Шаман Эргос стоял в пустоте, держа за повод двух коней. Сизый, будто присыпанный серебряной пылью Полынчик поднимал морду, волнуясь, фыркал, и повод натягивался, давя на ладонь. А большой черный конь стоял смирно, будто и нет его. И Эргос дважды оглянулся, чтоб увидеть большой силуэт на сильных красивых ногах.

Рядом, за тонким, невнятно поющим полотном, в ярком свете степного дня цикады тянули бесконечную режущую песню. И прорывался через нее глухой топот дальних всадников. А с другой стороны сидел Патахха, наклонив старую голову, что-то делал на коленях. Эргос присмотрелся, щуря узкие глаза. Сверкнули золотистые и белые прутья. Старик плетет свои корзины. И ничего не спросить у него теперь. Он, конечно, ответит, и даже не взглянет с укором, но пора дать ему отдых. Жизнь все время тащит события, как река по весне волочет в мутных водах то перевернутую лодку, то вырванное с корнем дерево, а то и утопленника с белым лицом. И негоже шаману племени всяк раз бежать за советом к старому. Будто это последний подарок реки жизни. Эргос знает — теперь ему их встречать, думать, что делать, и провожать дальше. Или вытаскивать на берег.

Большой мир подступал совсем близко, закутывая его в покрывала событий, что происходили в разных местах, далеко от него и друг от друга. И ему нужно мысленно отделить слои, не порвав и не перепутав, прочитать каждый и что-то сделать. Или понять, что делать не надо, пусть вершится, идет само.

Он снова отвернулся от Патаххи.

Перед глазами в расщелине сидел Казым, прислушивался к близкому уже топоту и морщил лоб, раздумывая, что делать дальше.

Пусть думает. Эргос взял его коней. А дальше тот все сделает сам.

Наплыла на серые скалы, утыканные зелеными кустами и кривыми деревьями другая картинка. Маленькая комната с белеными стенами, узкая постель, застланная грубым полосатым покрывалом. И, прислонясь к стене, стоит хозяин харчевни, толстяк, заросший черным волосом, как жирный ленивый медведь. Крутит в руках связку ключей, усмехаясь.

Это — было, понял Эргос, и задержал понимание, чтоб не улетело, бережно ощупал его мысленными пальцами. Недавно было, несколько дней тому…

— Так говоришь, не знаешь, куда ушла?

Мелетиос подошел и сел на постель, поглаживая покрывало. На стене висели вещи, полупустая сумка, и небольшой лук, рядом горит с десятком стрел. Небольшой сундук в углу прятался под наспех брошенными платьями, простыми, полотняными, как у обычных горожанок Раффа.

— Откуда ж мне знать, высокий господин. Жила. Платила сначала справно. А утром я глядь, нету, и монет не оставила! Доверчивый я человек. Народу полно, разные все. Вот и такие бывают, как эта девка. Худая да злая, как смерть-чума. Зыркнет глазами…

— А кто приходил к ней?

— Никто не приходил, — Хетис набычился, сжимая в кулаке ключи, — чего меня пытаешь? Думаешь, если одет в тонкие виссоны, у тебя права есть пытать честного человека?

— Красивая женщина. Живет одна, неужто никто не оберегал ее?

Мелетиос говорил, будто не слыша выпадов собеседника, и тот, наливаясь яростью, рявкнул:

— Оглох, штоль? Никого не было! И лошадь не отдам, пойдет в уплату за жилье. Сейчас свистну рабов, жалуйся потом судье, а я и скажу, что ты меня, мирного человека, ограбить пришел.

На двери колыхнулась штора, света в комнатке стало меньше. Нуба встал над Хетисом черной горой, уставил на вспотевшее лицо единственный глаз и медленно улыбнулся, перекашивая покрытое шрамами лицо.

Хозяин икнул, закашлялся. Зазвенела связка ключей, ударяясь о каменный пол. Тонким голосом поспешно сказал, проглатывая слова:

— А в стойле, л-лошад-ка там, ты бери, ув… важаемый. Вещички вот…

Прислоняясь к стене, закрыл глаза, обильно потея.

— Кто приходил к ней? — глубокий голос Нубы прижимал мужчину к стене и тот вдавливался, зажмуриваясь.

