— Нет, — говорила она, сначала тихо, потом с удивленным раздражением, а потом сердито и испуганно, — нет, не надо. Ты слышишь? Нет!

Отталкивала клонящуюся к ее коленям темную голову, а та падала на руки, тяжелела. И его руки цепко хватали ее вокруг талии, нога прижималась к ее ноге.

Инга откинула голову, стараясь дышать редко и поверху. Ее тошнило, нужно было срочно вскочить, отлепляя от себя эти ползающие руки. Выбежать туда, в невнятный гул коридора, где сегодня было полно народу. Кто-то там что-то праздновал, кажется, удачное завершение заказа, и мастерские шумели, хлопали дверями, выплескивая пьяные голоса. Но Петр вцепился крепко и невнятно бормотал что-то, не отпуская ее.

Меня сейчас вырвет, подумала с ужасом, прямо на него, на волосы.

Его голова плотно легла на колени, растаскивая полы халатика, и пуговица потянула через петлю рвущийся клок ткани. С мясом, вспомнила Инга, это называется, с мясом вырвать.

Она резко свалила его с колен, и он упал, прямо на пол, свалился, громыхая коленями и локтями. Сворачиваясь, уткнул лицо в сгиб локтя, из-под уха блестели часы на металлическом браслете. Инга вскочила, дрожащими руками поправляя халат. С тоской думая о том, что надо сейчас, в халате, через людей…

К горлу подкатывала тошнота, и она, потными пальцами повернув ключ, распахнула дверь. Там стояла женщина. Высокая и красивая, туго стянутая по тонкой талии поясом светлого плаща. Расширив глаза и округлив рот, смотрела на взъерошенную Ингу. И опустив взгляд за ее руку, усмехнулась.

— Знакомая картина…

— П-прости-те, — Инга прорвалась мимо, толкая гостью боком, и понеслась в конец коридора.

В гулком туалете опершись на раковину, что-то громко рассказывал Генаша, лохматил черные длинные волосы, взмахивал рукой, а другая соскальзывала, он качался и снова нащупывал край. Перед ним, обнявшись и хихикая, покачивались две барышни хиппового вида, одна в длинной юбке и растянутом свитере, другая в джинсовых шортах, натянутых поверх черных колготок с дырой на колене.

— И т-тогда, виз… визу… — Генаша замолчал, провожая глазами мелькнувшую Ингу. — ализируя, — закончила за него одна из барышень, а вторая басом сказала, — ну ты, Ксюха, даешь…

Кто что сказал, Инга не видела, запершись и нагибаясь к унитазу. Но следом снова раздался уже Генашин голос:

— Па-а-звольте вот. Муза! А вы думали, что? Нету думали? Рецепт. Тик… берешь билет. В пров-винцию куда. Крым, да? Или, ну… не знаю. И там…

Инга вытерла рот нашаренной в кармане салфеткой и встала прямо, не решаясь выйти.

— Або! — провозгласил Генаша, — ри… гены. Генки.

И заржал, повторяя ставшие смешными слова.

Это он про меня… Инга нахмурилась, ненавидя идиота, и стиснула зубы, положила руку на разболтанную щеколду. Козел. Столичный.

— Да пошел ты, — хрипло рассердилась одна из слушательниц, — тоже мне. Я с Углича. Тоже значит тебе аборигенка, да?

— Генка, — немедленно согласился Генаша, — генн-ка.

И вдруг после небольшого шевеления вскрикнул обиженно, звеня и роняя что-то.

— Идем, Анька.

— Ну, ты, Ксюха, даешь, — снова басом сказала невидимая Анька.

Инга вышла. Безнадежно задумавшийся Генаша оперся на раковину, вперив в себя суровый взгляд, а на полу валялись помятые металлические банки-пепельницы. Прошла за его спиной к другой раковине и вымыла руки. Нужно возвращаться, но там, где на полу спал напившийся Петр, ее ждет высокая красавица. Похоже, это и есть лилейная Наталья. А вдруг им придется драться?

