1

— Я хочу увидеть сон…

Сидя в пружинящем кресле, с крепко натянутой на деревянный каркас лоснящейся желтой в черных пятнах шкурой, Хаидэ вытянула ноги и, держась за полированные подлокотники, откинулась на спинку. Закрыла глаза. Рабыня, стоявшая позади, осторожно высвободила длинные пряди и, поддерживая их на ладони, продолжила плавно водить гребнем по блестящему полотну волос.

— Гайя…

Тихая флейта, плетущая заунывную мелодию, стихла.

— Да, моя госпожа?

— Оставь игру. Поди ближе. Сделай, как умеешь.

— Твои волосы, госпожа, — стоящая за спиной рабыня, отложив гребень, собрала пряди с висков хозяйки и поднимая, вытянула светлую волну, оглаживая ладонями, — их надо заплести.

Хаидэ приоткрыла один глаз. Летний ветер шевелил прозрачные занавеси, хлопал тяжелым расшитым краем. Закрыла снова.

— Солнце даже не смотрит в окно. Время есть. Где Теренций?

— Твой муж на конюшне, госпожа. Новая кобыла принесла жеребенка, ночью.

— Вы уже бегали, смотрели?

Рабыня за спиной молчала. А девочка, сидящая у стола, перебирая флакончики синего и радужного стекла, уронила пробку, ойкнула и захихикала, опуская круглое лицо.

— Мератос, ты ждешь наказания?

— Нет, госпожа! — девочка торопливо подняла пробку, вскочила и поклонилась. Сдерживаемый смех изгибал пухлые губы.

— Что смешного в родах кобылицы? Ее детеныш имеет восемь ног?

— Нет, госпожа.

Мератос помялась, взглядывая на спокойное лицо, на закрытые глаза, обведенные тонкой чертой сурьмы. Переглянулась с девушкой за спиной хозяйки.

— Твой муж, госпожа, он не пошел спать к себе, а всю ночь сидел с конюхами. И они пили, и пели песни, тебе слышно было, ты даже позвала меня закрыть окно.

— Да.

— А потом она стала, Белая Волна, стала рожать и они все стояли рядом и кричали, чтоб все было хорошо. И конюх держал Волну за хвост. А хозяин Теренций пихнул его, чтоб не мешал. И…

Рабыня за спиной прыснула, дернула лежащие в ладонях волосы хозяйки и испуганно округлила глаза. Хаидэ, подняв руки, убрала волосы, перекидывая их на грудь. Светлое полотно укрыло плечи, падая до самых колен.

— Ну, — поторопила, улыбаясь.

— Он поскользнулся, моя госпожа. И… и упал. А жеребенок выпал прямо на него. На руки. И хозяин Теренций стал кричать, что он его названный сын. И весь был в крови. И… и…

— Хватит, Мератос.

Девочка замолчала. По-прежнему стоя, коснулась рукой крышечки круглой шкатулки с мелкой слюдяной пудрой.

— Откуда все так хорошо знаешь? Тебе рассказал конюх? Утром?

Хаидэ открыла глаза и внимательно посмотрела в лицо Мератос.

— Ясно. Бегали туда, ночью. Вот почему утром вас не дозовешься. А ты? — она шевельнула головой, показывая, что вопрос был — за спину, — ты, Анатея, тоже была там? Что молчишь?

— Да, моя госпожа, — расстроенно прошептала высокая русоволосая девушка, опустила голову, и серебряные серьги, оттягивающие мочки ушей, легли на прямые плечи.

— Вам так нравятся мужчины? Пить с ними вино? А?

— Нет! — горячо возразила Мератос и переступила маленькими босыми ногами.

— Нет, — повторила за ней Анатея шепотом.

— Мы хотели посмотреть, как это, у лошадей. Она ходила такая круглая, как большой кувшин. И вдруг жеребенок, из нее. Он хоть и маленький, но оказался большой, госпожа, такой большой, было так странно, что она смогла, выпустить его из себя быстро.

Она снова фыркнула:

— И он так упал. Прямо на господина. И тот тоже.

— Мератос, когда-нибудь я прикажу кузнецу, и он закует твой язык в железо.

Недоверчиво улыбаясь, Мератос приблизилась и села на коленки, натягивая подол синего простого хитона. Тронула рукой складки нежно-зеленых одежд, раскинутые по каменному полу.

— Вы смеетесь, моя госпожа, да? Вы ведь.

— Я ведь сказала — когда-нибудь.

Она сидела, снова прикрыв глаза. На шее дыхание поднимало и опускало кровавый камень, забранный в золотые решетки. И такие же камни, низанные на толстую змейку браслета, чуть шевелились, когда пальцы сжимали и разжимали край подлокотника.

— Гайя! А вы идите, обе. Я позову. Анатея, принесешь подвески, мои, старые. Спросишь их у Фитии. Те, что с глиняными зверями.

— Да, моя госпожа.

Девушки поклонились и медленно отступили к проему, забранному тяжелой темной тканью. Колыхнув ее, вышли, и стало слышно, как зашлепали по каменной лестнице босые ноги, смех полетел вниз легким прозрачным шарфом. И стих, потерявшись в ленивых звуках полуденного зноя во дворе огромного дома.

Смуглая крепкая Гайя, с жесткими волосами, туго стянутыми в низкий узел, подошла и заняла место Анатеи, за креслом. Звякнули на вытянутых руках узкие браслеты, зазвенели нашитые на кожаный широкий пояс бубенчики.

— Что ты хочешь увидеть, моя госпожа?

Темные руки легли на виски Хаидэ.

— Сколько времени сну ты даешь, моя госпожа?

Женщина в кресле медлила, думая о девочках, что убегали на конюшню, смотреть, как рожает кобылица. Рабыни. Выросли здесь, в доме, на женской половине, ходя лишь на рынок вместе с рабом-носильщиком, следом за Теренцием. А сколько раз сама Хаидэ видела, как рожали в степи кобылицы. По весне вся степь полнилась запахом трав и крови, криками детенышей и тревожным ржанием матерей. Была младше Мератос…

— Пусть сон до солнца в этом углу окна, — открыв глаза, показала рукой. Устроила голову поудобнее.

— Колени, моя госпожа. Руки.

— Да, — она уронила кисти рук на растянутую меж колен полупрозрачную ткань. В просторной светлой комнате гулял ветер, мешая запах моря с тяжелым сладким ароматом благовоний из стеклянных флаконов. Снизу доносились далекие голоса, ленивые крики, постукивание молотка по камню.

— Пусть будет… степь, Гайя.

Рабыня ждала, но Хаидэ молчала, добавив про себя несказанное вслух:

— «И — Нуба».

Темные руки с короткими пальцами прошлись по ее лбу, тронули прикрытые веки, коснулись щек и, вернувшись к вискам, легли плотно, надавливая. Гладко причесанная голова склонилась, черные волосы легли вплотную к светлому затылку.

— Да, моя госпожа. Степь. Над морем.

Резкие губы Гайи сомкнулись, в закрытом рту возник и заполнил уши низкий жужжащий звук. Жесткие руки прижимались к вискам и ослабляли нажим.

Сладкий запах духов и масел, будто толкаемый звуком, отходил, волочась по воздуху, и на его место шел из ниоткуда, верно, из полусонной уже головы, пряный аромат чабреца и чуть злой, острый запах цветущей полыни. Перемешивался с морским.

 

2

— Уйди! Не трогай его! — Хаидэ налетела на мальчика, когда он уже высоко поднял ногу. Сверкнула вылощенная кожаная подошва. Сильно пихнула его в бок, мальчишка покачнулся, топнул, растопырив руки. Промахнулся — расписной глянцевый уж блеснул в желтой траве и скрылся.

— Волчиха лохматая! — мальчик сжал кулаки, набычившись, и пошел на девочку. Та независимо выпятила подбородок, но стрельнула глазами по сторонам. Никого. А Пень — сильный, может и стукнуть.

— Пень, ну, ты чего? Пусть ползет. Он красивый, — попыталась словами удержать на расстоянии.

— Чего-чего! С утра бродим! Я б его в костер.

Хаидэ улыбнулась:

— Так ты голодный? Так бы и сказал. Чего в змее есть, одни косточки. Пойдем в балку, там инжир и сливы. Здесь недалеко.

Пень опустил кулаки:

— Ты, Хаидэ, лиса. Как есть лиса. Что мне с твоего инжира? Я — большой, я мяса хочу. А ты — увела с утра, ходи с тобой!

— Да, большой, — мирно сказала Хаидэ, — ты у нас большой Пень. Ну, не злись. Подождем Ловкого. Вместе что-нибудь придумаем.

Вдвоем сели на пригорке, раскинув по склону ноги в кожаных заплатанных штанах. Внизу по степи жарко, а наверху — ветерок. Пень сопел все еще обиженно, ковырял грязным пальцем дырку на колене. Хаидэ, запрокинув покрытое крепким загаром лицо, пыталась увидеть жаворонка, что пел в небе.

— Лиса-а! — зазвенел из степи девчачий голосок, разбивая песню птицы на отдельные звонкие бусины. Пень завертел головой. Хаидэ нахмурила выгоревшие брови:

— Крючок! Нашла нас, — и глянула строго на мальчишку:

— Пень, ты ей сказал, где искать?

Пень засопел громче, снова обижаясь:

— Опять ты! Не говорил. Она хитрая. Сама, небось, подслушала ночью.

Хаидэ вздохнула. Поверила, Пень не скажет. Сама Крючок подслушала, на то она и крючок, вцепится — не оторвешь. Хаидэ и не сердилась особенно. Но Пень и Ловкий — друзья, а Крючок так, сбоку припеку. Скоро уже в дальнюю степь откочуют. Вот Хаидэ и хотела, перед уходом, побежать к морю с друзьями, показать. Ловкий на море был, с отцом, и Хаидэ была, а Пень — ни разу. Ну, ладно, решила, щурясь на пологие склоны, пусть и Крючок идет. Болтать только будет, как степной скворец.

— Лиса-а! — крик взлетел вверх и, повторился уже отчаянно, со слезами, топнув в голосе ногой, — да, Хаидэ, же!

Хаидэ встала, отряхивая бока. Далеко в зеленых ладонях степи виднелись две черные фигурки. Девочка улыбнулась. Крючок сначала Ловкого нашла, как в плен взяла. А он теперь водит ее по степи, чтоб не увидела, где Хаидэ и Пень.

— Кричи, Пень, — велела девочка. Пень, кряхтя, встал, приложил руки ко рту и заорал густо. Кричать он любил. Фигурки остановились, замахали тонкими веточками ручек. И двинулись быстрее.

Ребята снова уселись. Пень повздыхав, лег навзничь, подвигал головой, приминая сухую траву. Свалилась с темных волос ушастая шапка.

— Лиса?

— М-м?

— Море больше степи?

— Ага.

— Ну?

Хаидэ наклонилась, пощекотала травинкой над верхней губой Пня, где капельки пота:

— Вот тебе и ну! Море, оно — как небо.

— Ну?

— Что нукаешь? Нам осталось вон, две горы пройти и сам увидишь. Купаться пойдешь. Будешь, как рыба живая.

— Не-е, — Пень перевернулся на живот и положил подбородок на кулаки. Следил, как приближаются внизу маленькие фигурки, уже видно, которая — Ловкий, а какая — Крючок.

— Не пойду я в море. Как это, в небе купаться. Дед говорил, вода горькая и в ней чудовища.

— Сам ты, Пень, чудовище! Я же купалась.

— Так ты ж с отцом была. И с охотниками. У них — луки, большие.

— От чудовищ, Пень, луки не помогут. Охотники их на берегу оставляли. Да мы не побежим в глубину. Мы так, у берега. Ты же в озере купался. И в ручье.

— В ручье все видно. Там чудовищ нет.

Хаидэ тоже улеглась на живот. Посмотрела на мальчика сбоку:

— В море ракушки. Вкусные, — посулила вкрадчиво, — в костре напечем, ага?

Пень вздохнул, соглашаясь, забурчал животом.

Молчали, разморенные, смотрели, прищурив глаза, ждали. Пень даже вздремнул, опуская потяжелевшие веки.

— Ой, Лиса! А я кричу-кричу! — зачастила Крючок, тяжело дыша, как только ее голова с заплетенными косицами показалась над серым валуном склона. Вылезла, хватаясь за рукав Ловкого, и, отпустив, свалилась рядом, потирая коленку, — хорошо встретила вот его, он проводил!

Хаидэ, покусывая травинку, зорко глянула на Ловкого. Тот закатил глаза, и, разводя руками, скорчил гримасу.

— Ну, нашла. И чего? — немилостиво спросила Хаидэ.

— Отец тебя обыскался! Ругается. К утру рыбаки едут. А тут гонец прискакал и с ним эти, что из полиса, греки. Важные. Будут с отцом твоим говорить!

— А я при чем?

— Хаидэ, нянька сказала, тебя смотреть, — и Крючок, не закрыв рта, сама уставилась на девочку с жадным любопытством.

Хаидэ почувствовала, как юркнул по спине холодок, точно маленькая змейка. Всегда Крючок с гадостями…

— Чего меня смотреть, — буркнула, — что я, луна в небе?

— Луна, не луна, а дочь вождя. Замуж тебя отдадут!

— Как это — замуж? — растерялась Хаидэ и посмотрела на Ловкого. Тот, высокий, почти мужчина уже, глядел серьезно.

— А так! — в узких глазах Крючка засветилось злорадство.

— Ты ее, Лиса, не слушай, — вмешался Ловкий, вытирая потный лоб. Улыбнулся, но глаза так и остались серьезными.

— Она и мышиный писк переврет. Отец говорил, князю из полиса воины нужны. Вот он и приедет. Будет твоего просить, насчет наема, — и он вытер мокрую руку о край грубой рубашки.

— Перевру? Да я сама слышала! Лиса, твоя нянька плачет, с тобой просится!

— Ну, просится, — Ловкий глянул на Крючка с мрачной досадой, — не сейчас это будет. Они просто договорятся, на потом, — пояснил, оборачиваясь к Хаидэ.

Помолчали. Пень, не вставая, выворачивал голову, чтоб видеть лица друзей. Хаидэ носком мягкого сапожка наступила на сочные листики ушек. Растерла подошвой и поморщилась от острого запаха зелени. Трое детей сочувственно смотрели на нее…Плохо быть дочкой вождя.

Она вдруг разозлилась. Вокруг весна, птицы, трава вон какая, вся новая, будто ночью сама пришла из заоблачного края. А Крючок и Ловкий чуть не испортили секретный поход своими рассказами!

— Вот что! — сказала решительно, — завтра будет завтра. Сегодня — наш день. Ты, Крючок, если боишься, вернись. Только там наври, что не нашла нас, не видела. А хочешь, пойдем с нами к морю. Ракушки есть.

И одиннадцатилетняя дочь вождя кочевников, задрав подбородок, устремилась вниз по склону, не заботясь проверить, кто пошел за ней, а кто — остался.

Пошли все. Ловкий, обогнав пыхтение Пня и стрекот Крючка, аккуратно ступал рядом, попадая в мягкий топот Хаидиных сапожек.

— Ты не грусти, — сказал, — это не скоро еще будет. Я слышал, отцы толковали. Через два лета.

Хаидэ вздохнула и задумалась.

Ей нравился Ловкий, и хорошо, что они друзья. Но она всегда знала, друзья, это пока не выросли. Крючка возьмет в жены какой-нибудь кочевник, хорошо, если не воин. И будет она трястись в женской повозке вслед за конными пастухами. Может, Пень и возьмет. Она хихикнула.

Ловкий, конечно, другое дело, его отец — старший советник вождя. Но все равно их не поженят, потому что дочерей вождя отдают за нужных и чаще всего — чужих мужчин. Она знала, только не думала об этом еще. А с Ловким всегда было хорошо. Весело. Ловко.

…Греки живут в полисах на побережье, все богатые, одеваются красиво. Нянька рассказывала, туда с моря корабли приходят. Привозят чудные вещи. Наверное, ей будет лучше там, чем в палатке всю жизнь. Даже если с Ловким. И потом, Ловкого быстро убьют. Он будет воином, как его отец. Не зря же они — Зубы дракона. А зачем ей муж, которого быстро убьют.

Она повеселела, быстро ступая между торчащими из травы серыми камнями. Нет, это хорошо — замуж уехать. Два лета назад отец взял ее на ярмарку в греческий город в устье реки. Запомнились Хаидэ яркие картинки: ткани, фрукты, одежды, посуда, — все перепуталось в голове.

Сидела впереди отца, вцепившись руками в седло, вертела головой в островерхой кожаной шапочке. Каталась на верблюде. Лохматый, горбы, зубы страшные — желтые. Очень боялась, но плакать нельзя. А потом понравилось, верблюд плавный, как южный ветер по весне, то вверх ее вознесет, то вниз, — снять не могли. Отец хохотал, обтирая рукой мокрую от вина бороду.

Хаидэ подумала, два лета, это ведь целая жизнь. Лучше не гадать, не плакать вперед и не бояться.

Крючок за ее спиной, наконец, замолчала. И ахнула тихонько. Спустившись и пройдя поперек узкую ложбину, они незаметно выбрались на вершину следующего пологого холма.

— Море! — сказала Хаидэ и махнула рукой, обводя синеву. Глянула на ребят с гордостью. Крючок с раскрытым ртом на узком личике, ерзала глазами по горизонту, не зная, где остановить взгляд. А худые руки ухватили за кончики черные косицы, мнут, вертят. Пень как держал в руке очищенный лист ушек, так и застыл, сопя. Отгрыз краешек, а не жует — забыл. И Ловкий стоит совсем рядом, касается плечом Хаидэ. Шапка откинута за спину, теплый ветер перебирает черные пряди. Улыбается, сморщив загорелый под первым солнцем нос.

Хаидэ, наклонившись, потуже затянула шнурки вокруг кожаных голенищ. Топнула. Ребята поспешно проверили свою обувку.

— Ну? Полетели?

— Ух! — боязливо взвизгнула Крючок, хватая Пня за рукав. Тот стряхнул ее руку и взял по-настоящему, переплетя ее пальцы со своими.

Ловкий подал руку Хаидэ:

— Полетели!

И, закричав, они рванулись вниз. Поддерживая друг друга, зорко глядели под ноги, чтобы не попасть в рытвину и не наткнуться на валун. Шаги все длиннее — будто крылья за спинами вырастают. Крючок позади визжит, даже свист ветра в ушах заглушает. Пень топает и орет басом.

Сильные пальцы Ловкого крепко держали Хаидэ. Один раз рванул за руку — птичкой перелетела она серую спину камня. Засмеялась на бегу, закричала песню.

Вылетев на ровное место у подножия холма, бежали, замедляя шаги, и повалились в высокую траву, хохоча. А потом, замолчав и не отводя глаз от близкого уже моря, тесной кучкой подошли к самому краю невысокого обрыва, сели, тяжело дыша.

Облачка молодой полыни, кутающие прошлогодние черные стебли, пахли остро и пряно. Доносился сбоку запах цветущего чабреца и шалфея, а издалека, там, где под горой были насыпаны огромные валуны, веяло легким медом, наверное, там, в лощине — зацвела слива. Мешался с запахом весенней степи опасный и радостный запах соленой воды и раскиданных по песку водорослей. Казалось, прямо к глазам катило зеленое море плоские волны, шлепало их на песок и забирало обратно, шумя без перерыва. А над ухом жужжали принесенные ветром весенние пчелы.

 

3

Мерно жужжала над ухом пчела и Хаидэ взмахнула рукой, чтоб отогнать ее от щеки. Рука запуталась в длинных волосах и, дернув, она открыла глаза. Зажмурилась, не пуская в зрачки медное солнце. Пчела гудела позади, там, где затылок. Хаидэ уронила руки, локтями чувствуя подлокотники легкого кресла. На веках множились, крутясь, красные круги и полумесяцы, а в голове, вклиниваясь в жужжание, зазвучал голос, сперва невнятный, а после с различимыми словами, что становились все тише.

Не быть камнем… не быть тростником… и водою не быть под камень текущей… не быть ветром, обнимающим свет… не быть…

— Гайя?

Жужжание прекратилось.

— Что моя госпожа? — голос рабыни за спиной был хриплым, слова натыкались друг на друга, будто тоже только проснулись.

— Что ты показала мне, Гайя? Кто это говорит? Кто сказал?

— Я не вижу твоих снов, госпожа. Я могу только призвать их, и они придут лишь к тебе, моя…

— Знаю, знаю.

Хаидэ осмотрелась. Стоявшее перед глазами яркое небо уступало место стенам, сложенным из квадров светлого известняка, ветерок, шедший в открытые проемы окон, шевелил синие и охряные ковры с богатой вышивкой и они кистями мели чистый пол, украшенный цветной мозаикой. Она положила одну руку на запястье другой и сжала так, что камни браслета вдавились в кожу. Все ушло, острые скулы Ловкого и его впалые щеки, покрытые первым мужским пухом, лицо Пня, широкий лоб под вихрами нестриженных волос. Округленный в удивлении рот Ахатты-Крючка и ее черные глаза, змейками шнырявшие по лицу Хаидэ. Только полынь приходила вслед порывам летнего ветра, бросая себя в лицо невидимыми охапками. И всякий раз, как и каждый год, когда она цвела и сама вторгалась, не ожидая приглашения, в покои жены знатного вельможи, куда никто не имел права даже заглянуть, Хаидэ тосковала.

Только полынь… Она встала и жестом отпустила Гайю, мелькнувшую в дверях с опущенной головой. Подошла к окну и оперлась о широкий каменный подоконник. Полынь. И этот голос. Что он говорил такое?

Город сбегал вниз по склонам покатого холма, прыгали белые стенки, каменными змеями вились ограды, черными глазами смотрели окна вторых этажей и раскрывали рты входы в землянки, почти норы, запрятанные в яркую листву. Добежав до зеленой воды, город останавливался, вытягивая из каменной набережной лапы деревянных причалов. Крича и смеясь, щелкая кнутами по спинам быков и заваливая набок косматых овец, город жил маленькими отсюда сверху людьми и казались они чистыми, светлыми, как детские статуэтки, приготовленные для алтарей.

Не быть камнем. Не быть тростником…

Хаидэ подняла руку и ударила в медный гонг подвешенной рядом колотушкой в виде сатира. Резкий и одновременно ноющий звук заглушил все еще звучавший в голове голос.

— Да, моя госпожа. Вот одежды, среброликая. Посмотри, какой цвет! Твои лилейные плечи затмят вечернее солнце, оно от зависти свалится в яму. До завтрашнего утра, моя госпожа!

— Мератос, оставь складные речи певцу. Вы нагрели мне ванну?

— Да, Артемиде подобная дева!

— Мератос! Звать кузнеца?

Девочка хихикнула и склонила голову, почти утыкая лицо в кипу пышного льна, лежавшего на руках. Бочком пройдя к дальней стене, раскинула на ложе одежды и встала, не отводя глаз от золотых зигзагов орнамента по пестротканым складкам. Маленькими руками мяла край своего хитона, коротенького и выгоревшего.

— Пойдем, Мератос. А на трапезе будешь прислуживать мне вместо Анатеи, поняла? И потому я дарю тебе свое зеленое платье, которое с белой и синей каймой. Ты же не будешь стоять за моим клине в детских тряпках, в которых лазаешь на оливу!

— Пусть Гестия всегда баюкает тебя в своих сильных руках, моя добрая госпожа! Спасибо тебе!

Хаидэ улыбнулась радости девочки. Той придется подшить подол хитона, она еще не выросла, как надо, но бегать в детских одеждах уже ни к чему. Время идет. За радостью придут слезы. Теренций уже посматривал на Мератос и несколько раз прихватывал ее за бедро, когда приходил и, развалясь в кресле, толковал с Хаидэ о делах. Он не возьмет ее сам, но по взгляду, каким оценивал стати маленькой рабыни, Хаидэ знала, подарит на ночь кому-то из своих веселых друзей. Как уже было не раз с теми, кто повзрослел раньше. Она могла бы защитить юную рабыню, но жизнь есть жизнь и Хаидэ не слепа. Видя взгляды мужа, они видела и другие, какие бросает Мератос на шумных собутыльников Теренция. Кто-то из них подарит ей колечко, а другой — ожерелье. И родившийся у Мератос сын получит денег на то, чтоб учитель в доме обучил его нужным вещам, а Хаидэ проследит, чтобы девочку не обижали чрезмерно.

Ванна, полная теплой воды, пахла степными травами и старая Фития ходила тут же, готовя покрывала и доставая из сундука в углу притирания и мази для кожи. Перед вечером в дом придут важные гости, — сегодня в гавани Триадея суда из метрополии, — а по дороге они были в столице колонии, теперь трюмы их полны груза, а рты гостей — новых известий. Хаидэ нужно долго сидеть рядом с мужем, на высоком сиденье в гостевой галерее, кивать и улыбаться. А потом мужчины соберутся на пиршество в мужском зале, и она сможет уйти в гинекей, поужинать, слушая флейтисток, которым велит играть как можно громче, чтоб заглушить пьяные крики и женский смех.

Поймав рукой плавающие лепестки алого шиповника, она откинула голову на мраморное изголовье, закрыла глаза. Пусть бы флейтистки были уже здесь. Дом пока еще тих, но голоса в голове все говорят и говорят что-то о камнях и тростнике. И это тревожит, будто открылась старая рана. Как те раны, что получали в степи без выбора мальчишки и девочки дикого племени, обучаясь защищать себя от чуждого мира.

Мальчишки и девочки, сидевшие на обрыве над зеленой водой мелкого моря в день отдыха перед тем, как разойтись по указанным обычаями лагерям и стоянкам.

 

4

Над обрывом сели отдышаться, разглядывая сверкающие на спинах волн солнечные блики. А потом полезли вниз, съезжая по глинистым осыпям. Скатились на желтый крупный песок. Сидели среди островков глиняной плоской крошки, зачарованно глядя на суетливые пенки прибоя.

Хаидэ вскочила первая. Побежав к воде, зачерпнула в горсть, плеснула в лицо и рассмеялась, облизнув соленые губы. Запрыгала по мокрому песку, скидывая шапку, что болталась за спиной, рубаху, потертые штаны, мягкие сапожки. Сверкая незагоревшей белой кожей, забежала по коленки в прозрачный прибой.

Трое, поворачивая лица, следили, как шлепает она взад и вперед, нагибаясь и разбрызгивая воду загорелыми по локоть руками. Повернула к ним лицо — темное над светлыми плечами:

— Ну? Давайте!

Дети завозились, скидывая одежки. Пошли к воде. Мальчики — с загаром по пояс — все лето в стойбище в одних штанах.

Мочили ноги, шепча охранные слова и складывая ладони горстями. Осмелев, Пень забрел по колени в воду. И, под визг Крючка, стоявшей по щиколотку в прибое, Ловкий и Хаидэ опрокинули здоровяка. Пень барахтался, нахлебавшись соленой воды. А потом, огромной ящерицей подобравшись, ухватил за ногу Крючка, утащил поглубже.

Долго плескались на мелководье. Плавать никто не умел. Да и чудовищ остерегались, поглядывали в сторону глубины. Потом, выбравшись на берег, валялись на песке, вольготно раскидав руки и ноги.

Пень вспомнил, наконец, о своем голоде. Ловкий, пришуривая и без того узкие глаза, велел девочкам набросить рубахи на плечи — чтоб не ожгло солнцем. Пень и Крючок остались разводить костер. А Хаидэ с Ловким, бродя в воде у скалы, наковыряли ножами ракушек. Складывали в шапку Ловкого, уносили и высыпали на песок глянцево-черной кучей. Потом, сидя на корточках, раскладывали раковины на плоских камнях наспех сложенного очага. Ждали, когда раскроются створки. Отворачивая от невидимого жара лица, подцепляли веточками между створок — Хаидэ научила — и, обжигая пальцы, доставали тугие желтые комочки. Ели, блаженно жмурясь, хрустя песком на зубах.

Наелся даже Пень. А Крючок, удивленно взвизгнув, выплюнула на ладошку и показала всем — жемчужина! Размером с треть ноготка ее мизинца. Неровная, светло-серая. Не такая, как в низках речного жемчуга, что дарили юноши племени своим любам, выменивая у речных племен на молоко и вяленое мясо. Но — сама нашла!

Пришлось набрать ракушек еще. Крючку везло больше всех. И ребята, переглянувшись, высыпали в худые руки и свои находки.

— Ой, — сказала девочка растерянно, глядя на переливающуюся горку в ладошках, — серьги будут! Длинные!

Ловкий коснулся запачканного сажей локтя Хаидэ. И сказал в придвинутое ухо, шевеля губами светлые пряди:

— Я тебе тоже там сделал. В волосах носить. Вечером отдам.

Хаидэ искоса глянула на темную бровь в соленой морской испарине, нос с кривой горбинкой — упал с лошади, давно уж, на приподнятую скулу. Кивнула, улыбнувшись.

Отдохнув от еды, купались еще. Обсохли и долго валялись на горячем песке, лениво переползая за уходящей тенью нависающей над песком скалы. Прячась в тени, выставляли на солнце то руки, то ноги, то покрасневшие крепкие задницы.

Рассказывали страшные истории. Косясь на воду, о чудовищах из моря. О степной женщине в венке из полынника и колючих веток, что приходит безлунными ночами и забирает в мужья самых смелых охотников степных племен. О темной звезде, что является в черном небе, если у кочевника мысли злые, и уводит все племя в гиблые места.

От камней ползли тени, удлинялись, ложась на песок от одной скалы почти уже и до другой. Устав разговаривать, дети лежали молча, думая о грустном, и было так хорошо, спокойно.

«Пора» — думала Хаидэ, но не могла оторвать глаз от темнеющего блеска моря.

— Пора, — сказал решительно Ловкий. Вскочил, гибкий, узкий, как уж, переминаясь на кривых — под лошадиные бока — мускулистых ногах. Пень заворочался, скатил с широкой спины на песок задремавшего Крючка. Встал рядом, отряхивая с боков налипший песок.

Хаидэ потянулась маленьким крепким телом. Поднявшись, пощекотала подружку пальцами ноги по ребрам. Та, пробормотав что-то, зашарила руками по песку, собираясь встать.

И застыли все четверо, услышав гортанный многоголосый крик.

— Ой, — шепнула испуганно Крючок, мгновенно вскинув тощенькое покрасневшее тело. Уцепилась за Пня, прячась за его широкими плечами.

Подняли головы к высокой кромке обрыве. В сумерках на полотне светлого неба всадники в черных меховых шапках казались вырезанными ножом. Двух коней вели в поводу. Острил рожки над черными силуэтами небесный барашек.

— Нашли-таки, — Хаидэ ухватила завившуюся колечками от воды и ветра выгоревшую прядь, прикусила зубами.

— Ой, Лиса! Твой сам приехал! И Ловкого! — Крючок топталась по песку, выглядывая из-за спины Пня.

— Пошли одеваться, — Ловкий двинулся к темнеющей куче одежек. Но был остановлен новым криком. Один из всадников, глухо и рассыпчато тупая, мчался вдоль обрыва, перечеркивая шапкой нежные звезды в бледном сумеречном небе.

Хаидэ вздохнула. Всадник, спустившись поодаль по заросшему травой языку старой осыпи, уже торопился к ним по пляжу. Копыта взметнули песок, когда он остановился у кучи одежды, склонился с седла, подхватывая рубахи, штаны. Устроил барахло перед собой, придерживая рукой вещи.

— Обувайтесь. И наверх.

Ускакал, таща по цвирканью ночных сверчков топот неподкованных копыт.

Ребята разобрали сапожки, путаясь в сумерках, где чье. Прихватили шапки. И пошли туда, где спускался всадник.

— Накажут, — сказал Пень, выворачивая подошвами песок.

Хаидэ поглядела на его спину, обутые в облезлые сапоги ноги, островерхую шапку — Пень надел ее и крепко затянул кожаные завязки. Засмеялась.

Ребята переглянулись, осмотрели друг друга и тоже развеселились.

— Теперь всегда так будем ходить, — важно сказала Крючок, — я только еще серьги повешу!

Выбрались наверх и, замолчав, встали, переминаясь, запрокидывая лица на подъехавших вплотную всадников. Хаидэ безразлично смотрела на море.

Отец, пытаясь поймать взгляд дочери, ухватил бороду в горсть. Заговорил, поглаживая, пропуская через пальцы. К каждому обратился по имени:

— Ты, Хаидэ, ты — Исмаэл, ты — АбИт и ты — Ахатта. Будете наказаны. А сейчас, Хаидэ, Исма — ваши кони. Поехали.

— Наша одежда, — робко сказала Ахатта-Крючок. В кулаке она сжимала узелок с жемчужинами.

— Одежда? — громко удивился вождь, — а она вам нужна? Вы сегодня, как звери в степи. Так и доживете день, до следующего солнца.

Хаидэ взлетела в мягкое кожаное седло. Злость придала ее движениям стремительное изящество безоглядности, сделала старше. Вождь задумчиво смотрел на развернутые угловатые плечи, укрытые рассыпанными кольцами волос.

Ловкий-Исма подъехал на своей мышастой кобылке, встал рядом с черным жеребцом Братом.

Молчащие воины подали руки Крючку и Пню, вздернув, усадили перед собой. Хаидэ окинула взглядом всадников, ударила пятками в бока жеребца и унеслась в темнеющую живую степь. Вождь, как раз открывший рот, чтобы скомандовать, кашлянул и, промолчав, двинулся следом.

Всадники летели, между небом, что спускалось все ниже, наливаясь темнотой, и полной, еще весенней, травой. Рассекали запахи полыни, чабреца, донника, наплывающие один на другой. Перемешивали степь с запахом конского пота и виноградного свежего вина. Оставляли смешанный запах позади — для сторожких ночных зверей, что следят темноту нервными подвижными носами.

Ловкий, вырвавшись вперед, догнал Хаидэ, поехал рядом. Князь и воины не торопились. Двигались мелкой рысью, переговариваясь и посмеиваясь на ходу, наслаждались нечаянной мирной прогулкой.

— Лиса, — Исма посмотрел на пригнувшуюся к шее Брата фигурку, почти невидимую в темноте, — ты не гони, Лиса. Отец еще больше рассердится. Вот увидишь, он перед стойбищем отдаст нам одежду.

— Я тоже на него рассердилась, — ровным голосом ответила девочка, мешая слова с топотом копыт — не нужна мне одежда. Если хочешь, попрошу перед стойбищем, вашу отдадут.

— А-а! — беззаботно махнул рукой Ловкий.

Хаидэ улыбнулась. Глянула на стройную кобылку Ловкого.

— Ну, тогда — полетели?

— Полетели!

И, ударив коней, гортанно крича, двое понеслись на огненные точки далеких костров.

Ворвались из темноты в неровный свет, оранжево лижущий вытоптанную землю. Проскакали мимо караульных, проводивших детей ленивыми взглядами. Чужих не опасались. Охотники лагеря без отдыха рыскали по окрестностям, зорко следя даже за сусличьими норами.

Обменялись парой слов на прощание и разъехались.

Хаидэ, спешиваясь под причитания няньки, слышала издалека звонкий от злости голос матери Исмы. Попадет Ловкому.

Когда подъехал отец, Хаидэ сидела у костра, закутавшись в старый плащ. Держала на коленях миску с похлебкой.

Отец, откинув полог палатки, швырнул внутрь охапку одежды. Сел напротив и принял от няньки миску. Молча ел, запивая тушеные овощи слабым вином из глиняной кружки. Потянулся к лежащему на земле меху, налить еще, но передумал.

— Спать иди, — кинул дочери, поднимаясь и вытирая губы рукой, — завтра никуда. Или привязать рядом с Братом?

— Не уйду, — неохотно сказала девочка.

Князь хмыкнул и, шагнув в темноту, исчез посреди небольших женских палаток, растянутых на вкопанных в землю кольях. Мелькнула его большая фигура рядом с привязанными лошадьми, послышался шлепок и Брат всхрапнул, радуясь мужской ласке. Становясь меньше, силуэт отца уходил к центру стойбища, где горел костер и лежали вокруг него кожаные подушки, набитые конским волосом и овечьей шерстью.

Хаидэ посидела еще, глядя в огонь, терпела, пока нянька, ворча, чесала ей волосы костяным гребнем.

— Большой умник наш князь, большой. Так привык гонять по степям своих воинов, что забыл, его дочь будет женщиной и негоже с ней обходиться, как с грубым мужиком.

— Фити, ты мне вырвешь все волосы!

— А ты молчи! Где это видано, прискакала, как демон степной, голая вся, только ноги в сапогах!

— Шапка еще…

— Ой-й, шапка у ней! — нянька, расстроившись, снова дернула гребнем и Хаидэ взвизгнула, закрывая голову руками.

— Терпи! Если под шапкой у тебя нет мозгов, а одна пустая голова, ровно орех с большого дерева!

— Фити! Я накажу тебя!

— Сиди, мышь соломенная! Она накажет! Меня! Наказайка не отросла! Ну-ка…

Жесткими пальцами нянька ухватила расчесанные волосы и быстро заплела одну толстую косу, потом вторую. Повернула к себе нахмуренное лицо девочки, на котором плясали рыжие блики от маленького костра.

— Ты что это? Плачешь? Ну…

Пересев на разостланную у костра шкуру, Фития обняла закутанную в плащ Хаидэ и прижала ее голову к груди, покачивая.

— Что такое, птичка моя степная? Что? Что?

— Фития… А меня правда, замуж? Да?

— Кто тебе сказал такое?

— Никто. Но ты скажи…

В темноте, прочеркнутой оранжевыми огнями, слышались тихие голоса, изредка женский смех из палаток, там, где в эту ночь отдыхали приехавшие из мужского лагеря воины, бряканье посуды и мягкий перетоп дремлющих на привязи лошадей. Ухнула сверху пролетающая сова и немолчно пели степные сверчки. Хаидэ ждала, высвободив ухо, чтоб не пропустить, что ответит старая нянька. А та, помолчав, продолжая баюкать ее, сказала нехотя:

— То дело долгое, птичка. А ты знаешь, птичкам в ночи надо спать, чтоб поутру сокол не склевал их до перышек. Знаешь ведь?

— Да.

— Ты поспи, ласточка. А завтра поговорим.

— Ты все мне расскажешь?

— Все расскажу. Ты ведь у меня одна птичка, у старой Фити никого больше нет. И я тебя никогда не оставлю.

— Ты, Фити, поклянись мне, что никогда-никогда. Ты поклянись…

Хаидэ выпростала голову из мягких складок и завертела ею. Высунула голую руку.

— Звездой ночной красавицы, что висит над заснувшим солнцем. Да?

— Да, полевушка моя. Клянусь звездой, что над спящим солнцем, я всегда буду с тобой, везде. А сейчас иди-ка спать.

Она поднялась и подталкивая девочку, проводила ее ко входу в маленькую палатку. Погладив по спине, задернула полог из шкур и закрепила петлей на деревянной раме, оставив уголок отогнутым, чтоб слушать, что там внутри.

— Я тебе завтра тоже, Фити, расскажу про море, и про ракушки, — сонная Хаидэ откатилась в дальний угол, под самую стенку и, закутавшись в плащ, стала смотреть, как крупные звезды мигают, заглядывая в прорехи на крыше.

Сон ушел. Будто забрали его звезды, украли через дыру, и Хаидэ лежала тихонько, думала. Слушала, как поет у костра нянька, звякая мисками. Потом старуха тоже пришла в палатку, поцеловала Хаидэ сухими губами. Повозившись у сундуков, сняла тяжелые серебряные украшения, что каждый день носила поверх простого, как длинная рубаха платья, улеглась у входа и заснула, похрапывая.

 

5

— Что-то ты все спишь да спишь, птичка моя…

Хаидэ открыла глаза, повернув голову на мраморном твердом изголовье, снизу вверх смотрела на расплывающийся черный силуэт. Это Фития, старая нянька, присела на каменный пол, устланный сбившимися покрывалами, уперлась в колени сухими руками. А вода в глубокой ванне почти совсем остыла. Хаидэ пошевелила ногами, чтоб движение воды сделало ее чуть теплее, и поежилась. Фития, выпрямляясь, хлопнула в ладоши. Махнула рукой прибежавшей рабыне и помогла той опрокинуть в ванну бронзовый сосуд с горячей водой. Хаидэ вздохнула от удовольствия. Перед прикрытыми глазами покачивались алые лодочки цветочных лепестков.

— Так хорошо тебе?

— Да, Фити, тепло.

Анатея уже стояла на коленках рядом с краем вделанной в пол ванны, держала широкий костяной скребок. Хаидэ поднялась, чувствуя, как щекочут кожу струйки теплой воды, и закинула за голову руки, подставляя тело осторожным движениям рабыни. Та проводила скребком по мокрой коже и вытирала его краем мягкого полотна.

— Что там мужчины, Фития?

— А что мужчины… Все одно и то же. Хозяин велел заколоть барана. Позвали музыкантов из веселого дома, чтоб гостям не было скучно.

— А откуда гости, няня? Торговцы, из метрополии?

— Что спрашиваешь. Я только старуха. Ты мужа спроси.

— Ты все знаешь. Хитришь только. И какая же ты старуха! Ты, Фити, вечная.

— И я умру, птичка. Уйду туда, где только тени. У меня вот болели кости, всю ночь.

Хаидэ медленно поворачивалась. Отведя руку Анатеи со скребком, плавно опустилась в воду с головой и поднялась, отфыркиваясь.

— Хочешь, я пришлю к тебе Гайю, она умеет заговаривать боль.

— Не надо мне твоей чужестранки. Мне бы трав степных, из дальней степи.

Закручивая и отжимая волосы, Хаидэ поднялась по мокрым ступеням, оставляя на складках тканей, брошенных на пол, темные следы, прошла к низкому ложу и, опустившись, вытянулась на нем. Странный день, и правда, все время хочется спать, глаза закрываются и тут же приходят медленные непонятные сны. Они прозрачные и тонкие, как египетские полотна, любой звук из угасающего дня рвет их на куски, перемешивает. И не понять, что нарисовано на каждом кусочке. Не хочется говорить и думать, не хочется одеваться и смотреть в бронзовое зеркало, пока рабыни уложат волосы, вплетая в них цветы и золотые подвески. А ведь еще сидеть на высоком троне, пока не заболит спина, неподвижно, как эти куклы-богини в домашних алтарях, разрисованные так, что глаза болят смотреть на них. Тут, на нижнем этаже, в дальней комнате с окном во внутренний дворик, запах полыни не беспокоит, и кажется — внешняя жизнь стала медленной, будто вместе с летним зноем пришла невидимая вода, заполнила все улицы города, и теперь держит за руки, не дает быстро шагнуть, повернуться…Если открыть глаза и рот, вдохнуть глубоко, по-настоящему, то наконец, можно будет утонуть совсем. И все кончится.

— Трав, Фития? Где те травы, что цветут над морем? Нет их. Наверное, высохли все. Навсегда.

— Не говори так!

Взметнув черными одеждами, Фития быстро подошла, оттолкнула рабыню с зажатым в руке сосудом. Склонилась над молодой женщиной, что лежала на спине и спокойно глядела на росписи потолка. Испарина от горячей воды покрывала каплями тела бегущих за нимфами сатиров и, казалось, те вспотели, догоняя девушек. Высохшей худой рукой Фития вытерла белый лоб, вглядываясь в равнодушные глаза. Не поворачиваясь, кинула застывшей позади рабыне:

— Иди прочь. Скажи там, пусть еще принесут воды и масел. Что с тобой, птичка?

— Мне что-то совсем плохо, нянька. Нет ничего.

— Ну, как же нет! Полны сундуки. И денег у твоего мужа побольше, чем у кого другого. Посмотри какой дом! А хочешь, мы посидим в саду? Там цветут сливы, те, что привезли тебе в подарок, первый раз цветут.

— Нет.

Хаидэ села и, потащив к себе мягкое полотно, отерла лицо и грудь. Глянула на темное встревоженное лицо старухи.

— Я будто умираю, Фити. Нет ничего, понимаешь? Слива в саду цветет, и глаза радуются, а потом будут плоды, девушки сварят их в меду. А я?

— Ты красивее сливы, цветочек мой! И слаще.

— Фити, я не дерево в саду.

Отбрасывая скомканную ткань, Хаидэ села. Спустив ноги на мраморный пол, вытянула их, рассматривая. Она уже не так худа, как была когда-то, бегая девочкой по степным травам. Но крепкое тело не набрало должной солидности замужней женщины. Круглые бедра и длинные голени. Вспомнила, как Теренций, охлопав ее, сравнил с любимой кобылицей, отметив громко, что кобылица стройнее и длинней бабками. Она тогда прокралась на конюшню и перерезала гнедой кобылке горло, простая работа, которую в племени делали, конечно, мужчины, но и каждая женщина знала, как избавить от мучений лошадь, сломавшую ногу. Не потому убила, что хотела быть лучшей для мужа, по детской глупости приревновав его к женщине иппо, а потому что не могла позволить сравнивать себя с лошадью — чужаку.

Не пряталась. Вернулась с конюшен, неся в опущенной руке длинный нож, с которого падали на холодный пол вязкие черные капли. Теренций, спихнув с колен мальчика с накрашенным лицом и яркими губами, трезвея, смотрел. Выслушав испуганного конюха, замахнулся на молодую жену толстой рукой. И опустил руку, наткнувшись на неподвижный взгляд воина на почти детском лице.

Хаидэ провела руками по твердым коленям. Где та девочка, которая могла так — ножом, по горлу, за глупые слова? Пусть бы она все еще была ею. Но — ничего нет…

— И даже плодов нет, Фити. Мне нет детей.

— Ах, нет? А кто просил своего Нубу? Ты и просила! Мне бы, пока я жива, плести волосы твоей дочери или ругать сына. А вместо того сохну, глядя, как ты завязла, ровно оса в диком меду. Твоя голова, Хаидэ, что пустой орех!

— Думала, ты меня пожалеешь, Фити.

Нянька, обиженно отвернувшись, молчала. А потом, подойдя, присела на пол, вытирая капли с обнаженных ног женщины.

— Жалею вот. Одна ты у меня. Внуков бы только. А?

— Нет, Фити. Пока не повернется судьба. Но я больше не могу ждать. А она никогда не повернется.

Послушно сунула голову в широкий ворот банной рубахи, стянула вырез на груди. Подождав, когда Анатея завяжет домашние сандалии, подставила няньке лоб для поцелуя, пошла к внутренней лестнице.

— Ты придешь меня расчесать, Фити? Как раньше.

— Приду, вот приберусь тут. Да. Говорят, на корабле не только из столицы. Говорят, привезли в город писцов. Из самых далеких стран, где и боги вовсе другие. Они будут учить грамоте знатных наследников. Говорят, в метрополии делают так сейчас, все делают, мода такая. Вот в ужин и посмотришь, может, развеселишься.

— Видишь, а сказала — не знаю, не знаю. Ты Фити, мудрая, как старая мышь, все знаешь.

— Иди уже, сливка моя.

Старая нянька окликнула воспитанницу, когда та уже подходила к занавесям дверей:

— Ты не должна забывать главного, Хаидэ, дочь непобедимого.

Женщина остановилась, отпуская складки тяжелой ткани. Поворачиваясь, улыбнулась старухе и та поежилась от улыбки, как от ковша ледяной воды.

— Дочь Непобедимого никогда не забывает о главном, старая. Но кроме главного есть еще это…

Хаидэ распахнула широкий ворот, показывая крепкую шею и начало грудей, провела ладонями по талии и бедрам. И, всколыхнув ткань, скрылась на мраморных ступенях.

В верхних покоях солнце, заглядывая в окна, заливало пустоту желтым предвечерним светом. Хаидэ медленно прошлась вдоль сундуков, присела на постель, трогая разложенные парадные одежды. Тут снова пахло полынью. И снова пришли в голову, мерно звуча, слова о тростнике и камне, которым не быть. Это стихи? Песня? Они так похожи на детские учебные распевки, что повторяют за старшим мальчики в первом военном лагере Зубов Дракона. Но маленькое слово меняет суть и кажется, слова махнув хирыми хвостами, мелькают на краю слуха, сыплются по кустам, и смеются оттуда над той, что стала такой неуклюжей и медленной, даже поймать услышанное и победить его — не может.

Она зашевелила губами, не пытаясь услышать, повторяла полузабытые детские наказы, в них почти так говорилось — обо всем. Так. Да не так!

Усталые от полного дня быстрого бега, драк, упражнений с луком, усталые так сильно, что даже голод умирал в животах, дети сидели вокруг костра или просто в темной степи, залитой молоком плодной луны. Сложив на коленях грязные руки со сбитыми костяшками, мерно покачивали головами и вступали следом за первым словом старшего:

— Не думать, как ветер, качающий тростники… Быть им. Не думать, как думает выдра, что рвет рыбу поперек острой пастью. Быть ей — гладкой и мокрой, со старой раной на задней ноге… Не думать…

Утренний голос в голове пришел снова, усилился, будто вызванный памятью — спорить с воспоминаниями. Сказал, налегая на крошечное все меняющее слово:

— Не быть ветром, качающим тростники. Не быть! Выдрой и птицей, ищущей крови — не быть. И камнем — не…

Хаидэ встала, резко, убирая ухоженную руку с яркой парчи узора. Машинально поправляя сползающий вырез мягкой рубахи, мяла ткань, выкручивая шелковый шнурок.

На маленьком столике у стены лежали пергаментные свитки. Это подарил ее мужу купец, привез из Афин. Стихи и новые песни. А кому петь и читать их? Рабыням, что приходят по зову, вышивать с ней очередное покрывало? Им скучно слушать, они хотят говорить о новых украшениях и о том, что на городском базаре появились бродячие актеры, — голосят куплеты и прыгают через головы друг друга.

Восемь лет. Каждый год выливается в колодец неба внутреннего дворика, как новая медленная вода. И на самом дне ее она, Хаидэ, дышит мерно, как сонная рыба. Раз в неделю — на рынок с рабами, пройтись между кричащих и скалящих зубы торговцев и бродяг. Каждый день в храм Афродиты и Аполлона, чужих ей богов, принести маленькие жертвы: венки из цветов, куски богатого вышитого полотна, алабастры с благовониями. И изредка, как праздник, выехать в небольшой колеснице на встречу с начальниками наемных отрядов из родного племени. Ехать по степи, смотреть до рези в глазах, дышать так, что рвется грудь, вспоминая. А там снова сидеть наряженной куклой, пока мужчины ведут переговоры о том, сколько воинов и куда. И только пытаться, рассмотрев, узнать под парадными доспехами, вдруг там, среди молчаливых вооруженных мужчин кто-то из тех, с кем она бегала когда-то по маленькому стойбищу или ехала рядом в простом седле черного жеребца Брата.

Ей опять захотелось позвать Гайю. Пусть бы снова пришел сон наяву. О том, что осталось там, в ее степях. Где она, летая над весенними травами, не понимала, что живет. Все думала, жизнь настанет потом. И вот оно это потом, в пустоте богатого дома.

— Доннг, — пропел бронзовым голосом тронутый ею гонг и сразу по лестнице заторопились босые шаги.

— Мератос, приготовь гребни и заколки. Меня расчешет Фития.

— Да, моя госпожа, — прибежавшая девочка надулась, изо всех сил стараясь показать хозяйке, как ей обидно, что не она будет чесать длинные золотистые волосы.

— Ты достала подвески? Те, что из глины?

— Вот они, — девочка поднесла ей открытый плоский ларец. Хаидэ вытащила из него маленькую коричневую фигурку — ежика с глазом-бусинкой, висящего на потертом кожаном шнурке. Улыбнулась, поворачивая так, что черный глазок заблестел, как у живого. Поставив ларец на столик обок большого зеркала, села на кожаный стул и принялась доставать все фигурки, трогая каждую и аккуратно выкладывая на стол. Мератос за спиной тихонько фыркнула.

— Нравятся?

— Н-ну… смешные такие. Как… как у бедняков. Прости меня, госпожа, если я обидела тебя глупым словом.

— Их сделал мальчик, дурочка. Сам нашел глину и сам лепил. А обжигал на костре. Один маленький еж на каждое время степного года. Вот этот — с лапками, это зимний, тогда была злая зима и даже летали белые мухи. А этот, что повернул голову вбок, он из первой весны. Его, может быть, кусала пчела, и он отмахивался лапой, видишь? А этот, с косыми глазками, он из лета. Наелся дикого меду и песни поет.

И сама рассмеялась, слушая, как хохочет маленькая рабыня.

— Он, верно, очень любил тебя, моя госпожа, этот мальчик. Не каждый мужчина станет дарить подарки так долго, смотри, у тебя есть ежики на каждый палец моей руки. И на вторую руку тоже почти хватило.

— Два года, Мератос. Две весны, два лета. И зим было две, и две осени. Он был очень сильный. И Ловкий. В нашем племени нельзя рисовать и лепить то, что имеет тело. Он преступил обычай и был сурово наказан за эти смешные фигурки.

— Как его звали?

— Ловкий. Так и звали его все. Исма Ловкий.

— А где он сейчас?

— Он… Он ушел воином в наем, Мератос. Далеко и так надолго, что пока вернется, можно сделать четыре раза по четыре глиняных ежика. Я не знаю, придет ли обратно. Наши воины, Мератос, не все живут долгую жизнь.

— Они плохие воины?

— Нет. Они идут туда, где другие умирают сразу, еще не начав сражения. А Зубы Дракона бьются и побеждают. Но в живых остаются не все.

— Как жалко. Они все, должно быть, очень красивые! И что потом делать их женам?

— Жить.

— А им будет новый муж? У варваров, я знаю, у них жену хоронят вместе с убитым мужем, госпожа.

— Зубы Дракона — не варвары, Мератос. Они…

Она замолчала. Кому рассказывать? Рабыне, у которой всего несколько месяцев как появилась грудь, и которую волнуют все мужчины, что посмотрят на нее? Она рассказывает себе. Но говорит вслух и может сказать слишком много.

— Иди, Мератос. Я позову тебя потом, когда одеваться.

Девочка остановилась в дверном проеме, отведя тяжелую коричневую портьеру. Хаидэ неподвижно сидела перед большим зеркалом, блестело круглое плечо в спущенном вороте рубахи.

— Ты не печалься, моя госпожа. Он обязательно вернется.

— Конечно. Иди.

Занавесь упала, колыхнувшись. Только народившееся лето невнятно пело ленивыми голосами молодой жары, ткало свое полотно из скрипов, дальних выкриков, плеска, смеха мужчин, топота коней и пиликания неловкой флейты. Казалось, откинь край полотна из привычных звуков и услышишь за ним — другое…

 

6

Темнота навалилась на степь мягкой грудью, как большая овца с черным руном и шерсть ночи приглушила все звуки, будто они запутались в ней и замерли, уснув. Трещали сверчки, шебуршилась под охапками полыни мышь, падал сверху глухой крик ночной птицы. И ближе, живее, шевелились скрытые темнотой звуки стойбища. Вскрикивали и смеялись у большого костра воины и охотники, перетаптывались, пофыркивая, кони, вдалеке плакал ягненок, потерявший сосок с молоком, а у самой палатки мягко слышались легкие шаги, замирали, когда Фития у входа ворочалась на старой попоне, и снова звучали, так тихо, что Хаидэ думала: кто-то идет к ней из сна.

— Хаидэ? Спишь? — голос Ловкого раздался за тонкой стенкой из шкуры, у самого уха, и девочка, вздрогнув, тут же нахмурилась, досадуя на свой испуг.

Садясь, отцепила кожаную петлю, откинула угол полога. Выглянула через дыру в ночь, полную звезд:

— Подожди.

Завозилась внутри, проталкивая в дыру старую шкуру:

— Тяни, тихо.

И выскользнула сама, выдергивая из палатки край длинного плаща.

Вдвоем уселись на мягкую шкуру, прижавшись, закутались в плащ — только головы торчат.

— Так и не взяла одежду? — тихо рассмеялся Ловкий, обнимая Хаидэ за плечи. Сам был в одних штанах. Ноги — босые, холодные.

— Все равно спать. А завтра, если смотреть меня будут, все новое наденут. Как на праздник. Нянька будет наряжать. Серьги достанет, гривны. Оплечья, что от матери остались.

За палаткой послышались мягкие тяжелые шаги.

— Отец, — шепнула Хаидэ.

Исма мгновенно исчез в темноте. Качнулась сама к откинутому краю полога, но, поняв, что спрятать шкуру не успеет, осталась сидеть. Только плотнее закуталась в плащ.

Большая фигура заслонила звезды. Отец сел на шкуру рядом с дочерью, подогнул ногу, взялся за колено. Девочка молчала.

— Завтра приедут греки. Из полиса, что над проливом. Приедет твой будущий муж. Большой человек, богатый. Сейчас хорошее время, Хаидэ, для нашего племени. Грекам нужны наши воины. Они то воюют, а то отправляют караваны с товарами, за море или за дальние степи и горы. А нам нужно их оружие, ткани, посуда. Они хорошо платят нам за наше умение воевать.

— Я знаю, отец.

— Это и для тебя хорошее время, дочка. Здесь твое место — в женской повозке. Рожать воинов, доить кобылиц, защищать женские стойбища, пока мужчины воюют. Но ты не просто дочь вождя. Я расскажу тебе о матери…

Высоко в черном небе среди горстей звезд узкая луна колола темноту острыми рожками. Это пасется небесный барашек, знала Хаидэ детское — из певучих сказок няньки. Каждую ночь небесный барашек выходит есть звезды, что цветут на небесном лугу, но звезды никак не кончаются, и барашек толстеет-толстеет, пока не устанет есть. Тогда ночь за ночью молча бредет по лугу, от самой степи через середину неба, уходит в утро. И бока его становятся тощими, пока не исчезнет барашек с человеческих глаз. Когда-нибудь, говорила Фития, покачивая на руке голову Хаидэ, когда-нибудь небесный барашек заупрямится и не остановится. Объестся, станет больше, чем круглый, и лопнет…. Никто не знает, что случится тогда. «А вдруг он сумеет съесть все звезды, Фити», спрашивала сонная девочка, изо всех сил стараясь не закрывать тяжелые веки, сторожа уши, чтоб услышать ответ. И засыпала испуганно, когда Фития, проводя жесткой рукой по волосам, отвечала «тогда кончится мир, птичка, потому что мира без звезд быть не может». Но годы шли, барашек выходил на небесный луг и никогда не делал того, что было не таким, поперек. Стережет мир, думала Хаидэ во сне и страх уходил.

Свет молодой луны падал на высокую шапку вождя, ставил белые точки на его глазах, спрятанных в тени скрытого ночью лица. Иногда точки пропадали, когда вождь Торза опускал голову, кивая макушкой шапки. Проводил рукой по колену, похлопывал по вытертой коже штанины. И сидящая напротив Хаидэ машинально повторяла за отцом жест, под плащом проводя рукой по голой коленке.

— Все дали мне боги, дочка. Никто и никогда не мог победить твоего отца. Я видел в степи дальше, чем видит глаз сокола, уши мои всегда слышали лучше, чем острые уши рыжего лиса. Я вождь не только по крови, но и по праву. Все это знали, когда я еще рос и учился быть воином, в лагере мальчиков, еще не мужчин. Но видно, нельзя быть лучшим везде, решили степные древние боги и отняли у меня детей. Я взял трех жен, одну за другой. Были рабыни, которые делили со мной ложе в походах. А когда я понимал, и эти пусты, то продавал их, и они рожали детей своим хозяевам. Настал час, когда нужно было что-то решить, ведь вождь не имеет права жить для себя, лучший обязан передать свою кровь по времени дальше. Или я вождь и воспитываю сына. Или я ухожу. Так заведено.

Я хотел оставить племя и уйти туда, откуда пришли мы когда-то в забытые времена, о которых теперь помнят только сказания, но не люди. Тамошние люди одной с нами крови. Но никто и никогда не возвращался с вершин снегового перевала. Я мог бы, как делают наши мужчины, уйти к другим племенам, и вернуться с женой, чтоб кровь племени не застаивалась в жилах рожденных детей и их детей. Но слишком долгими были такие походы и не все возвращались обратно. А я вождь. Кто позаботится о племени, которое одно посреди степей? Ведь нет рядом других Зубов Дракона. Если остановить то, что происходит, мир станет другим, и как мы сможем жить в этом мире?

— Мир кончится совсем. Как тот, в котором небесный барашек съел все звезды…

— Что, Хаидэ?

— Ничего. Я сказку вспомнила.

Снова погасли светлые точки на черном лице Торзы. И голос его стал глухим, медленным. Вдалеке кто-то затянул тихую песню.

— Я увидел ее в степи, у мелкой речушки. Мы возвращались с охоты, втроем. И, отпустив коней, легли спать у быстрой воды, где прохлада. Никто не увидит воинов нашего племени, если мы сами не захотим того. Так и они. Пятеро воинов, они скакали, пригнувшись к гривам своих кобылиц, ветер играл хвостами, черными и гнедыми. И волосы выбивались из-под блестящих шлемов. Мы смотрели из-за густых ветвей, распластавшись ящерицами, как они спешились и переговариваясь, огляделись. Они делали это по-настоящему, как подобает воинам, и увидели все: ветки ивы в воде, рыб, идущих из глубины за мухами, сухие листья, уплывающие к далекому морю. Не увидели только нас. И думая — одни, сняли шлемы, панцири и поножи, сбрасывая их на песок. Четверо. Пятая стояла на холме, медленно поворачиваясь, готовая прокричать тревогу. Но наши кони паслись в дальней ложбине, и только наш зов мог достать их оттуда. Твоя мать, Хаидэ… Она была… Когда сегодня ты взлетела на Брата, я думал, время повернулось и потекло в обратную сторону…Они плескались в воде, как девочки моются после долгой зимы, смеялись и брызгали друг на друга. Но не как девочки, они смывали с рук и белых шей красные разводы. И панцири, что лежали на песке, потемнели от крови и пота.

Я смотрел. Хочешь знать, что я видел?

Торза поднял голову, и бледный свет луны залил его лицо, будто омывая ночными слезами. Хаидэ молчала, глядя на блестящие глаза, как у слепца, который, прислушиваясь, весь мир рисует картинами, видными только ему…

— Посмотри на свои руки, вытяни их перед собой и посмотри. И — ноги. Когда идешь, крепко ступая по траве, они сами находят путь, как степные зверьки, будто на каждом пальце у них по глазу… У тихой воды, Хаидэ, наклонись к своему отражению! Глаза, рот. Я не мог оторваться. А они, вымывшись, улеглись на песок, показывая солнцу раковины животов и плети мускулов на сильных ногах. Болтали, ожидая, когда смоет грязь битвы подруга. И, собравшись, исчезли, в три вдоха и выдоха. Только топот звучал все дальше.

— И ты не вышел? Если ты так…

— Они бы убили твоего глупого отца, Хаидэ! Я был, как ягненок, мог только не дышать. Потому и сижу сейчас здесь, с тобой рядом. Но женщины всегда женщины, даже если они воины. Много наболтали, пока думали, что слышат их только степные суслики. И я знал, что не поеду за снеговой перевал за женой, моя жена — вот, только что падала в воду плашмя, размахивая руками, и выныривала, поднимая брызги. Эния, из племени амазонок, что встали лагерем в трех днях непрерывного конского бега, у главной реки. Большего мне не нужно было.

Мои воины, говоря молча охранные молитвы, пытались отговорить меня. Да я и сам понимал, что… Но я вождь и был умнее их. Если Эния подарит мне сына, думал я, кто сравнится с нами? Зубы Дракона получат в свои вены такую кровь, какой не было. И я поехал за сыном. Один.

Хаидэ, сидевшая с раскрытым ртом, кожей ощутила сбоку легкое движение и насторожилась, постаравшись, чтоб отец не заметил, как изменилось ее дыхание. Но вдруг поняла, ее отец, непобедимый воин, лучший, Торза — великий в своем восхождении, давно одолевший снеговой перевал воинского духа и оставшийся после преодоления в живых, — не услышал. А она, дернув плечом под складками плаща, подумала мельком, это Исма, чтоб сгрызла его степная гадюка, ворочает траву, ровно объевшийся желудя кабан.

— Когда они выехали мне навстречу, в степь, я сошел с коня. Бросил лук и свой меч. Раскрыл руки и шел, думая, что проще всего достать меня стрелой. Одна стрела в горло и все. Я думал, мысль эта — последняя. Но они, сдерживая высоких коней, ждали. Твоя мать стояла по левую руку от властительницы, шлем закрывал ее лоб и переносицу, а на затылке ветер трепал хвост из конского волоса, крашенный рыжей хной. Но ярче него вились из-под шлема волосы амазонки Энии. Как золото, что рассыпалось по осенней траве.

Я рассказал, чего хочу. И мне позволено было биться за честь спать с Энией, чтоб она родила мне сына. Если она не убьет меня в поединке.

— Разве кто-то может убить тебя, отец? Ты самый сильный. Ты сам убиваешь всех!

— Если бы я убил твою мать, глупая мышь, откуда ты взялась бы? А?

— Я…

— Мы бились. И я понял, что боги указали мне на самую достойную, потому что, крутясь вокруг, подлетая и уворачиваясь от меча, я не мог сбросить ее с лошади. А она меня скинула, толкнув грудью коня на моего так, что тот, храпя, прикусил ухо моему Ариту. Я, Торза, лежал на твердой земле, шлем съехал мне на глаза и сквозь его дыры я видел, как над моей головой поднимается огромное копыто. Она — моя слабость, единственная. Твоя мать сделала во мне дыру. Не копытом коня, нет. Дыру в сердце и эта дыра кричала — ты больше не вождь, Торза, потому что тебя победили!

Тогда я вскочил, и злость туманила мне голову. Скинул шлем и схватил Энию за стремя, дернул так, что ее конь рванулся, а победившая упала сверху, снова свалив меня наземь. И ее кривой кинжал ткнулся мне в ямку на горле, вот сюда.

Черная рука поднялась, перекрывая горсти звезд, и слилась с линией шеи.

— Когда я вдохнул, лезвие вошло в мою кожу. На полногтя. А выдохнув, я ощутил, как вышло оно, все в моей крови. Так тверда была рука Энии, что кинжал висел в жарком воздухе, неподвижный. И следующий вдох надел бы меня на острие снова. Ей надо было лишь шевельнуть рукой, чтоб я умер. Разве ей нужен такой муж? Упавший с коня, подставивший горло! Сквозь волосы я видел ее глаза. И вдохнул. А она убрала кинжал. Никто из неподвижных воинов, следивших за нами, не понял, что это не я вывернул ей руку, отбрасывая в траву клинок. Она была не только тверда, твоя мать, но и хитра, как травяная гадюка. И вот я лежу, держа свои руки на ее горле, а моя кровь капает на ее лицо, стекает по виску и склеивает волосы. «Ты победил» сказала она и отвернулась, будто от стыда. И стоявшие подняли коней на дыбы, крича злыми голосами радостную весть. «Он победил! Будет пир и жертва, и двое уйдут в степь, чтоб не исчезал на земле род непобедимых!»

И все было так, как они крикнули.

Он замолчал, опуская голову и покачивая ладонью колено. Хаидэ, забыв о том, что где-то рядом дышит и слушает Ловкий, прижимала к груди сжатые кулаки, смотрела перед собой, видя вместо черной фигуры отца степь, полную солнца, и лежащую навзничь женщину с раскиданными по вытоптанной копытами траве волосами. Такими же, как у нее, золотистыми, свитыми в крупные кольца.

— Все было… Луна успела умереть, родиться и дойти до полного круга, пока мы с Энией жили в маленькой палатке, совсем одни. Ночью плавали в мелкой реке, днем ставили ловушки на зайцев. Мы мало ели. И почти не спали. Знали, полная луна разлучит нас. Потом я уехал и вернулся через год, чтобы забрать своего сына. А увидел тебя. Мне показали кричащую и бьющую ногами девчонку с упрямым лицом. Никакого сына. Никакой надежды на то, что род мой будет продолжен. Я стоял у края стойбища, смотрел на Энию, а она смотрела на меня. Вокруг женщины-воины увязывали скарб и оружие. Племя покидало эти земли. Девочек, рожденных в разных местах, амазонки всегда забирают себе. Ведь они живут без мужчин. Но я не мог позволить тебя увезти. Эния и ты. Я не мог забрать вас обеих, я был безоружен. Ты была нужнее для племени, чем твоя мать, а жизнь племени важнее, чем желания одного человека, пусть даже вождя. И нам снова позволили драться. На этот раз я должен был убить твою мать, либо лишиться вас обеих.

Он проговорил последние слова медленно, сам слушая их, потому что в первый раз за двенадцать лет произнес их вслух. И сказанные, они повисли перед темным лицом, покачиваясь и продавливая тяжестью ночной воздух.

— Я не мог…

Хаидэ застыла внутри, слушая. То, что говорил отец, любимый так сильно, что она жила, повторяя его жесты и слова, улыбаясь так же, и так же хмурясь, и даже руку тянула к подбородку, когда задумывалась, — погладить несуществующую черную с сединой бороду, не укладывалось в голове. Слова громоздились, давили твердыми углами, причиняя боль. И она не хотела слушать дальше.

— Ты боишься услышать?

Вопрос прижал уже сказанные слова, впихивая их, от горла до самых висков, под лоб, и Хаидэ, сгорая в хлынувшей на щеки краске, хрипло ответила:

— Нет! Я, Хаидэ, дочь непобедимого Торзы, не боюсь ничего!

— Я знал это. Потому и говорю — всё.

Он сел ближе и, взяв дочь за руки, стиснул ее ладони горячими пальцами. Сжимая и разжимая, проговорил:

— Я не мог оставить в живых Энию, которая одна была слабостью непобедимого. И я должен был победить сам. Однажды она уже приняла роды моей слабости, и вынянчила ее, как нянчат негодного увечного ребенка. И пока Эния была жива, жила и моя слабость. Потому я бился по-настоящему. И она, поняв это, дралась со мной, как степная волчица дерется за детенышей. Но я победил. Победил себя и ее. И когда встал, над ней, а она осталась лежать, там… Я знал, что уже никогда не буду слаб. Я перешел снеговой перевал внутри себя, остался жив и ничего не потерял. И я завоевал тебя. Ты главный трофей моей жизни и ты — алтарь моего бога. Твоя судьба не принадлежит мне, и тебе не принадлежит. Она в руках тех, кто смотрит на нас со смертных полей, проросших травами прошлого — в руках небесных лучников. Тех, что ушли за снеговой перевал и остались там, без тел, но навсегда с нами. А ты! Убегаешь с мальчишками, чтобы тебя забрали морские духи! Хотя, может и это знак, просто я должен стараться видеть их все?

Отпустив ее руки, он усмехнулся.

— Я задаю этот вопрос не тебе. Себе. И, затаившись, слушаю себя, потому что судьба ходит кривыми дорогами, выбирая иногда те, что, кажется, не ведут никуда. Но там, где все тропы уходят за край земли, там пути судьбы находят свою цель. Непобедимые знают, главное — слушать. И повиноваться тому, что чувствуешь. Я слышу, твой путь выше и больше, чем сидеть у женского очага, пусть даже это очаг будущего вождя нашего племени. Потому ты уйдешь в полис, станешь женой знатного эллина. И тогда твоя очередь будет — услышать, когда судьба позовет на твой собственный путь. Ты понимаешь меня, дочь непобедимого и амазонки?

— Да, отец.

— Хорошо.

Торза встал, легко, не опираясь о землю рукой. Отряхнул полу кафтана от приставших травинок.

— Ловкому скажи, утром вас соберут в лагерь мальчиков. И тебя тоже. Ты должна стать не только женщиной, но — воином. Ты одна уйдешь на войну, Хаидэ, как пластун, что крадется по чужим землям. Это будет нескоро. Наложниц можно взять, когда у них еще не появилась грудь. А тебя пусть подождут, сколько нужно. Минует лето, придет другое. А там будет сыграна свадьба. И ты будешь крепкой связью между нашим племенем и эллинскими колониями на побережье.

Он коснулся рукой волос дочери и, убрав руку, шагнул в темноту. Хаидэ, сидя неподвижно, провожала взглядом большую фигуру, заслоняющую свет дальнего костра на площади. Когда отец ушел далеко, Ловкий за краем палатки пошевелился, и она, медленно возвращаясь в тихую ночь, окликнула шепотом:

— Где ты там?

Распахнула плащ:

— Залезай.

Обняв мальчика за холодные плечи, прижалась, молча обдумывая услышанное. Ловкий не мешал, и они долго сидели тихо, глядя на яркие крупные звезды.

— …Ладно, Исма, иди спать. Твой от костра вернется, точно вздует.

— Угу, — Ловкий завозился, пошарил в кармашке на кожаном ремне. Сунул что-то в ладонь, — держи. Тебе.

Хаидэ пальцами пробежала по шершавой поверхности. И улыбнулась. Мысли о рассказанном будто сдуло ветерком.

— Ой, это что, зверь?

— Угу. Завтра посмотришь, когда светло. Я хотел — на шею. А теперь подумал, надо в волосы, будет красиво. Не боишься?

Хаидэ баюкала в ладошках маленькую, размером с миндальную скорлупку, фигурку. Трогала длинный шнурок:

— Нет. Потому что это ты мне сделал, сам. Но ведь нельзя, Исма, зверей делать нельзя. А ты вот…

— Мне надо было тебе что-то особенное, понимаешь? Смелое.

