Казым сидел в узкой неудобной расщелине, тихо ругался, обирая рукой мелкие ягоды с длинных веток и суя их в рот. Неудобно поворачивая голову, плевал косточки назад, к серой глухой скале за спиной. И думал. Он вылезал посмотреть на всадников, снова полз ящерицей к вершине холма, хоронясь с черной тени нависших скал. С нехорошим холодком в сердце узнал низких косматых лошадок тиритов. Попытался сосчитать, пока те еще далеко, но черные точки усыпали пологие холмы, залитые ярким солнцем, и Казым, подумав с рычанием — много, ой много, скатился с холма и вернулся в свое укрытие.

В животе бурчало, он уже обобрал те ветки, что росли внутрь. А наружные трогать опасался.

Топот нахлынул волной и смолк. Осталось ржание, деловитые негромкие крики, а после стихли и они.

Казым на корточках подобрался к закраине и выглянул вниз, осторожно отводя густую зелень. Пока сидел да раскидывал умом, пока лазал туда-сюда, дожидаясь всадников, солнце влезло на маковку неба и стало клониться к закату, крася рыжие и голубые травы в бронзовый, пока еще легкий цвет. За холмом подымались редкие дымки, а лощина перед скалами была пуста. Встали лагерем, с той стороны, понял десятник. Снова порадовался, что отдал коней. И, заползая поглубже, задумался, свирепо хмуря густые брови.

Лезть в скалу? Княгиня запретила…Она ж не знает, что пришли дикие черти. А может, и славно? Полезут тириты воевать тойров, в заварухе Казым тоже пролезет внутрь, найдет княгиню и заберет ее с мальцом. Кликнет коней. Ускачут.

Вздохнул и вцепился сильной рукой в короткую черную бороду, битую седым волосом. Так оно так, но малец был мертвый, а после вроде как ожил, так сказала княгиня. И это уже дела не простых людей, а шаманов да прочих колдунов. А ну как все повернется не так, и снова князь Торза помрет, если забрать их силой? Не зря же пошла она туда сама. И не зря запретила идти за собой. Эх, жаль, не пошли с ними воины. В стойбище пять десяток, да с лагерей еще сотню кликнуть, да послать в дальние. Подтянулись бы еще несколько десяток. Конечно, порушили бы договоры. Но уже все идет кувырком, будут потом и новые наймы. Или вообще новая жизнь.

Он протянул руку к ветке и быстро убрал, хватаясь за меч на боку. Перед ним тяжело спрыгнула большая фигура, замаячила широкой спиной, обтянутой грязным полотном рубахи. Казым вжался в скалу, оскалясь, положил руку на резную рукоять. Пусть только повернет свою бычью морду…

Но мужчина не обернулся. Подойдя к краю скалы, нашел сбоку узкий корявый спуск и сполз по нему на каменный козырек под укрытием Казыма. Затопал там, пыхтя. Казым знал — неглубокая пещера, открытая закатному солнцу, и довольно большая, потому сам не стал хорониться в ней, чтоб иметь защиту с боков, если вдруг что.

— Сюда давай! — крикнул мужчина снизу. И перед Казымом спрыгнул еще один, потоньше и помоложе первого. Вытянулся, показывая спрятанному Казыму волосатый живот в распахнутой рубахе. И вдруг в его руках заплакал ребенок. Протопав к краю, тойр опустил мальца вниз и снова запрыгал у зарослей, протягивая руки, а сверху, как прорвало — зарыдали с криками женские голоса, заплакали ребятишки. И как горохом посыпало сверху, только успевай смотреть. Мелькали вышитые юбки, блестели колени, сгибались спины. Охали бабы, прижимая к груди младенцев, басом орали карапузы, переваливаясь на кривых ножках. Один, оставшись без присмотра, подбежал к краю, и Казым дернулся вперед, но к мальчику уже подскочил тойр и, наградив затрещиной, сунул его вниз, в невидимые отсюда протянутые руки. Поодаль требовательно заорал другой мужчина:

— Сюды давай, тута место есть!

И перекрыл его женский рыдающий вопль:

— Мешок там, с едой! Собирала же! Растоптали небось, быки дурные!