У Инги заныли зубы, она представила себе, как они заламывают друг другу локти и швыряются бутылками и пепельницами. И этим вот, пузырьками из-под спирта, а она-то, дурында, удивлялась, чего у Петра все ящики ими полны, да в мусорке перекатываются.

Еще вчера представленная картинка ее бы насмешила. Но не сегодня. За сегодня насмотрелась, по всем углам большой мастерской.

Они весь день провели в поездках. Петр возил ее на метро, выходили в самых разных местах. Побывали на смотровой, под которой — внизу и бесконечно в стороны — огромный мегаполис. Показывал старые дворики в центре, почти все уже огороженные чугунными заборами с кодовыми замками. Болтали и смеялись. Обедали в открытом маленьком кафе рядом с каким-то прудом, где Инга кормила уток. Петр взял бутылку белого вина и почти всю сам выпил, она пригубила пару глотков и больше не стала. И к закату, усталые, вернулись обратно. Он посматривал искоса, видимо готовясь к тому серьезному, обещанному ей разговору. А Инга стесненно делала вид, что не замечает взглядов. Думала в легкой панике, а вдруг все повернется так, что нужно будет ему признаться. И не хотела. Чем дальше, тем больше уверяясь в мысли, не нужно этого.

— Я побуду с тобой, — сказал, когда шли, шурша золотыми листьями, через тихие дворы к дому с мастерскими, — посидим тихонько, а вечером… уеду. Если захочешь.

Она собралась снова напомнить, что нужен билет, но днем он с досадой ее остановил, успеется, не паникуй, мол, есть знакомые, возьмем сходу. И потому не решилась, ведь и ему нелегко, видно — волнуется.

Когда поднялись по лестнице и вошли в просторный зал, там уже стоял дым коромыслом. Хлопали двери, ходили смеющиеся странные люди. Кто-то, радостно крича, уволок Петра за рукав и тот, кивая извинительно, пошел следом, слушая на ходу. А Инга ушла в маленькую мастерскую и, прислушиваясь, долго сидела на диване, думая, переодеваться ли. Она очень устала, и предстоящий разговор казался чем-то совсем сегодня ненужным.

Петр пришел через полчаса, у него блестели глаза, и речь стала быстрой и слегка невнятной. Стал что-то говорить, свое, взмахивая рукой и ходя вдоль развешанных картин, что-то не очень ей понятное, про школы и свет, и про какого-то Лебедева, после ругался. Потом присел на корточки, кладя руки на ее колени.

— Уморил я тебя, да? Пойдем, посидим с ребятами? Кольчик проставился, неудобно отказываться, такую работу совершил, три года, считай, колупался. Совсем-совсем не хочешь?

Она видела, говорит с ней, а слушает, что там, в коридоре. И потому кивнула, тепло улыбнувшись.

— Ты иди сам. Я тут побуду.

А вернулся, когда она дремала на диване, уже переодетая и укутанная одеялом. Хлопнул дверью. И что-то невнятно высказывая, с горечью и упреками, вдруг принялся стаскивать с нее одеяло, шумно дыша и хватая за грудь и коленки. Был совсем пьян, поняла она с тоскливым ужасом.

…Генаша продолжал изучать в зеркале бледное помятое лицо, на котором припухал около уха синяк, видно, Ксюха хорошо постаралась, пепельницей.

Инга вздохнула. И пошла обратно, через коридор, полный сигаретного дыма. Куда деваться, у нее там вещи. И сумка.

Наталья сидела на ее месте, на диване. Петр спал, свернувшись креветкой у стройных ног в красивых сапожках. Усмехнулась, встречая мрачный взгляд Инги.

— Ну как? Иннга… Нравится богемная жизнь?

— Нет, — честно ответила та, обойдя спящего и, не зная, куда себя деть, встала у широкого подоконника. На улице старый клен светил листьями в круге заблудившегося в ветвях фонаря. Был таким красивым.

— Какого хера тогда ты тут? — с раздражением спросила Наталья и, перебив себя, махнула узкой рукой в тонких кольцах, — а, да что я…

— Мне домой надо, — сказала Инга, изучая клен, — я не могу билет взять. Он обещал помочь.

