Голоса и другие звуки остались за спиной, уплыли вместе с мелкими рядами волночек, и улетели вверх, за край высокой каменной стены, стали маленькими и неясными. А на их место пришел плеск воды о мокрые каменные стенки, выглаженные понизу вечным прибоем. И шум ветра в неглубоких расщелинах.

Петр плыл рядом, посматривал с интересом на озабоченное лицо Инги, ее мерно движущиеся плечи, а руки под тонким слоем воды казались изломанными, будто без суставов, вывернутыми не в тех местах. Светлели, вода вместе с теплом забирала их цвет. Но пока что была не холодна, ласково остужала нагретую кожу, и Петр с удовольствием пошевеливал ногами, не торопясь, держался рядом.

— Ты, наверное, круглый год тут плаваешь, русалка русалкой…

Но она глянула сбоку, мокрыми пальцами убрала с щеки черную прядь, а та тут же вернулась на место, и ответила неохотно, стесняясь:

— Не нужно говорить.

Он быстро поднял лицо. Скалы, казалось, нависали, склоняясь на фоне выбеленного зноем неба.

— Что, неужели обвал?

— Что? Не-ет. Силы берегите.

И он послушно замолчал, недоумевая, а к чему их беречь, сто метров проплыть — это же семечки. Телу в летней воде было радостно. Хорошо.

Медленно плывя, они придвинулись ближе к стене, она еще вознеслась, забирая в высокую даль низенькую щетинку зелени, казалось, не сосны там наверху, а короткая травка. И солнце, такое яркое, каленое, вдруг потускнело, трогая зелень белым краем. От скальной стены на воду падала глубокая тень. И когда двое пересекли ее границу, мир ощутимо изменился.

Тут жило смутное эхо, плеск и шумы воды усилились, пересекаясь и скрещиваясь. Не так, как на ласковом просторном пляже, когда вода бежит послушно, волны блюдут очередь, закрываешь глаза, а за пределами зрения продолжается неустанная ритмическая работа: накатило, шлепнуло, отступило.

Петр закрыл глаза и сразу открыл их. В уши кинулись шепоты, вскрики, их следы и тени, перекрываемые новыми шепотными словами воды. Улыбнулся Инге мокрым ртом. Хотел поделиться открытием, но промолчал, решил, расскажу после. Она озабоченно поглядывала за него, в сторону солнечного света, и он тоже на ходу оглянулся.

— Ого…

Посреди неба надувала сама себя белая туча с серыми впадинами, не так, чтоб огромная, но тяжелая с виду, вытягивалась столбом с плоской, сдвинутой набок макушкой.

— Вот, — сказала Инга, и он отвлекся, рассматривая теперь уже совсем близкую, только руку протяни, каменную поверхность в гладких, шлифованных водой наплывах.

— Что вот? — удивился, поводя руками в прохладной свежей воде.

— Не надо близко, может стукнуть, — она протянула из воды руку, останавливая его в паре метров от стенки. Мокрая голова ее опускалась и подымалась, а он, находясь совсем недалеко, опускался и подымался тоже, как на качелях — она вверх, он вниз.

— Надо нырнуть. Нырнете?

Петр смерил взглядом огромную стену. Не стал оборачиваться, чтоб посмотреть, далеко ли уплыли от скалы. Но плечам стало щекотно. Прогоняя мурашки, пожал плечами.

— Конечно. Давай.

Инга еще раз глянула на тучу, и, вдохнув неглубоко, свернулась комком, разворачиваясь почти у его ног, мелькнули внизу белые пятки над черным пятнышком купальника. Петр тоже вдохнул. С легким раздражением огляделся, запоминая. Стена, будто из твердого серого неба, белая над ее краем и синяя выше — пустота, в ней туча, торчит бракованным грибом взрыва. Слепящее серебро плоской воды до самого горизонта.