— Иди ты, мешок, — огрызнулся кто-то, и прорычал с отчаянием, — куда вертаться, успеть бы еще кого вытурить. Клятый Нартуз, чтоб тебя…

— Не кляни! — испуганно вступил голос еще одной бабы, — ой не кляни, молчи лучше.

К удивлению Казыма крикун послушно умолк. Теперь со всех сторон слышался только детский плач да изредка вскрики женщин, что, тоже испуганные чем-то, сходу смолкали. Но вся большая скала гудела, как улей, шагами, прыжками, шевелением и тревожными тихими голосами.

«Да что ж там у вас…»

Он уже не боялся, что его заметят, в суматохе, подумалось ему никто и не поймет, что он чужак. Быстро стащил с себя куртку, обшитую черным бляшками, отстегнул железные наколенники, сунул в ямку за спиной и военные рукавицы тоже. Запуская пальцы в волосы, как следует взлохматил их, насупившись, уложил на квадратное лицо ленивое выражение. Не думай, как тойр, стань им.

И вспомнил о лагере тиритов за холмом. Они конечно, уже услышали суету и с вершины холма, прячась в высокой сухой траве, рассматривают перепуганных женщин и детей, пыхтящих мужчин с жалкими ножами на поясе. Изредка мелькнет кто с топориком, да разве это оружие против быстрых и хитрых тиритов, что всю жизнь проводят в седлах, воюя чужие поселки и грабя тракты?

— Побьют вас, как телков, — шептал Казым, подпрыгивая от волнения, быстро выглядывая и снова прячась, — да всех прирежут. С детишек и начнут. Что ж делать мне?

День после быстрых гроз, что шли одна, за одной, выдался нестерпимо ясным и горячим. Солнце нехотя опускалось, медленно, без жалости бросая косые лучи прямо в лица старых скал, высвечивая все изгибы и трещины. И Казым, еще раз выглянув, увидел, как на вершине холма, куда он ползал, мелькнули черные шапки, блеснув желтыми навершиями. И пропали.

Ругаясь, он поднял глаза к небу, рассказал Беслаи о том, что собирается делать, и полез наружу, треща кустами. Встал в полный рост, осматривая те части скал, что были видны ему с каменного узкого насеста. Кругом, на каждом выступе и перед каждой черной дыркой пещеры белели женские рубашки, лазали вверх и вниз мужчин, зло и возбужденно переговариваясь. И еще заметил Казым, около некоторых пещер не оставались. Вываливались откуда-то из нутра горы, и со страхом оглядываясь на черные входы, тащили ревущих детей как можно дальше от них, путаясь в густых свисающих ветках.

— Неха! — кликнул вдруг девичий голос, и захлебнулся в плаче, горестно повторяя:

— Неха мой, мой люб, айя-я, Не-аха-а…

Одновременно с криком от черного выхода на одном из уступов задергался, со стоном, огромный тойр, взмахнул руками и вдруг обрушился вниз, круша головой каменные закраины.

— Нарт! — закричал тот же голос и по склону, летя сначала узкими каменными тропами и цепляясь раздутой юбкой за колючие плети, а после уже просто по воздуху, скатилась, падая вниз, девушка с распатланными косами.

— Проклинаю те-бя, Нарт…

Ее тело осталось лежать неподвижно неподалеку от стонущего Нехи, ворочающего напрочь разбитой головой. По скалам пронесся женский вопль, разделяясь на отдельные тоскливые крики. А потом с угрозой и болью имя пронеслось по всей горе, и дальние голоса подхватывали его, когда затихали ближние.

— Нарт!

— Нартуз.

— Ты виноват…

— Чтоб тебя, Нарт!

— Клятый медведь!

— И пришлый твой.

— Скормить вас варакам! Пусть муты жрут ваши кишки!

— К мутам вас!

— Нет! — женский голос с силой повторил в наступившей тишине, — нет! То он разве варак достал? Он разве ямищу рыл? И не стыдно вам?

— Захотел стать пастухом! — завопил мужской голос, — всех с толку сбил! Сидим теперь тута!

Но другой поддержал женщину.