— Когда? — удивилась гостья, — когда домой?

— Лучше бы завтра. Я бы и сегодня. Но…

— Что но?

Она все еще злится, вяло подумала Инга, и еще она очень устала. Усталая красивая женщина.

— Петр просил остаться. Сказал, ему надо сказать. Важное.

Наталья рассмеялась. В смехе тоже слышалась усталость.

— Опять двадцать пять. Сегодня он тебе уже ничего не скажет, как видишь.

Инга кивнула клену. А гостья вдруг встала, туже стягивая поясок.

— Собирайся. Поехали.

— К-куда?

— К нам. Нормально переночуешь, — она заходила по мастерской, выдергивая из розеток вилки, убирая рассыпанные мелочи, — не бойся, дочка ночует у подруги, одни будем. А он проспится. Дело житейское. Завтра, если надо чего сказать, и расскажет. Заодно показнится, ах какой я Каменев, ах сломили меня жизненные невзгоды. Припадет к твоим коленям.

— Не надо так, — попросила Инга. Ей было нестерпимо стыдно, за него, спящего. И ужасно жалко. Она удивленно прислушалась к себе — ну да, жалко его, и Наталью. Она ведь видела эту картину, где у него на коленях спит дочка, а жена везет их через ночные огни.

— Не учи, пожалуйста. Так что, едем? Или будешь тут сидеть, над телом?

В коридоре кто-то пробежал, грохоча и подпевая магнитофону. Инга дернула плечами.

— Я переоденусь только.

Наталья хмыкнула и вышла в коридор. Процокала куда-то высокими каблуками и навстречу ей вознесся радостный пьяный гул. Пока она смеялась в большом зале, в ответ на чьи-то комплименты, Инга поспешно натянула надоевшие джинсы, влезла в свитерок. Постояла над сумкой, что приткнулась в углу. И вытащив кошелек с деньгами, сунула в карман куртки. Выходя, нерешительно встала, не зная, запирать ли двери. Вернувшаяся Наталья подсказала, звеня ключами от машины:

— Оставь. Я Ванычу скажу, присмотрит за страдальцем. Не впервой.

Прикрыла дверь, оставляя небольшую щелку. И пошла, цокая каблуками и прямо держа красивые плечи. Инга шла позади.

В машине молчали. Да и ехать оказалось по московским меркам недалеко, через минуть двадцать Наталья припарковала синий автомобильчик в углу старого двора и потыкала кнопки замка на железной двери.

В квартире, просторной и тихой, толкнула к Инге тапки.

— Заходи. Халат дам. Душ вон, голову вымой, если надо. Ужинать будешь?

— Молока если. Нет, спасибо. Или…

Наталья внимательно глянула, как девочка топчется в прихожей, краснея и поправляя волосы. И, выдав ей халат с полотенцем, отправила в ванную.

Сама ушла в кухню, сунула в микроволновку судок с гречневой кашей, достала из холодильника пакет молока. Пока печка гудела, и в ванной лилась вода, медленно переоделась сама, вернулась в кухню, в своем длинном шелковом халате. И села, сцепив ухоженные руки. Усмехаясь, пожала плечами. Чего ради притащила в дом эту мрачную девицу, черную, как галка? Всех его пассий не перетаскаешь, дорогуша. Наверное, это из-за картины. Все те, прежние, там сцепка в другом порядке. Сперва Петруша глаз на кого клал, а после начинал рисовать. Писал свои нетленки, кадря попутно. А тут, не дура, видит. Сперва случилась картина, а девчонка — на втором плане. Потому интересно. Выходит, хоть она и сотая, может быть, за его двадцать лет богемной жизни, а все же — первая. А еще вдруг жалко. И устала очень. Устала быть женой мятущегося живописца, устала быть стервой, для которой все его девочки-модельки — вселенское зло и нужно от них побыстрее избавиться.

От этой тоже можешь, побыстрее, подсказал в голове трезвый голос, завтра купите билет и посади на поезд. И все, нету музы Петрушиной.