И вдруг испугавшись, что промедлит и придется болтаться на воде, ожидая, когда девочка вынырнет, а то еще плыть обратно одному, тоже сложился, стараясь не толкать себя в сторону стены. И под водой открыл глаза. От неожиданности булькнул, увидев прямо перед собой темную кривую дыру, а в ней болтающуюся ногу, похожую на коричневую водоросль.

В два гребка вошел в черное пространство, развернулся, поднимая голову, и почти ослеп — над ним, совсем рядом блестела изнанка зеркальной глади, ртутная, живая. Пробивая ее макушкой, с шумом выдохнул и заоглядывался, цепляясь руками за острые стенки подводного колодца.

— Ни-чего себе! — голос усилился и гулко улетел вверх, ударяясь о неровности стен, — себе-себе-себе…

Колодец светил верхним крошечным, как пятачок, светом, и выбраться на края не было возможности, их просто не было. Держась пальцами за маленькие уступы, и пошевеливая в воде ногами, чтоб оставаться на месте, Петр шепотом спросил:

— Значит, у него в боку дыра, под водой? И мы в нее пронырнули?

— Да.

«Да-да-да» подхватило эхо. Перебирая руками, Петр осматривался. Неровная стена сворачивала, там, за ней вода журчала, куда-то вливаясь и выливаясь снова. И за уступом стена снова возвращалась к ним, висящим над глубиной.

— Если отдохнули, давайте дальше?

— Дальше?

Инга покусала губы, раздумывая. Туча не нравилась ей, но она невелика, а день еще не повернул на вечер, может, солнце выжарит ее, превратит в горсть мелких облачков, и они растают. Вряд ли они вместе поплывут сюда снова. У него такое лицо. Кажется, испугался. Или нет? Ведь не скажет. Но второй раз может просто не захотеть.

— Дальше, — решилась и отпустила каменный краешек, — сюда.

Прохладная вода заструилась по его боку и ногам, когда проплыла мимо, исчезая за уступом. Петр двинулся за ней, задирая голову и стараясь покрепче запомнить — изрезанные временем высокие стены, пятно яркого света вверху, темную поверхность воды и свои руки в ней.

Уступ оказался широкой расщелиной, уползающей в толщу скалы. Вверх расщелина сужалась, криво стекаясь в черный зигзаг на коричневом камне. А Инга ждала его, стоя на черном фоне, выше уровня воды, прямо в середине трещины, держалась за стенки руками.

Петр подплыл, с удивлением схватился рукой за мокрую, намертво вбитую краями в камень, дощечку, и девочка подвинула ступню. Под водой белела еще одна вбитая в камни ступенька.

— Я пойду, и вы идите за мной. Голову не ушибите только.

Повернулась, мелькнула пяткой перед его лицом и, поднимая ногу, ступила на следующую деревянную ступеньку. Мужчина выбрался, потопал недоверчиво. Мокрое дерево равнодушно приняло удары, края вросли в камень, видимо, очень давно. Следующая ступень, вколоченная в пространство, висела перед ним на уровне коленей. Ставя на нее ногу, он изогнулся, чтоб не треснуться головой о нависающий козырек.

Так, изгибаясь то в одну, то в другую сторону, приседая и снова поднимаясь, они уходили в скалу все глубже, и вокруг не было ничего, кроме почти неразличимых стен и шепотного плеска воды внизу.

Пять ступеней вверх, еще три дощечки прямо, и после снова вниз, а колени уже дрожали, и он виновато усмехнулся, пробираясь следом за еле видимой спиной, и правда, болтал, а силы понадобились. В основном из-за постоянного напряжения, чтоб оберечь голову и локти от внезапных острых выступов.

Вперед посветлело.

— Вот, — сказал девичий серьезный голос, и Петр встал на последней ступеньке, чуть выше поднятого к нему лица. Спрыгнул, держа протянутую к нему руку. И не отпуская ее ладони, затоптался в восхищении.

— Вот это да-а-а…

Небольшая, размером с комнату пещера с высоким куполом потолка, разорванным сверху, скрипела и звенела крупным песком под их медленными шагами. Далекое отверстие в куполе лило солнечный свет, он ложился горячим пятном, чуть сдвинутым от центра, и песок в пятне горел мелкими драгоценными искрами. А в тени нежно светился, будто его настрогали из серебра. Кое-где у стен лежали черные и серые валуны. В стенах змеились тонкие трещины, и оттуда посвистывал тонкий злой сквознячок.