— Сами кричали, чтоб Нарта вождем. А как стало трудно, так его и в яму, да? Правильно баба бает — стыд потеряли. Эх, а еще тойры. Могучии!.. Тупые вы быки, вот вы кто.

Казым вертел головой, с изумлением слушая голоса, летающие с одного каменного уступа на другой. И полез наверх, цепляясь руками за ветки, сбоку от своей расщелины, туда, где нависал над ним широкий уступ, с которого слышался детский рев.

— Наши жрецы наши пастухи не допустили бы, — с раскаянием кричал кто-то, пока он продирался через колючки, отворачивая лицо.

— Ага, а сперва покормили бы мутов, — с раздраженной насмешкой отбивал упрек другой спорщик, — да если бы не Нартуз, сосали бы муты ваших детишков, бабы.

Возражать, видимо, было нечем, и в относительной тишине Казым ловко выполз на каменную полку, вскочил, держа руку на мече. Оглядел замерших в изумлении баб, прижимающих к себе детей. И вытаскивая меч, чтоб яркое лезвие блеснуло на солнце, сказал подскочившему парню, с курчавыми волосками первой бороды на круглом лице:

— Где там ваш Нартуз? С ним говорить буду, важное дело у меня.

Парень помолчал, беспомощно оглядываясь на мрачных женщин, и решившись, ответил:

— Выше он, с быками. У большой дыры.

Полудетское лицо сморщилось, будто сейчас заплачет. И Казым, оглядывая крепкую приземистую фигуру, с рассчитанным презрением усмехнулся, убирая руку с меча.

— Заваливают выходы. От варак, — добавил мальчишка, вспыхнув злым румянцем.

— Ну, так веди.

Они карабкались мимо уступов, где жались притихшие бабы, провожая их глазами. На изогнутом полукруглом навесе парень мрачно оглянулся на Казыма, отряхивающего руки от каменной крошки, и быстро пошел к широкой пасти пещеры, крикнул внутрь, вытягивая шею:

— Нартуз! Эй, Нарт! Выдь, я пластуна привел!

Казым хмыкнул. Одобрительно улыбнулся и съездил парня по широкому плечу, когда тот боком прошел мимо к спуску. Из пещеры набежал на него невысокий, кряжистый, как все тойры, полуголый грязный мужик, выпячивая волосатую грудь, встал напротив, угрожающе тесня Казыма к краю козырька. За ним выскочили еще несколько парней, тяжело дыша, окружили двоих.

— Никак дракон к нам? — громко удивился Нартуз и сплюнул под ноги собеседнику, — за бабой, штоль, своей явился? Милости просим, вараки там ажно лапами скребут, голодные.

— А коли и за бабой, так что? — с вызовом ответил Казым, — в плену держите?

— А важнее ничо нет сказать мне?

Они стояли напротив, похожие друг на друга, оба невысокие и крепкие, с лохматыми большими головами. Только у Казыма поседевшая уже борода была ровно подстрижена, а Нарт выпятил вперед косматую коричневую, клоками торчащую в стороны.

«Да он молодой совсем, годов на десять, а то позже родился».

Казым выставил вперед пустые руки.

— Не скачи. Ты вождь, я к тебе с важными словами. Убери парней, советоваться надо.

— Эй, — крикнул Нартуз, вытирая мокрый от плевка рот, — что встали, мотайте в пещеру. А ты иди, сюда вот.

Вместе зашли за поворот и на дальнем конце уступа за колючим кустом, настороженно поглядывая друг на друга, присели на корточки, тоже одинаково, свешивая большие руки между колен.

— Я не знаю, что у вас тут, захочешь, сам скажешь. Но пока вы крутитесь, да орете, как дурные фазаны, за тем холмом, северным, стоят тириты. Много. Сюда не йдут, но вас уж видели.

Нартуз гмыкнул, ухватил рукой клок бороды, нещадно дергая.

— И давно?

— Не. В полудень подошли. Я думаю, хотели заночевать, чтоб при свете к вам влезть. Но если бабы да мелочь все на скалах сидят и орут курами, то могут взять вас ночью. Тириты пленных не берут, вождь Нартуз. К полуночи останетесь без баб. И кончится ваше тойриное племя.

— Ну уж, — вскинулся Нартуз, но отпустил бороду и кивнул.