— А нафига? — шепотом спросила трезвый голос и тот умолк, видно, не знал что ей — усталой, ответить. И, правда, нафига, если ей давно уже все равно. Значит, она забрала ее не только из интереса, а просто — стало жалко девчонку? Чисто по-человечески?

Закуривая, удивилась. И обрадовалась вдруг. Ей это понравилось. Было в этом что-то отдохновенное — перестать быть сторожевой женой и увидеть за обнаженной моделькой — человека.

— Хм. А хорошо.

— Извините, — в полутемном коридоре мелькнул халатик, щелкнула задвижка в туалете.

Наталья курила, ждала, когда та выйдет и вымоет руки. И наконец, кивнула, показывая на табуретку в углу у окна. Там была тень, свет лампы кружком ложился на середину стола. Девочка села, опуская лицо и поправляя вырез на груди. Ничего себе, удивилась Наталья, экое ребенку богатство. И ломая, затушила сигарету в граненой пепельнице.

— Ты… И сколько уже?

— Три. Почти.

— Ох, черт.

В полумраке за теплым светом Наталья наполовину видела, наполовину вспоминала — тени под глазами, впалые высокие скулы, обметанные сухие губы. И эта грудь. И ее — извините, и бегом в туалет. А он дурак, знает ли? Понял ли? Чтоб не молчать, спросила утвердительно:

— Отец — Каменев?

— Не знаю, — ответила Инга.

Наталья открыла рот. Дернула за шнурок, поднимая лампу. Свет расширился, открывая хмурое лицо, сведенные упрямые брови над черными глазами в жестких густых ресницах.

— Вот это номер. Как не знаешь? Погоди, ну да, я понимаю, как. Но мне зачем говоришь это?

— Это правда.

— И ему ты ее скажешь? Свою правду?

Глаза на худом лице полыхнули испугом. Руки смялись на столе, стискивая друг друга.

— Нет! Я не скажу ему, нет! Пожалуйста, и вы не говорите, ладно? Мне просто домой, ужасно хочу домой, там Вива одна, у нее Саныч, конечно, но меня же там нету, и я соскучилась.

Пухлые губы задрожали. Ошеломленная Наталья мягко спросила, собираясь с мыслями:

— Тебе лет сколько?

— Семнадцать. И три месяца.

— Господи. Да вы с Лилькой ровесницы почти. Как же тебя. Что вообще происходит?

— А можно я поем? — попросила Инга, глядя на теплую кашу в стеклянной посудине, — извините. А то тошнить же будет.

Наталья подвинула к ней кашу и стакан с молоком.

— Ешь. Расскажешь?

— Немножко. Не потому что. А просто там сильно много всего.

— Да. Да. Скажи, Инга, а ты его любишь?

Ложка повисла над столом, исходя тонким вкусно пахнущим паром.

— Кого?

Наталья махнула рукой и расхохоталась, всхлипывая и вытирая накрашенный глаз.

— Все. Я поняла. Ничего не поняла, но ладно. Ешь свою кашу. Я тебе постелю пойду.

Сначала они сели в большой комнате, где полированные плоскости стеллажей, шкафов-купе и большой телевизор в нише. Но Наталья увидела, как девочка затравленно не знает куда смотреть, тут везде был Петр, везде Каменев — на больших фотографиях в красивых рамках, на портрете жены с его летящей росписью в углу холста. На висящих спортивных дипломах с его фамилией, и экзотическими какими-то битами и кожаными рукавицами в углу на тумбочке, Инга такие видела в американском кино, про бейсбол. И продолжая удивленно жалеть, Наталья увела ее в маленькую комнату, где в ногах тахты лежал сложенный пушистый плед, а в головах валялся потертый плюшевый слон с порванным хоботом. Усадила в большое кресло. И села напротив, вертя в руках игрушку.

Инга рассказывала, вздыхая и останавливаясь, подбирала слова, чтоб не обидеть и не запутать слушательницу. Взглядывала быстро, мучаясь тем, что приходится говорить больные, по ее мнению, ужасные для любящей женщины вещи. Но та тихо слушала, гладя слона по большой голове, кивала. И только раз подняла лицо, внимательно глядя на разгоревшиеся щеки. Когда Инга рассказала про Сережу, немножко.