— Тебе попадет. От отца.

— А так и надо. Ты его спрячь, хорошо? Чтоб тоже не попало.

— Вот еще! Я его завтра надену.

Ловкий тихо рассмеялся. Толкнул ее плечом:

— Правда, наденешь?

— Ага. Вот Фити раскричится!

— Я тебе еще буду делать. Этот зверь — летний. Потом сделаю того, кто осенью. И зимнего.

Хаидэ, вспоминая слова отца о том, когда ей в полис, нахмурилась, но тут же улыбнулась. Считала, растопырив пальцы и шевеля губами:

— Восемь зверей у меня будет. Долго еще. Я их с собой увезу.

— Носить будешь?

— Всегда.

— Хорошо.

Хаидэ зевнула. Ловкий рассмеялся тихонько. Подпихивая сонную девочку, помог забраться в палатку. Отправил вслед шкуру.

— Исма?

— Что, Лиса?

— А ты почему его сделал? Ты так услышал, да? Внутри себя?

— Да. Я услышал и понял, надо — так.

— Ты будешь непобедимым, Исма, настоящим.

— Спи уже, Лиса.

— Я сплю, сплю… И Ловкий, затянув дыру в стенке палатки, набросил петлю и сам ушел спать, раздумывая о переменах в жизни.

 

7

У Хаидэ болела голова, стиснутая диадемой, один завиток которой давил за ухом. В ответ на поклоны, обращенные к ней, Хаидэ склоняла голову и, не поморщившись от приступа острой боли, одаривала гостей легкой улыбкой, стараясь не замечать жадных и любопытных взглядов. Мужчины разговаривали, уже давно, и разговор все чаще прерывался, все замолкали, прислушиваясь к звукам, доносившимся из внутренних комнат. Дым благовонных смесей, призванных отпугнуть насекомых, стлался между колонн, завиваясь, утекал вверх, в черное небо, в котором висели невидные из-за расставленных светильников звезды.

— Твоя жена, Теренций, по-прежнему хороша, как богиня! — провозгласил один из гостей, кивая и поглаживая курчавую аккуратно стриженую бороду. Говоря, оглядел женщину, неподвижно сидевшую на высоком сиденье, насмешливыми глазами. И, понизив голос, что-то добавил, наклонясь к уху присевшего рядом хозяина дома. Тот досадливо и громко рассмеялся.

— Она моя жена и этим сказано все. Разве может быть что-то негодное у сановника архонта? Мы, боспоряне, ничем не хуже вас, изнеженных жителей Афин.

— Не спорю, не спорю. Потому возношу хвалу богам и восхищаюсь. Тем более, что когда-то она скакала без седла на диком жеребце и ела сырых степных птиц, так? А теперь посмотрите, какая царственная осанка! Может быть твоя жена…

Он, приподнявшись, отвесил поклон в сторону Хаидэ:

— Может быть, она почтит нас, спев какую-нибудь из своих диких песен?

— Моя жена царского рода, Кандей. Какая еще может быть осанка у женщины, чей отец князь, а мать — амазонка?

Хаидэ молча смотрела, как налилось кровью широкое одутловатое лицо мужа. Внутренне усмехнулась, узнавая те самые интонации, с которыми он когда-то обсуждал ее, маленькую невесту, разглядывая перед свадьбой, стыдясь необходимости брать в жены дикарку из вольных степей. Он перечит хмельному гостю не потому что любит ее, ему невыносимо чувствовать себя ниже тех, кого привез пышно убранный корабль из метрополии и вскоре они покинут колонию, чтоб дома рассказывать, посмеиваясь, о диких нравах провинции. Но как же едок этот плотный дым, заползающий в ноздри… Это от него трещит голова. Она чуть склонила голову, висящий на грубом шнурке глиняный ежик лег на плечо. И кажется, боль в виске немного утихла.

Она вспомнила, как муж, поднявшись в ее спальню и увидев, что Фития прикрепляет к золотым прядям глиняные фигурки, раскричался, топая ногой по холодному полу. О том, что она по-прежнему позорит его и хочет выставить на посмешище теперь уже перед важными гостями. Кричал о том, что в столице будут передавать друг другу рассказы о том, какая дикая у сановника жена. Хаидэ сидела молча перед большим бронзовым зеркалом, положив на столик руки, унизанные тяжелыми браслетами. И когда он выдохся, негромко ответила:

— Тебя никто не помнит на родине, муж мой. Ты для них — свиток, на котором перечислены мешки зерна и амфоры масла. Пусть мастер изваяет твой бюст, отправь его с кораблем и подпиши «это я, торговец и приближенный архонта, вот мое лицо» и пусть его носят из города в город, крича о том, что ты все еще жив.

Теренций задохнулся, шаркнул сандалией, будто желая подбежать, а она безмятежно смотрела на его отражение за своим плечом, убранным складками тонкого синего льна. Увидела, как он схватил стоящий в углу покоев сосудов с родниковой водой и подняв, хакнул, бросая его оземь. Улыбнулась, отметив, что бросая, постарался не задеть ее платья даже вырвавшейся из черепков водой. И забыла о нем, как только упала коричневая штора на двери. Слова о камне и тростнике, пришедшие в голову, были важнее, и она продолжила слушать их, стараясь понять. Может быть, это «не быть» означает начало ее бытия?

— Хватит морить нас голодом, Теренций! Мы весь день решали важные вопросы, думали о политике и торговле, и животы у нас подвело!

Молодой мужчина с сергами в ушах и тщательно завитыми волосами, выкрикнув, оглянулся, призывая присоединиться к возгласу.

Он тут впервые, просчитала Хаидэ, держа на лице неподвижную улыбку. Наслушался о вольных нравах в колонии, где даже сановники — из бывших неугодных в метрополии, сосланы за политические взгляды, а то и за воровство из казны, пьянство и разврат. Он жаждет всего попробовать и испытать, чтобы потом, вернувшись, хвастать дружкам. И крикнув, испугался, а не нарушил ли правила вежливости слишком сильно? Он смотрит на хозяина дома, но мельком, а после на старого Даориция, прожженного купца, который каждый год приезжает с товарами и хорошо знает Хаидэ. В Афинах Даориций представлен ко двору и везет отсюда скифское золото, каждый раз солгав о том, что все эти вещи делают немытые скифы, сидя на корточках у плавильных печей. На самом деле все украшения, так модные в метрополии, делаются в нескольких мастерских золотого города, рабами и вольными мастерами-греками. Да и все это знают, но думать о диком их происхождении — интересней. Торгаш Даориций может рассказать о промахе молодого повесы в столице, и если у него нет влиятельных родственников, то это ему повредит. Вот почему он стреляет глазами, сперва крикнул, а после — подумал.

Но Даориций рассмеялся, кивая. И поддержал молодого:

— Не прими за обиду, Теренций. Мы и вправду целый день на ногах, а слава о твоих пирах гуляет по всей Элладе. Те, кто молчат, они тоже хотят узнать, что источает этот неземной аромат. И лишь Пирадекл сказал это вслух.

В ответ на лесть Теренций расслабился, ухмыляясь. Кивнул важно.

— Я рад, что земля олимпийских богов воздает должное моему гостеприимству. Потерпите немного, жертвы принесены, и два молодых барашка жарятся так, как никогда не приготовят вам их на земле. И я благодарю тебя за привезенное настоящее вино, друг. Вместе с овнами, вскормленными душистыми травами, твое вино кричит «отдайте мне должное, мне и Дионису!». Но нужно дождаться последних гостей. Они вот-вот должны прибыть.

— С ними тебя ждет сюрприз, — рассмеялся старый купец, усаживаясь поудобнее на широкой лавке у стены и распахивая длинный зеленого цвета кафтан с персидским узором. Как всякий путешествующий, Даориций ценил возможность носить разные одежды и не упускал возможности похвастаться приобретениями.

— Не хватит ли на сегодня сюрпризов! — Теренций захохотал, махнув толстой рукой в сторону угла, где на тонкой цепи метался, рыча, привезенный гостями молодой леопард. По шкуре пробегали красные блики и, всякий раз, когда он рвался с цепи, звеня металлом, павлины, гуляющие вокруг розовых кустов, скрипуче вскрикивая, отбегали подальше, волоча по мрамору радужные хвосты.

— Это подарок, мой друг. А сюрприз, вот он!

Несколько человек, протопав по коридору от входной двери, открытой им привратником, вошли в дворик и остановились у колонны, поклонившись алтарю Гестии, на котором скакал негасимый огонек в круглом бронзовом очажке.

— Приветствую тебя, высокочтимый Теренций! Хитроумный и многознающий муж, умелец наполнять мошну свою и мошну метрополии.

Говоривший замолк, интонацией не закончив предложения, будто выжидая чего-то. Теренций медленно пошел навстречу гостям.

— Ты ли это, Флавий? Сколько же лет пронеслось над нашими головами, время и время… Какими судьбами, мой очаровательный стихотворец? И… надолго ли?

Хаидэ чуть сменила позу, незаметно перенося тяжесть тела с одного затекшего бедра на другое. Выпрямила спину. Поистине день сюрпризов! Семь лет назад Флавий покинул колонию, умолив капитана взять его обратно, в надежде там испросить себе милость — не возвращаться в дикие края. И милость была оказана ему, за услугу. Он написал поэму о своих приключениях, не в колонии, нет, это не слишком интересно эллинам. А о том, как он жил в племени Зубов Дракона, учил грамоте дикую девочку, уготованную в жены знатному боспорянину. Наврал с три повозки, на пяти волах не утащишь, о том, как заставляли его есть сырое мясо лисиц и пить кабанью кровь на охоте. Да много всего выдумал. Несколько лет тому купцы привезли Теренцию актеров, которые и разыграли трагедию Флавия, мерно расхаживая по просторному двору у бассейна и выкрикивая глупости. Теренций поклялся тогда Флавия убить и скормить его кишки охотничьим псам. И теперь, поглаживая обтянутые узорчатой тканью подлокотники, Хаидэ приготовилась слушать, как муж встретит бывшего любовника, оболгавшего его за милость в метрополии.

В полутемном свежем воздухе, пронизанном столбами благовонного дыма, повисла пауза. Гости, притихнув, ждали, боясь упустить хоть что-то из диалога. Флавий кашлянул и заговорил громко, за торопливыми словами пряча настороженность.

— Нет, нет, Теренций, я здесь лишь на время стоянки корабля. Видишь ли, я облечен миссией, я теперь просветитель. Заслуги мои оценены по достоинству, я сопровождаю рабов и вольных ученых, которые будут воспитывать ваших детей и…

— Облечен…

Перебитый на полуслове, Флавий замолк. Но и Теренций молчал. Хаидэ в очередной раз подивилась мужу, который прекрасно умел повернуть разговор в нужную ему сторону и поставить собеседника ниже себя. Вот и теперь Флавий будто оправдывался, торопясь рассказать.

— Ну что же, — прервал тишину хозяин, — полагаю, милость дана тебе по праву, как достойному из достойнейших.

Теренций подошел к молчавшему Флавию, по нарумяненному лицу которого ползали блики огня. Взял его за локоть, увлекая в центр зала. Все молчали, не зная, стоит ли поддерживать последнюю реплику хозяина, ведь он мог добавить к ней еще что-то, вывернув похвалу наизнанку.

— Прежде чем мы попрощаемся с хозяйкой дома и перейдем на мужскую половину, где нас ждет ужин и актеры с музыкантами, может быть ты, наш великий просветитель, покажешь, кого привез?

— Да, мой друг.

Флавий, располагаясь на кушетке, аккуратно расправил складки богатого плаща и хлопнул в ладоши. Группа людей, стоявших у входа, приблизилась. Двое стражников подталкивали невысокого роста мужчину в хитоне, открывающем худые колени, и черном плаще поверх него, и двух женщин, укутанных в покрывала. Хаидэ, не обращая внимания на Флавия, рассматривала людей.

Женщины стояли, придерживая руками наброшенные на головы покрывала. А мужчина смотрел прямо на нее, и слова, мучившие Хаидэ целый день, снова зазвучали в висках. Она подняла руку и под его взглядом поправила обруч, стиснувший лоб. Не быть камнем, не быть тростником, и ветром не быть, тем, что дует с востока. Лишь западный ветер оставить, у левого уха…

Ей захотелось стащить обруч и кинуть на каменный пол, рассыпая по плечам освобожденные волосы. И она не могла оторваться от его глаз, неразличимого цвета в темных впадинах глазниц. Опустив руки, сжала подлокотники потными пальцами. Сердце стучало, и шум его на время заглушил мерные слова.

— Это Маура, танцовщица из Черных земель, — Флавий махнул рукой, сверкнули золотые браслеты, и стражник, повинуясь, сдернул с женской фигуры покрывало. В полумраке тело молодой женщины блестело, будто его век назад вырезали из черного дерева и все прошедшие годы не выпускали из рук, отполировывая человеческой кожей, пропитанной желанием. Над головами мужчин пронесся ропот восклицаний, полных сдержанного восхищения. Широкие бедра и тонкую талию, запястья и щиколотки опоясывали сверкающие белым металлом цепочки с вплетенными меж звеньев черными камнями. И такая же цепочка лежала на ключицах, защелкнутая на горле и конец ее спускался в руку чернокожей женщины.

— Она рабыня, — утвердительно спросил Теренций, обходя обнаженную женскую фигуру.

— Да, друг мой. Очень ценная. Танец Мауры способен покорить осажденный город, если защитники его не слепы. Она покажет жителям полиса свое искусство, и мы повезем ее дальше. Если конечно, никто не захочет купить ее для своих дочерей.

— А для себя? Она — женщина…

— Нет. Она в первую очередь носит в себе умение настоящего танца. На то я и облечен миссией, друг мой. Только те, кто имеет дочерей, могут претендовать на обладание Маурой. Только с тем, чтобы познать ее искусство, пока она молода и сильна.

— Ну, что же. Тогда для нас она лишь диковина. Детей в нашей семье нет, если не считать выводка чумазых, бегающих по задним дворам. Да и цена, наверняка, немалая.

— Знатные горожане могут купить ее на год или два. Взять в аренду.

— Тогда каждому следующему повезет больше предыдущего, ведь время сделает ее дешевле.

— Нет, мой друг. Пока Маура молода и сильна, время делает ее дороже, беспрерывные упражнения добавляют ей мастерства. Кто купит первым, тот и в выигрыше.

Черная девушка глядела перед собой и, пройдя линию ее взгляда, Теренций обшарил глазами полные груди, плечи, на которых в такт дыханию бежали по серебряной цепи блики красного огня. Потер ладони и поднял руку, собираясь коснуться черной кожи. Но передумал.

— Пусть она хоть станцует для нас. Ты подаришь нам один танец своей красавицы, Флавий?

— Всю ночь она будет танцевать в твоем доме, Теренций. Это поистине царский подарок.

Он сделал жест ладонью, и стражник укутал черные плечи покрывалом, накидывая край тонкой ткани на курчавую голову. Хаидэ смотрела, не отрывая глаз. Цвет кожи девушки был таким же, как у Нубы, ее черного Нубы. И впрямь недаром звучат в голове слова? Она появилась, чтоб изменить жизнь? С ней надо поговорить, обязательно.

Будто услышав напряженные мысли, Теренций повернулся к неподвижно сидящей жене и небрежно поклонился, прикладывая руку к широкой груди. Хаидэ заставила себя расслабиться и прогнала волнение.

— Мы, мужчины, благодарим тебя, Хаидэ, хозяйка дома сановника Теренция. И прощаемся до завтра. Пусть вечно горит огонь в очаге Гестии на алтаре этого дома.

— Пусть горит огонь Гестии, — повторили за ним мужчины, поспешно вставая и кланяясь хозяйке, подбирая подолы пышных одежд, запахивая на груди плащи.

Но Хаидэ не торопилась встать, чтобы ответно отблагодарить гостей.

— Ты пришел в наш дом, Флавий, мой бывший учитель, сам. Не присылая вместо себя дураков с выдуманными о нас речами. И привел тех, кто может быть интересен хозяйке дома. Так покажи мне их. Мне, жене знатного человека и дочери князя степей Торзы, который когда-то давал тебе кров и пищу.

Мужчины нетерпеливо затоптались у выхода во внутренние покои, где настиг их голос хозяйки. Кто-то хмыкнул, кто-то выразительно посмотрел на Теренция. Рабы, держащие в руках светильники, застыли в ожидании.

Она ждала, зная, муж не посмеет прикрикнуть и приказать, чтоб не выставить себя на посмешище перед чужими. Это было ее право, отвоеванное в первые годы супружества, когда она поняла, что вся жизнь ей — круг очага, озаренного негасимым огнем Гестии, только дом и ничего, кроме дома.

Флавий отвесил подчеркнуто вежливый поклон. Показалось ли Хаидэ или впрямь в полумраке живого огня тонкие губы красавца-поэта искривила ухмылка?

— Ты хочешь увидеть танец Мауры, прекраснокудрая Хаидэ, хозяйка знатного дома и дочь непобедимого князя степей?

— Нет, я хочу узнать о тех, о ком ты промолчал. Кто она?

Хаидэ кивнула в сторону второй женщины.

— Эта? Она гадает по звездам. Речи ее для непосвященных смутны, но пророчества исполняются. Ей нельзя находиться в Элладе, потому что никто не знает богов, помогающих ей. Скинь покрывало, Цез.

Женщина откинула край полотна с лица и волос. В темноте, прорезаемой неровным светом, на Хаидэ глянул острый черный глаз на худом, как лезвие, старом лице. А второй, мертвый и белый, глядел поверх ее плеча. Змеи дыма среди колонн, казалось, зашевелились от пришедшего внезапно холодного сквозняка.

— Я надеюсь, ты не заставишь ее пророчить в моем чистом доме, охраняемом богами Олимпа? — проговорил Теренций, отворачиваясь от страшного невидящего глаза женщины.

— Как пожелаешь, друг мой. А то спроси, она может рассказать тебе о дне твоей смерти.

— Если ты будешь насмехаться над моим гостеприимством, Флавий, день твоей смерти не потребует пророчеств.

— Прости, я не хотел тебя обидеть. Я только говорю о том, что ей дана большая и темная сила.

— Да сохранит нас отец всех богов от темноты. Ее и так слишком много, ночь наступила. Идемте же.

— Мне интересен мужчина, — Хаидэ не собиралась отступать.

Женщина по имени Цез уколола взглядом неподвижно сидящую хозяйку. И та снова почувствовала, как ноет уставшая спина, до близкой судороги. Тихонько мерно задышала и, сосредоточившись, но не выпуская из внимания происходящее в зале, стала последовательно расслаблять мышцу за мышцей. Цез еле заметно кивнула и Хаидэ застыла, пораженная — она поняла, что с ней! Нахмурившись, стала смотреть и слушать, как Флавий представляет последнюю из своих диковин.

— Этот неинтересен тебе, госпожа. Не танцует, не пророчит, не говорит стихами. И как видишь, в нем маловато мужской красоты. Эй, ты! Повернись, дай госпоже рассмотреть тебя!

Мужчина поднял голову и, приложив руку к груди, поклонился хозяйке.

— Да хранит тебя Гестия и все богини Олимпа, госпожа, — голос мужчины был глуховат и спокоен.

— Благодарю тебя. А что же он умеет? В чем ценность? Откуда он?

— Он думает. Это писец из Египта. Рассказывали, что он был последним жрецом храма, который поглотил небесный огонь. Больше нету таких. Остался лишь его бог и он. Их двое.

— Так значит он — думает? И говорит свои мысли вслух? И каждая из них достойна быть начертанной на мраморной стеле?

— Я не изрекаю, достойная госпожа. Мысли, подвешенные в воздухе, не имеют цены.

Хаидэ рассматривала узкое лицо с большими глазами, коротко стриженые волосы и складки плаща на острых плечах.

— Ты хорошо говоришь на нашем языке, последний жрец. И ты только что подвесил свою мысль в воздухе.

— Нет, госпожа, она не висит сама, хвост ее сцеплен с твоим вопросом обо мне. Так плетется сеть мысли.

— И сейчас она продолжает плестись?

Египтянин бросил на женщину взгляд и промолчал. Зачем говорить то, что ясно без слов, прочитала она в молчании и покраснела. Разозлившись на то, что оказалась менее выдержанной в словесном поединке, сидела молча, думая, как закончить разговор. Но мужчинам надоело толпиться у дверей, и Теренций крикнул:

— Нас ждет ужин! Плохим я буду хозяином, если жирное мясо застынет и высохнет, а радость вина исчезнет в воздухе без пользы.

— Да! — с облегчением соглашаясь, мужчины покидали перистиль. По знаку Флавия стражники толкнули приведенных рабов следом.

— Э, нет… — Теренций преградил выход, — зачем нам старуха, просветитель? Ты хочешь приправить вкус мяса и фруктов горечью пророчеств? Отправь на корабль ее и этого, с длинным языком. Нам достаточно прекрасной черной девы, а мои рабыни уже ждут в покоях. И славные юноши будут виночерпиями.

— Оставьте мужчину мне, — Хаидэ, поднявшись с высокого кресла, нащупала ногой ступеньку и, подбирая драпировки роскошного плаща, сошла на мраморный пол.

— Он скрасит мой ужин.

Теренций захохотал.

— Ты назвала это мужчиной, прекрасная хозяйка, земная тень Гестии? Но я рад, что ты просишь его, а не красавца из купленных нынче рабов. Уверен, моя честь не пострадает. Болтайте, после вызовешь Флавия и он заберет свой говорящий кувшин. О-у, о-у!

Он приложил руку ко рту, изображая, как кричит в глиняную пустоту, и к уху, будто ожидая ответа.

— Стражник пусть сопровождает его, — поспешно добавил Флавий. И мужчины ушли, оставив в тихом дворе белесые дымы, растоптанные движением, стаю павлинов, сбившихся в кучу за колоннадой, и мерно мелькавшего на цепи красно-золотого зверя. — Проведите его во внешнюю комнату моих покоев, — отрывисто распорядилась Хаидэ и быстро прошла к выходу, не глядя на гостя-раба, мявшего в худых руках край грубого плаща.

 

8

Хаидэ медленно поднималась по узкой лестнице, глухо постукивали о ребра ступеней вшитые в кайму свинцовые бляшки. Снизу слышались крики мужчин и дудение флейт, быстрые шаги слуг, таскающих с заднего двора, от большого летнего очага, блюда с жареным мясом и кувшины с вином. С каждым шагом чуть выше и дальше от буйного веселья. По-настоящему буйным оно станет позже. Теренций пиры уважал и славился в городе умением шумно веселиться. Будут не только крики радости. Будет горький плач одной из приведенных девушек, шум ссоры, звон бьющейся посуды. Будут вопли на заднем дворе и в перистиле, где толпа бредущих, держась за подолы друг друга, веселых мужчин снова разобьет вдребезги одну из статуй. Что ж, поутру мрачному Теренцию будет о чем договариваться с городским ваятелем. В похмелье он громок и многоречив, жужжит, как большая муха и кусает словами всех, кого вспомнит больная от вчерашнего вина головой…

Задумавшись, Хаидэ прошла первую комнату, не обращая внимания на суету девушек и, пересекая спальню, направилась к окну. Облокотившись, легла на широкий подоконник грудью, так что заболели ребра. Смотрела на круглую монету полной луны, дышала. Тихий ветер проносил с моря запах водорослей. Там под водой тоже случилась весна, и волны выбрасывали на берег зеленые кусты с прозрачными листьями, накидывая большие кучи. Теперь, под солнцем раннего лета они гниют, тревожа нос запахом смиренной смерти. А вот бы взяли и уползли обратно в воду. Хаидэ усмехнулась в высокую темноту.

На втором этаже не должно быть спален. Только кладовки и нежилые комнаты. Но еще тогда, после свадьбы, она ночь за ночью лежала на широком ложе в нижних женских покоях, спиной чувствуя воздух, свободно ходящий меж гнутых львиных лап кровати, и смотрела в расписной потолок. А днем забиралась по витой лесенке наверх, высовывалась в окна и смотрела на море. Спать бы на земле, как дома. Чувствовать через шкуры и рубашку, как мерно и медленно дышит земля, бережет. Отовсюду приходит смерть, со всех сторон и даже с неба. Лишь земля хранит твою жизнь, держа в огромных руках. Но тут от прежнего лишь синяя полоса моря за красными черепичными крышами и лохматыми лбами холмов. И Хаидэ потребовала себе женские комнаты наверху. Когда разобралась в том, чего ей можно требовать, а чего нельзя.

Позади шлепала босыми ногами Мератос, накрывая ужин на низком столике у жаровни. Напевала тихо и смолкала, когда снизу через музыку раскатывался мужской хохот. Прислушавшись, снова начинала петь, стараясь попадать в такт пению пира.

Хаидэ выпрямляясь, нащупала застежку на плече.

— Мератос, пусть Анатея поможет мне одеться. Позови.

— Да, моя госпожа. А…

— Что такое?

— Н-ничего…

Девочка мелькнула мимо, старательно отворачивая круглое лицо. Хаидэ знала, почему. Жирно наведенные сурьмой веки, яркие румяна и губы, подкрашенные и накусанные почти до крови. При каждом шаге звенят дешевенькие браслеты на щиколотках и запястьях.

Не дожидаясь Анатеи, она пошла в первую комнату, на ходу расстегивая бронзовую фибулу и, уронив на пол пеплос и хитон, ослабила шнурки нагрудной повязки. Сняла и, держа в руке, повернулась, разглядеть еле видный в темном углу силуэт.

— Ты…

Еще звучало в голосе удивление, а уже вспомнила, краснея, ведь этот, египетский писец, сама велела, чтоб он — в комнатах…

Часто прошуршав босыми ногами, возникла в двери Анатея, склонилась в поклоне. Хаидэ бросила на пол повязку и, обнаженная, прошла мимо согнувшегося с опущенной головой египтянина к лавке, на которой толпились широкие сосуды с согретой водой и плошки с отварами трав. Протянула руки над бронзовой лоханью.

— Анатея…

— Да, госпожа.

Нагибая голову и протирая щеки мягкой мокрой тканью, Хаидэ старалась держать спину ровно и думала, неожиданно развеселясь, а смотрит ли он, или так и застыл, упирая в тощую грудь подбородок? Вытянула вверх руки, с наслаждением проскальзывая в домашний хитон, повернулась, чтоб рабыня завязала поясок, плетеный из крашеных кож. И, направляясь в спальню, поманила гостя, голову он, оказывается, поднял, и стоял, переминаясь ногами в пыльных открытых сандалиях. Прилегла на клине и со вздохом вытянула уставшие ноги. Плохо мало двигаться, плохо. Тело плачет всякий раз, когда приходится сидеть неподвижно, принимая визиты важных гостей. Нельзя жить в грустном теле, оно должно радоваться движениям. Завтра нужно затеять ковер, на большом станке, чтоб часами ходить неустанно вдоль станины, поддевая и протаскивая нити. Сбежать бы в степи, на Брате и носиться там, с непокрытой головой, чтоб волосы бились о покрасневшие на солнце плечи. Но этого нельзя.

— Иди, рабыня омоет тебе ноги.

— Я не смею, прекрасноликая Хаидэ…

— А ты посмей. Не стоит оскорблять хозяйку пыльными ногами. Хоть ты и раб.

Произнося последнее, смотрела на темное лицо, сторожа — изменит ли выражение. Ведь не всегда был рабом, был свободным и слово должно ударить, как хлыст. И тон ее тоже. Но тот кивнул, усмехнувшись, и пошел вслед за высокой, изгибающейся, как под вечным ветром, рабыней.

Хаидэ взяла из корзинки сушеный финик, бросила в рот. Сладкая слюна обтекла зубы, требуя питья. Вот сладость, приходит и сразу кажется — ее слишком много, и мы гоним ее… Протянула руку, отхлебнула из кубка разведенного кислого вина. Мератос стояла поодаль, вертела головой в тщательно уложенных косичках, чтоб смотреть и на госпожу и на гостя за краем стены. Хаидэ слышала плеск воды и негромкие слова, обращенные к Анатее. Египтянин появился, блестя освеженным лицом, и снова склонился в поклоне. Под взглядом маленькой рабыни Хаидэ, спохватившись, раскрошила лепешку и рассыпала крошки на пол, шепча хвалу олимпийцам. Плеснула поверх вина. И кивнула гостю.

— Ты можешь сесть. Мератос, подай табурет.

Приняв поднос с кусками жареного мяса, медленно ела, время от времени ополаскивая руку в плоской чаше с теплой водой, сдобренной отваром душистых специй. Мератос подала гостю еду на отдельном блюде, расписанном красными и черными фигурами.

— Так значит, ты плетешь сети мыслей.

Снова взяла кубок с вином.

— Кого же ловишь в них?

— Сети не обязательно ловчие, прекрасная госпожа. Это лишь наше представление о них.

— Объясни.

— Увидев одно, самое явное предназначение, мы пытаемся заставить явление действовать лишь в одну сторону, будто хотим, чтоб движение всегда было лишь на дорогах, лишь повозками. Но ты привыкла скакать без дорог, по степным травам.

— Откуда ты знаешь?

— Я слышал разговоры и вижу твое лицо. И твое тело, прекраснобедрая Хаидэ…

— Что мое тело?

— Оно говорит о том, где ты скачешь.

— Я уже давно не скачу, писец. Я — жена знатного.

Гость улыбнулся и наклонил голову, пряча улыбку.

— Ты смеешься надо мной?

— Прости, жена Теренция. Но так много сказано тобой лишних слов меж двух глотков плохого вина.

Хаидэ сунула кубок рядом с подносом. Глянула резко и растерялась, увидев — смеется в открытую. Собралась что-то сказать в ответ, язвительное. А он, поставив свою тарелку, вдруг вытянул руку вперед и показал ей рожки, сложив пальцы, сделал жест, будто коза, притопывая, бодает воздух — без толку, лишь бы пободаться. Свет падал чуть снизу, не позволяя толком разглядеть черт лица, но улыбка и смеющиеся глаза были видны.

Ахнула и зашептала стоящая у двери в спальню Мератос, тараща круглые глаза на сложенные пальцы гостя и тот, подмигнув девочке, вытянул перед собой раскрытые ладони. Стал серьезным.

— Вернись назад, Хаидэ, женщина, чей ум хочет проснуться. Вернись туда, где наши слова только начались. Пройди по ним еще раз. Можешь сделать это вслух. Пройди, разглядывая то, что чувствовала, шаг за шагом.

Приподнявшись на локте, Хаидэ заинтересованно посмотрела на собеседника, так и сидевшего на раскладном табурете с вытянутыми перед собой блестевшими от жира руками и лицом, полным сдержанного веселья, за ними. Принимая вызов, сосредоточилась.

— Я спросила о сетях.

— Верно. Зачем?

— Я… я хотела напомнить тебе, нам, о том, как началась наша беседа.

— И что? Что зашито в словах?

— Интерес.

— Еще?

Она покусала губу, глядя на Мератос и не видя ее. Решилась:

— Я хотела, чтоб ты понял, кто тут хозяйка.

— Потому что…

— Потому что там внизу, они смотрели на меня, как… как…

— Не трать слов, дочь непобедимого. Дальше?

— Ты сказал о бездорожье.

— Нет, я показал тебе другие дороги. И что ты?

— Я… — она опустила голову и досадливо рассмеялась. Посмотрела с вызовом.

— Я проявила слабость. Пожаловалась тебе на несвободу. Тебе — рабу.

— Это недопустимо?

— Да. Это недостойно меня, дочери вождя…

Он замахал руками, шутливо прикрываясь.

— Княжна, скачи там, где хочется тебе!

— Но как?

Вскочив, она пнула босой ногой тяжелый низкий столик и посуда на нем закачалась. Прошла мимо, сбивая крепкими ступнями брошенные на камень ковры. Поворачиваясь, пересекала комнату, меняя направление легкого ночного сквозняка и тени колыхались по стенам в такт резким движениям.

— Когда я только начинала жить. Здесь вот. То я, с Нубой, да ты не знаешь, это мой раб был, он ушел потом. Давно уходил. Постепенно изо дня в день, и когда ушел по-настоящему, я плакала и радовалась, потому что боялась — останется если, умрет, местный воздух возьмет его в себя, а наши боги не примут его душу… когда мы были вместе, я убегала, ночами. Мы плавали в море, а еще я скакала в степи так, как ты говорил, на Брате, совсем одна. И я не умерла. Хотя хотела. Я не могла дышать! Ты понимаешь это? Потому Нуба ушел, он не мог дышать вообще. Ведь он не из Зубов Дракона, он был просто мой, собственный человек, часть меня. Я сберегла его, изгнав. Но себя я тоже должна сберечь! А то, что здесь, оно не бережет, оно, оно… И мое тело, писец, оно до сих пор требует жизни. А где ее взять?

Встала над ним, раскидывая руки так, будто хотела, чтоб они оторвались от плеч. Подняв голову, гость смотрел снизу на внезапно выросший силуэт, закрывший все.

— Я стою в центре мира! Он там наверху, льется в меня, вот сюда, — она коснулась рукой темени, — сюда, — провела по глазам, — и здесь от этого болит, без перерыва!

Оставив обе руки прижатыми к груди, посмотрела на него так, будто взглядом хотела отшвырнуть к стене.

— И я сижу тут, в гинекее большого дома, день за днем, кланяясь богам, примеряя одежды и пробуя, какие блюда готовит новый повар моего мужа! А часы внутри меня сыплют песок — неостановимо! И солнце совершает круги, наматывая дни на веретено времени!

Позади испуганно вздохнула Мератос. Не оборачиваясь, Хаидэ сказала:

— Мератос, поди вниз, скажи Теренцию, что я отпустила тебя прислуживать на пиру.

Кланяясь, девочка исчезла за портьерой. Часто прозвенели браслеты, и через малое время рыкнул внизу леопард, заставив пробегающую рабыню испуганно и радостно взвизгнуть.

— Я не должна была говорить тебе это, — Хаидэ медленно вернулась на свое ложе, прилегла, закидывая за голову обнаженные руки, и смежила веки, — но ты заставил меня, словами. Ты — маг?

— Нет. Я — думаю. Ты будешь думать тоже.

— Я не хочу. Это больно. Голове.

— Нет тебе других дорог, прекрасноплечая.

— Ты сказал — без дорог.

— Это и есть твои дороги.

— Так ты говорил о дорогах мысли?

Он не ответил. И она, не открывая глаз, кивнула.

— А я кинулась жаловаться на то, что нет мне права скакать по степи. Этим я смешна тебе?

— Нет. Я даже не могу пожалеть тебя.

— Потому что я назвала тебя рабом?

— Потому что твоя сила не нуждается в жалости. Ни от кого.

— Как странно. Это сказали тебе твои мысли?

— Это видно всем. Ты, как ветер над морем, который давит в грудь и швыряет тяжелые корабли. Кажется, нет его, пустота, но эта пустота громоздит валы до самого неба.

— Я не верю тебе. Но ты говори. Может быть, я засну.

— Ты не веришь себе. А спать у стола с ужином достойно ли скачущей по степям без дорог?

— Сам сказал, я могу скакать, где пожелаю!

— Не придется тебе спать в эту ночь… Когда камень и тростник решают, быть ли им под степными ветрами…

— Что ты сказал?

Подкравшийся сон убежал, мелькнув павлиньим развернутым хвостом, и Хаидэ села на кушетке. Раб уже стоял напротив, а за ним, в проеме маячила огромная фигура стражника. Египтянин смотрел внимательно и серьезно, Хаидэ перевела взгляд на его руки, ожидая увидеть, как блестят они от жира, но уже вымыл и высушил полотенцем, а луна за раскрытым окном укатилась за край, говоря оттуда о пройденном незаметном времени. Стало щекотно и неуютно, будто ее ударили в висок и оставили лежать в высокой траве, а когда очнулась, степь успела иссохнуть и снова зазеленеть, рассказывая «время шло без тебя».

— А что ты услышала?

— Хватит изгибать речи змеей! Кто поведал тебе мои мысли? Эта пророчица? Старуха Флавия? Вы сговорились? Или скажешь — случайность?

Стражник зашевелился, брякнул копьем с коваными опоясками под рукоятью.

— Не сговорились. Не так, как то можно со всеми, златокудрая дочь амазонки. И для тебя не бывает случайностей. Мы, все трое — не случайны в твоей степи.

Он поклонился, прижимая руки к сердцу. Хаидэ смотрела на темные волосы, стриженые так коротко, что сквозь них просвечивала кожа. Египтянин положил что-то на край столика и, повернувшись, исчез за огромной фигурой стража. От самой двери позвал:

— А телу скажи, для него — танец.

Хаидэ, дождавшись, когда смолкнут на лестнице шаги, спустила с кушетки ноги и, не сводя глаз с блестящего маленького предмета, потянулась через заставленный посудой столик. Уронив вазочку из драгоценного стекла, схватила подарок, и, не в силах поверить, но уже зная, стояла, сжимая кулак. А потом один за другим медленно разжала пальцы. На ладони, тихо светясь, лежала цветная рыба граненого стекла. Улыбалась толстыми прозрачными губами.

Хаидэ сложила руки ковшиком, баюкая переливчатую фигурку.

«… — Посмотри, Нуба, какая красивая! Как жалко, что она умрет без моря.

— Я подарю тебе такую, только из стекла. Их делают мастера в той стране, что лежит за двумя внутренними морями и проливом среди песков.

— Не забудь. Ты обещал. А эту я отпущу…»

 

9

Тонкие солнечные спицы пронизывали палатку, ложась почти вдоль земли — солнце только взошло. Зажигали кончики волосков на вытертых шкурах, тыкались в основания старых жердей, подпиравших свод палатки. В сонном утреннем свете каждая трещинка казалась Хаидэ узенькой тропкой. Если стать совсем крошечной, то можно пробраться через неровный шерстяной лес и убежать по тропке, взобраться к дыре в круглой крыше. Пусть прилетит ласточка, маленькая Хаидэ схватит ее за кончик острого крыла и заберется на спину. Как живой ножик, прорежет птица синее небо вдоль и поперек, а еле видная девочка на спине будет кричать и смеяться, захлебываясь ветром.

Лежала, слушая утренний шум стойбища — кобылицы и жеребцы, овцы, дети, женщины. Сжимала в руке подарок Исмы. Шнурок, ложась спать, накрутила на пальцы — не потерять в ворохе шкур.

Нет, нельзя ей с улетать с птицами. Тут отец, он без нее пропадет. Только Хаидэ ему алтарь и богиня, сам сказал. И еще тут — Исма.

Размотала шнурок, подставила фигурку в луч света над головой, — блеснул черный глазок-бусинка. Рассмеялась и, перекатываясь к дальней стенке, откинула снизу кожаный полог. Выставила на солнце голову и руку, подметая растрепанными волосами вылощенную траву, рассмотрела подарок. Хороший ежик. Глазки-бусинки, и где взял такие малюсенькие? Ротик, прочерченный кончиком ножа, улыбается. На круглой спинке плотно лежат глубокие штрихи-иголки. А в уголках пасти — сквозная дырочка, в нее продет шнурок.

Отползая вглубь палатки, снова зарылась в шкуры, ожидая, когда придет ворчать старая нянька. Играла ежиком, шепча ему и за него разные слова, вроде он шел-шел через траву, а Хаидэ его встретила. И он ответил, человеческим, конечно, языком. Слушая ответы, гладила пальцем ребристую спинку.

В конце-концов, соскучилась в палатке. Морщась от прикосновения к обгоревшей на солнце коже, натянула вчерашние штаны и рубашку, что валялись у входа. И, сжимая в кулаке ежика, вылезла на трескучие и звонкие голоса женщин.

Завертела ошеломленно головой. Все пространство между их кибиткой и отцовой было отделено от стойбища развешанными шкурами и полотнищами ткани. Внутри огородки оказались входы в палатки, край повозки, костер с подвешенным котлом. Рядом на вытоптанной земле — большое корыто из крепких кож, растянутых в деревянной раме. Старая Фития возилась у котла с горячей водой, над которым парило клубами и лез в нос запах сладких трав.

На стоящую Хаидэ налетели женщины, затормошили, переговариваясь через ее растрепанную голову. В четыре руки принялись стаскивать только что надетые штаны и рубашку и повели к корыту. Хаидэ вырвалась. Убежала в палатку, сверкнув розовыми от вчерашнего солнца ягодицами. Оглядываясь, спрятала ежика в кожаный кисет со своими личными сокровищами, что висел на столбе.

Сидя в корыте, наслаждалась теплой водой. Слушала женщин. Те болтали, валя в одну кучу слухи, выдумки и сплетни.

— Вот, Хаидэ, будешь женой большого человека! Живет во дворце. Каменное озеро прямо под окнами плещется. Открыла окошко и прыгай! А дворец из камня весь. Стены прямые, толстые, потолок — высоко. Как праздничный шатер, только совсем крепкий, никакой ветер его не свалит. И вход… выше головы вход! Уже не придется тебе на четвереньках залезать! — рассказывала Айнэ, мать Ловкого. Придерживая девочку за плечо, черпала из деревянной миски размоченную морскую глину и крепко намыливала саднящую кожу голубой жижей.

— Да! — подхватила узкоглазая и скуластая смуглянка Тоя, — будешь ты первой женой, самой главной! А всего жен у него, как баранов в стаде или кобылиц на пастбище твоего отца. И, как не хватает ему мужской силы, так зовет специальных мужчин, чтоб помогали. Пастухи для женщин. Ничего не делают, только едят, пьют да песни поют. И к женщинам его ходят, трудятся, работают.

Тоя закрылась широким рукавом и засмеялась так, что в кистях вышивки зазвякали маленькие колокольчики.

— Неправда! — возмутилась Хаидэ, — я буду у него одна жена! Мне отец сказал!

— А вот и нет. Не крутись! А если не понравится какая, он ее режет и на ужин съедает. Это, если жена откажется… — и Тоя, стреляя глазами, зашептала на ухо Айнэ. Обе засмеялись звонко.

Прибежала нянька. Обругала молодух, сердито звеня большими серебряными серьгами. Крепко вытерла девочке голову. Потом Хаидэ поставили на кусок кожи, расстеленный на земле, и облили душистым отваром лепестков заморской розы.

Хаидэ стояла — чистая, отчаянно пахнущая цветами, дивилась, где прятала Фития маленькие богатства? Мешочки с сухими лепестками, баночки с притираниями. Тоя, засучив широкие рукава, аккуратно, пальцем, черпала мазь, растирала по ладоням и умащивала кожу девочки.

— Невеста! — хихикнула, проводя пальцами по животу девочки, — у тебя еще и травка не выросла!

Хаидэ покраснела.

— А от тебя, с твоими-то кустами, муж по чужим повозкам скачет! — закричала, озлившись всерьез, нянька. Обняла расстроенную девочку, укутала в новое полотно, увела к повозке.

— Не слушай их, трещат, что сороки! — утешала, усадив на раскладной кожаный табурет, расчесывая девочке длинные волосы:

— Завидно им, сусличихам, что ты молодая, красивая, дочь вождя. Бедная, бедная моя девочка. Рыжая моя степная лисичка.

— Я разве красивая, Фития?

— А как же, конечно! И еще красивее будешь.

— Когда вырасту? — и подумала про себя — «когда травка вырастет».

— Нет, птичка моя. Вот сейчас оденем тебя. И будешь — красавица!

— А почему тогда бедная, няня?

— Не слушай. Это мы потом с тобой поговорим. Когда сороки натрещатся да разлетятся, — нянька махнула рукой в сторону корыта, где голые молодки торопились помыться в оставшейся душистой воде.

Из-за шкур донесся конский топот. Фигура всадника показалась над занавесями. Женщины, ахая, принялись закрываться рубахами. Одеваться не торопились.

Отец, спешившись, привязал коня снаружи, вошел, откидывая шкуру, цыкнул на Айнэ, шлепнул Тою по мокрому бедру. Подошел к дочери, хмуро оглядывая:

— Звереныш дикий! Солнцем вся обжалилась вчера, будто в котле варили! Как тебя греческому князю показывать?

— Так и показывай, — нянька чесала мокрые волосы и вытирала гребень о бок платья, — нечего хвостом мести! Он тебе колени должен целовать за такое сокровище!

Торза расхохотался, приобнял старуху за плечи рукой в большой кожаной перчатке:

— Ты за нее трех князей загрызешь, волчица старая! И меня, четвертого — не пожалеешь! Иди-ка сюда, подержи полог, — и вождь, нагнувшись, полез в свою палатку. Пятясь, вытащил большой сундук темного дерева. Снова нырнул, вернулся с кожаной торбой, поставил ее рядом. Погремев бронзовыми кольцами, откинул тяжелую крышку сундука. Женщины, кое-как натянув на мокрое длинные рубахи, топтались сзади, умирая от любопытства.

— Фития, вот тебе это, — вынул из сундука большую шкатулку из заваренной кожи.

— И это, — достал небольшой сверток.

— Остальное — здесь, — похлопал по торбе. Повернулся. И, мельком глянув на молодух, обратился к няньке:

— Фития, ты верно служила всем моим женам. Убирала им волосы, подбирала одежду и золото. Мои жены всегда были самыми красивыми.

— На то ты вождь, Торза. Чтоб самые красивые жены были твоими.

— Молчи, старая. Ты осталась с Энией, служила ей, пока она носила мою дочь. Ты приняла ее и сама перерезала пуповину. И с первого дня на этой земле моя дочь с тобой. Я знаю, ее ты — любишь. Пусть любовь подскажет, что нужно сделать, чтоб она была самой красивой.

— Она и так самая красивая, князь. А ты слеп, как все мужчины.

Торза глянул на девочку. Волосы цвета летней степи уже высыхали под утренним солнцем и, закрывая плечи и грудь, спускались пушистыми волнами до бедер. Детское лицо с серьезными глазами, будто зверек из шалаша, смотрело на него из-под волос. Отвернувшись, пошел к выходу, нахлестывая кожаной плеткой по вытертым штанам, сплошь забранным нашитыми железными бляшками.

Держа светло-рыжего коня за повод, обернулся:

— Мы выезжаем навстречу гостям. Вернемся в половину полудня. Как прискачет гонец, сажай Хаидэ в легкую повозку и веди Брата к большому шатру. В шатре и дождетесь нас.

Резкий топот рассыпался, сотрясая твердую землю. Издалека, приветствуя рыжего Эйта, заржали кобылы, возвращающиеся с ночного пастбища.

— Ну, что стоите, ровно бабы каменные? — цыкнула Фития на помощниц, — времени всего-ничего!

Развязала повязки торбы, прислоненной к открытому сундуку и, осторожно выпрастывая, потащила оттуда тонкую прозрачную ткань. Нежная синева переливалась золотыми узорами по краю. Доставала, выкладывая на подставленные руки Айнэ, под восхищенные охи и ахи. И сама дивилась, качая седой головой, крепко обвитой венком заплетенных кос.

— Бабушка, это — мамино? — вытягивая шею, спросила очарованная Хаидэ.

— Нет, лисичка. Верно, князь купил для тебя на ярмарке. Помнишь, осенью и ты ездила с ним? И никому не показывал. В сундуке возил.

Тоя тоже подставила руки, не отводя глаз от синих извивов. И получила темно-голубой хитон, шитый по подолу такими же узорами. Фития снова покачала головой:

— И цвет подобрал! Не слепец. Будешь, Хаидэ, как летняя степь под голубым небом. Над синим морем.

Старуха развернула кожаный сверток. Повертела в руках легкие сандалии, густо сплетенные из позолоченных кожаных ремешков. Бережно положила их рядом с сундуком и, вынув большой кусок белого полотна, расстелила на земле. Прижимая к животу, открыла шкатулку. Заскакали по темным морщинам колкие зайчики. Кряхтя и жмурясь, опустилась на колени и стала аккуратно раскладывать украшения, доставая их из шкатулки.

Женщины, скованные кинутой на руки одеждой, умирая от восхищения, мелкими шажками подходили ближе. Хаидэ не выдержала. Сорвалась с места, побежала, волоча за собой край влажной накидки, присела на корточки возле старухи. Затянув подмышками ткань, чтоб не мешала, принимала в ладони украшения, трогала пальцем, прикладывала к тонкой шее. Держа на растопыренных пальцах тяжелую гривну полумесяцем, на которой — гравировкой — морские боги, рыбы и чудовища, не выдержала, повернулась, скорчив Тое гримаску. Та лишь вздохнула.

На полотно, ловя жаркое солнце позднего утра, ложились гривны, длинные серьги, серьги-кольца с львиными головами, серьги-змеи, десяток толстеньких спиральных улиток для перехватывания прядей, диадемы, ожерелья — тонкие обручи и плетеные сетки на всю грудь и плечи, браслеты, оплечья, кольца, перстни. Золото-золото-золото… Потом — камни. Седой и прозрачный янтарь, слепые черные агаты, пестрая, как шкурка ящериц, яшма, бирюза, как затянутое легкой дымкой весеннее небо, сердолики, которые хотелось лизнуть и съесть, будто маленькие розовые яблоки. И снова — золото.

— Все, что здесь есть, — сказала старуха, оглядывая сверкание и блеск, — можно надеть к твоему платью, Хаидэ. Но нельзя слишком много. Греческая одежда вон какая нежная. Навесишь много — убьешь ткань, будешь как цыганка на пыльном базаре.

— Я не хочу как цыганка, Фити.

— И мало нельзя. Ты — дочь князя.

Она долго думала, перебирала, перекладывала вещи. Меняла местами. Заставила Тою подойти, взять тунику за плечи и та застыла, держа тонкий лен на раскинутых руках и прикусив от старательности яркую губу, пока Фития помолодевшими гибкими пальцами примеряла к прозрачной синеве фибулы и цепи.

Наконец, отобрала ажурный пояс из жестких золотых полос с витыми шнурами до щиколоток, ожерелье сеткой с сердоликами в перекрестьях, длинные серьги-подвески с крупными сердоликами, венок на волосы, сплетенный из золотых и серебряных листьев, браслеты — числом пять, перстень с неровным крупным сердоликом, схваченным золотыми коготками.

— Хватит, — сказала. Прикрыла остальные вещи углом полотна и, поглядывая на солнце, стала одевать Хаидэ. Скользнула по девичьей коже тонкая льняная ткань, погладила, приласкала. Обхватили маленькие ступни с круглыми пальчиками плетеные сандалии — будто в ладошку ногу поставила. Стянул талию поясок.

Фития расправила складки, бережно уложила на грудь золотую сеть ожерелья, застегнула замочек. Отступила, любуясь:

— Ты мой цветочек. Вот сейчас венок примерим на волосы…

— Подожди, нянька, — вспомнила девочка. Приподняла подол хитона и пошла, аккуратно ступая, будто всю жизнь в таком ходила. У самой палатки задрала подол, чтоб не запылить, и на четвереньках полезла внутрь. Вернулась, неся на ладони глиняного ежика, хвостик шнурка свисал, раскачиваясь.

— Вплетешь в волосы, Фития.

— Ты где взяла его? — ахнула нянька, — прутьев на площади захотела? Вы, Зубы Дракона, степные осы, у вас же это — нельзя. Зверь ведь!

— Вплетешь. И чтобы виден был, — Хаидэ была непреклонна.

Тоя, испуганно нахмурившись, толкнула Айнэ рукой. А та, присмотревшись, вспомнила, как сын лепил что-то, отворачиваясь и закрывая локтем комок глины, а потом, гоняя младших, обжигал в костерке. И растерянно сжала пальцы, накручивая на них край широкой рубахи. Посмотрела на Хаидэ злым взглядом.

Стояли напротив — старуха и девочка. И солнце, подбираясь к назначенному времени, смотрело на них.

— А где взяла — не скажу! — Хаидэ задрала круглый подбородок. Айнэ незаметно перевела дух, разгладила смятую на боках одежду.

Фития осторожно взяла в руку шнурок, и глиняный ежик повис, покручиваясь, сверкая на солнце черными глазками.

— Ишь…

Посмотрела на солнце, проверяя, как движется время.

— Поди сюда! Быстро! — вернула фигурку, решительно сняла с девочки ожерелья, развязала поясок. Подозвав Тою, совала ей в подставленные руки золото. Потащила девочку к полотну. Поглядывая на ежика, висит, покачиваясь на зажатом в ладошке шнурке, улыбается, уверенно надергала нужных вещей, что корней из грядки. Усадила воспитанницу на табурет:

— Косы будем плести. Числом — три. Айнэ! Да брось ты тряпки, бери гребень, иди сюда!

Айнэ, так и ходившая, деревянно выставив руки с нежным ворохом, с облегчением избавившись от наряда, побежала к старухе.

Косы заплели. В каждую — накосник золотой треугольником с ажурной вставкой. В левую косу Фития, улыбаясь и покачивая головой, вплела сыромятный шнурок. Отгибая золотые проволочки, вытащила из накосника вставочку, подвешенную на кольцах, и прикрепила вместо нее ежика. Надела на лоб Хаидэ широкий обруч с фигурками: пастухи и барашки. Гривна с лисами, зайцами и маленькими оленями. Фибулы-застежки в виде звериных фигурок. Жесткий поясок с орнаментом из трав и листьев. Браслеты, серьги, перстенек…

Отступила на шаг. Взмахом руки велела девочке подняться.

— Вот теперь ты настоящая степная царевна! Твой звереныш сам выбрал нужные украшения! Потом-то, конечно, получишь от отца трепку, ой получишь! Но грекам понравится. Теперь — накидка. Нет, подожди.

Она полезла на колесо повозки, покопалась там, перегнувшись, среди тюков. С усилием вытащила плоский сверток, изрядный, увязанный в мягкие кожи. И, развернув, прислонила к повозке, примостив на ступицу колеса, большое, в полроста, металлическое зеркало.

— Ну, иди. Смотри на себя.

Хаидэ медленно подошла, ступая по разбитой копытами, резаной колесами повозок, утоптанной мягкими военными сапогами земле стойбища, пахнущей навозом, травой и старой свернувшейся кровью. Глянула серьезно. Карие глаза, тонкие брови, круглый подбородок. Полуоткрытые яркие губы. Золото обруча перехватывает рыжее золото волос. Косы по плечам, через грудь, вьются толстыми змеями по голубой ткани.

Нянька наклонила зеркало. Девочка приподняла подол. Звякнули тяжелые браслеты на запястьях. Посмотрела на свои ноги в переплетениях ремешков, как на чужие. Улыбнулась. Блеснули зубы, добавив сверкания. Блеснуло солнце на перстне, напоминая — время, время!

— Тоя, накидку, — скомандовала нянька. Набросила на голову и плечи Хаидэ прозрачную ткань, подколола складки. Показала, как придерживать рукой свободный край. И отвела притихшую девочку в тень повозки. Усадила и отослала женщин, поглядывая на солнце успокоенно. Все успевается.

Хаидэ смирно сидела в тени, ожидая, когда нянька оденется сама. Та возилась в палатке, приговаривала на своем языке.

Девочка вытянула на солнце ноги. Полюбовалась. Выставила тонкую руку, ловя браслетами свет. Красиво! Перебирая руками толстую косу, погладила пальцем шершавую спинку ежика.

Наконец, издалека — топот. Гонец осадил коня у загородки, закричал сердито, приподнимаясь в седле:

— Где старуха?

Хаидэ встала, подбирая прозрачный подол. Руки дрожали. Глянула на палатку:

— Бабушка! — и замолчала. Из-под полога, на выходе выпрямляясь и расправляя плечи, появилась Фития. Высокая, стройная, затянутая в черное глухое платье с широким подолом и рукавами, закрывающими пальцы. Через тонкую талию захлестнут наборный поясок из черненых серебряных пряжек. Седые волосы распущены по плечам, а на них — прозрачное покрывало облаком, схваченное серебряным обручем.

— Ой, Фити, какая ты! И — не старая совсем! — восхитилась девочка. Нянька чуть заметно улыбнулась. Властно сказала гонцу, горячившему коня:

— Езжай.

Усадила девочку в маленькую повозку и пошла впереди, держа за повод черного жеребца Брата, огромного, как гора под грозой. Иногда оглядывалась, ободряюще улыбаясь девочке, и тут же сжимала сухие губы в линию, поднимала подбородок, глядела перед собой сурово и темно. «Колхида», вспомнила Хаидэ, как называются родные нянькины места. Редко говорит о них Фития. Только поет иногда песни на своем языке, когда Хаидэ ночью попросит. Скучает, поняла вдруг девочка.

 

10

Стойбище — пусто. Все, кто свободен, вышли и выехали в степь — посмотреть на гостей. Хаидэ ехала, мимо палаток, повозок, угасших черных костров. Откатившийся, потерянный кем-то в спешке, котелок с закопченными боками. Камни очагов на вытоптанной земле. Привязанная к колышку коза, гора сухой травы на расстеленной шкуре, согнутая фигура черного воина. Сидит у дальней палатки на корточках.

Хаидэ вцепилась руками в края повозки, привстала, всматриваясь. Никого. Показалось? Другая палатка, что ближе, уже наехала плавно, скрыла увиденное. Вытянув шею, девочка обернулась, дожидаясь, когда снова покажется дальний угол стойбища. Пусто.

— Бабушка!

— Что, птичка?

— А черные люди бывают?

— Злые?

— Не-ет. Просто — черные. Ну, вот, как Брат, — указала пальцем на глянцевый круп жеребца.

— Не знаю, детка. Я не видела. Но, если есть черные жеребцы и белые лошади, может, есть разноцветные люди. На ярмарке таких не видала?

— Желтого только помню. А духи?

— Духи какие угодно бывают, — нянька шагала ровным размашистым шагом, и кажется, рада была отвлечь девочку, — а что спрашиваешь?

— Так, — Хаидэ решила, если в толпе не увидит черного воина, значит, дух.

Степь под ярким полуденным солнцем полнилась сильной травой и птичьими криками. Высоко вверху звенели жаворонки и разлетались в разные стороны, когда появлялся четкий силуэт с неподвижными крыльями, будто вырезали его из дерева, бросили вверх и там он застыл, скользя по небу — ястреб. Из травы вырывались стайками степные скворцы и, расправляя крылья серыми веерами, ловили в них солнечные лучи. По дальнему склону холма, Хаидэ прищурилась и улыбнулась, шепча приветствие, проскакал вверх величавый заяц, мелькнув ярким цветком летнего хвоста. А в широкой лощине, будто в ладонях двух рядом стоящих холмов, расположился белый шатер, хлопающий краями полотен. Хаидэ округлила рот в восхищении, но тут же, оглядываясь, не видит ли кто, нахмурилась. Шатры ставили редко, только по очень большим праздникам, когда приезжала эллинская знать на переговоры. Но ставили обычно несколько и не такие большие. Такого, похожего на белый цветок речной лилии, только огромный, будто для руки небесного бога, она никогда не видела. На склонах холма чернели точками собравшиеся люди, сидели и стояли, любопытствуя в ожидании гостей. Все больше женщины и девочки, мастеровые и пастухи. Из мужчин только одна шеренга конников вокруг шатра.

Увидев медленно едущий возок, люди на склонах, поднимаясь, закричали, хлопая себя ладонью по груди, женщины кланялись и махали руками.

— И ты помаши, — Фития кивала далекой публике. Хаидэ вытянула руку, морщась от того, что оплечье сдавило сожженную солнцем кожу, помахала, вызвав еще большие крики.

Помогая девочке сойти с повозки у входа, когда проехали через строй стражников, каждый из которых склонил голову, прижимая к груди руку в боевой перчатке, Фития наставляла:

— Сиди тихо. По шатру не броди. Кто их знает, этих мужчин, как сложится. Или сразу позовут, или есть сядут, или сами придут. Может, сначала дела будут решать. Ну, ты все услышишь. А я буду за столом и едой присматривать. Первый стол уже накрыт. Когда гости захотят, будем жарить мясо.

Она провела девочку через боковой вход в огороженную коврами комнату. Усадила на деревянное кресло, стоящее на устланном коврами возвышении среди вышитых подушек. Провела пальцами по щеке:

— Ты не бойся, Хаидэ. Я еще приду к тебе, перед тем как…

— А я и не боюсь, — соврала девочка. И добавила, чтоб сделать ложь правдоподобнее, — я есть хочу.

Нянька прислушалась к шуму снаружи и, раздвинув занавес, вышитый ветками и цветами, вышла в большой зал. Хаидэ увидела низкие столы с фруктами, соленьями и мясом на резных деревянных, гравированных бронзовых блюдах. Ломти овечьего сыра, кольца колбасы, копченой в ароматном дыму чабреца, тонкие полоски вяленого мяса, маринованный терен, оливки; вареные в меду яблоки и алыча. Плоский купол, растянутый на жердях, выкрашенных в синий и охристый цвета, тихонько хлопал, и на столы падали нежные солнечные блики.

Фития вернулась с горстью сушеных яблок. Сунула в руку и, поцеловав горячий лоб Хаидэ под золотым венком, исчезла, задергивая за собой занавес.

Возгласы и топот раздавались уже у самого шатра. Хаидэ выпрямилась в кресле, яблоки поспешно закопала в подушки. Сидела, напряженно слушая.

Чужие голоса, смех, конское ржание. А вот — нянькин голос. И отца. Девочка знала, что официальная встреча произошла в степи в походном шатре, куда отец выехал с полусотней лучших воинов стойбища. А сейчас уже праздник — отдохнуть с угощением после подписания договоров. Ее вот посмотреть…

Муж. Грек. Знатный! Богатый! А — еще какой? Вот, Пень и Ловкий — оба мальчики. Пню она может дать подзатыльник (и он ей тоже), не чинясь, а с Ловким по-другому все. Но все равно они мальчишки просто. А муж, он — взрослый. Чего его равнять с друзьями, решила Хаидэ. Он, должно быть, на отца похож. Грызя потихоньку ломтик яблока, представила, что у мужа такая же гордая голова с копной черных волос, убранных на затылке в узел, густые темные брови, борода с проседью.

И покачала с сомнением головой. Нет, отец — это отец. Пусть он всегда будет один, вот такой — самый лучший и красивый. А муж пусть другой. Припомнила рисунок на глиняном кувшине, что подарил отец Фитии. По черному лаковому глянцу — теплого цвета девушка с флейтой, одежды у нее прозрачные. И рядом — юноша с кубком. Совсем без одежд, только венок на темных кудрях. Мускулы хорошие, как у молодых воинов племени Зубов дракона, только понежнее, тонкая талия, прямые длинные ноги, наверное, всадник из него никудышный. А на девушке одежды такие, как сейчас надела Хаидэ. Съев еще кусочек яблока, она захотела себе такого мужа, пусть даже он не так хорошо держится в седле, но очень красивый. И решила, что конечно, будет его любить.

За коврами стало шумно. Люди входили, переговариваясь и рассаживаясь у столов. Девочка поспешно проглотила кусок, ухватилась вспотевшими ладонями за причудливо вырезанные подлокотники.

Кто-то повелительно хлопнул, и в наступившей тишине раздались слова на чужом языке. Хаидэ внимательно слушала, стараясь представить по голосу, как выглядит говорящий. Может, это муж? А вот зачастил следом высокий голос. Язык племени, а почти и не понять. Благодарит великого князя Торзу за воинов, за приглашение на пир. А вот — отец отвечает, что всегда положено говорить гостям в ответ на их благодарности. И снова зачастил высокий голос, будто суслик забегал в короткой траве. Он переводит речи отца, поняла Хаидэ. И решила с гордостью — не такая уж она и дикая.

Гости, разом загомонив, пили, ели, смеялись. Хаидэ сидела в маленькой комнатке с зыблющимися стенами и, устав ждать и слушать, пинала сандалией подушки, до которых могла дотянуться, не вставая. Распинав все, еще посидела немного и встала, подбирая прозрачный подол. Походила вдоль цветных стен, трогая пальцем ковры и разглядывая рисунки на них. Вспомнив о глиняном ежике, качнула головой, глядя, как он ерзает в треугольнике подвески. На коврах зверей не было. Цветы, листья, причудливые орнаменты. А зверей в племени зубов Дракона — нельзя, таков обычай. И людей нельзя. Потому нянька Фития прячет свой красивый кувшин и потому украшения, что сейчас надеты на Хаидэ, лежали отдельно, и Фития ругала ее за ежика. Ловкому попадет. А ей, может быть, и нет. Ведь она теперь не просто девочка, пусть и дочь Торзы, но в стойбище на это мало кто внимания обращал, подзатыльник могли дать запросто, если работу не сделала. Теперь она — невеста знатного. Надув щеки, Хаидэ направилась к креслу, но передумала и села на ковер, зарыв ноги в подушки. Скучно… Думала, о-о! И даже боялась немного, но об этом знала только Фития. А тут… Забыли про нее. Нянька не идет. Хаидэ боролась с желанием подобраться, отодвинуть край тяжелого занавеса и посмотреть в щелочку на пирующих. Но вдруг заметят? И не страшно, просто не по-княжески как-то. Разозлилась, пнула подушку. Знала бы, что так будет, точно убежала бы в степь. Чего смотреть, все равно уж решили заранее! И — два лета ждать. Может, у нее за два лета все зубы повыпадут и морщин будет, как у няньки, резонно решила юная невеста. А никуда не денешься, грек, бери в жены, раз обещал.

В животе забурчало. Хаидэ испугалась. Вот, сейчас придет муж, а у нее такие песни внутри. Перекопала подушки, убедилась, что все яблоки незаметно съела. Вскочила и заходила стремительно взад-вперед, мягко ступая сандалиями. Сжимая кулаки, шептала на ходу все плохие словечки, что узнала от Пня и Ловкого. Злилась. Наконец, не выдержав, подкралась к занавесу сбоку, пальцем, тихонько, чтоб не звякнуть браслетами, отодвинула. Вспотела от напряжения, приближая глаз к узкой шевелящейся щели. Но увидела лишь кусок спины в кожаном панцире и снова прошептала неслышно злое слово. Стоит воин, как столб каменный в степи, все своей спинищей загораживает. Разочарованно отвернулась, отпуская плотную ткань. И увидела на ковре, что справа от кресла, притулилась миска. Ее, любимая, из палатки. Вон и щербинка с краю, Фития ей дала подзатыльник, когда уронила, вылизывая вкусное. А в миске — мясные шарики горкой, те, что нянька готовит, когда Хаидэ сильно к ней подольстится. Вкусные очень.

Девочка быстро огляделась. Никого и тихо вокруг. Как это Фития успела забежать, поставить и почему исчезла, ничего не сказав? А голос ее вон, от гостевого стола доносится. Вдруг это — духи? Хаидэ съест и заколдуется сразу? Но шарики так вкусно пахли, что девочка решила забыть на время о духах.

Накалывая лакомство на острую деревянную палочку, тоже заботливо в миске приготовленную, быстренько все съела. Подержала задумчиво миску в руках. Запихала поглубже под кресло. Села, довольная, и вовремя. Распахивая занавес, вплыла величественно нянька, покачивая длинными серьгами. Осмотрела сидящую Хаидэ, кивнула головой, улыбнулась ободряюще и погладила руку, вцепившуюся в подлокотник. Шепнула:

— Все хорошо, лисичка. Сейчас.

Обвела жесткими пальцами, сведенными в горсть, воздух вокруг головы девочки, неслышно говоря охранительные слова. Отошла, кивнула воинам, чтоб откинули тяжелый занавес. И Хаидэ, сидящая в кресле, сразу оказалась в пиршественном зале. Растерянно смотрела на три десятка жующих и пьющих мужчин, не узнавая никого. Лица, лица — все обращены к ней. Стол — длинный, низкий, чтобы удобно было брать кушанья, полулежа на коврах с подушками. Вдоль стен, расставив ноги, держа руки на коротких мечах, замерли лучшие молодые воины племени. Тоя, сверкая начищенными душистой травой зубами, в самом нарядном своем платье беленого полотна, плечи голые, на шее — бусы цветные в десять рядов, наливает вино в широкую посудину из небольшого бурдюка. И еще несколько нарядных молодых женщин и девушек хлопочут вокруг мужчин, сгибаются в низких поклонах, подавая чистые глиняные и серебряные тарелки. Старшая сестра Ловкого тоже среди них…

— Вот моя дочь Хаидэ, — услышала голос отца и выделила из множества лиц его — смуглое, бородатое. Далеко напротив нее, сидит, скрестив ноги, в руке — золотой кубок. А вот и быстрый высокий голос зачастил. Молодой мужчина рядом с отцом плавно указывал на нее тонкой рукой в перстнях. Похож на того, о ком она думала, с кувшина, только одетый. Одежды у него, как женские, тонкие, сборчатые, на плечах заколоты золотыми пряжками.

Высокоголосый говорил долго, и, немного успокоившись, девочка стала узнавать своих. Вон отец Ловкого. Важный какой, пыжится, оглядываясь на соседей. Лучший кафтан надел, отороченный по подолу лисьим мехом и шапка на нем высокая, как дальняя горушка. Рамаза, мечник. Ловкий однажды вымазал ему рукоять ножа птичьими какашками. Побил тогда Рамаза его сильно, но все равно над ним долго еще потешались.

Своих мало, сидят между греков из полиса, как черные вороны среди морских чаек. А греков — в два раза больше. Без штанов, колени голые. На некоторых блестящие панцири поверх коротких, похожих на женские рубахи, одежд. А другие поскидывали панцири за подушки на ковры и вытирают пот с шей и плеч, кто ладонью, а кто яркими кусками ткани.

Сидящий рядом с отцом грузный мужчина в красном платье, шея украшена пластинами золота, поднял толстую руку с кубком, сказал что-то, указывая на девочку. Хаидэ насторожилась и выпрямилась, сделав серьезное лицо.

— Пусть вечно цветет полевым цветком твоя прекрасная дочь, Торза непобедимый. Она будет украшением моего дворца, — перевел темноглазый красавчик.

Во рту у девочки пересохло. Это — муж? Хотела рассмотреть внимательно, но наткнулась на холодный взгляд маленьких светлых глаз, скрытых под складками тяжелых век. Смотрит, будто сквозь лицо, но глаз не отводит. Будто забыл свои блеклые глаза на ее лице. Хаидэ вспыхнула, так что ушам стало жарко. А сверху, еще одним покрывалом, упала волна холодной ярости. Ее любит отец, ею сегодня восхищалась старая Фития. А этот! Будто на муху глядит!

Сползая с высокого кресла, встала, откинула с головы прозрачное покрывало:

— Спасибо тебе, высокий гость, от великого князя Торзы Непобедимого и от меня, его дочери Хаидэ, рожденной амазонкой Энией, твоей будущей жены. Обещаю, я буду украшением твоего дворца, — сказала хрипловатым от волнения, но твердым, без дрожи, голосом. И с удовлетворением увидела, как раскрылись, увидев ее, глаза высокого гостя. На большом лице с брюзгливо сложенными губами появился интерес, и гость чуть повернул голову, чтобы лучше слышать скороговорку переводчика. Красавчик в тонких одеждах смолк. Все сидели, замерев, и никто не обернулся на глухой стук — яблоко упало с наклонившегося подноса Тои.

«Что теперь мне?» — в ужасе подумала девочка, понимая, что сесть обратно в высокое кресло, сесть так, как подобает княжне, ей нипочем не удастся. Но, обходя пирующих, к ней приближалась Фития. Торжество, восхищение — на темном помолодевшем лице. Встав рядом с креслом, нянька оглядела величественно мужчин, и поклонилась невесте. Хаидэ, помедлив, кивнула. Фития выпрямилась, подала руку, обвитую по запястью черненой серебряной змейкой, и медленно повела к отцу и будущему мужу.

Шепнула, глядя перед собой:

— Молодец. Просто — кивнешь…

И Хаидэ, придерживая другой рукой покрывало, пошла, стуча сердцем — хорошо, оно внутри, никому не видно, как прыгает. Встала перед развернувшимся от стола гостем, чувствуя, как ускользает из пальцев надежная нянькина рука. И сурово посмотрев сверху вниз в холодные светлые глаза, кивнула. А потом замерла, не зная, что делать дальше.

После короткой заминки высокий гость встал, еле заметно досадливо морщась. И теперь уже он посмотрел на невесту сверху вниз — оказался высоким, выше отца. Приложив руку к груди, поклонился. Хаидэ улыбнулась мирно, радуясь внутри. Гость снова сел, потянулся к столу, и, откидываясь на подушки с утомленным вздохом, отправил в рот глянцевую оливку. Разглядывая девочку, спросил у Торзы, держащего в руках ритон с вином:

— Согласится ли твоя дочь, Непобедимый, принять участие в нашем пиру?

— Нет, — тяжело ответил князь, выслушав переводчика, — она еще мала. Всё, — и он выделил голосом это слово, — всё получишь через два лета, досточтимый Теренций, да хранят тебя боги. И махнул Фитии:

— Идите.

Снова нашла сухая нянькина рука ее пальцы. Хаидэ перевела дух. Кивнула князьям. Повернувшись, обвела взглядом мужчин и кивнула всем. Успела изумиться тому, как послушно склонились перед ней головы взрослых. И вышла, ничего больше не видя, увлекаемая нянькой, в желтый послеполуденный свет.

Услышала напоследок высокий голос:

— Зачем тянуть, князь Торза? Досточтимый Теренций готов породниться с тобой прямо сегодня…

Все еще плавно и медленно, высоко держа голову и хмуря тонкие брови, взобралась девочка в повозку. Сидела, глядя на широкий круп Брата, на красивый его хвост, с вплетенными в него зелеными бусинами, прямую спину Фитии, ведущей коня. Не замечая расступающихся женщин и мужчин, не видя, что Ловкий пошел рядом, держась за край повозки и глядя на ежика в золотой косе.