Помолчали, разглядывая каменное крошево под ногами. Набрав гость камушков, и по одному роняя их из руки, Нартуз сказал:

— Бабу вашу забрали жрецы, в большую свою пещеру, куда тойрам хода нет, кроме как в праздники смерти. Да умелица Тека ходит туда, потому что кормит и пестует князей. А перед тем жрецы разбудили варак, и те сейчас плодятся под землей. Там, где мы жили, в тепле и сытости, дракон, теперь кругом твари визжат. Ежели кого подсосет, то рассыпается на еще таких, новых. Те злее, им уж не надо ни приказа, ни пошептать. Стоит кому сердито глянуть на другого, а варака уже тут. Или словом кинуться. Опять она тут. Ежели б мы не вышли, к утру мало кто выжил бы. Такие дела, мужик.

— А чтоб без сердитых, значит, взглядов, так вы не можете?

Нартуз усмехнулся.

— А ты можешь? Да за наш разговор уже сто варак бы меня погрызли, эк сверкаешь глазом.

— Ладно. Это я так.

— Угу.

— Казым меня звать.

— Угу. Что делать будем?

— Не знаю еще. Но хорошо, что сказал, про варак-то. Думать надо.

— Тогда думай. А мне к дыре надо. Если что надумаешь, свистнешь ага.

Он вскочил, отряхивая руки. Казым тоже встал, с удивлением глядя, как улыбка шевелит бороду и зажигает глаза тойра.

— Да ты не пьян ли, парень? Вождь Нартуз?

— Не!

— У тебя тут бабы орут, там тириты. А ты вроде смеешься!

Уже уходя, Нартуз и вправду рассмеялся.

— А не помню я, дракон Казым, когда мужиком был. Всю жизнь баб валял, да пил винишко. Ну, игры всякие играли.

— Так смерть тут, Нартуз. Настоящая.

— Да пусть.

Он исчез за кустами, обрушив ногой слабо лежащие камни, и заорал гулко уже внутри пещеры:

— Вахун, дурья башка, экую дырищу пропустил. Иди, ворочай большие каменья, а тут пусть младшие встанут, позатыкают щели. Ночь скоро! Вдруг они полезут в темноте-то.

Казым прислонился к покатой колючей стенке, напряженно глядя на легкие пряди облаков, плавающие в послеполуденном небе. Что ж он один тут…

Внизу, в просторном подземелье, Тека брела по тропе, таща на руках Торзу и понукая мальчишек, что косолапили впереди. Сердце болело за Коса, и спиной она чутко прислушивалась, боясь услышать что страшное. А глазами зорко следила, чтоб Мелик и Бычонок не убежали в кусты. Мелик тут был, как дома, видно, не зря высокая мать его Ахатта бегала в гору каждую ночь. И Тека, когда мальчики начали ходить, время от времени выискивала их на тропинках медовой пещеры, куда они забирались следом за жрецами.

Она посмотрела на световой столб, который еле заметно окрашивался золотом уходящего на закат солнца, и передернула плечами. Сегодня им тут ночевать. А что дальше, и вовсе неясно. Про варак и мутов каждая умелица знала, но знания эти старые, пришли с начала времен, кто поймет, что в них правда, а что приплелось от пересказов. Говорили, вараки в свет не идут. Потому можно выскочить наружу и от острых зубов убежать. А если снаружи ночь? Пойдут ли вараки в открытую ветрам степь? Или останутся под защитой каменных стен и потолков? И еще вот про злые слова и мысли. Говорили бабки, плохое подумав про врага, можно вараку в него кинуть. Ну так оно и делается сейчас там. А еще говорили, после они уж кусают всех подряд, а все потому что плохих мыслей в каждом человеке полно. И варака скачет на плохое, будто на запах гнилого мяса. А может, скачут-то они просто на живых человеков?

Она ухватила Мелика за рубашку, останавливая его у размытого края текущего сверху света.

— Погодь. Ты погодь, сына. Глазки у вас сонные. Вон полянка, давай там и посидим.

Толкнула детей вперед и, оглядываясь на жужжащую пустоту, села у большого сутулого валуна, облегченно вздыхая, положила на траву Торзу и прижала к бокам повалившихся на мягкое мальчишек.