— Вы меня простите. Я виновата, да. Бегала за Петром, влюбилась. Придумала себе.

— Ты своего Сережу любишь, я вижу.

— Люблю. Очень. Но Петр. Он просил помочь. Я видела, он говорит правду. Понимаете, я думала, а что я могу? Но потом подумала, если могу, ну да. Значит, надо.

В соседней комнате мурлыкал телевизор. Было тут уютно и тихо. И на тахте, Инга только сейчас поняла и вздрогнула — валялась рубашка Петра, он в ней вчера был. Подняла на Наталью встревоженные глаза:

— Он тут, да? Ночевал тут?

— Да. Я удивилась. Потому и пришла сегодня, любопытно мне стало.

— А мне сказал, к другу уехал.

— Пустое, — Наталья махнула рукой, — соврал, чтоб ты не ревновала. Кому он там, у друзей-то. Нету у него сейчас друзей. Одни вон собутыльники.

Она подумала, что исповедоваться перед девочкой не хочет, да и не нужно это. Если не глупа, поймет сама, после подумает. А глупа — так к чему воздух сотрясать. Тем более, сама Наталья еще не понимает о себе-то. Но все равно сказала:

— Он сейчас попробовал выбрать дорогу. Новую. Но он всегда был слабым, понимаешь? И снова ищет, кто будет его толкать, тащить за руку, нести его горести всякие. Тебя выбрал. Я не пугаю, нет. Если бы мне сказала другое, про беременность свою, я б и говорила с тобой по-другому. А так — ты со мной честно. И я с тобой тоже. Я из-за него не состоялась. Как человек. Бросила институт. Стала просто женой. Жаловаться не буду, не дай Бог тебе узнать, каково это — быть женой художника и бабника одновременно. И сейчас я просто ушла в сторону, пусть, если решил, вытянет сам. А он видишь, опять ищет. Эх. Да что говорить. Да. Я его жалею. Но держать, утешать, вытирать ему сопли уже не могу. Пятнадцать лет только этим и занималась.

Инга молчала. Вроде бы красивая женщина напротив говорила ей правду. Ну может что-то умалчивала, Инга знает, так можно. Но ее правда была такой безнадежной. А он, она ведь видела его картины. И четко поняла разницу между теми, что были до нее, и этими, написанными в последний год.

— Он очень талантливый, — сказала, как попросила о чем-то.

Наталья кивнула, гладя плюшевый бок игрушки.

— Очень. Я знаю. Но пойми, это его путь и его ноша. Да что ты. Ты маленькая совсем еще. Точно решила не говорить?

Теперь кивнула Инга. И обе не стали проговаривать вслух это вот, женское. Два предполагаемых отца. Можно умолчать об одном, и вынудить Петра к каким-то действиям. Можно было бы. Но, признавшись Наталье, Инга все точки над «и» расставила четко. И та с удивленным уважением тайно разглядывала темное решительное лицо.

Встала, кладя на тахту слона.

— Поспи. Завтра все решим. Если надо, билет поедем, купим с тобой. Думаю, на текущие поезда — без проблем, или к проводнику я подойду.

У себя в спальне Наталья села перед зеркалом. Аккуратно снимая макияж, подумала об очевидном, таком простом, о чем в присутствии этой девочки не думалось, а без нее — пожалуйста: может быть, она вообще все врет, и через пару месяцев Петруша скажет, ах, прости дорогая, вот у меня новая молодая жена. Почти ровесница Лильки. Но мысль эта не взволновала ее, да пусть что хочет, то и делает. Может, оно и к лучшему будет, и она, наконец, отдохнет.