Петр отпустил руку Инги, и пошел вдоль стен, наклоняя голову, чтоб лучше слышать поющие шаги. Задирал лицо, разглядывая стены. Засмеялся, выходя в солнечный свет. Вернулся обратно, смеясь и покачивая головой.

— Просто восточные сказки. Вот спасибо, красавица, вот это подарок!

— Вам правда, нравится?

Ее лицо менялось на глазах, как меняется небо, с солнцем и облаками. Уходила мрачная тень из темных глаз, и пухлые губы, складываясь в нежную улыбку, стали совсем детскими. Он кивнул, подходя совсем близко, бережно обнял ее одной рукой, а другой тронул смуглый подбородок, приподымая счастливое лицо, наклонился, чтоб лица соединились.

— Очень. Очень и очень…

Говорил шепотом, чтоб не спугнуть. И с холодком, таким знакомым холодком первого прикосновения к новому, еще им ни разу не потроганному, мягко привлекал ее к себе, плечом к груди, одновременно чуть поворачивая, чтоб не плечо, а грудь, так ненадежно спрятанная тонкой тканью купального лифчика, вот за ним соски, даже на вид твердые, сейчас все и случится, все будет, она уже…

— Н-не надо.

Она вдруг затвердела вся, подаваясь назад, медленно вывертываясь из его рук, а глаза прикрыты тяжелыми веками, и рот пересох, раскрыт, и он ведь видит, пылает вся. И вдруг…

— Нет. Не надо. Пожалуйста.

С тайной досадой опустил руки, повесил их вдоль бедер, застыл, показывая — не собирается ничего. Помолчал, а она все стояла рядом, но отдельно, тоже каменно свесив руки со сжатыми кулаками. И не открывала глаз.

Недоумевая, мягко спросил:

— Ты уверена? Ведь хочешь.

Открылись черные глаза, снова полыхнули знакомым ему уже темным светом. Лицо смялось, искривились пухлые губы. Стала совсем девочка, не старше десяти, вот заплачет сейчас, потому что не дали мороженого, а так хочется. Хочется…

Руки, сжатые в кулаки, поднялись, притискиваясь к груди. Он моргнул мокрыми ресницами — над краешком лифчика появилась смуглая тонкая впадинка, как над корсетом, сжимающим полные сочные груди.

— Я не могу. Поклялась. Дура, да. Но нельзя же клятву. Я сказала, до семнадцати — нет. Не буду. Простите меня.

Он с усилием отвел глаза от смуглых грудей, недоуменно уставился на отчаянное лицо.

— Семнадцати? Ка-ких сем… подожди. Тебе сколько лет, Инга?

Она заплакала, шмыгая носом и кривя рот, губы дрожали, руки прыгали на тяжело поднимающейся груди. Плакала и молчала.

Он с досадой рассмеялся, оборвал смех и стал серьезным. Поднял свои руки, раскрывая ладони, показывая, как индеец, пусты, безоружен.

— Ладно. Не волнуйся. Ты меня прости, я думал, тебе двадцать, не меньше. Там на базаре, когда с подругой шла, ну такая, шляпка, шортики…

— Ма-ма… Это моя мама!

— О Господи.

Он расхохотался. И, положив руки на вздрагивающие плечи, привлек ее к себе, стоял неподвижно, чтоб не испугалась, говорил в темную мокрую макушку.

— Ну, все, хватит. Не реви, Инга, девочка. Все в порядке, ну? Успокойся, дрожишь вся. Подожди. Ты чего?

Тронул мокрые ледяные волосы, провел рукой по плечу, покрытому мурашками. Тело девочки колотила крупная дрожь.

— Да ты замерзла вся! Волосы мокрые, и купальник еще. Давай на солнышко.