— Покушать если хотите, то плохо. Каши нет. Ничего нету. Чуть молока дам, но вас двое, да вон какие у меня большие цари, что вам с моего молока. А младший, его надо мамке, она накормит. Посидим. Может, поспите, а?

Замолкая и снова приговаривая утешительные слова, она прислушивалась к тому, что делалось в пещере. Ахатта исчезла, и где же теперь искать ее? Неужто пошла в совсем тайное логово? Неужто и ей — Теке, туда идти?

— Уж вы поспите, — поспешно повторила, — может и сама придет, мамка-то.

Обняла притихших детей за плечи и, покачивая, уставилась перед собой настороженными небольшими глазами, сведя широкие брови.

Хаидэ приходила в себя, чувствуя, как плавает отдельно от нее пустая легкая голова и тонкий стебелек шеи вот-вот порвется, отпуская ее в небо. Как пух одуванчика. В небо…

Открыла глаза, с усилием, казалось — если отвлечется, сами закроются снова. Небо? Оно такое… такое серое. С длинными полосами красного света. Небо?

Моргнула раз, другой. В серую пелену, закрывая странное небо, вплыли со всех сторон белые лепешки лиц, от одной протянулся к щеке плетеный канат, царапнул кожу холодным концом. Хаидэ широко раскрыла глаза, переводя их с одного лица на другое. Подняла слабую руку, шевеля пальцами. На лицах задвигались губы, блеснули затененные оскалы зубов. Кто-то что-то проговорил и все замигало в глазах. Нет, в ушах. Смеются…

Она вскочила, сжимаясь и выстреливая себя в разные стороны, отбивая рукой чье-то лицо, хватая белую косу и накручивая на сжатый кулак.

И осталась лежать, шевеля губами и переводя глаза с лица Ткача на лицо Видящего.

— Пора снять это тряпье. Теперь ей не нужна одежда. И не будет нужна никогда.

Она поняла сказанное. Чужие руки легли на горло и грудь, еще одна схватила щиколотку, стягивая штанину. Перестав рваться внутри, женщина притихла, холодно дожидаясь, когда силы на самом деле вернутся.

И вдруг все ползающие по ней руки остановились. Исчезли лепешки лиц, превращаясь в вытянутые, почти звериные профили.

— Теперь вас пятеро, белые пастухи.

Исчезли и профили, утягиваясь вверх, оставляя перед глазами складки белых одежд с истрепанными подолами. Хаидэ скосила глаза, стараясь не шевелиться. Силы возвращались, кровь толчками приливала к сердцу, прокатывалась через него, кидалась в руки и ноги, уже достигая кончиков пальцев. Надо подождать, чтоб вскакивая, не свалиться мешком.

— Я пришла к вам шестой, владыки. Нет, первой.

Хаидэ медленно повернулась на голос, вслед за мелькнувшими подолами. Приподняла голову, жадно глядя в узкую щель между стоящих к ней спинами мужчин. Каменный табурет, плоскость тяжелой столешницы. И над ней, еле видная в пространстве между плеч двух жрецов — смуглая щека, обрамленная черными прядями. Княгиня села, помогая себе руками, отползла к самой стене, прислоняясь к ней спиной. Согнула ноги, твердо упирая ступни в мягкий ковер.

Жрецы стояли, повернувшись к сиденьям. И напротив, положив руки на столешницу, сидела Ахатта, на месте жреца Пастуха. Темные глаза смотрели прямо и без страха. На худом лице бродила неясная усмешка.

— Ты? Ты посмела занять место белого Пастуха?

Видящий оглянулся на остальных, расхохотался, хлопнув себя по бокам. Жрецы послушно поддержали смех.

— Свернем тебе шею! — Охотник шагнул вперед и встал, оглядываясь на Видящего.

— Конечно, — согласилась Ахатта, — можете. Вы мужчины, хоть и растеряли силу в холе и лени, а я еще слаба телом. Но вы боитесь соединить свои мысли с моими.

Подняла руки над столом, раскрывая ладони. Обвела жрецов взглядом и усмехнулась уже открыто.

— Боитесь.