Наутро она снова кормила Ингу, картофельным пюре с тушеным мясом. Сидела напротив, поражаясь и внутренне смеясь сложившейся ситуации. Никогда раньше мужниных любовниц она в семью не принимала, хотя видела, так делают многие. Ее подруга, бывшая теперь, Ирка, куря на балконе, вполголоса как-то философствовала:

— А что такого-то? Все равно после к жене бегут, ах, моя родная, ах, милая, то все хлам и тлен, одна ты мне звезда путеводная. Ну, так хоть знать, с кем вошкается.

— Сводный отряд поблядушек Каменева, — усмехнулась тогда Наталья, — на первый второй рассчитайсь.

— Фу ты циничная какая, Натали.

— Уж какая есть, Ириш.

И вот теперь сидит напротив смуглая, беременная, возможно, от ее собственного когда-то возлюбленнейшего мужа…

— Ах, черт! — она со стуком положила на стол чайную ложку.

Инга перестала жевать и глаза сразу стали испуганными. Наталья махнула рукой, смеясь:

— Я так. Доедай.

Ушла в спальню, упала на мягкий пуфик, разглядывая себя в зеркале. Как ты сказала, дорогуша? Привычное такое — возлюбленнейший… Смеялись еще, вместе, после любви. А теперь вспомни, как он тебя обкладывал сетями, как настойчиво добивался. Пару лет потратил, чтоб завоевать. И точно ли ты его так сильно любила? Или как в том анекдоте, решила, ему проще дать, чем объяснить… Он тебя взял по всем правилам крепостной осады. Потому что он так хотел. И был в этом методичен и терпелив, упорен и энергичен.

— Твою бы энергию, Петенька, да в твой бы талант, — сказала зеркалу.

В мастерских стояла сонная тишина, хотя давно уже прошло утро, и время нехотя подбиралось к полудню. По лестнице они поднимались вместе. Наталья, идя позади, сказала вполголоса:

— Я тебя доведу и уйду. Чтоб никто не зацепил вдруг. Если надо будет, насчет билета, звони, поняла?

— Да. Спасибо. А ему… — Инга замялась, у входа в гулкий большой зал, — если он спросит, я где ночевала, что сказать?

— Да скажи правду. Делов-то, — Наталья подбадривающе улыбнулась, осторожно обходя рассыпанные на полу грязные пластиковые тарелки.

Дверь в мастерскую Петра была прикрыта, и, берясь за ручку, Инга повернулась в сумраке коридора.

— Спасибо вам, Наташа. Вы хорошая.

— Иди уже.

Наталья отступила в сторону, чтоб Петр, если не спит, не увидел ее. А Инга, открывая дверь, ступила внутрь.

Но Петр не спал.

Увидев ее на пороге, оторвался от подоконника, потирая густую щетину на подбородке. Усмехнулся, щуря исподлобья налитые кровью, и вдруг маленькие, с сильного похмелья, глазами.

— Так. И кто же это у нас? Южная охотница явилась?

— Я… — Инга отпустила дверную ручку, с удивлением глядя на подругу Виолу, что красная, сидела на диване, напряженно сложив ногу на ногу, и покачивая сапожком.

— А что? — с вызовом сказала внезапная Виолка, — если она такая дура, я сказала сама! А то лезут, а после чистенькие, да?

Инга прислонилась к стене. Ее снова тошнило, но некогда-некогда. Глухим голосом переспросила:

— Сказала что?

— Что надо, то и сказала! — Виолка вскочила и стала теснить ее к стене, делая очень страшные глаза, — и вообще молчи, у нас с Петром серьезный разговор! Про тебя.

— О, да-а, — подхватил Петр, — очень серьезный, такой классический разговор. С претензиями ко мне, от московской прописки, до алиментов! А того не знает твоя подружка, что я в курсе!

Он подошел, нависая над барышнями. Повторил, обдав их волной перегара:

— В курсе! Что обвинения в мою сторону — чистый пшик. Потому что Инга, о Инга, о, девочка, могла там с кем угодно! Вы, барышни, хоть бы договорились сперва, что мне предъявлять.

Инга молчала. Виолка вдруг заговорила быстро и несвязно, не отводя испуганных глаз от темного лица подруги. Что-то насчет, хотела как лучше, по справедливости. И вообще. И жалко.