Потащил к светлому пятну у стены, с беспокойством и удивлением видя, оно сереет, размывается, равняясь цветом с затененными участками. Встал в центре неяркого света, запрокидывая голову к высокой дыре. В неровно разорванном камне толпились белые и серые клочья. Не слушая, как мягко и нерешительно вырывается, обнял сильнее, прижимая к холодному животу.

— Там туча, — невнятно сказала ему в грудь Инга, тепло дыша и перестав вывертываться, но все еще сильно дрожа, — она уйдет. Только хорошо бы быстрее, а то если принесет шквал, или долго будет, нам до темноты надо выйти.

— Тут только один выход? Где шли?

Она кивнула, упираясь лбом. И затихла, по-прежнему дрожа.

Петр повел закоченевшими локтями. Когда солнце не светило, сквозняки становились совсем ледяными. Сильно мерзла задница в мокрых плавках. И ее грудь, прижатая к его груди, леденила мокрым трикотажем.

Не отпуская, он переступал, разыскивая место, где меньше дует. И не находил его. Со всех сторон поднимались тонкие злые ветры, кидались, прошивая странный, напоенный серебряной пылью воздух.

Она отодвинула голову от его груди, посмотрела снизу.

— Надо обратно. А то вдруг вода.

— Что вода? — он испугался и прогнал испуг. Но тот вернулся, смешанный со злостью. Поперся за несмышленой девчонкой, теперь снова окунаться в ледяную воду, спрятанную в глубокой тени, а сперва ползти через черные трещины, приседая и наклоняя голову, чтоб не убиться.

— Ладно. Пошли, да?

Он подсадил ее на первую деревяшку, подталкивая в крепкую задницу, такую холодную. Забрался сам. Подумал, да чего мельтешу, через полчаса будем сидеть на скале, жариться на солнце, и я буду ее дразнить…

— А…

Короткий вскрик впереди выбил из головы успокаивающие мысли. Он качнулся вперед, ставя босую ногу на ступеньку и неловко подхватывая Ингу. Потащил ее обратно, снова мокрую насквозь, а ступеньку уже заливала дикая, злая, нервно кидающаяся вода. Стиснутая узкой трещиной, ахала, поднимаясь, спадала и снова лезла вверх, суетясь и огрызаясь.

Поддерживая и обдирая локти о стенки, тяжело спрыгнул первым и дернул на себя, падая на песок под ее телом. Вывернулся, садясь и ощупывая голову девочки.

— Ушиблась? Сильно?

Та затрясла головой, упираясь руками в песок. Мокрые пряди повисли, закрывая лицо.

— Нет, нет, чуть-чуть. Нога сорвалась, скользко. Там вода.

— Да уж видел.

Он оглянулся. Солнечное пятно сместилось к самой стене, заползая на нее самым краешком. Снаружи время идет к вечеру, до него еще далеко, но закат со стороны гор, значит, с этой стороны стемнеет намного раньше. Как они будут ползти в кромешной темноте, разыскивая дурацкие деревяшки? И это если пройдет шквал. И вода опустился ниже ступеней.

— Он уйдет, — ответила на его мысли Инга, обхватывая плечи руками, — это туча, гнала перед собой ветер, он короткий. Если час подождать. Или полчаса…

Петр встал. Поднял ее за руку.

— Раздевайся.

— Что?

— Тряпки свои мокрые сними. И я сниму. Час в этой холодрыге, еще пережить надо. Тебе нужен ревматизм и всякие на всю жизнь женские болячки?

— Я…

— И мне не нужен.

Поворачивая девочку, дернул мокрые завязки, бросил на песок тряпочку лифчика, стащил с нее трусики. Она послушно и молча поднимала ноги, ну как ребенок, подумал сердито, отбрасывая трусики и стаскивая свои плавки.

— Глаза можешь закрыть, если стесняешься. Иди сюда. Ну? Я кому сказал!

Потащил ее, послушно зажмурившую глаза, к солнечному пятну, поставил в центр и обнял, плюща об себя ледяную грудь.

— Так теплее?