— К-канарии госпожи слуга. Каждый день почти. Я не смотрел, я…

Хетис заплакал, кривя рот и дергаясь. Забормотал быстро, стараясь угодить, приседая, чтоб хоть так быть подальше от страшного лица.

— Приказчик ее. Денег нес, комнату чтоб. А то жила там, где бедняки, в конюшне. Лошадку берите, скучает по госпоже своей, не кушаит. И вещи вот.

— Зачем приходил?

— Дык… Любовь у них…

Хетис снизу глянул в мрачное черное лицо и отвернулся, испуганный тем, как сверкнул яростью глаз. В голове суматошно прыгали обрывки мыслей, и главная была — не то сказал, не то!

Но великан отошел, опустив голову. Мелетиос встал, поправляя богатый плащ.

— Как приятно поговорить с вежливым человеком. Собери вещи княгини, хозяин. А мы на конюшню.

Когда Нуба вывел белую Цаплю, что волнуясь, ржала и вздергивала давно нечесаный хвост, Мелетиос принял из рук Хетиса мешок с вещами Хаидэ и пошел со двора следом за Нубой.

— Княгиня? — ошеломленно бормотал Хетис вслед, — княгиня…

Белая тонкая лошадь бежала по волнам прозрачного полотна, поднимая и опуская точеные ноги с щетками светло-серой шерсти. И Эргос, проводив ее взглядом, еще раз повернулся, на этот раз к большому дому, крикливо украшенному яркими фресками и расписными статуями.

Там, в перистиле Мелетиос и Даориций, восседая на низких клине, вежливо общались с хмельным Периклом, а за кадкой, в которой кустился олеандр, усыпанный розовыми цветами, стояла Алкиноя, мрачно глядя на беседующих. Поодаль бегал Теопатр, волоча за собой игрушечную повозку. Подбежав к сестре, пнул ее в голень босой ногой и убежал, корча рожи. Шепча плохие слова, Алкиноя рванулась за братом, но раздумала и, повернув к задней двери дома, быстро пошла узким коридором к маленькой кладовке.

Эргос плыл следом, не делая шагов, и все так же держа в руке поводья порученных ему Казымом коней.

В тесной кладовке Алкиноя бросила на пол затрепанную куклу. Тихо ступая, подошла к деревянной крышке подпола, с усилием подняла за железное кольцо одну створку. Встала на каменную ступень, шепча охранные слова трясущимися губами.

Огибая девочку, Эргос вытянул невидимую руку. Коснулся круглой щеки, дунул на волосы и, усмехнувшись, ухнул совой в розовое ухо. Алкиноя споткнулась, выскочила наверх и заваливая люк, бросилась из кладовки, наступив на свою игрушку. Забежав в спальню, кинулась на постель, зарываясь с головой в цветные покрывала. И зажмурившись, стихла, не слыша ничего из-за бешеного стука сердца.

Внизу, куда она собиралась войти, в тайной пещере темных богов стоял Нуба, держа Канарию за круглое плечо железными пальцами. А та, цепляясь дрожащими руками за прутья, хрипло звала своего пленника.

— Техути… мой возлюбленный, это я, пришла к тебе. Дай посмотреть в твое сверкающее лицо!

Покраснела и дернулась, стараясь вырваться. Но спутник прижал ее к решетке, так что широкое лицо втиснулось меж двух прутьев.

— Теху, — тоненьким голоском испуганной девочки позвала она снова.

В пустоте каменной яйца что-то зашевелилось, загремела отброшенная миска, рассыпая остатки гнилой еды.

— Чего тебе? — брезгливо осведомился перхающий голос, — ты мешаешь мне творить бессметную поэму. Я пишу ее о величии царственного Теху, у ног которого лежат океаны и многие страны!

В сумраке, расчерченном красными полосами света и черными линиями теней, явился дрожащий сгусток, качнулся, становясь на бледные тонкие ножки. Зыбкая небольшая фигурка, облаченная в драпированный плащ, покачала размытой головой, на которой вдруг ярко высветился венок, сплетенный из золотых листьев. Подплывая к решетке, фигурка выпростала из-за спины руку, показывая Канарии свиток, белеющий пустотой.

— Все лягут к моим ногам, когда я закончу свой великий труд. А еще у меня есть лира! Лира! А ты — тупая корова.