И заревела в голос, старательно рыдая и закрывая руками сухие глаза.

Сумка, подумала Инга с невыносимым облегчением, вон она стоит. Ее надо взять. Какие у него красные губы. И подбородок этот. А кошелек в кармане. И куртка. Джинсы. Только сумка вот. Держась за мысль, она осторожно обошла Петра и плачущую Виолку, нагнулась и подцепила длинную ручку. Колесики послушно затарахтели.

— Ты куда это? — вдруг удивился Петр, — нет, стой. Ты скажи! Мне тут, некоторые, предъявляют. А ты так просто уйдешь и…

— Что ты хочешь? — закричала Инга, — что? Что сказать?

— Ты мне! Что я, видите ли, отец, да? — он шел сбоку, привычно взмахивая рукой, косил налитым глазом.

Инга остановилась у двери. Сказала, как малому ребенку, разделяя слова и ничего не видя от невыносимой злости:

— Может быть ты, Каменев. А может быть и Сережа Горчик. Двое вас, понял? И пошел ты, со своей московской пропиской!

Выскочила, гремя сумкой. Виолка следом заорала с облегчением:

— Дура ты, Михайлова, вечно влезешь! Подожди, я с тобой.

Дребезжа сумкой по неровному полу, Инга отрывисто огрызнулась на подругу:

— Я тебя убью, выйдем, и убью, паразитка чертова.

Наталья шла впереди, смеялась, откидывая голову с красиво летящими короткими волосами.

— А он такой, а, а, как это, я, да, ой Виолочка-девочка, да что вы такое! — трещала Виолка, поспешая рядом и глядя в спину Натальи, — козел, ну козел, а еще художник, тьфу на него, Михайлова. Не достоин. А это кто? Это с тобой пришла, да?

— Это жена козла, — оглянувшись, представилась Наталья, — ну, куда, на вокзал, что ли? Я подброшу.

Петр топтался в дверях, разводя руками и непонимающе глядя, как свет размывает три силуэта.

— Девочки. Я что-то… кажется, я. Бля. Девочки.

Через сутки Инга была дома. Сидела в кухне, теплая и уставшая, счастливая от Вивиной любви и нажаренной Санычем свежей рыбы. Держала в ладонях кружку с травяным чаем. Хотела кофе, но Вива встревоженно запретила, потому что не помнила, а можно ли девочкам в таком положении кофе, вот завтра узнаю, и будешь пить, или не пить, детка.

И наконец, в сто двадцать пятый раз поцеловав темную макушку, села напротив, складывая руки на столе.

— Ба, — на всякий случай сказала сонная Инга, — ты перестань.

— Да я не начинала еще. Ты наелась? Не совсем еще спишь? Или утром все рассказать?

— Нет. Вы давайте сейчас говорите. А завтра я буду рассказывать, там полно всего.

— И про Виолочку, да? Ты чего смеешься?

Инга махнула рукой. И потребовала:

— Ну? Обещали секрет же. Давайте.

Саныч в углу кашлянул и замолк, предоставляя Виве право на говорение.

На стене мерно тикали часы. Рядом висели смешные пучки травы, Инга приносила их с горных полян, чтоб зимой пахли тонко и нежно. Штора в мелкий цветочек закрывала окно, а за ним тихо спала веранда, под сенью кружевной альбиции.

Мы там жарили картошку, думала Инга, и ели. Пили компот. Я поеду, к нему. Надо найти Мишку, пусть скажет, как там и что надо сделать. Если нельзя, пусть передаст от меня письмо. Я подожду, если нельзя сейчас, и поеду потом.

И ласковая дремота вдруг улетела, потому что Вива сказала это же имя.

— Миша ваш, Перченко, он заходил, когда тебя не было.

— Что? — Инга поставила чашку на стол.

— Детка, он попросил, чтоб ты ни в коем случае не совалась. Его слова. Сережа ему передал, сказал, что… ты извини детка, Инга, что он не хочет. И не надо чтоб ты приходила, и писала, он не будет отвечать. Поняла? А еще Миша сказал, он тоже написал свидетельские, и когда будет суд, его вызовут. Тебе тоже придет повестка…

— Да…

— Но чтоб ты не ехала. Ты поняла?