Видящий, улыбаясь, кивнул.

— Игры всегда приятны. Особенно те, что заканчиваются моей победой.

Прошел к столу и уселся напротив Ахатты, поднимая раскрытые ладони.

— Чего же вы ждете?

Жрецы, взглядывая то на женщину, то на Видящего, молча расселись по своим местам. Поднялись белые ладони над повисающими складками широких рукавов. Руки смыкались и закрывались глаза, разглаживались лица, становясь одинаковыми.

Хаидэ из своего угла видела затылок белого жреца с плетеной косой, схваченной серебряным треугольником, повернутые к середине стола головы Жнеца и Ткача, профили Охотника и Целителя, как в рамку заключающие смуглое лицо Ахатты, с закрытыми глазами и чуть приоткрытым ртом.

Она спит, поняла Хаидэ, поднимаясь было со сжатыми кулаками, но снова откидываясь к стене. И кто знает, проснется ли, если разбросать жрецов. И надо ли отрывать ее от задуманного? Но вдруг Ахи не справится? Как можно сидеть в углу, оставив сестру без помощи?

«Беслаи! Ты нужен нам, мне нужен, учитель наш, посмотри! Дай мне силы не ошибиться!»

Сжимая кулаки, она отчаянно прислушалась к медленной, как мед тишине, наступившей в комнатке. Пусть шепнет, хоть что-то! Ведь он ее бог!

А в голове вдруг раздался заботливый голос Убога, немного испуганный и ласковый.

— Ты ей верь. Верь, светлая.

Хаидэ удивленно подняла брови. И осталась сидеть, положившись на судьбу. Только не отводила глаз от спокойного лица сестры, которое в неподвижном свете красных светильников помолодело, будто та совсем девочка.

Ладони жрецов коснулись рук Ахатты и будто прилипли, врастая в ее кожу. Она подавила дрожь, изо всех сил стараясь не отдернуть рук. Напоминая себе уползающим в сон сознанием, каждый из них не просто трогал ее, а входил в ее тело. Память об этом не ушла, хотя Ахатта просила об этом богов, когда лежала в дома Теренция, тяжело привыкая к отраве в своем теле.

Ладони потяжелели, щеки обдул холодный ветерок. И не зная, можно ли, но не в силах удержаться, она открыла глаза, с удивлением глядя на смутно белеющий вокруг снег, пробитый черными будыльями зимней травы. Руки были пусты и свободны. Она вытянула их перед собой, разглядывая обветренную кожу и царапины на запястье. Это Пень, дурак, схватил, когда боролись, и ссадил кожу пряжкой ремня. Но уже не болит…

Шагнула, припадая на щиколотку, и охнула от острой боли. Прихрамывая, пошла вперед, утопая в грубом снегу заледеневшими ступнями. Йет ждет. Ждет ее крови и слов. Надо только дойти к поляне посреди запорошенных снегом гнилых болот. И тогда Исма всегда будет принадлежать ей. Ей, а не Хаи, которой и так все достается по праву рождения.

Она шла все быстрее, задыхалась от острого ночного ветерка, огибала черные пятна воды, что дышали гнилым паром, пригибалась под сухими ветками мертвых деревьев.

Скорее, пока светит луна, пока ночь стоит над землей. Надо успеть!

И вдруг остановилась. Ночь вокруг дышала морозом и почему-то горящей смолой и маслом. Ноги, застывая от холода, тронули ступнями мягчайший теплый ковер.

«Это второй раз. Это возможность все изменить! Я не…»

Но руки вдруг сами вздернулись, припая к белым ладоням. И смеясь бледными лицами, кто-то, толпясь вокруг, без усилия выдернул ее из ночного ветра, как рыбак дергает из воды мелкую рыбешку.

Опуская на сырой песок маленького пляжа, кидая навзничь, захлестывая на щиколотках грубые петли. Мужчины смеялись и голоса их грубели, выплевывая ругательства.

«Тойры. Ненавижу вас всех! Но — Тека…»

Но снова, выкручивая привязанные ноги, ее выдернуло из петель, оторвало от ночного песка, с размаху бросая на дневной песок, в лай и визги грызущихся на берегу собак. К лицу подкатился нечищеный котелок. Тека дернула его обратно, засмеялась большим ртом, гладя себя по животу, хвастаясь и гордясь беременностью.