— Д-да…

Она притихла, тепло дыша в его кожу. Холодная грудь при каждом вдохе прижималась крепче, и она трепыхнулась было, отодвинуться.

— Чего крутишься? — наигранно строго прикрикнул, не отпуская ее плеч.

— Вам же холодно. Там. Тут, где…

— Переживу. Стой.

Она прерывисто вздохнула. И руки, нерешительно поднимаясь, обняли его спину чуть выше поясницы.

— Ниже, — подсказал он, делая шаг следом за медленно уползающим солнечным пятном, — где плавки были, задница стынет.

Руки послушно сползли и замерли на холодной коже.

Уставшие, они стояли, не шевелясь, сверху тепло падали солнечные лучи, а по сторонам свистели длинные иголки сквозняков, но уже было достаточно сделать общий шаг, чуть поворачиваясь и не выходя из света, чтоб застывшая кожа снова набирала тепла.

Он дышал в ее мокрые волосы. Набирал воздуха сбоку и выдыхал его, согретый собой, на темную макушку. Прижимал к себе крепко и мягко, чувствуя, как стихает дрожь — ее и его тоже.

— Вы… меня простите, — глухо сказала она.

И Петр, умиляясь приключению, поправил:

— Давай на ты. Идет? Какое ж «вы», если стоим тут, голые.

— Я… попробую.

— Да. Мы с тобой, как два индейца под одним одеялом. Знаешь да? Вместе не замерзнем.

Она тихо засмеялась. И Петр, прижимая к себе, поцеловал темные мокрые волосы. Засмеялся в ответ, с укоризной в голосе.

— Чего каменеешь. Сказал — не трону. Да и не хочу.

И почувствовал — соврал… Кашлянул, соображая, о чем бы таком говорить сейчас, чтоб не заметила. А в голове прокручивались бешеные картинки. Ну, когда бы еще такое — в тайной пещере, с дикой смуглой девочкой, что стоит, замерев, держит горячие руки на его холодной заднице. И ведь хочет сама! Да еще как. Клятва у нее…

— Ты что? — еле успел подхватить сползающее вниз тело, с изумлением глядя в обморочно запрокинутое лицо. Рот раскрывался, дрожали губы, груди с темными, как у индианки, сосками смотрели вверх.

— А-а-х, — произнес низкий, совсем женский голос, и Петр ужаснулся в восторге, вдруг увидев ее через десять лет, лежащую под мужским телом, с этим вот низко сказанным «а-ах»…

Бережно держал под спину, не отворачиваясь, ждал, когда стихнет судорога, которой свело по очереди ее руки, бедра, шею, натянув по нежной коже тугую жилку, лицо с нахмуренными бровями и распахнутый рот…

И кивнул, здороваясь с медленно открывающимися глазами, что будто проснулись, глядя в его склоненное лицо.

— Я… — без голоса прошептала она, перетаптываясь на слабых ногах, — я…

— Ты, — сказал он в ответ, — да. Ты. Здравствуй.

Понял, сейчас она покраснеет горячо, не зная, что делать и говорить. И гордясь своей мужской бережностью, обнял, позволяя спрятать лицо на своей груди.

— Люблю тебя, — через время сказала она, не поднимая головы от его кожи.

— Конечно, — согласился он, умиляясь, — Инга, девочка.

Солнечное пятно совсем заползло на стену и отправилось в медленное путешествие по серым извивам и черным трещинам.

Инга опустила руки и шагнула от него, отвернулась, прикрываясь ладонями.

— Я оденусь уже. Надо идти.

— Конечно…

Молча натянули мокрые вещи. И снова ступили в черную щель, где дул холодный ветер, и вода, опустившись, наконец, в свои пределы, шептала и плескалась, разглядывая снизу, как идут, нащупывая ногами скользкое дерево, вбитое в стены.