Чай в кружке был темным и очень хорошо пах. Будто там, в обведенном фарфором маленьком озере жили все травы, их травы.

— Да…

Инга думала о том, что решение, которое она приняла, правильное. Но если придет повестка. И ее вызовут. И надо будет вставать, вслух говорить то, что она написала…

Вива проводила глазами быструю фигуру и расстроенно уставилась на Саныча.

— Бедная девочка. Говорить ей все? Или, может, завтра?

— Говори, — велел Саныч, приглаживая волосы, — а говори, увидишь, оно будет лучше.

Часы тикали. Вива ковыряла край скатерти, нервно слушая журчание воды и шаги в коридоре. Наконец, Инга вернулась, с мокрым лицом и красными глазами. Села и осторожно взялась за кружку дрожащими пальцами.

— Так что… — продолжила Вива.

Инга затравленно посмотрела на бабушку:

— Еще не все, что ли?

— Мы продаем дом, — обыденным голосом договорила та, — и Саныч продает тоже. Ему работу предложили очень замечательную, в Керчи. В том самом училище, откуда сбежал твой ненаглядный Сережик. И пока ты ездила по своим столицам и художникам…

— Ба! Ты же сама! подожди. Как это продаем?

Она оглядела торжественных взрослых. Саныч кивнул и вдруг улыбнулся, сверкнув коронкой. Выпятил грудь, кладя на колени тяжелые руки.

— Саныч присмотрел недостроенный дом. Большой. Мы его покупаем и начинаем новую жизнь. Потому что там ему обещали нормально платить, раз. А еще нужно где-то нормально растить ребенка, а у нас тут не развернуться. Два. Ну и еще извини, конечно, пусть все эти повестки сюда и идут. А мы там будем.

Вива задрала подбородок и резко поправила волосы, втыкая покрепче деревянные шпильки.

У Инги закружилась голова. Мир тронулся с места, взлетел и разорвался, будто тысячи бабочек заметушились, щекоча нос и губы, кидаясь в глаза. И совершенно было непонятно, это — как. Хорошо или плохо. И чего же тут больше. Даже перечислить, загибая пальцы, она не могла. То кидалась в лицо бабочка мысль о том, что — не хочет, запретил, и не напишешь, не ответит ведь… То невероятное облегчение от слов Мишки, что он поедет, он встанет и скажет. А ей — не надо. И вдруг она посмотрела на Саныча и перевела взгляд на яркое лицо Вивы. Эти двое. Они счастливы. Как хорошо… а еще Керчь. Их с Сережей город. И полынь. Море под мягкими рыжими обрывами. Ветер с пролива.

Хорошо.

Плохо.

Грустно.

Прекрасно.

Печально.

Какая тоска.

Счастье какое…

Люблю его.

Что же? Как?

— Эй, — Саныч дернулся, вскочил, подхватывая мягко сползающее со стула тело. Вместе с Вивой дотащили до спальни, уложили, накрывая одеялом.

— Воды неси, быстро! Тоже мне, Асклепий, говори, говори… Детка, ты как? Попей.

Инга открыла глаза и взяла бабушку за руку.

— Графиня изменившимся лицом.

— Что?

— Шутка это. Я в обморок упала, что ли?

— Упала, да. Почти. Саныч не дал, упасть.

Саныч маячил за Вивиным плечом, сводил брови, озабоченно держа в руках кувшин с водой.

— У нас там все новое будет, да?

— Что захочешь, детка. Что захочешь нового, то и будет новым. А что заберешь, то все твое останется.

Вива засмеялась, садясь удобнее и гладя ее руку. Инга успокоенно закрыла глаза. Вот и славно. Не зря ей казалось, что тут как-то не так. Они выросли из маленького Лесного, теперь им пора туда, где много места, много морской воды, и постоянные ветры, то веселые, а то дикие.

И вдруг там — счастье.

Елена Блонди. Керчь.