Сошла с повозки в огороженном дворике у палаток. Молча поворачивалась и подавала руки, пока нянька снимала с нее золото. Надела старую рубаху и потертые штаны вместо нежного льна. Залезла в палатку и села, обняв колени, глядя перед собой потемневшими глазами.

Откинув полог, пришла к ней Фития. Села напротив, скрестив ноги в тонких шальварах под раскинутым широким подолом. Взяла в ладони холодную Хайдину руку, подышала на нее, согревая. И, поцеловав в ладонь, стала говорить:

— Отец виноват перед тобой, Хаидэ. Ты росла, как ничья трава в степи. Это одна его вина. Но не вини отца. Так повелели боги. Он очень любил Энию, пусть легкой будет ей охота за снеговым перевалом их племени. И любил бы сыновей. Но вместо них у него только ты, подарок богов. Воина из тебя не воспитаешь. А ему нужны были воины-сыновья, чтоб было кому передать заботу о племени, когда сам он уйдет за снеговой перевал. А вторая вина… Новые времена, Хаидэ! — произнесла нянька, копируя интонации Торзы, с раздражением и грустной улыбкой, — новые времена!..

И продолжила уже своим голосом, очень серьезно:

— Все больше полисов возводят эллины на берегах двух морей, все крепче владычество боспорян. Теперь и ты можешь пригодиться ему, пригодиться всему племени Зубов Дракона, такова уж судьба вождей и их детей, птичка. Две его вины выросли из одной, как выращивает две головы древняя змея, если глянет на тонкую луну одним и другим глазом — он не увидел в тебе человека, Хаидэ. И не хотел увидеть. Ты наследница и ты повод для переговоров, ты связь его с эллинами. Но где же тут Хаидэ, которая вчера всю спину сожгла на жарком солнце, где? Но ты уж прости его, птичка. Он все равно тебя любит.

— Я знаю, Фити, — Хаидэ привалилась щекой к плечу няньки, — знаю.

— А уж после сегодняшнего он будет по-другому к тебе относиться. Ты удивила его. Удивила Непобедимого Торзу! Не сидела овечкой, а встала и взяла в свои ручки, вот в эти, поводья пира. Доказала, что течет в тебе царская кровь.

Рассмеявшись, она затормошила Хаидэ, прижала к груди пушистую голову. И снова стала серьезной. Издалека слышался конский топот и мерные удары, на краю стойбища работал кузнец. И ничего больше, кроме посвиста птиц и верещанья сусликов, все там, вокруг большого шатра, где жарится на кострах баранина:

— Ты росла в степи, и степь взяла тебя к себе, в свои травы, в свои корни. Напоила тебя своей тоской. Где бы ты ни была, степь будет прорастать в твоем сердце, и слезы твои будут цвета степного неба. Степь над морем, Хаидэ, степь над морем… Но жить одной степью ты не сможешь. Нельзя княжить над травами и глиной. А ты — княжна. Княгиня. Так что, твой удел — тоска в сердце, девочка. Тоска вечная, как степь над морем. Но не грусти. Ты выдержишь. Ты — сильная.

— Ты говоришь — тоска, нянька. И говоришь — не грусти?

— А это разные вещи, птичка. Можно жить с тоской и весельем одновременно. Делать великие дела. А можно только грустить и ничего не делать. Поняла?

— Да-а.

— Ну, не плачь, птичка-лисичка. Все хорошо. Все, что я сказала, запомни. Запомнила?

— Да…

Хаидэ шмыгнула носом, вспоминая бесцветные глаза будущего мужа, и прикусила губу. Сердясь на себя, злостью высушила слезы.

— А теперь все из головы выкинь! Два лета у тебя впереди. Может быть, это — твое самое главное счастье. Поняла?

— Как это? Запомнить, а потом выкинуть?

— А вот так. Тебе теперь этому учиться. Не волнуйся, когда надо будет, оно само взойдет в тебе, как поднимается над степью травяная луна, вытягивая ростки.

— Я попробую.

— Ну, отдыхай. Ловкий уже все пятки себе стоптал за шкурой. Вон, голова торчит. А я молодух позову, огородку снимем.

И, выбираясь из палатки, вспомнила:

— Я тебе шариков наготовила, что любишь. Давай миску, насыплю, Ловкий принесет.

— Ой, Фити, а я под креслом ее оставила.

— Не поняла я что-то, — удивилась нянька. Но, торопясь, махнула рукой:

— Ну, сами прибежите, Айнэ вам положит. Да волосы подбери под шапку, чтоб жених тебя не узнал, небось, к кострам прибежите, а? И отец, пусть думает, что ты со мной, тут.

— Бабушка!

— Ну, что еще?

— А князь, жених мой, он — старый, да?

— Он — князь, птичка, — грустно улыбнулась Фития. И ушла.

— Ну, что? — Ловкий встретил ее за шкурами, — побежим к шатру? Там парни биться будут за рукавицу, и ярку ловить, на бегу.

— Нет, — сказала Хаидэ, забирая косы под островерхую шапку, — бери свою Мышку, я — Брата. В степь поедем.

— А Пень?

— Сами.

Ловкий открыл было рот — возразить. Но не стал.

— К костру придем, как стемнеет совсем, — мирно сказала Хаидэ, — там баранов будут жарить, вино пить, рассказывать всякое. А сейчас мне там нельзя. Увидят.

— Ну, увидят, — Ловкий удивился и наморщил лоб над узкими глазами, — и что, если увидят?

— Ловкий… Ты ведь не Пень, нет?

— Ну, нет… — мальчик машинально оглядел себя и снова посмотрел на Хаидэ. Она расхохоталась.

— А мне так и кажется иногда, что ты Пень. Идет Ловкий, а я думаю, вот и Пень наш пришел, деревяшка наша.

— А я думаю, что ты, Хаидэ, зеленая квакша, рот раззявишь и ква-ква до утра.

— Ты не обижайся. Нельзя мне туда, я теперь невеста. Там, Ловкий, мой муж сидит. Увидит.

— А-а…

— Вот тебе и а-а. Иди за Мышкой. А Пень все равно не поедет, его сейчас от костров за уши не оттащишь, там вкусное все.

До самого заката носились они вдвоем по зеленым, еще не начинавшим рыжеть, холмам. Забрались далеко, туда, где равнину заливало серебряное мелководье ковыля. Шагом, почти не разговаривая, доехали к маленькому озеру в балке меж трех горбатых курганов. Озеро лежало полированным зеркальцем, выглядывало из густой тени слив и инжира. Побродили по колено в коричневой воде, раздвигая руками высокие зеленые камыши, ловили узких рыбок и отпускали их обратно. Пустив коней погулять на сиреневой от кермека поляне, вспугивали огромных бабочек с резными белыми крыльями, чтоб посмотреть, как те показывают им тайный глаз на исподе крыла.

Возвращались обратно вкруговую, через солончаки, где земля потрескалась плитками. Вели коней в поводу, смотрели, как заходящее солнце трогает взблесками соляной иней. Как птицы, вспархивая, перелетают по черной траве, торчащей пучками игл, с одного кустика на другой. Как гонит вечерний ветерок стайку перекати-поле — больших и маленьких, будто бегут звери с детенышами далеко-далеко, может быть к самому снежному перевалу, за которым лежит удивительная страна храбрых воинов и прекрасных дев, и нет там ни старости, ни немощей. И старых князей с ледяными глазами нет.

Поздним вечером встретились снова. Отправились к большому костру. Шныряли среди взрослых, издалека смотрели, как едят мясо гости. По-скифски: сидя на чурбаках и шкурах, рвут зубами, запивают, обливая грудь, неразбавленным вином из диких ягод. Ловкий шепотом объяснил Хаидэ, что для греков с побережья весь степной народ на одно лицо и все для них — дикие.

— Даже мы дикие? — девочка фыркнула презрительно, вспоминая предания племени о великом исходе Зубов Дракона из-за снежных гор с острыми вершинами, из той страны, что была великой и могущественной, когда греки еще бегали в шкурах по своей Элладе и охотились за дикими оленями.

Отец, размахивая бараньей ногой, говорил речи. По виду уже изрядно пьяный, хотя вряд ли по-настоящему, подумала девочка, успокоившись. Высокий гость, накинув на плечи шкуру, полулежал на коленях переводчика. А тот, отворачиваясь от пылающего огня, гладил его по темным вьющимся волосам, редким на темени, и, заглядывая в лицо, что-то рассказывал. Знатный отвечал, не дослушав и пьяно смеясь.

Хаидэ передернула плечами и вдруг услышала свое имя. Ловкий подтолкнул ее локтем:

— Лиса, про тебя спрашивает.

— Князь Торза, заботься получше о прекрасной Хаидэ. Береги ее. А то мой хозяин, высокочтимый Теренций, — переводчик погладил ухоженными пальцами щеку хозяина, залитую кровавым светом костра, — снарядит отряд лучших воинов и украдет свою невесту!

Мужчины расхохотались, плеская вино из наклоненных кубков. Торза усмехнулся:

— Переведи своему хозяину, красавец, мои воины могут и не понять, что убили лучших воинов высокочтимого Теренция. Защищая его невесту.

На этот раз громче смеялись степняки.

— И еще просьба. Постарайся сделать так, чтобы ко дню свадьбы твоя красавица стала одного цвета. Она прелестна. Но — коричневое лицо и красные плечи не годятся для ношения сановных одежд. Пусть уж будет вся коричневая, раз уж выбелить ее не получится.

А отец не так пьян, как хочет казаться, поняла девочка, увидев, как сжались его челюсти, когда бережно, не расплескав, поставил на расстеленную шкуру кубок.

«Сейчас он их побьет, обоих» — подумала с холодком восхищения. Жадно всмотрелась в лицо Теренция. И с удивлением поняла, гость тоже хитрит. Вольготно раскинувшись на коленях переводчика, тот внимательно наблюдал за Торзой.

— Не волнуйся, высокочтимый Теренций, — мягко сказал отец, — я понял твой намек. Да, моя дочь — дикая степнячка. Но помни и ты условия договора. Два лета после этого. Большой срок. Ты получишь юную и красивую жену царской крови. И тогда Зубы Дракона приведут тебя к власти большей, чем сейчас. И укрепят ее. А я, за те же два лета после этого, сделаю все, чтобы ты никогда не стыдился женитьбы на дикарке. Это входит в условия договора. — Я рад, что мы поняли друг друга, князь, — сказал переводчик. Икнул и уронил на хозяина растрепанную голову. И веселье продолжилось.

 

11

Хаидэ бежала вниз, летела через ступени и, споткнувшись, уцепилась за резной поручень вдоль стены. Сверху топтался стражник, мимо которого она проскочила так быстро, что он только сейчас очнулся от дремоты. В кулаке давила кожу круглыми гранями стеклянная рыба и она представила с испугом так явно — вот взмахивает рукой, раскрывая пальцы, и оставленный египтянином подарок сверкает осколками, разлетаясь на ступенях под красным светом факела. Но не разбила, хорошо.

Она выдохнула и пошла медленнее, касаясь свободной рукой перил.

Снизу все громче звучала пьяная песня, плескал мужской хохот, и вдруг, рыбой из воды, женский голос вынырнул и сразу пропал в шуме. Вразнобой дудели флейты, брякали бубны и кто-то дергал струну, одну и ту же, верно, другие на лире давно оборвали.

Хаидэ усмехнулась. И нахмурилась, когда снова вскрикнула женщина, и в голосе услышалась ей угроза. Будто зверь огрызнулся на псов, что окружили и лают.

Кто это кричал? Не Мератос, девчонка визжит, как молочный поросенок. А это — взрослый голос, женский. Что делают там?

Маура… верно, это та черная, что танцует. Но ведь она ценность, неужто вино совсем застило мужчинам разум?

Голые колени мелькали красным, бился о бедра короткий подол, пропадал в темноте, снова появляясь. Хаидэ смотрела вниз, боясь еще раз оступиться.

Выскочив в перистиль, над которым луна, огромная и круглая, торчала в прямоугольнике темно-синего неба, обежала по дуге бросающегося на цепи леопарда — забытый экзотический подарок Даориция. Павлины давно спали, сгрудившись за колоннами на вычурном насесте, и сложенные хвосты в полумраке казались черными столбами, на которые насажены маленькие птичьи тушки.

Шум выплескивался из мужских покоев вместе со светом факелов, затмеваемых тенями. Хаидэ, раздумывая, как быть и только сейчас поняв, что убежала с женской половины в одном тонком домашнем хитоне, с растрепавшимися волосами, повернулась к занавесям на входе в пришественный зал. Как вдруг изнутри, путаясь в тяжелых драпировках, крича и смеясь, стали вываливаться хмельные мужчины, и она отступила за колонну. Шатаясь и поддерживая друг друга, мужчины брели из красного света на бледный свет луны и вдоль бассейна устремлялись к выходу из перистиля.

— Мы идем, Теренций! Мы все идем! — загремела брошенная на пол кифара, один из невидимых в неровном свете гостей поскользнулся и свалился в бассейн, вздымая сверкающие букеты брызг.

Из конюшни слышался топот и ржание испуганных коней.

«Могли бы уже привыкнуть», со злостью подумала Хаидэ о лошадях, всматриваясь в черную с лунным вереницу, бредущую по другой стороне бассейна. Как увидеть жреца-раба? Она должна спросить. Откуда у него эта вещь? Как он знал, что за слова в голове? Но про слова потом, главное вот, лежит в потной руке, давит ладонь гребешком плавника. Рыба, обещанная ей Нубой. Когда-то.

Никто из проходящих не был похож на египтянина, все мужчины смертельно пьяны, а тот единственный, что держался ровно, — высок и сутул худыми плечами, завернутыми в богатый плащ. Даориций… Жрец, наверное, остался в покоях. Гости прогуляются в конюшню, Теренций уже там, будет хвастать новорожденным жеребенком, хлопать кобылицу по крупу, болтая о том, как хороши его кони. А после вернутся, снова пить вино и пожирать жареное на углях мясо.

«Пока они там, я смогу спросить. Стражники не помеха мне, жене Теренция, хозяйке». Она подняла голову и, придав лицу высокомерное выражение, двинулась к опустевшему входу. С арки ухмылялись вырезанными в камне растянутыми ртами демоны-хранители мужской силы.

Шла тихо и быстро, не оглядываясь на удаляющийся к конюшням шум, и перед самым входом, уже готовясь открыть рот для суровых приказов страже, застыла, остановленная новым женским криком. Тот же голос, полный ярости. Почти как рык леопарда, готового скорее стереть себе шею до кости, чем остановиться, смирившись. И крик доносился оттуда, куда ушли пьяные.

Луна смотрела с неба, как женщина с растрепанными волосами стояла, решая, где же ей быть сейчас. Луна успела сдвинуться лишь на волос по темному небу, когда Хаидэ повернулась и побежала за скрывшейся в каменном коридоре процессией. Леопард зарычал ей вслед. Хрипло вскрикнул потревоженный павлин.

— Дай ее мне, Теренций! Убери лошадей!

— Нет! Мои кони умеют топтать копытами приползающих з-змей. И эту с-топчут. Степное отродье, грязная воровка!

— Правильно, князь! А мы будем смотреть, ахха!

Хаидэ, стоя за спинами полутора десятков мужчин, поднялась на цыпочки, пыталась разглядеть, что происходит в конюшне, освещенной дерганым светом факелов, которые гости поснимали со стен и теперь, рискуя поджечь друг другу волосы, тыкали светом куда-то под ноги жеребцов и кобыл.

— Иди сюда! Ид-ди, дочь аспида, ехидна, ползучая стерва!

Хаидэ, прижимаясь к стене, пробралась сбоку поближе. Мужчины, увлеченные зрелищем, не замечали ее, а ей были видны их профили, черные на фоне скачущего огня, похожие на тени животных, которых показывают детям на стенах руками, рассказывая им страшные сказки. Вытягивались и укорачивались носы, лбы убегали назад, тряслись губы.

В нескольких шагах от нее муж, подпрыгивая и отступая, держал в одной руке факел, а другую совал впереди себя, тыкая во что-то, невидное ей за нервными ногами серой кобылицы. Вот нагнулся, и снова раздался тот же крик. Хаидэ присела на корточки, вытягивая шею. За живым частоколом тонких лошадиных ног, привалившись спиной к плетеной стене стойла, лежала женщина. Лицо, залитое кровавым светом, поворачивалось за Теренцием, как цветок Гелиоса. Одной рукой она опиралась о вытоптанную землю, другую держала перед собой, защищая обнажившуюся грудь в лохмотьях. Ноги женщины, сомкнутые в коленях, были согнуты, и на одной штанине расплывалось черное пятно. Теренций, рассмеявшись, снова неловко ткнул рукой, в которой держал палку. Ощерившись, женщина вдруг сделала невидимое глазу движение, и палка очутилась в ее руке. Грудь обнажилась полностью, тяжело обвисая. Теренций охнул и, тряся рукой, отступил, валясь на собутыльников.

— Мне, дай мне девку! — ревел кто-то, не слушая и не следя за тем, что происходит.

— Она? Ударила меня! Меня? — хмель уходил из голоса водой в песок, оставляя взамен удивление, а поверх него — бешеную ярость.

— Моя рука! Это исчадие, эта степная крыса, ведь мне завтра писать пергамены-ы-ы?

Он закашлялся. Вытерев лицо задранным подолом, отдышался и сказал трезвым тяжелым голосом:

— Никто не возьмет ее. Слышали? Вы! Кроме моих собак и лошадей. Тварь заползла в мой дом, мой! Участь ее — быть затоптанной и разорванной псами.

— Ты не отдашь ее правосудию, ик, а? Ты должен! Я от-казываюсь в этом, я просве-, прос-, я культурный человек, из метроп-, -полии! Я…

— Молчи, Флавий. Слизняк, я могу многое рассказать о тебе. Из того, что ты когда-то болтал. О метрополии, друг мой. Стой и смотри. Молча! Просветителю — полезно.

Он обернулся, покачиваясь, смерил взглядом спорщика. Флавий промычал невнятное и смолк. Теренций возвысил голос:

— Ксанф! Приведи собак!

— Нет!

Хаидэ шагнула вперед и прикрыла глаза от света факелов, которые все направили в темный угол. Но тут же убрала руку от лица.

— Она заслуживает допроса и суда. Завтра. Ксанф, подними ее!

Большой раб, свесив руки, оглянулся на хозяина. Человеческие голоса смолкли, оставив в каменной коробке конюшни беспокойный топот и фырканье лошадей.

— Ты? Что ты? — держа факел на отлете, Теренций подошел к жене. Осмотрел с ног до головы, брезгливо дергая щекой.

— Посмела явиться к моим гостям? В таком виде? Ты хочешь из меня — посмещище? А? Что это?

Описал факелом круг, высвечивая домашний хитон, голые руки и колени, распущенные волосы и сбитую на одно ухо повязку.

— Ка-акой позор мне! Моя жена стоит тут, похожая на дикого зверя! Ты что, жрала сырое мясо в спальне, тоскуя по своим грязным дружкам из степей?

— Хватит, Теренций. Если ты хочешь убить ее, убей нас вместе. Или я завтра отправлюсь к архонту и поклонюсь ему.

Оттолкнув мужа, она обошла лошадь и встала, загораживая лежащую, мрачно глядя на искаженные лица столпившихся мужчин. В конюшне резко пахло человеческим и звериным потом, растертым зерном и кожаной сбруей. И, она принюхалась, внутри себя разделяя и расслаивая запахи, — травами дальней степи, смешанными с кровью и молоком.

Высокая фигура Даориция выступила вперед. Успокаивающе раскидывая руки, купец улыбался.

— Мы славно повеселились, Теренций, да будут дни твои освящены всеми богами олимпа. Пора готовиться к завтрашнему дню. Хоть колонии далеки от родины, но эллины гордятся своей демократией, разве нет? Эту женщину надо предать суду.

И сложив на груди руки, скрытые широкими рукавами, добавил в голос медовой сладости:

— Мы будем славить тебя, радушный хозяин, по всей Элладе. И нам не придется лгать. Потому что ты суров и справедлив, великодушен и разумен. А гостеприимство твое достойно новой поэмы, которую напишет поэт. Так, Флавий?

— Д-да… И напишу!

Теренций, исподлобья глядя на дипломата-купца, сунул факел в руки терпеливо ждущему рабу.

— Идемте в покои. Там еще вино и фрукты. А эта… Разбуди кузнеца, Ксанф, пусть посадит на цепь. Утром ее осудят.

— Я забираю ее.

Будто дожидаясь голоса жены, Теренций резко повернулся к ней. И Хаидэ выдержала яростный взгляд маленьких бесцветных глаз.

— Ты… — тихий голос струился змеиным шипом, — ты вся — яд для меня. Хочешь забрать эту степную крысу с вислыми грудями? Хорошо же…

— Слушайте все! Вы мои гости и наш пир был прекрасен! Так?

— Да, да! — голоса вплелись в несмолкающий топот.

— И кое-кто тут попрекал меня тем, что это не столица! Так вот. У нас тут свои забавы, у диких людишек на берегу двух холодных морей. Моя жена, княгиня степей, дочь Торзы непобедимого, требует себе это. И я, ее муж и повелитель, отдаю ей это… Но, по обычаям нашего края, она должна заплатить. Плати моим гостям, Хаидэ! И забирай тварь. Купи ее себе. И я не подам жалобу на то, что воровка пробралась в мой дом.

— Сколько платить? — Хаидэ провела рукой по запястью, вспоминая убранные в шкатулку золотые украшения.

Теренций захохотал.

— Э-э-э… У меня не бывает нищих, жена. Предложи другое, сама и, когда кивнут, плати тем, что для мужчин ценнее денег!

— Я… — она глотнула и посмотрела на молчащую небольшую толпу. Глаза мужчин блестели, и губы их раздвигались в выжидательных улыбках. Взгляды ползали по ее коленям и груди. Хаидэ медленно вздохнула и, почуяв, как кружит над головой, ожидая своего часа, холодное облако неразумной ярости, мысленно протянула руку и, ухватив воображаемый кожаный повод, дернула облако к себе. Замерев, дождалась, когда холод окутает лоб и виски, всасываясь в мозг ледяным туманом. Ощутила, как воздух-лед заструился ниже, проникая в сердце. И сердце, стукнув, застыло, пропустив несколько ударов. Но Хаидэ, прервав дыхание, переждала, и оно забилось мерно и медленно, топча волнение, погасило его пламя.

Не думать как лед, быть льдом, не думать как вода, быть водой. Не думать, как наползает туман. Быть им…

— Твои гости устали, муж мой. Есть вещи, очень ценные вещи, которые можно получить, не тратя новых сил. Они хороши, и они есть не у всех…

Мужчины покачиваясь, слушали.

— Я обладаю некоторыми из этих вещей. И могу отдать. Заплатить. Вот что получат твои гости, Теренций. Не тайные удовольствия. А то, о чем они смогут рассказывать даже когда станут белыми стариками. И рассказы их будут для всех — для повелителей и рабов, женщин и мальчиков, своих детей и детей царской крови. Это ли не ценность?

Позади хрипло дышала раненая женщина, а Хаидэ медленно поворачивалась, изгибая спину, каждому проплывающему лицу даря отдельный взгляд. И под этим взглядом приоткрывались мужские рты, как у детей, в ожидании самой чудесной сказки, опускались плечи и раскрывались сжатые в кулаки ладони.

— Никому не придется ждать, все получат это одновременно. Воздавая хвалу Дионису, наслаждаясь прекрасными фруктами, возлежа на пиру… увидят, как творится легенда, прямо на их глазах, для них. Только для них. Вы хотите этого, сильные, желанные всеми?

— Да! Да! Что ты даешь нам, прекрасноликая?

Теренций, набычившись, тяжело смотрел на жену. Она сделала шаг вперед, еще один и, подойдя к одному из гостей, почти прижалась к нему грудью, укрытой тонким льном. И отступила, когда его грудь поднялась от хриплого вздоха. Оглянулась на других, стоящих в завистливом ожидании. Рассмеялась и смех ее был как звон ломающихся ледышек на зимнем ручье.

— Никто не будет в стороне и обижен. — Я буду танцевать с Маурой, прекрасной черной рабыней. Мы будем танцевать рядом — белая степная женщина, жена и дочь знатных. И черная женщина тайного леса, та, что прославила себя искусством танца на весь мир. И вы посмотрите, кого из нас первую украдет громовержец. Потому что я не собираюсь уступать!

После небольшой тишины кто-то крякнул, кто-то засмеялся одобрительно, кто-то стукнул себя кулаком в грудь. Не отрывая глаз от небольшой крепкой фигуры, от прямых ног и узкой талии, мужчины загомонили, соглашаясь.

— Какое прекрасное состязание ждет нас, — Даориций, прижимая руку к груди, склонился перед хозяйкой дома, — ты мудра, степная царевна. Это голос отца твоего говорит в тебе? Или твоя мать была столь острой и быстрой?

Он замолк, ожидая ответа, а Хаидэ, глядя в умное лицо старика, ответила другое и не ему:

— Ксанф, отнеси ее в гинекей, Фития с Гайей позаботятся о ранах и одежде. Где Мератос, пусть поможет мне переодеться.

— Нет! Ты вышла так, так и иди!

Презрительно посмотрев на крикнувшего мужа и не обращая внимания на гомонящих мужчин, вываливающихся из дверного проема в каменный коридор, Хаидэ обернулась к спасенной, склонилась, разглядывая измазанное кровью лицо, прикрытое черными прядями. Тонкая и неожиданно сильная рука схватила ее запястье, притянула женщину к себе, так что их лица почти соприкоснулись.

— Что, Лиса… — в хриплом шепоте звучала усмешка, — зацепила тебя Крючок. Она ведь такая, вце-пит-ся… и никуда…

— Ахатта? — Хаидэ дернулась назад, чтоб рассмотреть измученное лицо, но позади снова нетерпеливо закричал Теренций:

— Гости! Ты, тень Гестии, желающая стать Афродитой, гости ждут. А я поставлю свой заклад на сильнобедрую Мауру. Куда тебе, береговая медуза! Ксанф!

Имя раба он прорычал, вместив в один слог всю свою ярость. Громоздкая тень заступила лежащую, раб нагнулся и подхватил женщину на руки. Хаидэ, давая дорогу, тронула свисающую руку и, вложив стеклянную рыбу в ладонь Ахатты, сжала ее пальцы.

— Сбереги.

Та кивнула и, прикладывая к налитой груди сжатый кулак, снова ощерила зубы, испачканные в крови.

 

12

Хаидэ сидела на маленьком песчаном пляжике, с обеих сторон закрытом корявыми валунами. Покусывая прядь, следила, как ручей уносит белые лодочки лепестков. Маленькие, нежные, — выше по течению доцветали сливовые деревья. Жарко, все пропитано медовым запахом. Скоро там, где были белые лепестки, останутся зеленые головки завязей, почти невидные среди яркой листвы. Белые деревья станут зелеными. Это значит, кончается время расцветания и приходит время материнства. Весна уходит.

Этому еще множество признаков, которые повторяются из года в год, кружась, как нежные лепестки, попавшие в маленький водоворот у двух торчащих в воде скал. Желтеют травы и вместо летучей пыльцы, стряхиваемой из сережек и мелких гроздей невзрачных цветков, клонятся вниз зреющие колосья. Фития научила ее, какие колосья надо собрать, чтоб смолотив и перевеяв, добыть зернышки, мелкие, как тонкий речной песок, но получается из одних вкусная похлебка, а из других — лепешки с резким запахом.

Весна кончается, когда от солнца выцветают хрупающие под ногами скорлупки птичьих яиц, а птенцы, что вывелись из них, уже не скачут боком, прячась в желтеющих травах, а перепархивая все увереннее, наконец, принимают под крылья горячий степной воздух и дом их теперь — небо. Весна уходит, и все в ней свершается, иногда незаметно и плавно, что-то раньше, а в другой год то же самое позже. Но есть шаги, видные всем. Шаг, и время переходит из весны в лето.

Хаидэ прищурилась на белое от весеннего жара солнце. Шаг из весны — это песня степного жаворонка. Еще вчера он пел, будто вел палочкой по ребристому бронзовому щиту — тррррр, тррррр… А сегодня его песня, как рассыпанные на скалу звонкие бусины, скачут по одной, торопятся и падают в воду, булькнув.

«Вот и порвал жаворонок ожерелье на шейке», говорила Фития, расчесывая девочке волосы. «Теперь до осени бусы не наденет, видишь, летает, ищет…»

Хаидэ про жаворонка знает. И про глаза лисят, что открываются — в лето смотреть. И много других шагов времени знает, хотя особенно не задумывалась над этим, пока не стали приходить к ней глиняные ежики на грубых кожаных шнурках. Ежик первого лета. Ежик осенний, ежик зимний. И вот кончается весна. Завтра Ловкий принесет ей четвертого ежика.

Она поправила на волосах кожаный обруч с дырочками. В трех дырочках, над висками и на затылке, продеты шнурки, и ежики запутываются в волосах. Красиво и смешно. Скоро нужно проделать в обруче четвертую дырочку. Тогда весна закончится и для Хаидэ.

Принесет Ловкий, он обещал. Хотя многое изменилось с прошедшего лета.

…Когда в степи стал сходить снег, и полезла зеленая травка, расталкивая прошлогоднюю, жухлую, полегшую под снегом и дождями, Ловкий стал уезжать кататься с Ахаттой. Подумать только, Крючок и Ловкий!

Хаидэ припомнила, как же рассердилась, когда впервые уехали, а она и Пень полдня их искали! День выдался с маленьким солнцем, чуть ли не первым после метелей и снежной сырости. И из лагеря их отпустили, всех троих. Ахатта в лагерь не ездила, разве что изредка, из лука пострелять, показать, как дротики кидает и нож. Ей и в стойбище работы хватало. А вот Хаидэ пришлось вместе с мальчиками становиться воином.

Когда после наутро после свадебного договора уехали эллины вместе с будущим мужем, отец призвал советника Арсиса и велел ему сына наказать, как наказывают взрослого воина. За глиняного ежика получил Ловкий десять плетей в лагере. А Хаидэ, сидя на шкурах в своей палатке, сжимала подарок в кулаке и, кусая губы, слушала, как распекает Торза Фитию. За то, что позволила дочери вождя явиться в дикарских украшениях, на которых — звери. Сидела и думала, если и ей, Хаидэ — плетей велит, то она оседлает Брата и убежит в степь, будет там сама охотиться и жить, а потом найдет племя амазонок и уйдет к ним. И даже если не ее, а вдруг няньку решит наказать. Она и Фитию заберет с собой, построит ей землянку.

Но Фития не слишком испугалась Торзу непобедимого. Выслушав упреки и ругань, возвысила голос и в свою очередь отчитала вождя. А потом, смягчив голос, объяснила свой гнев.

— Ты, вождь, зря на детей не свирепствуй. Тебе ведь не рабы нужны. Дочь твоя скоро не просто с чужим человеком жизнь свяжет, а еще и чужую жизнь примет. А мальчишка, ты сам говорил, из ребятишек нет никого ловчее Исмы Ловкого. Вырастет — будет тебе первый поомщник. Ему своя голова нужна на плечах, а где своя голова, там и непослушание. Знаешь ведь.

— Знаю, старая. Но племя смотрит на нас. Мальчишке еще подниматься, а это всегда труд. Пока он должен исполнять то, что нижние исполняют. И получать наказание. Иначе не Зубы Дракона, а беззубая челюсть.

— Труд… Ну, спину-то отец ему уже натрудил, по твоей воле. Вот и хватит слов пустых. А что про дочь твою…

Но дальше Торза слушать не стал. Ввалился в палатку и сел напротив, скрестив ноги. Хаидэ покрепче сжала ежика и выпятила подбородок.

— Угу, чисто лягушка в зазерке, — сказал отец и, помедлив, потянулся, погладил дочь по распущенным волосам. Хаидэ на всякий случай руку спрятала за спину.

— Не заберу. Парень за подарок уже расплатился, значит, игрушка твоя. А теперь слушай, дочь Торзы. С завтрашнего утра ты — воин. Маленький и слабый, неумелый, все ровесники твои давно учатся по-настоящему. Тем труднее будет тебе стать лучше всех, поняла?

— Да…

— Жить будешь в лагере.

Хаидэ услышала, как ахнула у открытого входа нянька.

— Но через два дня на третий вернешься в стойбище. Учителя тебе дали, отдельную палатку ему поставим. Грамоте выучит, одеваться и говорить. О науках расскажет и о книгах эллинских. Через два дня греческих наук — обратно. И все, что там без тебя успели — сама будешь успевать.

— Чтоб вас степные гадюки сгрызли, — мрачно сказала Фития за пологом и загремела котлом. Но сразу затихла, как только Торза продолжил.

— Не будет тебе отдыха, будешь, как конь кочевника — на ходу спать, из-под копыт еду хватать. Ты молодая, сильная, справишься. А нянька твоя…

И он возвысил голос:

— Ты там, старая?

— … Котел чищу, — отозвалась Фития и для убедительности громыхнула железом.

— Научишь девочку всему о травах, всему, что знаешь. Чем сон вызвать, зверя отвадить, чем голод обмануть, лихорадку прогнать, раны закрыть. Все расскажешь, а что забыла, иссилься и вспомни.

— Я уже знаю, много, — несмело сказала Хаидэ, поджимая под себя ноги и опираясь руками о землю.

— Ты слышишь? — Торза продолжал обращаться к няньке.

— Да слышу, что ж я перепел весенний, что ли.

— Ну, так иди к костру, хватит греметь котлом, как греческий Зевс.

Фития прошептала что-то не слишком доброе, и ушла, нарочно погромче топая мягкими чувяками. А Торза опустил голову и задумался. Хаидэ сидела, не шевелясь, пусть отец посмотрит, она уже почти настоящий охотник, вот так просидеть может всю ночь в засаде, пусть кусают за щиколотки рыжие злые муравьи, не дернется даже… И тогда отец раскается, что говорил с ней, как со слепым лисенком…

— Ты, Хаидэ, что слепой лисенок, — проговорил мягко, и девочка вздрогнула.

— Понюхала — назвала, лапой тронула — поняла, стукнули — в ответ огрызнулась, а куда, зачем — не видишь. Но это время исправляет. А мало его у нас. Я говорил, ты не просто женщина, не ездить тебе в женской кибитке, держа у каждой груди по ребенку. Теперь ты и воин, и будущий вождь. Я уйду, тебе править. И ничто из того, что сделано моим отцом и отцом моего отца и мною — не потерять, а только сделать Зубы Дракона крепче, острее и ядовитее. Иначе смерть нам. И не один умрет, а все. Знаешь сама, мы связаны намертво, нам по-другому нельзя. Кто уходит из племени — долго не живет. А тебе надо выжить. Потому будет тебе нелегко. Но через два лета уйдешь в город совсем не такой, какая сейчас. Ты будешь — охотник. И не просто охотник, а воин, Зуб Дракона.

Под молчание дочери он повернулся и вылез из палатки. У костра перекинулся несколькими словами с Фитией, и конский топот разнесся по ночной степи.

И со следующего дня началась у нее совсем другая жизнь — злая и быстрая, без остановок. Такая, что в походных палатках лагеря или на летней горячей, а после мокрой осенней, и стылой зимней земле засыпала она, не чувствуя, как ноют натруженные руки и ноги, а в ушах все звенит и звенит гортанный крик воина, обучающего мальчишек. И ее — Хаидэ, наравне со всеми.

Редкие дни отдыха выпадали ей, по пальцам одной руки сосчитать. Когда впервые вернулась, на шагом идущем Брате и еле сползла с него на руки няньке, та, причитая, отвела в палатку, уложила на проветренные мягкие шкуры и, увидев на ладонях красные, до мяса стертые раны от тетивы и рукояти лука, ахнула и стала целовать ей запястья, стараясь не касаться ран.

Ящерицей выползла из палатки, загремела посудой, запахло в распахнутый полог свежими травами. Хаидэ свернулась клубком, думая — вот только спать, за оба дня выспаться. Но почуяв прикосновение к ладоням мягкой тряпицы, хриплым голосом велела:

— Фити… Какие травы. Скажи мне. Про все…

И та, окуная в черный отвар тряпку и отжимая ее, шепотом рассказывала, повторяя для памяти по нескольку раз:

— Это косень, милая. Косень червя отгоняет, который мясо грызет. Если его не заварить, то зарастет кожа на ранах, а черви внутрь уйдут. А это, что щиплет нос, это саманка, она кожу растит, мясо двоит. Если рана глубока, то саманку нажевать и в рану вложить, сверху — повязку. И через день глубина заполнится, кожица напластается.

— А где… растет где?

— Да под ногами, птичка, вот смотри, листики резные. Утром при солнце увидишь, я покажу. И еще тут белоцвет и столист. Эти от жара в голове и в сердце.

— А есть такая трава, Фити, чтоб я сразу — сильная? Как остальные.

— Нет, птичка. Таких трав нет. Есть обманки, они хороши, когда надо быстро вскочить, бегом бежать, махом ударить. Но потом скрутит тебя, как старую ветку в огне. Ничего нету даром, воробышек мой.

— Как же мне тогда… — Хаидэ уткнула лицо в мерно шевелящийся бок няньки и заплакала, тихо-тихо, чтоб та не почувствовала. А перед закрытыми глазами шли и шли, как верблюжий караван: ледяные лица мальчишек, летящие мимо глаз стрелы, топорики, кувыркающиеся в воздухе, и — в бревно, а ее топорик — в землю; зигзаг солнечного злого света на визгнувшем коротком мече… и снова бесстрастные лица с прищуренными глазами, мелькающие в беге колени, спины упавших, щекой прижавшись к гудящей земле, размах руки с окаменевшими пальцами на рукояти, и еще размах, и снова такой же.

— Эй? — замотав израненные руки полосками мягкой замши, Фития приподняла Хаидэ за плечи, — ну что ты, милая? Больно? Пройдет сейчас, потерпи.

— Мне тут больно, — девочка приложила забинтованную руку к груди под засаленной охотничьей рубашкой, — я хуже всех! Пень и тот быстрее меня, Фити! Пень!

— А-а-а, вот она — дочь Непобедимого! Ну? — нянька встряхнула девочку, усаживая ровнее, — злишься? Хорошо. Твоя злость тебя вылечит. Только на привязи держи и выпускай, когда тебе надо.

— А разве так можно, со злостью? Она ведь сама!

— Сядь тут, — Фития снова посадила девочку прямо, и когда та, клонясь от усталости, уронила голову ей на плечо, встряхнула, не очень заботясь о том, что у той все болит. Хаидэ вскрикнула. Но такая добрая раньше нянька не пожалела, не стала по голове гладить и на щеки дуть, прогоняя несчастья.

— Ты говоришь, Пень лучше тебя. Быстрее и сильнее. И лучше стреляет, да?

Хаидэ молчала. Говорить было обидно, и на Пня поднималась злость.

— Так пока они там скачут степными зайцами, научись тому, что не каждый умеет. Сила и ловкость, они — разные. Вот твоя злость, смотри.

Фития в сумраке, разбавленном крошечным огоньком светильника, нарисовала пальцем по воздуху несколько линий.

— Лохмата, страшна, зубы, как молнии, глаза, как огненные шары. Видишь?

— Д-да…

— Это твой зверь, Хаидэ. Убьешь его — станешь слабее. А победишь, то с привязи спустишь, когда надо тебе.

— Как волка прикормленного?

— Как эллины своих псов на охоте.

Рассмотрев нарисованную на темноте мерцающую огнем шкуру и бьющий из раскосых глаз яростный огонь, девочка мысленно накинула на лохматую шею веревку. И когда зверь вскинулся, роняя кипящую слюну и выбрасывая перед собой лапу с кривыми когтями, сжала губы, дернула, затягивая петлю. Рука заболела, боль, тоже дергаясь, поползла в плечо, укусила спину между лопаток. Но Хаидэ держала крепко, ненавидя зверя по-настоящему. И тот, несколько раз бросившись, захрипел, вертясь, и стих, припадая брюхом к земле.

Фития сбоку смотрела, как закаменело лицо девочки и глаза, сузившись, отразили огонь. Нос заострился и побелел подбородок. Сжатые губы разошлись, выпуская слова с шипением, и снова сомкнулись.

— С-сидеть, сын беды.

И, через несколько мгновений тишины, черты лица снова смягчились, припухли губы и расширились карие глаза.

— Фити? У меня получилось!

— Ты дочь вождя, птичка.

— И оно меня будет слушаться? Всегда?

— Обуздывай, как твой отец бешеных жеребцов, трудись. И может быть, через время.

— Опять время…

Поворочалась и села, положив на коленки забинтованные руки. Посмотрела в пустой темный воздух, где только что побеждала чудовище, в первый раз — сама. И вспомнила, как во время бега через степь, когда уже каждый куст хватал за ноги, каждая ямка превратилась в пропасть, и воздух в горле стал каленым, как летний песок, она упала и не могла подняться. Закусила губу, чтоб не заплакать, глядя в удаляющиеся спины. Никто даже не оглянулся. А потом, чувствительно дав под ребро, споткнулся об нее Пень, сунул под руку маленький мех с остатками вина и помчался дальше, топая кожаными сапогами, легко перелетая через расщелины степных скал.

«А я его хотела — этим зверем»…

Позже, когда стойбище стихло, оставив ночи только потрескивание костров, мягкий топот пасущихся коней и шелест высоких трав под ветром, Хаидэ сидела на ковре в просторной палатке Флавия, освещенной пляшущими огнями светильников и, сложив забинтованные руки на коленях, нараспев повторяла за учителем слова незнакомого языка. Сбивалась, поднимала руку во властном жесте и снова повторяла. Флавий, задрапированный в богатый плащ, покачивался на кожаном сиденье деревянного кресла и, разглядывая хмурую измученную девочку, удивленно-презрительно приподнимал тонкие брови над подведенными тушью глазами.

…

Пропела над прозрачной водой пестрая птица-воденица, сверкнула красным крылом и кинулась грудью, расплескивая свое отражение. Взлетела, держа в кривом клюве мокрую рыбку. Хаидэ попробовала спеть так же, кликнула высоким голосом, так чтоб в конце захрипело. И засмеялась, увидев в воде отражение высокой шапки воина, что стерег ее у ручья. Видно, не по-птичьи прокричала, вот страж и забеспокоился. Помахала рукой, шапка скрылась за изъеденной ветром скалой. Девочка поджала ноги и, обхватив их руками, положила подбородок на колени. Через рассыпанные по спине волосы припекало летнее уже солнце. А прошедший год протекал в голове, как вода ручья, показывал свои картинки.

…

Два дня в лагере, а после — два дня с учителем, и голова трещит от нового, столько всего надо запомнить и выучить. Хаидэ улыбнулась, припомнив, как Флавий, когда молчала упрямо, не сумев дать ответы, ругал ее, морща гладкий лоб и рассматривая, как раздавленную копытом жабу. И она, выспросив у няньки, выучила тайком несколько ответных слов, и однажды, в ответ на презрительную речь Флавия, сказала ему эти слова, глядя прямо в глаза. Учитель смолк на полуслове, привстал с любимого кресла, роняя с колен плащ и вдруг, перепелкой подскочив, схватил Хаидэ за ухо, а на другую руку накрутил прядь волос, дернул больно. Но она уже не первый и не второй день провела к тому времени в лагере, и в ответ, резко крутанув головой, освободилась, прыгнув за спину Флавия, схватила его за растопыренные пальцы, повернула, прижимая согнутую руку к его же боку. И он, приседая, заверещал, отворачивая лицо, по которому потекли мокрые дорожки, размазывая слюдяную пудру и кармин с пухлых губ. Несколько дней после этого Флавий торжественно носил перед собой забинтованные полотном пальцы, вздыхал и отворачивался от посмеивающихся женщин.

Она всех догнала за эту зиму. Стала, как прочие воины Зубов Дракона, таким же охотником и воином. Но воином нижним. И потому за выходку с учителем была наказана так же, как любой из нижних.

А еще ей казалось, придет весна и, может, хоть что-то вернется. Из того времени, когда приезжали из лагеря Ловкий и Пень и можно было всем четверым ускакать в дальнюю степь, к веренице круглых озер с толстыми рыбами. Или — к морю.

Потому и рассердилась сильно, когда день их совпал, все четверо в стойбище, а Ловкого нет, и нет Крючка, хоть они с Пнем все обегали, у всех спрашивали. Наконец, велела она Пню седлать свою кобылку, сказала, поедем сами, хоть казалось ей, что солнце снова на осень повернуло, и наползли тучи, черные, низкие. Ничего не будет, как прежде, думала, сдерживая Брата, пока ждала Пня на краю стойбища. Это все время, оно течет рекой и все в одну сторону. И Пень-Абит уже не тот мирный толстяк, что на кургане есть просил. Похудел, вытянулся, по скулам темный пушок все гуще. У Ахатты грудь выросла, да какая. У Хаидэ тоже появилась, но у Крючка больше.

Молча двинулись в сторону степи и остановились, когда навстречу, из-за кустов ивняка на краю болотца — Ловкий и Ахатта. Едут рядышком, разговаривают. У Ахатты по плечам лежат длинные серьги серого жемчуга, бежит по ним мягкий солнечный свет.

Хаидэ ударила пятками Брата, подъехала сама, Пень позади остался. Не глядя на Ахатту, велела Ловкому к палатке Флавия ехать, учитель, мол, заждался, сердится. А Ловкий потянулся, взял Крючка за руку. И заявил Хаидэ мрачно, что он ей не слуга и не муж. Сам с Флавием будет разговаривать, без ее приказов.

Так и стояли напротив, жгли друг друга глазами, а кони топтались, перемешивая копытами рыжую с черным землю проталин, окаймленную уставшим от зимы снегом.

Хаидэ пересела поближе к ручью, вытянула босую ногу, поболтала в холодной воде. Лед! Уперла пятку в песок, обирая с пальцев мокрые прозрачные лепестки.

Стыдно вспоминать, как она тогда раскричалась. Руками размахивала, смеялась злым смехом. На Крючка напустилась, обвиняя в предательстве. Крючок побледнела, потом красной вся стала, а после глаза подняла на подругу и — улыбнулась. Рыкнул в сердце Хаидэ зверь-ярость, взрыл землю кривыми когтями, закапала с клыков кипящая слюна. И так был огромен, что она испугалась — удержит ли? Отвернула Брата и унеслась в степь одна, до поздней ночи.

Все два дня дулась. А потом рукой махнула. Все же — друзья, лучшие. Да и Пень в ту же ночь, перед тем, как в лагерь вернуться, ей сказал. Пришел попрощаться, она и смотреть на него не хотела. Мялся-мялся он, а потом, как выдал! И про то, что нос задирает, фыркает, чуть что не по ней. Не жалеет никого и стала как кусок старой скалы, об который только ветер зубы точит. До слез довел. Утешал потом, сопел виновато. С тем и уехал.

На следующий день к вечеру Хаидэ уж совсем собралась идти к Ловкому — мириться. А он сам пришел. Поскребся, как обычно, в палатку. Хаидэ обрадовалась. Сидели на шкуре и сверху закутались, только пар переплетенными струйками утекал в морозное еще небо. Ловкий говорил. Умный он все-таки. Хороший советник будет у князя Торзы.

— Ты, Лиса, не должна сердиться. Держи себя в руках, Лиса. Ты себе теперь не принадлежишь. Потому других не мучай. Вот, если бросишь сейчас все и удерешь из племени, я тоже удеру. Все брошу. Но ты ведь не убежишь, нет?

И кивнул, когда Хаидэ покачала отрицательно головой:

— Вот, я это понимаю. Но дай нам, княжна, жить своими сердцами. А все остальное — твое. Я, Пень, Ахатта — мы навсегда твои, жизни за тебя отдадим. Но ты нами не играй. Мы тебе — друзья.

— Да уж, Ахатта отдаст! — фыркнула тогда Хаидэ. И покраснела.

— Замолкни, Лиса, — сказал Исма, — я сказал, значит, так и есть.

И Хаидэ замолкла. Сидели, обнявшись. Дышали.

— А ежики? — тихо спросила девочка.

— Ежики будут. Всегда. И не потому что обещал, Лиса, — Ловкий крепче обнял ее плечи под шкурой, — ты, Хаидэ, как звезда в небе. Жизнь внизу идет, а ты — светишь. Одна. А жизнь внизу — идет.

— Ох, Исма, как ты сказал!

— Ах, Лиса, скажи спасибо Флавию!

И рассмеялись оба тихонько, чтоб никого не разбудить. Так и сидели почти до утра, друг друга грея. А утром Хаидэ побежала к Ахатте. Мириться.

 

13

«Мать всех трав и дочь облаков, щеки твои светом ночи укрыты и только глаза, как черные рыбы блестят. Брови свои изогнув, смотришь мне в сердце. Колосьев сестра, молния тучи, с локтями из острого света, рот открывая, дышишь полынью. Дочь неба ночного, черного неба, и для тебя в нем протянута света дорога, из звезд. Ноги босые твои чутки и быстры, как ловкие мыши степные и каждый палец светом наполнен. Колени твои, темная женщина ночи, как змей черепа, осенью сточены долгим дождем. Дай мне увидеть бедра твои, пока ты, руками подняв полные груди, взглядом сосков дразнишь меня, из которых впору звездам пить молоко. Дай мне вдохнуть запах, что носишь с собой, ото всех укрывая. Живот твой — луна, плечи — оглаженный ветром краешек скал поднебесных. А шея ровнее дыма столба, что в пустоту, поднимаясь, уходит, но стоит позвать, чуть изгибается. Нет тебя лучше. Ахатта. Мира большая змея, голос степи, запах грозы и в ладонях зерно. Ахатта……»

Хаидэ плакала. Стоя на коленях над потерявшей сознание Ахаттой, вытирала губкой кровь, сочащуюся из глубокой раны на бедре, и, не слушая бормотания Фитии, которая за ее спиной плескала чем-то, что шипело брызгами над жаровней, — готовила травяной отвар, Хаидэ плакала и шептала полузабытые слова. Наклонялась к уху, стараясь сделать так, чтоб та услышала. Но смуглое, посеревшее от обморока лицо оставалось мертвым и постепенно разжимался кулак, через пальцы поблескивая круглыми краешками стекла.

…Ударил барабан и, коротко прозвенев, выжидательно смолкли бубны. Вместо горячих трав толкнул в нос запах потных мужских тел, паленой ветоши, благовоний и перепревших масел. Были и другие запахи, но слабее — поднимался от плиток пола запах расплесканного вина, от маленьких столов наносило то давлеными фруктами, то жареным мясом, то забродившим медом.

С запахами и звуками увиденное в голове плавно заместилось тем, что было сейчас перед глазами — большая комната с ложами у стен, покрытыми коврами, криво стоящие столики с остатками пиршества. Люди. Лежащие на клинЕ, сидящие на полу, а те, кто еще мог стоять — прислонились к сбитым занавесям у стен. Мужчины, обернувшие лица в центр комнаты, глядящие на нее. Хаидэ выхватила взглядом из невнятно белеющих лиц кудрявую голову Мератос, та сидела на мужских коленях и светлые ноги свисали из-под завернутого подола, как у ребенка. Смотрела на госпожу, смущенно, но с вызовом и жадным интересом.

Резкий хлопок заставил взгляд метнуться вправо. Там, у тяжелой шторы стоял Даориций и широкие рукава, вышитые золотой вязью опустившись, открывали сожженные солнцем руки, почти черные в свете факелов и светильников. После короткой тишины второй хлопок раздался из-за спины. Звуки множились, наскакивали друг на друга и, посуетившись вразнобой, выстроились в мерное хлопанье: мужчины, раскачиваясь, резко сводили ладони, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее.

Мелькнуло слева темное пятно, и чернокожая женщина, плавно ступая в такт хлопкам, вышла вперед, загородив собой хозяйку дома. Развела руки и вдруг, не дожидаясь музыки, кинулась, будто нырнула в тяжелую мутную воду, полную ночного света, крепких запахов и мужских взглядов. Рассмеявшись от неожиданности, сидевшие перед ней гости отклонялись назад, прикрывая лица руками, но странным образом вихревое движение танцовщицы держало ее на одном месте, хотя казалось — несется вперед, как жаркий ветер с границ пустыни. С дикой быстротой двигались руки и ноги, мелькала голова, поворачивалось черное лицо, вдруг взметывалась нога и, показав светлую ступню, уходила в сторону, заставляя тело кружиться, будто кто-то огромный схватил куклу и швырнул, закручивая.

— Ахха, ага, о! — мужчины кричали в такт быстрым движениям и, не успевая за танцем даже голосами, замолкали, смеясь. А Маура, подлетая и отступая, замерла, отбивая твердыми пятками стремительные удары, обернулась и вытянула руки в сторону музыкантов, которые, несколько раз пытаясь подхватить танец, растерянно смолкали. Пятки и ступни, странно изламывая ноги, щелкали по каменному полу, двигались бедра, вспыхивали огни на серебряных цепочках, что шевелились, как змеи на талии и шее. Маура шла на музыкантов, делая руками ритмичные жесты и когда подошла совсем близко, запела флейта, попав, наконец, в такт, постелила под резкий топоток длинное покрывало звука. Женщина оскалила белые зубы, кивнула. Протягивая вперед руки, открывала и прятала ладони, растопыривала пальцы, сжимала поочередно кулаки, вновь заставляя ладони раскрываться, как цветки. К флейте присоединился бубен, застучал барабан, звякнули колокольцы. Гортанно крича, Маура танцевала, и мелодия, схваченная танцующими руками и телом, становилась сильнее и резче. Уже не ладони раскрывались двумя цветками, а целый сад шевелился вокруг, сад, в котором цветы были сделаны из созвучий, хлопков, криков и вздохов зрителей, чьи глаза следовали за неуловимой фигурой, которая, казалось, умножилась стократно. И никто не мог понять, видит ли он чернокожую Мауру или это лишь след, сотканный из движения горячего воздуха.

Замедляя танец, женщина поплыла мимо потрясенных мужчин, но шлейф танца, не исчезая, плыл следом за изменяющейся фигурой, и гости, вставая, тянули руки, хватая воздух там, где только что она была, и кажется, все еще осталась. Музыканты, боясь потерять созвучия, продолжали держать бешеный ритм, заданный танцовщицей, а та, замедлившись, попадала точно, будто вышивала крупными стежками по густо тканому полотну.

Узор этот был прекрасен. И всем, кто смотрел на нее, было ясно, что в силах женщины сделать его еще насыщеннее и прекраснее, а потом, остановившись, в центре того, что совершилось здесь — стать главным украшением сотканного узора.

Маура остановилась. Тяжело, но неслышно, посреди музыки и криков, дыша, смотрела на Хаидэ, и лицо ее не выражало ни торжества, ни опасений, ни приглашения к танцу. Как дымом было окутано оно, казалось, девушка выплывает из страшной глубины, медленно, как огромная рыба, всматриваясь в сверкающую поверхность воды.

«Она уходит» проплыла в голове Хаидэ мысль и ушла, вильнув хвостом, «куда же она уходит, что получается — это…»

Снова послышались хлопки, неровные и бурные. Мужчины вставали, протягивая и тут же отдергивая руки, тянулись к неподвижной Мауре. Кто-то плакал, кто-то кричал, рассказывая о пустяках, хватая соседа за складки ткани на груди, и таща его ближе к Мауре, жалуясь ей и торопясь невнятно договорить. Никто не осмелился коснуться стоящей, но пьяны танцем были все. Тянулась к танцовщице сброшенная с мужских колен Мератос, трясла ушибленной рукой, и что-то просила, обращаясь, к ней как к богине. Вытирала слезы, пачкая лицо размазанной краской с ресниц.

Сердце Хаидэ неровно и сильно стучало. Она медленно подняла непослушные руки, и опустила, те повисли, неловкие. Ей танцевать? После того, что совершила тут Маура? Обводя глазами постепенно стихающих мужчин, увидела у колонны неподвижную фигуру с опущенным лицом. Жрец из Египта, на поиски которого она кинулась из спальни. Хотела с ним говорить. Но сейчас все казалось неважным, уменьшилось, слетая на плиты пола сухими клочками.

Он поднял голову. И Хаидэ увидела то, что и думала увидеть на его лице — безмерное восхищение танцем.

Прав… А она — спящая жена богатого торговца, все растерявшая за медленные годы сна.

Проще всего уйти, поклонившись хозяйке танца. Наверное, думала Хаидэ, стоя неподвижно, так будет правильнее всего. Но — Ахатта. В ее спальне лежит раненая сестра, держит в кулаке смешную стеклянную рыбу. И если не попытаться…

Маура, вернувшись наконец из того мира, куда уносил ее танец, коснулась локтя Хаидэ. Та вздрогнула, поворачиваясь.

— Ты, — сказало спокойное усталое лицо, блестящее испариной на лбу и щеках.

А египтянин, подойдя, встал рядом с чернокожей рабыней.

— Ты, — шевельнулись его губы.

— Нет… я не могу, — Хаидэ затрясла головой, сердясь, потому что нужно объяснять очевидное, — не могу! Так — нет…

Протянув руку, он коснулся фибулы на плече ее хитона.

— Не надо так, — ответил в шуме, нажимая на последнее слово, — скачи своими дорогами, княжна.

Хаидэ коротко вздохнула. Подняла руку к застежке, ощутив тепло его пальцев, что тут же исчезло. Ткань поползла с плеч, скользнула, задержавшись на талии, упала на пол, легко касаясь бедер. Как в вязком сне, будто чужими ногами Хаидэ переступила через сброшенную одежду. Египтянин поднял руки, и она вздрогнула, услышав резкий хлопок.

Те, кто кричал, смолкали, оборачивая к ней лица. Делая шаг и еще один, она увидела Теренция с заплаканным лицом, сидящего, привалившись к Флавию, который, перебирая мокрые волосы бывшего друга, шептал что-то ему на ухо. Увидела бредущую вдоль толпы Мератос, просительно заглядывающую в лица мужчин. Один из них схватил ее за талию и, потащив на колени, поцеловал в измазанную щеку. Мужчины подходили ближе, толкаясь и жадно глядя. Когда пятна лиц окружили ее со всех сторон, застив стены и окна, Хаидэ перевела взгляд, чтоб еще раз посмотреть на жреца. Но он уходил к музыкантам, мерно хлопая поднятыми над головой ладонями. И гости, очнувшись, присоединялись к хлопкам.

«Своими… своими дорогами… Я никогда так. И раньше не умела. И не училась».

Рука ее скользнула по бедру, чтоб скомкать ткань, схватиться хоть за что-то, но там была только кожа, горячая от душного воздуха.

Ахатта. Лежит там, умирает, и темнота пропитана запахом ее смерти. Ахатта-крючок, тощая девочка, такая ненужная поначалу, вцепится — не оторвешь. Крючок — она такая… Смуглая Ахатта, жена Исмы Ловкого, молодого воина с черными узкими глазами, унаследованными от предков за снеговым перевалом и заморским именем, данным ему матерью — наложницей храброго Арсиса. Ахатта с тяжелой грудью, которой так завидовала Хаидэ, когда только начала расти ее собственная маленькая грудь.

Умирает. Умирает. Ахатта. Узкая, как степная змея, смуглая, как напоенное солнцем дикое яблоко.

Флейта плакала, всхлипывал барабан, шуршали семенами бамбуковые трубы. Подчиняясь движениям, чуть слышно звенели бубны, и лира время от времени издавала курлычущий зов.

Ахатта лежала…Где же была она? Неподвижно лежала, не имея сил повернуть голову. Жужжали над стянутой веревками кожей пчелы, и белая фигура, склоняясь, равнодушно отгоняла их веткой. Свет, мягко целуя измученное лицо, угасал, и, прошелестев, говоря что-то мерно и надменно, фигура исчезла. Остались веревки и рядом, там, куда невозможно повернуть голову, лежало оно, горе, огромное, как зимняя туча, исполненное ядом страдания, бесконечным ядом бесконечного страдания.

Горе. Лежит, рядом. Горе Ахатты, созданной для того, чтоб кружить головы мужчинам. Лишь повернет свою, так что по длинным серьгам побежит мягкий блик, лишь засмеется темным своим ночным смехом, который поднимает и опускает тяжелую грудь…

Музыка рвалась, спотыкаясь, но не останавливалась. Не останавливалась и танцующая Хаидэ. Летя по освещенному факелами пространству, она изгибала руки, пытаясь распахнуть двери в тот мир, где все уже случилось. И изменить. До того, как горе легло рядом с Ахаттой, как ложится рядом с женщиной ее муж. Уйти, улететь. Туда, где Ахатта однажды прибежала, рыдая, и потребовала от Хаидэ немедленно бежать из племени, найти амазонок и стать воинами. А эти тут, пусть они бегают и плачут. Хаидэ прижимала к груди голову подруги, понимая, что эти — один всего лишь Ловкий. И стоит ему улыбнуться, амазонка Ахатта сдастся без боя и пойдет в плен. Сладкий медовый плен, в котором пусть мучают, лишь бы не отпускали.

Хаидэ танцевала. Вскидывая и роняя тоскующие по сильным движениям руки, летела навстречу пятнам лиц, не видя их. Рвалась туда, где молодые и сильные, они были вместе, где Абит по прозвищу Пень сочинил свою песнь для Ахатты. По просьбе Исмы Ловкого, который, хоть и самый ловкий, но не умел так нанизывать слова одно к другому, как научил делать это Абита западный ветер. И Абит подарил свою песнь другу. Полюбив своими словами юную женщину Ахатту, красотой сравнявшуюся со степной ночью.

А теперь Хаидэ танцевала свою любовь к ним троим, летя туда, где ничего еще не случилось, где, может быть, все еще можно изменить. Потому что она этого хочет. Хочет так сильно и страстно, что любовь становится похожей на ненависть к миру, такую сильную, что снова переходит в любовь.

Музыка стихала, потому что замедлялись движения светлой фигуры, облитой мелькающим светом. Без украшений и без одежд, лишь волосы по спине и плечам, горящие глаза, от взгляда которых мужчины закрывали ладонями лица, чтоб тут же отдергивая, снова смотреть.

С последними движениями, что вели танцующую в центр зала, туда, откуда она начала свой полет, вдруг пришла мысль, но, не дав себя прочитать, ушла в глубину, оставив лишь смутное обещание. Очень скоро. Скоро.

— Очень, очень скоро, — спела флейта.

— Скоро… скоро… — прошуршали бамбуковые трубы.

— Очень, — стукнул в последний раз барабан.

Хаидэ опустила голову, прислушиваясь. Но тишина не нарушилась дальним шепотом из исчезающего мира. Молчало все. Подняв глаза, она посмотрела на жреца, занявшего свое место в углу у колонны. Смотрела, чувствуя, как расползается по ее лицу дым, тот самый, увиденный ею во взгляде соперницы. И равнодушно приняла увиденное на лице мужчины утверждение.

— Да, — сказали его глаза, — да…

Она только кивнула, принимая то, что знала и сама. Да. В тишине всхлипнула Мератос, скатилась с колен и, подбежав, протянула хозяйке скомканный хитон. Расправляя и вставая на цыпочки, помогла накинуть, тыкая в плечо, заколола складки бронзовой застежкой. И, поцеловав край ткани, села в ногах, несмело взявшись за дрожащую щиколотку Хаидэ и гордо обводя глазами толпу.

Ветер свистел под потолком, раздувая оконные шторы. Трещали факелы и один, вспыхнув, рассыпал искры над головами гостей. Те, зашевелившись, вскрикивали удивленно и с восхищением. Поднимали руки в приветствиях. Но смотрели со страхом, отводя глаза, когда взгляд Хаидэ скользил по их лицам.

— Ты была права, прекрасноликая дочь двух народов, жена высокочтимого Теренция! Ваш танец достоин воспевания и вечной памяти.

Даориций снова стоял, воздев руки, и Хаидэ подумала, да опускает ли он их когда-нибудь. Когда ест, например.

— Благодарю тебя, добрый наш гость. Я надеюсь… — она запнулась, язык плохо слушался ее, — надеюсь, моя плата оказалась достойной моего обещания…

— Вечное больше достойного, дочь Афродиты. Ты станешь легендой и возьмешь в бессмертие всех нас.

Он обвел рукой тихих гостей.

— Видишь, Флавий. С этой ведьмой мне приходится жить…

Сиплый шепот Теренция ясно понесся под гулкими сводами. И гости, на мгновение онемев, повернулись к расхохотавшемуся Даорицию. Хаидэ улыбнулась. Вскоре все смеялись. Старательно и громко, по-прежнему отводя глаза от хозяйки дома.

«Бессмертие»… слово жужжало, как муха, отгоняемая веткой, и Хаидэ выбросила из головы все: язвительность мужа, смех гостей, намерение выспросить у жреца о подарке. Там, в ее комнатах, умирала Ахатта.

— Я покидаю вас, и рада что смогла угодить гостям высокочтимого Теренция. Пусть дела ваши вершат олимпийцы и пусть будут боги к вам лишь благосклонны, всегда.

Склонив голову и прижимая руку к груди, Хаидэ повернулась и вышла из покоев мужа. Обходя бассейн, она торопилась все сильнее и к лестнице почти бежала. Вскрикнула, забыв о леопарде, а он метнулся ей в ноги, натягивая зазвеневшую цепь. Но не достал, а цепь подалась назад, повинуясь сильной черной руке. Маура поднялась с корточек и положила руку на пятнистый загривок рычащего зверя.

— Благодарю тебя, госпожа, за то, что ты танцевала с рабыней, — перевел незнакомую речь тихий голос за спиной Хаидэ, и она оглянулась, с огромным облегчением. Египтянин, сопровождаемый стражником, стоял, улыбаясь.

— Ты? Почему? — и повернувшись к Мауре, велела, — переведи ей, это я благодарю тебя, за то, что указала пути.

Две женщины, белая в легком хитоне и черная в сплетенных серебряных цепочках, поклонились друг другу. И Хаидэ побежала к лестнице, уже не оглядываясь.

— Я могу врачевать. Теренций был добр и приказал мне помочь.

Вместо ответа она кивнула жрецу, который быстро шел следом. А когда поднималась по лестнице, голос в голове догнал ее:

— Ты была там впервые. Но не в последний раз, белая женщина черного мужчины. Пусть это спасет тебя, если придет беда.

«— Как хорошо, Нуба, что мы можем теперь говорить. Хоть нас и никто не слышит.

— Да, Хаидэ.

А ты правда отвечаешь мне? Или я придумала это? Что ты молчишь?»

Входя в свои комнаты, навстречу хриплому дыханию, причитаниям Фитии и тяжелому запаху горя, Хаидэ знала — не придумала она тогда. Потому что сегодня чернокожая Маура говорила с ней так, как когда-то заговорил ее Нуба — из головы в голову, не шевеля губами.

 

14

Так же, как виделось ей в мыслях, она, стоя на коленях возле постели, вытирала губкой кровь, стараясь не тревожить рану. Только слез не было, потому что вокруг тенями суетились рабыни, — высокая Анатея, откидывая за спину длинную косу, бесшумно летала от ложа к жаровне: повинуясь быстрым приказаниям Фитии, приносила чашку с отваром, забирала большую миску, наполненную мутной от крови водой.

Ахатта неглубоко и быстро дышала, казалось воздух не находит дорогу в горло, убегает наружу и хотелось ладонью затолкать его, придержать, чтоб расправил легкие.

— Осторожно! Посмотри сюда, госпожа, — тень накрыла лежащую и из-за спины Хаидэ протянулась рука, тронула пальцами грудь, приподнимая. Хаидэ подалась назад, чтоб плечом оттолкнуть непрошеного советчика, но застыла, увидев у основания груди скрытый надрез. Он шел полукругом и был похож на маленький черный рот со страшной улыбкой.

— Фития… Что это? Иди сюда!

— Посмотри и другую, только не касайся соска, — египтянин стоял, нагнувшись, и Хаидэ чувствовала, как он дышит, касаясь ее спины. Ей стало неловко, что, не доверяя, она зовет няньку, и следующий вопрос она задала ему:

— А ты знаешь, что это, жрец?

— Я видел такое, — она ждала, но мужчина молчал. Хаидэ осторожно приподняла вторую грудь, сжавшись от того, что на соске сверкнула выступившая капля молока. Увидела второй черный рот с запекшейся ухмылкой.

— Ох, беда, — прошептала подбежавшая нянька и, отжимая египтянина, тоже опустилась на колени. Приблизила лицо к посеревшей коже и понюхала ее, у самого шрама.

— Будь осторожна, мать трав, не касайся, — голос его был медленным и напряженным. Женщины замерли. Египтянин присел рядом и, отстегнув тонкую витую застежку с хитона, коснулся кончиком капли молока. Оглянулся, ища что-то взглядом.

— Ты очень любишь этих птиц, госпожа?

Хаидэ кинула взгляд на большую клетку, укрытую тонким платком.

— Это голуби Гайи. Спрашивай у нее.

— Мне нужна одна. Но навсегда.

— Гайя?

Черноволосая рабыня прошла к окну, и, сунув руку под платок, достала сонную птицу. С поклоном передала жрецу и отступила на шаг. Египтянин поднялся, оказавшись в маленьком круге из женщин. Гайя смотрела решительно и хмуро, наверчивая на палец жесткую прядь. Анатея прижимала к груди плошку с травами и старалась держаться за спиной Фитии. И Хаидэ, встав, опустила мокрые руки. Жрец кивнул и, поворачивая птицу к свету, коснулся мокрым кончиком застежки клюва. В горле у голубя пророкотало воркование, спокойное и тихое. И — захлебнулось. Забившись, птица уронила голову. Жрец повел рукой, и птичья голова закачалась, как тряпочная.

Ахнула Анатея и что-то прошептала Фития, бессильно и зло.

— Она умрет? Она тоже умрет? Ты! Что надо сделать?

— Тише, тише, доброе сердце. Она не умрет. Это не ей отрава. А в ней. Но не касайтесь этих ран и молока, что течет из груди. Гайя, твоя птица послужила нам. Но теперь ее надо похоронить и фибулу тоже. Дай мне сосуд.

Под взглядами женщин жрец плотно закрыл крышку и замотал сосуд тряпьем. Поставил на видное место, на середине широкого подоконника, и женщины, торопясь по его указаниям, обходили окно как можно дальше.

— Чистого полотна, мать трав. И воска. Есть ли жир от морских рыб?

— Анатея, побеги в кухню.

— Хорошо. И траву, что заживляет раны, быструю. Какая растет в ваших краях?

— Есть-есть, кипит уже.

Круглая жаровня краснела, идущий от нее душный зной мешался с темным ночным воздухом. Хаидэ искоса посмотрела на спокойное лицо чужестранца. Как он сказал? Тебе не придется спать в эту ночь….

Получив все, что просил, жрец погрузил руки в широкую миску и стал месить воск с жиром, показывая Фитии, чтоб подливала отвар понемногу.

— Посмотри на ее живот, госпожа. Освободи его от одежды. И скажи, что увидишь.

Расстегивая охотничий ремень и освобождая талию Ахатты от вытертых грязных штанов, Хаидэ мрачно подумала, ей незачем смотреть на живот, ведь молоко, бегущее из груди, она уже видела.

— Да…

— Что да?

— Она рожала. Недавно, совсем недавно, — трогая складку пустой кожи, что еще не успела разгладиться, Хаидэ сморщилась от чужой боли. Сколько ей всего, Ахатте! Пока она тут мучила Фитию своей тоской, ах, как плохо сидеть павой в клетке, Ахатта рожала, после пробиралась одна степями, в грязной мужской одежде. И грудь ее исходит отравленным молоком.

— Она к тебе пришла.

— Что?

Хаидэ оглянулась. Жрец, держа на весу пропитанную смесью полотняную ленту, смотрел на нее с сочувствием.

— Что делать дальше? Показывай, — ответила она хрипло.

Вдвоем с Фитией они плотно забинтовали ухмыляющиеся шрамы жирными лентами. Потом, пока Хаидэ удерживала подругу за плечи, усадив, жрец, густо намазав груди, покрыл их тем же полотном, в несколько слоев. Поверх получившегося панциря надели на больную плотную рубаху и уложили обратно на постель.

— Тебе придется потом похоронить свой матрас и покрывало, госпожа.

Он мыл руки, сливал воду в огромный кувшин и снова мыл, чистой. Хаидэ сидела рядом с Ахаттой, еле касаясь, убирала со лба черные пряди.

— Расскажи, что с ней?

— Вымойте руки, как следует. Теперь она будет спать. Я расскажу.

В дверном проеме что-то забормотал стражник, позвякивая копьем.

— Что там? — Хаидэ присмотрелась к маячившему за широкой спиной темному силуэту, — это ты, Мератос? Ты наконец, вспомнила о своей госпоже?

Девочка вошла, косясь на постель, низко поклонилась хозяйке. И выпрямившись, с вызовом сказала:

— Ты сама отпустила меня, туда.

— Хорошо, что пришла, — Хаидэ, вытерев руки, села на низкий табурет и поправила волосы. Улыбнулась устало.

— Принеси вина и свежего хлеба, Мератос. Нам всем надо отдохнуть. Сядь, жрец. Мы хотим знать.