— Тека? — змеиной насмешкой протек в уши голос, и захохотал, повторяя. Будто утирая с глаз вызванную смехом слезу, — Тека. Ну, конечно, Те-ека…

— Будет у твоего князя братик. Да! Как я сестра тебе, высокая Ахатта, так и сыночеки наши будут вместе!

«Она смеет равнять моего сына со своим грязным бычонком? Тупая тойрица…»

Ладони наливались ласковым теплом, будто кто-то добрый, улыбаясь из темноты, гладил их, прижимая к своим, да, да, Ахи, это верные слова…

— Нет, — шевельнулись губы.

И резко отбрасывая ее руки, снова завертело, хлопая по щекам, толкая в затылок и спину. Обрушило на мягкую траву и вздернуло, толкая вперед.

Ахатта шагнула. Оглядываясь, позвала улыбкой спящего на ходу Исму. Вот верный путь!

Она идет туда, где станет великой богиней, матерью нового бога, первого из новых богов. Сыновья тьмы пройдут через чрево царственной матери Ахатты и станут править миром. А она сядет у ног своего первенца, милостиво кивая тем, кто славит его. Исмаэл? Да что он сделал для нее и ее сына? Уходил к тойрам, бросил ее, повинуясь старому Торзе, у которого нет сердца. Только она сама создала себе судьбу, сама! И теперь ее право выбирать!

— Да… — голос был мягок, как ворс на вытканном умелицами ковре, — да, великая матерь Ахатта, выбери самое лучшее для себя и своего сына.

Вечная жизнь без тревог наградой за все мучения. Теплые и светлые покои, прекрасная еда и ленивые мысли. Дети, созревающие в твоем животе. Слава божественной матери. И власть. Выбери это, для себя и для своей неразумной сестры. И жизнь горма в недрах Паучьих гор расцветет снова. На место погибших тойров придут новые подданные, и каждому ты милостиво кивнешь, покоясь на мягких коврах, рядом с медовой купелью. Изберешь тех, чья сила напитает мед, для того, чтоб дети твои и дети твоей сестры…

Ахатта пошевелилась, кивая. И вдруг ее руки выгнулись, напрягаясь. По смуглому лицу пробежала судорога. Руки дергались, сгибаясь в локтях, но прилипшие к ладоням жреца ее ладони оставались неподвижными.

— Да помоги же мне! — закричало в огромной, гулкой, как пустой котел голове, и голос отозвался резкой болью, рассекающей стенки котла на иззубренные полосы металла.

— Нет! — голос ударял в остатки дна, рваные полосы качались, царапая мозг. Не умолкал, не оставлял в покое:

— Нет! Она моя! Я не отдам ее.

Видящий, поднимая тяжелые веки, уставился на светловолосую голову над черными волосами Ахатты. Решительное и спокойное лицо нависало над смуглым лбом, сведенным в мучительные морщины. Прижимаясь к спине сидящей сестры, Хаидэ крепко держала ладони поверх смуглых рук с худыми пальцами.

Видящий разлепил пересохшие губы.

— К чему тебе порченая душа? Хочешь набраться от нее гнили? Что ты лезешь ко всем, кто устал от твоей доброты? Дай ей волю! И пусть выбирает сама.

— Нет.

Охотник застонал, клонясь к столу, подвески из перьев проехали по камню перед его закрытыми глазами. Рука дернулась в попытке оторваться от женских ладоней и застыла. С другой стороны забормотал что-то Целитель, гримасничая круглым лицом.

— Оставь ее, — голос Видящего плеснул беспокойством. И, отбрасывая картинную величавость, он закричал, тоже дергая руками, — она полна темноты! Она принадлежит нам!

По шестерым сидящим пробегала общая судорога, тела выгибались назад, головы запрокидывались, а после падали вперед, со стуком ударяясь лбами о полированный камень. Локти топырились, как оглоданные крылья странных птиц, рукава сползали к самым плечам и снова съезжали вниз. Стоны прерывались хрипением. Но ни одна ладонь не оторвалась от руки соседа.