Через полчаса сидели, не на скале, которая уже накрыла маленькую площадку темной прохладной тенью, а на верхней полянке в низких зарослях можжевельника, молчали, иногда взглядывая друг на друга и отводя глаза. Петр кусал травинку, прислушиваясь к странному внутри себя покою, какого никогда раньше не было. У нее клятва, подумал снова, уже без всякого раздражения. Ну что ж, да, клятва. Кажется, сейчас он стал лучше понимать аскетов и подвижников, и стискивающие их запреты, что превращают тончайшее — в огромное, мелочи — в нестерпимые горные вершины. Через неделю он уедет. И его золотой мед этой зимой будет не только из загорелого личика кошечки Еленочки. В нем будет еще это смуглое лицо с пухлыми губами, упрямая невысокая фигура, уже совсем женская, созревшая раньше горячего сердечка, густые, непослушные, как у мальчика, волосы. И темные глаза, когда открыла их, и может быть они не врали — не тронув женского тайного нутра, он стал первым ее мужчиной. Потрясающе. Если писать с такими мыслями, то есть надежда — напишет шедевр, хотя внешне будет простая, вечная как жизнь картинка: сверкающее море, слева спускается к нему грубый край серой скалы с зелеными пятнами трав. И в самом низу, обхватив руками коленки — сидит она, и темные волосы свесились, закрывая лицо. Только гибкая спина с глубоким желобком позвоночника, локти, колени. И шея под густой путаницей волос.

Нужно удержаться и не променять это ценное на обыденный летний флирт. Он видел, он ее чувствовал. Чуть-чуть нажать, и ее клятва развеется в жарком, ленивом, все разрешающем воздухе южного лета. Такой соблазн… Даже сейчас, когда солнце присело на край далекой горы, и все вокруг тихое, бронзовое и такое значительное.

Искоса посмотрел на ее согнутую спину. Такой соблазн. Может быть, он успеет, и она скажет ему, после плавного быстрого приручения это свое дивное «ах», наверное, так берут своих косматых мужей дикие красивые медведицы, заламывая им спины сильными лапами…

— Согрелась? — широко улыбнулся в ответ на настороженный взгляд. Ну что тут скажешь, почувствовала! Услышала мысли.

Инга нерешительно улыбнулась. Кивнула.

Петр свалился на теплую траву, и, глядя в небо, сказал серьезно:

— Инга, девочка. Вот такое у меня предложение. То, что было — оно было. И пусть оно нам дальше не мешает. Поняла? Давай дружить ровно семь дней, будешь помогать мне писать этюды, будем болтать, есть мороженое. Купаться. Если мама тебя отпустит, метнемся куда на денек, в совсем другие места, утром раненько выедем и к ночи обратно. Хочешь так?

— Да. Только…

— Помолчи. Я сказал — не буду к тебе приставать. А если захочешь сама — только скажи. Поняла?

Повернулся на бок, чтоб видеть ее. Она сидела, опираясь на руку, и смотрела недоверчиво, а глаза разгорались сильнее, пока, наконец, не прикрыла их, кивая.

— Я согласна.

— А теперь скажи, чтоб я знал, ты умеешь меня на ты. Скажи, Петр, я буду с тобой.

Инга открыла глаза. Совершенно счастливые. Пошевелила губами, будто пробуя слова на вкус.

— Петр. Я буду. С тобой!

И тоже упала на спину, смеясь в еле заметно темнеющее небо.

Он лежал, касаясь ее локтя. «А уж сделать так, чтоб сама сказала мне — да, хочу — это я сумею, времени еще полно»…

— Ай! — дернулся, садясь и хватаясь за бок. Кожа горела, будто кто-то злой куснул и исчез.

Инга вскочила, бросила быстрый взгляд на Петра, и, оглядевшись, крикнула звонко, с угрозой в голосе:

— Горчик, балда! Я тебя утоплю, ну вот… точно!

— Ага, — согласился из зарослей ленивый голос, — щаз, разогналась…

Еще одна косточка щелкнула Петра в лоб, и он, потирая его, захохотал, вставая.

— Экий грозный у тебя мушкетер.

— Да ну его.

— Пойдем, Инга, девочка. Я голодный, как черт. Устал.