В наступившем молчании стали слышнее редкие крики и пение снизу. Гости устали веселиться и лишь изредка кто-то затягивал песню и замолкал, засыпая на середине куплета. Фития прошла вдоль трех окон, откидывая шторы и цепляя их за крюки. Хаидэ повернулась так, чтоб пришедший с ночного моря ветерок овевал потное лицо. Жрец, сев на табурет, сложил руки на коленях, повел плечом, с которого падали незаколотые складки хитона.

— Я служил своему богу, ты это знаешь, тебе сказали.

— Да.

— Он был один, в мире, где множество богов и в каждую эпоху нарождались новые и не уходили, потому что боги не умирают. Их становилось все больше и, наконец, нашлись люди, которые стали говорить, что богам тесно в их мире, что им не хватает сфер небесных, морских и подземных. Эти пророки кричали на площадях: скоро боги сойдут на землю и отберут ее у людей. А люди отпущены жить на земле лишь для того, чтоб подготовить богам еще один мир. Смотрите вокруг, кричали они, показывая руками на рисовые поля, просторные дороги, уютные дома и прекрасные дворцы, неужто вы думаете, что сонм богов простит вам счастливую и спокойную жизнь? И чем лучше вы будете жить, пророчили они, тем сильнее будут завидовать вам боги, в особенности, старые, забытые вами, которые изголодались без подношений. Но мы не можем прокормить всех богов, возражали пророкам крестьяне, растящие рис, зерно и фрукты. Ведь нельзя отдать весь урожай, мы сами умрем от голода, а зачем тогда боги, ведь они должны помогать?

— Все верно отвечали, — пробормотала Фития, поправляя фитиль в маленьком светильнике.

— Да. И пророки тоже думали так. Они стали готовить в тайных храмах убийц богов. Мужчины и женщины уходили туда и жили, посвященные каждый своему богу. А после жрецы отравляли их земные тела, чтоб, умерев, они ушли к своему богу и убили его этим ядом. Женщины — молоком, мужчины — семенем. Я видел убийц богов. И видел такие же раны, в которые вливали отраву.

— Ты… ты тоже был таким жрецом?

— Нет, доброе сердце. Я попал туда, разыскивая… одного человека. Я хотел объяснить ему, что это все ложь, потому что, когда логика строится на лживом утверждении, все последующее — нагромождение лжи, башня из камня на песке. Нахлынет волна, подмывая песок, и башня рухнет. Я долго искал храм убийц. Шел, выстраивая самые лучшие слова, чтоб было понятно и убедительно.

— И нашел?

— Я… опоздал. Но я все увидел. Как растут в храмах послушники, как проходят они обряд последнего посвящения. И становятся орудием для убийства бога. Каждый — своего.

— Они умирали? Эти люди умирали от яда в себе? — Хаидэ смотрела на Ахатту, еле видную в слабом свете.

— Нет, госпожа. Их сжигали раньше. На костре, с молитвами, песнями и напутствиями.

— Чудовища! Вы там, в своем хваленом Египте — чудовища! Не зря ваши боги имеют головы зверей!

— Твоя сестра, госпожа. Она не в Египте. Она пришла из твоей степи и лежит в твоих покоях.

— Извини. Я не хочу, чтоб она умерла.

— Она не умрет. Я многое узнал там. Пока ждал следующего обряда.

Все молчали. Рабыни сидели в углу на корточках, Хаидэ видела блеск в глазах у Мератос, как у детей, что слушают страшную сказку.

— А что потом? Что ты сделал?

Жрец улыбнулся и опустил голову, перебирая складки хитона.

— Я попробовал убедить их. А когда не получилось, испортил им праздник.

— Как?

— Позволь мне рассказать об этом после, прекрасноликая. Это долго.

Он сидел, как сидят мужчины, расставив ноги, крепко уперев ступни в каменный пол. Хаидэ смотрела на него, не отрываясь, мельком подумав, хорошо, что он рассказывает, и все, кто находятся в покоях, смотрят на него. Не на нее. Хотя, разве от Фитии укроется хоть что-то. Как там смеялся Теренций, назвав египтянина словом «это»? Издеваясь над тем, что она проявила интерес не к сильному жеребцу с натертыми маслом мышцами и туго увязанными в набедренную повязку мужскими достоинствами. Но у этого, что невысок и на первый взгляд невзрачен, прямые сильные плечи и ловкие руки. Тонкая талия, перехваченная широким цветным поясом и длинные крепкие ноги. Но главное — улыбка, что появляется одновременно на губах и в глазах.

Спохватившись, под пристальным взглядом Фитии, снова повернулась к Ахатте. Та лежала неподвижно. Вскочив с табурета, Хаидэ тихо подошла и, наклоняясь, прислушалась. Вернулась к сидящим, взяла поданный нянькой бокал с вином.

— Дышит глубоко. Спит. Я благодарю тебя, мудрый. Ты спас мне сестру.

— Еще нет. Она будет болеть, но ты сбережешь ее. Смотри за ней сама. И мать трав пусть помогает тебе.

Поднявшись, подошел совсем близко и нагнулся к уху Хаидэ, прошептал:

— Девочку к ней не подпускай.

— Что? — от мужчины пахло свежим потом и немного пряностями, странный запах чужой земли, неизвестный здесь. Хаидэ подумала, надо узнать, что это, чем, чтоб иметь у себя этот запах, всегда, чтобы…

— Ту, что была на пиру.

Прогнав глупые мысли, глянула в угол. Анатея, заснув сидя, привалилась к стене, вытянув худые ноги. Гайя сидела на скрещенных ногах и неподвижно смотрела перед собой блестящими черными глазами. А Мератос, обняв руками колени, следила за хозяйкой. Глаза ее тоже блестели, и казалось, вспыхивали всякий раз, когда жрец заговаривал с госпожой. Она кивнула.

— Хорошо.

И голосом погромче велела:

— Сядь, жрец, отдохни еще. Выпей вина, во славу Диониса.

— Ты добра, моя госпожа.

«Моя…» Слово пахло теми же пряностями. Хаидэ подумала растерянно, столько всего надо спросить у него. Как он сказал, история долгая и он расскажет потом. Когда потом? Если его увезут! Флавий, чтоб его сгрызли степные гады… Не давая себе времени на колебания, быстро спросила, не слыша своих слов:

— Ты сказал, расскажешь потом? Когда наступит твое потом, жрец?

— Тебе решать, госпожа доброе сердце.

— Но я…

Она хотела сказать, что ничего решить не сможет, он чужая собственность. Хаидэ начнет хлопотать, и все поймут, что она хочет… А что она хочет?

— Решать тебе, — повторил он и откинулся к стене, положив ногу на ногу. Руками держал под донце глиняную чашу и медленно отхлебывал терпкое красное вино, — и думать тебе.

— Я подумаю, — она услышала, как Фития выразительно вздохнула.

Уже пора было говорить «прощай» и, велев одарить врачевателя за помощь, приказать стражнику увести его к Флавию. Но она не могла. За окном пересвистывались сонные стрижи в прилепленных под крышей гнездах, и медленно наливалось светом утро.

Хаидэ поднялась и, пройдя мимо сидящего мужчины, окликнула неподвижного стража на лестнице.

— Забери раба. Фития отопрет вам пустую кладовку. Возьми на заднем дворе овчины и покрывало. Он будет спать там.

— Моя госпожа, а… — раб поклонился, колеблясь продолжить фразу.

— Флавий вряд ли проснется раньше полудня, а потом мужчин ждет обильная еда и новые развлечения. Я позабочусь о том, чтоб тебя не наказали. Фития скажет хозяину, что ты исполнял мой приказ. Подожди. Вот.

Она сунула в руку охранника несколько медных монет, достав их из мешочка, лежащего на полке. Тот закланялся, как глиняная кукла с привязанной головой. Поклонился и жрец, поставив чашу, пошел следом за своим стражем. Когда мужчины вышли на лестницу, спросила:

— А чем закончилось все, там в храме?

— Я — здесь. И я — раб.

Двое, мелькнув спинами, скрылись за поворотом узкой лестницы, а измотанная Хаидэ, отпустив рабынь, вернулась в покои, и легла на приготовленную нянькой на полу жесткую постель. Укрылась вышитым покрывалом. Закрывая глаза, наказала себе думать об Ахатте, о том, что же случилось с ней, такое страшное и необратимое. Но засыпая, снова увидела улыбку, что появлялась одновременно на губах и в глазах, увидела смуглое лицо с точными, будто вырезанными из камня, чертами. «Его бог должен быть похож на него. И должен быть — такой же. Умный. И добрый…»

 

15

Ночь уходила, как уходит она всегда, растворяясь в море, унося в воду темную синеву, и взамен сонные стрижи насвистывали свет. Сперва неяркий и бледный, он оттеснял темноту постепенно, казалось, ночь еще может вернуться. Как иногда кажется, что можно повернуть вспять время и пережить его заново.

Или не пережить, а остаться на берегу узкой речки, память о которой пришла и сделала прошлое почти настоящим. Остаться там, где на прозрачной воде плывут и плывут тонкие лепестки сливы.

Застыть, как на берегу сухой ствол, единственный неподвижный и не меняющийся. Потому что все вокруг плыло и шевелилось: вода, солнце, кидающее лепестки света на мелкую рябь, слетающие с деревьев цветы, похожие на кусочки дня; чиркающие воздух птицы…

Застыть и остаться. Чем, сухим бревном?

Хаидэ повернулась на постеленных на полу матрасах и, приподнявшись на локтях, посмотрела в сторону кровати. Ножки в виде львиных лап чернели, храня под собой темноту, будто ночь уползла под сбитое покрывало и легла там, внизу, выжидая когда кто-то спустит с постели голую ногу. Но на покрывалах, разметав по вышитым подушкам черные волосы, лежала Ахатта и не шевелилась. Только в откинутой руке поблескивало яркое стекло. Хаидэ в заботах забыла про отданную подруге на хранение игрушку. И спросить египтянина времени не было, да и неважно это, пусть спит и выздоровеет поскорее.

На фоне светлой стены клонился черный силуэт сидящей Фитии. Хаидэ позвала шепотом:

— Фити… Иди поспи, я посижу.

Нянька, не ответив, махнула рукой, мол, спи. И Хаидэ снова откинулась на скомканный старый матрас, стала смотреть на потолок, расписанный волнами, кораблями и морскими жителями. Вон, у стены воздел трезубец Посейдон, а за его плечом, поддерживая складки синего плаща, стоит Фетида, прижимая к груди другую руку. Плащ ниспадая, раскинулся, и складки его плавно переходят в морские волны.

Боги моря сильны здесь, думала Хаидэ, и сквозь полузакрытые веки смотрела, как зашевелилась вода, полоща края одежд богини, а из волн у ее босых ног вынырнули дельфины, понеслись к окну с распахнутой на нем шторой. Боги и дети их, морские духи и маленькие божества, которыми населили эллины весь мировой океан, в мгновение ока переносятся от берегов Эллады к берегам яркого моря, которое эллинам кажется совсем северным. Но для Хаидэ эти боги были не более оживающих в дремоте картинок на стенах. Зубы Дракона чтили другого богов. И своего одинокого бога почитал странный жрец из далекого Египта, которого она впервые увидела полдня назад, а кажется, всегда был рядом.

А еще есть боги, предназначенные в жертву, напомнила она себе о полумесяцах шрамов на груди Ахатты. И — убийцы богов. Что же случилось с женой Исмы Ловкого? И что случилось с ним, если его жена в грязных мужских одеждах, пропитанных потом и тоской, крадется ночной степью и, проскользнув мимо недремлющей стражи, оказывается в конюшне Теренция?

Она села, откидывая покрывало. И тут же в углу сверкнули глаза Гайи, та сидела на корточках, сложив руки на коленях, и смотрела перед собой в наползающий день. Теперь уже Хаидэ махнула рукой, приказывая той оставаться на месте. Черный блеск исчез, рабыня закрыла глаза. Встав, Хаидэ подошла к сидящей Фитии, положила руку на острое плечо.

— Иди, иди, нянька. Я посижу сама, потом разбужу Гайю.

— Колени болят, — шепотом сказала Фития и встала, покачиваясь. А Хаидэ села на теплое сиденье, и подобрав ноги, стала смотреть, как бледный свет кладет на осунувшееся лицо Ахатты мертвенную кисею. Хоть бы солнце поскорее золотым светом подкрасило ей щеки. Чтоб она стала такой, какой помнила ее Хаидэ, на быстрой Травке с тонкими, того и гляди переломятся, сильными ногами и крутой шеей без гривы. Всадница с просунутым в несшитую макушку шапки черным султаном волос, за который девушку норовили схватить молодые всадники, гортанно покрикивая и зубами стаскивая на ходу боевую перчатку. Но Ахатта ударяла пятками мягких сапог в бока своей лошади, поворачивала голову так, что султан, взвиваясь, ускользал от растопыренной ладони. И вскрикнув, улетала. К Ловкому, который обязательно ждал ее той весной везде, куда она ходила или ехала.

Хаидэ нагнулась, осторожно раскрывая ослабевшие пальцы, потащила из кулака стеклянную рыбку. И вздрогнула, когда кулак вдруг сжался, став каменным. Раскрылись на сером лице темные глаза, смотрели перед собой, не видя.

— Это я, Крючок, я, — погладила судорожно сведенные пальцы, и Ахатта затихла. Рука раскрылась. Хаидэ подхватила выпадающую рыбку.

…

Той весной она все чаще была одна. Потому что Ловкий никого не видел кроме Ахатты. И только глиняный ежик достался Хаидэ.

Нет, не только ежик.

Хаидэ подставила стеклянную рыбу первому солнечному лучу, который вытянулся по каменному подоконнику, упираясь в потолок. И двигался медленно, незаметно для глаза.

…Будто нарочно дождавшись ее одиночества, появился он, ее Нуба. Хаидэ сжала рыбку в руке и откинулась на спинку большого стула. Закрыла глаза и снова оказалась у той самой реки.

…

Солнце лезло вверх, укорачивая тени, и они уползали под деревья, прячась в рощице на другом берегу. Хаидэ сдвинула складки хитона, открывая горячие плечи. Скоро племя откочует на новые места, на летнюю стоянку. Это далеко, три дня, а может и четыре, беспрерывного хода груженых повозок, окруженных отрядами воинов, тех, кому назначено оберегать в пути женщин и скарб. Там будет море, совсем рядом, ей рассказал Флавий. И пообещал научить плавать. Еще велел почаще раздеваться, когда она отдыхает одна, под присмотром воина, чтобы цвет ее кожи был ровным и слегка окрашенным солнцем в коричневый цвет.

Хаидэ очень хотела к морю. Жить рядом, видеть его не только когда убегает с друзьями, рискуя получить наказание. Но уже не с кем ей убегать. Пусть Флавий учит плавать, чтобы она стала настоящей гречанкой. Будет от грека хоть какой-то толк. Но подумав так, она выпятила губу и, сама себе возражая, покачала головой. Учитель он хороший. За год столько всего рассказал ей и Ловкому. Научил буквам, теперь они даже немножко читают. И слушают, как он нараспев декламирует стихи. А в остальном он — неженка. Слабее самой никудышной женщины племени. Будто гадатель-энарей, что иногда заезжает в стойбище от скифов, раскинуть судьбу на ивовых прутках.

Хаидэ оглянулась, высмотрела торчащую над валуном голову воина-охранника. Подобрала камешек и, чуть шевельнув кистью, бросила в сторону. Высокая шапка воина качнулась над скалой, тень мелькнула в сторону, где послышался звук. А Хаидэ ящеркой метнулась в другую сторону, спряталась за куст. И улыбнулась досадливо, когда почти сразу же воин снова показался над скалой, высматривая ее.

Стерегут, как лучшего жеребца в стаде.

Убедившись, что княжна здесь, никто не украл, поклонился, сделав рукой приветственный жест.

Два раза убегала она в степь, устав быть под постоянным надзором. А потом посмотрела, как били плетьми воинов, что прозевали ее, — по приказу отца били. Дала слово отцу, что бегать больше не будет.

Пора было уходить. А вокруг так красиво! Но Флавий ездил на ярмарку и привез новые наряды. Для нее. Будет учить носить эллинские одежды, ходить, сидеть, вести беседу. Тут он мастер. Рабыня у него своя, из полиса. Завивает ему волосы, красит глаза и губы. Румянит. Когда Теренций приказал остаться с племенем, Флавий плакал, как вдова на погребении. Кричал про любовь, целовал Теренцию колени. А Теренций посмеялся тогда и сказал, что, мол, поживи среди мужчин, которые никогда не бывают женщинами.

Это Флавий сам потом рассказывал на уроке. Погладит ухоженным пальцем перстень с портретом Теренция, а то и поцелует. И говорит, великий Теренций был изгнан из столицы в колонию и не нашел ничего лучше, как изгнать любовь из своего сердца. Он часто говорит непонятные вещи. Наверное, много рассказывает именно потому, что Хаидэ не понимает. Как перепел на весенней поляне — хвост растопырит, перья распустит — и поет.

На него вначале девушки посматривали. Смеялись, перешептываясь, и приносили медовые лепешки, украшенные красными ягодами. Но Флавий лепешки съедал, а поблагодарить девушку по обычаю поцелуем не торопился. Тогда решили, что с мужской силой у него плохо. Или он, как жрец-энарей, что одет в женскую одежду и говорит женским голосом. Махнули рукой и лепешки приносили уже без ягод, обычные. А Ловкий как-то глаз ему подбил. И уехал в лагерь раньше времени, так что потом его Торза приказал обратно вызвать, чтоб урока не пропускал. Хаидэ чуть не умерла от любопытства, но Ловкий не сказал ей ничего. Она потом от злости у самого Флавия спросила. Учитель улыбнулся высокомерно и заявил, что ей предстоит еще многое узнать о настоящей жизни культурных людей, но знания эти будут получены ею в полисе, когда она станет женой. Потому что здесь этим знаниям — не место. Снова сказал непонятно….

Хаидэ встала, потягиваясь, поправила хитон и потопталась по горячему песку, разминая затекшие ноги. Пора уходить, но если откочуют, то этой воды она уже не увидит. Надо с ручьем попрощаться.

Любая вода тянет ее к себе, будто еще одна степь. Фития смеется — «в твоих волосах, Хаидэ, проросли степные травы, а в твоей крови плавают морские рыбы».

Девочка развязала поясок. Скинула полотняный хитон с одного плеча, с другого. Ткань скользнула по рукам, задержалась на бедрах. Уже и бедра есть, не только грудь. Упала на песок мягким ворохом. Переступить одной ногой, другой. Вот — одежда отдельно, Хаидэ — отдельно. Надо постоять, чувствуя кожей солнце, спиной — взгляд молодого воина за скалой. Встряхнуть волосами, чтоб защекотали спину выгоревшими кончиками. Снять обруч. Забрать волосы руками. И повернуться немножко, чтоб воин разглядел ее получше.

Стоя с поднятыми руками, Хаидэ вздохнула. Ничего он не увидит. Охраняют, смотрят, как на столб в шатре, без выражения.

А может, она некрасивая? Кто же скажет правду — дочери вождя, невесте князя. Посмотришь — будешь бит, не усмотришь — будешь бит. А с восхищением посмотришь, вообще из племени выгонят. Так и не узнаешь, что за женщина из тебя получается.

Скорчив недовольную гримаску, пошла вперед. Стоя по колено в воде, остановилась, не решаясь идти глубже в жидкий прозрачный лед. По рукам побежали мурашки, поднимая дыбом светлый пушок.

И увидела. Напротив нее, на другом берегу, посреди пляжика, обрамленного цветущими деревьями. Он стоял, чуть согнув одну ногу в колене, и вся фигура из-за этого будто стекала вниз упругим зигзагом — голова чуть наклонена, плечо чуть приподнято, бедро чуть опущено, колено… И был таким черным, будто солнце, не найдя его в белой пене деревьев, пропустило. Светлого в черноте — лишь ладонь развернутой к ней руки, да кусок ткани на бедрах. И еще блестели глаза, коричневые, яркие на фоне белков, как орехи по осени.

«А я-то думала — сон» — мелькнуло в голове у Хаидэ. Осенью, во время перехода, проснулась она внезапно в палатке. И раскрыла свои глаза — в чужие. Тоже карие, но не как у нее, в зелень, а глубокого коричневого цвета, почти черного. Белки — чуть желтоватые, без снежной белизны. Минуту смотрела она в них и уплыла снова в сон, покачиваясь и улыбаясь. Подумала вдруг «Нуба». Или услышала, засыпая.

Она стояла в ручье, забыв мерзнуть. Он стоял, не двигаясь. И — сзади, по ушам и затылку кинулся воинственный крик. И следом за одним сразу целый хор. Хаидэ, еще до того как оглянулась, знала, падают сверху саранчой, луки наизготовку. Секунду стрелять не будут, пока ее не обогнут. Волосы снова метнулись по спине, когда она глянула на другой берег. А черного там уже нет, исчез.

Вокруг свистели стрелы, перечеркивая пляжик. Плавно сыпались умирающие лепестки, чтобы умереть совсем под кожаными сапогами налетевшей охраны.

Пока пять воинов, растаптывая нежные цветы, прошивали во всех направлениях берег, — только ветки тряслись, Хаидэ зашла по плечи, окунулась с головой, хватив горячими губами жидкого льда воды. Вышла, отжимая волосы, вступила в скомканную тунику. Надо же, и не растоптали в суете. Присела, цепляя пальцами ткань и натягивая на мокрые бедра и плечи. Затянула поясок и, неторопливо пройдя по песку к скалам, села на теплый валун. За спиной сразу возникли два воина.

Прибежал тот, что поднял тревогу, из мальчишек-перволетков, замахал руками, рассказывая:

— Вот! Тут он стоял! Я видел! Княжна купаться собралась. Зашла в воду и остановилась. Тоже его увидела. Скажи, Хаидэ! Вот здесь он был. Черный. Длинный!

Все лица обратились к ней.

— Нет, — девочка закинула руки, покрепче отжимая волосы, — я на деревья смотрела.

— Ну, Хаидэ! Ты увидала его и остановилась! Да!

— Нет.

Теперь все головы повернулись к стражу. Тот умолк, темнея расстроенным лицом.

— Но ты молодец, Сокаи, что поднял тревогу, — похвалила девочка, — вдруг бы и вправду кто-то… Молодец.

В тот день еле дождалась ночи. Замучили вопросами. Торза десять раз все заставил пересказать. Где сидела, как раздевалась, как в воду входила. Куда смотрела. И куда страж смотрел.

Потом Флавий прицепился. Он другие вопросы задавал. Какого роста, во что одет, какие волосы.

Хаидэ честно ответила: желтый песок, длинные ветви слив роняют лепестки. Солнце просвечивает нежную листву, истекая горячим медом будущего лета. Красиво и пусто. Стояла вот, смотрела.

Флавий даже посмотрел с уважением. Забормотал стихами, кинулся записывать. А Хаидэ из-за его вопросов точнее припомнила, какой был незнакомец, которого и видела всего пару мгновений. Высокий, гибкий. Похоже, сильный и быстрый, подумалось ей, как черная молния. Волосы короткие совсем. Потому что шея видна и голова сверху круглая, не лохматая. По бедрам затянута маленькая повязка из светлой ткани, а сами бедра мускулистые, мощные. И ладошка светлая, будто в глине степной запачкал. Лица не разглядела — жаль. Черное. Только глаза и видела.

Зато узнала от Флавия, что есть такая страна, где люди совсем черные. Там — жарко, зимы нет. И слушая, пожалела, что нет. Потому что, если это не дух, то, как он тогда зиму здесь пережил? Снег, мороз, ветер. Конечно, иметь такого духа тоже хорошо. Если он добрый. Но лучше бы — не дух. Живой.

И только когда, наконец, Торза отпустил ее в палатку, Хаидэ вспомнила, ведь она видела черного воина, в день смотрин! А потом был сон про глаза. И еще вспомнила, как в первый раз она сбежала от охраны, на Брате в степь. Занесло их в болото, лед не выдержал. Брат провалился, ржал, бил копытами ледяное крошево, выдавливая на белое жирную черную грязь. А вокруг только рыжие тростники и птицы. Она тащила повод изо всех сил, потеряла шапку. И побежала обратно к стойбищу. Рыдала отчаянно, наплевав, что она воин, спотыкалась, проклинала намокшую тяжелую одежду.

А когда уже завиднелись палатки, Брат ее догнал. Мокрый, грязный — как она сама. Шапка ее на стремени болтается, зацепилась. Ох, как же Хаидэ обрадовалась тогда! На ходу, наклоняясь с седла, целовала Брата в шею.

Укладываясь спать в своей палатке, она укладывала в голове воспоминания, выстраивала и собирала их, заворачиваясь в тонкое льняное покрывало и не отвечая на причитания Фитии. Напряженно думала, а может Брат тогда и не выбрался сам? Может, спас его этот незнакомый сильный дух?

Хорошо бы не дух, думала тринадцатилетняя девочка в небольшой палатке из шкур. И тогда у Ахатты пусть будет Ловкий, если они любят друг друга так сильно. А у Хаидэ будет черный воин. Совсем ее воин, только ее. Быстрый, высокий, красивый. Если Брата вытащил — сильный. Вот сейчас полог откинется, он проберется в палатку и ляжет рядом. Нет, чего зря лежать. Они возьмут Брата и поедут в ночную степь. Будут скакать быстро-быстро, так чтобы ветер в ушах. Пусть он держит ее своими черные руки со светлыми ладонями. Говорит он, конечно, на их языке, спохватилась Хаидэ, метчая. Хорошим красивым голосом говорит. И смеется. Вместе они доскачут к самому берегу моря, где мягкая высокая трава на обрыве. Брат будет пастись, а они плавать. И — есть ракушки. Всю жизнь.

… Она заснула тогда, в палатке, холодной еще весенней ночью, так же крепко, как заснула сейчас, вспоминая. Откинувшись на деревянную спинку кресла, сжимала в руке гладкую стеклянную рыбу. А рядом, на смятых покрывалах ее богатой постели, неподвижно лежала гостья из прошлого, которое нашло Хаидэ само. Приплыло стеклянной рыбой, толкнуло в уши степными словами о камне и тростнике, и скрутило время, что до сих пор текло в одну сторону, в петли и кольца, как скручивается водоворот над темными омутами посреди торчащих из воды серых скал. И надо быть осторожной, идя по ходу скрученного времени, чтоб оно не затянуло тебя в тайные, невидимые глубины.

 

16

Время стояло морем, текло реками и поднималось от самого себя столбами белесого пара, витыми, как мраморные колонны, которые огромной рукой скрутил великан, играя, да так и оставил. Витые, вырастали из сизой непрозрачной поверхности, по которой на взгляд можно пробежать, легко касаясь босыми ногами, но на деле — ступишь и провалишься, мелькнешь вниз, в тяжелую и вязкую воду, туда, где все темнее и темнее, и только движутся по сторонам смутные тени.

Хаидэ опускалась и всматривалась, боясь распознать в тенях ужасное. Но они были. И потому не закроешь глаз и не отвернешься. Но и глядя, рассмотреть не могла.

— Ли-са, — шепот тронул ухо и вдруг все посветлело, внизу, под повисшими босыми ногами сверкнул желтизной песок, а по сторонам загорбатились степные курганы, будто легшие огромные кони, блестят крупами, изгибают шеи, опуская морды.

— Я… — она коснулась песка пальцами ног и недоверчиво встала покрепче. Медленно подняла руки, проводя ими по недавно плотной воде. И улыбнулась, когда, чирикнув, порхнула из-за спины степная птица-черноголов, полетела, крича и дергая рогулькой хвоста.

— Лиса, это свет памяти, он превращает бездну в живое. Твоя память проснулась, по-настоящему. Ли-са…

— Меня уже давно так никто не звал, и я… я изменилась, — она не хотела оглядываться, чтобы подольше гадать, кто пришел, кто шепчет, превращая мутные воды в яркий свет, в запахи летней степи, в неровность камушков под босыми ступнями.

— То, что прошло, лишь наполнило тебя, Лиса. Оно никогда не уйдет. Надо только уметь справляться с тем, что внутри. Не выбрасывать и не убивать. Не прогонять и не закрывать глаз. Видеть и принимать в себя. Изменилась? Да. Меняйся.

Хаидэ повернула голову и рассмеялась с облегчением. Ахатта стояла напротив, щурила узкие глаза, придерживала на плече ремень горита с торчащими стрелами. Улыбнулась. И мир вокруг стал ярче, еще ярче, засверкало сбоку синее полотно с белыми искрами, полыхнули зеленью и желтизной заросли тростника.

— Морская река! Мы на Морской реке! Снова!

Схватив Ахатту за руку, Хаидэ оглядывалась, дышала глубоко, смотрела жадно, только сейчас понимая, как же больно и глубоко сидела в ней степная тоска, которую она вязала цепями, как злого красавца-леопарда, не давая кинуться и загрызть. Потому что хотела выжить и должна была выжить, так повелел отец. Не только повелел, — попросил, когда увозили ее в полис.

— Оно все, как настоящее, Ахатта! Но ведь это прошлое? Морская река того года, когда пришел Нуба. Даже если сейчас нам с тобой туда, там все будет не так.

— Если попадем, да. Но не в тебе. Все остается с тобой, княжна.

— Да. Да!

Потянув подругу за руку, она побежала, не успевая оглядываться, дышать, сторожить ухо, нажимала босыми пятками, чтобы песок с силой выворачивался из-под ног. Ветер, горячий и звонкий, рвал волосы, кидая их в лицо, и отовсюду набегал запах полыни, чабреца и птичьей травки. Синяя вода приближалась, белые, кипящие под солнцем, блики бежали в стороны, расходясь, и между ними в толще волны кивали купами черных водорослей разновеликие камни.

— А где Исма, Ахатта? Он тоже придет в мой сон?

Маленькая ладонь стала жесткой, выдернулась из руки княжны, и та остановилась на бегу, задохнувшись.

— Ахатта?

— Не кричи, птичка. Разбудишь ее.

Фития гладила волосы Хаидэ, придерживала за плечо. Задрожав, та с трудом спустила с кожаного сиденья затекшие ноги. Схватилась руками за подлокотники и вгляделась в лицо спящей подруги.

Спальню заливало солнце позднего утра. Одну штору нянька задернула так, чтобы постель оставалась в тени, и из темноты лицо Ахатты белело смутно и спокойно. Закрыты глаза и сомкнуты губы, а больше и не разглядеть.

— Она спит…

Хаидэ постаралась не думать о том, что случилось с Исмой Ловким, и о чем не успела сказать ей во сне подруга. Они связаны, всегда, и каждый воин племени знает, если с близкими случается плохое. Должна бы знать это и Хаидэ, но так складывалась ее жизнь в доме Теренция, что невидимая связь истончилась и ослабела, и сама она была только рада этому. Теперь ей ждать слов, сказанных вслух. И думать о них.

— Что?

— И ты поспала, моя радость. Все хорошо, — повторила нянька, — Гайя ушла готовить тканье, я отослала ее. А Мератос и Анатея ждут тебя у бассейна.

— Что Теренций? Проснулся?

— Они уже шумели. Омылись и совершили массаж. Пили утреннее вино и теперь снова спят, чтобы отправиться в городской совет после полудня.

Слушая няньку, Хаидэ осматривала лицо подруги, нагнувшись, принюхалась, хмуря брови. Положила ладонь на вялую прохладную руку, свисавшую с кровати, и поправила ее, устроив на покрывале. От раненой пахло не только травами, вчерашней яростью и смытой кровью. Был еще неуловимый запах, дразнящий своей непонятностью. Может быть, так увядает цветок с сильным ароматом…. Или умирает старый мед в заброшенной колоде, полной мертвых пчел, увязших в своей драгоценной пище?

Она распрямила спину, поправила растрепавшиеся волосы. Теренций будет весь день занят, слава богам. Перед советом все отправятся в храм Аполлона. А вечером может быть снова придут пировать. Или еще что придумают. Хорошо, что сегодня не надо сидеть в перистиле, принимая гостей.

— Фити, ты сиди с больной.

— Да, птичка, я буду тут.

— А где этот? Египтянин?

— Ты бы уж вызнала имя, — ворчливо заметила нянька, прибирая с пола покрывала, на которых спала княжна, — а то, как девчонка, право, этот да тот.

— Тот. Это имя, нянька, знаешь? Так зовут одного из египетских богов. Кажется, у него птичья голова.

— Какие страсти! Ну, у твоего-то, голова не птичья, человеческая голова. Больно мудреная только. Вон как вчера словами кидались.

— Вчера? — Хаидэ припомнила вечернюю беседу. И правда, вчера, а кажется, столько времени прокатилось.

— Хаидэ! — голос грянул с лестницы и смолк. И снова, не приближаясь, — Хаидэ! Ты или нет хозяйка дома Теренция? Время совершить обряды Гестии и Артемиды!

Подойдя к дверям, Хаидэ сказала вниз:

— Я скоро приду, муж мой.

— Надеюсь. Дела мои не ждут, и без меня их не решат.

— Ну, у этого сегодня в голове для мудреностей места не будет, все вином залил, ровно бочку под самую затычку.

— Не ворчи, Фити.

Спускаясь по лестнице, Хаидэ не стала пересекать внутренний дворик, а прошла в купальню узким коридорчиком, чтоб не встречаться с Теренцием.

После ванны, одетая и причесанная, молча приняла участие в ежеутреннем ритуале. Склоняла голову, когда надо, складывала руки и шептала восхваления Гестии, а та глядела на нее равнодушно яркими глазами, нарисованными по белому мрамору. Статуэтку Артемиды принесли в перистиль и бережно установили на временный алтарь. А после, овеянную благовонными дымами, унесли в комнату за покоями хозяина дома.

Облегченно вздохнув, Хаидэ заторопилась к себе наверх.

В спальне все было по-прежнему, каменным сном спала Ахатта и сидела рядом с ней старая нянька, крутя в руке точеное веретено. Из угла около двери поднялся навстречу египетский жрец и поклонился княжне, прижимая к груди темную руку.

— Ты вчера совершила смелый поступок, прекрасная госпожа. Не каждая женщина решится на такую мену.

— Мену?

— Твой танец. Ее жизнь.

— Не у каждой женщины есть такая Ахатта, жрец.

Египтянин молча наклонил голову. Солнце рассыпалось желтыми крошками по стриженым концам волос. Хаидэ прошла к постели и снова села в придвинутое кресло. Спросила тихо, чтоб не разбудить больную:

— Как твое имя, жрец?

Египтянин устроился рядом с кроватью, сев на скрещенные ноги, пощупал неподвижную руку Ахатты и поднял на Хаидэ серые глаза.

— Какое имя сказать тебе, прекрасноликая?

— У тебя их много?

— Да.

— Почему?

— Мы не говорим. Мы задаем друг другу вопросы, — он улыбнулся.

— Потому что голодные, — подала голос Фития, — я принесу вам поесть.

Завтракать сели у широкого подоконника в соседней комнатушке, куда нянька принесла свежего хлеба, фиников и яблок, нарезанного полосками вяленого мяса.

— Фити, а помнишь, ты делала мясные шарики? Вкусные.

— Так сделаю.

— Потом, потом. Расскажи мне о своих именах, жрец.

Мед капал с ломтя белого хлеба, и мужчина подставил палец, облизал, запил ячменным пивом из глиняной кружки.

— Мой отец владел лучшей в городе ювелирной мастерской. А моя мать долго ходила бездетной. И потому, когда на седьмой день моей жизни настало время выбрать одно из семи имен, отец начертал на именинной свече имя Адджо — сокровище, а мать на другой — Фенуку, что значит — рожденный поздно. Когда я кричал, еще безымянный, отец разворачивал мокрые пеленки и смеялся, разглядывая меня. И третьим именем на свече стало Ур, что значит — большой. А мать добавила свое — Уника, сияющий. Слушая гомон толпы за стенами дома, в то время в городе случались беспорядки, они избрали имя самое нужное им — Тумэйни, надежда. И испугавшись, что, став явным, все может разрушиться и исчезнуть, назвали шестую свечу — Именанд, скрытый. Семь свечей сгорают в священном сосуде, и седьмое имя не должно было быть слишком красивым, дабы боги не гневались на гордыню людей. Для соблюдения божественного произвола годилось любое насмешливое или презрительное имя, чтоб богам было из чего выбирать, а родителям — из-за чего волноваться. Потому отец, не имея сил начертать Уомукота, неуклюжий или Иаби — слабый, дал седьмой свече имя Кеймнвати, темный мятежник.

За стенами гудел город, камни бились о камни, слышался топот по мостовым и крики сражающихся воинов на рыночной площади. А в детской горели семь свечей, приближая огоньки к зеркалу воды. Боги Египта сделали свой выбор и до того, как я стал мужчиной, мне суждено было носить имя Кеймнвати. Которым никто в семье не называл меня. Оно было начертано на последней свече, что горела еще долго, когда другие зашипели и погасли.

Он тихо рассмеялся и взял несколько зерен черного изюма. Кинул в рот.

— Иногда мать, сердясь, кричала, что лучшее имя мне — Финехас, рот змеи. Потому что негоже сыну ювелира, всю жизнь медленно и точно гранящего драгоценные камни для знатных вельмож, иметь столько яда. Но то был не яд, я просто не научился тогда выбирать время и место для разговоров и отделять мысли от слов.

Когда мне исполнилось двадцать, я, получив благословение родителей на самостоятельную жизнь, отказался от владения мастерской и дал себе имя сам. И теперь я — Техути.

— Что это значит?

— Подумай, госпожа.

— Я не люблю загадок.

— Я подскажу. Я невелик ростом и не обладаю мощным сложением. Но одно из имен — Ур. Я — надежда, которая не сбылась. Я — сияющий, но в темноте, скрыто. И я, поздно рожденное сокровище, носил имя темного мятежника, горестное для любых родителей. Не буду понукать тебя искать впотьмах. Я выбрал себе имя, что означает «сохраняющий равновесие».

— Это… мудро.

Он снова рассмеялся.

— Не героически, да? Без смелости и львиного рыка, без возвеличения собственных достоинств. Серединное имя. Так ты думаешь?

Спрашивая, разглядывал лицо собеседницы, которая по мере того, как мужчина читал ее мысли, не могла скрыть досады. А потом, нахмурившись, медленно кивнула, признавая его правоту. И он кивнул в ответ.

— Ты воин, хозяйка большого дома. Принимаешь даже ничтожные вызовы. В тебе много сил, но к силе необходима мудрость.

— И ты, конечно, мне ее дашь…

— Конечно, дам. Ты нуждаешься в ней, ищешь ее и значит, ты лучшее, что может пожелать мудрый, которому есть что передать ученику. А что означает твое имя, прекрасноплечая? Оно не греческое, и не скифское.

— По сравнению с твоим пышным рассказом… Техути, — говоря имя, она остановилась, привыкая, приклеивая его к сидящему рядом собеседнику, — у меня все просто. Это имя из языка предков, что остались за снеговым перевалом. Хаидэ — степь над морем. И все.

Одним глотком Техути выпил оставшееся пиво и вытер рот льняной салфеткой. Хаидэ, покраснев, ждала ответа.

— Очень красивое имя. Ничего что в нем мало смысла. Хочешь, я помогу тебе выбрать другое, оно будет только твое. И в нем будет весь мир.

— Нет.

— Нет?

Посмотрев, как удивилось его лицо, споткнувшись о короткое слово отказа, Хаидэ удовлетворенно кивнула про себя. А вслух сказала:

— Ты, как видно, недостаточно мудр, пребывающий в равновесии. Или ученость вместо того, чтоб сделать тебя зорким, слепит глаза. Это — мое имя. Нет таких. Его создал отец, потому что моя мать, амазонка Эния, впервые показалась ему на берегу ручья в степи близ моря. И силу, мудрость, величие вложу в него я. Не имя сделает меня, а я сделаю его таким.

Техути приложил к груди руку с огрызком лепешки, спохватившись, кинул ее на скатерть и снова прижал к хитону.

— Ты…

— Нуба!!! — крик из спальни был похож на клекот степного грифа. Хаидэ вскочила, уронив плетеную табуретку.

— Нуба!

И поверх голоса и невнятного шума борьбы простонала Фития:

— Хаидэ, да скорее же, медляки полынные! Не удержу я!

Ахатта вскидывалась на постели, мелькали черные волосы, закрывая лицо. Вцепляясь в пряди, тянула их, будто не понимая, что можно убрать и хотела просто вырвать. Поворачивалась, осматриваясь и пытаясь скатиться с высокого ложа, повторяла и повторяла, сперва криком, а потом, когда навалились на нее втроем, удерживая, уже затихающим скрипучим стоном:

— Нуба! Нуба, Нуба…

— Крючок, ну что ты. Нельзя. Рана, откроется рана! Гайя!

— Пусти, госпожа.

Прибежавшая Гайя оттеснила хозяйку и, упав на колени рядом с ложем, прижала к груди вырывающуюся руку Ахатты.

— Слушай. Слушай сердце, слушай. Держите ее, сильнее. Сейчас…

Запрокинув голову так, что длинные волосы, роняя на пол деревянные шпильки, коснулись плит, Гайя широко раскрыла глаза и загудела, крепко сжимая побелевшие губы.

— Умммм, мммм, уннн, — будто рой пчел крутился за щеками, бился об язык и горло, заставляя зрачки закатываться.

— Отвернись, не слушай, — шепнула Хаидэ, тыкаясь в ухо Техути, почти падая на него, и не имея возможности отодвинуться, закаменевшими в усилии руками держа Ахатту.

— Омммэ, умммннн… умммм….

Всхлипнув, Ахатта упала на подушки, подбородок заострился и с прикушенной губы стекла капелька крови. Задышала медленнее и затихла. Под туго забинтованной тканью, с проступавшими на ней жирными и кровяными пятнами грудь еле заметно поднималась и опускалась.

— Она сейчас заснет…

— Нет, Лиса, нет, мне надо! Мне рассказать… я шла… к тебе шла.

— Да, да, — Хаидэ разомкнула руки и, не отводя глаз от лица подруги, велела рабыне:

— Хватит, Гайя. Хватит.

Пчелы стихли. Гайя, проморгавшись, потерла веки и медленно отошла к окну, села там, прислонившись к стене, свесив руки, как человек после тяжелой работы.

— Все, Крючок, все.

— Нуба, — ответила та, глядя на Хаидэ.

— Его. Он…

— Нет! Кто убил?

— Нет, он жив. Только… Он ушел, Крючок. Я… я отпустила его. Что ты? Не плачь, тебе нельзя. Ты слабая еще.

— Мой сын.

Ахатта отвернула лицо и по худой щеке побежали крупные слезы, капая на вышивку.

— Что с ним? Где он? Ты расскажешь? Клянусь тебе, клянусь невидимыми, кто смотрит на нас из-за снегового перевала, и тем, кто стоит на горном пике, я все сделаю, я помогу. Ну? Ты же воин, Крючок! Скажи нам!

В полосатой от солнца спальне встала тишина, никто не шевелился, будто боясь, что она лопнет от самого маленького движения. Свистели за окнами стрижи, с площади доносился гул голосов, прошитый вскриками торговцев и стуком молотков медников. Тихо и хрипло дышала Ахатта. И сглотнув, так что звук этот — тихий, услышался всей замершей комнатой, прошептала:

— Какой я воин, Лиса. Я — ведьма без сердца, я жаба, воняющая болотом. Я.

— Замолчи. Или я выкину тебя из своей постели. В степь.

Больная умехнулась, растягивая пересохшие губы.

— Сначала дай мне молока, сестра. Горло сушит. Я расскажу. Все, что помню.

 

17

Что случается, когда вчерашняя девчонка, худая и верткая, как незимовавший уж, вдруг, обернувшись, глянет и губы ее разойдутся в легкой улыбке, будто это первый красный тюльпан среди короткой еще травы раскрывает длинные лепестки, так медленно, что надо лежать рядом, сбросив шапку, смотреть, не отводя глаз, чтоб через время удивиться, — вот он, показал себя.

Исма лежал так не раз. Полстепи проскакав на карем коне, который по утрам горел, будто он и есть солнце. И звали его поэтому — Солнце. Бросив поводья, спрыгивал Ловкий на землю, что под травой гудела, когда ударял ее ногами. И сразу падал ничком, вытягивая перед собой руки, смягчая удар. Чтоб лицо было прямо перед цветком, на расстоянии короткого вдоха. Теперь надо смотреть, не моргая, чтобы не пропустить. Раздувая ноздри и медленно, без рывка втягивая пьяный весенний воздух, в который постепенно, по мере того, как шире становится трещина меж лепестков, вплетается тонкая струйка пыльного и сладкого запаха. Глаза смотрели, как раскрывается цветок, нос чуял, и только уши слышали большой шум — идущий поверх лощин весенний ветер трепал траву на макушках курганов.

Учителя говорили мальчикам:

— Не только скакать, не только биться. Не только сильные руки и крепкие ноги. Еще — глаз, такой внимательный, что не раскроется без него цветок и не оторвется лист от осенней ветки. Смотреть и уметь видеть, как замерзает поутру вода в бочажине, превращаясь в тонкий невидимый ледок. Как поворачивает на лету голову ястребок. Как бабочка вытягивает кольцо хоботка, впиваясь в мягкую серединку степных заричек и втягивает снова, сворачивая в кольцо.

Не для забавы смотрел Исма на весенние тюльпаны. Но когда стала улыбаться ему Ахатта, сразу подумал, она как тот цветок, вокруг которого еще злые по-зимнему ветры, нахватались снега и несут его, невидимый в холодных ветреных руках. И потом подумал еще, вспоминая все свои весны, что с летним теплом полнится цветом и яркостью, раскрывается целиком тюльпан, и уже ничего узкого нет в нем, одна раскрытая сладость.

С ней будет так. Потому что в степь пришла весна Ахатты. Старухи, глядя, как скачет девчонка, нарочно скидывая шапку и отдавая черные волосы ветру в руки, говорили, не каждый год приходит весна с именем одной, потому что такие редки. И не принесут счастья ни племени, ни тому, кто захочет сорвать. Ни даже тому, кому сама она разрешит сорвать себя, сминая упругий стебель, подставляя под жесткие руки шелк лепестков.

Но ничего не изменить: что выросло в степи, то имеет право прожить свою жизнь, какой бы длины она ни была. Потому, качая головами, лишь смотрели, как привел Исма Ахатту к вождю, сказал свою просьбу, держа ее руку в своей. И отдал родителям двух коней и десять коров, шелковые платки сестрам, и два средних, для мальчиков, лука — обоим братьям Ахатты. Торза кивнул. Протягивая над головами ладони, сказал вечные слова, что говорятся всегда. И провожая взглядом двоих, сперва медленно удалявшихся на своих лошадях, а потом пустившихся вскачь, подумал о своей дочери. Дочери-воине, что послана ждать.

А Исма с Ахаттой ехали туда, где были не раз и не два, но никогда открыто, никогда с благословения племени. Седьмица дней в тихой низине, укрытой серыми валунами, среди которых росли кривые веселые сливы и яблоньки, а неподалеку бил родник. Семь ночей в маленькой палатке. И, завидя высокий шест с треплющимся на ветру лисьим хвостом, все объезжали низину, утишая конский галоп, чтобы земля не гудела.

А после — лето и осень, зима и весна обычной жизни, как у всех. Ахатта в женском стойбище, объезжая стадо, выделывая шкуры, готовя и запасая еду. Исма — среди воинов. Лишь раз в несколько дней, влетая на Солнце в круг временных палаток, нырял в свою, и всю ночь не спал, зажимая жене рот сильной рукой, намотав на другую черные волосы. Исма — лето. И в этом лете Ахатта цветок раскрывалась и полнилась красотой, и по-прежнему, когда сидя верхом, скидывала шапку и поворачивала голову, смеясь, то кони мужчин спотыкались, под слишком резко натянутыми поводьями, а женщины с досадой шептали бранные слова. Не всерьез, потому что только на Исму смотрела молодая жена, но шептали.

А жизнь шла. И в ней были не только военные игры и беспрерывная учеба. Каждый год уходили отряды наемников, за цену, сговоренную князем с вождями других племен и архонтами полисов, высокую цену. Каждый год уходили в дальние походы воины-стражи, сопровождать караваны купцов, тех, кто мог позволить себе заплатить за такую охрану. Пришло время Исме послужить племени.

— Это не просто, — сказал ему Торза, ухватывая и пропуская через ладонь черную с сединой бороду, внимательно глядя на скуластое неподвижное лицо, — пять лет среди дикарей. Тойры важны для эллинов, их береговой разбой приносит большие убытки идущим к берегам понта греческим судам. А мы важны тойрам, потому что ты обещан им как главный учитель военному делу. Пойдешь один. Будешь учить мальчиков тому, что знаешь сам, но не тому, что понял в своей учебе. Все, что можно схватить рукой, поразить мечом или дротиком, достать стрелой, все покажешь им. Но не то, что невидимо и что делает нас Зубами Дракона. За науку обещано ими не трогать кораблей дружественных полисов, а тебе за этим — следить. Жену оставь в племени. Пусть берет себе нового мужа. Решите с ней сами.

Говорил и смотрел. Но лицо Исмы не изменилось. Кивнул, выслушав, а ночью подрался с Ахаттой, которая бросилась на него камышовой кошкой, узнав, что будет и как. Исма качал ее, прижимая к груди голову, гладил ее распухшую щеку и трогал языком свой зуб, от которого во рту становилось солоно. До утра молчали. А перед рассветом, когда она вцепилась в его волосы и обхватила ногами бедра, прижимаясь изо всех сил, прикрикнул, сразу же утишая голос, чтоб не услышали другие. И Ахатта, сжав зубы, расцепила руки. Отползла и села в темноте, только хриплое дыхание слышалось от колеблющейся стены. Когда выбрался из палатки, Ахатта не пошла следом. Только перестала дышать, чтобы слышать удаляющийся топот. Держала в руках длинную сережку из мелкого серого жемчуга и ногтями рвала крепкую нитку. Ее Исма, муж, ускакал в лагерь. Он будет там, а она здесь. И когда он уедет совсем, на пять лет, а может быть на всю жизнь, ведь его могут убить там, у диких тойров, грабящих корабли, она все равно будет здесь. Мелкие зерна посыпались из руки.

Но, взяв на ощупь вторую серьгу, она накрыла ее ладонью. Посидев, вдела в мочку левого уха. Вытерла слезы. И выйдя, отправилась к стаду. Ни слова не говорила она с этой ночи, никому, и люди старались не пересекать линию темного взгляда узких глаз…

Ахатта замолчала и закрыла глаза, раскачиваясь на постели. Хаидэ, погладив ей руку, поднесла к губам высокий сосуд с молоком, и та, жадно хлебнув, отстранила посудину.

За дверями шуршала, перешептываясь со стражем, Мератос. Гайя по-прежнему сидела на корточках у стены. Фития заваривала травы, бесшумно двигаясь вокруг маленькой жаровни. Хаидэ отвела от лица подруги сосуд, и его подхватил Техути, сидевший в изголовье на низком табурете.

— Ты устала. Поспишь?

— Нет, Хаидэ. Я расскажу все. Я устала, а Исма…

Застыла с окаменевшим лицом, пережидая рыдание. И криво улыбнулась:

— Прости. Роды сделали меня слабой, как тощая кобылица.

— Перестань.

Ахатта подняла руку к сережке, свисающей с левой мочки. Жемчуг потускнел, и нити плетения перекрутились. Откинувшись на подушки и бросив взгляд на темные пятна, проступившие через повязки, продолжила говорить.

— Я не могла без него. И мне казалось, все ведь просто. Те, кто смотрят и берегут, знали, что случится именно так, думала я. Отец наш Беслаи, который печется о своих детях, выходя из горного леса на снеговом перевале, поэтому не дал нам детей. Чтобы никто не заплакал об Ахатте, которая ускачет на охоту и пропадет в степях. И я убежала. Три дня в седле, ничего с собой. Знала, двигаться надо на юг, чтоб теплый ветер дул в переносицу по утрам. Скакать, пока не появятся старые горы и лес на их склонах. А там спуститься на побережье и искать. Своего мужа, Исму, данного мне богами. Моя Травка, она не могла скакать по этим горам, крошеным, как гнилые зубы. Я отпустила на границе степи, там, где первые кривые сосны. Но она ржала, шла за мной, и я полдня потеряла, уговаривая и ругая. Я убежала, спряталась. И она… она стала спускаться и сломала ногу. Я убила ее, мою Травку. Ножом. Напилась крови и поручила ее небесному воинству. И ушла вниз. Когда меня поймали, я три дня ела смолу и дикую ежевику, бегала в кусты, мучаясь животом. Убила двоих, когда они окружили меня и бросали камни. Но стрелы кончились, остался лишь нож, спрятанный в сапоге. Себя убить не могла, я ведь шла к Исме…Мой нож нашли и отобрали. Там на берегу, песок узкий, сверху подступают к самой воде темные старые деревья. Меня вели, пиная и колотя по спине. Пришла ночь, и вдруг везде загорелись огни, у самой воды и на верхушках скал. А впереди, там, где деревья росли на горах, как черные волосы, закрывая звезды, замелькали тусклые огоньки, будто вся гора тлела изнутри. Я просила, чтоб меня отпустили к воде, хотела умыться. Но перестала просить, потому что мне нечем было защитить себя, кроме зубов и ногтей. А ведь мне нужно было дойти к Исме. Лучше пусть лицо будет в грязи, а тело в лохмотьях… Но вместо мужа пришел страх. С чего я взяла, что он тут и узнает обо мне? Побережье большое, а язык их был мне неведом. Я — добыча, и знала, что делают тойры с добычей.

Меня вели к горе. Долго, по тропам, усыпанным камнями, и я сбивала ноги об корни, падая, а тойры смеялись, пинали меня, пока я не встану. По сторонам — огни в пещерах, и кто-то выглядывал оттуда, но мне не было сил до них. Почти у вершины они забрали меня внутрь. Большая пещера. Там были факелы. И стены, в коврах. Там сидели их старейшины, сложив руки на коленях, и разглядывали меня. Я смотрела изо всех сил, перебирала лица, думала Исма там, с ними. Но не было его. Они привязали меня посередине, надев ошейник. Сняли рваную одежду. Я кидалась на них, а они смеялись. Кто-то облил меня вином, с головы до ног, и я кашляла, вытирая руками лицо, чтобы видеть. А потом один поднес факел, чтоб те, кто сидел, все в белых плащах, разглядели получше. Он посветил, и увидел знак на плече.

Хаидэ подняла руку к своему плечу и коснулась цепочки шрамов в виде лезвия кинжала. Ахатта кивнула.

— Да. Этот, с факелом, увидел зуб Дракона, закричал, светя на плечо. И тогда меня отвели в каморку, далеко, много десятков шагов по узкой норе. Привязали там, поставив миску с водой, и кинули тряпку с кусками мяса.

Исма пришел на следующий день. Так думаю, я считала капли, что падали на камень в углу. Забрал меня. Я…

На лестнице что-то воскликнула Мератос, стражник, лязгая металлом, затопал по камню. В проеме, подбирая полы плаща, показался Теренций, с венком на завитых пегих волосах и брезгливым выражением на опухшем лице. Осмотрев Ахатту, поднял нарисованные брови, усмехаясь. Жестом прогнал Фитию и Гайю, склонившихся перед ним.

— Ты, умник, отправляйся к хозяину в гостиницу, — повел рукой в сторону Техути, — страж проводит тебя. А ты, может быть, вспомнишь про обязанности жены сановника? Мы идем в храм Аполлона, Хаидэ.

Хаидэ встала, опустив руки. Кусая губу, смотрела то в спину уходящему Техути, то на равнодушную Ахатту, лежащую с закрытыми глазами.

— Ты оглохла?

— Я слышу тебя.

— Хорошо. Заодно полюбуешься на очередной подарок. Скаллий, вдохновившись вашими плясками, уже набросал орнамент на большой вазе. Черная красавица пляшет с белой красавицей, посреди цветов, змей и акантов. И надпись внизу «дочери Аполлона и сестры Афродиты — прекраснейшие, как день и ночь». Придется купить у него этот горшок, пока его не купил Флавий и не повез в метрополию. Одевайся.

— Нет.

Теренций, повернувшись, кинул взгляд вокруг. Успокоенный тем, что, кроме забывшейся больной, услышать их некому, снова воздел нарисованные брови:

— Хаидэ… Ты заболела? Нельзя отказывать Аполлону, он покровитель Триадея! Да что я тебе…. Мы все ждем внизу.

Хаидэ помолчала. Их стычки с мужем, начавшись после отчаянной, но короткой войны, что шла после свадьбы и стихла, когда Хаидэ примирилась со словами отца «ты послана ждать, Хаидэ, ты должна воспитать в себе терпение, какого нет ни у кого», стали привычными для обоих. И оба, когда настаивать было невыгодно, искали возможность военного соглашения. Потому ответила уже мягко:

— Ты никогда не брал меня с собой, когда к обряду приходили гости, муж мой. Не думаю, что кто-то еще приведет жену или любовницу. Или рабыню. Лишь ты придешь с женщиной, рискуя быть осмеянным за дикие нравы в провинции. Позволь мне остаться. Я трижды до заката принесу жертвы Гестии и на следующей неделе отправлюсь с рабынями к капищу Гекаты, чтобы принять участие в ежегодном обряде.

— Хм, — Теренций аккуратно почесал нарумяненную щеку. Гекату он не любил и предпочитал ночные обряды у капища посещать как можно реже.

— А эта? Она так и будет возлежать на покрывалах, купленных за мое золото? Ты слишком злоупотребляешь моей добротой.

— Она моя рабыня, — коротко ответила Хаидэ. У Ахатты дрогнули сомкнутые ресницы, но она не открыла глаз.

— Она больна, а когда немного окрепнет, Фития устроит ее в комнатах слуг.

— Ты уверена, она на что-то годится?

— Теренций, где твоя всегдашняя зоркость? Она знатна, и за нее можно взять хороший выкуп.

— Она пришла из твоего племени?

Хаидэ еще не успела ответить, а он быстро подошел и, склонившись, указал мизинцем на линии, расчертившие плечо. Тут же отпрянул, закрывая нос надушенным платком.

— Что это за вонь?

— Это лекарства, Теренций.

— Ну, хорошо. В комнаты слуг переведи ее сегодня же. В каморку, что за конюшней. Иначе она провоняет все покои.

— Хорошо, муж мой.

— Выходит, твоему черному нашлась замена.

— Выходит что так, муж мой. Теренций, уже направляясь к выходу, глянул на жену с легким подозрением. Но слишком долго их жизнь текла размеренно, и как ему казалось, границы территорий его и жены были размечены и ненарушаемы. Вряд ли появление бродяжки из прошлого может все изменить, так думал он, слишком поздно его жене что-то менять. Потому, ступив на лестницу, выкинул из головы все, предвкушая день важных трудов и вечер, полный новых удовольствий.

 

18

Ахатта заснула. Только что ее лицо с закрытыми глазами было совсем живым и горькое выражение на нем менялось от услышанных слов, что говорили вполголоса над постелью, а сейчас оно — мертвое и неподвижное, как далекая луна.

Если бы Хаидэ была одна, если бы не сидел обок ложа невысокий худой мужчина, с резким взглядом серых глаз, она сказала бы Фитии, не стесняясь рабынь, — мне страшно, нянька. Страшно услышать о том, что случилось дальше. И от того было хорошо, что Ахатта ушла в сон, такой далекий, что он унес всю жизнь с ее побелевшего лица. Но и плохо, ведь сердце ныло, не желая верить в предчувствие, и лучше бы то, что пугало его, было уже сказано, чтоб упасть, расшибаясь, а после снова встать. Жить дальше.

Но этот… Техути, напомнила она себе, Техути — находящийся в равновесии, он не просто смотрит, он видит. Нельзя при нем.

— Тебе страшно, княгиня?

Смотрел на Хаидэ — без сладкой жалости, но с сочувствием.

«Сегодня он уйдет. Возможно, его повезут дальше, из полиса в полис, и мы больше не встретимся. Я должна спросить, о рыбе из стекла. Той, которую когда-то пообещал мне Нуба. Но спрашивая, я откроюсь. Он станет сильнее меня. Я не хочу этого. Но я хочу…»

— Ты хочешь, чтобы я остался?

Она мрачно и внимательно посмотрела на узкое лицо. Он что, прочитал ее мысли? Или она настолько перестала быть воином, что все написано на лице? Но по его лицу прочитать ответ на мысленные вопросы не смогла. Потому ответила коротко:

— Ты — раб.

— Непростой раб. Но сейчас важнее другое. И если ты расскажешь мне о том, кто такой Нуба, и кто Исма, почему твоя подруга-сестра шла через степь к тебе, а в бреду звала Нубу, я никому не отдам этих знаний. Даже если мы никогда не увидимся больше. Но вдруг я смогу помочь тебе думать над этим?

Он еще говорил, а Хаидэ накрыло внезапное и раздраженное облегчение. Не пришлось задавать вопросов, раб-египтянин раскрылся сам. Он ничего не знает о Нубе. Если не лжет ей.

Она украдкой изучила взгляд и движение губ, наклон головы и то, как он сминает рукой ткань хитона, показывая, какие слова сам считает важными. Не лжет… А стеклянная игрушка — простая случайность, совпадение. Ну что же, неудачи тоже добыча хорошему охотнику.

Но ее раздражение было вызвано не только этой неудачей.

— Помолчи, — вдруг сказала она, и Техути послушно умолк.

Она не подняла лица и не изменила выражения на нем, но сверху, за толстыми балками поперек каменного потолка глянул вниз учитель Беслаи и улыбнулся, прищуривая полные синего льда глаза.

«Я с тобой, зуб Дракона». Сказал, как говорил всегда, каждому из своих детей, что, даже умирая от старости, все равно оставались его детьми. И еще сказал ей. «Посмотри в себя, маленькая дочь учителя Беслаи и Торзы непобедимого, себе не солжешь, и ты увидишь, чего хочешь сама».

«Я?… Я хочу, чтоб он остался. И я хочу поверить ему. А еще мне страшно, небесный отец, узнавать то, что рассказывает Ахатта».

Техути удивился, когда через несколько мгновений после небрежного приказа лицо молодой женщины стало вдруг мягким и посветлело.

— Я хочу, чтобы ты остался, — сказала Хаидэ. И помедлив, добавила, — и мне страшно…

Он кивнул, тоже светлея лицом.

— Да. Это хорошо. Благодарю тебя за доверие, высокая Хаидэ. Если позволишь мне дать совет…

— Техути. Я прошу твоих советов и выслушаю их.

— Тогда не говори о страхах сейчас. Пусть это будет замкнуто в спящей Ахатте. А пока, уйди в радость, княжна.

— В радость?

— Сначала расскажи мне о том времени, когда все было хорошо. По-настоящему расскажи.

— И тогда оно снова станет настоящим… — Хаидэ вспомнила свой сон о Морской реке. Кивнула:

— Да, Техути. Я расскажу. Тебе и себе. Но мне нужно к алтарю Гестии. А перед тем выйти за городскую стену, набрать цветов и трав. Я беру тебя и Анатею.

За город отправились пешком. Хаидэ наказала Фитии смотреть за больной, а Мератос отправила на кухню, готовить ритуальные подношения богине. Не надевая соломенной шляпы, кинула на голову край уличного плаща, белого, с расшитым подолом. Двое слуг шли впереди, освобождая дорогу на нешироких мощеных улочках, а позади топал, отдуваясь, охранник Техути. Сам жрец, соблюдая правила, шел, отставая от Хаидэ на пару шагов, и потому она молчала, не обращаясь к нему. Придерживала подол, слегка наклоняя голову перед встречными носилками, откуда выглядывали лица знатных гречанок. И те, поклонившись в ответ, закрывали лицо краем одежды, чтоб скрыть насмешливую улыбку. Вот она, дикая жена сановника Теренция. Женщина, не подарившая ему наследника или даже дочерей. Снова идет сама, как рабыня, пачкая дорогие сандалии в дорожной пыли. Будет что рассказать подругам.

Дождавшись, когда стражники, кланяясь, отопрут небольшие массивные ворота, она прибавила шаг, шелестя подошвами по внешней мостовой, примыкающей к задней стене. И, выйдя на проселочную дорогу, в колее которой росли вперемешку с весенней травой желтые цветы, вздохнула с облегчением. Схватив жреца за руку, заставила его идти вровень.

— В низине меж двух курганов бьет целебный родник и стоит алтарь Деметры. Там мы сможем собрать трав и водяных лилий, чтоб сделать лекарство. И посидеть в тени старой оливы.

Степь покачивалась перед глазами, вздымая пологие края к горизонту, курганы шли и шли чередой, и, радуя глаз, сочно темнели купы фруктовых деревьев. Между ними заплатками зеленели возделанные поля, теснясь поближе к полису. Белые крестьянские домики, крытые соломой, тоже гуще стояли близко к городским стенам, а дальше, когда стену скрыл яркий бок пологой горы, жилья уже почти не было.

Нуба. После снов, видений и догадок, после мгновенно мелькнувшей встречи в рощице слив у весеннего ручья, он, наконец, появился в ее жизни. На берегу Морской реки, куда племя откочевало второй весной после свадебного договора.

Во время перехода Хаидэ не сиделось в повозке. Пока та, скрипя огромными колесами, качалась посреди прочих, девочка носилась на Брате вдоль растянувшегося обоза. Объезжала гарцующих всадников охраны, которые делали страшные глаза и скалились, пугая дочь вождя, а после смеялись. И она смеялась в ответ, хотя на сердце было тоскливо. За обозом пылили копыта быков, мычали на ходу низкие коровки с короткими, загнутыми вниз рогами. Мемекали овцы, собирая курчавых подросших ягнят. Гортанно вскрикивая, молодые воины носились наравне с пастухами, сверкая улыбками на пыльных лицах. Им, после тяжелых военных игр погонять небольшое стадо — детская забава, удовольствие. А пастухи спокойны.

Крикнув Брату, Хаидэ улетала от стада, махнув рукой Пню, который степенно трусил рядом с отцом-пастухом. Вытягивая шею и сбросив шапку за спину, она все смотрела по сторонам, через клубы пыли и силуэты конников, надеясь, вдруг мелькнет черное лицо или плечи, согнутая над поводьями рука. И не увидев, летела дальше, а сброшенная шапка колотилась о лопатки, и шнурок давил на горло.

Дважды княжна подъезжала к повозке, в которой Ахатта качала на коленях маленького братика, что народился два месяца назад. Ахатта улыбалась подруге, блестели серым шелком длинные нитки жемчужных сережек. Отворачиваясь, совала в рот малышу сосок глиняной поилки. А после забывала о братишке, высматривая, как Хаидэ, по-птичьи вскрикнув, улетала вперед, и на лету сорвав шапку с Ловкого, смеялась, скача дальше. Исма свистел, бил коня в бока мягкими сапогами, пригнувшись, бросался в погоню за княжну. Уносились вдвоем далеко-далеко, превращаясь в черные точки. А потом возвращались шагом, разговаривая, и Исма сразу подъезжал к повозке Ахатты. Чтобы та улыбнулась.

Вечером, когда загорятся костры на стоянке, они соберутся вместе, все четверо, и это будет так хорошо. Хаидэ простит Исму за то, что он все время оказывается рядом с Ахаттой, все равно у них общий костер и общее жареное мясо. Снова, как в детстве, станут пугать друг друга страшными рассказами о ночных духах степи. И так же, как в детстве, испугавшись, засмеются. Потому что знают, сильнее всех злых духов и любого ночного страха, ушедшие, те, что смотрят со снегового перевала. Небесные лучники, которых раны лишили тела, и теперь небесное воинство, куда уйдут все в свое время, несется рядом с племенем, невидимое и могущественное, и нет у него другой цели, кроме как охранять и защищать тех, кто еще ходит по травам. Ведь они часть учителя-бога Беслаи, который везде, в траве и воздухе, в ветерке и птичьем крике, в камне и тростнике. Потому в племени не изображают животных и людей, все, что нарисовано — мертво по сравнению с тем, что живет и не умирает. Зубы Дракона не умирают. Просто теряют земное тело. Нельзя держать их видимыми, когда они уходят в небесное воинство. Ведь они не уходят, надо просто уметь их слышать.

В племени слышать ушедших умеют все. Этому даже не учат, как можно учить тому, что просто есть вокруг? С малых лет мальчики, меняя низких крепких лошадок на тонких золотых скакунов с изогнутыми шеями, и девочки, выбросив детские кожаные штаны и рубашки, чтоб сменить их на вышитые рубахи, туго стянутые звенящими поясами, — знают: нет смерти, а есть переход. Тот, кто получил в горло стрелу и, захрипев, упал, выворачивая запутанную в поводе руку, пройдет через ворота боли, чтобы ступить в сверкающие снега перевала. Здесь, на земле живых, за снегами перевала находится родина предков. Но, уйдя оттуда в незапамятные времена, Зубы Дракона никогда не вернутся. И для них снеговой перевал теперь навсегда лишь тот, чьи снега невидимы глазом. Его вершины возносятся в бесконечность, чтоб вместить на седловинах, обильных полянах и в тенистых рощах воинство, чьи охотники и жены прибывают и прибывают.

Потому Зубы Дракона не боятся умереть. Никогда.

— Морская река, Техути. Ты никогда не был на Морской реке?

Уголок с алтарем Деметры был укрыт от дороги, к нему вела узкая, но плотно убитая ногами тропа. Деметру любили и на мраморном столике у ног богини всегда лежали свертки с подарками и курились благовонные свечи, но здесь всегда было безлюдно. Богиню славили пастухи и земледельцы, а им некогда рассиживаться в тени деревьев на склоне холма. Хаидэ любила приходить сюда. Совершив ритуал, она, как всегда, минуту постояла, глядя в спокойное и скорбное лицо матери богини, чью дочь забрал Аид в подземное царство и с тех пор половину своей вечной жизни Персефона проводит в черной бездне посреди бесплотных страдающих теней. Глядя на ровные губы, сложенные без гримасы, на прямо глядящие огромные глаза и черную прядь, выбившуюся по воле художника из-под золотых меандров орнамента, думала, наверное, есть то, что хуже настоящей смерти. Когда ты оказываешься там, где все не твое, где нет тебе радости, и надо самой учиться добывать ее из своего сердца, перемешивая его кровь с второстепенным — вкусная и обильная еда, мягкие покрывала на ложе, теплые жаровни и дорогая одежда. И постепенно научаешься радоваться не главному, а этому вот, что заменяет настоящую жизнь. Аид хотя бы отпускал Персефону из царства мертвых в ее любимый солнечный мир. Может быть, поэтому весна и лето так полны щемящей радости, и каждый день в них кричит о том, что он кончится, уйдет. И зима обязательно будет.

Как безжалостны эллинские боги, думала Хаидэ. Сколько страшных историй случается там, где боги вступают в соприкосновение с людьми и друг другом. И бесконечность, которая присуща всему, превращается в ужас, кусает себя за хвост, как змея, свернувшаяся в кольцо.

Отступая в тень кривого мощного ствола, отводя от лица ветки с узкими серебристыми листьями, снова подумала успокоенно, так не может быть, так не бывает и потому боги Эллады лживы, ненастоящи. Рассказы о них похожи на дорогу, что идет в никуда, и строится, покуда есть рабы, подносящие тесаный камень. Не к цели, не в сияющий город, не в дивные сады идет она, а длится в бесплодную пустыню. Но камень есть и дорога длится.

— Я не был нигде, кроме Египта, моя госпожа, да и там не объездил все. Египет велик и в нем много городов и прекрасных храмов, огромен Нил, он сам по себе целый мир. Да я и не стремился.

— Какой же ты мудрец, если не стремился к знаниям?

— Не путай сундук, наполненный добром, с ящиком, в котором все необходимые инструменты лежат в порядке. Можно собирать добро всю жизнь, но лишь потреблять его, не умея создавать. А можно управляться тем скромным на первый взгляд набором…

— Я поняла.

— Расскажи дальше, — он огляделся, улыбаясь, — тут хорошо.

И хорошо было на Морской реке. Но совсем по-другому. Племя стояло не у самой воды, но Хаидэ все свободное время разрешалось проводить на песке, там, где цепочка мелких лагун, очерченных зеленой каймой тростника, тянулась сверкающим ожерельем. Это был странная река, не такая, как другие. Реки с пресной водой текли к морю или к озерам и, притекая, становились все шире, иногда распадаясь на множество рукавов и ручьев, будто небесная красавица, смеясь, раскрыла веер. Хаидэ видела один раз сверху, как это. Забравшись на скалы у края степи, они смотрели на веер воды, брошенный к подолу Меотиды, и щурились, когда солнце резало глаза. А Морская река начиналась от моря, где берег будто разорвал руками великан и бросил, оставив посреди степей извилистую трещину, широкую там, где вцеплялись в песок и травы его пальцы и становящуюся все уже. Когда с моря дули сильные ветры, Морская река текла вверх, гнала в степь волны соленой воды, и они торопились, пока узкие берега не стискивали их, успокаивая.

Там, выше, за лагунами, еще долго вилась по степи блестящая линия реки, насколько хватает глаз. И кончалась болотами, в которых морская вода перемешивалась с родниковой. Говорят, в этих болотах, которые сами не знали, какому миру они принадлежат, бродили существа, не знающие, люди они или животные. И по ночам носили в лапах бледные огоньки, чтоб светить в лицо заблудившемуся, понять, кто к ним пришел.