Ахатта открыла глаза, полные стыда и ярости. Хаидэ над ее макушкой, продолжая держать ладони на руках сестры, закричала:

— Как же вы надоели мне! Неужто никто никогда не говорил вам «нет»? Ты прав, белый жрец, она полна темноты! Как я, как любой! Важно другое. Что делает она со своей темнотой!

Жрец открыл рот, но голоса не было. Только хриплое дыхание вырывалось из горла.

Хаидэ, раздувая ноздри, оглядела измученных мужчин.

— Пора помогать своему богу, дочка. — тихий голос раздался в ушах.

— Патахха?

Она откинулась назад, отрывая руки от рук Ахатты. Схватила ее за плечи, стаскивая с сиденья. И быстро упала на него сама, поймав ладони жрецов. Те замерли, выпрямляясь, по-прежнему не открывая глаз. Морщины на лицах разглаживались, делая их пустыми и тихими. Хаидэ нагнулась над столом, переводя взгляд с Охотника на Ткача, с Целителя на Жнеца.

«Хочеш-шь посмотреть в лицо своей темноте?»

— Нет времени на игры. Я не отпущу вас, гниль, пока не выслушаете меня. А соблазны заткните себе в глотки.

Она закрыла глаза. Ахатта, еле держась на ногах, привалилась к ее спине, и, помедлив, положила ладони поверх рук Хаидэ.

В голове княгини загрохотало, будто повозка, сорвавшись с горы, падала вниз, разбиваясь о камни. В грохоте взвизгивали, убыстряясь, слова. Кто-то, трясясь от нетерпения, перечислял ее обиды, приступы гнева, мгновения зависти, приступы ярости и грязного вожделения. Слова брызгали, как ошметки скарба, вылетающего в стремительном и громоздком падении. И протараторив, слились в комариный стихающий зуд.

— Вы вернете этой женщине ее сына! Пусть сама растит его. Не убивая собой! И предсказанная смерть от его руки — пусть уйдет это будущее и настанет другое!

— Другое может быть еще хуже, глупая баба! — глаза Видящего побелели от ярости, — и она проклянет тебя за него.

— Я готова.

— А она? Она го…

— Ты сейчас умрешь! Твоя голова опустеет, жрец. Это хуже смерти.

— Я…

Жнец поднял голову и открыл налитые кровью глаза:

— Я согласен, мой Видящий.

— Пусть так, — простонал Целитель, дергая рукой, — пусть!

— Наш жрец, наш…

— Дай ей!

Видящий, кривясь, обвел жрецов злобным взглядом.

— Убирайтесь, вы, обе. Берите своих выродков, — и застонал, ударенный сомкнутой женской яростью, — но не забирайте жизнь, у нас. Иначе все верн-нется…

Хаидэ откинула голову, прислоняясь затылком к груди Ахатты. И отвела руки, размыкая круг.

— Пойдем, сестра.

Она встала и, поддерживая друг друга, женщины направились к выходу. Жрецы лежали, упав на столешницу головами. Видящий приподнял голову, осматривая помощников. И выругался, шипя сквозь зубы. Ткач, уставив в пустоту мертвый глаз, лежал, и из губ тянулась тонкая нитка слюны. Охотник мелко хихикал, непослушным пальцем возя по столу оборванную с виска подвеску.

Видящий трудно сел, опираясь руками в стол, и позвал, с бешенством чувствуя, что губы перекосило и один глаз беспрерывно мелко моргает:

— Светлая, вам еще вый-ти. Вараки ждут вашу темноту. А?

— Со своей темнотой мы разберемся сами, — отозвалась Хаидэ, — волнуйтесь о себе.

Выйдя, они закрыли полукруглую дверь, и Ахатта взялась за тяжелый засов.

— Не надо, — Хаидэ отрицательно покачала головой.

— Они же. Они уйдут!

— Посмотрим…

Она чуть приоткрыла двери, оставляя небольшую щелку.

— Вот так. Пойдем к Теке, сестра.

Шла быстро, осматривая кусты и боковые тропинки. Запахивала на ходу рваный ворот.

— Хаи… Он не обманул? Про Мелика. Я смогу?

— Не знаю, сестра. Но я попыталась.