Жестом фокусника вынул из-за спины зажатую в другой руке лиру и, бросив свиток на пол, провел ногтем по струнам. Закатил бледные глаза, слушая дребезжащий звук.

— О-о-о, как я велик! Особенно по утрам. И ночами я просыпаюсь, холодея от своего величия! Ты кормишь меня тухлятиной, ты, как тебя. Забыл. Левкида? Да, точно. Моя Персефона, ты муза! Но если ты снова принесешь мне эту дрянь, я накажу тебя! Как наказывал всех!

Канария всхлипнула басом.

— Он бы человеком? — пораженный Нуба ослабил хватку и женщина откачнулась от прутьев, вытирая ладонью слезы.

— Был! Был умен. И сладок. Прости, что я говорю тебе это, уважаемый гость. Отпусти меня, а? Перикл позовет, а я… Пожалей!

— Как ты жалела свою добычу, звериная душа. Когда бросила пленницу на смерть.

— Ты сам хотел убить ее! Нет-нет, это не так, отпусти же меня, ты велик и прекрасен. И добр…

— Кто тут? — призрачные пальцы обхватили прутья.

— А-а-а! Ты привела мне толпу, чтоб они все внимали и восхищались!

Пустые глаза бродили по искаженному лицу Нубы, но взгляд их был обращен внутрь себя. Пришепетывая и восторженно вскрикивая, что-то бормоча, пленник настроил лиру и, прижимая к груди, затенькал струнами, время от времени произнося величавые слова и замирая от их величия.

— Я! Я божественный герой! Я велик и огро-омен! Весь мир вертится так, что мне было хорошо. Прекрасно. Велико-леп-но! Леп-но! Велико!

— Куда она уехала, нечисть? — Нуба взялся за прутья.

— Леп-но! — выкрикнул пленник, размахивая прозрачной рукой и отбрасывая лиру, забормотал, приседая и шаря руками по плитам, — тут, где-то свиток, надо записать. Да. Леп-но! Никто так еще…

Несколько мгновений двое ждали, а бледная фигурка, ползая по полу, подхватывала свиток, скребла ногтями и, не дожидаясь, когда развернется, снова тащила к себе лиру. Наконец, обозленная Канария, утопая в горячем стыду за своего возлюбленного, рявкнула:

— Если не ответишь, я не дам тебе еды! Никогда!

Призрак выпрямился, оставив на полу свиток и лиру. Задирая лицо, смерил гостей презрительным взглядом. И скрестив руки на впалой груди, велел:

— Говорите. Что там у вас.

— Ты говорил с Хаидэ. Куда отправилась она из полиса? К своим воинам?

— Хаидэ? — голос пленника стал похож на человеческий. Краски возвращались на лицо, делая его почти настоящим.

— Хаидэ… Она бросила меня. Меня! Но я не сержусь. Я простил ее.

— Да говори же! — голос Канарии запрыгал под сводами.

— Уехала в племя, к себе. Я лицезрел всадников, перед тем как уединиться тут в размышлениях о вечном. Их были тысячи. Тьмы! Знаешь, черный, она звала меня с собой. Плакала и просила. Но я отказался. Я…

— Где был ты с ней, в последний раз? Где вы расстались?

— Полдня пути от Паучьих гор. Там она пыталась пройти стены, чтоб найти своего мертвого сына. А я не люблю мертвых. Пусть они там, далеко. Это на север от полиса. Если менять лошадей, можно доскакать за полный день и полную ночь. Но она уехала. Сюда. Она искала меня! Меня!

Бледный кулак ударил в грудь. На лице бежали, сменяясь, волны теней, оно становилось живым и красивым, а после вдруг бледнело, падая в пустоту.

— Но я избрал другую. И теперь правлю миром. Миром! Я! Все лягут у моих ног!

Он замолчал. Поднимая темные глаза к суровому лицу Нубы, спросил шепотом:

— Лягут?

Замотал головой и закрыл ладонями уши, повторяя:

— Лягут, конечно лягут. Потому что я!..

Нуба отпустил потную руку Канарии, та рванулась к выходу, путаясь в подоле.

В каменной выемке, захламленной огрызками и костями, раскачивался, шепча себе утешения, стройный мужчина в белом хитоне, туго схваченном широким поясом. Черные волосы, прижатые нелепым венком, прикрывали уши.