Представляя это, Хаидэ думала, наверное, царство Аида выглядит именно так.

А лагуны, что находились посредине морского тулова, они были радостными, — самые красивые места на всей Морской реке. Если идти целый день, окунаясь в первую, потом в следующую, и дальше, то заметно, как вода становится мягче и ласковее, теряет вкус соли. Но до болот еще очень далеко, потому прогретые солнцем лагуны не зарастают ряской и тиной, они светлы и прозрачны, как теплое стекло. И вода лагун высыхает на коже, оставляя белый шелковый след, такой вкусный на языке, будто это изысканное лакомство.

После перехода Хаидэ вдруг поняла, что быть одной ей не в тягость. Наоборот, жить, разглядывая и слушая мир, не открывать рот для разговоров, уходить, когда хочется и идти, куда надо именно ей — стало ценностью и настоящим удовольствием. Тут они стали жить с Флавием мирно, потому что учеба все чаще превращалась в его дневной сон под сенью клонящихся тростников, пока Хаидэ, сбросив одежду, плавала, бродила в зарослях, находя птичьи гнезда и рассматривая мелкую живность. Желание снова увидеть черного воина, что встретился ей среди весенних деревьев, не ушло, лишь потеряло свою остроту. Мягкая вода лагун сгладила нестерпимость желания, сделав его всегдашним и добавив грустной уверенности, что все совершается так, как и должно вершиться в круговороте жизни. А значит ее цель сейчас — ждать. И верить, чтобы не пропустить.

Выкупавшись, она собрала руками край наброшенной туники и стала бродить по мелководью, поднимая и складывая в подол красивые камушки.

Недалеко от берега встала, глядя на свое отражение. Светлая одежда, голые руки, ноги, уходящие в зеркало воды. На одной руке — тяжелый кожаный браслет. Рядом с ней — черный воин…

Хаидэ забыла дышать, только смотрела в тихо идущую воду. Высокий. Ее голова, облепленная мокрыми прядями, не достает ему до плеча. Прямо стоит черный. Руки опущены, смотрит в глаза ее отражению. А она — в его отраженные. Закаменела шея, побежали мурашки по согнутому локтю…Повернуть голову, чтобы увидеть его рядом, на песке. А вдруг его нет? Вдруг он дух и пришел только отразиться, постоять рядом с ней. Нужно шевельнуть рукой, коснуться. Охрана молчит, стражники лежат на траве за невысоким пригорком, оттуда они время от времени высовываются, окидывая глазами солнечную лагуну. А вдруг, если Хаидэ пошевелится, они заметят его, почувствуют? И убьют?

Но нет сил терпеть. Медленно-медленно, глядя на отражение, девочка отвела в сторону правый локоть, продолжая сжимать подобранный подол туники, чувствуя, как врезаются в ладони складки ткани. Вот сейчас она коснется его руки. Вот. И ощутила выставленным локтем горячую кожу. Сердце прыгнуло. Настоящий! Живой! Теперь можно повернуть лицо, запрокидывая, чтобы сразу — в глаза. Не убирая локтя от точки живого тепла.

Но время растаяло, потекло, вскипело, и — вспыхнуло, испаряясь.

Крик, свист стрелы. Хаидэ резко повернулась, забулькали камушки, сыплясь из отпущенного подола. Скользнули по ее лицу глаза — большие, темные. И — нет никого уже рядом.

Лишь мягкий топот накатывался со всех сторон. Тяжелое дыхание, теньканье тетивы. Кто-то сзади резко обхватил ее, больно передавив грудь, дернул из воды, царапая руки ремнями и пряжками.

Быстро, как все быстро и так много всего сразу! А его уже нет. Нет! Есть!

Хаидэ забилась в руках воина, глядя на замершую черную тень в камышах. Да что же он? Убьют ведь! Но не стреляли. Лучник в охране один, в три мгновения все стрелы выпустил.

А пятеро с мечами уже бегут, крадучись, зверями уже вокруг лагуны — к зарослям тростников. Сейчас из стойбища на условный крик стражи примчатся еще воины.

Хаидэ рванулась, отталкиваясь босыми ногами, и укусила воина за ухо. Тот зарычал бешено, отбросил на песок, и тут же схватил за руку, как привязал. Пальцы Хаидэ онемели от хватки. А позади — волна топота. И грозный крик отца, который неожиданно оказался совсем рядом, видно приехал в стойбище поутру, пока она бродила в лагунах.

Охотники ринулись в камыши одновременно, с разных сторон. Только тени мелькали да высокие метелки тряслись. И вылетел один, как сломанная кукла, обрушился в мелкую воду. Поплыла по солнечной ряби кругами кровь. Остро запахло охотой. Разваливая зелень коленчатых стеблей, выпал ничком из зарослей другой, пачкая красным белый песок. Ему на спину поперек — третий. Голова свернута, глаз открыт — в небо. Шапка съехала на другой глаз. Пронзительный крик раздался из трясущихся тростников. Так овцы кричат, когда умирают под ножами пастухов. И запах тот же. Еще крик…

Времени прошло — дважды открыть-закрыть глаза, а племя потеряло четверых воинов. Загремел голос вождя.

Еще умирали убитые, как новая тройка стремительно унесла свои жизни в камыши и оставила там. А остальные бежали с луками вокруг — запереть в камышах, не дать уйти, пустить стрел больше, чем пылинок, поднятых с сухой земли сапогами, зачернить быстрыми смертями прозрачный воздух. Окружили и замерли, натягивая тетиву.

Стихло все. Хаидэ, застыв, одна рука в кулаке воина, другую сама сжала в кулак, вглядывалась в зеленые решетки тростника. Плавно кивают высокие метелки, отвечая жаркому ветерку. Часто-часто стоят тонкие одинаковые стебли. Все насквозь видно: серые бесформенные кучи, примявшие стебли — убитые охотники. Но нет черного силуэта.

И только Хаидэ начала переводить дух, сожалея одновременно, что, вот, опять исчез, как перед тростником, на песке, в двух шагах от лежащих ничком мертвых тел, будто из полуденного марева возник, стоя на одном колене, сведя плечи и опустив голову, пальцами касаясь песка. И тут же, с маревом колеблясь, перетекая, встал в рост, прямо, опустил большие ладони. Поднял подбородок, открывая шею.

Без оружия, без панциря. Быстрое время — открыть, закрыть глаза — ухнуло, растянулось внутри себя, вмещая бесконечно многое… Взгляд Хаидэ скользил по его предреченным смертям: стрела в глаз — смерть, стрела в горло — смерть, стрела в сердце — смерть.

Да что же он стоит?

Сверху, с пригорка раздался яростный голос вождя, посылающий все эти смерти.

И, одновременно с напряжением мускулов лучников, что ощутила в себе саднящей болью, услышала собственный крик. Пронзительный, чтобы суметь перекрыть голос вождя. И второй следом, еще яростнее, чтоб не просто услышали — послушались.

Ослабела от неожиданности хватка воина — вырвать руку! Быстро! Времени — только закрыть, открыть глаза!

Выворачивая пятками песок, падая на колено и тут же вскакивая, рванулась напрямик, через мелководье, на бегу пожалев об этом. Вода по пояс, вцепилась в бедра, в колени вязкими ладонями. А надо — быстрее! Быстрее голоса, быстрее стрел!

У самого берега споткнувшись, повалилась в воду, увязая руками в мокрых одеждах убитого воина, в его вялых, колеблемых течением руках. Взвилась, отталкиваясь ладонью от запрокинутого лица, выскочила, перетоптавшись по мягкому, уже неживому. И в два прыжка оказалась рядом с черным, прыгнула вплотную. Прижалась мокрой спиной к горячему животу:

— Нет! — крикнула перехваченным голосом. И еще, чтобы звонче, яростнее:

— Нет! Мой, мне!!

Крик упал в тишину. Хаидэ ощутила в себе, как замерли в ожидании закаменевшие на тетивах пальцы. Смотрела прямо в перекошенное лицо Торзы, чувствуя спиной, головой — тяжелое дыхание большого тела.

И плавно, мягко легла на ее шею ладонь, сдавливая горло. Под стон вождя черный потянулся в сторону. Звякнул меч убитого воина. Хаидэ закрыла глаза. Вот сейчас, держа огромной рукой за горло, другой — острие меча ей в грудь, в сердце.

Но черный воин развернул ее к себе, опускаясь на колени, откидываясь на пятки. Рукоятка меча ткнулась в ладонь, и девочка обхватила шершавую кожаную обмотку. А он, пальцами придерживая плоский металл, упер острие в свою грудь. Опустил руки, закрывая глаза. И замер у ее ног.

Тростники перешептывались сухими голосами, жаворонок пел где-то в другом мире — синем, просторном, в котором ветерок мягко перебирал мех черной лисы на шапке Торзы, холодил испарину на темных лицах лучников, вставших камнями.

Длинный черный воин откинулся плечами, уперся грудью в острие меча, который держала невысокая девочка в облепившей фигуру мокрой тунике. Вздохнул, поднимая ребра, показалась из-под острия меча капля крови. Зернышко граната на черной коже.

— Убей! — стрелой в уши прилетел крик отца. Дрогнула рука, капля набухла, поползла.

— Нет! — ответила, сердито глядя в темные, ночные глаза пришельца:

— Он — мой!

И размахнувшись, отбросила меч. Плеснула вода.

…Вождь думает быстро. На то он и вождь — принимать решения быстрые и правильные.

— Убрать луки. Отойти назад.

Воины заоглядывались, отступая, отошли к границе травы, опустив луки. Вождь сам подошел к дочери. Посмотрел на суженные глаза, сжатые губы. Глянул на воина, стоявшего на коленях с опущенной головой.

— Встань, — приказал.

Черный встал, и вождь поднял голову, удивляясь росту. Прошелся взглядом по извитым клубкам мышц. Покачал головой, не увидев ни единой царапины. Глянул на убитых, ткнувшихся лицами в песок, на мокрую дочь.

— Я вижу, Хаидэ, боги послали тебе защитника. Нельзя спорить с судьбой. Но помни — ты сама взяла его себе. Не пожалей.

— Не пожалею.

Вождь кивнул. Снова поднял лицо:

— Кто ты, воин? Откуда? Как попал сюда?

Воин молчал. Все ждали. Время, пойманное на лету, замедлилось, застывая…

— Хорошо, — отступился вождь, рассудив, что ответы теперь все равно ничего не изменят:

— Моя дочь…

— Его зовут Нуба, — сказала Хаидэ.

Торза глянул на нее мельком. Снова повернулся к воину:

— Ты — Нуба? Так зовут тебя?

Чернокожий склонил голову.

— Моя дочь, Нуба, взяла тебя. Береги ее. Не причиняй ей вреда. Иначе, клянусь мечом учителя Беслаи, ты можешь сражаться и убить всех воинов племени. Но я все равно убью тебя, выброшу твое сердце степным стервятникам и прокляну твою душу.

Нуба, выслушав угрозу, сказанную спокойным голосом, как об уже свершившемся, опустился на колени и прижался лбом к песку рядом с босыми ногами княжны.

— Вот и хорошо, — сказал вождь. Глядя на цепочку позвонков под черной незащищенной кожей, погладил рукоятку меча. Бросил взгляд на дочь и убрал руку.

— Отведешь его к Фитии, пусть накормит, — сказал. И пошел к стойбищу.

— Охрану княжны снять. Не нужна больше, — распорядился, проходя мимо столпившихся воинов. И на попытки старшего возразить, криво усмехнулся:

— Этот черный демон за полворобьиного крика уложил семерку охотников. Мне что, оставить племя без мужчин?

Остановившись, оглянулся и крякнул, забирая в руку бороду. На песке у кромки воды сидел черный великан, обхватив колени, внимательно слушал. А его дочь Хаидэ, встряхивая мокрыми волосами, что-то говорила, показывая рукой на небо и воду. И, похоже, смеялась, в трех шагах от лежащих друг на друге мертвых охотников. На усыпанном стрелами песке под слоем мелкой воды валялся брошенный меч. — А ее он не тронет. За судьбу моей дочери взялись, наконец, боги, — сказал задумчиво, — теперь не только у меня будет болеть за нее сердце. У богов тоже.

 

19

— Нянька?

— Что, птичка?

— Давай помогу.

Фития улыбнулась. На коленях ее стояла большая миска, куда она лущила бобы.

Лето кончается. Хорошая была стоянка. С огородов собрали много овощей.

Вздохнула. Вот только их это уже не касается. Скоро приедут люди князя Теренция. Увезут в полис троих — Хаидэ, Фитию и Нубу. Готовиться к свадьбе.

Темные пальцы ловко раскрыли подсохший стручок. Пальцем другой руки — провести, нажимая. Посыпались в миску камешки бобов. Хотела сказать девочке «не княжеское это дело — бобы лущить», но передумала, глядя на серьезное личико.

Вот и отбегала детство…

Пошевелила мешок — пустой.

— Нуба!

Черный воин, не вставая, потянулся длинным телом, ухватил другой мешок, подвинул Фитии.

— То-то, успевай! А то спишь, как пес после охоты!

Нуба сверкнул глазами. Поползли толстые губы, обнажая блеск зубов. И, прикрыв веки, затянул песню-бормотание без слов. Может, и есть слова, да — чужие, непонятные.

— Сиди, птичка, я сама управлюсь. Или — занять себя хочешь?

— Хочу.

— Ну, не грусти. Хороший год был. Наверное, твой Нуба виноват. Как появился, с тех пор племени везет. И на жеребят, и на летние овощи, и на торговлю.

— Да, нянька. Это Нуба.

Хаидэ, сев рядом, бросила на коленки, укрытые куском полотна, горсть стручков. Пересыпались набок пряди волос вперемешку с тонкими косичками. Восемь ежиков в косичках. А заплетал — Нуба.

Старуха покачала головой. Будто срослись эти двое. Но она ему благодарна, черному этому. Как появился, Хаидэ счастлива стала, улыбка солнышком, поет, как синичка по весне. Даже спит — улыбается.

Проклинали его вначале. И боялись. Шутка ли, семерых мужчин племени убил, не глядя. На погребении вырвалась вдова Рамазы, кинулась с ножом на него, еле удержали. Торза тогда всех собрал, сказал тяжело — «воины на то и воины, чтобы в бою умирать». И приказал Нубу оставить в покое. Да его и так никто не тронет. Побоятся, колдун он. Фития не глупа, жизнь прожила длинную. Но — птичке хорошо и ладно. Пусть. То, что нянька замечает, никому не скажет. Сама уже стара, Торза делами занят. И — чужим дочку отдает. Кто еще защитит ее, кроме Нубы? Но — колдун.

Фития вспомнила, как в самом начале, когда только появился, подслушала она их с Хаидэ. Вернее, подсмотрела. Нуба-то — молчун, не говорит. Сидел он тогда за палаткой, а Хаидэ вокруг него носилась. Скакала на одной ноге, трещала сорокой. Но, хоть и болтала, а про умные вещи спрашивала:

— Нуба, ты скажи, ну, почему отец так быстро тебе поверил? Ведь ты и сейчас можешь меня схватить и унести. Украдешь, и никто не найдет. А князь в полкрика воробьиного тебя мне отдал. А?

Старуха тогда выглянула из-за палатки тихо-тихо… И увидела. Нуба руки вытянул перед собой ладонями вверх, глаза закрыл, вроде, слушает что-то. И вдруг сверху мелькнула тень. Степной соколок упал камнем в руку и взмыл снова с жалобным криком. А на светлой ладони черного осталась мертвая полевая мышь. Хаидэ ахнула:

— Это ты ему велел, значит?

А черный мышку положил на землю, повернул голову и прямо в нянькины глаза своими глазищами страшными глянул, и улыбнулся.

Тогда Фития поверила, Нуба специально пришел княжну хранить, и успокоилась. Что ее птичке хорошо, то и правильно.

Но сейчас грустит ее девочка. Боится, а признаться не хочет, гордая. Несколько раз пытала Фитию про жизнь. Когда-то, совсем еще маленькая, спросила в первый раз:

— Фити, а что муж с женой делают, когда вместе ложатся?

— Делают, чтоб родились дети, птичка.

— А как?

Давно спрашивала. Фития ей рассказала, конечно. Чего молчать, все одно молодухи расскажут. А сейчас уже и к Ахатте побежит шептаться, у той с Исмой любовь, хоть и не сговаривались еще жить вместе. А может и не побежит. Гордая.

Но, рассказывай — не рассказывай, а про любовь, как сказать? Как объяснить, что грязное и тошное с одним, бывает сладким — с другим? Ей — уже нареченной в жены старому похотливому развратнику. У которого и мужской силы, может, хватает лишь на таких намазанных мальчишек, как этот Флавий! Не стала Фития ей про такое говорить. Пусть пока сердце болит у старой няньки, так решила. А княжна успеет попечалиться еще.

Фития не знала, что Хаидэ уже бегала к Ахатте. Недавно. Та из голенастой тощей девчонки красавицей выросла. Тонкая, смуглая, по высокой груди черные косы уложены, ниже шитого пояса схвачены цветными кистями. Серьги носит длинные, серого морского жемчуга.

Ахатта сначала ничего не хотела говорить Хаидэ, боялась, та будет сердиться. Но Хаидэ любила подругу и верила ей. И Ловкого любила тоже. Объяснила подруге свои страхи, рассказала о мыслях. Попросила, глядя в узкие черные глаза:

— Крючок, кто же мне еще расскажет. Мужа я не знаю совсем. Может, и не полюблю никогда. А ты будешь далеко. Подари мне хоть слов об этом, — и вдруг заплакала, отворачиваясь и кривя рот.

Ахатта тоже поплакала вместе с ней. А потом рассказала. Говорила, забыв о слезах:

— Я даже не боялась, Хаи. Женщины говорили, будет больно. Было. Но и сладко было. Знаешь, как сладко? Как мед, только внутри. И хотелось Исму съесть и убить одновременно. Вырвать ему волосы и упасть на колени, чтоб целовать ноги. Обнять так, чтоб раздавить совсем, и облизать языком всего-всего, как корова теленка. А потом — спать, сплетя руки и ноги. И пусть что угодно. Пусть вместе убьют.

Хаидэ слушала, сжимая и разжимая кулаки. Вспоминала Теренция. Ей снова хотелось плакать, но сколько же можно воду из глаз лить. Кивнула и, прижимая к груди ладонь, сказала подруге слова благодарности.

Потом на Ловкого несколько дней так поглядывала, что он спросил:

— Ты чего, Лиса? Смотришь, будто я шерстью покрылся?

Ночами пыталась представить себя вместо Ахатты. С Исмой. Не очень получалось. Особенно вот, как корова теленка.

Больше Хаидэ ни у кого ничего не спрашивала. Махнула рукой, пересчитав ежиков в волосах, — долго еще. И вот оказалось, уже скоро ехать.

Скидывая на траву последний раскрытый стручок, Хаидэ кинула с ним и воспоминания, чтоб не мешали. Быстро встала, отряхивая руки, сказала через плечо Фитии:

— Пойдем, Нуба, плавать.

И побежала, не глядя, знала — он за спиной.

По степи шли рядышком. Хаидэ в детской еще одежде, в истертых любимых штанах и облезлых сапожках. Нуба — в одной набедренной повязке. Девочка фыркнула, вспомнив, как потешались они зимой, обрядив черного в меховые штаны и косматый короткий тулуп, что тут же треснул под рукавом.

Спустились на песок, в запах гниющих водорослей, что лежали неровной черно-зеленой лентой по краю воды. Красное солнце тонуло в море — завтра будет тихий день, без ветра. Размазывало свет по далеким легким облакам.

Хаидэ на ходу стаскивая рубаху и штаны, побросала одежду на камень и пошла в тихую воду, слушая сверчков за голой спиной. Не услышав шагов Нубы, обернулась. Тот, обхватив колени длинными руками, сидел на песке рядом с камнем, глядел в сторону.

— Нуба!

Поднял голову.

— Нуба, я красивая?

Черный раб кивнул и снова стал разглядывать розовые облака.

Девочка опустила голову, осматривая себя. Золотистая кожа с летним загаром. Грудь небольшая, круглая, соски розовыми горошинами. Живот. Если втянуть, то ребра аркой выступают. Женская шкурка внизу живота. На голове волосы светлые, а тут и под мышками выросли темно-рыжие, будто она и есть лиса, как дразнили ее друзья. Бедра — круглые. И коленки.

— Нуба! Идем плавать.

Плавно упала с головой в воду, хлопнула по дну ладошками, глядя, как расплывается клубочками потревоженный песок. Выпрыгнула, фыркая.

А Нуба уже тут, рядом. Зашли вдвоем глубже, Хаидэ уже по шею вода, а Нубе — чуть выше пояса.

— Покатаешь?

Взобралась на спину, обхватила руками-ногами, вдохнув, задержала дыхание, и нырнули. Раскрытыми глазами смотрела над курчавой головой, как медленно плывут в воде полосы света. Вынырнули далеко, где под ногами дна нет. Хаидэ смеялась, прижимаясь к широкой спине. И снова нырнули, еще глубже, в самую темноту.

Нахлебавшись вволю соленой воды, отцепилась, и рядышком поплыли обратно. Хаидэ плыла не торопясь, крутилась, мелькая в воде ногами, а то выворачивалась, ложась на спину и уходя под воду, чтоб через нее посмотреть на расплывчатое небо с дрожащими облаками. Не боялась устать, знала, если что, Нуба поддержит. Вода мягкая, теплая, как щенячий бочок, плавно гладила кожу, пахла свежей травой.

Нащупав ногой дно, девочка встала и пошла медленно к берегу, не оглядываясь.

«Вот сейчас» — застучало в голове. «Сейчас»…

Устроились на старом плаще, что всегда брали на берег с собой.

Нуба сел, вытянув длинные ноги. Хаидэ, набираясь решимости, валялась на животе рядом, рассматривала песок, по которому переливала вишневое тельце крошечная многоножка.

Резко села, опираясь мокрыми руками о сбитый плащ.

— Погрей меня, Нуба, — забралась на колени, прижалась. Нуба привычно обхватил ее руками, подбородок устроил на плече, среди мокрых волос. Затянул-забормотал заунывно в ухо, покачивая.

— Нуба, ты меня любишь? — спросила, глядя на красную ленту заката под темнеющим небом.

Обнял крепче, вжал в плечо подбородок.

— Как мужчина женщину? — она поерзала, прижимаясь к его мокрой повязке. Прислушалась, вспоминая, что там Ахатта рассказывала, про мужское?

Нуба замолчал, оборвав песню без слов. И она сидела молча, терпеливо ждала. Море тихо плескало мелкой волной в мокрый песок и тот, гладкий, как начищенный щит, отражал в себе засыпающие розовые облака.

Не дождавшись ответа, разняла его руки, сползая с колен. Он сразу подобрал ноги к груди, обхватывая длинными руками. Девочка, стоя на коленях, выпрямилась, отводя назад плечи, убрала мокрые волосы, кидая их за спину. Но Нуба, закрыв глаза, и плотно сжав губы, не видел. Не смотрел. Руки, обхватившие черные колени, закаменели так, что пальцы посерели на сгибах. На лбу блестела испарина.

— Нуба! Открой глаза! — голос Хаидэ зазвенел.

Он открыл глаза, уставился в ее карие зрачки, не шевелясь и не моргая. Удерживал взгляд в одной точке. Будто острием касался острия.

— Нет! Сюда посмотри! — она коснулась пальцами грудей. Мужчина, подчинившись приказу, медленно опустил взгляд. А она жадно смотрела в каменное лицо, ловя изменения. Но темное широкое лицо было неподвижным. Только капля пота поползла по виску от курчавых, коротко стриженых волос.

— Теперь — сюда, — вставая, она сделала шаг, опустила руки к животу, касаясь пальцами женского меха — темного в сумерках треугольника.

— Я еще не женщина, Нуба. Но скоро стану женой Теренция. Потому я хочу, чтобы ты взял меня, как муж берет свою жену. Сейчас. Если ты меня любишь.

На невысоком обрыве темнела трава, царапая небо, кузнечики, устав за день ковать свои крошечные доспехи, цыкали все тише по невидимым наковаленкам.

— Я приказываю, Нуба. Не прошу.

Свет исчезал. Сумерки принесли стрекот сверчков, где-то ахала ночная сова, вылетев на охоту. Нуба сидел неподвижно, как скифский камень, что вырезали топором в незапамятные времена и оставили на берегу сторожить вечер. Голая Хаидэ опустила занывшие руки от живота. Неудобно склонила голову, потерлась щекой о плечо, чтоб смахнуть слезу, щекотно сползающую по горящей коже. Попросила тихим, но твердым голосом:

— Помоги мне, Нуба. Пожалуйста.

Воин поднял глаза, и она, рассмотрев в уходящем свете, как стянуло страданием широкое черное лицо, растерялась. Что же не так? Она его любит. Наверное, любит. А он ее — точно любит, она знает. И времени осталось совсем немного, может быть, в последний раз они сидят на берегу моря, вдвоем, как сидели часто весь этот год. Еще чуть-чуть и жизнь изменится. Как он не понимает!

— Нуба…

Она еще придумывала, что бы такое сказать, чтоб согласился, но он, медленно кивнув, встал на колени, протянул к ней длинные руки.

Вот и хорошо, подумала Хаидэ, зажмурившись и делая шаг в кольцо его рук, кто же ей ближе, нет никого, только он.

…

От неловкого движения плетеная корзина качнулась и упала с колен, рассыпая по траве изящные вещицы — чеканные маленькие кубки, солонку, звонкие блюдца с затейливыми ручками. Заскакало, сверкая красным боком, большое яблоко и замерло, подхваченное рукой Техути.

Хаидэ огляделась, привыкая к тому, что вместо светлых сумерек, пронизанных цыканьем засыпающих кузнечиков, вокруг солнечный день и жару держат на крылышках режущей песней цикады. Из тени, где сидел жрец, белело лицо, короткий хитон, открывающий колени. И радостно сверкало атласное яблоко в темных пальцах.

— Ты сказал радость, жрец? Где же она? Каждое воспоминание превращается в боль. Все кончается болью. Зачем идти туда, где все кончилось. Лучше забыть.

Хватая посуду, она заталкивала ее обратно, расцарапала палец о прутья и отбросила корзину, пнув ногой. Жрец молчал. Что же я успела рассказать вслух, думала Хаидэ, боясь снова приблизиться к воспоминаниям, которые разворачивались против ее воли все дальше и дальше.

Поодаль в густой траве, мелькая светло-коричневым хитоном, бродила Анатея, нагибаясь и срывая нужные стебли. За девушкой следовал охранник египтянина, изредка оглядывался, всматриваясь в тень, где сидели Хаидэ и Техути, но тут же снова отворачивался, протягивая корзину, и Анатея сваливала в нее охапки сизой лаванды и пучки темно-желтого зверобоя.

В ветках оливы подрались воробьи и, треща так, что зазвенело в ушах, насыпали сверху мелкого мусора. Хаидэ провела рукой по волосам, бережно, чтоб не растрепать уложенные косы, стряхнула веточки и сухие листья.

— Я понял, прекрасноликая. Твои друзья были для тебя частью жизни. И остались ею, даже после разлуки. Наверное, иногда проще не знать, как складываются их судьбы, храня в памяти лишь прошлое и не меняя его на настоящее. Так?

— Но так ведь нельзя… Они живые и у каждого из них есть судьба. Если я буду прятаться от нее, то не смогу помочь. Ахатте нужно помочь.

— Снова принимаешь вызов, — он вертел яблоко в руках и то вспыхивало красным боком, — ты хоть понимаешь, что так делают не все?

— А как делают?

— Закрывают глаза. Смотри, — он широко раскрыл рот и надкусил яблоко с зеленого бока. Вытер сгибом запястья потекший по уголку рта сок, — и теперь смотри.

Повернул яблоко к ней целой стороной. Яблоко смотрело на Хаидэ атласным тугим бочком, ровным, без изъянов.

— Видишь? Если его не повернуть, оно всегда будет целым, для тебя.

Тень делала красный цвет еще ярче. Хаидэ приготовилась ответить о том, что нет, она не может так. Так нельзя, это вранье, невозможно все время держать яблоко неподвижно, смотреть на него лишь с одной стороны это значит — нельзя встать, обойти…

Но вместо слов вдруг подалась вперед и, гортанно крикнув, хлопнула в ладоши перед носом жреца. Яблоко упало и покатилось, мелькая то красным боком, то надкусанной белой раной на зеленом боку. Техути остался сидеть, наклонившись, с округленным от неожиданности ртом и поднятыми бровями.

— Жизнь знает, как заставить смотреть со всех сторон, — Хаидэ подхватила яблоко и надкусила тоже, укладывая надкус вплотную к белой ране. «Тут был его рот»…

Жрец рассмеялся и тоже хлопнул в ладоши.

— Прекрасное доказательство. Но оно работает только для таких, как ты. А те, кому нет охоты тащить на себе других, всегда найдут сто причин смотреть только на целый бок яблока.

— Не я.

— Не ты. Благодарю тебя за то, что рассказала о Нубе и Ловком. Теперь мне понятно, почему Ахатте нужен был черный, он — колдун. Значит, она столкнулась с тем, что требует больших сил. Больших, чем может предоставить нам видимая жизнь. Будь готова услышать страшные вещи от своей степной сестры, Хаидэ. А то, что ты не стала рассказывать мне, о себе и Нубе…

Он замолчал, внимательно глядя, и княгиня покраснела, чувствуя, как загорелись уши.

— …Расскажи себе, без слов. Прямо сейчас, пока вокруг тишина и спокойно. Так тебе будет легче принять вести Ахатты, справиться с ними, и понять, как помочь. Прошлое ведет настоящее в будущее. Всегда.

Улыбнулся, подбадривая. Откинулся на пригорок и закрыл глаза, оставляя ее одну с вызванными воспоминаниями. Издалека, привстав на цыпочки и заслонив рукой глаза, Анатея старалась разглядеть их, и Хаидэ махнула ей, успокаивая. Опираясь на локоть, сама прилегла, старательно укрывая ноги подолом, и мягкая ткань, скользнув по коленям, взволновала прикосновением, добавив это волнение к тому, что вызвало воспоминание. Сильное и горькое, как запах полыни, облитой тягучим медом, что оказывается, не выветрился и не исчез, а протянул тонкие нити из того вечера к этому дню. От огромного черного Нубы, не говорящего ни слова — к невысокому худому Техути, у которого на каждую ее мысль находился ответ. Ей показалось, что он заснул. И она тоже закрыла глаза, ловя на веки красные пятна от солнца, скачущего по листве. Повелела памяти вернуться туда, откуда трусливо сбежала, боясь испытать боль.

 

20

Вечерний воздух прижал тихую воду ладонями и та, гладкая, задремала. Только у самого берега мелкие волны шелестели, успокаивая сами себя. И к шепоту прислушивался черный обрыв, с которого изредка ссыпалась сухая глина, когда из норы отправлялась в последний перед сном, полет ласточка-береговушка. Посвистывая, чертила в ладони ночи линии степной жизни, и, удлинив ее сколько надо, снова скрывалась в невидимой земляной дырке.

Внизу девочка с мокрыми волосами, прижав к бокам руки, стояла на холодном песке, и, не открывая глаз, прислушивалась к движениям черного великана. Свист сонной ласточки и сверчков слился с мужским дыханием, и, через быстрый стук своего сердца, девочка чувствовала горячее тепло, идущее от приблизившейся к ней лоснящейся кожи. Близко, кажется, слишком близко.

Ласточка, метнувшись выше, чтоб не задеть склоненную курчавую голову, увидела, как Нуба охватил спину Хаидэ большими ладонями. И повел, еле касаясь пальцами, вниз, от ребер к талии, ниже. Хаидэ открыла глаза, взглянула в темное лицо, испугалась. Черная тень скрывала его плечи, и сумеречный свет пересекал горло, будто зыбкий меч снегового перевала, и продолжался вверх, где серое лицо, скомканное гримасой, казалось, сворачивается внутрь, уползая за опущенные веки и сжатый рот…Подхватил под ягодицы, подавая к себе, и скомканное лицо поплыло, разглаживаясь, будто лопнули на тюке ремни. Прижимая девочку к себе, притиснул сильно грудью, животом и застонал, закусив губу. Ее сердце билось быстро и часто, мешая слышать, и она вытягивала шею, отклоняя лицо, чтобы ухо было подальше от тяжелого мужского дыхания.

Держа ее под колени и спину, как ребенка, согнулся, укладывая на разостланный плащ. Стоял на коленях, блестя большими глазами, оглядывая всю так, что мурашки забегали по рукам Хаидэ. Теперь она уже следила за каждым его движением, напрягшись, как суслик глядит из норы.

Нуба, убрав руки, согнутым пальцем тронул ей рот, раздвигая губы. Хаидэ сжала губы, но раб, покачав головой, опять раздвинул. Послушалась, часто и коротко дыша. Накрыл ладонями маленькую грудь, сжимая, сперва легонько, но все сильнее.

— Нуба, — испуганно шепнула девочка, а он, скользнув пальцами по животу вниз, огладил сомкнутые колени, и, одним поворотом руки, резким движением ладони, распахнул их, вскрывая, как морскую раковину.

Переметнулся сбоку наверх, стягивая свободной рукой набедренную повязку. Ткнулся в бедро.

«Рукоять меча в ладонь» — мелькнуло в голове Хаидэ, а он вдруг навалился, втыкаясь, распарывая, разворачивая…

— Нуба! — закричала Хаидэ, — Нуба! Нет! Я передумала!

Но крик смялся, прижатый сильной рукой, и она, широко раскрывая глаза, пыталась раскрыть рот, чтоб укусить жесткую ладонь, и не могла, билась, раздувая ноздри и поворачивая локоть — упереться в мерно и сильно дергающийся над ее распластанным телом огромный бок, вогнать в ребра, чтоб он снова стал с ней, а не над ней и не внутри. Чтоб услышал — она передумала!

Злость убивала боль и одновременно усиливала ее. Хаидэ извивалась, теряя рассудок от ярости и недоумения. Нуба казался ей черным обвалом из грохочущих камней, что сыплются на голову и плечи, и куда им кричать, если ни глаз, ни ушей. Ни сердца.

Свет еще стоял вверху, а песок накрыла темнота. В ней происходило невидимое, только высокий яростный крик и мужские стоны рвались от живого клубка, сплетенного из светлых и черных комков, полос и сгибов.

Сминая складки плаща, женская рука горстью схватила холодный песок и, неловко вывернув кисть, швырнула в нависшее черное лицо с еле взблескивающими в темноте глазами. Нуба, не отвернувшись, заревел, так что сверчки испуганно стихли, и тяжко упал головой на ее плечо, лицом сползая по мокрым, выпачканным в песке волосам. Мужские ладони раскрылись, оставив на коже девочки горящие, как ожоги, следы пальцев и ногтей.

Хаидэ, придавленная огромным обмякшим телом, плакала, отвернув голову и зажмуривая глаза. Царапаясь, неловко растопыривая пальцы, спихивала Нубу, и он, содрогнувшись в последний раз, сам повернулся, выпуская ее из-под себя. Откатилась на взрытый песок, дергая ногами, отползла подальше. И свернулась клубком, поджав стиснутые колени, охваченные руками.

Над темным берегом встала сторожкая тишина. В ней слышалось тяжелое и рваное дыхание мужчины. И частое — девочки, единожды прерванное злым всхлипыванием, тут же задавленным.

Отдышавшись, Нуба на четвереньках подполз, лег на бок рядом. Осторожно коснулся пушистых волос. Ладонь все еще мелко тряслась. Хаидэ дернулась резко, сбрасывая руку. Нуба вздохнул тяжело, виновато. И снова погладил по голове и плечу.

Над черным морем стояла огромная красная луна, и по воде, из-под края луны, текла красная размытая дорожка. Прямо к залитому слезами лицу девочки, облепленному холодным песком. Если бросить камень, дорожка задрожит, исходя волнами, а потом успокаиваясь, вспомнила Хаидэ. И невнятно, горестно удивилась воспоминанию — она любила так, раньше. Сидеть на песке, чтоб рука Нубы обнимала ее плечи. Кидать камешки в красную полосу, ждать, чтоб та стихла и снова кидать. Было так хорошо, из-за его руки на плечах. Он был — ее Нуба, самый верный и самый послушный. А она была его Хаидэ.

Думать это было очень горько, но прикосновения большой руки не исчезали, будто и не изменилось ничего. Снова такие родные, привычные. Хаидэ вздохнула прерывисто. И уже успокаиваясь, ждала их, закрывая и открывая глаза.

И вдруг рука исчезла, только сверчки пели размеренно, будто ничего не случилось.

Хаидэ повела назад плечом, открыла один глаз, другой, приподняла от песка голову. А, вон, — стоит поодаль, голый, длинный, пересекая багровую полосу на воде черным телом. Увидел, что подняла голову, и вдруг затанцевал, смешно вскидывая ноги, размахивая руками, гудел песню без слов, поднимал лицо к луне, корчил ей свирепые рожи.

Девочка смотрела на него мрачно, потом фыркнула. Потом засмеялась, но, сразу морщась, переползла на сбитый плащ и села.

— Нуба! Прекрати! Я тут — плачу, а ты!

И снова всхлипнула, улыбаясь, глядя, как скачет мужчина…

Нуба упал на песок, пополз к ней, царапая живот об острые камушки. Уткнулся носом в пальцы ног княжны. Замер, тепло дыша.

— Нуба, — помедлив, та опустила руку на упругие завитки, с которых сыпался мокрый песок, огладила затылок. Нуба сомкнул пальцы на тонкой щиколотке, шевельнулись губы, тепло покрывая ступню поцелуями.

— Хватит. Иди, сядь со мной.

Но он потряс головой и уткнулся лицом крепче, замер. Девочка подергала толстую мочку.

— Ну вот, теперь я должна тебя утешать. А утешать ты меня должен, разве нет? Сядь, будем разговаривать. Серьезно.

Нуба разогнулся, сел рядом, сверкнув глянцевой кожей. Хаидэ, не вставая, переместилась лицом к морю: легче, когда море в глазах.

Они сидели, обхватив колени, смотрели на темное море и висящую над горизонтом сережку Ночной красавицы, зеленую и яркую, будто промытую дождем. А под ней и под медленно восходящей луной все светлела красная широкая дорога в полморя, будто вытекала лунная кровь.

— Нуба, ты меня еще любишь?

Качнулся, тронул плечом. Девочка кивнула.

— Хорошо. Ты мне сделал больно. Очень, — выслушала покаянный вздох, — ты был… как зверь. Хуже Брата с кобылицей. И тебе нравилось. Я видела. Даже то, что я кричала и плакала. Ты сиди, сиди, нечего теперь. Хоть сейчас меня слушайся. А то я подумаю, что теперь некому будет меня защищать.

Она позволила Нубе взять свою ладошку, забрать под мышку, прижав.

— Теперь я женщина, так?

Нуба выпустил на волю ее ладонь, развернулся. Уставился в светлое серьезное лицо и затряс головой, мучительно сведя лицо.

— Как это — нет? Мне Ахатта говорила. И нянька. Вон, смотри, на плаще пятно. Все так! Чего ты меня хватаешь? Скажи, что не так? Ты поешь свои песни, говоришь со зверями и птицами, а со мной никогда! Почему? Даже безъязыкий Яс может объяснить что-то пальцами и лицом. А у тебя язык есть, так говори со мной!

Внимательно смотрела на страдальчески приподнятые брови, дрожащие толстые губы:

— Раз не хочешь, я буду решать сама! Так вот, я — женщина. Вот плащ с кровью. И мне больно до сих пор. Сидеть неудобно. Я…

Нуба прижал палец к ее губам. Хаидэ замолчала. Подчиняясь плавным движениям его рук, легла на спину. Глядела вверх, на тонкие иглы звезд, спрятанных за лунным светом. Слушала, как погладил плечи, легонько провел по груди, по животу. Закрыла глаза. Скользнул пальцами по бедрам. Ведя руками выше, накрыл ладонями низ живота, где болело. Хаидэ лежала смирно, только приоткрывала глаза, выращивая звездам тонкие острые лучики. Наконец, вздохнула успокоенно, как всегда, когда Нуба лечил ей ушибы и ссадины:

— Все, не болит, — и уперлась руками в плащ — встать. Но раб не убирал рук, и она осталась лежать, снова смеживая веки.

Нуба тронул ее щеки и губы. Провел по шее, плечам. Хорошо, уютно. Накрыл ладонями грудь. Погладил, спускаясь к животу. И коснулся бедер, легонько расталкивая…

Взвившись, Хаидэ подбила рукой широкие ладони. Села, натягивая на живот угол плаща.

— Ты что, Нуба? Опять? Мне поговорить надо, серьезно! А ты со своим, этим!

Нуба взревел, и Хаидэ быстренько отползла подальше. Воин вскочил, рассыпая песок, закричал, жалуясь и возмущаясь. Тряс большими руками, нещадно бил себя по голове основанием ладони. Бегал взад и вперед по песку, выл непонятное небу и звездам, пиная песок.

Пораженная Хаидэ следила за ним, открыв рот. Один раз подбежал к ней, потрясая кулаками, прокричал без слов. Пока орал, девочка глаз не могла отвести от его живота. Перехватив ее взгляд, смолк. Махнул рукой потерянно и, сгорбившись, пошел в море. Плеснула ночная вода.

Хаидэ, закутав краем плаща ноги, ждала, стараясь разглядеть на серебряной воде черную точку.

Вернувшись с глубины, Нуба сел на прибое темным комком на лунном серебре. Тогда девочка встала и, отряхивая песок, пошла к воде. Зайдя по пояс, смыла засохшую кровь, вернулась к Нубе, положила на плечо мокрую руку:

— Пойдем на сухое. Я все равно договорю то, что хотела.

И, снова устроившись на плаще, сидели, обнявшись, грели друг друга. Хаидэ заставила раба обернуться просохшей повязкой.

— Ты не сердись, Нуба. Я многое не знаю еще. Буду узнавать, стану умнее. А пока так прошу, как голова мне подсказывает. Не сердишься? Теперь хочу, чтобы у нас с тобой все было, как раньше. Будто и не было ничего. Не клянись. Ты и так послушаешься. Да?

Кивнул со вздохом.

— И еще хочу просить. Сделай так, чтобы я мужа своего любила. Сможешь?

Нуба молчал и княжна, не торопя, ждала его ответа. По-прежнему шлепались о песок мелкие волны и трещали сонные сверчки, замолкая, когда быстрая тень совы чиркала по лунному диску. Но он все молчал.

— …Хотя бы сделай так, чтобы не было мне больно, здесь, — ухватила его руку, положила на свой живот, в самый низ, — и здесь, — перетащила повыше, прижала под грудью, где сердце опять застукало часто-часто.

— Сделаешь?

Обняв за плечи, тот закивал, снова утыкаясь лбом в ее согнутые коленки.

— Вот и хорошо. Мне теперь не так страшно. Ты ведь мой Нуба. А я — твоя Хаидэ, всегда. Так?

И, не сомневаясь в ответе, зевнула. Мгновенно засыпая и от этого ослабев, протягивала то руку, то ногу, пока он одевал ее в штаны и рубашку. Вдруг, что-то вспомнив, проснулась:

— Плащ! Нянька увидит!

Усадив ее к теплым камням у обрыва, Нуба взял с песка плащ. Растянув старую ткань, наощупь отыскал и вырвал лоскут с мокрым пятном, сложив в маленький квадрат, спрятал в складки своей одежды. Кинул плащ через плечо, и, взяв сонную девочку на руки, пошел в темноту, в степь. Не выбирая, приминал большими ступнями колючки и мелкие камни, глядел, не отрываясь, на белеющее лицо, нахмуренные брови, блеснувшие в темноте зубы, — пробормотала что-то во сне. В ответ что-то шептал закрытым глазам, рассказывая ей, тише ночных сверчков. Порой останавливался, прижимал к себе, мягко, и снова шел, медленно и осторожно ставя сильные ноги.

…Под воркотню Фитии уложил в шатре. Повозился, на ощупь расплетая сбившиеся косички. Снятых ежиков спрятал в кисет на столбе, задержался, глядя, как отсвет огня гладит серьезное лицо.

У костра, слушая охи няньки над порванным плащом, поел тушеных бобов, залитых кислой, остро пахнущей чесноком простоквашей, и, дождавшись, когда старуха легла, ушел далеко в темноту, раскрашенную лунным светом.

За холмами, длинным одним, и двумя меньшими, где ни отсвета, ни звука нет от кочевья, вовсе один под неровной белой луной, раскинул в ночь длинные руки, медленно стал танцевать. Затянув печальную песню, кружился, вплетая себя в черную голубизну степи, взмахивал руками, падал на колени. Просил, рассказывал, жаловался, угрожал… Вернулся уже спокойный. Лег у потухшего костра на старую шкуру. Вспомнил, как было. Зажал между колен большие ладони и заснул, улыбаясь.

 

21

За снеговым перевалом, за острыми пиками и ущельями, в которых ночь прячется от света дней, лежит прекрасная страна, с зелеными лугами, шелком покрывающими склоны холмов по краям долин. Как горсть драгоценных камней, брошенных в подол праздничного платья красавицы, сверкает в просторной долине город, в котором высокие шпили над черепичными крышами украшены ажурной мозаикой с изображениями загадочных зверей и изысканных цветов. Дома толпятся, не мешая друг другу, тонут в зелени и многоцветье садов, а меж ними вьются улицы, мощеные белым камнем. Главный город, лучший среди прекрасных, столица великого государства, управляемого великим князем, потомком древнейшего рода.

Все есть в золотом дворце с серебряными стенами и самоцветными крышами. Воины в сверкающих доспехах хранят покой правителя, музыканты услаждают слух гостей и хозяев, рабыни пляшут иноземные танцы, ученые считают и наблюдают, рассказывая невиданное, путешественники одаривают рассказами о дальних странах, получая взамен восхищенное внимание и богатые милости, лекари творят чудеса, исцеляя недужных и прогоняя призрак старости прочь за дворцовые ворота. А еще — циркачи, гимнасты, фокусники, канатоходцы. Будто за каменным кружевом стен находится рай на земле. И страна, которой правит справедливый царь, не знает горестей и страданий. Все хорошо.

Так хорошо, что советник царя, молочный брат его воин Беслаи, возвращаясь из походов, спускался с гор впереди своего отряда и лицо его, сожженное солнцем, отраженным снегами перевала, становилось снова молодым, морщины разглаживались, и обветренные губы трогала спокойная улыбка. Где бы ни был Беслаи, куда бы не отправлялся по приказу брата-царя, город, горстью драгоценных камней брошенный на зеленый шелк вечной травы, жил в его сердце, и гордость за родину согревала его.

Время шло. Снова и снова возвращаясь из странствий, Беслаи все чаще замолкал посреди шума вечного праздника и, вместо морщин, проведенных по широкому лбу заботами и лишениями походов, тонкими змеями стали выползать на чело другие. И однажды, поставив на скатерть нетронутую чашу с вином, он коснулся рукой лба и, поклонясь брату-царю, попросил подарить ему времени для важного разговора. С радостью царь обнял за плечи соратника и брата, уводя к себе в покои, и велел музыкантам не прерывать игры, а танцовщицам — плясать, не жалея стройных ног, потому что вскоре они вернутся и продолжат пировать.

— Сядь сюда, брат, а я сяду напротив, — разгоряченный вином Ашик кинулся в богатое кресло, затканное парчой, и кресло, прозвенев колокольцами, мягко раскрылось, превращаясь в ложе. Царь рассмеялся, поворачиваясь удобнее.

— Нравится? Это подарок мастеров из Города плотников. Я построил им новые мастерские, привез учителей из дальних стран и теперь наши мастера умеют делать сказочные вещи. Приляг, кресло послушается тебя и споет колыбельную. Ну же!

Беслаи, постояв над яркими подушками, опустился на корточки у стены, раскинув полы праздничного халата.

— Когда-то нам хватало тряпичного мяча, Ашик. И первые луки мы сделали сами, выломав ветки старой ивы. Ты порезал руку, натягивая тетиву, помнишь?

— За ветки нам попало. Это была священная ива.

Ашик расхохотался, покачиваясь на подушках, и хлопнул в ладоши. Вышитая штора поползла в сторону, прибежавшие девушки склонились, протягивая мужчинам подносы с виноградом и кубками.

— Выпей, брат! Тебя утомили ночевки на заснеженных скалах.

Беслаи выставил руку ладонью вперед: девушка, опустив насурьмленные глаза, поставила поднос на низенький стол, кланяясь, отступила за штору. Но не ушла, шепчась с подругами, и время от времени показывалась за складками черноволосая голова с тяжелой серьгой, взблескивал любопытный взгляд.

— Все они ждали тебя, брат. Тебя любит народ, славят поэты и, смотри на нее, вчера прибежала ко мне, плача, боялась — подруги обойдут ее. Хочет быть первой в твоем гареме, брат. Который будет, когда ты, наконец, остепенишься.

Беслаи оглянулся, и девушки, смеясь, зашептались.

— Она… Она похожа на твою Тириам. Как дочь.

Царь тоже рассмеялся, щуря красивые узкие глаза, потирая холеными пальцами смуглую щеку.

— Нет, Беслаи. Тириам родила мне трех сыновей, но не повторила себя. Эта девочка привезена из-за гор. Я увидел сходство и потому оставил ее для тебя. Три года она слушала от меня о твоей доблести и отваге. Теперь ее герой — ты, брат мой Беслаи. Мне кажется, это знак. Мне нужен хороший советник, а тебе нужен отдых. Двадцать лет снегов, холодных ночей, бесплодных пустынь. Не хватит?

Беслаи сидел, сложив на коленях руки. Ашик благожелательно разглядывал широкое неподвижное лицо брата. Таким был всегда, сколько помнил его царь — невозмутимый, лишь на лоб набегали морщины, когда сердился или задумывался. Да губы светлели, когда стискивал челюсти.

И вдруг пришла в голову царя совсем не праздничная мысль, упала, как с крыши падает вода от вчерашнего дождя, о котором уже все забыли. Ашик продолжил, глядя на недвижное лицо:

— Или я начну думать, что ты стремишься отсюда, пользуясь любым предлогом? Мы клялись в верности друг другу, брат. А ты, не успев омыть ноги в источнике под старой ивой, надеваешь сбитые чувяки, и след твой заметает ветер. Что не так? Об этом хочешь говорить со мной?

— Да.

— Я слушаю.

— Отошли слуг, Ашик. И девушек тоже.

— Нет, Беслаи! Вдруг нам захочется освежить рот питьем или поесть?

— У нас есть питье. И фрукты.

— Оно уже нагрелось. А на виноград села оса, видишь? Да, постой, я расскажу тебе, один мой ученый сейчас делает состав, способный отгонять всех летающих тварей. Его можно будет нанести на лицо и руки….

— Еще наша бабка воскуривала дикие травы, Ашик, это средство знает каждая старуха, живущая не во дворце.

Ашик махнул узкой рукой, сверкнули тяжелые кольца.

— Не то! Не то! Мой ученый делает пудру, что светится на лице, как лунная пыль. Когда он закончит, и я подарю ему дом. Устроим праздник.

— Отошли слуг, Ашик.

Царь замолчал и, нахмурившись, сел. Прозвенев, кресло медленно подняло спинку и подлокотники. Хлопнул в ладоши.

— Смените шербет, принесите свежие фрукты, вина. И немного мяса. И сладостей. И…

Увидел, как ползет по обветренным губам Беслаи улыбка, и оборвал указания. Шевельнул кистью руки, приказывая поторопиться.

— Ты стал капризен, как женщина, брат, — в голосе Беслаи не было насмешки, а только грусть.

— Ты? Ты увел меня, чтоб оскорблять?

— Как женщина, рожденная в неге гарема и никогда не знавшая работы и горестей. Которая ест, спит и рассматривает через решетку, увитую цветами, приходящих к хозяину мужчин, чтобы потом обсуждать их с товарками. Боясь, а вдруг хозяин услышит и нахмурится. И это единственный риск, который доступен ей. Давно ли ты стал таким, брат? Что сделало тебя таким?

Ашик молча смотрел на молочного брата и губы его кривились в недоуменной гримасе.

— Ты…

Но шторы распахнулись, под нежную музыку вереница девушек внесла подносы. Легко сгибаясь, ставили ношу на столики и, поклонившись, убегали в другой конец большой комнаты, скрывались за дверями, смеясь.

Царь, все еще хмурясь, поднял руку, выбирая гроздь винограда. Взяв желтую, с крупными вытянутыми ягодами, протянул ее брату, ожидая, чтоб тот, поднявшись, взял предложенное. И тот поднялся. Ашик кивнул. Беслаи, подойдя, сбил с холеной руки тяжелую гроздь и наступил на нее сапогом, давя ягоды.

— Ашик! Чертов погонщик старого осла, слепой медведь в вонючем улье, жаба, обкусанная комарами!

Голос его гремел, казалось, колыхая тяжелые шторы, а Ашик, открыв рот, выслушал, как тот перечисляет все их детские ругательства, и расхохотался, утирая слезы широким рукавом кафтана.

— Беслаи, курица, ощипанная хромой кошкой! Уйди с моего винограда, бодливый козел, говори, я слушаю тебя.

За шторами стояла мертвая тишина. Беслаи подумал о том, что он испугал слуг, но не царя. А лучше бы тот разозлился и испытал беспокойство.

— Брат мой Ашик, ты прекрасный правитель. Твой отец гордится тобой, глядя из Цветущих долин сквозь облака. Тебя славит народ…

— Да, Беслаи. Все хорошо в нашей стране, все прекрасно.

— Но нега разрушает исподволь, Ашик. Мы забываем, что жизнь сурова. Ты волнуешься о женщинах и винограде к столу, брат. Но есть голод и холод, есть битвы и долгие переходы, есть старость, нищета, смерть.

Ашик, поддернув ниспадающий рукав, взял другую гроздь, оторвал тяжелую желтую ягоду. Раскусил и, подождав, когда сок прольется в горло, ответил:

— Нет у нас голода, брат.

Узкая рука сорвала еще одну ягоду.

— У нас достаточно дров, чтоб пережить зиму и хватает теплых одежд и домов. Вся страна живет хорошо, брат, не только мы во дворце. А что до битв, — он кинул в рот еще несколько ягод и вытер черные, тщательно причесанные усы, — наши воины сильны, они умеют охранять границы. Тебе ли не знать этого, странник, ты учил их и водил в битвы.

— Я знаю.

— Смерть, говоришь? Умершие идут в Цветущую долину и там наслаждаются бытием, вечно. Болезни мы лечим все лучше и лучше. И ты из своих странствий привозишь лекарей и умения. А нищеты — нет, нет, брат Беслаи. Я неустанно работаю и правление мое умно. Пока все идет так, как идет сейчас, Земля Долин будет процветать, и мы останемся в памяти потомков как люди, сумевшие создать идеальную жизнь.

— Когда ты последний раз ходил босиком, Ашик? Когда испытывал голод? Не аппетит, вспоминая, что давненько не ел именно так запеченного ягненка, а голод, который гонит жевать траву и зеленые ягоды?

— В том нет нужды!

— Есть!

Беслаи остановился над самым креслом, и царственный брат, подняв лицо, смотрел на огромную фигуру, нависшую над ним.

— Мудрый знает, в спелости, в самом сладком времени без изъянов, таится начало смерти. Мудрый, облеченный властью, должен, слышишь, брат, должен быть готовым к смутным временам.

— Ты что-то узнал в походе? Кто грозит нам? Или в мире появилась новая болезнь? Скажи!

— Нет. Земле Долин не нужны болезни из мира за перевалом. Она сгниет сама.

— Закрой свой черный рот, Беслаи! И отойди, ты застишь мне свет.

— Сгниет! Потому что болезнь уже началась, Ашик. И болезнь эта — благополучие, довольство. Если не разразится война или не случится повального мора, которые встряхнут людей и заставят их вспомнить о главном, отделят слабых духом и трусов от настоящих, Землю Долин ждет беспощадное увядание. Государство пожрет самое себя. А люди в нем, беспокоясь о цвете праздничных халатов и о вкусе еды, начнут убивать за то, что застит им настоящий свет. Так будет, Ашик.

— Ты предлагаешь устроить войну, безумец? Или наслать болезни?

— Нет. Я нашел другой выход.

— Выход из открытого пространства, Беслаи? Ты ищешь его там, где все свободно!

— Выслушай меня. В память о наших матерях, что прожили жизни скромно и строго. Позволь мне договорить, брат. Я не безумен. Поднимаясь на вершины перевала, я стал видеть дальше.

— А я не глуп. Говори, я выслушаю и сам решу, как быть.

Беслаи отошел к широкому окну. Открытые рамы, забранные узорочьем цветных стекол, ловили свет заката. Среди подстриженных деревьев огромного сада мелькали фигурки садовников — ночью будет большой фейерверк.

— Мне нужны лучшие мальчики Земли Долин. По всем городам и селам я должен собрать их в военные лагеря. Там они будут жить, спать на голой земле, голодать, чтоб разломить на многих единственную черствую лепешку, охотиться, уходя в приграничные леса и дальше, в горы, без снаряжения и оружия, чтоб — выжить там.

— И как долго ты намерен издеваться над мальчиками? Год? Два?

— Десять лет, Ашик. Пока выжившие не станут мужчинами.

— Ты обезумел. Кто пойдет на это по своей воле?

— Издай указ, ты — царь.

— Начнутся беспорядки, Беслаи! Народ забыл, что такое войны и несчастья.

— Ты царь. Ты не должен забывать. И забота о них — твое главное дело.

— Я ли не забочусь о них!

— Позаботься о тех, кому еще предстоит родиться, Ашик!

Вечерний свет падал на большую фигуру, заслонившую окно. Ашик, выпрямив спину и положив руки на пышные подлокотники, смотрел, как парча на стенах тускнеет, и рисунки на ней становятся зловещими. Празднество, вытканное искусными рабынями, на глазах превращалось в похоронную процессию. В сером сумраке мерно и спокойно звучал голос странника Беслаи, человека, не пускавшего свет в царские покои.

— Твои сыновья, Ашик, должны тоже уйти со мной. Все твои сыновья.

Ашик молчал.

— Те из них, кто вернется обратно, достигнув зрелости, станут во сто крат сильнее и мудрее тебя. И Земля Долин получит новую силу для жизни.

Далекое солнце усаживалось на кайму горных пиков, и вершины уже протянули острые тени, покрывшие поля и город. Но в окно будет светить еще долго, так была построена царская башня — напротив широкой долины, взрезавшей далекие скалы.

— Те, кто вернется… Кто выживет…

— Да, царь. Жизнь — не детские игрушки.

Царю стало вдруг душно в застегнутой на множество самоцветных пуговиц шелковой рубашке. Он, двигая шеей и удерживаясь, чтоб не рвануть воротник, поднялся и подошел к брату. Оперся на широкий подоконник и, отодвигая Беслаи локтем, выглянул в вечерний бронзовый свет.

Чашей, полной жизни, лежала перед ними долина. От подножия башни дворцовые хоромы мешались с купами деревьев, откуда прыскали в золотое небо стайки птиц. Дальше ажурная ограда белого камня отделяла дворец от городских кварталов. На сторожевых площадках стояли, опираясь на копья, стражники в парадных кафтанах и высоких парчовых шапках — отсюда они казались детскими игрушками. И до самой городской стены веселые домики, белые улицы, башенки и купола, кроны деревьев. Дальше, теряясь в дымке, расстелены по склонам холмов ухоженные поля, разделенные лентами дорог. Зеленые — с кукурузой, желтые — с пшеницей, синие — с лавандовыми кустами, желтые — с сурепкой и горчицей, красные — с амарантом. И там, где солнце уваливалось в расщелину меж скалистых отрогов, светлым золотом блистали снега перевала. Царь Ашик знал — можно пройти по царской башне, выглядывая в каждое окно и увидеть ту же картину. Мирное счастье богатой страны, не знающей горестей и невзгод. Он вдохнул свежий вечерний воздух и прикрыл глаза, невольно улыбнувшись: так близко мелькнул перед лицом стриж, торопясь нахватать летающих насекомых, а потом устроиться на ночь в гнезде, одном из сотен гнезд под окнами и балконами башни. Злость на брата прошла. Что он, странник, бродяга, выбравший себе странную судьбу… Разве был он тут, когда Ашик вместе с учеными проектировал систему каналов для дальних полей? Или когда решал, как быть с регулярным войском и распределял доходы с земель землепашцев? Разве Беслаи не спал ночь за ночью, удерживая в непрерывной работе сложный механизм государства? Нет, он скитался, топтал безлюдные леса изношенными сапогами, пил горстью из безымянного ручья, ел полусырое мясо убитых зверей. Не ему давать советы — царю. Но он брат. И они любят друг друга. А советников у Ашика предостаточно, тех, что всегда были рядом — верных и знающих.

— Беслаи, брат, мы с тобой вместе росли и делили хлеб поровну. Наши матери были для обоих родными, мне иногда попадало от мамы Марьям, а тебя за ухо трепала мама Эрин. Но после наши пути разошлись — так всегда поступает с людьми жизнь. Я не готов принять твой совет. Но я по-прежнему люблю тебя и все, что говорил, не беру обратно. Ты можешь стать моим советником, я завтра объявлю о том на заседании царской палаты. Будешь жить во дворце, и сам выберешь себе покои. А ее, — он указал рукой на штору, за которой в полумраке теплился огонек лампы в тонких руках, — ее зовут Ханним, как этот прекрасный виноград. И она готова родить тебе первенца.

— Ашик, я…

— Довольно. Не забывай, кто из нас царь. Я сказал свое слово. Пойдем, продолжим пир.

Он хлопнул в ладоши, и девушки, держа в руках бронзовые лампы, тихо ступая, пошли вдоль стены, ставя каждая свою мерцающую ношу — на стол, на полку, в высокую нишу с гранеными зеркалами, на подоконник. В покоях стало светлее и все засверкало дымными цветными гранями: бокалы, витые ручки подносов, натертые глянцевые бока яблок, золотое шитье гобеленов на стенах и подушках. Ашик приложил руку ко лбу и, кивнув брату, вышел, метнув по плитам тяжелый подол халата.

Беслаи стоял, а за ним, в распахнутое окно вместе с ночной свежестью лилась темнота, проколотая дальними огоньками.

Он не вернулся на праздник.

А утром крики огласили сонный еще дворец. Царь выгнал наложниц и мрачнее тучи сидел, наскоро запахнув шелковый ночной кафтан на голой груди, выслушивая доклад начальника стражи.

Молочный брат царя, странник Беслаи ушел, исчез и вместе с ним исчез младший, любимый сын Ашика — десятилетний Тер.

Пень замолчал. Еле видные в спускающейся темноте мальчики сидели и лежали на сухой траве, и в свете еще красной, восходящей луны их глаза сверкали на внимательных лицах. Потянувшись, Пень взял мех, вынул пробку и, запрокинув голову, хлебнул воды. Вытер бороду рукавом и положил мех на траву. В тишине затрещал поодаль костер, метнув в вечернее небо желтые искры.

— А что было потом, старший Абит? Царь нашел своего брата? — спросивший приподнялся, опираясь на руки, жадно смотрел на рассказчика. Второй ловко подбил ему руку и тот, сваливаясь на землю, брыкнул ногой в бок обидчика. Смешки пронеслись над головами и тут же смолкли. Мальчики ждали. Пень скрестил ноги и положил ладони на колени, обтянутые вытертыми кожаными штанами.

— Нет, Хамма. Десять погонь во все стороны от дворца снарядил Ашик, сто лучших воинов летели по дорогам и дальним полям, спрашивая горожан и крестьян о мужчине высокого роста, с широкими, как ветви старой сосны плечами, и мальчике десяти лет, в шелке и парче. Но до самых краев Земли Долин ни единого следа беглецов. А когда прошло несколько дней, ко дворцу прибежал человек, кричащий и бьющий себя кулаками в грудь, и следом за ним тащилась рыдающая женщина с растрепанными волосами. Их сын, семи лет, ушел к роднику и не вернулся. И с того дня горюющие родители раз в несколько дней появлялись у ворот, требуя от царя помощи и справедливости. Они приходили с разных концов Земли Долин, и стража сбилась с ног, пытаясь определить, какими тайными тропами пробирается Беслаи, ворующий детей.

— Пфф, — двенадцатилетний Хамма сел, размахивая руками, — это же легко. Беслаи путал следы, как ты учил нас, старший, залегал днем и шел глухими ночами, по самым открытым местам, чтоб быстро и не крадясь.

— Легко для тебя, Зуб Дракона Хамма. Но не для разнеженных в сытой безопасности воинов Ашика. Они считались хорошими воинами и были такими. Но куда им было против дикого, живущего по законам дикого леса и диких скал, всю жизнь говорящего с камнями и травами. Люди стали запирать двери на железные засовы и не пускали детей в поле одних. Но лето сменила осень, а за осенью пришла зима. А Беслаи, прозванного Стервятником, так и не поймали. Сотня мальчиков, от шести до двенадцати лет пропала в тот год, и их родители поседели от горя, молясь лишь о том, чтоб не найти в полях детских костей. Ашик стал красить бороду, в которой появилась первая седина, и с беспокойством разглядывал в зеркале морщины в углах рта.

Пень подождал, когда мальчики отсмеются, представляя себе царя с зеркалом в руках.

— К зиме все стало спокойно. Весной по всей Земле Долин царь повелел выстроить маленькие часовни в память о пропавших детях, набрал в стражу городов и деревень в два раза больше воинов. И жизнь Земли Долин потекла дальше. Лишь любимая жена царя Тириам, мать его сыновей, перестала носить яркие одежды и отказывалась сидеть на пирах в честь иноземных послов и радостных событий.

— А царь сидел? Праздновал?

— Да, — Пень разыскал глазами темную голову спросившего, совсем маленького, сидевшего дальше всех.

— Правильный вопрос, Бахрам. Он царь. Государственные дела выше личного горя. Для хорошего правителя все подданные — родные дети.

— Как мы для князя нашего Торзы…

— Верно. Мы все Зубы Дракона — дети нашего князя. И мой рассказ о том, почему наше племя связано теснее, чем любая семья.

Луна поднималась, светлея и уменьшаясь. В бледном, но ярком свете лица мальчиков стали видны лучше, тихие и внимательные. Когда-то и Пень сидел так, слушая историю племени. А рядом с ним, с одной стороны сидел Исма Ловкий, а с другой поодаль — Хаидэ. Отосланная отцом в военный лагерь, вместе с мальчиками, измученная и осунувшаяся, но не отстающая от них, во всех испытаниях — рядом, с неподвижным лицом и суженными глазами. Однажды ночью Пень услышал, как она плачет, уткнувшись лицом в корни ивняка над ручьем и растирая вывернутую днем щиколотку. Он подполз тогда к ней, наощупь стянул мягкий сапожок и долго мял холодную вздрагивающую ногу. Пока она, всхлипнув, не провалилась в сон. Поутру, не хромая, Хаидэ подошла к Исме, поклонилась, прикладывая пальцы ко лбу в знаке благодарности. И убежала умываться, а Исма остался стоять с открытым ртом.

— Старший Абит…

— Да, — Пень прогнал воспоминания. Он знал, что Исма убит, знание пришло к нему само и легло в грудь давящим камнем. Так все совершается… Нет их четверки. Хаидэ в полисе, Ахатта исчезла, Исма, уйдя в наем, был жив, но вот пришло знание, что он отправился за снеговой перевал. А Пень рассказывает будущим воинам старую легенду, чтобы и они потом знали друг о друге — сердцем. Понимали, откуда это знание и верили ему.

— Прошло семь лет. Почти счастливых для тех, кто не уходил из Земли Долин, как раньше уходил из них странник Беслаи, и потому не видел перемен, вползающих в жизнь, как медленная болезнь. Советы разбирали распри, которые становились все мельче и злее. Сосед позавидовал соседу за слишком богатый дом и — поджег его, один горожанин украл у другого невольницу, потому что она слишком красива, а другой отравил коня, за то, что тот не его конь.

Но дворцовые праздники из года в год становились все пышнее, потому что Ашик с трудом засыпал, ворочаясь на шелковых подушках: лицо Беслаи вставало перед ним, как черная луна, а губы, змеясь, говорили слова о том, что нега и довольство источит изнутри беспечную и сытую жизнь. Так и случилось, но заточенный в своем горе Ашик не хотел соглашаться с пророчеством брата. Ему нужен был шум и веселье, яркие огни. И он отворачивался от согнутой фигуры Тириам, скользившей по коридорам дворца.

И вот наступил праздник осеннего ровного солнца, когда все жители Земли Долин, надев праздничные одежды, шли и ехали в солнечный город, к распахнутым воротам дворца, чтоб отпраздновать ушедший год и собранный урожай. Повозки с тыквами и арбузами, мешки с кричащими цыплятами, кадки с мочеными овощами и горы золотой пшеницы на затянутых полотном арбах. Скрип и крики, смех и песни, запах вина и дым от жареного мяса.

— Айя, — прошептал кто-то из мальчиков, и Пень улыбнулся, пряча улыбку в усы.

— И вдруг замолчал один из поющих. Крикнула женщина. И все стали смотреть на дорогу. Там, петляя между скрипящих телег, скакали всадники, прямо сидя, держали поводья вольно, и только коленями упираясь в закраины рогатых седел. Все они были молоды, немного старше вас. И у всех в глазах стоял белый отсвет снегов перевала. А впереди скакал седой огромный воин и плечом к плечу с ним юноша в кожаной куртке, накрест перетянутой охотничьими ремнями.

— Тер! — выкрикнул из темноты Бархам, и замолчал, когда остальные зашипели на него. Костер вдалеке, словно тоже слушая, вспыхнул, рассыпая букетами яркие искры.

— Царевич Тер и Беслаи, прозванный Стервятником. Они вели свое маленькое войско во дворец. И впереди них бежали жители деревень, спотыкаясь, каждый хотел первым сообщить царю радостную весть. Его сын, младший сын, рожденный любимой женой Тириам — жив и прекрасен, как осеннее солнце. Едет к отцу.

Когда они въехали в распахнутые ворота, по ступеням крыльца сбежала старая женщина в серых одеждах и, волоча длинный плащ, упала к ногам гарцующего коня. Царевич спешился, поднял женщину, придерживая за плечи, пока она ощупывала его лицо и прижималась к потертой куртке. Он стоял без улыбки, ждал терпеливо, пока Тириам наплачется, и глаза его не потеряли ледяной синевы. А Беслаи, соскочив с коня, кинул поводья стражнику. Поклонился Ашику, что стоял на высоком крыльце.

— Я вернулся, брат, за тем, что ты обещал мне. Место советника, покои во дворце, и даже семья.

— Ты, Стервятник Беслаи. Украл моего сына. И ты хочешь почестей?

— Он сам ушел со мной. И сам вернулся. Он жив и стал воином. И теперь у меня есть большее, чем просто слова, что говорил я семь лет назад.

Мальчики-воины въезжали в просторный двор, бросали поводья и сидели в седлах, спокойные и собранные, готовые ко всему.

— Сто слабых мальчишек — младенцев, ушли со мной далеко за отроги гор, к границе вечного снега. Восемьдесят девять воинов ждут твоих приказов, царь. И каждый из них стоит целого отряда.

Беслаи замолчал, ожидая ответа. Но и царь молчал. Только скрипели повозки и тихо переговаривались люди, заполнившие площадь перед крыльцом. Наконец, Ашик простер руку над толпой и сказал громко, отводя взгляд от высокой фигуры обретенного сына:

— Слушайте, люди Земли Долин! Завтра начнется всем праздникам праздник. Странник Беслаи покажет нам, что могут его воины и если они победят в праздничном бою, то я, царь Ашик, потомок древних царей, отец и владыка счастливых земель, отдам ему все обещанное и даже больше. Он станет советником во главе моего войска, получит прекрасный дом и богатые дары. И жизнь наша станет еще краше и лучше. Спасибо вам за привезенную дань, устраивайтесь на ночлег и пируйте. А утром все собирайтесь на военной площади.

Не глядя на Беслаи, он протянул руки к сыну и, дождавшись, когда тот вместе с матерью взойдет по ступеням, ушел с ними во дворец. А Беслаи вернулся к своим мальчикам-воинам. Они распрягали коней, отводили их к кормушкам с овсом, и после, привязав к коновязи, ложились спать рядом, на голую землю, заворачиваясь в истертые плащи и не обращая внимания на бродивших вокруг зевак, заглядывавших в серьезные лица.

Костер догорел, только угли тлели, еле слышно потрескивая. Мальчики сидели неподвижно. Пень оглядел их. Черные, посеребренные луной головы, а там внутри каждой, он знал, помнил по себе — толпятся картины жизни давно ушедшей, бывшей не здесь. Кровь тех, кто лежал на затоптанной земле у конских копыт, текла в их жилах. И уроки прошлого должны быть запомнены, пусть будущее совершает другие ошибки, не повторяя уже сделанных.

— Спать, — сказал негромко и смолк, прислушиваясь. Бахрам ахнул, Хамма пробормотал что-то невнятное.

— Скажи вслух, Хамма, ты недоволен?

— Я думал… Старший, я думал, мы услышим историю до конца.

— Спать, — Пень встал и пошел к остаткам костра. Развязал штаны и помочился на багровые угли, те зашипели, угасая. Когда вернулся, все уже лежали, завернувшись в плащи, и были похожи на темные кусты в безветренную погоду. Вздохнул и заворочался Бахрам, укатываясь под небольшой обрывчик.

Пень неслышно прошел между спящих, уходя в белесую от луны степь, тихо свистнул невидимому в темноте коню. Скача к лагерю, думал о том, что Хамма хороший парень, но завтра уже будет отправлен в дальний лагерь, слишком несобран и нетерпелив. А вот Бахрам, хоть и младше прочих, будет старшим для следующей горсти мальчишек…Когда луна перейдет небесную границу и наступит мертвое время ночи, он вернется от Торзы. Поспят парни всего-ничего, и хорошо бы все выдержали предутреннюю охоту и день учебы. А то придется еще кого отправлять к пастухам и кузнецу. Слабые потеряют год. Пастухи тоже нужны, но племя невелико, стада небольшие. Воины важнее. Но некоторые так и не сумеют пройти испытаний. Ну что ж… пастухи тоже нужны.

Высокая трава хлестала по мягким сапогам, дальние деревья стояли, облитые ночным светом. Пень Абит, старший младшего отряда будущих воинов — Зубов Дракона, скакал к вождю, не зная, он тоже не выдержал испытания, из которых состоит вся жизнь племени. Потому что рассказы его слишком живы и переполнены подробностями, которые он сумел увидеть в своей голове. Торза знал это давно. И давно думал об этом. Летя через ночь, Пень сбросил на спину шапку, как любил делать всегда, еще в детстве, когда скакали они по ночной степи вчетвером. Подставил ветерку широкое лицо и запел, замурлыкал песенку, наслаждаясь быстрым бегом легкого коня. Он уже был изгоем, но еще не знал этого.

 

22

Степь лежала под ночью и не была черной, для тех, кто изо дня в день смотрит в ее глаза. Абит скакал, проносились темные кусты, купы деревьев, лощины, скрытые между серебряных курганов, торчащие в мягкой траве изваяния древних. Вот по правую руку замаячил большой холм с неровной верхушкой и Абит объехал его поодаль, чтоб не тревожить чужих богов — на вершине холма топорщился сложенный из ветвей, сучьев и тонких стволиков венец, украшенный огромным мечом с тускло блестевшей рукоятью. Это алтарь Ареса и у подножия венца днем видны куски кольчуг и смятые в боях бляшки с панцирей побежденных скифами врагов. Абит прошептал в уме слова, обращенные к ночи, в которых было лишь отмечено «я тут, я воин Абит, я в своей степи». И скакал дальше, пригибаясь к шее своего Серого, ловя носом спящие запахи трав. Ветер дул ровно, чуть шелестели по левую руку тростники над озерцом, перестукиваясь коленцами стеблей.

Уйдя в ложбину, он натянул поводья, и конь пошел шагом, чуть дергая головой и поглядывая по сторонам. И когда ложбина распахнулась, показывая темную степь, тронутую по макушкам травин светом луны, всадник прижал пятки мягких сапог к бокам Серого, и тот, всхрапнув, прибавил шаг, взлетая на круглую вершину холма впереди.

Абиту казалось, конь несет его прямо на луну, и он запрокинул лицо, подставляя его голубому свету. Широко открыл глаза и полетел, отпуская поводья, слился с галопом коня, закричал безмолвно, чтоб не тревожить степь, но не мог не кричать. Крик бился внутри, кидался от ребер в горло, падал к солнечному сплетению и почти разорвал Абита. Но конь, доскакав до вершины, замер. И всадник, схватившись за горячую шею Серого, тихо промычал, проглатывая остатки крика.

Что же со мной?

Он спрыгнул и огляделся. Степь лежала вокруг, стояла в глазах, текла в его жилах. И так прекрасна была ее плоская тишина, так плакал серебром склоненный ковыль, что Абит вздохнул до боли, сжал кулаки, готовый ударить любое, что подвернется под них.

Сейчас бы в бою. Убить. Одним ударом.

Он был очень силен, бывший толстяк и обжора, приземистый и широкоплечий. И он убивал в бою. И так тоже убивал, — слушая, как родится в душе непонятный крик, который нельзя выпускать. Но, убивая с криком внутри, смахивая врага одним движением руки, затянутой в панцирную перчатку, как муху с куска мяса, Абит уже знал — это не помогает. Крик снова придет и, выворачивая внутренности, загудит, разрывая его на части.

Знает ли князь?

Один ли я такой?

Князь знал о них все, недаром все они были его дети. И если до сих пор молчал, то, что же готовил отец своему скрытному, непохожему на других сыну?

Это началось, как черная болезнь, что возникает от укуса крошечной болотной мухи. Сперва черные точки на веках и между пальцев, потом пятна, а потом все тело съедает черная немочь, и больной, несвязно крича, кружится до изнеможения, падает и засыпает, чтобы, проснувшись, снова кричать и кружиться. Пока не умрет, потому что сон все короче, а черная пляска все бешеней.

Что укусило тебя, Абит, воин и старший отряда мальчиков? Можешь ли ты быть старшим?

Вопросы наползали, как наползает на белое лицо луны сонная туча. И было их много, но ответы, что раньше приходили сами собой и были ясными, были — на все, ответы лежали мертвыми, где-то в заброшенных сусличьих норах, никто не мог найти их. И Абит не мог. Он мог только идти по следу, обратно в прошлое, туда, где еще не поразила его душу странная болезнь.

Он глубоко вздохнул и заставил себя стоять неподвижно, страшась быть похожим на болотного плясуна. Серый замер обок, хороший конь, конь — брат. Понимает. Абит смотрел вниз, на родное, неустанно текущее вместе с кровью по жилам. Широкие полосы ковыля, как невестины покрывала, прозрачные и легкие. Пучки старых трав, венцы кустарника, копья древесных ветвей, черные воды ночных ручьев, иногда блестящие, как глаз змеи под ночным светом. Запах полыни и зверобоя, летней душки и заячьих бобов. Шорох лап старого лиса и перетоп валкого кабана, стук копыт маленьких пугливых газелей и вдруг сонный рык степной кошки.

Это было всегда. Мать родила его с этим, и с этим он ушел во взрослую жизнь. Пока не начались приступы. Редкие поначалу. Однажды скакал вниз по длинному склону и вспомнил, как, взявшись за руки, летели они к морю, когда были детьми. Как вдруг синева неба нагнулась, заглядывая в его глаза и застила степь. Серый топал все чаще, стук копыт слился в непрерывную дробь, Абит ахнул и взлетел, отпуская из рук поводья. — Ничего не было перед глазами, кроме неба.

Так было в первый раз. С этого началась болезнь. Он стал взлетать чаще и чаще, для этого сначала нужны были очень яркие вещи. Чтоб запах костра смешался со звоном старого колокола на древней молельне и укрылся светом заходящего солнца. Или за рощей вдруг мелькнет острый клинок реки, рубящий нежное тело степи, а над водой висят, трепеща крыльями, соколки, ныряя вниз за добычей, будто падают в смерть. Или ветер, вздохнув, принесет и осыплет закованных в подвижные доспехи всадников лепестками дикой вишни.

А потом уже и не надо было нового, яркого. Хаидэ, думал он, и вдруг, молча крича, взлетал, оторвавшись от тех, кто скакал рядом. Мать, родившая ему брата, и выпростав грудь, совавшая в маленький рот темный сосок, видел он, и снова кричал внутри, улетая и возвращаясь, тяжко дыша и украдкой взглядывая на тех, кто продолжал лежать у ночного костра, перебрасываясь тихими словами. Битва, слышал он, та, что кончилась, но почему-то оставила в его ушах звон и тяжкий топот, лязганье и резкие вскрики…И снова летел, возвращаясь в то, что минуло навсегда, уступив место новому, другому. Для всех минуло, а в нем — осталось.

А может, болезнь началась раньше? Когда это было впервые, по-настоящему впервые, старший Абит?

Ахатта…

Сгибая колени, он сел и уперся руками в теплую сонную землю. Серый перетоптавшись, нагнул голову, стал тихо щипать траву под копытами.

Это было, когда Исма попросил его сложить слова. Для Ахатты. Потому что слова Исмы были неуклюжими, как новорожденные котята, слепыми и слабыми. Он присматривался к Абиту, замолкал в разговоре, думал. А потом, когда они стояли в ручье и ждали, чтоб напились кони, сказал:

— Сплети мне слов, Пень. Чтоб я подарил их Ахатте.

Проведя рукой по траве, Пень вырвал пучок и подбросил в темный воздух. Улыбнулся. Да, тогда оно и случилось. Он не спросил, почему Исма решил, что слова толстяка Пня будут лучше и сильнее. Просто кивнул, и ушел из ручья, дернув поводья. Ехал шагом, и, шевеля губами, спел сразу. Ехал и видел вместо широкой степи узкие черные глаза, горячие и ленивые, как разомлевшие на речном песке змейки. Ехал и вдруг летел. Смотрел, не отрываясь. Пел и не боялся забыть, потому что слова сплелись в единственно верный узор. Он отдал их Исме, тот, выслушав, приложил руку к сердцу, благодаря. А Пень только махнул в ответ, радуясь внезапной легкости внутри.

Тогда и началось. А забыл. Почти забыл.

Что ты будешь делать теперь, старший Абит? Скажешь ли о том князю?

Подобрав ощупью толстый лист ушек, он поддел ногтями мохнатую кожуру на стебле, оторвал ее и сунул в рот кислый столбик, истекающий травяным соком. Прожевав, сплюнул тягучую слюну и, накидав сверху ворошок травы, поднялся. Вскинул в седло большое тело и шагом поехал к кострам лагеря.

У походной палатки Торзы костер не горел. Спешившись, Абит кинул поводья на седло, и Серый, кивая, пошел в темную степь.

— Сядь, старший.

Фигура вождя была не видна на темных натянутых шкурах и Абит, подойдя на голос, поклонился, сел на корточки, свесив руки между колен. Костры поодаль потрескивали, медленно заслоняли их тени лежащих воинов, тихие слова иногда плыли по ночной тишине.

— Ты рассказал мальчикам о предках?

— До половины, князь, как ты велел.

— Хорошо. Кого увидел?

— Хамма быстр в речах и нетерпелив, Бархам плохо скрывает желания, но послушен и думает лучше.

— Ясно.

Князь сказал слово и замолчал, как показалось Абиту, выжидая. Пень сплел пальцы, крепко сжимая их, и приготовился сказать о себе.

— Помолчи, старший. Пойдем в степь, прихвати мех с вином, вон на шкуре.

Тихо поднявшись, князь исчез в серебре ночи за палаткой. Абит, потянулся, нашарил маленький мех, пошел следом, слушая мягкие шаги. Они обогнули бок большого кургана и оказались в маленькой ложбине, утыканной по краям каменными лбами. Луна светила на трещины, и пятна лишайника казались черными. Как следы болотной болезни, подумал Пень, кладя мех на облитый луной камень.

— Расскажи мне, Абит. То, что ты завтра расскажешь младшим.

— Да, князь.

Торза сел, откупоривая мех, запрокинул его над лицом. Глотнув, отер пальцами бороду. Абит медлил. Просьба была неожиданной. Но князь ждал.

— Славный был год и славный урожай. Поутру всех, кто спал у повозок, разбудила музыка. Дудели рожки, пищали флейты, стукали барабаны. Ашик вышел на крыльцо, вздымая руки и благословил свой народ, благодаря землю за ежегодную щедрость. А потом все пошли…

— Выпей вина, старший. Хочешь?

— Я…

— Или ударь себя по щеке. А может, мне дать тебе затрещину?

Голос князя звучал раздумчиво.

— Я…

— Если тебе нужно вино, чтоб рассказать так, как это звучит в твоем сердце, то ты плохой зуб Дракона. Если твой язык мертв, и ты не можешь оживить его, то ты гнилой Зуб. А если ты скрываешь от меня то, как говоришь с младшими, то твоя кровь становится чужой нам. И ты уже не зуб Дракона вовсе. Ты понимаешь это, Пень?

…

— А если ты еще раз скажешь «я», то это вино окажется на твоей голове. И завтра ты пойдешь пасти овец и принимать ягнят. А теперь рассказывай.

Абит огляделся. Степь лежала и слушала, как женщина слушает своего мужчину, подперев голову гибкой рукой и блестя звездами. Он зажмурился и тут же открыл глаза, ощутив приближение полета. Покачнулся. И, расправив плечи, глянул перед собой глазами старого Беслаи, полными ледяной синевы снегового перевала.

…

Ашик не спал всю ночь. Оторвав от обезумевшей Тириам молчащего сына, увел его в дальние покои. Молчал, рассматривая юношу, пока женщины стелили богатые покрывала. А тот, поглядев по сторонам, не обращая внимания на тонкой работы изысканные вещицы, на горы фруктов в чеканных вазах, сел у стены, вытянув ноги и положив руку на кинжал. Они не смогли говорить в ту ночь. Ашик лишь назвал мальчика сыном и тот, усмехнувшись, ответил, что его отец — Беслаи. И так будет всегда, пока смерть не заберет его на снеговой перевал.

— Перевал? — голос царя окреп от злого недоумения, — нет после смерти никаких снегов! Зачем же нам жить, если после короткого срока вечность терпеть лишения? Мы уходим в Цветущие долины и все встречаемся там. И ты уйдешь туда же, нескоро, когда придет срок оставить царство.

Замолчал, когда мальчик усмехнулся, не возразив. Ашик помедлил, борясь с желанием ударить наглеца по щеке. И тут же его скрутил стыд. Ведь это сын, любимый и оплаканный, сидит перед ним, такая нежданная радость, лучший подарок на праздник. Он шагнул к Теру, протягивая руки, и тот вскочил, жикнул выхваченный из ножен кинжал, ярко блеснув в свете жарких ламп. Льдом блеснули глаза.

Утихшая было ненависть плеснула внутри царя. Но он улыбнулся и выставил перед собой руку, успокаивая царевича.

— Ты устал, сын мой, потерянный и возвращенный. Ляг и спи, а утром начнется праздник. Вы встретитесь с нашими воинами, лучшими воинами царства, такими же молодыми и сильными. Но не волнуйся, это будет всего лишь игра. Мы должны веселить богов, чтоб те любили нас. А потом ты останешься с нами, а Беслаи получит для своего отряда жилье и жалованье. Все хорошо.

Он ушел, унося на лице застывшую улыбку. А когда чуть погодя вернулся, чтоб передать сыну слова любви от матери, то в спальне гулял ветерок, пришедший из распахнутого окна. Шевелил край покрывала на пустом ложе.

— Ты воин, князь, и ты знаешь, как поет битва. Любая битва. Хоть двое идут на двоих, хоть один отбивается от сотни, или отряд сшибается с равным по силе отрядом, — битва гудит и ревет, как гудит ветер, превращаясь в ураган. Как ревет вода, гоня волну за волной на истерзанный берег. Как рвет уши песчаная буря, напавшая на травы с юга, из дальних пустынь. А теперь представь, князь, такую же битву в оправе толпы, поднимающей кубки с вином, грызущей яблоки и бросающей под ноги кости. Всем весело, все кричат и смеются, а на вытоптанном поле, сшибаясь и сверкая клинками, ревет битва, как злая метель, кусающая все подряд.

Мальчикам дали деревянные мечи. И отобрали луки со стрелами. И восемьдесят девять воинов Беслаи, неся в глазах синий отсвет далекий снегов, не дали битве нареветься всласть. Только-только успели зеваки откусить от яблока, а уже царевы воины были повержены, лежали, вымазав потные лица в растоптанной пыли с заломленными за спину руками. А рядом валялись обломки деревянных мечей.

Абит отбежал, размахивая руками, и Торза, следя за ним, увидел, как тот, расправляя плечи, подрос, откинул голову. Сверкнули в луне глаза, показалось или нет — синим бледным светом.

— Я, воин Беслаи, я говорю вам — вот мои речи, вот мои доводы. Мой лучший подарок брату, моя любовь нашей стране. Возьми их, царь Ашик, пусть Земля Долин будет защищена настоящими воинами и продолжает цвести. И дай мне других.

Замерли руки, не донеся до жующих ртов мясо и яблоки. А из толпы вдруг истошно закричала женщина.

— Он убил моего сына, Ашик! Он взял его и не вернул, моего мальчика! А теперь просит второго? Убей его! Не дай Стервятнику Беслаи красть наших детей!

Пень Абит прыгнул в черные тени камней и вышел оттуда мягкой походкой, простирая вперед руки, с которых, казалось, свешивались богатые рукава трех парчовых халатов. На белом лице темнели глаза, и рот раскололся в натужной улыбке.

— Не волнуйтесь, добрые люди. Я, царь Ашик, позабочусь обо всех. Пусть продолжается праздник, и мальчики получат богатые дары. А завтра наступит важный день Большого Совета, и наше решение будет объявлено на главной площади. Сейчас же там поставлены столы, пируйте и пляшите. Никто не будет обижен.

Торза сидел на камне, сжимая в руке мех, из открытой горловины на землю лилась тонкая струйка вина.

— Весь день продолжался праздник. Виночерпии неустанно подкатывали новые бочки, повара жарили на вертелах целые туши баранов, слуги, сгибаясь, разносили плоские корзины с хлебами и виноградом, глубокие корзины с яблоками и айвой, глиняные блюда с жареной рыбой. Там, где были повержены воины царя, плясали девы и кривлялись циркачи. Ашик восседал на помосте, увитом цветущими ветками, и поднимал чашу за чашей под крики и рев довольной толпы. По правую руку от него сидел царевич Тер, так и не сменивший походной одежды на праздничные халаты, и рядом с ним, трогая руку и не сводя с мальчика жадного взгляда — его мать Тириам, забывшая старших сыновей. По левую руку царя — Беслаи, а перед ним — почти нетронутая чаша с вином.

Солнце становилось мягче, посвистывали над головами стрижи и вот уже черные стаи галок поплыли в нежном сумраке над дворцом в дальние рощи. А посреди темного сада замелькали, крутясь и шипя, огненные драконы и колесницы. И лишь глухой ночью все смолкло. Народ потянулся, зевая, в распахнутые ворота дворцового сада, устраиваться на ночлег рядом с повозками. Ашик, простирая руки, простился с толпой и пошел в башню, не оглядываясь, но слушая спиной, пойдет ли за ним его потерянный сын. Улыбнулся в усы, услышав, как, ведя мальчика, что-то несвязно говорит ему мать. Позже, заглянув в покои царевича, он велел увести оттуда прикорнувшую у постели Тириам. Посмотрел на холодное лицо спящего сына. И вернувшись к себе, увидел ожидавшего у двери советника.

— Твой брат Беслаи, царь, ждет у себя в покоях. Призовешь ли ты его для разговора?

— Нет, пусть спит. Завтра Большой совет, завтра все решим.

Жестом подозвал советника ближе, шепнул ему несколько слов. И, отпустив наложниц, остался один, прилег на постель, не снимая одежды, и чутко прислушиваясь к тишине перед утром.

— Ты знаешь, князь Торза, что такое ожидание, потому что ты воин и охотник. Ты знаешь, как лежал Ашик, ожидая исполнения своего приказа. Спокойный и натянутый как тетива лука. Спокойный, потому что его обретенный сын лежал через три стены под охраной неспящих стражей. И еще, потому что вино мальчикам-воинам подавали в отдельных мехах, принесенных из дальней секретной кладовой.

Утро еще не наступило, когда задремавшего царя разбудили крики и оружейный лязг. Затопали по коридорам дворца шаги, и вдруг женский крик прорезал остатки сторожкой тишины. Ашик сидел на постели, и вскочил, когда услышал:

— Мой мальчик, мой Тер!

Ему пришлось выбежать на крыльцо, расталкивая топотавших стражников. Но мало что видно было в неровном блеске факелов, что вздымались над головами и падали, умирая. Лишь сверкание разящих мечей иногда ловил глаз, но ухо слышало больше. Стоны и крики, злая ругань, скрежет клинков, посвист стрел, и чей-то хрип. И следом ржание коней и быстрый топот.

Это случилось на самом исходе ночи. И там, где у ног своих лошадей, завернувшись в походные плащи, спали мальчики-воины старого Беслаи, остались лежать неподвижно мертвые тела убитых по приказу царя. Туда побежала Тириам, спотыкаясь и падая, и оттуда донесся ее вопль, когда она повалилась на политую кровью землю, прижимая к животу голову младшего сына, качая ее и целуя пыльный лоб и полные холодной синевы глаза, смотревшие в медленно светлеющее небо. Не желая смотреть и слышать, царь повернулся и побежал в покои царевича, путаясь в полах халата. Издалека увидел в распахнутые двери пустую постель. И заревев, бросился к спальне Беслаи. Но тот исчез, снова, как семь лет назад. И те, кто сумел, очнувшись от дурманного вина, отбиться от посланных царем палачей, исчезли вместе с ним.

Утро пришло, как приходит оно всегда, князь. Мы уйдем за снеговой перевал, а тут утро будет приходить снова и снова, даже если никого из людей не останется в степи. В земли долины пришло утро, и было ему все равно, что назовут его люди самым горестным утром за всю историю прекрасного царства. Потому что царь Ашик оберегал покой своей земли и своего народа.

Беслаи шел, а с ним шли четыре десятка молодых воинов, каждый не старше двадцати лет. Через деревни и поселки, через осенние поля, и рощи в золоте листьев. И от человека к человеку передавали слова для царя, которые говорил уходящий Беслаи, снова забирая с собой мальчиков.

— Я ухожу навсегда, передайте тому, кто был моим братом, а стал предателем и убийцей. Я не проклинаю Землю долин, она уже проклята. Мы — Зубы Дракона, и мы найдем себе новую родину, но никогда и никто не станет для нас нашим народом. Мы — племя изгнанников, всегда будем жить сами по себе.

Через всю страну прошел странник Беслаи. Ты мудр, князь, и ты не удивишься тому, что в далеких от столицы деревнях мальчики сами уходили к нему. А те, что постарше, уводили с собой молодых женщин и девушек. Так дошли они до отрогов гор и канули в снегах, оставшись в памяти Земли Долин страшной легендой. Ушли за снеговой перевал, наполняя глаза его ледяным светом. И теперь не понять, где осталась смерть и для кого она. Мы — Зубы Дракона, потомки ушедших из блаженного края. Мы мертвы для тех, кто остался там. Мы за снеговым перевалом. Но, умирая, мы уходим туда, на снеговой перевал, в отроги гор и в чистые долины, в которых текут ледяные прозрачные реки и цветут холодные цветы. И они, те, что живут еще дальше, они мертвы для нас. Возврата нет. Перевал, единожды преодоленный, не преодолим.

Абит замолчал. Опустив голову, стоял неподвижно. За спиной Торзы посвистывал в трещине валуна ветерок. Звезды висели так низко, будто они созрели на ветках колючих кустов. Молчание длилось, из-под ног князя выскочила осмелевшая мышь, мелькнула среди камней и уселась столбиком — смутная тень на светлом.

— Это все? — голос Торзы спугнул зверька, и тень исчезла.

— Да…

— Ты устал, говорун?

Абит поднял дрожащую руку, несколько раз сжал и разжал кулак, выплывая из тумана.

— Да, — согласился удивленно, — как, как после скачки, князь.

— А если бы не устал, то, может быть… Хотя нет… ты еще не дорос до себя. Это усталость не от рассказа, Абит. Ты был там. И вернулся.

— Там?

— Снова повторяешь за мной? Не зря моя дочь дала тебе прозвище Пень. Ты был за снеговым перевалом. И вернулся.

— Но это не по-настоящему!

— Но устал по-настоящему? Знаешь ли ты, Пень, почему Яс остался без языка?

— Я думал, мать родила его таким, князь, — Абит вспомнил немощного Яса, бродившего по стойбищу со связкой тростниковых дудочек и его вечную улыбку, открывающую щербатый рот.

— Нет, умник. Яс плел слова, так что люди шли за ним куда угодно. Яс ушел из племени по приказу моего отца, чтобы сопровождать богатого купца-араба. Он был его стражем, хорошим и верным. Но слова сплелись в сеть и поймали самого Яса. Он совершил глупость, говоря их тем, кто поймал и воспользовался. Потом был бит плетьми на площади города, такого далекого, что ты никогда не увидишь его своими глазами. Там же ему вырвали язык. Яс вернулся и я взял его обратно.

— Ты добр, князь.

— В нем течет кровь Зубов Дракона. А еще он делает лучшие манки на степную птицу. Ему вырвали язык, Пень, потому что он говорил раньше, чем думал.

Абит промолчал в ответ. У него пересохло в горле и устали ноги.

— Если тебе дорог язык, Пень, ты должен научиться думать. И тогда уже уходить в те места, куда нет хода другим.

— Да, князь.

— Я благодарен тебе за то, что ты взял меня за снеговой перевал и показал родину предков. Потому я забочусь о твоей судьбе. Иди, Абит. Иди из племени, не возвращаясь к младшим. Не думай, как сухой лист на ветру, будь им.

Слова князя, имевшие силу закона, ударили Абита камнем из пращи, и он покачнулся. Хотел что-то сказать, но не стал, потому что говорить не было смысла. Только оглянулся, ища глазами Серого.

— Иди без коня. Ничто и никто не должно становиться между воином и его судьбой. Я буду ждать тебя. Научишься думать — вернешься.

Князь поднялся с камня, держа в руке пустой мех. Сделал шаг и исчез за поворотом ложбины.

За курганом чирикнула птица, просвистела другая. И следом, будто проснувшись по сигналу, тихо и все громче, набирая силу, степь затрещала птичьими голосами, зазвенела первыми утренними жаворонками. Степная цятка, говорила мать, показывая маленькому Абиту на дрожащие в утреннем небе крылатые точки, видишь, степная цятка полетела ночные зернышки клевать, под крыло прятать.

— У сухого листа матери нет, — прошептал себе Пень и, отвернувшись от воспоминаний и от расщелины, куда ушел Торза, сделал первый шаг в свою собственную судьбу.

 

23

В стране степей зима мягка и осенние травы успевают родиться и вырасти после лета, — так и уходят под первый снег зелеными. Когда север скован стужей и только ледяные ветры свистят над белыми равнинами, в стране степей то выпадет мягкий снежок, то растопит его ласковое солнце. Жаворонки вьются в бледной синеве неба и из-под копыт коней, взрывая сухие травы, взлетают стаи перепелов, мелькнув багровыми подкрыльями. Бегут рыжие зайцы, неторопко и вольно, останавливаются на пригорке, присев и поводя длинными ушами. Крикнет всадник, смеясь. И заяц, прижав к коричневой спине уши, поскачет дальше, мелькая цветком хвоста, прижатым к светлому пятну крупа.

Но после, когда на северных равнинах тает снег и отовсюду лезет, сверкая на весеннем солнце, яркая, до слезы на глаз, молодая трава, в страну степей приходит мертвая весна. Серые дни сменяются глухими ночами, солнце бродит за облаками и вся степь лежит, будто смерть повила ее белесыми пеленами, сковала тоской. Травы не остановить, они лезут, толкая сухие стебли прошлого лета зелеными иглами, но нет в них блеска и нет радости. Будто насильно вытаскивает их неумолимое время, а само оно тянется, как сырая жила из освежеванной туши оленя, тянется без конца.

И только когда на пригорках и склонах древних курганов выбьет, на сером, тугие стрелки тюльпанов, свернутые в узкие длинные коконы, степь вздохнет, шевельнется и, замерев, ждет. Лопаясь тонкой пленкой по краям лепестков, цветы разворачиваются, загораясь алым блеском, мигают и мельтешат под холодными ветрами и, будто спохватившись, солнце рвет облака, протягивает в синие дыры горячие лучи. И степь распахивается в пришедшую, наконец, весну. Живую весну, идущую вслед за мертвой.

— За снеговым перевалом расцвели они, пока ты спишь, прилетели и опустились на стебли…

Так могла бы шептать мать маленькому Абиту, укачивая его, но не говорились эти слова, потому что все и так знали — все для них идет из-за снегового перевала. Там, в прохладной долине, по которой течет быстрый сверкающий ручей, один из тысяч, распахнулся полог палатки и седоголовый Беслаи, выбравшись, выпрямился, оглянулся после долгого сна и улыбнулся, щуря глаза. Он жив в своей смерти и кровь его горяча так, что улыбка согревает воздух. Не рвется связь, никогда.

Вот он идет к ручью, присев, черпает ладонью воду, обливая потемневшее от горного солнца лицо.

— А в стране степей ломаются на воде последние льдинки и утекают, становясь все прозрачнее.

Вот разжигает костер, подкладывая в огонь сухие ветки.

— А в стране степей брызжут по яркой траве цветы, желтые, синие, красные, лиловые.

Вот Беслаи поет охотничью песню, сзывая свой народ.

— А в стране степей рощи подергиваются плотной дымкой весенней листвы и поверх листьев лопаются цветочные почки, обещая к лету грозди плодов.

И наступает время сладкого воздуха. Степь лежит, глядя в небо прекрасным лицом, руки ее раскинуты вольно, а грудь колышется травами и дышит птичьими песнями. Лучшее время, время сока и первого меда, время, когда, кажется, можно быть сытым и пьяным только запахами новой жизни.

Пень Абит шел, приминая мягкую траву, прямо на восходящее солнце. Из-под потертых сапог прыскали в разные стороны кузнечики, раскрывая полукружия красных и лазоревых крыльев, и снова пряча их под серый доспех. Вились мелкие мотыльки, белые и желтенькие, похожие на облетающие с коня клочки линялой шерсти. Поодаль, на склоне холма, паслась стайка перепелок, время от времени птицы взлетали, мелькая в лад короткими крыльями, и снова пропадали в траве. А на вершине торчали серыми камнями большие дрофы, иногда шевелясь, чтобы перейти с места на место. Солнце лезло вверх, становилось ярче, и Абит щурил глаза, но не отворачивался, боясь оглядываться назад. В распахнутом вороте кожаной рубахи по груди ползли капли пота, и каждый шаг был посчитан сердцем, будто сапоги ступали не по радостным травам, а по самому его нутру, по середине ребер, до горла.

Приближалась по левую руку далекая рощица, — обсыпанная снегом цветов, становилась все ближе. И через стволы деревьев сверкала вода.

Абит на ходу хватал глазами пространство, выискивая силуэты всадников, фигуры пеших или коробчатый скелет повозки, и сам не замечал этого, совершая то, что привычно, что должно. А если заметил бы свои движения, то верно задумался бы, хочет ли он встретить кого, или как раньше — примечает, чтоб первым увидеть противника.

Но думать было невмоготу, хотя прощальные слова Торзы он помнил и, пока не взошло солнце, шагая, старательно пытался собрать мысли во что-то путное. Но, проснувшись с солнцем, степь закричала тысячью голосов, и мысли сбежали из головы, а Пень, махнув рукой, отпустил их, наказав вернуться попозже. Он шел и чем дальше уходил, тем лучшим воином становился, исполняя веление князя.

Когда подошел к рощице, солнце висело над самой головой и, Абит, убирая с потного лба растрепавшиеся волосы, вошел в тень, быстро, по-змеиному оглядываясь. Но только змея, торопясь, скользнула из-под ног, да разлетелись мелкие бабочки. И ещё, в ответ на его шаги, примолк соловей, чтобы, едва минуешь, снова разлиться мелким водопадом трелей.

Пройдя насквозь светлые деревья в цветах, Абит обогнул старый дуб с кривым толстым стволом и ступил на мокрую глину, заросшую молодым тростником. Присел, черпая ладонью воду и плеская в горячее лицо. Хватал губами, глотал, снова набирал полные горсти. И, опять оглядевшись, стащил рубаху и штаны, положил поверх одежды нож. Ступил в прозрачную воду, внимательно следя, куда ставит белые ступни с широкими пальцами. Рядом с чернеющей у частокола тростника корягой, присел и, задержав дыхание, окунулся с головой. В ленивом зеленом сумраке протянул одну руку к черной дыре в основании мореного водой ствола и, держа вторую раскрытой ладонью к дыре, быстро повел поддающуюся воду.

Не думай, как зверь, скрадывающий добычу, будь им…

Он был выдрой, с прижатыми к гладкой голове круглыми ушами, с подернутыми прозрачным веком черными глазами, все примечающими в зеленой воде. С выпущенными на сильной лапе крюками когтей и веером усов, ловящих колебания волн. И когда, в ответ на подогнанную волну, из дыры метнулась, лениво поворачиваясь монетным боком, рыбина, стремительная ладонь преградила ей путь и ногти вцепились в жабры. Взрывая фонтаны воды, Абит выпрямился, резко выбросил рыбу на глинистый бережок. Прыгнул следом и, снова схватив за головой, одним ударом о камень, убил.

Присев на земле, рассмотрел добычу. Толстые чешуйчатые бока еще поднимались, трепыхался красный плавник. Не думай, как зверь, поймавший добычу… Он мог съесть ее прямо так, вгрызясь в белое брюхо и выплевывая жесткую чешую, а потом найти на берегу озерца заросли горькой ивы и, сорвав тонких веток, зубами содрать с них кору, сжевать и проглотить, как следует делать всякий раз, когда ешь сырую рыбу из озера, а не из моря, чтоб черви рыбы не ожили в животе. Но Абит не захотел оставаться зверем. Снял с ремня нож, единственное оружие, оставленное ему вождем, подхватил одежду и ушел с берега на солнечную маленькую поляну, окруженную орешником. Собрав небольшой костерок, настругал тонкой лучины, сложил ее домиком и присыпал сверху размятым сухим мхом. Поддев на рукояти ножа бронзовую скобу, отвел ее и придержал пальцем. На внутренней стороне скобы сверкнула вставка из горного хрусталя, тонкая и прочная, прозрачная, как вода и выпуклая, как созревшая чечевица. Абит поймал в длинный глазок солнечный луч и, направив его на костерок, дождался, когда мох задымится. Раздув костер, сидел перед невидимым, обжигающим лицо огнем, подбрасывая в него толстые обломки веток. А когда они прогорели, закопал в жаркую золу рыбину, обмазанную мокрой глиной. Соловей над головой щелкал, переливая в горле весеннюю песню, возились в листьях прочие птицы, вскрикивая на разные голоса.

Абит вытащил рыбу, когда глина потрескалась, и долго неторопливо ел, выковыривая горячие куски белой мякоти. А потом, еще раз осмотревшись и прислушавшись, лег навзничь, глядя сквозь решетки ветвей на далекое небо. Голый, с ножом в руке, украшенным цветными камнями по удобной рукояти, заснул, разбросав ноги.

Ему снилась Ахатта, висящая в корявых ветвях огромного дерева. Вместо листьев по веткам ползали медленные темно-зеленые жуки, заползая на растянутые руки и гладкий, подергивающийся живот. Падали и, перевернувшись на лапки, снова лезли наверх, по трещиноватой коре и свесившимся черным волосам женщины. Мерно стукал глухой барабан, ныла какая-то дудка, будто вился большой комар и уворачивался от замаха.

Когда зеленый жук заполз на смуглый лоб, Ахатта открыла глаза. В них, узких и черных, покачиваясь, плыла дрема, перемешанная со страхом. Пень встал, вырастая, расправляя плечи, доставая каменного потолка седой головой Учителя Беслаи, улыбнулся ей, щуря синие глаза, полные света снегов, и, поднимая сильную руку, метнул в жука нож, сверкнувший на лету красными камнями и бронзовыми накладками. Нож вонзился в самую середину лба, пригвоздив к смуглой коже жука, мельтешащего щетинистыми лапами. Ахатта крикнула и Пень, проснувшись, сел, сжимая в руке нож.

Рощица говорила слитным шепотом птичьих голосов и жужжанием пчел. С озерца сквозь надрывное кваканье лягушек доносился плеск играющей рыбы. Низкое солнце просвечивало ряды тонких стволов, зажигая весеннюю листву горячим зеленым светом. А напротив Пня на согнутой ветке кустарника сидела большая ворона, разглядывала его круглым глазом. Открыв клюв, каркнула снова, и Пень вскочил, стряхивая остатки сна. Ворона лениво улетела и только качалась перед глазами распрямившаяся ветка.

Ахатта.

Оглядевшись, Пень присел на корточки у потухшего костерка, нащупал одежду. Собрался было натянуть штаны, но, морщась от липкости грязных ладоней, снова пошел к озерцу. Ополоснувшись, замер, рассматривая себя в успокоенной глади. Из воды на него смотрело широкое лицо, скулы покрыты короткой бородкой, вдруг посветлевшей и завившейся в разные стороны мягкими прядями. Он отвел упавшие на лоб русые волосы, заглянул в светлые глаза. Горячо стукнуло сердце, когда вспомнил о сне, в котором глаза его были глазами Беслаи, ледяными до синевы. Но нет, это его глаза, глаза Пня, только, вроде бы, выгоревшие за день одиночества до серого цвета, вместо привычного темного. Наклоняясь, тщетно пытался в наморщенной от ветерка поверхности разглядеть себя получше, но не смог и, махнув рукой, натянул рубаху, штаны, подпоясался ремнем.

— Когда ты последний раз видел себя, Абит? — спросил вслух и покачал головой. Не было нужды разглядывать свое лицо, вот и не смотрел. Наверное, такой и есть, все время.

Ахатта. Но это всего лишь сон.

Стоя над водой, которую изнутри трогали рыбы, оставляя на гладком медленные круги, он полой рубахи вытер лезвие ножа, спрятал его. Сны приходят разные. Некоторые из них вещают о будущем или говорят о далеком. И без пришедшего странного сна Пень знал, с Ахаттой что-то случилось. Но не было в дневном сне метки о том, что он настоящий. Он бы метку увидел, или услышал. Важнее было другое сейчас.

Медленно двинулся в зеленый сумрак, пронизанный красными лучами уходящего солнца. Прошел под березой, засматривая наверх, там, где ветви истончались и чертили еще яркое небо. Потрогал шелковистую кору. Постоял перед зарослью ежевики, усыпанной белыми цветами. Над каждым цветком висела пчела, и многие разные мухи мелькали радужными крылышками.

Там, откуда ушел, он сейчас гнал бы отряд мальчишек, покрикивая и направляя, подгоняя отставших, по холмам и рытвинам, дальше и дальше, чтоб встретить ночь в дикой степи и, разведя костры, а может быть, таясь без огня, заночевать на траве, уча молодых жизни воина. А теперь некуда торопиться, и, оказывается, он видит множество вещей, невидимых раньше. Мухи. Кузнечики. Маленькое гнездо на конце ветки. Резные листья дуба, очерченные бронзовым светом. А ведь Зубы Дракона гордятся тем, что вросли в мир, и сердца их бьются вместе со степными травами и дуновением ветра. Но вот он один, и некуда торопиться, и вдруг он увидел больше. Получается, он вышел на свободу? Из клетки обязанностей, сменяющих одна другую. Жил ли кто в племени свободно? Без нужды встать до солнца, и делать то, что делалось испокон веку, завещанное Учителем Беслаи. Похоже, никто.

Двинулся к опушке, раздвигая ветки орешника. И остановился опять. Зачем ему снова в путь? Куда он идет? Нет задания, нет обязанностей, и поручений нет.

— Я теперь… такой. Могу вот…

Негромкий голос вплелся в вечерние звуки рощи, не нарушая их.

Абит сел на небольшой холмик и пощупал рукой сочную траву. Можно никуда не идти, остаться. Ловить рыбу, идти в степь, разыскивая перепелиные гнезда и заячьи норы. Возвращаться к озеру и сидеть перед закатом, пока солнце медленно идет вниз, касается краем границы вод и красит гладкую поверхность красным. А потом, когда надоест, идти дальше, может быть к морю, жить там, вырыв в большом обрыве землянку. Построить лодку, как те, что бывают у речного племени. Не для рыбалки, — Пень знал, никогда не пропадет он в степи или у воды, потому что умеет быть зверем, — а для того, чтоб однажды отправиться к солнцу, загребая веслом и крича новые песни. Вдруг вспомнил, как дети по весне выпускают из клеток степных птичек и мелких зверьков, которых кормили всю зиму. И смеются, глядя на беспорядочные прыжки степного прыгунчика, который, задрав хвост с черной кисточкой, боится степи, замирает, мечется, не зная, что делать с этим огромным миром, обступившим его. И падает, притворяясь мертвым.

— Я не степной прыгун! Я знаю, как быть, и знаю мир. Я сам и я не пропаду.

Сознание огромности свободы вдруг закружило большую голову Пня, и он схватился за лохматые волосы, потянул сильно, смеясь и крича.

— Я сам! Сам! Что хочу!

Тут же смолк, сторожась, чтоб крик не услышали издалека, вскочил, разбрасывая вокруг себя вырванные пучки травы. И остановился. А как же Ахатта? Все Зубы Дракона знают друг о друге, так есть. Воины знают больше о каждом из них, на любом расстоянии. Ранен ли, или погиб и смотрит сверху, уходя за перевал. О женщинах и стариках знают меньше, просто приходит ноющая боль в сердце и у боли этой есть имя. Вот болит его сердце и говорит ему — Ахатта.

Солнце село, и роща ушла во мрак. Скоро взойдет луна, в степи ее уже видно, а сюда она заглянет сверху, уже белой и маленькой. Вместо кузнечиков засверчали сверчки, дневные птицы примолкли, лишь изредка вскрикивая. И ухнула в вышине ветвей маленькая сова.

— Она чужая жена. Исма ушел, слава ему и пусть дорога к Учителю будет спокойной, но все равно Ахатта — чужая жена и любит только его.

Он проговорил это в темноту и прислушался, будто ожидая ответа. Не услышав, сказал еще, нажимая на каждое слово, с вызовом:

— И в города я могу. Теперь вот. Там многие чудеса.

Сверху из темноты порхнула невидимая тень, чиркнула рядом с ухом мягким крылом и унеслась, показывая в свете восходящей луны угловатые крылья. Но женщина из дневного, не отмеченного правдой о жизни сна, смотрела в его глаза своими, они дремали, но в них был страх и просьба. Провожая взглядом мелькнувший призрак поманившей его свободы, Пень прошептал:

— Надо идти, к Ахатте. Надо.

Повернулся, разыскивая в серебрящихся стволах просвет, ведущий к опушке.

Летучая мышь, трепеща уголками растянутых по тонким косточкам крыльев, мелькнула на диске луны и унеслась в небо, собирая на черный силуэт крапки звезд.

И вдруг заболело левое плечо, резко, будто укусил кто. Пень на ходу машинально хлопнул поверх одежды, сунул руку в ворот. Проведя пальцами по плечу, нахмурился, останавливаясь, медленно ощупал кожу. Растягивая ворот, стащил рубаху с плеча и, выпятив подбородок, попытался разглядеть в бледном свете, что там. На плече, там, где у каждого человека племени был выбит мелкими шрамами знак — две длинных сходящихся линии, соединенных по широкой стороне волнистой чертой, так что получался длинный зуб, кожа горела и билась под ней кровь.

Сколько помнил себя Абит, столько носил он на плече знак племени, как носят его все люди Зубов Дракона. Длинный изогнутый треугольник из цепочки мелких шрамов. Выросши, он сам принимал младенцев, орущих и дрыгающих ногами, чтобы, зажав тельце коленями, наколоть знак ножом, освященным старым шаманом Патаххой. Каждый нож годился для нанесения знака, но не каждый воин получал это право. И не всегда. Пень получил, в тот год, когда отличился в битве, и Торза, призвав его к себе, велел уйти в дальнее стойбище, сопровождая повозку с тремя только что родившими женщинами. Одна из них была мать Абита. Она ехала, трясясь, укрытая по коленям выделанной шкурой и поймав взгляд старшего сына, улыбалась слабой улыбкой — роды были трудные. Держала на руке маленькую черную головку. Приехали днем, а к ночи на площадке, окруженной палатками, четыре шамана спели хвалу богам воздуха и земли, Матери Трав и Учителю Беслаи. Абиту вернули его нож, омытый в крови ягненка, и он, глубоко втыкая кончик лезвия в детскую кожу, шевелил губами, отсчитывая нужное число точек.

Останавливаясь, поднимал голову и видел перед собой лицо матери, залитое кровью костра, ее широкие черные глаза и закушенную губу. Крик мальчика уносился в небо, полное звезд.

— Теперь в жилах нового воина течет наша общая кровь, — сказал Патахха, беря орущего еще безымянного мальчишку и вытирая маленькое плечо пучком мха, — возьмите его, пусть мать хранит мальчика, пока не придет время.

Шрам-зуб болел все сильнее, руку дергало, казалось, распухнув, она разорвет кожаный рукав. Абит потянул рубаху через голову и она, задевая горящую кожу, показалось ему, сама загорелась — хоть срывай и топчи ногами. По носу хлестнул шнурок, вырванный из ворота, волосы больно зацепились за петлю. Не желая кричать в голос, Абит замычал угрожающе, стращая боль, и закрутился на месте, оступаясь на мягкой земле. Рвал рубаху с плеч, путаясь в рукавах. Отбросил под ноги и вдруг замер. Коснулся горящей кожи, нащупывая бугорки шрамов. Пальцы скользнули по гладкой, ровной поверхности и очередной шрам, разглаживаясь, исчез, перестал ощущаться.

— Нет! Я — Зуб Дракона! — крикнул он черным, облитым серебром луны стволам, и ночная сова расхохоталась в ответ.

— Я — Абит, меня называли Пнем, это прозвище, детское!

Придерживая руку, на которой кожа вздувалась и опадала, становясь гладкой, он снова кричал, утверждая себя и с ужасом понимая, в словах появляются дыры и он, Пень… как же зовут его, кто он, — не может их заткнуть, не знает чем.

— Я — воин племени… племени… и вождь мой, князь…

Мысли путались, крик спугивал их, и черный кричащий человек у подножия деревьев замолкал, прислушиваясь к себе и, охваченный страхом, растопыривая пальцы, будто так хотел удержать память, сорванным голосом снова кричал:

— Я родился… степь… моя мать, отец мой и… брат. Ис-маэл. Брат? Сестра? Ха… Хаидэ кто? Ты, Аха… Ах-а-тт…

Тяжело дыша, повалился на колени, сжал кулаки, удерживая последнее, что стремилось уплыть вслед за конским топотом, лязгом мечей, запахом пота и жареного мяса, болью в натруженных пальцах от натянутой тысячи раз тетивы, горитом со стрелами, бившимся о бедро… Удерживая имя женщины, глядящей на него узкими глазами из ветвей дерева, полного зеленых жуков вместо листьев.

— Нельзя. Ее нельзя…

Пополз, ощупывая перед собой землю, отбрасывая ветки, роясь в насыпанном сверху лесной мусоре, закрутился на коленях и вдруг засмеялся хрипло, поднимая в правой руке нож. Красный камень в рукояти сверкнул и погас, закрытый кулаком.

Человек с лицом, завешенным русыми лохмами, оскалясь, кинулся навзничь на склон пригорка, подставляя обнаженную грудь лунному свету. Приставил лезвие к груди, нажимая, вдохнул острый запах крови и повел линию, разрезая кожу, молясь тем, кто еще смотрит на него из темного воздуха, но чьи взгляды уже почти не видны. Молясь успеть, пока они не отвернулись, унося с собой все, что он знал, все, чем жил до этого страшного дня.

Кровь щекотала ребра, а боль не была слышна, заглушенная болью в плече, болью, ворующей знак родства. И на белой в свете луны коже появлялась кривая буква чужого языка. Когда-то давно девочка Хаидэ училась, чтоб уйти из племени, оставаясь его воином. Абит тогда смотрел и слушал. И еще помнил, но память уже исчезала.

Черная кривая буква истекала кровью, а после — лишь длинный шрам, длящийся по животу.

И человек без имени и прошлого, без народа и без множества умений, что делали его одним из лучших молодых воинов племени, которое враги называли Драконами и степными осами, выронил нож и, повернувшись на бок, заснул. Уже не зная, что он был — Абит, по прозвищу Пень, и что имя Ахатты, любимой другим, перестало болеть в его сердце, призывая на помощь.

Он спал на склоне, на мирное лицо светила луна, меняя черты и выбеливая лохматые волосы, делала своим светом ярче свежий шрам на груди, истекающий черными змейками крови. А на дальнем краю поляны стоял невысокий и худой силуэт, за которым деревья будто вскидывались и шевелились, оставаясь на месте, клонили к меховой шапке ветки с пучками листвы и будто пальцы от огня, отдергивали их выше. Луна не могла найти под шапкой лица и светила только на вытянутую вперед руку, в горсти которой перемигивалась стайка зеленых неярких огней. Будто носящий меховой малахай с кинутым на грудь хвостом старого лиса держал семью светляков, сцепленных лапами, живых и — вместе.

 

24

Патахха был стар. И оттого понимал, что мудрость его, полнившая мальчика Патахху, юношу Патахху и молодого мужчину, что мог бы свистеть вслед красивым наездницам на весеннем празднике, не стала больше — расползлась по прожитым годам тонким слоем, как горсть бараньего жира по кожаному щиту в рост воина. Ну, разве что чуть-чуть, думал он, глядя на свои скрюченные пальцы и ладони, изрезанные трещинами линий. Но это чуть-чуть нельзя измерить, а значит, и нет его.

Потому Патахха никогда не спорил, молча выслушивая вождя. Лишь спрашивал иногда, перед каждым вопросом поднимая сухую ладонь, чтоб собеседник понял, он, Патахха, старший шаман Зубов Дракона, не стоит выше, а испрашивает разрешения сделать сказанное немного яснее. Ведь, чем яснее будет оно, тем лучше.

Ни с кем в племени не говорил Патахха. С людьми говорили его трое помощников, младшие ши. Он же мог произносить прямые слова лишь в беседе с вождем. И Торза был третьим вождем в жизни Патаххи.

Шаман сидел у своей палатки, плел короб из мягкой коры и время от времени отмахивался от края оторвавшейся шкуры, что хлопала по руке, когда ветер усиливался. Надо бы позвать младшего ши, чтоб закрепил шкуру, но в голове Патаххи бродили мысли, и он не хотел их спугнуть. Патахха думал о грифах. Они летали высоко в небе, потом сбивались в небольшие стаи и садились, пропадая из виду, почти у края степи. Патахха знал, там лежит падаль и грифы, исчезнув из неба, не появятся, пока не оставят на траве лишь белые кости в кровавых ошметках. Нельзя сказать, что мысль эта давала Патаххе что-то явное, но он привык доверять себе и, когда грифы, лениво махая огромными крыльями, влетели в голову Патаххи и обосновались там, под седыми волосами, укрытыми меховым колпаком, не стал прогонять птиц. Патаххе нравилось, что в такой маленькой на вид голове, сидящей на высушенной годами шее, умещаются не только большие птицы, но и небо, оставленное ими, и гулкая степь, по которой они сейчас скачут, напрыгивая на соперников, и даже стадо степных газелей, давно умчавшееся прочь. Раз это все там, значит оно и нужно, знал старый шаман, и не кричал внутрь головы грозных слов. Если бы молодой вождь Торза спросил шамана, зачем ему грифы в голове, Патахха не ответил бы…И еще — ответ тоже похож на крик внутрь головы, начнешь объяснять, и останутся лишь мычащие слова, стучащие слова, слова-палочки, слова-камушки. А из палочек и камушков степи не построишь, грифов не сделаешь.

Вот короб не мешает Патаххе, сколько он сплел их на своем веку, не сосчитать. Только поэтому старые пальцы еще не скрючились совсем, хотя на каждом суставе выросла большая шишка, и все болят в дождь. Как с ними за снеговой перевал, думал иногда Патахха и улыбался в жидкие седые усы. Нет, побуду пока здесь, пусть мальчишка Торза умнеет и пусть младшие ши, наконец, рознятся настолько, что один из них удостоится чести спеть над Патаххой провожальную песнь и занять его место. И снова улыбался собственному лукавству. За снеговым перевалом каждый примет себе тот возраст, который назначен человеку новой судьбой. И, может быть, Патахха снова станет мальчишкой, упоенным собственной мудростью. Или мужчиной, свистящим вслед черным косам, взметнувшимся над той, что летит по степи, пригибаясь к шее коня. И таким будет вечно. Но, сидя у полога из шкур, Патахха так наслаждался тишиной вокруг, движениями побаливающих, но быстрых пальцев, съеденными вечером мясными колобками с черемшой и грифами внутри головы, что опасался всерьез, а вдруг возраст ему назначен именно этот, и быть ему вечно старым Патаххой, пережившим двух вождей племени. Каждая мысль похожа на шар бродяжьей травы, думал Патахха, вот и я, сказав себе одно, продолжил и сказал совсем другое, а если продолжу еще, то края мысли сомкнутся на поверхности шара. И будет он катиться по степи, пока не докатится до настоящих грифов. Вот же, дались эти прожорливые твари…

Замедлив движения рук, поднял голову, прислушиваясь. Обогнав конский, еще неслышимый топот, прокричала где-то ивовая сойка. Не может она кричать сейчас, у сойки птенцы и женщины-сойки молча сидят в гнездах. А их мужья носятся, добывая еду, и им не до свадебного крика. Патахха положил на колени недоплетенный короб и стал ждать. Топоча, вылетел из-за палатки младший ши, тот что не нашел еще свое имя. Упал на колено и прижал руку к груди, испрашивая разрешения говорить. Патахха кивнул, прислушиваясь к конскому топоту, далекому, но явственному.

— Кто-то едет, небесный Патахха.

— Скажи Эргосу ши, чтоб проветрил палатку князя, безымянный.

— Это князь, небесный Патахха?

Шаман вздохнул и, опустив глаза, стал заплетать полоску лыка вокруг будущей ручки короба. Младший ши встал на оба колена и прижался лбом к примятой траве. Патахха не торопился подымать виноватого. Вот ручка короба стала толще и топот копыт уже слышен яснее. Он закрепил кончик лыковой полоски и, прикусив его зубами, затянул крепче. Положив короб рядом, устроил руки на коленях.

— Иди исполняй, ши-торопыга. И не беги, а то получишь это имя навсегда.

Младший ши оторвал голову от травы и Патахха спрятал улыбку, увидев, как отваливаются от гладкого лба смятые травинки. Кланяясь, младший ши исчез за палаткой. Конечно, ему не пристало носить имя ши-торопыга, но пусть поволнуется недолго.

Утро уверенно переходило в день, князь скачет к шаману с делом совсем необычным, какого не было в их общей судьбе. Оттого и крикнула в старые уши сойка ранней весны, которой нынче не может быть. А дальше к чему гадать, пусть князь сам расскажет, за чем едет, а дело не начнешь раньше, чем засверкает в окраине неба серьга Ночной красавицы. Потому князь, рассказав, отдохнет, дожидаясь вечера, а уедет прочь уже под утро. Патахха прислушался: улетели ли грифы из его головы. Нет, все ходят вразвалку, клекоча друг на друга. Вот еще один… Интересно, уйдут ли, когда прискачет князь, или так и будут рвать клювами мертвое мясо?

Он сидел, прислонясь к столбу, сложив на коленях старые руки. Не думал. Топот рос, заполняя уши, за спиной время от времени топотал ши безымянный, и ши Эргос шуршал покрывалом, которое достал из палатки князя. Потянуло дымком от свежего костра. И первый гриф, вынув из разорванного брюха скользкую голову, прислушался, блеснул маленьким глазом, поднялся в воздух, тяжело взмахивая серыми крыльями. За ним взлетел второй. Третий пробежал на когтистых лапах и тоже взмыл в синеву.

Последний гриф покинул голову Патаххи, когда князь осадил коня на вытоптанной между пяти палаток ровной площадке и спрыгнул на землю. Отвязав, свалил с крупа коня тушу барана с вылупленными мертвыми глазами на длинной морде. Патахха повел головой, восхищаясь возникшей в ней легкости и пустоте. Грифы унесли все мертвое и всю падаль, оставив лишь легкие тонкие косточки, которые омоет дождь и рассыплет ветер, сделав частью степи.

Патахха встал и поклонился гостю.

— Моя голова чиста, князь. Уши свободны.

Князь, кивнув ему, посмотрел на младших ши, и шаман поднял вверх обе руки, сложил кисти в знаке отсутствия. С тихим топотом младшие ши уволокли баранью тушу за палатки, и, прихватив корзины и верши, покинули маленький лагерь.

— Мой костер горит для тебя. В котелке горячая похлебка, а в плошке — вареные бобы. Есть вино в кувшине и вода в роднике. Если ты голоден и хочешь пить.

— Я голоден, Патахха. И хочу пить. Мне надо собраться с мыслями.

— Это лучшее место для мыслей, князь.

Ели, не торопясь, черпая по очереди деревянными ложками из поставленного на землю котелка. Торза взял было кувшин с вином, вытащив легкую пробку, подержал и закрыл снова, отсекая от запахов степи пряный аромат винограда и хмеля. Глотнул из меха родниковой воды. Патахха цедил горячую похлебку из ложки, жмурясь от удовольствия. Князь не приезжает сам без нужды. А значит надо поесть, как следует. Нескоро придется отдохнуть.

Когда, выскребя дно котелка, старший шаман хлопнул в ладоши, младшие ши, тихо шелестя мягкой обувью, набежали, похватав в шесть рук посуду, и скрылись, перешептываясь. Князь проводил их взглядом, молча. В стане шамана не говорили о пустяках и не вели вежливых бесед, скрывая истинные цели. Говорили о главном. Или молчали.

День ярился медовым солнцем, птицы висели в голубом небе черными крошками, издалека слышалось ржание жеребцов, гоняющих ласковых кобыл. Весна шумела и будто хлопала в ладоши, танцуя и поворачиваясь, блестя монетами ожерелий из прыгающих в ручьях рыб, взметывая подол из множества цветных трав, дрожа длинными серьгами на ветках кустарников. И насколько видел глаз, между палаток и выше их, наклоняясь к лицам сидящих, раскиданы были по травам степи огненные платки тюльпанов и ранних маков. Сладкое время, время любви. Время, когда даже Зубы Дракона смотрят вокруг, улыбаясь, и в глазах их тает ледяной отблеск снегов, а на его место приходит мед.

Патахха сидел, смежив веки, и был степью, цвикал степным прыгуном у осыпавшейся норы, пластал теплый воздух острым крылом ласточки, шуршал полевой мышью в стеблях мечинника. И так весомо было его молчание, что князь Торза, хмуривший черные с сединой брови, не заметил, как, положив руки на колени, тоже прикрыл глаза, и морщины на лбу разгладились. Сидел, подогнув под себя одну ногу, и растворялся в шуме и писке живой степи. Улыбался чуть заметно.

— Скажи, князь…

— М-м?..

— Какой птицей была последняя твоя женщина?

Князь кашлянул удивленно, не открывая глаз, но медлить не стал, ответил, вспоминая смуглое лицо Тои, и ее раскосые глаза с яркими белками:

— Той уточкой, что живут в дворцовых прудах. Заморской уткой.

— Хорошая птица.

— Да.

— А была ли у тебя сойка, князь?

Торза увидел перед собой крупную птицу с резкими движениями и требовательным взглядом, с крепким клювом и широкой голубой грудкой. Покачал головой:

— Нет, не было сойки. Не люблю я их. Женщина-сокол была. Да ты знаешь.

— Говори.

Князь, захваченный воспоминаниями об Энии, открыл рот, ожидая, что польется из него рассказ о том, как посмотрела чуть исподлобья, убрала рукой волосы, что выбились из-под чеканного шлема, как…

И заговорил, медленно выстраивая слова:

— Мой молодой воин — лучший из молодых, небесный Патахха, вырастил в голове запретный сад. И ему не нужны для этого ни женщина, ни злость битвы. Его голова и сердце питаются видениями, которые сами же и создают. И это бы ничего, я мог бы отправить его тебе, в младшие ши. Но сад его головы вытекает через рот и попадает в уши мальчиков. Заплетает их мысли, как заплетает старую рощу могучий травяной змей-ломонос. Он один, небесный Патахха, способен разрушить все, что создавал учитель Беслаи. И он сделал бы это быстро…

— Сделал бы? — шаман поднял руку ладонью к гостю, уточняя. Торза кивнул:

— Я изгнал его, сказав слова. Он ушел.

Коричневая рука чуть покачивалась, похожая на древнюю змею с шеей-запястьем и головой из сомкнутых пальцев. Постояв, змея опустилась, пальцы обхватили колено. Шаман ждал.

— Ушел… Я не позволил ему взять коня. И оружие. Я обещал взять его назад, когда он научится владеть своим даром. Но… Он оказался сильнее, чем я полагал, небесный Патахха. Он обратил свою силу — на себя. Пока — на себя. Я видел, как он уходил, и первые десять шагов уже рассказали мне, что с ним происходит сейчас. Каждый его шаг становился другим, Патахха.

— Ты полагаешь, уходя по степи, он уходил от нас? С каждым шагом?

— Я полагаю, с каждым шагом он уходил. И менялся. Измененному есть ли дорога назад?

— Его дорога назад — твоя клятва, князь. Ты обещал и примешь его.

— Приму. Это было мое слово.

Солнце висело в зените, еле заметно клонясь к закату. Свет пожелтел, и степь стала похожей на женщину, носящую ребенка в первые свои недели. Яркие губы, большие глаза, узкая ладонь на плоском еще животе. Песня жизни, немолчная и неостановимая. Она звучала, а старый шаман молчал, ожидая. Знал, князь Торза достоин своих предков, он не нуждается в понуканиях. И князь сказал, роняя каждое слово тяжелым камнем в мягкую траву.

— Он не должен вернуться, небесный Патахха. Сделай это.

От сказанных слов отречения степь будто притихла. Замолчали птицы, трепеща крыльями в вышине, без звука пробежала полевая мышь и, юркнув в траву, замерла, оставив на виду кончик черного хвоста. Утих плеск и шуршание воды в ручье за палатками. Князь смотрел на шамана. А тот, открыв, наконец, глаза, смотрел на гостя.

Многое могли сказать они друг другу словами, но говорили лишь взглядами.

«Ты знаешь, как дорог Зубам Дракона каждый человек племени, как важен нам храбрый воин, и этот, именем Абит, друг моей дочери княжны Хаидэ — воин настоящий. Но иногда приходится отказаться от одного, чтоб сохранить целое, даже не зная, верно ли решение».

Это говорили глаза князя.

«Я был младшим ши во времена твоего деда, и тогда же стал старшим ши, а проводил его за снеговой перевал уже небесным шаманом. Я был небесным Патаххой с первого дня власти отца твоего и ни разу не подвел его в княжении. Но мне не пришлось ни разу делать того, что просишь меня ты, светлый князь Торза, не знающий, верно ли решение. Ты мог его просто убить. Но не убил. Потому что ты не бог и судьба сама должна распорядиться нами. И твоя просьба мне — знак, что ты вверяешь себя судьбе».

Так мог бы сказать шаман, и об этом он промолчал, глядя в глаза князю.

А потом кивнул. И степь, встрепенувшись, снова загомонила.

— Отдохни, князь. Когда солнце теменем коснется травы, появится сережка Ночной красавицы. И начнем. Но ты должен знать, измененный, вернувшись, может наделать бед…

— Я знаю.

— Но измененный забывший, выбросивший свое племя из сердца — уничтожит его, если пути пересекутся. Я заберу его память. Но лишь боги и судьба поведут его дальше. И они могут привести его в племя. Снова. Которое стало ему чужим, совсем чужим.

— Я знаю и это. Но я не бог, и не судьба. Пусть они распоряжаются нашими жизнями.

Торза поднялся и, прикладывая руку к груди, склонил голову. Патахха кивнул и остался сидеть, снова закрыв глаза и слушая, как вождь тяжело прошел мимо и скрылся в своей палатке.

… Мысли похожи на шары. Учитель Беслаи, одержимый заботой о народе, решил создать ему новую судьбу. И создал, ввергнув цветущую Землю Долин в горести и страдания. Народ предков залечил раны и продолжил жить за отрогами снежных гор. А Беслаи взял в рукавицы воина людей, что ушли с ним, и дал им сделанную судьбу. Судьбу жить вне прочего мира, тесно и крепко связанными и, когда Зуб Дракона рвет эти связи, он умирает. Общая кровь, одна на всех — мужчин, детей, стариков, женщин…Тот, кто уходит в наем, не рвет связь, племя сильно и нити лишь тянутся, не разрываясь.

Патахха поднял коричневую руку и сжал кулак, разглядывая, как прижимаются друг к другу пальцы, сплющиваясь до боли.

… Порча крови настигает всех, кто связан, не щадя никого. Абит — порченая кровь. И он, забыв себя, возможно, не вернется в племя никогда. А если выживет и если суждено ему будет встретить на новом пути кого-то из племени, ставшая чужой кровь не подскажет ему — вот мой брат. И, может быть, он пойдет дальше, новой дорогой, отдельной. Или, случись им биться — убьет одного из своих бывших братьев.

Но болотная болезнь начинается с крохотного пятнышка на пальце. Одного. А потом появляется другое и третье. Не Абит. Другой. И еще один…. Если племя состарилось и слабеет так же, как одряхлело когда-то в неге и довольстве государство Земли Долин.

Патахха медленно поднялся, упираясь руками в колени. Стряхнул крошки с подола длинной рубахи.

…Князь мудр. На его долю выпадают испытания, каких не познали его дед и отец. Если сад в голове Абита — начало общей болезни, то все дальнейшее — дело богов и судьбы. Это приносит спокойствие. Пусть все идет, как идет. Он, старый Патахха, небесный ши племени, горд, что на его долю выпали такие события. Пусть кровь жизни играет и бьется, как хочет. Надо прилечь, отдохнуть, может быть, увидеть сон, о птицах. И после отпустить мятежного Абита, уходящего, изменяясь. Дать ему свободу, первому за многие годы. Пусть идет в мир.

Когда небо наполнилось вечерней зеленью, грифы снова слетели в голову старого Патаххи. Ненадолго. Прошлись, поворачивая головы и разглядывая степь, поворошили начисто объеденные кости (полевые мыши и кроты поснимали остатки, недоступные толстым клювам), и самый старый, могучий гриф, с хриплым клекотом поднявшись в воздух, обрушился всем телом на решетки костей. Тройка других подскочила, топчась по останкам. И, растоптав в пыль бывшую жизнь, ставшую смертью, птицы взлетели, исчезая в дымном закатном небе. На искрошенные кости пролился легкий дождь, размывая белизну, пошевелила осколки, проклевываясь, новая трава. И все исчезло. Кроме степи, мерно стучащей шепотными бубнами младших ши племени.

Патахха, обрядившись в вышитую рубаху тонкой замши, отороченную по вороту огненным мехом, тугие сапожки с цветным отворотом, и меховой, расшитый медными бляшками колпак, вышел на середину площадки. Повернулся лицом к просвету меж двух палаток. Там вставала неровная толстая луна, а над ней дрожала зеленой слезой серьга Ночной девы. Мать Солнце подарило деве Миисе прекрасные серьги, ожидая радости свадьбы. Но осталась у девы только одна сережка. Капают на зеленый камень слезы печальной красавицы, и тот загорается глубинным светом. Пока есть любовь в женском сердце, будет гореть в небе зеленая звезда, а как померкнет, то и мир кончится.

Притопывая и кружась, рассказал-спел это старый Патахха, танцуя в кругу, освещенный пятью кострами у наглухо закрытых палаток. У трех костров недвижными тенями чернели фигуры младших, пальцами стукающих в шершавые негромкие бубны. У четвертого сидел, замерев, Торза, рядом с ним — жертвенный баран с распоротым брюхом. Пятый костер ждал Патахху, горел один.

Обманывая рассказом судьбу, ожидающую, чего попросит у богов старый шаман, Патахха кружился, запрокидывая голову, поворачивался к зеленой мерцающей капле, вскрикивал и поднимал руки, маша ими, как старый гриф крыльями. В поворотах приседая, двигался по звонкой земле, пока не добрался до туши, упал на колени, окуная кисти рук в черную кровь. Отскочив, провел по щекам и лбу мокрыми пальцами.

Ударяя и ударяя пяткой в землю, поворачивался, отталкиваясь ногой, а другая проминала мягкую глину и, на одном из несчитанных поворотов, Патахха провалился в нижний мир, возвышая голос, чтоб держаться им за стук бубнов, оставшихся наверху.

Он опускался все ниже и слышал, когда замолкал для вдоха, как тени бродили вокруг и, придвигаясь, пытались заглянуть в глаза шаману огненными багровыми белками. Но глаза Патаххи были закрыты, чтоб не нашли его душу мертвые чужаки и только голос его, связанный с бубнами мальчиков, чертил пустоту решеткой, не давая дотронуться до себя. Плыл вниз, танцевал, опуская вниз ступни, вытягивая вышитые носки сапог, цеплялся за мертвый воздух руками, кожа на которых стянулась от подсыхающей крови. И продолжал петь о земной любви, что дала жизнь вечерней звезде. Делал из слов и звуков лодочку для своей души, иначе мертвый мир заставит его открыть глаза и, заглянув в них, отравит быстрой смертью, заберет навсегда.

Еле слышно звучали бубны, ноги Патаххи устали, а в горле поселилась боль. Но все еще не находили дна носки вышитых сапог, а не встав, не найдет он нужного. Он рассчитывал найти его выше, на высоких стенах колодца, как раньше, когда, опускаясь, протягивал руку и брал, но сейчас рука оставалась пустой, а значит, нужно еще вниз. Куда не ходил, ни разу.

Он опустил голову, сглотнул, не переставая петь, а страх уже стоял рядом, дышал в шею, где отстал от нее воротник из меха старого лиса. Страх был сильным, летал, где хотел и сейчас болтался рядом, наполняя колодец смрадом умерших, не ведающих покоя, и ухмылялся, призывая Патахху, открыть, наконец, глаза и замолчать, покорившись.

А будет ли мне позволено отсюда взойти на снеговой перевал? Мысль готового покориться пришла, будто голова Патаххи стала чревом убитой газели, и в нее запускали головы грязные падальщики, щелкая страшными клювами.

Нет! Нет! — страх смеялся и дергал Патахху за спустившийся рукав. Останешься тут, старый бездельник, чучело, не знавшее женщин, никчема, червяк, бесполезно жрущий яблоко жизни. Захотел к учителю Беслаи? Безумец Беслаи давно мертв, а его воины вырезали друг друга в бесчестном бою, не поделив добычу в ограбленном селении. Там они убивали детей и насиловали женщин, а потом выжившие придумали сладкую сказочку, чтоб держать в плену всех, кто верит.

— Нет, — простонал Патахха и стих, чтоб не пропустить умирающего в неизмеримой выси шелеста бубнов. Но напрасно он напрягал слух, высь смолкла, уступив место звукам нижнего мира: страшным, чавкающим вздохам, надрывным ноющим стонам и гулкому смеху. Нитка, связывающая Патахху с жизнью, натянулась и задрожала, истончаясь, — вот-вот порвется. Запричитав хриплым шепотом бессвязные слова песни, шаман запрокинул залитое слезами лицо и открыл глаза, в надежде увидеть в горле колодца зеленый свет звезды. Но тут же зажмурился, спасаясь от багрового взгляда бродящих вокруг смертей. Нитка тенькнула и порвалась, отпуская дергающееся тело старика. Он полетел вниз, крича, понимая, — нет возврата, и лишь пытаясь снова поверить, что великий Беслаи не оставит его в бездне, протянет огромную руку и вознесет на сверкающие отроги далеких гор.

Хохот ударил в лицо, в уши, а по пяткам стукнуло, и шаман пал на колени, вскрикнув от боли. Опираясь о холодную землю, вскочил и, еле удерживаясь на подгибающихся ногах, огляделся, отмахиваясь от наседавших орущих улюлюкающих теней. В черном низком подземелье горели болотным светом костры из гнилых сучьев. Летали над ними огромные твари, маша перепончатыми крыльями, и ползали, отсвечивая мертвой слизью, слепые толстые змеи, толкаясь в ноги.

— Наш-ш, — шипел отравленный воздух.

— Наш, наш, наш! — дыхая смердящим холодом, разевались сотни багровых глоток, ветвились вокруг них тысячи извивающихся пальцев, подбираясь к горлу Патаххи.

Он хотел крикнуть, отрицая, но промолчал. Сделал шаг вперед и пошел, из-под черной дыры в каменном потолке, которая извергла его в подземелье. Внутри все кричало, требуя остаться, стоять на месте и ждать, когда сверху, быть может, придет спасение. Но Патахха ушел вниз, чтобы выполнить просьбу князя. С пустыми руками к чему возвращаться? Чтоб среди радостных сверкающих снегов вечно помнить о том, что сдался?

Он брел, наступая на скользкие тела, взмахивал руками, когда рядом проносились летающие твари. Обходил подальше зеленое пламя костров, в котором плясали, изгибаясь, обнаженные женщины, маня его руками, покрытыми черными язвами болотной хвори. И потеряв силы, упав ничком, полежал, выравнивая дыхание, и пополз, оскаливая зубы, шепотом припоминая все бранные слова и страшные проклятия, которые позабыл за долгую жизнь. Вытягивая перед собой дрожащую руку, вторую не смог выпростать из-под тела и замер, улыбаясь кривой улыбкой. Все? Это все?

— Нет… — звук, шедший издалека, начался тихо, еле заметно и, найдя уши Патаххи, вдруг вырос, наполнился силой, ударил бронзовым молотком по щиту. Стих, и тут же, ловя предыдущий за хвост, повторился:

— Н-нет. Н-нет-т…

Твари смолкли и шарахнулись, оставив лежащего старика. Он приподнялся на руках, медленно сел, ожидая нового удара. И тот пришел, а следом за ним, сплетаясь с мерными ударами, зашуршали бубны, сперва совсем тихо, а потом все слышнее, вышивая узоры звуков по натянутой сухой коже.