Нуба, склоняясь к прутьям, спросил:

— Зачем ты здесь? Ведь можешь уйти, в любое мгновение. Прямо через решетки.

Техути опустил руки. На глазах великана его лицо теряло цвет, размывалось, а стройная фигура уменьшалась в размерах, становясь похожей на рисунок, украшающий пузатый бок грубой вазы.

— Чудесная Левкида дает мне поесть. То есть, Персефона, нет, Алтея… Я всегда сыт.

Нуба отпустил прут и отвернулся. Канария, с мольбой глядя на него, светила факелом на каменные ступени, ведущие в коридор подземелья.

Когда за спиной Нубы загремел засов, он пропустил женщину вперед и пошел за ней, поводя плечами, будто снимая с них липкую паутину. В кладовке деревянные створки плотно легли на пол, подняв облачка пыли, и Канария хмуро сказала:

— Он не был таким, правда. Любая захотела бы его и смогла отобрать.

— С тобой он всегда будет таким, — тяжело ответил Нуба. И пошел прочь, мерно шагая через дом, в перистиль, мимо удивленного Перикла, косящего ему вслед мутными глазами. Мелетиос и Даориций поспешно встали, прощаясь с радушным хозяином.

На улице Нуба, сощурившись, глянул на солнце. Вытер слезу, выбитую радостным ярким светом.

— Я поеду к Паучьим горам. Надо быстро, очень быстро.

— Возьмешь еще коня? — Даориций широко шагал рядом, развевались узорные полы халата.

Мелетиос поднял руку, призывая услышать его:

— У меня есть. Возьмешь, уважаемый.

Нуба вгляделся в горячее марево, что поднималось от мощеной квадратными плитами мостовой. И что-то увидев в нем, отрицательно качнул большой бритой головой.

— Нет. Поскачу на ее Цапле. Один.

Эргос, отделенный от сонной улицы степными пространствами и днем, что тут пылал в полную силу, а там еще не начинался, кивнул. Потянул кожаный повод и, похлопав по шее черного Брата, шепнул ему в ухо несколько слов. Убрал поводья, чтоб конь не спутал себе ноги, скача через степь. И, хлопнув по крупу, вслушался в мерное топотание, уносящее Брата за тонкие полупрозрачные пелены времени и дорог.

Как в недавнем сне, Нуба летел через степь, оставив позади белые дома под красными черепичными крышами, городскую стену, увенчанную каменными башенками, сады, полные зреющих плодов. Цапля плыла под большим телом, радуясь вольному бегу, но Нуба, жалея лошадь, не понукал и не пускал ее вскачь — ехать еще долго. Может, надо было взять коня у Мелетиоса, но раз сказал «нет», повинуясь неясному порыву, то и ладно. Раньше он был сновидцем, и знает — нужно слушать то, что происходит внутри, даже если оно не несет в себе объяснений.

Он не оборачивался, пристально глядя вперед, но видел не только травы, неясной полосой втекающие под копыта Цапли, и не только яркие купы кустишек, что проскакивали с боков, сменяясь тонконогими рощицами на берегах ручьев. Люди, с которыми попрощался, стояли перед лицом, заслоняя степь. И их становилось все больше.

Круглощекая Матара, с подолом, полным зеленых ростков. Мем-сах Каасса в жестких парчовых одеждах. Старый купец Даориций, а рядом с ним — стройная фигура Мауры, в красивом хитоне цвета зеленого яблока. И — Мелетиос, с коротко стрижеными серебряными волосами, схваченными узкой лентой.

Даориций уходит в море, на своей Ноуше, и забирает с собой Мауру. А Мелетиос отправляется с ними. Так сказал, смеясь и волнуясь, когда прощался с Нубой у городских ворот.

— Вы появились и все перевернули во мне. Будто вторая жизнь начинается у меня, досточтимый Нуба. Я был богат, я и сейчас богат, давно схоронил жену и вот вырастил дочь и отдал ее в семью мужа. А сам возлег на мягкие покрывала, спокойно стареть. Мне сорок шесть лет, и когда вы у меня стали плясать, плакать, болеть от ран, любить и страшиться будущего, но все равно стремиться в него… Я ужаснулся тому, что собрался скормить Хроносу! Тихо сидеть в саду над свитками — двадцать лет? Тридцать? Нет, я лучше отправлюсь с Маурой.