— Что? — закричал Патахха, вставая и покачиваясь. Взмахнул рукой, угрожая, и плюнул с сторону ближайшего костра. Тот зашипел и погас.

— Нате вам… яблоко! И нате вам с-с-ливу!

Костры гасли один за другим. Мелькнула рядом летучая тварь, рванула пастью рукав, вонзая в запястье мелкие острые зубы, и забилась, упала, возя по черной земле одним крылом, когда Патахха отбросил ее, схватив за второе.

— Вот вам! От с-старика! Вы…

Черная стена впереди осветилась зелеными бликами, и повеяло вокруг запахом вечерней травы и засыпающих деревьев. Патахха, замолчал, опустив руку, с пальцев которой стекали вязкие капли свежей крови. По стене там и тут загорались яркие точки, крупнели, лаская воспаленные глаза. Шлепнуло за спиной, и он оглянулся быстро. В утихающем озерце играла рыба.

Шаман сделал несколько шагов, разводя руками ветки деревьев. И вышел на небольшую поляну, на которой спал, разбросав руки и ноги, полуголый мужчина, сжимающий в руке нож.

Побелевшая луна светила на впалый живот и широкую грудь, а от зеленой звезды, застрявшей в ветвях старого дуба, тянулся еле заметный луч к плечу, очерчивая зыбкий рисунок. Патахха присел рядом на пригорке, тяжело дыша и разглядывая узкий треугольник шрамов. Перевел взгляд на растрепанные волосы, на сбившиеся пряди нечесаной короткой бороды, покрывающей широкие скулы. И перед тем, как накрыть отметину зуба иссохшей старой ладонью, выпачканной в крови, прошептал охранное заклинание и замолчал, когда под веками воина задвигались глазные яблоки.

Что снится Абиту, ушедшему, чтобы вернуться? Старик, оборванный и грязный, что появился из ниоткуда? Или ему снятся птицы? А, может быть, Ночная Красавица пришла в его сны и протягивает на узкой ладони свою драгоценность? Возьми сережку, Абит, сплетающий слова, сбереги ее. Ты ведь теперь сам по себе. Без племени, и безымянный.

Патахха накрыл рукой знак на плече, шепча нужные слова. Кровь на его лице высыхала, щекоча кожу. А рука, накрывшая плечо Абита, бледнела в лунном свете, роняя в траву подсохшие черные чешуи, пока не очистилась полностью, и только сквозь пальцы просвечивал еле заметный зеленый свет. Договорив заклинание, Патахха осторожно убрал ладонь и перевернул ее, всматриваясь. По ладони медленно ползали маленькие бледные огоньки. Такие же скучились на плече Абита, то выстраиваясь в знак, то снова растекаясь бесформенными узорами. И, оставляя плечо, по темному воздуху перетекали в ладонь шамана. Когда последний, мигнув, встал на свое место, Патахха, держа на ладони светящийся рисунок, поднялся с пригорка, обошел спящего, пересекая поляну. Встал на серебряную от луны траву.

Он не смотрел на того, над кем только что наклонялся. Подняв над головой сомкнутый кулак, подставил его под слабый дрожащий зеленью луч. И снова запел, хриплым сорванным голосом, негромко, не думая о словах, да и вообще стараясь не думать, не вспоминать дорогу сюда, чтоб суметь добраться обратно. Он пел, земля под кожаными подошвами мягчала, проминаясь все глубже. И, рассказав ярким, как осенние плоды, звездам, о слезах Ночной красавицы, надавил ногами на зыбкую землю, приседая.

Снова мелькали вокруг тени, обдавая лицо шамана душным тяжелым дыханием, снова ныли свои песни пляшущие в гнилом пламени женщины. Но бубны стучали ровно и были слышны, может быть, потому что держал их медный стук, откуда-то мерно приходящий к нему в уши — удар за ударом, так бьется сердце, ни одного удара не пропустив. Патаххе не пришлось ползти, он шел, время от времени прижимая к груди и ко лбу ту руку, что осталась в жертвенной крови и изредка осмеливаясь взглядывать сощуренными глазами. Нежить ползала и летала вокруг, тыкалась в руку безглазыми мордами, и мордами с огромными слепыми глазами, тянулись к руке, дрожа, скользкие языки. И небесный шаман, благодаря нижний мир за короткую дорогу и силы в деле, останавливался, пережидая, когда очередной язык слизнет каплю крови, очередной мерно дышащий смрадом нос втянет в себя ее запах. И, ведомый звуками сверху, держа второй кулак за пазухой, нащупал уставшими ногами место под горловиной верхнего мира. Стоял, заканчивая петь, и сдерживал желание задрать голову и зацепиться взглядом за лунный свет. Оттуда, сверху все шел и шел мерный звон меди. Патахха старался не гадать, кто вместе с бубнами мальчиков держит его, чтоб не навести на помощника мертвых взглядов.

И вот, ощутив, как уставшие ноги сами собой выпрямляются, становясь легкими и уже лишь носками касаются черного камня, замолчал, спев последнее слово. Медленно вытянул вверх грязную руку. Один сапог уже не касался земли, второй провел носком, отрываясь. И вдруг, зашипев, шевельнулись нижние камни, раскалываясь и выпуская из-под ног черный клубящийся дым. Как мотки черной шерсти тугие клубы поднимались, ползая по ногам, дергая подол рубахи, и разворачивались, цепляясь за одежду зыбкими, но хваткими пальцами. Шаман дернулся, почувствовав, как пальцы лезут по согнутому локтю, проползают по запястью и тычутся в запахнутый вырез рубахи, где у груди покоился прижатый кулак с замкнутыми в нем огоньками знака.

— Ос-ставь… — раздался в ушах шип и зашелся хлюпающими вздохами.

— Иди с-сам, ос-ставь нам его…

Шип множился, буравя перепонки, пролезая в самую голову, и Патахха затряс ею, уронив шапку.

— Нет, нельзя, его нельзя, — просительно шепча, опустил поднятую было руку, стал совать ее вниз, растопыривая окровавленные пальцы, в надежде отвлечь гостя из мира еще более нижнего. Перед закрытыми глазами замелькали картины ночной поляны и мирного лица со сбитой всклокоченной бородой. Это он, Патахха, навлек на Абита нижние силы. Спал бы парень. И вот.

По растопыренным пальцам проползли, извиваясь и сдавливая руку, холодные веревки щупалец, сжали запястье, и в нем гулко забилась кровь. Патахха прерывисто втянул в легкие воздух. В голове прыгали мысли, скакали, обезумев, и никак не могли остановиться. Ледяные глаза учителя Беслаи, нахмуренный лоб Торзы, белые руки его отца, обряженного в погребальные одежды, и вдруг — широкая грудь ивовой сойки, когда птиц восседает на ветке, красуясь перед своей маленькой женой. Грифы. Морда старой лошади, что пасется за палатками уже много лет, не зная поклажи и всадников.

«Я-то думал, снеговой перевал» — мелькнула последняя, едущая верхом на принятом сердцем решении. И Патахха ответил, стараясь не слушать боль в пальцах, которые грызли чьи-то острые зубы.

— Я стар, но цена моя там — велика. Возьми…

Но свистнуло перед лицом, обдавая его жарким воздухом, пронзила ногу горячая боль, и загудело, сотрясая землю. Не договорив, небесный шаман открыл глаза, скосил их, пытаясь рассмотреть покачивающийся перед носом толстый стержень.

— Йэээ-э, и-и-и-и… — шип истончался, дрожа от бешенства, скакал в ушах. И Патахха, хватаясь изгрызенной рукой, вытащил из-за пазухи сжатый кулак и обхватил древко локтем. Резко застучали бубны. Стержень рванулся вверх и шаман в последний миг перед тем, как его выдернуло на поверхность земли, успел увидеть налитый нездешней, предвечной злобой взгляд, направленный не на него. Застывая от вещего ужаса, он посмотрел вверх и там, в горловине колодца привиделось ему лицо князя, озаренное теплым светом костра. Торза потянул за древко копья и выдернул его, не отрывая глаз от липкого взгляда черного монстра.

В каждой ночи есть глухое время, когда засыпает все. Это время без времени, потому что некому следить за ним и некому считать толчки крови в жилах на запястьях. Птицы, спрятав головы под крыло, замирают, впадая не в сон — в смерть. Звери, только что чутко водящие носом по запахам, застывают меховыми комками, и даже ветер не шевелит неподвижную шерсть. Стоят травы, каждая травина так, как застало ее исчезнувшее время, какая наискось, какая вытянувшись прямо. Звезды замирают, и свет их, протянутый к земле, можно тронуть пальцем и сломать, рассыпая стеклянную нитку на тысячи бледных иголок. Но некому трогать, спят даже людские сны в неподвижных сердцах.

Тысячи тысяч лет существует глухое безвременье ночи, и никто не может попасть в него и оглядеться внутри. Лишь делает время шаг в пустоту, как будто бы тотчас раздается следующий удар сердца и следующий выдох колышет грудь. Будто и не было черного пустого колодца в чужую бесконечность. А следующий шаг времени раздается уже по другую сторону пустоты. Которая тихо лежит и ждет следующей ночи.

Только редкие знают о пустоте и о том, что дыра есть и через нее, в мир трав и светлой воды, мир, где мужчина теряет голову от запаха женщины, а женщина, ненавидя его за муки рождения, вновь идет в кольцо рук, через дыру могут прийти чудовища. Иные, не познаваемые ни разумом, ни сердцем. И приходят.

Редкие знают об этом. Странно рожденные или отмеченные течением жизни, они знают и стерегут. Оберегают. Или идут туда, по великой нужде, когда нет других решений.

На залитой светом ущербной луны вытоптанной площадке лежал старик, свернувшись и сунув в изодранную рубаху крепко сжатый кулак. Одна нога его была подтянута к животу, а рваный сапог на другой пригвоздило к земле тяжелое длинное копье, которое держал сидящий над стариком мужчина в богатом кафтане и панцире из бляшек черного железа. Из-под разорванного сапога натекла лужица черной крови и застыла. А поодаль, на равных расстояниях друг от друга стояли три младших ши, каждый с воздетым над головой бубном.

Время сделало шаг, освободившись от сна безвременья, и три бубна стукнули разом. Пошевелился князь и, встав, бережно выдернул копье, отбросил. Упав на лежащий щит, копье отозвалось медным постуком, затихающим в шелесте бубнов. Торза склонился над Патаххой и помог ему сесть. Тот застонал.

Замер в ночи медный звон от упавшего копья. Патахха раскрыл глаза, двинул раненой ногой. Лужица, сверкая белым бликом по черной поверхности, ширилась, растекаясь по земле темными щупальцами. Небесный шаман завозил ногой, размазывая зловещие очертания. И хрипло рассмеялся, отнимая от живота кулак.

— Ты счастлив, князь.

Он раскрыл руку, показывая пустую ладонь, с которой слетали еле заметные огоньки, выстраиваясь в воздухе в знакомый каждому Зубу Дракона рисунок. Торза вздохнул, от легкого движения воздуха огоньки покачнулись и растворились.

Торза поклонился сидящему на земле Патаххе.

— Ты силен и мудр, небесный ши племени.

— Я так силен, что не смогу встать без твоей помощи. Младшие ши приготовят питье, помоги мне, князь.

— Прости меня за рану, небесный Патахха. Ты исчезал и появлялся, а потом не было видно твоей ноги и я…

— Ты все сделал верно, воин. И твое копье стучало о щит, когда это было нужно. Мудрец…

— Не мудрец. Ты прав — воин.

Торза вел припадающего на раненую ногу старика к палатке, а младшие ши тенями мелькали по гладкой земле, на которой недавно танцевал и бился в сражении с невидимым их учитель. Подбрасывали веток в костер, несли котелок с родниковой водой, укладывали на столбики спицы с кусками жертвенного барана.

Патахха шел, держась за большого сильного Торзу, как слабый ребенок держится за подол матери. И жалея великого воина, решил, — говорить о том, что сулит ему взгляд черного мира, не будет. Пусть время движется само и приносит то, что захочет. А старый Патахха, всю жизнь ходящий по твердой земле так, будто она тонкий лед, отделяющий его от бездны, продолжит заботиться о тех, с кем связала его судьба. И о князе позаботится тоже.

 

25

Малые реки, начинаясь от родников, текут, извиваясь, среди пригорков и кочек, входят тонкой еще водой в небольшие рощи и, напоив деревья, принимают их тень, стекающую с темной листвы, кормятся влагой корней, отдавая им свою влагу, и дальше идут, становясь реками средними. В них — рыба и серые черепахи, чьи маленькие головы торчат среди плоских листьев водяных лилий, на глади воды в крошечных затонах, растопырив нитяные лапы, бегают водомерки, падают с веток и трав мотыльки, и дрожат от крыльев, расходясь, нежные круги. А в середине вьется, крутясь, вода быстрая, которая торопится дальше, чтоб, взяв себе воды небесных дождей, сделаться шире. Петляя, встречаются средние реки посреди холмов, и одна покоряется, отдавая другой свои воды. И вот из двух — одна. Посреди подмытых сильной водой обрывистых берегов течет, то замедляя, то убыстряя ход, гремит камнями, плещет прозрачной волной на светлый песок пляжиков, что намыла сама. Спешат к ней другие речушки, и вот уже толстый широкий змей вьет сверкающее тулово между огромных курганов. Не перейти вброд, только броситься в воду и плыть, взмахивая руками, следя, чтоб течение не унесло слишком далеко. Взмахов рук еще хватает тут, где почти большая река стала настоящей, такой, что не пересохнет в летний зной.

И, протекая дальше, настоящая река принимает в себя ручьи и протоки, берет с собой их воды. Огромная, с дальним берегом, катит себя, уже никуда не торопясь: разливается плоскими озерами, снова собирается в сильную полосу-ленту. Она теперь одна, царит. И все, что в ней — движется, подчиняясь течению или борясь с ним. Все — в русле царской реки.

Так и время каждого человека, начавшись с рождения, течет само по себе, а после соединяется с временами других, и вдруг — снова несется отдельным ручьем; из прошлого через настоящее — в будущее. И если прошлое когда-то было одной рекой, которая рассыпалась потом на ручьи, какие-то из них, петляя по степям жизни, могут собраться вновь, чтоб идти в русло будущего уже вместе. Той самой огромной рекой, что царит над ветрами, травами, и ходом облаков.

Как дождаться того, чтоб ручьи соединились, думала Хаидэ, сидя в плетеном кресле в перистиле, за дальним краем квадратного бассейна. С крыши в бассейн смотрели каменные морды на концах водостоков. Вчера весь день шел дождь и сегодня над перистилем неслись облака, озаренные ярким солнцем, а то — серые, как комки старой пряжи. Брызгали из них поздние весенние дожди, знаменуя начало лета. Черные пасти каменных морд лили в бассейн собранную с крыши воду.

Теренций ушел на агору, он все еще пирует и развлекается с приехавшими гостями. В доме пусто, лишь бегают рабыни, шаркает растоптанными вышитыми туфлями Фития, покашливая. И в комнате слуг, куда открыта дверь, завешенная темным полотном, спит Ахатта. Выздоравливает. Вечером, может быть, приведут Техути. И можно будет еще говорить с ним, стараясь не думать о том, что через два дня корабль снимется с якоря, пойдет дальше вдоль побережья, через небольшие полисы: торгуя, подписывая бумаги, забирая почту и подарки в Элладу. И египтянин отправится на корабле.

Хаидэ плотнее закуталась в шерстяной шарф, которым заставила укрыть плечи нянька. Дожди напомнили, лето еще не пришло, и солнце капризно, как юная красавица, то засмеется, то хмурит яркую бровь. Но лучше сидеть здесь. Если Ахатта проснется, Хаидэ первая услышит ее.

Наверно, дожди виноваты в том, что прошлое видится Хаидэ ручьями, а будущее — сильной рекой. Следить за ними утомительно и хочется подогнать узкую капризную воду, ну скорее, давай же. Пусть река станет царской и пусть ей ничто не грозит, ни зной, ни зимняя стужа. Ручей — рассказ Ахатты о страшной жизни у тойров, еще ручей — воспоминания Хаидэ о Нубе. Еще ручей — рассказы Техути о далеком Египте. И еще один — ее рассказ Техути о том, что же все они значат друг для друга.

Поскрипывает при каждом движении кресло, плетеное из кожаных полос, текут перед глазами струйки воды с крыши, видятся вместо них ручьи прошлого. Что-то случится, когда сольются они и станут рекой. Не может не случиться. Столько лет жила она в клетке из мраморных колонн, будто спала и грезила о настоящей жизни. И вот с неба ее настоящего сорвались дожди, наполняя русла, которые давно казались пересохшими. Вода прошлого бурлит, крутит водовороты, топит в себе цветы и сорванные листья. Вода прошлого торопится, ей надо собрать все ручьи в большую реку. И течь дальше.

— Мератос, — вполголоса окликнула Хаидэ пробегающую с поклоном девочку, протянула ей лежащее рядом мягкое покрывало, — поди к больной, укрой ей ноги. Ну, что?

Девочка стояла, надув губу, крутила пальцем завитую прядь, выпавшую из-под вышитой повязки. Хаидэ посмотрела внимательнее. Не выпала прядь, нарочно выпустила она ее, и подвила горячими шипцами, чтоб подпрыгивала при каждом шаге.

— Пусть хранит тебя солнцеликая Афродита, моя госпожа…

— Что?

— Твоя новая рабыня, — и увидев, как нахмурилась хозяйка, поспешно поправилась:

— Твоя гостья, я боюсь…

— Она просто больна.

— Нет. Эриннии вошли в ее голову и отравили дыхание смрадом. Я не хочу, чтоб они вошли и в мою.

— Глупости. Никто в тебя не войдет. Она просто болеет, от того, что мужчины били ее, приняв за разбойника. И она голодала в степи. Ей нужно много спать, пить целебное питье и хорошо есть. Иди, она спит.

— Она смотрит. На меня.

— Ну и что?

— И дышит.

— Мератос! Я сказала — иди.

Девочка неохотно взяла покрывало, прижала к животу. И, отворачиваясь уходить, пробормотала:

— Если она должна есть, пусть не ест цветы…

— Что ты сказала?

Мератос стояла, опустив голову, темно-рыжая прядь качалась перед носом. Хаидэ поднялась и, подойдя, взяла ее за плечи, заставляя поднять лицо.

— Какие цветы? Что за ерунду ты мелешь!

— Не ерунду. Вот!

И обе оглянулись на небольшой цветник, разбитый между колоннами и бассейном. Там вились вокруг белого мрамора алые мелкие розы, белел шиповник, свисали с резных деревянных консолей огромные цветные вьюнки. А под вьюнками, поднимая вверх раструбы белых цветков и резные темные листья, пышно разросся куст дикого дурмана, и откуда взялся, видно птица, пролетая, принесла семена на лапках. Хаидэ с щекоткой в животе смотрела на оборванные и поломанные цветы, лежащие на каменном полу мягкими тряпочками.

— Я думала… это ты с девушками тут. Хотела вас поругать.

— Вот еще.

— Но она ведь не ходит. Она спит и очень слаба.

— Вот еще.

— Мератос!

— Я ночью шла, в комнаты. И тут темно совсем, а я не взяла светильник. Я шла и держалась за колонны, одну, вторую. Потому тихо шла, чтоб не споткнуться. А сверху — луна. Как раз.

— И что?

Мератос крепче прижала к себе скомканное покрывало. Встала на цыпочки и вытянула шею, чтоб поближе к уху Хаидэ.

— Я потому была в темноте. А тут свет, белый. И она ползала, прямо возле куста. Обрывала цветы и пихала их в рот. Она черная вся, волосы висят. Я испугалась. Думала — богиня Нюкта пришла к нам сделать ночь еще темнее. И я шагнула, назад. А она услышала и подняла лицо. У нее во рту был цветок. Она его жевала. И глаза блестели страшно-страшно.

Горячее дыхание возле уха замерло, и Хаидэ отодвинулась. Девочка глядела за ее плечо огромными напуганными глазами. Хаидэ медленно выпрямилась, поворачиваясь. В узкой двери комнаты стояла Ахатта, держа занавесь худой рукой. Увидев, что Хаидэ смотрит, держа за плечо девочку, Ахатта оскалилась и вдруг, зашипев, дернула головой вперед. Пискнув, Мератос мешком свалилась на плиты. А больная засмеялась и вдруг сама поползла вниз, таща за собой занавесь.

— Ахи! — Хаидэ кинулась и успела поддержать Ахатту, которая тяжело обвисла на ее плечах.

— Устала…

— Сейчас.

Дотащила ее до постели, настланной на деревянном топчане, уложила, укрыв одеялом. Сбегала за покрывалом, вытащила его из-под сомлевшей Мератос, похлопав ту по бледной щеке. И, как следует подоткнув покрывало вокруг ног больной, села рядом, осторожно беря в руки холодную неживую ладонь. Незаметно принюхалась к неровному дыханию, от которого пахло землей и резко — увядшими цветами. Так что же, не врала девчонка?

— Ахи? — позвала шепотом. Худые пальцы в ее руке шевельнулись.

— Хочешь попить? Я принесу тебе вина, хочешь?

Та открыла глаза. Медленно разошлись губы в нехорошей улыбке. Мелькнул язык.

— Хочешь спросить. Да? Она была пьяна, маленькая вертлявая… шла от мужчин.

— Ты видела ее ночью? Зачем вставала? Тебе нельзя еще. Я позову Фитию.

— Подожди, — рука вырвалась из ладони и, больно сжав запястье Хаидэ, потянула так, что та нагнулась, сдерживая дыхание и стараясь, чтоб Ахатта не замечала этого.

— Ты, ты боишься меня? Теперь?

— Глупости, сестра. Чего мне бояться?

— Я отравлена. Я сама — отрава.

— С чего ты взяла? — Хаидэ вспомнила мертвую птицу с задранными крючками лапок.

— Сны. Белая луна цветет. Мучает меня….

— Это болезнь, Ахи. Тебе надо поспать.

Тощие руки поползли вверх, цепляясь за складки хитона Хаидэ, легли на плечи. Отодвинув ее, как та отодвигала от себя девочку-рабыню, Ахатта всмотрелась в лицо подруги.

— Поцелуй меня, сестра. Ты… хозяйка. Жена… знатного.

Хаидэ медленно наклонилась навстречу блестящим глазам. Но когда прохладная щека ее уже коснулась пылающей щеки, Ахатта дернула головой, уворачиваясь от поцелуя.

— Я посплю. Иди. Да хранят тебя… наши боги. В снегах. Там, где мой… Исма.

Глядя на крепко зажмуренные глаза, Хаидэ все равно коснулась губами влажного виска. Вдохнула запах мертвых цветов. И, поправив покрывало, тихо вышла из комнатки. Проходя мимо сидящей на полу Мератос, сказала, чувствуя на губах ледяную горечь от пота больной:

— Вставай, тут мокро и холодно. Видишь, я осталась жива.

— Есть медленные яды, моя госпожа.

Сон не слетел на Ахатту легким покрывалом, сперва затуманивая мир вокруг, а потом пряча его целиком. Упал на измученное лицо душным тяжелым ковром, и она задохнулась, раскрывая в сон глаза, пока не увидела нарисованных на ковре картин. Тогда редкое рваное дыхание ее, привыкнув к тяжелому воздуху, стало выравниваться, уводя хозяйку в недалекое прошлое. Медленно и тяжело дыша, смотрела она широкими глазами на извивы цветного орнамента. Видела в нем.

Серые и черные зубцы, окаймляющие месиво узора…

… Песок становился холодным и Ахатта, оглядевшись, встала, сразу шагнув ближе к темному кустарнику. Песок светлел, и ее силуэт все еще виден со сторожевых гнезд тойров. А ей не нужно, чтобы жрецы-повелители снова говорили Исме — его жена нарушает законы. Края маленькой бухты окружали горы, зубчатые, кривые, они чернели сразу же, как солнце заходило за правую, торчащую огромным клыком в море. И только по воде бежали золотисто-красные волны, рассказывая, что солнце там, оно еще немного побудет, пока следующий клык не вспорет его свет.

Ахатта сняла с толстой ветки лыковый короб и аккуратно устроила его за спиной, затянув на груди кожаные ремешки. В коробе постукивали мелкие орешки. Набрала много, почти под самую крышку. Если не споткнется, поднимаясь в пещеру, и не уронит, рассыпав добычу, то к возвращению Исмы будет жирная ореховая каша. Жаль, близкие заросли крыжовника ободраны полностью, а идти дальше — не достанет времени, слишком долго она собирала шишки и, сидя на маленькой поляне, вытряхивала из них орехи. Было бы мужу свежее горячее питье с листом душицы, смородины и плавали бы в нем полосатые зеленые ягоды. Он так любит.

Зеленые завитки, украшенные круглыми ягодами и острыми иглами шипов, первый внутренний круг узора…

…Еще крыжовник есть за горой-клыком, она ходила туда, тайком, когда никак не могла смириться с тем, что солнце садится так быстро, маня кинутыми по воде золотыми лентами. Ей казалось, если перебраться за клык, там — широкое поле, с далеким краем, тонущим в тумане, и все заковано в бронзу вечернего солнца. Бежать по траве, твердо ступая кожаными подошвами, кричать, пусть ветер унесет крик в небо, мешая его с птичьими голосами. Но когда, ободрав руки о колючие кусты и располосовав голенище сапожка, выбралась на вершину клыка, то увидела лишь еще одну бухточку. И так же прикусывал край моря еще один горный выступ с растущими на нем кривыми соснами. Она и спускаться не хотела. Но полное безлюдье маленькой бухты влекло, и, потратив еще немало времени, Ахатта, спрыгнула, наконец, на белый хрустящий песок. Прошлась по нему и, вспомнив, как давным-давно, в детстве, купались, убежав из стойбища, засмеялась и стала скидывать на песок кафтан, расстегивая костяные пряжки, кожаную длинную рубаху, подпоясанную чеканным наборным пояском. И серую полотняную нижнюю рубашку сняла. Осталась лишь в ожерельях.

Синие волнистые полосы, прорезанные красными и золотыми нитями — по нижнему внутреннему краю…

… Зашла в воду, пожимаясь от непривычной прохлады. Мылась долго, окунала в прозрачный холод черные волосы, вздыхала, отжимая их застывшими руками. А потом упала на живот, смеясь и колотя руками, чтоб брызги просвечивали на солнце. Выйдя, подтащила к себе кафтан и уселась на него, греясь. Солнце медленно двигалось к черной горе и Ахатта, задремывая, подумала — в их бухте, в которой весь песок захламлен рыбьими потрохами и старыми углями, уже темно и тоскливо. Вдруг свистнула птица, еле слышно, и дрема слетела. Ахатта выпрямилась, замерев, чутко слушая все, что обступило ее. И поняла — слишком тихо. Даже редких лесных птиц, которые живут в этом древнем лесу, таком старом, что он еле кормит сам себя, и весь зарос лишайником и мхами, и то не слыхать. Она нащупала на песке рубаху, прижала к обнаженной груди, бросая по сторонам быстрые взгляды.

Угловатые фигурки, стоят частоколом, расставив крепкие черточки-ножки, срослись палочками-руками — не обойти…

…Взвилась, услышав среди сосен хохот и свист. Тыкаясь головой, натянула на мокрое тело нижнюю рубаху, накинула кафтан. Сгребла кожаную рубаху, и, забыв на берегу сапожки и короб для ягод, побежала, увязая в песке, к береговым скалам. Падая и расшибая колени, лезла наверх, злость туманила разум так, что она ничего не видела вокруг себя, хваталась за острые шипы, раня ладони. Подвернув ногу, свалилась в кусты на склоне и притихла, кляня себя за неосторожность. Позади на камнях перекликались парни-добытчики, разыскивая ее. Ахатта отползла в самые заросли. Осмотрелась зло. Дурной лес, старый, никуда не годный. В брошенных кое-как камнях растут кривые сосны и дубы, насыпают под корневища иголки и листья, и там, на крошечных островках дерна, цветут бледные фиалки, почти невидимые тонкие колокольчики. Протыкая скудную почву, лезет по стволам плющ-ломонос, заплетает деревья, свисая с ветвей неопрятными бородами. Иногда толпятся по россыпи скал кусты крыжовника, дикой розы, или рябина стоит одна, светит чахлыми гроздьями. Нет уютных лощин, нет овражков с родниками, нет рощиц, укутанных по прямым древесным ногам плотным веселым кустарничком. И даже толстых больших деревьев, по веткам которых можно белкой взобраться в крону и притаиться там — нет в дряхлом лесу. Только лежать, сунув голову под камни, ощущая, как торчит над взгорком бедро и плечо, как ни старайся вжаться в гнилое крошево.

В черном круге танцуют красные пятна, как ожерелье из огненных каменьев на шее злой богини ночи…

… Сосны почернели, а земля стала вовсе невидимой. Мужские крики удаляясь, стихли. Тогда Ахатта встала и, перебирая руками по кривым стволам, спустилась с вершины скалы-клыка на истоптанный песок бухты тойров. Прошла мимо костров, на которых, препираясь, жарили рыбу женщины и, подбирая усталой рукой подол криво подвязанной рубахи, медленно пошла по тропинке, окруженной тусклыми огнями, пробивавшимися из щелей в камне.

Светлый круг в черном круге, в самом сердце его. И посреди света — две полосы, две фигуры, одна повыше, другая пониже. Одна шире, другая — тонка. Слиты посередине…

Поворачиваясь на топчане, спящая Ахатта застонала, откинув худую руку. Под посеревшей смуглой кожей толкалась, выпячивая вены, кровь, темная, как медленный яд.

…а над головами вытканных в светлом круге фигур, слитых, сплетенных руками, с головами, касающимися друг друга — рисован резкими черными линиями чужой знак, смотреть на который — нельзя. Даже во сне. Нельзя!..

На плече горы, кинутом в сторону моря, чему Ахатта каждый день радовалась, напоминая себе, что могли они жить и на другой, лесной стороне горы, вышла на узкую тропку, ведущую к входу в жилье. Нырнула в расщелину и, нащупывая босыми, застывшими от ночного холода ногами камень, прошла долгий извилистый путь навстречу красному мерцанию. Сердце неприятно ныло. Раз горит огонь в доме, значит Исма там, вернулся голодный, а она бредет, без орехов, босиком, с исцарапанными руками. Не боялась, что муж посмотрит грозно и отругает, а то и взмахнет плетью, висевшей на стене знаком супружеской власти. Но ведь устал и голоден. А она — степи захотела, и моря.

Знак, похожий на паука, черный шестиугольник со слепой дырой в середине, там, где должен бы на узоре ковра быть глаз — сердцем орнамента. Но вместо глаза — непонятная серая каша, туман, в который смотреть — нельзя!

…Шагнула в неровный проем-арку, виновато улыбаясь. И встала. Посередине большой комнаты, рядом с круглой выемкой очага, на гостевой скамье сидел жрец-пастух. Сидел прямо, сложив на коленях жирные белые руки с красными, будто кровью крашеными ногтями. И, полузакрыв глаза на одутловатом круглом, как полная луна, лице, смотрел на Ахатту. Исма стоял рядом, выпрямившись и держа руку правую руку на левом плече, как должно стоять в присутствии повелителя. Ахатта хотела рассмотреть, как глядит на нее муж, подумав быстро, долго ли стоит так, рука наверно, вовсе затекла. Но жрец наклонился и, подхватив жезл, ткнул им в короб на полу. Крышка откинулась, горка орехов высыпалась на ковер, устилавший полы.

— Твоя непослушная жена все-таки заботится о тебе, высокий гость Исмаэл.

Складки белого покрывала обнажали жирные плечи, вырез на груди расходился, показывая татуированный знак власти. Жрец пошевелил палкой, рассыпая горку орехов по всему ковру, поддел за драное голенище лежащий тут же сапожок.

— Но жены скудны умом, вместо ума носят они на себе сладкие камни, выточенные демонами для мужского безумия, — по красным блестящим губам поползла ухмылка, и Ахатта стянула на груди вырез серой рубахи.

— Спроси ее, высокий гость Исмаэл, кого завлекала она, пока ты трудился в поте мужском, пока совершал мужские труды на благо могучих тойров, принявших вас как родных.

— Я. Я не…

— Замолчи, женщина. Тот, кто выточил тебя из сладкого камня, вложил в твой рот язык змеи. Ничего для добра не скажет он. Я скажу вместо тебя.

Он поднялся, опираясь на палку, и свет в очаге запрыгал, бросая блики на белые одежды и чеканный серебряный набалдашник в виде головы грифа. Жрец кивнул Исме и тот, медленно опустив руку, склонил голову, хмурясь. Проходя мимо стоящей Ахатты, жрец втянул воздух, расширяя ноздри плоского носа, обшарил ее фигуру бледными, будто плавающими в тумане глазами с черными точками зрачков.

— Я ухожу. Тебе решать, что получит она за непослушание. Но знай, юноши тойры неукротимы в забавах. И та, что манит их бесстыдством, может оказаться растоптанной, как детская куколка из коры. И винить будет ей только себя. А мать-гора, что держит нас у своей груди, накажет того, кто попустил бесстыдную сладость.

Шаги удалялись по извилистому коридору. Исма, дождавшись, когда стихнет постук палки, подошел к жене, беря за руку, и Ахатта подняла вторую, будто защищаясь. Тихо смеясь, Исма прижал ее к себе.

— Ну, охотница, что натворила? Чем напугала смелых юношей тойров?

Прерывисто вздохнув, Ахатта прижалась к широкой груди, закрыла глаза, слушая, как размеренно стучит сильное сердце мужа. Помотала головой, отказываясь говорить. Только обхватила руками крепче. И, повинуясь, мелкими шагами пошла к постели, куда увлекал ее Исма, прижав лицо к вымытым в соленой воде черным волосам.

— Ты пахнешь, как пахнет утреннее море, когда солнце еще спит.

— Тебе надо поесть. Исма…

— Потом. Иди сюда, мой алый тюльпан, иди. Я…

— Исма…

— Ты…

Огонь бился в каменном круге, освещая блестящий потолок, бросая блики на вбитые в него бронзовые крюки, на которых висели котелки, оружие и одежда. Путал красные пальцы света в коврах, покрывающих холодные стены. Затихал, будто слушая шепот и бормотание двоих. И снова взвивался высокими языками, когда пробирался в щели вокруг занавешенной двери-арки холодный ночной сквозняк.

— Исма, ты муж. Люб мой…

Они лежали мокрые, и Исма подтянул толстое одеяло из овечьих шкурок, укрывая голые плечи жены.

— Ахатта, ты — жена.

— Я встану, сделаю тебе еды.

— Побудь со мной. Я не голоден, женщины кормили меня рыбой, на берегу.

— Что?

Исма рассмеялся. И став серьезным, сказал:

— Ахи, не ходи больше одна далеко. Лес и скалы полны лазутчиков. Пусть мое сердце будет спокойно. Мне не нравятся тойры, и не нравится, как смотрит на тебя жрец. Но еще четыре года нашей жизни пройдут тут.

— Я буду послушна, Исма.

Огонь затрещал и снова выглянул из-за бортика. Ахатта села на постели, всматриваясь в красный свет, озаряющий стену напротив.

— Исма? Что это там?

— Где?

На гладкой стене между двумя коврами змеилась черная узкая трещина, как стебель странной травы, начинаясь от самого пола и на уровне плеч загибаясь неровным полукругом.

— Этого не было. Раньше не было.

— Это гора, Ахи. Мы живем в горе, как скальные кроты. Она дышит. И иногда трескается. Если пойдет дальше, я заделаю ее мелкими камнями и замажу глиной.

Ахатта вспомнила жирный взгляд жреца-повелителя на свою грудь в вырезе рубахи, его слова о матери-горе, наказывающей женщин. Поежилась, натягивая покрывало до самого горла. Жрец принес ее орехи, и обувь. Был ли он сам в том лесу, за скалой? И если был, то видел ее? Когда она шла в воду. И из воды. В одних только ожерельях. «Сладкие камни женщин, выточенные демонами»…

Исма потянулся, закидывая за голову руки. Голая грудь сверкнула красным. Его нога под покрывалом нащупала ногу Ахатты. Но женщина, улыбаясь, села, закалывая волосы:

— Нет, муж мой, мой голодный муж. Ты спи, а я сделаю тебе поесть.

Он кивнул и почти сразу заснул, улыбаясь, но между бровей держалась морщина. И не разглаживалась.

Одевшись и, как следует завязав пояс, затянув шнурок на вырезе рубашки, Ахатта на коленях зашарила руками по ковру, собирая орехи. Ползала, стараясь не поворачиваться спиной к черной трещине на взблескивающей кристаллами слюды гладкой стене.

 

26

Ахатте снилось, что у нее пять сестер, пять одинаковых, смуглых Ахатт, сидят кружком на рыжей летней траве под жарким солнцем, начищенным, как медная бляха, и поют, улыбаясь, протяжные степные песни. В центре стоит на прямых белых жердинах, вкопанных в сухую землю, станок и в нем цветной паутиной натянуты толстые шерстяные нити. Коричневые, крашеные в отваре листа ольхи, желтые, вымоченные в цветах степной пижмы, зеленые, три седьмицы полощенные в анисовой воде, красные — от сока рябиновых ягод. И девушки, мелькая смуглыми руками, с рукавами, заколотыми у самых плеч, протягивают через паутину костяные челноки с нитью синей, как море в летний полдень. Ахатта тоже поет, смеется вместе со всеми, и медлит совершить очередной нырок челноком, заглядываясь на свои отражения. Вот Ахатта напротив опустила голову, чтоб откусить белыми зубами нитку и волосы свесились тяжелой черной волной, почти вплетаясь в узор. И так красиво широкоскулое лицо с узким, как острие копья, подбородком, что у настоящей Ахатты заходится сердце от восхищения. Вот Ахатта по левую руку замолкает, закончив грустную песню и, подталкивая горячим локтем, вдруг ведет смешливый речитатив, которым дразнят парней девушки-степнячки. Горячо блестит глаз, похожий на черный глаз молодой кобылицы, с такими же длинными загнутыми ресницами, смешно морщится тонкий с горбинкой нос. А Ахатта одесную, продев свой челнок, оставляет его в нитях и вдруг, вскочив, поднимает руками густые волосы, кружится, притоптывая, наступает, будто на смущенного парня, поддразнивая словами песни. И, уворачиваясь, приседает, раздувая широкий подол, под которым мелькают круглые сильные колени.

Ахатта смеется, следя за воображаемым ухажером. Мерно мелькает белый челнок, вместо лучей паутины ложится перед глазами яркое цветное полотно шестиугольного ковра, что ткется не с середины, а странно — с краев. Так что девушкам приходится вставать и тянуться к незатканному сердцу узора.

Это ковер нам с Исмой, думает она, и торопится сделать как можно больше, улыбаясь сестрам. Это важный ковер, особенный, его нельзя соткать в жизни, вот и приходится по ночам, во сне. Но как же хорошо тут, под звонким небом, на воле. Воздух такой, будто напели его жаворонки. Это ковер… думает она и вдруг хмурится, будто набежавшая на солнце тучка прячет яркие краски, это ковер… чтоб закрыть стену. С черной трещиной в ней.

А я красивая, думает она, снова улыбаясь и разглядывая одинаковых женщин, стройных, сильных и быстрых, готовых вскочить и прыснуть в разные стороны, кто бегом по траве, кто взлетев на спину коню, а кто рядом, держась за хвост и крича от радости быстрого молодого бега. Красивая. Вот что видит Исма, когда смотрит на меня. Вот как я улыбаюсь и поворачиваю голову. А вот так я танцую, когда он, закинув руки, лежит после любви и просит, — спляши мне, жена Ахатта, мой степной цветок, спляши, как плясала у костра, когда украла мое сердце. Как хорошо, мне есть что подарить своему мужу, Исме Ловкому. Пусть будет у него самая красивая жена… Я…

Вот уже в середине цветного ковра осталась лишь пустота размером с детскую голову, пронизанная лучами нитей. Совсем немного времени нужно Ахатте, чтоб доткать свое счастье и подарить его Исме. Но тускнеет солнце под впрямь набежавшей на него тенью. Облако? Оборвав песню, женщины, подняв головы, смотрят вверх, лежат на ковре двенадцать рук, держат шесть костяных челноков. Шесть одинаковых лиц, из смуглых, с ярким румянцем, становятся серыми; темнеют горячие глаза. Черная тень все ниже, держась точно под солнцем, не давая ему светить на радостный узор ковра, спускается. И вот стремительно налетает черный пустынный гриф, складывая крылья изломанными углами, падает в центр ковра и клюв его раскрывается, показывая желтый бугристый язык. С криком вскакивают женщины, летят на землю белые лодочки-челноки, путая яркие нитки. Вот он…

Крикнув, Ахатта садится в постели. Дрожащими руками натягивает повыше толстое покрывало. На тыльную сторону ладони падает капля пота со лба. И вторая. Не замечая, что делает, она вытирает лицо трясущейся ладонью, промокает ее о толстый овечий мех. И затихает, осматриваясь.

В большой комнате, устланной коврами — темно. Огонь в очаге погас и там, наверху, наверное, вскоре наступит раннее утро, свет зальет морскую гладь и верхушки сосен. Когда солнце выкатится из-за левой скалы, закрывающей бухту тойров, свет придет и сюда, в пещеру. Дыры в ее потолке облицованы пластинками слюды и отражают дневное высокое солнце. Но, отражаясь, свет слабеет, потому в пещере почти весь день и большую часть ночи горит огонь в очаге и мерцают множество светильников, подвешенных на цепях. Лишь перед утром огонь доедает поленья. И в это самое глухое время, время, когда небесный шаман Патахха идет в черные дыры пустоты под нижним миром, в пещере стоит кромешная темнота.

«Исма спит. Устал. Нельзя будить». Она еще раз медленно вытирает руку, досуха, и бережно проводит кончиками пальцев по гладким черным волосам мужа. Он устает, целыми днями лазая с молодыми тойрами по скалам, уча их находить следы и скрадывать зверя, натаскивая в приемах рукопашного боя и показывая ночами, что говорят звезды о погоде и о том, куда идти, если не видно мха на деревьях и примет на скалах. Тойры сильны и неповоротливы, хвастают лишь мощью бугристых плеч: кто в одиночку свалит кривую сосну, выдирая из скал лохматые корни, кто навалясь, задавит соперника тяжелым телом. Долгие времена хватало тойрам умений силы. Но времена меняются и в скудных гористых краях маячат злобные призраки голода и болезней, потому что идущие мимо скал корабли все реже обманываются кострами тойров, не поворачивают в бухты, входы в которые закрыты подводными скалами. С тех пор, как пришли к тойрам жрецы-повелители, стала меняться их жизнь. И Исма — часть этих изменений. Но тойры неповоротливы и в медленных умах. Потому Исму в племени не любят, хотя и боятся. Несколько раз в темноте, когда возвращался в пещеру, свистел мимо виска пущенный сильной рукой камень. И дважды чуял нюхом охотника Исма приготовленные для него ловчие ямы, не попадаясь в них. С жалобами на непокорство к жрецам не шел. После нападений каждый раз устраивал поединки, на берегу, и быки-тойры шли на него по трое, наклоняя большие головы и сверкая из-под низких бровей маленькими углями глаз. А женщины тойров, маленькие и коренастые, с толстыми шеями и большой бесформенной грудью, кричали и улюлюкали, как стая ворон, подбадривая своих мужей и женихов. И всякий раз Исма, вихрем проносясь меж неуклюжих силачей, делая там подсечку, там заламывая бойцу руку, или подбивая ребром ладони под горло, побеждал. Оставался один среди лежащих, с рычанием исторгающих проклятия в небо. Поднимал пустые руки, медленно поворачиваясь, не обращая внимания на беснующихся женщин, старающихся доплюнуть до него. И усталое лицо темнело от мрачных дум.

Только в пещере, когда оставались вдвоем, светлело широкое лицо Исмы, мягко смотрели на суету жены у очага узкие глаза. Когда приходил рано, любил садиться на ковер, привалясь к приступке у большой кровати и следить, как Ахатта, наклонившись и опираясь на руки, раздувает огонь в очаге, как ощипывает скальных перепелов и напевает степную песню, помешивая кашу в котелке. Но чаще появлялся он уже ночью, когда в пещере скакал красный огонь, и Ахатта сидела над тканьем или пластала мясо, натирая солью, чтоб подвесить над огнем, а утром вынести на ветки сосен и целый день отгонять мух от извитых полосок. Или, устав, засыпала на той же приступке, положив под щеку ладонь в присохшей рыбьей чешуе. Никогда не ложилась она без мужа в постель, всегда ждала.

Пусть поспит, хорошо, что крик не разбудил его, снова подумала и бережно убрала руку от невидимой головы Исмы. Хоть и страшно…

Сидя, она решилась и взглянула на стену, по которой днем вилась черная трещина, невидимая сейчас. Если бы совсем темно, то и не понятно, куда смотреть. Вот там должен быть красный ковер, висит от самого потолка. Из-за него выбегают черные маленькие сороконожки, они там живут и Ахатта старается не трогать гнездо, потому что они ловят злых муравьев, приходящих из щелей в камне. А левее, от самой двери висит еще один, коричневый, старый, они были, когда жрецы поселили их в этой пещере. Значит — трещина между ними.

Ахатта могла и не говорить себе, где. Потому что, как все предыдущие ночи, глаза, напрягаясь, поймали еле заметное свечение в глухой черноте. Там, где трещина загибалась, с каждым днем уводя себя вниз, так что получалась на блестящей стене прочерченная ею арка, под изгибом плавало бледное пятно. Размером с детскую голову, подумала она, вспоминая свой сон. И сморгнула набежавшую от напряжения слезу. Притихла, глядя, в надежде, что чернота останется нерушимой. Но нет, чуть привыкнув, глаза снова увидели пятно. Похоже на огромный глаз, подумала она и опустилась на подушку-валик, стараясь шевелиться тихо-тихо. Мутный глаз, нехороший. И он смотрит.

По приказу жреца и просьбе Исмы женщины тойров ткут для них ковер, чтоб прикрыть трещину. Жрец еще раз приходил в пещеру, сидел на скамье, вольготно расставив толстые ноги в плетеных сандалиях, открывающих багровые ногти. Жрецы одевались не так, как народ тойров, и были совсем не похожи на быковатых, неуклюжих мужчин племени. Колени жреца отблескивали в разрезах белого сборчатого покрывала, засаленного по вороту и подолу. А низкий вырез доходил до широкого золоченого пояса, так что всегда была видна безволосая крупная грудь с татуировкой, ломаные линии которой походили на паука, бегущего сразу во все стороны. И на спине паука — серое мутное пятно, будто дырка с клубящимся в ней туманом. Каждый раз, когда кто-то из жрецов проходил близко, Ахатта старалась не смотреть на распахивающийся вырез. А женщины тойров толпились, оспаривая друг у друга честь быть отмеченной прикосновением холеной руки жреца к ямочке на горле и к правой груди.

Жрец-Пастух, войдя, кивнул Исме на его приветственный жест и посмотрел на Ахатту, ожидая, когда она подойдет, подставляя горло и грудь. Но Ахатта, поклонившись, схватила котелок и, присев у дальней стены, стала драить его блестящие бока, набирая в горсть толченую слюду. Тогда жрец сел на скамью и, уже не обращая внимания на Ахатту, окинул трещину ленивым взглядом. Похлопал себя по бедру, оглаживая рассеянно.

— Я замазывал ее глиной, мой жрец мой Пастух. Но глина не держится в камне. Позволь мне нарубить в лесу веток и поставить перед стеной, моя жена заплетет их лыком и…

— Твой разум — полразума, гость Исмаэл. Ты понял, что надо просить разрешения изменить мать-гору, но не понял, что мать-гору менять нельзя. Мы, — жрец оторвал руку от толстого бедра и погладил грудь, серый глаз на спине татуированного паука, — мы проведем обряд, и мать-гора сама скажет нам, что нужно сделать. А пока обряда нет, все должно оставаться так, как хочет мать-гора.

Он благосклонно принял из рук подошедшей Ахатты кубок с горячим хмельным питьем и, грея о бронзу руки, уставился на нее, прихлебывая. Выпив, вернул кубок хозяйке. Встал, подхватывая жезл.

— Мать-гора ничего не делает просто так. Молись богам, Исма, которые помогают тебе, чтобы знак матери-горы не был в наказание. Ты сам знаешь, за что…

Ахатта чуяла его дыхание, отдававшее запахом мертвых цветов с подгнившими стеблями. Стоя напротив, жрец ждал. Она знала, что должна, некрасиво присев, развести руки, подставляя горло для милостивого касания. И потом — грудь. Но не могла. Исма молчал.

И тогда жрец, ухмыльнувшись, пошел к выходу, сдвинув Ахатту с места, будто она — вещь.

Той ночью, лежа на груди Исмы, Ахатта шептала:

— Хочешь, побей меня, муж мой Исма, мой степной волк, мой сильный. Но я не смогла. Хочешь, я утром сама пойду к жрецам и попрошу их…

— Нет! — Исма охватил ладонями щеки жены, приподнял ее голову, — ты никогда не пойдешь к ним, поняла? Ты моя жена, моя Ахатта и подчиняешься мне. Так было и так будет. Только мое слово — закон для тебя.

— Да, — она закивала, плача от облегчения. И муж, засмеявшись, притянул ее к себе, слизывая слезы с высоких скул.

— Вот мой воин, мой храбрый охотник, плачет, как маленький степной заяц без матери. У-у-у, Ахи, у-у-у…

— Перестань. Не смейся надо мной!

— У-у-у…

— Я тебя укушу!

— Укуси. А я тебя съем.

— А я хочу ушек. Помнишь, Исма, мы ели ушки, обдирали с них лохматую шкурку?

— А Пень нашел целую поляну и объелся так, что полдня просидел в кустах…

Лежа в темноте Ахатта перебирала каждое слово из разговора, закрыв глаза, чтоб не видеть мутного, плавающего на черной стене пятна. И улыбалась, вспоминая Пня со спущенными штанами в кустах, смеющуюся Хаидэ с пучком зеленых, кисло пахнущих ушек. Исму, своего Исму, стоящего поодаль, и его взгляд, только на нее, с улыбкой.

Надо еще поспать, пока не пришел свет. Ахатта прижалась к мужу и вздохнула, когда он положил горячую руку ей на грудь. Засыпая, наказала себе — доткать ковер. Пусть, сотканный во сне, появится и будет висеть на стене, поверх крикливого и яркого ковра местных женщин. Так будет надежнее.

В сердце матери-горы, в маленькой круглой комнатке, укрытой от стылых камней кроваво-красными коврами, висевшими сплошь и лежащими на полу, сидели жрецы-повелители, шестеро — на резных табуретах, обитых шерстяной тканью. За спиной каждого в центре ковра маячил знак — черный паук с растопыренными лапами, с серым переливающимся пятном на спине. Жрец-Пастух, главный, пасущий племя, поднял руки пухлыми ладонями перед собой.

— Она помешала, найдя своего мужа, но теперь она часть общего узора.

— Часть узора, — повторили пятеро, так же поднимая белые ладони.

— Стать ее пришлась по нраву матери-горе.

— Пришлась по нраву… — красные рты над белыми ладонями изогнулись в ухмылках.

— Да, — оглядывая подручных, жрец-Пастух кивнул и тоже улыбнулся:

— Кто может устоять против столь сладко выточенного демонами тела? И боги не устоят…

— Не устоят…

— Никакие боги не устоят.

— Никакие.

— Хорошо, — он опустил ладони на колени, бугрившиеся в разрезах платья. Жрецы молча повторили его жест.

— Мы проверим ее. На сладость. А после она уйдет сражаться. Вслед за своим жеребцом.

— Проверим, проверим… — жрецы, переглядываясь, потирали колени.

— Мать-гора почти закончила труд. Скоро их жизни соединятся с ней. Ненадолго.

— Ненадолго? — в шепоте жрецов прозвучала вопросительная досада. И ответ прогремел, так, что пятеро окаменели, опустив головы и сжимая руками колени.

— Главное нам — сражение! И если ее дорога — сражаться, то нет нужды пить сладкий хмель, пока не свалитесь! Не забывайте, зачем мы тут!

Пастух встал и, повернувшись, откинул ковер, открывая выкрошенную в стене арку. Оттуда, из серого полумрака пахнуло сладким запахом увядших цветов и забродивших ягод. Жрец ступил в серый туман. Когда его шаги стихли, встал следующий, шагнул в арку.

Последний, уходя, опустил ковер, и комната осталась ждать, похожая на душную внутренность красного сердца, пропитанного сладким запахом гнили.

 

27

«Он — мое племя»…

Ночи Ахатты становились все длиннее, потому что сон уходил, уворачивался, будто дразня ее тем, что ковер стоит недотканным под ярким степным небом. Без сна лежала она ночь за ночью, проваливаясь иногда в пустоту, снова выскакивая из нее в черную пещеру, в которой маячило на стене бледное пятно, ожидая, когда женщина приподнимется на локтях — посмотреть. Если ей удавалось справиться, она не смотрела, закрывала глаза, зажмуривая упрямые веки, которые сами собой раскрывались снова, чтоб убедиться — ночь здесь, не кончается. И сон не идет. Сражаясь с собственной черной пустотой, она снова закрывала глаза, а когда открывала в очередной раз, видела на потолке слабые отблески — пришел день. За границами проеденной пещерами горы солнце сверкает водой, жарит лучами сосновые иглы, накаляет до сизого блеска каменные лбы на верхушках скал. А тут, внутри — рассеянный свет, плывущий по блестящим от слюды камням, тонет в длинной шерсти старых ковров, оберегающих от холода стен.

Сердясь на то, что ночь мучила ее, и, радуясь, что день наступил, Ахатта вскакивала и босиком бежала к очагу, раздуть багровые угли, присыпанные пеплом. Тут не было нужды вставать раньше птиц. Исма, если уходил до рассвета, не будил жену, ел теплую с вечера кашу, в укутанном козьей шкурой котелке, запивал остывшим чаем. Или не ел вовсе, если шел на лесную охоту.

Домашняя работа съедала дневное время. Слишком велика комната-пещера, чтоб отпустить от себя Ахатту. Надо прочистить жесткой щеткой ковры, приготовить еду, протереть блестящие стены, чтоб стекающие капли не мочили устланный пол, сходить наружу за свежей водой, прибраться в крошечных кладовках, соединенных с пещерой узким лабиринтом-коридором.

А где-то степь звенела под копытами коней, выдувала ветрами запахи тела, не давая им застаиваться и скиснуть, ложилась под засыпающих мягкой травой, склоняя над ними душистые ветки шиповника и дерезы. И там, в степи, Ахатта была воином, потому что все женщины Зубов Дракона были ими, хоть и не такими умелыми, как мужчины. Чистя от рыбного супа котелок на холодном вечернем песке, она криво улыбалась. Куда здесь скакать, зачем? Она сама пришла к своему мужу, и он теперь для нее — племя. Сам Исма крепко держит нить, связывающую их с Зубами Дракона, это его мужское дело. Они далеко от племени, но неразрывны с ним, и он заботится об этом. Ахатта ослушалась вождя, пошла против законов, не стала выбирать себе нового мужа, на что имеет право каждая жена, муж которой ушел в долгий наем, часто грозящий смертью. Потому она виновата в том, что происходит. И в этой трещине в стене виновата тоже.

Потому не требовала она от уставшего мужа, чтобы поторопил женщин с тканьем ковра, а жрецов с совершением обряда матери-горы. Решила быть терпеливой и ждать. Когда скакала сюда, пригибаясь к шее послушной быстрой Травки, то в такт топоту копыт повторяла бесконечную просьбу о том, чтобы небесное воинство снегового перевала помогло найти Исму. И если позволят им встретиться, то она, Ахатта, примет любую долю, лишь бы рядом.

Теперь ее доля — открывать глаза в ночь и запрещать себе подниматься в постели, прижимаясь спиной к толстому ковру, навстречу бледному взгляду. А утром беречь огонь и готовить еду, идти на скалы к рыбакам и брать у них свою долю рыбы, чистить ее на песке. Варить похлебку. И удивляться: снова день промелькнул, как один вздох, уступая место черной пустоте, глядящей на нее бледным недреманным оком.

Ночь сменяла ночь. И однажды вечером Ахатта остановилась, перестилая постель, держа в руках толстую подушку-валик. Смотрела на нее, понимая с занывшим вдруг животом, она взяла ее в руки положить повыше. Чтобы, когда проснется ночью, не разбудить мужа, придвигаясь спиной к ковру, а сразу, открыв глаза, увидеть…

Бросила валик на пол. Он покатился, уткнулся в приступку, свесив хвостик-кисточку.

Ахатта накинула распашной кафтан и, на ходу подвязывая его грубым поясом, быстро вышла в темный извилистый коридор. Почти бежала, наизусть ставя ноги, вовремя опуская ступню, когда полы прерывались двумя-тремя, грубо выделанными ступенечками, и все убыстряла шаги, задыхаясь и хватая ртом затхлый холодный воздух.

Длинная лестница с мокрыми стенами казалась бесконечной, и впереди не было света. Вечер, почти ночь, напомнила себе, выход есть, но там темно, лишь звезды над морем. И побежала быстрее, к звездам. Выскочив из проема, ведущего на тропу по внешней стороне горы, вдохнула вечернего воздуха, пахнущего дымом, морской водой, резко — рыбой и мокрыми углями. И, уже медленно, стала спускаться, прислушиваясь, не идет ли кто позади или сбоку, из тускло светящихся нор. Внизу вокруг красных костров двигались тени, слышался смех и грубые песни с лающими словами. Тойры любили в теплое время года проводить ночи на пляже, и был он для них еще одной пещерой, общей. Они не смотрели на небо, сидя на корточках вокруг костров, перекидываясь бранными словечками, протягивая руки к жареной на прутьях рыбе. Иногда кто-то вставал черной медвежьей тенью, потягивался и, переваливаясь, брел к соседнему костру, прихватывая за бока визжащую молодайку, получал от нее тумака, и усаживался к играющим в кости. Сверху, с тропы пляж казался черным ковром с раскиданными по нему красными окнами узора. И серебром охватывала его вода бухты.

Не доходя до песка, Ахатта свернула на узенькую боковую тропу и, отводя от лица ветки, пачкающие руки смолой, прошла так, чтоб с берега ее не увидели. Она не раз ходила тут днем, а сейчас крупные звезды мигали, когда их заслоняли сосновые ветви, и все казалось незнакомым. Сосредоточилась и пошла медленно, плавно, стараясь не доверять глазам, — пусть ноги ступают сами, у них своя память. И ноги, помня, вели ее, соразмеряя шаг с выбоинами, подъемами и впадинами. К небольшой расщелине, прячущей крошечный кусок пляжа, в пять шагов длины. Если знать, где нырнуть под колючие ветки боярышника, нагибая голову, чтоб не цепляться волосами, то над самым песком, где заросли расступались, в одном единственном месте можно было спрыгнуть на песок.

Холодный, он продавился под пятками и руками, когда Ахатта, не удержавшись на ногах, упала вперед. Тут же вскочила, оглядываясь. Черные скалы стояли, нагибаясь, а за ними, как родители, стояли скалы большие. Звезды теснились над головой, и было их так много, что казалось, в море стекала звездная река. Постояв в нерешительности, женщина развязала пояс и скинула кафтан. Через голову стащила полотняную рубаху. И пошла в море, полное звезд. Стояла по шею в воде, смотрела, не отводя глаз, чтоб звездами заполнить себя целиком, и шепотом говорила с невидимыми, с теми, кто добр и смотрит всегда, но кто, как ей стало казаться с недавних пор, не заходит под каменные своды пещер. Просила, пусть ее Исма пореже хмурится и пусть время идет быстро-быстро, если нельзя уйти из тощего леса, от тойров-быков, то пусть четыре года мелькнут, как мелькает в соснах красная шапка быстрого дятла. Попросив, замерла, ожидая знака. Молча смотрела на нее ночь тысячами ярких глаз. Молча смотрело море отраженными звездами. Немая висела над горизонтом луна.

«Это потому что я виновата…». Ахатта опустила голову и, ведя по воде руками, медленно пошла обратно. С ужасом думала, нарушив законы своего племени, она что-то изменила в судьбе своей, и в судьбе Исмы. И, может быть, невидимые стражи уже не будут беречь их? Отвернутся и уйдут, как уходят звезды с утреннего неба.

Плечи и грудь щекотала вода, текла по бедрам и коленям. Еле слышно журча, отпустила ступни, одну за другой, и сухой песок принял их, охватывая подошвы холодными сыпучими ладонями. Ахатта подняла руки, собрать и отжать длинные, прилипшие к спине и ягодицам волосы. Не донеся рук до висков, остановилась, не закончив шага. И, на один удар сердца позже посвиста деревянной дубинки, свалилась ничком на песок.

…Черные пятна кружились на черном и странно, что было их видно — черные на черном. Сливались в душное полотно с еле заметным сладковатым запахом, от которого хотелось увернуться, как от ядовитого тумана над отравой-травой. И когда слились, заполняя мир, перед глазами медленно расплылось серое пятно. Мутным серым глазом.

Это не глаз, нет. Это — слеза, надо голову, повернуть голову и стряхнуть. И…

Она резко открыла глаза в небо, полное равнодушных звезд. Боль в левом виске усилилась, она подала голову влево, чтоб прижаться виском к подушке-валику. Полыхнула кожа на правой скуле, дернулись перед глазами звезды. И встали.

Не дом, не постель. Не сон!

Мыча в жесткий комок, забивший рот, она задергалась, пытаясь повернуться, вскочить. Но обмякла всем телом, напуганная кинувшимися на нее болями, разными, одинаково злыми. Горели виски, тянуло кожу на скулах, ломило челюсти от невозможности закрыть рот, болели зубы, стискивая жесткую помеху. Билась кровь в намертво схваченных чем-то запястьях и щиколотках, резало голый живот и под грудью, не давая вдохнуть.

Раздувая ноздри, часто и рвано дыша, она еще раз попыталась поднять голову, не смогла и, скашивая глаза, водила ими, до рези стараясь рассмотреть хоть что-то. Черная тень закрыла белую монету луны. Через стук крови в ушах слышались звуки: смех и негромкая ругань. Черное пятно становилось больше, съедая звезды. Кто-то нагибался, дыша горелой рыбой и старым пивом.

Ужасом прыгнула на Ахатту память о своей наготе, шевельнулись на часто поднимающейся груди ожерелья из старых монеток и бронзовых бусин. Не обращая внимания на боль в растянутых по песку прядях, она снова забилась, выворачивая локти и колени. Но лишь оглушила себя грохотом крови в перетянутых веревками руках и ногах. А тень, закрыв звезды и довольно рыча, навалилась, елозя по вывернутым локтям жесткими руками, смяла грудь. И, отяжелев, вдруг упала, не давая дышать. Стискивая колени, Ахатта опять замычала, сжимаясь, будто хотела утечь сквозь песок. Кто-то, ругаясь, свалил с нее тяжелое тело. И тут же сам получил ясно слышимую оплеуху. По голой коже женщины мышами побежал ветерок, поднятый схлестнувшимися тяжкими телами, рванулась болью нога, на которую наступили, борясь. Ахатта затихла, водя глазами за медвежьим поединком. Двое, сопя и рыча по-звериному, толкались, сливаясь в один бесформенный силуэт, натужно выкрикивали ругань, со злобой, но вполголоса. И так же вполголоса раздавались из-за головы и сбоку поощрительные смешки.

«Не двое. Есть еще. Два или три, я не вижу…Слышу».

Свирепея от того, что ее, воина, захватили врасплох, плакала злыми слезами, мычала, стараясь вытолкнуть языком изо рта вонючую тряпку. И — боялась. Кто бы ни победил в медвежьей борьбе, побежденный просто уступит право первого. А их тут — пятеро. Или — больше?

Звезды смотрели на распластанное тело, схваченное узлами, надетыми на длинные колья, вбитые в песок. Просто смотрели, исчезая за шатающимися борцами и появляясь снова. И никто, никто, кого звала она, кого просила недавно, стоя по горло в звездной воде, не спустился со снегового перевала — помочь, уберечь, спасти. И наказать врагов. Она — одна…

Мысль прыгнула и упала, недодуманная. Потому что, хрюкнув, один из бойцов вдруг замер и, медленно отрываясь от соперника, повалился на песок, забулькал горлом, хрипя. Смешки смолкли, заскрипели поспешные шаги, злые восклицания смешались с ними. Второй боец, тяжело отпрыгнув, воздел руки с блеснувшим в одной ножом, готовясь отразить невидимое нападение. И блеск метнулся из черной руки, замелькал, поворачиваясь, нанизывая на себя звездный свет, канул в недалекой воде. Тойр взвыл с яростью и недоумением, осел бесформенной кучей, продолжая стонать. И стих.

Топот удалялся, уже слышался треск ветвей на прибрежных скалах. Быстрая тень, закрывая звезды, склонилась над Ахаттой, двигался нож, лопались, освобождая руки и ноги, веревки. Поддев сбоку у талии, обрезал петлю через живот, и она, садясь, дернула изо рта тряпку, вдохнула кипящий воздух и хрипло закашлялась, цепляясь руками за плечи мужа.

— Ис-ма…

— Тихо!

Вскочив, поднял ее за плечи.

— Одежда где? Куда ты ее…

Яркий свет десятка факелов вспыхнул одновременно, заливая песок красными ползающими тенями. Они стояли посреди крошечного пляжа, изрытого ногами тойров, двое из которых валялись сейчас поодаль, блестя мертвыми глазами. Кровь не была видна в красном свете, а раны, что нанес нож Исмы, прятались под одеждой — небольшие точные удары, похожие по быстроте на укусы песчаной осы.

— Так пришлые платят детям-тойрам за еду и тепло очага.

Мерный голос, без злости и без удивления, но с ясно слышимой насмешкой, проговаривал слова. Жрецы, столпясь, стояли тесной кучкой на каменной макушке ближайшей небольшой скалы. Пятеро держали в руках факелы. И жрец-Пастух стоял впереди, смотрел вниз с грозной насмешкой на жирном лице. Длинные серьги, спускаясь на плечи, светились и вспыхивали прозрачными огнями.

— А я предупреждал, высокий гость Исмаэл, твоя жена, одержимая сладкими бесами, навлечет на себя горести и гнев матери-горы. Но она приняла еще большую вину, заставив тебя убить. Тех, кто принимал тебя, как брата!

— Они хотели взять ее, — Исма заслонил собой дрожащую обнаженную жену, — они…

— Замолчи, презирающий обычаи! Она заставила их, неразумных детей. Манила, показывая себя, как девка на грязной ярмарке. Ничего бы не стало с ее телом, если бы пара мальчишек вкусила его. Ты знаешь, в племени тойров это лишь в радость. Мужчинам и женщинам.

— Мы не тойры.

Жрец, стоя почти над головой Ахатты, рассматривал ее, как рассматривают жука, брезгливо.

— Я не спорю над телами убитых тобой юношей, дикарь. Идите в свою пещеру. Мы решим, что с вами будет.

Подхватывая подол, он повернулся, и жрецы расступились, отводя от бритой головы факелы. По одному исчезали, спускаясь на другую сторону скалы, и свет угасал, уступая место ночи, полной звезд и шуршания воды.

Исма отпустил плечи жены, поворачиваясь к берегу, где лежала темной кучей ее одежда, но Ахатта вцепилась в его руку. И он повел жену, поддерживая за талию. Молчал, и она молчала тоже, иногда взглядывая на его невидимое в темноте лицо. Кое-как одевшись, пошла сама, держась за руку Исмы и стараясь не повисать на нем, хотя ноги то и дело подгибались. Молча он подсадил ее на лысый пятачок скалы, у входа в черные заросли. И уже там, под ветками, когда впереди засветилась тусклыми щелями гора, Ахатта схватила его руки и, останавливая, зашептала:

— Давай уйдем, Исма! Муж мой, убежим сейчас, пока нас никто. Ты ведь убил. Что будет? Надо уйти.

— Нет, — он покачал в темноте головой и повторил:

— Нет. Зубы Дракона не бегут из наема. Или договор до конца или смерть.

— Но я…

Она замолчала, не закончив, потому что мысль о вине пришла и навалилась, как пьяный тойр, воняющий полусырой рыбой. Я? Меня не должно быть тут. Я нарушила закон, и теперь из-за меня — все. Исме все это — из-за меня…

— Что?

— Нет. Ничего.

Уже в пещере, когда Исма, не дав ей заняться очагом, насильно уложил в постель и лег рядом, но, больно стукнуло ее сердце — поверх покрывала, спросила безнадежно:

— Что теперь будет, Исма? Что будет с нами?

— Я не знаю. Но тойры часто убивают друг друга. Они вызывают на бой стариков и убивают их. А потом стаскивают на дальний пляж, оставляя тела морским птицам и горным шакалам. Потому у них нет стариков, Ахатта, чтоб не тратить на них еду.

Она вспомнила взгляд жреца на свою грудь. И его насмешливую улыбку на красных губах, умащенных помадой.

— Мы не тойры, Исма.

— Я знаю. Но боги снегового перевала не оставят нас.

— Сегодня они оставили меня, — горько пожаловалась Ахатта, и снова сжалась, ожидая, муж скажет «ты сама… виновата сама».

— Они прислали меня, глупая. Спи.

Она послушно закрыла глаза. И снова открыла их, потому что перед закрытыми глазами на багровом фоне замаячило бледное пятно глаза. Потолок посверкивал слюдяными блестками, отзываясь искрами на прыгающий свет в маленькой плошке.

— Ахи? Те тойры, что дрались за тебя… Скажи мне, я успел? Они…

— Нет! Они привязали меня, и ударили, перед этим ударили, но не тронули меня. Ты пришел вовремя, я благодарю тебя за это, муж мой…

— Благодари небесных лучников. Они сказали мне.

— Хорошо. Да.

Она лежала, боясь пошевелиться. И закрывая, открывая глаза, молила богов снегового перевала, чтоб Исма откинул край покрывала и лег так, как ложился каждую ночь, прижавшись к ее голой спине, и тепло дыша в шею. Молила, пока не услышала, как изменилось дыхание заснувшего мужа.

…

— Иди сюда, Ахи…

Морщась от боли в шее, она открыла глаза и села повыше, натягивая на себя покрывало. Исма стоял под аркой, прочерченной черной трещиной, так и не прикрытой ковром. Улыбался ей и манил рукой, положив другую на бледный, плавающий под изгибом арки глаз.

— Пойдем, Ахи.

— Исма, — голос не послушался, и слово вылетело еле заметным ночным мотыльком, — Ис-ма. Туда? Мне?

— Я твой муж, Ахи-охотница. Забыла? Иди, я зову тебя.

«Он — мое племя».

Отбрасывая тяжелое покрывало, Ахатта встала с постели. Потянулась за сброшенным на приступку кафтаном.

— Не надо, Ахи. Иди…

Жесткая шерсть ковра примялась под босыми ногами. Глухо отозвался задетый на ходу вымытый котелок, приготовленный к утру, овеял теплом остывающих углей очаг.

Поднимая лицо к улыбающемуся лицу мужа, Ахатта подошла и он, взяв ее руку, преодолевая еле заметное сопротивление, приложил ладонью к серому пятну на стене. Нажал. Две их сплетенные руки легли в мягкое, податливое, и трещина арки проистекла серым дымком, закружив Ахатте голову запахом старого перебродившего хмеля. Дым натекал, как легкая вода, заполняя пространство, ограниченное черной линией. И, когда, устав осторожно и неглубоко дышать, Ахатта вдохнула его полными легкими, стена в арке исчезла. Лишь дым клубился, скрывая все, но дышалось легко, и хмель плавно кружил голову. Ахатта засмеялась, доверчиво глядя на мужа, в его серые с плавающими точками черных зрачков глаза, и тот кивнул, ободряя. Подтолкнул вперед, в туманную пелену.

— Иди, Ахи.

— А ты?

— И я.

В душном сердце матери-горы, выстланном коврами, ткаными в незапамятные времена умелицами племени арахны, живущими без мужчин и зачинающими новых женщин от своей слюны, шестеро жрецов сидели лицами друг к другу, положив на голые колени белые мягкие ладони. Под закрытыми веками двигались зрачки, будто следя за кем-то.

— Судьба завязала первый узел нового узора, — жрец-пастух открыл глаза и поднял перед собой ладони.

— Первый узел… — жрецы, открывая глаза, поднимали ладони навстречу.

— Пришлый связал себя с тойрами неправедно пролитой кровью.

— Связал… кровью.

— Женщина пленена целиком. И готова.

— Целиком… готова.

Шесть пар серых глаз с черными точками зрачков скрестили взгляды в центре душного воздуха. Смотрели, не видя. А где-то там, в лабиринтах горы, полных легкого дыма, текущего красивыми завитками, обвивающими пальцы и шеи, шли двое — обнаженная женщина, стройная, с ожерельем из старых монет на тяжелой высокой груди, с черными, неровно отсеченными ножом волосами, укрывающими спину. И мужчина, в кожаных вытертых штанах, заправленных в узкие сапоги с вышитыми голенищами. Туман серыми каплями оседал на его широких скулах и черных бровях. Шел след в след и, когда женщина оборачивалась с легкой, полной любви улыбкой, улыбался в ответ.