Нуба внимательно выслушал сбивчивые слова взрослого мужчины, который торопился сказать, как подросток, что прикасается к мечте. Ответил, держа повод Цапли:

— Там страшно, уважаемый Мелетиос. Прости, что я говорю это, но там — смерть. Никаких двадцати лет может и не быть у тебя.

— Знаю. Я знаю! Но с ней я каждый день проживаю целую жизнь.

Они не посмотрели на Мауру, но оба знали, та улыбается, хоть и с грустью.

— Не обижай ее.

Нуба уже сидел в седле. И, помахав купцу и девушке, поскакал в свою собственную судьбу.

Брат вынырнул из сумрака, когда на небе отыграла вечерняя заря. И заржав, заплясал вокруг уставшей Цапли, почти невидимый в темноте, но сотрясающий землю стуком больших копыт. Нуба соскочил с белой лошади и, протягивая руки, охлопал шею и плечо черного жеребца.

— Вот ты, из моего сна. Значит, все возвращается, а? Ты — Брат?

Он не знал, может ли этот конь быть тем самым Братом, ведь времени прошло немало. Но не удивился бы. Мелетиос сказал, когда они вместе сидели в саду сутки тому и Нуба поведал о своем разговоре с призраком Техути:

— Вы пришли из легенды. Да-да, не возражай мне. Я много читал и я вижу. Будто нос огромного корабля, что рассекает волны жизни, так и вы. Это так странно. И правильно.

Нуба не думал возражать, но себя в легенде не видел. А потом подумал о Хаидэ именно так, посмотрев на женщину глазами Мелетиоса, и кивнул. Да, он прав. Можно приседать на корточки в попытках сравняться с теми, кто сеет и жнет. И это будет по-доброму для них, обычных людей с обычными чаяниями. А можно увидеть кусочек истины — все, к чему прикасается эта женщина — становится легендой. Так есть, к чему закрывать глаза и прикидываться слепым.

Пустив коней пастись, Нуба развел костерок и устроился рядом, накрыв большие плечи старым плащом. Он перекусит и немного поспит, чтоб после полуночи скакать дальше. А еще надо постараться увидеть правильный сон.

Отгоняя зудящих комаров, провел ладонью по буграм шрамов на лице и улыбнулся. Она видела его. Он так боялся этого, а теперь совсем нестрашно. Правда, он чуть не убил свою княгиню. Но демону Иму заказан вход в его душу, хватит. Теперь только сам.

Лег на теплую от последнего осеннего зноя землю рядом с тлеющими углями костра, и, разбросав длинные руки и ноги, заснул, надеясь увидеть во сне Хаидэ. А в самый глухой час, когда даже неспящая степь умолкала, затаившись в черном безвременьи, проснулся, подхватываясь с земли и дрожащей рукой вытирая потный лоб.

Ему приснилась шестерка белых жрецов, сидящих в плотно убранной красными коврами комнатке, тесной, как внутренность сердца. И во главе пятерых, закрыв глаза на белом лице, сидела княгиня, сомкнув ладони с мужскими ладонями. Лицо ее было холодно и бесстрастно, плечи развернуты, спина прямая, как напряженное дерево. Светлые волосы, сплетенные в три косы, спускались на грудь и спину. И когда яркий рот, наведенный алой краской, приоткрылся, чтобы сказать медленные слова, Нуба заставил себя проснуться, не желая их слушать.

Костер почти догорел, тусклые змейки огня лениво ползали по углям, разыскивая добычу, найдя обломок ветки, вспыхивали, торопясь ее съесть. И угасали снова. Небо свесило гроздья звезд к самой макушке и местами чернело невидимыми тучами, что выели дыры в россыпях небесных огней. Сильно пахло ночными травами и свежей водой от близкого родника. И ни единого звука, ни шевеления. Будто степь притаилась, и ждала.

Нуба встал, прошелся, разминая ноги. Чутко прислушиваясь, ловил хоть какой-то звук. Но услышал только тихий топот и легкий треск. Кони паслись, зубами состригая верхушки травы, иногда тепло фыркали. Он успокоился, сел, скрестив ноги. Подумал и вытянул одну, берясь за другое колено.

«Всегда буду с тобой».

Замер, прикрывая глаз. И медленно пошел в глубину нового сна, нужного, мягко ложась на бок и не отпуская колена, обхваченного ладонями.