— Двое соединили жизни с горой, — провозгласил, наконец, жрец-пастух. И опустил руки на колени.

— Соединили, — жрецы, потирая колени, задвигались, улыбаясь друг другу.

 

28

Матерь-гора помнила все времена, через которые шла, как идет охотник через густой лес, вольную степь, душное болото… Времена ложились за горбатой спиной длинным, уходящим в бесконечность ковром, каждый узор в котором был выткан ею.

И край времени остался за краем ее ковра, на котором написаны клейкой, застывающей на ветру нитью, начала истории жизни.

…Не было ничего, кроме солнца, бросающего вкруг себя нити-лучи. Ничего, кроме луны, плетущей из облаков невесомые покрывала света. Бесконечны были узоры, сплетаемые из облачных прядей и лучей, полосами длились они, укладывались мелкой рябью, расходились в стороны, а то устремлялись вверх, цепляясь за звезды и пропадая в мировой темноте. Время шло, а светила плели и плели свой свет, расшивая им темноту. Но вот однажды, замерло солнце-паук, и лапы-лучи опустились, отягощенные солнечной пряжей. Потому что узор, который ткался золотыми лучами, был повторен. Впервые с начала времен.

Огляделось солнце-паук и закричало от боли, не понимая ее. Не было ему другой судьбы, как плести узор жизни и времени, но если он стал повторяться, то — что впереди? Кричало солнце, висели нити, качаясь и путаясь, сплетались в тяжелые клубки и падали вниз, отрываясь от солнечных лап. Так громко кричало солнце, что проснулась луна, не в свой черед, и, сгребая тонкими лапами-лучами пролетающие нити, хотела спасти их, но не смогла. Тяжкие нити рвали лунные лапы. И луна закричала вместе с дневной паучихой. От этого крика, наполовину желтого, наполовину белого, по нестерпимому желанию, родившемуся от нестерпимой боли, — стала внизу земля. Ударились о землю комки, узлы и обрывки, сотрясая ее, ведь то, что казалось легчайшим в пустоте, падая, имело огромный вес, должный размерам родивших. Вздыбилась земля, пошла горами и складками, прорвалась во многих местах, брызгая гневным огнем, потому что земля тоже испытала боль. Ползли по дырам желтые и белые нити, проникая в черные трещины на серой земле, плавясь в красном пламени ее изнанки.

И, меж двух криков, остановилось солнце-паук, опуская пламенное лицо, и увидело — там, внизу, ткутся новые узоры! Зубцами стоят земные горы, петлями вьются новорожденные реки, кругами блестят озера и моря. И боль солнца стихала, потому что, упав, клейкие нити потеряли свой вес, отдавая его земле. Открыло тогда солнце огненный рот, извергая новые нити и направляя их вниз. Устав, ушло в сон, а на небо вышла белая луна, вплетая свои нити в узоры земли.

Так началось новое время. Но и эти узоры подошли к концу, когда на земле не осталось места для новых гор и новых морей. Много времени заняло это, но и это время ушло в прошлое. Хмурясь, смотрели вниз божественные пауки-созидатели, роняя клейкую слюну, которой некуда было плестись. И, когда ветер не справился с тем, чтоб высушивать нити, они, слипаясь, вдруг ожили сами. Первая трава прыснула из коричневой глины — зелеными стрелами к синему небу. И глядя на новый цвет, рассмеялось солнце, начиная новое время. Зелень трав и деревьев мешалась с яркими красками цветов. И было внизу так звонко и прекрасно, что от красоты зародились птицы — петь.

Казалось луне и солнцу, так будет вечно. Хотя мы-то знаем, их вечность не раз грозила закончиться. Пришел и новый конец. Посмотрело солнце на огромные покрывала, затканные цветами и травами, и стало понятно ему, сколько ни сотворяй новых узоров, лишь цветными узорами останутся они. Взошла на пламенный лик тоска, делая его жар нестерпимым, и обижаясь на мир, отвернулось солнце, уходя вместе с днем и уступая место ночной сестре-пряхе. И та, взошла над землей, как всходила каждую ночь, но в эту, жалея сестру, принялась думать. И колдовать.

Стала над землей Ночь первого колдовства. Многое сделано небесными пряхами за долгие времена — было луне из чего создавать новое. Поднимая из вод ленивых рыб, ловя лапой спящую птицу, хватая в петлю лесного зверя, сплетала луна кричащих животных, сминала в комок, подбирая лапы и крылья, трепала, как треплют свежую шерсть, чтоб стала она мягкой и послушной. И, утомясь к утру, оставила луна солнцу куклу из коры, шерсти, кожи и крови зверей. Была у куклы голова, чтоб на ней открылись глаза — смотреть. Был на ней рот — кормить себя пищей, петь песни и разговаривать. Было тулово, чтоб крепились к нему руки с ловкими ладонями-пауками, и ноги, чтоб идти в новые места, за новыми узорами. Не было лишь огня в пустой груди. Но то дело солнца, знала луна и ушла, не заботясь.

Проснувшись, увидело солнце новую игрушку. Протянуло к ней лапы-лучи, смеясь, и вскрыв грудь из кожи и кости, вложило в нее живое сердце, щелкнуло по нему, чтоб застучало. И нарекло куклу Арахной Плетущей узор.

Открыла кукла живые глаза, подняла перед собой живые руки, разглядывая их. И немедленно принялась за дело: побежала в леса, срывая с деревьев зеленые ветки, скатилась по глине к реке, вытаскивая из воды скользкие водоросли. Пела и плела, плела и пела. Оставив на закате работу, собирала ягоды и грибы, ела и спала, чтоб утром снова плести свои человеческие ковры.

Бросая дочери Арахне золотые и серебряные нити, радовались небесные паучихи. Но вскоре, по их небесным меркам, всего через малое время, заметило солнце, лицо Арахны стало похожим на старую кору, а руки движутся медленно и путают золотые нити. Укоряя дочь в лени, сердилось солнце, дергало нити, и наступала на земле то засуха, то дикие холода. Но все тише пела Арахна, медленно брела по кромке болота, оступаясь в него корявой ногой, и узоры из-под дрожащих рук выходили скудные и некрасивые.

— Наша дочь из живого, того, что живет свой срок и умирает, — сказала луна, плача в ночь серебряными слезами, — и она умрет. В свой земной срок.

И опять разгневалось жаркое солнце. Но гнев не мог изменить того, что время идет в одну сторону, и чем дольше ярилось солнце, тем короче становился земной срок Арахны Плетущей узор. Пришлось луне устроить Ночь второго колдовства. Солнце спало и не видело, что делалось в бледном свете сестры. Но к утру рядом с Арахной пищала крошечная девочка, размахивая маленькими руками. Прикрыло солнце горячий глаз облаком, чтоб не опалить младенца, и смотрело в щелку, как Арахна, широко раскрыв рот, обмакивает пальцы в слюне, мажет себе низ живота, и через малое для солнца время, из распухшего живота выходит орущий младенец. И еще один.

— Как все сложно, — сетовало солнце, разглядывая подрастающих паучих, — крепких, с сильными руками и острыми глазами, которые споро бежали по травам и берегам, собирая пряжу для новых ковров.

— Но раз с живым по-другому нельзя, пусть так. Это даже интереснее.

Но, через малое солнечное время, рассматривая новые ковры, опять разозлилось солнце, и на закате, громыхая темными тучами, закричало сонной луне через все небо:

— Наши дочери, созданные твоим колдовством, тупы и ленивы. Посмотри, как скучны их узоры! Они делают одно и то же. А старшая скоро развалится на куски, из которых ты слепила ее! Ночная пряха, что нам делать? Скажи, пока я вижу твой бледный серп!

— Ложись спать, сестра, не горячи огненную кровь.

И, нагнувшись из ночи к земле, луна-пряха стала смотреть на ковры, рядом с которыми спали дочери. Все было на них: зубцы гор, завитки трав, пятна цветов, цепи рек и россыпи светящихся камней. Но чего-то не хватало узорам, как первой умелице-кукле из коры не хватало когда-то живого сердца. И тогда луна-пряха, протянув бледный луч, коснулась им трясущейся головы дочери Арахны. Та не спала, ожидая смерти.

— Может быть, ты знаешь своих дочерей лучше, чем мы — небесные вечные пряхи? Скажи мне, что нужно, чтоб пальцы их ткали живые узоры? У них есть все.

— У них нет любви, которая сведет их с ума. Тогда сделанное руками оживет.

— Странные вещи говоришь ты. Хорошо, что сестра моя солнце не слышит тебя. Но что надо сделать? Я могу совершить Третье ночное колдовство, но я не знаю, что колдовать!

Рассмеялась тогда старая Арахна, всю жизнь рожающая крепких дочерей и всю жизнь ткущая ковры для услады небесных матерей своих. Покачала седой головой.

— Протяни мне руку, небесная пряха. Чтоб я не умерла, пока буду совершать свое, женское колдовство. Которого ты не умеешь.

— Ты хочешь свести с ума своих дочерей? Так ты любишь их?

— Да. Пусть живут полной жизнью.

Протянула луна тонкие руки-нити, чтоб Арахна, держась за них, смогла встать. И смотрела, удивляясь круглым лицом, как дряхлая женщина, собрав нужные травы и ягоды, смачивает их слюной, красит кровью из отворенного запястья, натирает собственным потом, шепча непонятные, выдуманные слова. А потом, сплетя из получившегося комка странные грубые нити, все в узлах и проточинах, ткет новый ковер, растянув его на поляне. Заполняет середину рисунком, на котором в полный человеческий рост стоит кто-то, с головой лесного медведя, с туловом льва, руками большой обезьяны, с торчащим членом, похожим на свирепую змею. И, откусив последний узелок, отступает, чтоб лунный свет заполнил полотно.

— Это кто? Разве руки его смогут выткать узор? Разве глаза увидят красоту? А посмотри на его ноги! И тулово, похожее на кряжистый дуб!

Рассмеялась Арахна. И, медленно ложась под мягкие кусты, напомнила ночной пряхе:

— Пусть пряха-солнце оживит его сердце.

Но поутру, увидев корявый рисунок, пряха-солнце разгневалась. Швырнула острые злые лучи, разбудив старую Арахну.

— Этот урод должен получить в дар от меня горячее сердце? Не бывать этому!

— Тогда не получишь ты продолжения жизни, мать-мастерица. И до скончания вечности смотреть тебе на одни и те же узоры, скучные и мертвые.

Но не могло уступить гордое солнце. Сказало последнее слово и замолчало:

— Сменяй свою жизнь на жизнь чужака. Если ты мать и так печешься о дочерях, умри. Стань горой, камнем. А он пусть живет.

С тех пор смотрят с небес вечные пряхи, как рвут сердца женщины, путая нити своих жизней, сходя с ума и сводя с ума мужчин. От любви человеческой оживают узоры на полотне настоящего, длятся в прошлое бесконечным покрывалом, и в будущем не видно ему конца. И стоит, сгорбив каменную спину, матерь-гора, бросив в стороны уставшие скалы-руки, а вокруг нее — первые дочери, горами поменьше, дают своим дочерям-умелицам приют и защиту, оберегая от злых ветров, зимней стужи, летнего зноя. Чтобы не прекращалось плетение жизни.

Проговорив последние слова, Исма смолк, глядя в поблескивающий потолок. Ахатта, положив голову на его руку, тоже смотрела вверх и перед полузакрытыми глазами проплывали картинки чужого прошлого. Ждала продолжения, но муж молчал, и она шевельнулась, думая, не заснул ли. Но Исма другой рукой прижал ее к себе, и она улыбнулась успокоенно. Не спит, они — вместе. После того, как попали в сердце горы, все изменилось.

— Как красиво. Я думала, тойры, они почти звери. Но такие песни разве могут быть у зверей, Исма?

— Нет, Ахи. Это хорошее предание, оно о прошлом и в нем есть жизнь. Но…

— Что, муж мой?

— В нем нет богов, Ахи.

— А солнце с луной?

— Это не боги. Это сказка о том, что видят глаза. Я…

— Что?

— Нет, ничего. Спи, Ахи маленький заяц, спи.

Ахатта прижалась крепче, дыша терпким запахом мужского пота. Закрыла глаза. Исма, покачивая на руке ее голову, хмуро смотрел в потолок, думая, что вовремя остановил свой глупый язык. Пусть Ахи спит, может быть, она не вспомнит, что было ночью. Не вспомнит о сердце горы…

— Исма… любимый муж мой…

— Что, жена? — он шепнул тихо-тихо, чтоб не разбудить засыпающую.

— Мы еще пойдем в гору, да? Там так хорошо…

— Спи.

 

29

Теренций сидел в покоях жены и, хмурясь, оглядывался. Втянул воздух и скривил широкое лицо с обвисшими щеками.

— Тут все еще пахнет твоей новой игрушкой. Что, рабыни не могут прибраться как следует?

Хаидэ отошла от окна, села на придвинутый Мератос табурет, расправила складки тонкого льна.

— Ты просто хочешь ругаться.

— Нет.

— Иногда ты похож на мальчишку, высокочтимый Теренций.

— Для зрелого мужчины разве это плохо?

— На капризного мальчишку, которого давно не наказывали.

Она улыбнулась мужу, наклоняя голову к плечу. Из-под золотого обруча выбилась завитая прядь и закачалась у щеки. Румяна, сурьма на глазах. Теренций с удивлением присмотрелся.

— Ты куда-то собралась?

— Нет. Я знала, что ты придешь.

— Раньше тебя это совсем не волновало, княгиня.

Хаидэ кивнула. Прядь скользнула по щеке, щекоча кожу. Надо же, это приятно, спасибо девчонке Мератос, глупой девчонке, напомнившей ей о том, что мужчины просты.

— А сейчас волнует.

Теренций вытянул ноги и откинулся к завешенной ковром стене. Скрестил на широкой груди толстые руки. Заявил:

— Я тебе не верю.

— Ну что ж, — Хаидэ встала с табурета. Медленно прошла по комнате, трогая стоящие на поставцах безделушки, встала так, что дневное солнце просветило края одежды. И подняла руки, поправляя волосы.

— Веришь, или не веришь, есть ли разница? Я хочу мира. Сколько можно воевать с собственным мужем?

— А ты спросила меня? Я хочу этого мира? — он подался вперед, хлопнул себя по колену.

Хаидэ смотрела внимательно и печально. Но и с удивлением. Вот он сидит, тот, кому ее отдали когда-то, а она была совсем девочкой и ничего не хотела, лишь бы остаться в степях и летать на черном огромном Брате, навстречу западному ветру. И за то, что их разделяли прожитые им годы, за то, что она была вырвана из своей земли, за обиды, наносимые ей по его грубости и невнимательности, она ненавидела его. Поначалу. Но ненависть — удел ограниченности, так поняла позже, и отказалась от нее, сменяв на равнодушие. Для того, чтобы понять, равнодушие задевает мужчину сильнее ненависти. Вот если бы годы, разделяющие их, были не так длинны. В этом, сидящем с расставленными ногами, толстыми и крепкими, с обвисшим от постоянного хмеля лицом и небольшими недобрыми глазами, совсем не виден тот юноша, каким он когда-то был. Лишь в чертах крупного лица еле-еле мелькнет иногда абрис другого, незнакомого ей человека. Понравился бы ей молодой грек, полный надежд и честолюбивых устремлений? Каким он был? Как Исма? Жесткий и одновременно добрый, спокойный и иногда белеющий от ярости, так, что на обтянутых кожей скулах блестели бескровные пятна? Или таким, как Абит? Увальнем, с немного растерянной улыбкой, с которой он мог свалить и коня.

— Теренций. Каким ты был?

— Что?

— В свои двадцать лет, каким ты был? Ты помнишь это?

— Ты считаешь меня беспамятным стариком?

— Да нет же! — быстро подойдя, Хаидэ села на пол и посмотрела на мужа снизу, с требовательной просьбой на лице.

— Ты умен, а говоришь со мной как… как с камнем у обочины. Пнешь и все. Чтоб не мешала. Я для тебя всегда была лишь необходимостью, девчонкой, которую надо взять в дом, посадить в покоях, чтоб высокий князь Торза отправлял в полис наемников. Я выросла, князь. Ты это видишь?

Теренций с удивлением смотрел на поднятое светлое лицо. Кашлянул. И нахмурившись, полез в пристегнутый к поясу кошель.

— Вот. Если тебе впрямь интересно.

Вокруг толстого пальца обвилась цепочка из белого и желтого золота. Хаидэ приняла в ладонь круглый медальон, перевернула. На гемме, вырезанной из дымчатого опала — профиль юноши с гордо посаженной на крепкой шее крупной головой. Густые волосы вьются копной, прижатой тонким венком, мясистый нос чуть нависает над пухлыми, капризно сложенными губами. Пристально смотрит вперед глубоко посаженный под тяжелой бровью глаз.

— А ты почти не изменился…

— Этой гемме сорок лет, жена. Мне было семнадцать. Я был… необуздан, всегда. Горд и тщеславен. Собирался достичь многого. Готов был сделать для этого все. И делал. Двадцать лет делал. Стал советником в городе, уважаемым человеком. У меня была жена и двое детей. А потом по навету меня пришли арестовать. Я сбежал, ночью. Нас ждала маленькая лодка, мы скрылись на небольшом острове. Совсем недалеко от Греции, у многих там были виллы, потому пришлось уйти на другой конец острова, к пастухам. Они жили в пещерах.

— Жена… Ты был женат.

— Конечно! Я делал карьеру и хорошая жена — половина пути наверх.

— Ты любил ее?

— Нет.

Хаидэ наматывала на палец цепь и смотрела, как гемма качается в воздухе. Казалось, юный Теренций кивает словам.

— Не любил. Но она была хорошей женщиной, не самой красивой, но послушной и доброй. Они умерли, все трое, от малярии. Это было больное место, с болотами вокруг. Я всегда был здоров, как бык. Мне ничего не стало! А оба моих сына умерли, в грязных тряпках, у стены, по которой все время текла вода.

— И жена…

— Да, и она тоже. Когда я их похоронил, то решил уйти обратно, в столицу. А оттуда пробраться на торговый корабль и уехать. Мне было все равно куда.

— И ты попал сюда?

— Дай сюда, — он снял с пальцев Хаидэ цепочку, свернул и спрятал в сумку.

— Нет. Когда я пробрался в город, ночью, одетый в рванье нищего, я пришел к своему другу. И тот рассказал мне, что вышло помилование. Давно. Меня помиловали. Давно! Если б знал раньше, мои сыновья остались бы жить.

— Мне жаль…

— Мне тоже. Я напился. Бегал под луной и выл, как бешеная собака. Я выл от злости. Когда проспался, стал думать, чем прогневил богов. Кто наслал на меня проклятие? И понял…

— Кто?

Теренций нагнулся к сидящей на полу жене, взял ее за плечо и сдавил. Дыша чесноком и сандалом, выдохнул:

— Кто угодно! Я многих обидел, пока карабкался наверх, очень многих. И некоторых из них арестовали, чтоб я мог занять место позначительнее…Я стал жить один в своем доме, а он был огромен, мой дом, его строили лучшие архитекторы. Я пил, и пировал. И просадил все свои деньги. Потому что не знал, чье проклятие настигнет меня и когда. А дом потом продал. И после этого отправился на судно, идущее в Эвксин. У меня в Греции остались друзья, которые ценят звонкую монету. Поэтому меня ценят здесь. Как ты сказала тогда — нарисовать свой портрет на тюках шерсти и амфорах с маслом? Чтоб знали, как выглядит заморский купец Теренций?

Он оттолкнул жену и расхохотался. Замолчал, оборвав смех.

— Ты что жалеешь меня?

— Д-да. Наверное, да. Да, муж мой, я жалею тебя.

— Не прикидывайся доброй тетушкой!

— Жалею, что ты так бездарно растратил свою жизнь. И продолжаешь тратить.

— Вот! Узнаю свою строптивую жену. А скажи, дикая женщина, может и ты для меня — чье-то проклятие? Для чего затеян этот разговор? Что ты хочешь выманить из меня?

Хаидэ встала. У двери переминалась Мератос, слушая с жадностью, приоткрыв пухлый рот. Глядя на мужа сверху, княгиня сказала ровным голосом:

— Если тебе привычнее говорить так, будто ты торгуешься, будем говорить так, муж мой. Я хочу, чтоб ты купил мне в рабы египтянина Техути. Мне лично.

— Техути, Техути… подожди. Ты о ком говоришь?

— О том жреце из Египта, которого приводил показать Флавий. В ночь, когда вы нашли Ахатту.

— Ах, вот что! Этот маленький человечек, похожий на бобовый стручок. Ты, кажется, вела с ним ученые беседы. После того, как плясала голая, изображая менаду. Он недешев. Да зачем он тебе? Попросила бы коня или паланкин, драгоценностей, наконец. Тебе нужны новые украшения, у нас бывают полезные гости.

— Я хочу раба.

— Ты их будешь собирать, как я лошадей, а, жена? Выводить на площадь, похваляясь тем, сколько душ подарил тебе нелюбимый супруг? И станешь требовать то черную красотку, то узкоглазого звездочета, а то захочешь зеленолицего водяного человека?

Хаидэ стояла, ожидая, когда мужу надоест насмехаться. Когда он замолчал, ответила:

— Мне нужен лишь египтянин. Пока что. И я знаю, это пойдет и тебе на пользу. Когда-нибудь ты поймешь. А пока, если хочешь торговаться дальше, выслушай.

Теренций изобразил насмешливое внимание.

— Ты даришь мне этого раба, — Хаидэ говорила медленно, раскаиваясь в том, что не обдумала своего предложения раньше. Но все приходило в голову внезапно, и она решила не останавливаться, идя за судьбой, — ты даришь мне египтянина, а я отправляю гонца к Торзе. Ты получаешь десять воинов, в личное пользование, сроком… на три года. Допустим, на три.

— В личное? На семь, Хаидэ. Семь лет и ни годом меньше.

— Техути еще не здесь, высокочтимый Теренций. А семь лет — слишком большой срок. Даже я, единственная дочь великого Торзы, не смогу обещать тебе такого. Три года, муж мой. Что угодно, иди с ними войной на побережье, отдавай в наем, посылай на грабежи.

— Хм…

Теренций встал и заходил по комнате, отмахиваясь от залетевшей с ветерком мухи. Маленькие глаза разгорелись. Остановившись напротив жены, он смерил ее пристальным взглядом:

— В чем его дальняя польза мне? Ты сказала, он будет полезен, и кротко добавила, что я туп и не понимаю, для чего. Так растолкуй старому тупому мужу.

— Прости, Теренций. Нам обоим надо учиться говорить друг с другом по-новому.

— О чем ты?

— Я не должна была… Ну, ладно. Что касается египтянина… Он очень умен. Я готова учиться. И я твоя жена. Не враг, Теренций, жена. Я пришла к тебе и по доброй воле, жизнь моя связана с тобой. И не забывай, когда ты брал в жены девочку из степного племени, ты брал дочь вождя Зубов Дракона и амазонки. Девочки становятся женщинами. Дочери вождя — могут стать большим. Ты заметил, что я изменилась? Это — начало. Я буду тебе не только женой, но и союзником. Не товаром для мены на воинов, а большей ценностью.

Теренций молчал. Легкий ветер гулял по просторным покоям, шевелил откинутые летние занавеси, солнце отблескивало на медном боку холодной жаровни и на завитках кувшинов и ваз. У большого зеркала в плошках громоздились цветы, вываливаясь на каменную полку. И краснели натертыми до блеска боками вынутые из кладовой последние зимние яблоки. Его жена стояла, опустив руки, унизанные витыми браслетами, и на щеку, тронутую румянами, свисала, покачиваясь, золотая прядь. Да. Она изменилась. Повзрослела, сидя тут, на женской половине, занимаясь тканьем ковров и другими медленными женскими делами. И вдруг оказалась — женщиной двадцати четырех лет, слишком старой, чтоб соблазнять мужчин юностью, но еще полной свежести и молодой силы.

И слишком уж спокойное у нее лицо, думал Теренций, когда, поклонясь, спускался по лестнице, слишком спокойное для таких разговоров, прямо величественное. Скругленные ступени падали вниз под ногой, потому что Теренций не желал опираться на перила. Шел осторожно, чтоб не поскользнуться, и не мог обозреть даже мысленно этих медленно ползущих десяти лет, проведенных его женой на женской половине дома-дворца. Длинных десяти лет, из которых восемь она была предоставлена сама себе.

— Теренций!

Поднял голову, покачнулся, схватившись за перила. Хаидэ стояла наверху, из-за ее плеча выглядывала маленькая рабыня.

— Ты не ответил. Я получу свой подарок?

— Спустись-ка. И оставь свою наушницу там.

Шлепая босыми ногами, Хаидэ быстро сбежала вниз, и он подумал о тридцати с лишним годах, лежащих меж ними.

— У меня были сыновья, княгиня. Теперь моя жена — ты. Мне нужен сын.

— Это… это слишком большая цена.

— Да? А мне кажется, вполне нормальная, для законной жены. Которая просит себе в игрушки другого мужчину. Ты говорила со мной как взрослая женщина. Я сейчас говорю с тобой так же.

— Ты сам перестал заходить в мою спальню.

Сказала тихо и в голосе неожиданно для нее самой, прозвучал упрек. Теренций усмехнулся.

— Это не разговор для лестницы, жена. У нас обоих есть, что сказать, и это будет впустую. Потому я говорю, будто только что вышел на эту дорогу и делаю первый шаг. Ты хочешь раба. Мне неважно, для чего он тебе. Если… Я сказал о своих условиях.

— Я подумаю, Теренций.

— Вот и хорошо, подумай.

И глядя, как она подбирает длинный подол, собираясь ступить выше, добавил:

— А наемников можешь оставить отцу. Или нет, пусть их будет пятеро. Уже отвернувшаяся Хаидэ от неожиданности отпустила подол и прижала руку к губам, пачкая ее помадой. Побежала наверх, повторяя про себя слова отказа, что превратились в продолжение торговли. Пусть их будет пятеро. И спать с ней.

 

29

Теренций сидел в покоях жены и, хмурясь, оглядывался. Втянул воздух и скривил широкое лицо с обвисшими щеками.

— Тут все еще пахнет твоей новой игрушкой. Что, рабыни не могут прибраться как следует?

Хаидэ отошла от окна, села на придвинутый Мератос табурет, расправила складки тонкого льна.

— Ты просто хочешь ругаться.

— Нет.

— Иногда ты похож на мальчишку, высокочтимый Теренций.

— Для зрелого мужчины разве это плохо?

— На капризного мальчишку, которого давно не наказывали.

Она улыбнулась мужу, наклоняя голову к плечу. Из-под золотого обруча выбилась завитая прядь и закачалась у щеки. Румяна, сурьма на глазах. Теренций с удивлением присмотрелся.

— Ты куда-то собралась?

— Нет. Я знала, что ты придешь.

— Раньше тебя это совсем не волновало, княгиня.

Хаидэ кивнула. Прядь скользнула по щеке, щекоча кожу. Надо же, это приятно, спасибо девчонке Мератос, глупой девчонке, напомнившей ей о том, что мужчины просты.

— А сейчас волнует.

Теренций вытянул ноги и откинулся к завешенной ковром стене. Скрестил на широкой груди толстые руки. Заявил:

— Я тебе не верю.

— Ну что ж, — Хаидэ встала с табурета. Медленно прошла по комнате, трогая стоящие на поставцах безделушки, встала так, что дневное солнце просветило края одежды. И подняла руки, поправляя волосы.

— Веришь, или не веришь, есть ли разница? Я хочу мира. Сколько можно воевать с собственным мужем?

— А ты спросила меня? Я хочу этого мира? — он подался вперед, хлопнул себя по колену.

Хаидэ смотрела внимательно и печально. Но и с удивлением. Вот он сидит, тот, кому ее отдали когда-то, а она была совсем девочкой и ничего не хотела, лишь бы остаться в степях и летать на черном огромном Брате, навстречу западному ветру. И за то, что их разделяли прожитые им годы, за то, что она была вырвана из своей земли, за обиды, наносимые ей по его грубости и невнимательности, она ненавидела его. Поначалу. Но ненависть — удел ограниченности, так поняла позже, и отказалась от нее, сменяв на равнодушие. Для того, чтобы понять, равнодушие задевает мужчину сильнее ненависти. Вот если бы годы, разделяющие их, были не так длинны. В этом, сидящем с расставленными ногами, толстыми и крепкими, с обвисшим от постоянного хмеля лицом и небольшими недобрыми глазами, совсем не виден тот юноша, каким он когда-то был. Лишь в чертах крупного лица еле-еле мелькнет иногда абрис другого, незнакомого ей человека. Понравился бы ей молодой грек, полный надежд и честолюбивых устремлений? Каким он был? Как Исма? Жесткий и одновременно добрый, спокойный и иногда белеющий от ярости, так, что на обтянутых кожей скулах блестели бескровные пятна? Или таким, как Абит? Увальнем, с немного растерянной улыбкой, с которой он мог свалить и коня.

— Теренций. Каким ты был?

— Что?

— В свои двадцать лет, каким ты был? Ты помнишь это?

— Ты считаешь меня беспамятным стариком?

— Да нет же! — быстро подойдя, Хаидэ села на пол и посмотрела на мужа снизу, с требовательной просьбой на лице.

— Ты умен, а говоришь со мной как… как с камнем у обочины. Пнешь и все. Чтоб не мешала. Я для тебя всегда была лишь необходимостью, девчонкой, которую надо взять в дом, посадить в покоях, чтоб высокий князь Торза отправлял в полис наемников. Я выросла, князь. Ты это видишь?

Теренций с удивлением смотрел на поднятое светлое лицо. Кашлянул. И нахмурившись, полез в пристегнутый к поясу кошель.

— Вот. Если тебе впрямь интересно.

Вокруг толстого пальца обвилась цепочка из белого и желтого золота. Хаидэ приняла в ладонь круглый медальон, перевернула. На гемме, вырезанной из дымчатого опала — профиль юноши с гордо посаженной на крепкой шее крупной головой. Густые волосы вьются копной, прижатой тонким венком, мясистый нос чуть нависает над пухлыми, капризно сложенными губами. Пристально смотрит вперед глубоко посаженный под тяжелой бровью глаз.

— А ты почти не изменился…

— Этой гемме сорок лет, жена. Мне было семнадцать. Я был… необуздан, всегда. Горд и тщеславен. Собирался достичь многого. Готов был сделать для этого все. И делал. Двадцать лет делал. Стал советником в городе, уважаемым человеком. У меня была жена и двое детей. А потом по навету меня пришли арестовать. Я сбежал, ночью. Нас ждала маленькая лодка, мы скрылись на небольшом острове. Совсем недалеко от Греции, у многих там были виллы, потому пришлось уйти на другой конец острова, к пастухам. Они жили в пещерах.

— Жена… Ты был женат.

— Конечно! Я делал карьеру и хорошая жена — половина пути наверх.

— Ты любил ее?

— Нет.

Хаидэ наматывала на палец цепь и смотрела, как гемма качается в воздухе. Казалось, юный Теренций кивает словам.

— Не любил. Но она была хорошей женщиной, не самой красивой, но послушной и доброй. Они умерли, все трое, от малярии. Это было больное место, с болотами вокруг. Я всегда был здоров, как бык. Мне ничего не стало! А оба моих сына умерли, в грязных тряпках, у стены, по которой все время текла вода.

— И жена…

— Да, и она тоже. Когда я их похоронил, то решил уйти обратно, в столицу. А оттуда пробраться на торговый корабль и уехать. Мне было все равно куда.

— И ты попал сюда?

— Дай сюда, — он снял с пальцев Хаидэ цепочку, свернул и спрятал в сумку.

— Нет. Когда я пробрался в город, ночью, одетый в рванье нищего, я пришел к своему другу. И тот рассказал мне, что вышло помилование. Давно. Меня помиловали. Давно! Если б знал раньше, мои сыновья остались бы жить.

— Мне жаль…

— Мне тоже. Я напился. Бегал под луной и выл, как бешеная собака. Я выл от злости. Когда проспался, стал думать, чем прогневил богов. Кто наслал на меня проклятие? И понял…

— Кто?

Теренций нагнулся к сидящей на полу жене, взял ее за плечо и сдавил. Дыша чесноком и сандалом, выдохнул:

— Кто угодно! Я многих обидел, пока карабкался наверх, очень многих. И некоторых из них арестовали, чтоб я мог занять место позначительнее…Я стал жить один в своем доме, а он был огромен, мой дом, его строили лучшие архитекторы. Я пил, и пировал. И просадил все свои деньги. Потому что не знал, чье проклятие настигнет меня и когда. А дом потом продал. И после этого отправился на судно, идущее в Эвксин. У меня в Греции остались друзья, которые ценят звонкую монету. Поэтому меня ценят здесь. Как ты сказала тогда — нарисовать свой портрет на тюках шерсти и амфорах с маслом? Чтоб знали, как выглядит заморский купец Теренций?

Он оттолкнул жену и расхохотался. Замолчал, оборвав смех.

— Ты что жалеешь меня?

— Д-да. Наверное, да. Да, муж мой, я жалею тебя.

— Не прикидывайся доброй тетушкой!

— Жалею, что ты так бездарно растратил свою жизнь. И продолжаешь тратить.

— Вот! Узнаю свою строптивую жену. А скажи, дикая женщина, может и ты для меня — чье-то проклятие? Для чего затеян этот разговор? Что ты хочешь выманить из меня?

Хаидэ встала. У двери переминалась Мератос, слушая с жадностью, приоткрыв пухлый рот. Глядя на мужа сверху, княгиня сказала ровным голосом:

— Если тебе привычнее говорить так, будто ты торгуешься, будем говорить так, муж мой. Я хочу, чтоб ты купил мне в рабы египтянина Техути. Мне лично.

— Техути, Техути… подожди. Ты о ком говоришь?

— О том жреце из Египта, которого приводил показать Флавий. В ночь, когда вы нашли Ахатту.

— Ах, вот что! Этот маленький человечек, похожий на бобовый стручок. Ты, кажется, вела с ним ученые беседы. После того, как плясала голая, изображая менаду. Он недешев. Да зачем он тебе? Попросила бы коня или паланкин, драгоценностей, наконец. Тебе нужны новые украшения, у нас бывают полезные гости.

— Я хочу раба.

— Ты их будешь собирать, как я лошадей, а, жена? Выводить на площадь, похваляясь тем, сколько душ подарил тебе нелюбимый супруг? И станешь требовать то черную красотку, то узкоглазого звездочета, а то захочешь зеленолицего водяного человека?

Хаидэ стояла, ожидая, когда мужу надоест насмехаться. Когда он замолчал, ответила:

— Мне нужен лишь египтянин. Пока что. И я знаю, это пойдет и тебе на пользу. Когда-нибудь ты поймешь. А пока, если хочешь торговаться дальше, выслушай.

Теренций изобразил насмешливое внимание.

— Ты даришь мне этого раба, — Хаидэ говорила медленно, раскаиваясь в том, что не обдумала своего предложения раньше. Но все приходило в голову внезапно, и она решила не останавливаться, идя за судьбой, — ты даришь мне египтянина, а я отправляю гонца к Торзе. Ты получаешь десять воинов, в личное пользование, сроком… на три года. Допустим, на три.

— В личное? На семь, Хаидэ. Семь лет и ни годом меньше.

— Техути еще не здесь, высокочтимый Теренций. А семь лет — слишком большой срок. Даже я, единственная дочь великого Торзы, не смогу обещать тебе такого. Три года, муж мой. Что угодно, иди с ними войной на побережье, отдавай в наем, посылай на грабежи.

— Хм…

Теренций встал и заходил по комнате, отмахиваясь от залетевшей с ветерком мухи. Маленькие глаза разгорелись. Остановившись напротив жены, он смерил ее пристальным взглядом:

— В чем его дальняя польза мне? Ты сказала, он будет полезен, и кротко добавила, что я туп и не понимаю, для чего. Так растолкуй старому тупому мужу.

— Прости, Теренций. Нам обоим надо учиться говорить друг с другом по-новому.

— О чем ты?

— Я не должна была… Ну, ладно. Что касается египтянина… Он очень умен. Я готова учиться. И я твоя жена. Не враг, Теренций, жена. Я пришла к тебе и по доброй воле, жизнь моя связана с тобой. И не забывай, когда ты брал в жены девочку из степного племени, ты брал дочь вождя Зубов Дракона и амазонки. Девочки становятся женщинами. Дочери вождя — могут стать большим. Ты заметил, что я изменилась? Это — начало. Я буду тебе не только женой, но и союзником. Не товаром для мены на воинов, а большей ценностью.

Теренций молчал. Легкий ветер гулял по просторным покоям, шевелил откинутые летние занавеси, солнце отблескивало на медном боку холодной жаровни и на завитках кувшинов и ваз. У большого зеркала в плошках громоздились цветы, вываливаясь на каменную полку. И краснели натертыми до блеска боками вынутые из кладовой последние зимние яблоки. Его жена стояла, опустив руки, унизанные витыми браслетами, и на щеку, тронутую румянами, свисала, покачиваясь, золотая прядь. Да. Она изменилась. Повзрослела, сидя тут, на женской половине, занимаясь тканьем ковров и другими медленными женскими делами. И вдруг оказалась — женщиной двадцати четырех лет, слишком старой, чтоб соблазнять мужчин юностью, но еще полной свежести и молодой силы.

И слишком уж спокойное у нее лицо, думал Теренций, когда, поклонясь, спускался по лестнице, слишком спокойное для таких разговоров, прямо величественное. Скругленные ступени падали вниз под ногой, потому что Теренций не желал опираться на перила. Шел осторожно, чтоб не поскользнуться, и не мог обозреть даже мысленно этих медленно ползущих десяти лет, проведенных его женой на женской половине дома-дворца. Длинных десяти лет, из которых восемь она была предоставлена сама себе.

— Теренций!

Поднял голову, покачнулся, схватившись за перила. Хаидэ стояла наверху, из-за ее плеча выглядывала маленькая рабыня.

— Ты не ответил. Я получу свой подарок?

— Спустись-ка. И оставь свою наушницу там.

Шлепая босыми ногами, Хаидэ быстро сбежала вниз, и он подумал о тридцати с лишним годах, лежащих меж ними.

— У меня были сыновья, княгиня. Теперь моя жена — ты. Мне нужен сын.

— Это… это слишком большая цена.

— Да? А мне кажется, вполне нормальная, для законной жены. Которая просит себе в игрушки другого мужчину. Ты говорила со мной как взрослая женщина. Я сейчас говорю с тобой так же.

— Ты сам перестал заходить в мою спальню.

Сказала тихо и в голосе неожиданно для нее самой, прозвучал упрек. Теренций усмехнулся.

— Это не разговор для лестницы, жена. У нас обоих есть, что сказать, и это будет впустую. Потому я говорю, будто только что вышел на эту дорогу и делаю первый шаг. Ты хочешь раба. Мне неважно, для чего он тебе. Если… Я сказал о своих условиях.

— Я подумаю, Теренций.

— Вот и хорошо, подумай.

И глядя, как она подбирает длинный подол, собираясь ступить выше, добавил:

— А наемников можешь оставить отцу. Или нет, пусть их будет пятеро. Уже отвернувшаяся Хаидэ от неожиданности отпустила подол и прижала руку к губам, пачкая ее помадой. Побежала наверх, повторяя про себя слова отказа, что превратились в продолжение торговли. Пусть их будет пятеро. И спать с ней.

 

30

Босые ноги шлепали по ступеням, твердо отстукивали шаги маленькие пятки. Рукой Хаидэ держала складки хитона, и ветер овевал горячие колени. С тех пор, как появился этот чужеземец, кожа ее горела почти постоянно. И после танца в зале, посреди пьяных мужчин, жарко дышащих и хлопающих себя по бокам, подбадривая танцовщиц, как кобылиц на соревновании, тело не желало долго оставаться в неподвижности. А еще хотелось кричать…

Что же это?

Влетев в покои, упала в скрипящее кресло и, кинув руки, улыбнулась в потолок. Это Афродита пришла за ее телом, принесла ночью кубок, наполненный сладкой отравой, и заставила выпить. Заставила? Нет, она сама ждала и просила. Тут, в полисе, это — Афродита, и алтари стоят в каждом доме, где-то роскошные, а где-то просто маленький грубый столик с неуклюжей фигуркой. Греки знают о женской силе, потому прекрасная Афродита радует и пугает их одновременно. Верить такой богине Хаидэ отказывалась, до этих пор, слушая рассказы о том, как и что происходило на Олимпе. Разве может быть любовь такой злой, безжалостной и мстительной? Но сейчас, слушая, что происходит в теле, вдруг поняла, да, может. И месть Афродиты направлена против того, кто не оценил, посчитал пустяком женскую силу. Даже если это сама женщина.

— Но я люблю Нубу, — прошептала она. Повернула голову на звяканье посуды и сказала громко:

— Мератос, поди вниз. К фонтану, набери новой воды для цветника.

— Но госпожа, цветы политы…

— Иди.

— Хорошо, госпожа. Я скажу Фитии, пусть придет сюда?

— Нет. Я буду одна.

Остро глянув, девочка пробежала к двери и задернула за собой штору. Хаидэ наклонилась вперед, зажимая руки между колен. Улыбаясь, топнула босой ногой. Двигаться, двигаться! Внизу лежит больная Ахатта и ее жалко, Нуба канул в неизвестность и по ночам приходит тоска. Исма умер, бедный прекрасный воин Исмаэл… Так почему же тело поет, кричит свою песню? Будто свалившееся на нее оказалось ключом, открывающим двери. И там — такое. Как быть с ним?

Рассмеялась, облизывая языком пересохшие губы. Вскочила и, подойдя к зеркалу, отстегнула пряжки с плеч. Опустила руки, потряхивая, чтоб одежда быстрее сползла к ногам и, не дожидаясь, стала стягивать, топча подол босыми подошвами. Зеркало, дрожа полированной бронзой, отзывалось на движения. Упал поясок, звякнули пряжки. Зашелестело на груди золотое ожерелье, щекоча кожу, когда Хаидэ подняла руки, освободить волосы от тугого обруча.

Поворачиваясь, внимательно смотрела на себя. И рассмеялась, вспомнив, как девочкой на теплом песке рассматривала свое спящее тело.

— Мое тело проснулось. Совсем проснулось.

Округлости и впадины, освещенные мягким, процеженным через полотно солнцем, держали взгляд. Тут хорошо, и тут хорошо — отмечала, глядя на изгиб талии, линию бедра, на то, как напрягается икра, когда пальцы ноги упираются в пол. А тут — слишком мягко, эй, дочь степи, ты можешь превратиться в греческую матрону, с вислым животом и большими грудями. Если не будешь танцевать и заниматься гимнастикой.

Встретившись с глазами отражения, скорчила гримасу, дразня себя.

«Так Теренций смотрит на стати купленной кобылицы». Безжалостная мысль, ударив, принесла наслаждение.

Да, — она закружилась, потряхивая головой и раздувая ноздри, — кобылица, которую покупают. Вот что сидело во мне, все это время. Может быть, это демоны. Те самые, что приходят с болотными огнями, пробираются по ночной земле, нюхая, и если находят женский след, то вползают в женскую нору, забирая женщину целиком. Так говорят о женской силе в степях. И, не боясь демонов, смеются. Потому что ни один демон не справится с дочерьми Зубов Дракона, которые могут скакать день и ночь, драться голыми руками и спать на холодной земле. Но тут, в ленивом и безмятежном покое дома-дворца демон, нашедший ее среди местных чужих богов, может стать сильным…

— Может, — согласилась Хаидэ.

— Но я все равно сильнее!

Схватила плащ, накинула и запахнула, затягивая поверх складок кожаный пояс. Дернув занавесь, побежала вниз по лестнице, выкрикивая имя няньки.

— Что? Что птичка?

Фития торопилась навстречу и Хаидэ остановила ее, схватив за руку.

— Не надо наверх, Фити. Пойдем, дашь мне одежду.

— Какую?

— Мне нужны штаны и рубаха. Все. Нет, еще нужен лук, простой.

— А…

Нянька глянула на разгоревшееся лицо и промолчала. Пошла впереди, кренясь и одной рукой касаясь белых колонн. Свернув за угол, отперла дверцу своей комнатки. Подошла к корзине, в которой свалено было вперемешку всякое тряпье.

— Тут вот, стирано, для слуг в доме. А лук, где же я тебе лук-то…

— А мой?

Старуха, держа в руках мятые штаны из грубого полотна, повернулась.

— Ну, есть твой. Тебе зачем?

— Фити. Где он? Тетиву надо, наверное, новую. Ну, скорее давай!

— Не нужна новая. Цел, я уж старалась. Натянешь только сама, а то руки у меня слабы.

Хаидэ дернула из ее рук штаны и, прикрыв двери, скинула плащ. Засмеялась, глядя, как хмурится нянька. Одеваясь, слушала ворчание, впрочем, никакой злости или испуга в голосе няньки не было. Завязала узлом волосы и, подхватив их старым шарфом, плотно намотала его на голову, оставила край, чтоб закрывать лицо.

— Проведешь меня на конюшню. Там есть кто сейчас?

— Поели, спать ушли, ленивцы. Как нет хозяина, так их не дозовешься. Но коней почистили, причесали. Нету твоего Брата, девочка, только Брата нет.

— Ничего, Фити. Брат с Нубой.

— Улетели два черных. Погоди… А ты сама? Ты не собралась ли?

— Нет-нет, Фити. К рассвету вернусь. Сегодня на перекрестке старых дорог можно совершать обряд почитания Гекаты. Скажешь Теренцию, я взяла Цаплю, петуха и хлебы, мешок изюма. Я ему говорила. Он знает.

— И что мальчишкой поедешь, в штанах, тоже знает?

Хаидэ снова накинула плащ, подпоясалась. Топнула ногой, проверяя, хорошо ли сел наспех натянутый сапожок. Внутри все дрожало, просясь — скорее, скорее же!

— Видишь, плащ. А что под ним — мое дело.

Белую Цаплю вывели к задней калитке. Дом сонно молчал, лишь из окон, то из одного, то из другого выглядывала неугомонная Мератос, пока Фити не погрозила ей кулаком.

— Иди, Фити, иди. Присмотри за Ахаттой. Мужу скажи, я вернусь, утром. Скажи, Хаидэ будет просить Гекату, за него, поняла?

— Да, да. Езжай уж. Хаидэ…

— Что? — княгина нетерпеливо посмотрела, как танцует Цапля, вытягивая серебристо-бархатную морду к мощеной дороге, обсаженной густым кустарником.

— Подчини болотного демона, птичка. Пусть Ночная красавица хранит твое сердце.

Управляя послушной Цаплей, Хаидэ повела плечом, проверяя, на месте ли детский лук, похлопала рукой по колчану со стрелами. И свернув за угол, смешалась с едущими и идущими с базарной площади крестьянами. Шарф закрывал лицо до самых глаз. Пристроившись к скрипящей телеге, доверху набитой мешками с овечьими шкурами, порадовалась, что время мирное и городские ворота открыты.

— Йее-хо! — там, где летняя дорога уходила прямо, сверкая светлой затоптанной глиной, она свернула в степь и понеслась от побережья в рыжие и зеленые травы. Цапля заржала коротко, рванулась вперед, радуясь бегу под полуденным солнцем.

Они бежали, летели вместе, подставляя носы и глаза степному ветру, переполненному запахами полыни и чабреца. Мягко колыхалась широкая спина, взлетали копыта, бился о бока заплетенный хвост. Трепался по ветру шарф, и края плаща вспархивали серыми крыльями. Мысли скакали обок, подчиняясь мерному топоту.

Мое тело. Оно проснулось бы раньше. Но я попросила Нубу. И он сделал. Нуба, любимый. Но время пришло. Я — другая. Я — настоящая. Сегодня ночью я отворю себя. Прошлое сомкнется с настоящим.

К рассвету воды времени потекут одной рекой.

Летя через степь, оглядываясь, и видя — одна, совсем одна посреди желтого, рыжего и зеленого, Хаидэ закричала, во все горло, сердито и требовательно, без слов, одним лишь голосом, бросая крик в небо.

— Йее-хо!

Не вытирая слез, скакала, время от времени кричала снова и снова, так что из травы, выстригая крыльями жаркий воздух, поднимались перепелки. Смеялась и снова кричала.

После долгой скачки натянула поводья, похлопала по мокрой шее уставшую кобылицу. Ехала шагом, нюхая воздух, смотрела по сторонам, не обращая внимания на заболевшую с непривычки спину. На пригорке, по бокам которого толпились прозрачные молодые деревца, спрыгнула с лошади и охнула, растирая рукой бедра. Рассмеялась, покачав укоризненно головой, сбросила наземь плащ. И, оставив кобылу пастись, спустилась вниз, в рощицу.

Свет желто падал между тонких прямых стволов, ложился на траву пятнами. Хаидэ шла, бесшумно ставя мягкие подошвы сапог, нагибалась, подныривая под ветки. У отдельно стоящего дерева замерла, приготовив лук. Болел палец, незащищенный рукавицей, слезились уставшие глаза. Она закрывала их, проговаривая короткую просьбу к учителю Беслаи, чтоб не оставил одного из своих учеников, чтоб позволил утолить голод. И открывала снова.

Неподвижность охотницы обманула мелкое зверье. На поляну вышел барсук, поводя черным носом, переваливаясь, ушел под небольшой обрывчик, фыркая, захрустел улиткой. Мелькнул за деревьями заяц, одетый в летнюю серую шубу. Над головой хлопали крылья, то мелко, то сильно и мягко, Хаидэ определяла по звуку — это зяблики, а это — вяхири, пролетев, заворковали в зелени. Но не поворачивала головы и не шевелилась. И, наконец, из-за дерева вышла и замерла маленькая газель, повернула к солнцу морду с черной полоской по глазу.

Мысленно поблагодарив Учителя за заботу, Хаидэ, не дыша, натянула тетиву. Тенькнула недлинная стрела, будто прилетев из того времени, когда с этим самым луком она отправлялась на охоту с Нубой. И, прокричав детским голосом, газель упала, дергая ногами-ветками.

Нагибаясь, Хаидэ отразилась в остекленевшем черном глазу. Солнце наливалось желтизной, заглядывая в лицо сбоку, наблюдая, как, присев, молодая женщина старым ножом отрезает заднюю ногу убитого зверя. Тянет окровавленными руками шкуру, подсекая лезвием и, обмазав окорок глиной, кладет рядом на траву, собирая ветки для маленького костра. Полнясь красным вечерним соком, солнце смотрело, как сложенные накрест ветки ловят искры, одну за другой, высекаемые гладким круглым камнем о длинный брусок. И уходя за деревья, оставило темноте прыгающий на корневище из прогорающего хвороста неспокойный цветок огня.

Сдвинув в сторону еще горящие ветки, Хаидэ закопала в золу мясо и села, свесив руки, привалившись спиной к теплому стволу. Поодаль ходила Цапля, фыркала, дергая пучки тугой травы.

Воды времени, что разошлись когда-то, утекая из родника, и так долго текли своими путями, сходились. И скоро сольются в одну реку.

Запах крови уходил, на его место шел, щекоча ноздри, требовательный аромат жареного мяса. И из памяти поднимался, перемешиваясь с ним — другой, резкий, сплетенный с запахами специй и трав. Так жарили баранов на свадьбе, что была когда-то, десять лет назад, в этом же доме, с открытым небу каменным двориком, украшенном ребристыми колоннами. И этот запах мешался с множеством других: сладкие — благовоний, хмельной — вина, кисловатый — пива, скачущие запахи охапок цветов, невнятные ползущие — косметических притираний и бальзамов. Так много для чуткого носа девочки, привыкшего к ветрам степи…

 

31

Свадьба продолжалась.

Сюда в покои доносился ее шум. Хаидэ увели, как только солнце начало клониться к закату — готовиться к ночи. Теренций остался с гостями, отпускавшими вслед невесте соленые шуточки. Смеялся, пил, обнимал счастливого и пьяного Флавия. Хаидэ не все из сказанного понимала, но достаточно, чтобы уши у нее запылали.

Ее привели в купальню, в третий раз за сегодняшний день. Сняли роскошные одежды — тоже три раза меняла сегодня. Рабыни, переговариваясь на непонятном языке, снова искупали ее в мраморном бассейне.

Нуба ждал снаружи.

Хаидэ вспомнила, как скривился Теренций, увидев черного раба.

— У моей невесты хороший вкус, — сказал, ползая глазами по мускулистому телу, — надеюсь, он выхолощен? Проверьте. Если нет, отведите на конюшню, пусть там займутся.

Несколько рабов кинулись к Нубе, пытаясь развязать повязку.

— Что они хотят, Флавий? — испугалась девочка.

— Ничего страшного, княжна. Проверят, есть ли член. Если есть — отсекут. Тогда он сможет ночевать в твоей спальне на полу.

— Нуба, — велела Хаидэ, — стой смирно, не калечь никого. Помни, это и мои люди теперь. И — сними повязку.

— Ого! — поднял брови Теренций, — жаль холостить такого жеребца!

Хаидэ подошла, таща за руку Флавия, подняла лицо:

— Послушай меня, высокочтимый Теренций. Нуба — мой раб. А я — не твоя рабыня! Никто не дотронется до него. Флавий, я верно говорю? Понятно для князя? А если с ним что-нибудь случится, я заколюсь или отравлюсь. Ты сам объяснишь Торзе, что за беда произошла с его любимой дочерью. И с моей смертью твои интересы и интересы Зубов Дракона разойдутся.

— Флавий! — утомленно воззвал жених, — ты чем в степях два года занимался, негодник! Привез маленькое чудовище с замашками тирана. Ну, да ладно, невеста. Ты юна, но — права. Твой раб, делай, что хочешь. А ты не седлала его, чтоб скакать ночами? В степной темноте перепутать двух черных жеребцов несложно!

Хаидэ нахмурилась, пытаясь понять скрытый смысл знакомых ей слов.

— О, дикая юность, — вздохнул Теренций, забавляясь, — тем приятнее будет тебя объездить, ах, прости, обучить и просветить. Сначала ты торжественно и официально подаришь Греции свою степную невинность. Все будет довольно скучно. А попозже — займемся.

Хаидэ опустила глаза, злорадно вспомнив о своей невинности. Что он сделает, когда узнает? Она не боится. Пусть делает, что хочет. А если совсем уж страшное захочет сделать, она заберет Нубу и убежит. Или — прыгнет в окно. Вон, какой высокий дом — три комнаты одна на одну поставлены.

…Приведя с пира, рабыни завернули уставшую, помытую горячей водой девочку в нежную ткань, отвели к мраморной лежанке. Уложив на толстое покрывало, растерли мягкими звериными шкурками кожу. Поднимая одну за другой руки, снова выскоблили подмышки. Хаидэ лежала, мрачно глядя в потолок, на котором мозаика — голые женщины и мужчины. Одна из рабынь шепнула что-то другой и обе прыснули, сразу же став серьезными. Но кусали губы и щурили смеющиеся глаза. Хаидэ напряглась, вырвала руку из цепкой ладони смуглой женщины, села, натягивая край покрывала на живот. А та прикрикнула, стаскивая покрывало. Заговорила, мешая слова разных языков и показывая пальцем на волосы внизу живота. В другой наизготовку держала сверкающее мокрое лезвие. Девочка свела ноги и, крепко прижимая к животу покрывало, ощерилась, как зверек. Смуглая, каркнув, пожала плечами, но лезвие убрала.

Где же Фития, думала девочка с тоской, сутулясь, пока рабыни натирали шею, лопатки и плечи сильно пахнущим маслом, от запаха которого у нее кружилась голова. Няньку не пустили в купальню, отправили куда-то в дом, раза два слышался ее голос. И она — не боится, покрикивает вон на кого-то, будто домой к себе вернулась. А сама Хаидэ от злой растерянности и усталости, проведя много часов в пиршественном зале, почти забыла греческую речь: редкие слова влетают в уши, понимаясь, а прочее, что болтают женщины быстро — звучит, как журавлиное курлыкание.

Сильно и бережно поворачивая лежащую девочку, женщины натерли все ее тело, снимая излишки масла комком мягкого полотна. Подав руку, высокая чернявая гречанка с забранными косами, поклонилась, уже серьезно. Накинула белоснежный хитон и повела к стене, на которой висело огромное полированное зеркало. Усадила на низенький табурет. Увидев себя, Хаидэ запахнула на груди белую ткань, стараясь, чтоб движения не были поспешными.

Переговариваясь, женщины освободили золотистые волосы от сложной прически, тщательно расчесали. Обмакивая пальцы в плошку с маслянистой жидкостью, чернявая ловко закрутила концы прядей. И, крепко закалывая одну прядку за другой, подобрала все, оставив короткие кудряшки. Бережно надела ажурный обруч, усыпанный коваными золотыми листьями. Смуглянка убежала, вернулась с крошечной баночкой. Дернулась было к Хаидэ, отвинчивая крышку, но старшая прикрикнула. Отчитала, показывая на стену, откуда плыл толчками пьяный гул.

Заколов на плечах легкую ткань, торжественно вывели в длинный пустой коридор, освещенный медными светильниками и, поддерживая под руки, отвели в спальню. Здесь Хаидэ еще не была. Открыв рот, оглядывалась. Сколько тканей! Ковры! Ложе за прозрачными занавесями, зеркала. Столики, шкафчики, тумбочки, кресла…

Рабыни надели на девочку коротенький синий хитон, подпоясали. На ноги — сандалии: два ремешка да крылышки на щиколотках. Подвели к зеркалу. Глядя на пухлогубое отражение — лет десяти, не больше, Хаидэ подумала, вот так растешь, растешь, и что? Даже грудь не видна за всеми этими складками!

Но, наверное, эти лучше знают, как надо…

Усадив перед зеркалом, рабыни набелили загорелое лицо, положили на щеки румяна, обвели черной краской глаза, мазнули по губам ярким кармином.

— Теперь жди, — улыбаясь, сказала по-гречески старшая, — еще приду, попозже. Потом муж придет.

Ушли, оставив двери незапертыми. Хаидэ шепотом позвала Нубу. Он сразу пришел, возник в дверном проеме, огромный и мрачный. Зыркнул на ложе в шелковых подушках. На роспись над ним — козлоногие мужчины с большими торчащими членами бегают за женщинами в прозрачных одеждах, а те смеются. Сев на ковер, положил большие руки на блестящие черные колени и следил, как Хаидэ ходит, осторожно трогает вещи, открывает ящички и шкатулки, тащит низки жемчугов, камней. Поворачивается к зеркалу, прикладывая к шее.

Утомившись рассматривать, девочка села напротив раба, протянув руку с тяжелыми браслетами, тронула пальцем темное колено. Сказала негромко:

— Нуба? Помнишь, я тебя просила на песке? Чтоб не было мне больно? В сердце? Нуба… я решила, ты сегодня не делай ничего. Понял? Ничего. Я сама хочу разобраться. Хорошо? Послушаешься?

Нуба, помедлив, опустил голову, так и остался сидеть, не глядя на хозяйку. Хаидэ вздохнув, встала, поцеловала бритую макушку.

— Ты, когда Теренций придет, будь за дверями, ладно? Далеко не уходи. Если что, я позову. Иди.

Теренция не было долго. Устав ждать, княжна заснула на огромной постели, свернувшись калачиком и положив руку под набеленную щеку. Нуба сидел за дверями на корточках, свесив большие руки.

Проснулась резко, почувствовав чьи-то руки на подоле хитона, жесткие пальцы на обнаженных коленях.

«Вот!» — молотком стукнуло в сердце. Раскрыла глаза. И — еще шире, увидев старшую рабыню над собой. Ухватилась за подол, оглядываясь из-под сползающего золотого венка.

— Тихо, тихо! — засмеялась та, — лежи спокойно, дикарка! Князь уже в купальне, сейчас поднимется.

И прикрикнула, отцепляя ее пальцы:

— Убери руку, дай умастить! Так надо!

Хаидэ нехотя отпустила ее руку. Старшая зачерпнула пальцем из баночки, и, придерживая девочке колени, смазала внутреннюю поверхность бедер, до самого верха. Девочка, морщась от жаркого прикосновения мази, нахмурилась и изо всей силы стиснула колени.

— Вот и все! — рабыня говорила негромко, умащивая Хаидэ и стараясь не запачкать тонкий подол жирной рукой.

Рука скользнула выше, жар кинулся за ней, обжигая живот.

— Не дичись, ровно тебя в силки поймали.

Убрав руку, чернявая вытерла пальцы полотном, расправила синий подол на бедрах невесты. Рассматривая ее, проговорила певуче:

— Высокочтимый князь искусен в любовных утехах. Он добр со многими. И с женщинами тоже.

Улыбнулась и добавила:

— Подожди, сейчас будет хорошо.

Хаидэ опустила ресницы, часто дыша, и вдруг застонала, облизывая губы. Жар палил кожу, намазанную снадобьем, будто по бедрам и животу растекался горячий мед. Девочка открыла блестящие глаза, повела взглядом, ничего не узнавая вокруг. И вцепившись в руку рабыни, потащила ее к подолу, разводя колени.

— Нет! — засмеялась та, легонько хлопнула девочку по пальцам и отняла свою руку, — терпи. И сама себя не трогай, не смей трогать. Потерпишь — слаще будет.

— Нуба! — стонала Хаидэ, — иди сюда, Нуба!

Черный мгновенно возник в дверях, глядя на сбитый хитон, руки, дергающие вырез одежды, блестящие глаза.

— Иди, иди ко мне, скорее, Нуба, сюда вот иди! — проводя по коже пальцами, показывая, требовательно звала.

— Э, нет, раб, — властно сказала старшая, выходя в боковую узкую дверцу, и увлекая Нубу за собой, — с этой поры твое место — за дверью.

Глянув на перекошенное лицо, добавила тихо:

— Ты, здоровяк, уйди на задний двор. Я скажу вина тебе дать.

Нуба вырвал руку и, тяжело сползая по стене на корточки, сел у двери.

На другой лестнице уже слышались пьяные голоса. Флавий распахнул дверь в спальню, втаскивая Теренция, закутанного в роскошное банное покрывало верблюжьей тонкой шерсти. Конец покрывала волочился по полу.

— Вот, м-милый, — Теренций, покачиваясь, навалился на резную спинку ложа, — вот! Лежит мой козырь, моя п-политическая необходимость. Я рад, что она не лохмата грудью, как парадная шапка ее отца. Вы знакомы? Ах, да, учил два года! Ее… Ты хорошо следил за моей женой, Флавий? Развлекалась она с каким-нибудь скифским мальчишкой? Или — с двумя? Тремя, а, Флавий? Грязными, но — хорошенькими? А какой получился пастушок, прелестный, да? Из нее…

Хаидэ сидела, выпрямив спину и поджав под себя согнутые ноги, натягивала на колени короткий подол. Мяла в руках край тонкого синего полотна, переводя взгляд с одного мужчины на другого. У нее кружилась голова, сердце, размахиваясь, проваливалось вниз, и тогда ей казалось, она, как только рожденный младенец, намочила покрывала богатой постели, вместо теплого вылив на него огненную кипящую жидкость. И нет стыда, который должен бы накрыть с головой, она ведь — воин, пусть женщина и пусть еще не вошла в возраст зрелости, вместо стыда за мокрое горячее пятно под собой она ощущала только жадное нетерпение. Скорее бы раскланялся и исчез Флавий. Скорее бы ее муж протянул к ней руки, погасить то, что пылало, вскипая тяжелым варевом, заливая бедра, низ живота и груди нестерпимым желанием. Иначе она просто сгорит.

Наклоняясь вперед, прижимая грудь к коленям, быстро улыбнулась Теренцию, облизнув губы.

— Моя прелесть, — умилился тот, — видишь, дружок! Говорил, зря я платил золотом за это снадобье, а? Погляди. На эту степную зверюшку. Я закажу бочку этой дряни. Весь Триадей полюбит старого дурака Теренция!

— Я люблю тебя без всяких снадобий, князь! — важно сказал Флавий, икнув. Покачнулся, сполз на пол рядом с ложем и захрапел, сунув голову под свисающее покрывало.

— Ну, вот, м-милая, милое дитя, — Теренций ухватился за столбик балдахина, — усну-ул твой учитель. Я тебя сам… н-научу…

Качаясь, прошел к столику, таща за собой сползающее покрывало. Нацедил из пузатой бутылки резко пахнущей жидкости и выпил, морщась. Постоял, опираясь руками о край каменного стола и, кажется, немного протрезвел. Вернулся к ложу, топча покрывало босыми ногами и, крякнув, грузно упал рядом с Хаидэ. Она повернулась к нему, быстро дыша. Скользнула пальцами по бритой груди, круглому животу.

— Ну-ну, — поморщился князь, — не торопись. Хочу на тебя посмотреть. Встань. Пройдись.

Хаидэ, умоляюще глядя на него, медлила. Но Теренций прикрикнул, и она соскочила с кровати.

— Иди. Иди к зеркалу, не поворачивайся. Руки подыми. Выше. Потянись. Нагнись теперь. Потрогай ковер. Хорошо! Прелестный мальчик с золотыми кудрями. Ну, иди к Теренцию, иди, мое сокровище.

И прикрыл глаза, ожидая, пока девочка заберется на постель.

— Ляг вот так, головку поверни. Ах, какой профиль! Я закажу гемму с твоим профилем, мой пастушок. А хочешь, начеканим золотых монет?

Он завозил руками по спине девочки, задирая подол. Хаидэ застонала, приподнимаясь, сгорая. Теренций подхватил ее под живот, навалился, дергаясь. И отталкивая, шлепнул в сердцах по ягодице, оставив красный отпечаток руки:

— Я… сегодня много. Выпил.

Хаидэ, прикусив подушку, грудью уперлась в покрывало, заерзала, сжала кулаки. Из глаз текли злые слезы.

— Погладь меня, — попросила прерывистым шепотом, — как старшая, когда умащивала…

— Старшая? — Теренций заворочался, провел рукой по лицу, соображая, — позови раба своего, — приказал, — зови!

— Нуба! — крикнула Хаидэ, а черный силуэт плыл перед ее глазами, расслаиваясь и снова слипаясь, — Ну-ба!

— Сюда, раб, — велел князь, — иди к своей хозяйке.

Нуба, пройдя мимо ложа, встал у изголовья, тяжело глядя в стену.

Теренций снова рванул девочку вверх за бедра, прижал к себе. Хаидэ застонала, упираясь руками в покрывала.

— Снимай повязку, раб! — Теренций держал невесту, не сводя взгляда с высокой фигуры раба.

— Сними, Нуба! — закричала княжна.

И тот, жадно глядя на обнаженного черного воина, затрясся, задергал девочку на себя, закричал, понукая, хлеща голосом, как кнутом:

— Давай! Давай, звереныш!

Снизу поднимался и отступал шум веселья. Звенела посуда, и время от времени пьяные голоса заводили заздравную песню для молодых. Кто-то брел по коридору, выкрикивая имя Теренция, а потом налетели еще голоса, и крик захлебнулся возмущенно, удаляясь. Шторы висели недвижными колоннами, отгораживая освещенную множеством огней спальню от степной ночи, в которой шевелилось невидимое море, смыкаясь волнами с берегом и отходя, чтоб снова сомкнуться. Черный раб стоял неподвижно, сведя лицо, стиснув зубы, и только в опущенной большой руке подрагивала распустившаяся повязка.

Хаидэ закричала, зазвенела голосом, падая на живот, сминая в кулаках расшитое покрывало. А следом грузный Теренций, откидываясь, взвизгнул тонко. Застонал, наваливаясь на обмякшее тело и, сам ослабев, перекатился на спину, тяжело дыша. Разжал потные кулаки, вытирая их о вышитое полотно праздничной постели. Выдохнул, закашлялся.

— Иди в купальню, жена, черный, пошел вон, — пробормотал, засыпая. Отвернулся, наматывая на себя тонкие сбитые простыни, — да не наступи там, на Флавия, — вспомнил. И заснул, всхрапывая и переглатывая храп.

Хаидэ лежала ничком, лицом в подушку, в зыбкой и дрожащей, как огни светильников тишине, окруженной дальним шумом пира.

Не поднимая головы, медленно отползла на самый край ложа, подальше от храпящего мужа, закинула на спину руку, цепляя пальцами, потащила задранный подол хитона — прикрыться. Тянула, а он, короткий, уворачивался от пальцев и, бросив, чувствуя озноб на недавно горящей желанием коже, прижала руку ко рту, кусая костяшки пальцев. Внутри ходила тошнота, качалась, как пьяная, прислонялась то к желудку, то ко лбу, от ее прикосновений хотелось вывернуться наизнанку и так умереть. Пришла медленная мысль про купальню. Там вода. Чистая, свежая. Но туда надо идти. Переступать ногами. Глаза открывать, видеть мужа. Флавия. Нубу. А если лежать так? И не поднимать головы — никогда-никогда… Будто весь мир исчез. Нет ничего. И — не надо. И чтоб утро не наступало. Не лезло в глаза солнце, отражаясь в зеркалах.

Хорошо бы заплакать, подумала холодно, будто голова была не ее головой. Но глаза были сухими, слез не было. Значит, придется — так.

Упираясь рукой, и не глядя на Теренция, спустила босые ноги на ковер, рядом со сброшенными сандалиями. Отдыхая, как после тяжелой работы, сидела, смотря на мелко дрожащие колени. В голове тянулся длинный коридор, бесконечный. Повороты. В купальне горит свет. Там — рабыни-мойщицы. С глазами.

Она подняла растрепанную голову, и через пряди свисающие из-под криво надетого венка до пояса, увидела напротив лицо няньки. Фития стояла на коленях перед ней. И у нее было белое, как зимняя степь лицо, на котором чернели глаза. Такое белое лицо, что Хаидэ испугалась невнятным страхом.

— Няня, — проговорила голосом шершавым, как старые листья, — что, няня? Отец?

У Фитии затряслись бескровные губы. Она поднялась, держа в руке пузырек с чем-то черным. Склонилась над ложем и, быстро с ненавистью, глянув на храпящего князя, вылила на запачканное покрывало из пузырька. Кровь растеклась мрачным цветком, впитываясь в тонкий шелк. Фития молча сунула руку к животу мужчины, выплескивая остатки. И, спрятав склянку в сумку на поясе, подхватила Хаидэ, приговаривая, шепотом выпевая бессмысленную детскую песенку.

— Ой-ли, ой-ли, на поле мыши, на дереве птицы, в небе звезда…

Огибая Флавия, пнула ногой по ребрам изо всей силы. Тот забормотал, чмокая мокрыми губами, и свернулся клубком, не просыпаясь.

— Тебе ли, тебе ли, птичии песни, звездочкин свет, во поле борозда…

Напевая, закутала девочку и медленно повела в коридор. Там ждала старшая. Поднимая руку с огоньком светильника, кинула сидящему на корточках Нубе:

— С нами иди, черный. Поможешь.

В купальне старшая, накричав вполголоса на хмельных рабынь, которые, не успев спрятать кувшин, хихикали, толкая друг друга, приготовила горячую ванну. Выгнала девушек, погасила светильники, оставив один — маленький огонек над изогнутым носиком плошки. Да широкое окно уже светлело сонной утренней зарей.

Поговорила с Фитией тихо, указывая на полки с чашами и пузырьками, на шкафчики, помогла уложить девочку в горячую воду. Придерживая на мраморном изголовье растрепанную голову, вынула оставшиеся шпильки, складывая их в шкатулку. Кивнула няньке и ушла, прижимая к животу полированный ящичек.

Фития искупала Хаидэ, не переставая бормотать. И долго сидела рядом, подливая ковшиком теплой воды из огромного казана. Потом помогла выбраться из ванны. Закутала в сухое, накидывая край ткани на волосы, оставила только лицо с зажмуренными глазами и крепко сжатым ртом. Кликнула Нубу.

Тот подошел из тени, принял девочку на руки. Хаидэ, сжимая кулаки, отчаянно отворачивала розовое лицо с горящими на щеках пятнами.

Нуба стоял, вздыхал тяжело, поднимая большую грудь. Взял вялую руку, пристроил на своей шее, но она убрала, уронив. Снова подхватил, упрямо укладывая на шее. Тогда, разжав кулак, она нерешительно обняла его.

Стоял, покачивая, баюкая. Пока нянька не подтолкнула — иди. Хаидэ заворочалась встревоженно:

— Няня? В спальню? Я — не хочу… — проговорила хриплым расколотым голосом.

Фития вздохнула:

— Ты теперь жена, Хаидэ.

Девочка уткнулась носом в плечо Нубы. Промолчала.

Раб нес ее медленно. Проплывали над головой чадящие факелы. Такой короткий коридор. Вот уже и дверь. Уложил на край постели, на чистое, заново постеленное девушками покрывало. Укрыл. Фития принесла глиняную чашку, полную горячего молока и, приподняв девочке голову, заставила выпить все. Хаидэ послушно пила, трудно глотая. Допив, откинулась на подушки, выпростала руку, ухватилась за черный локоть:

— Нуба. Ты… Ты не разлюбил меня?

Черный, стоя на коленях, нагнул круглую голову, положил девочке на живот. Руками провел по закутанным бедрам, задержался на них, растопыривая пальцы.

В высоком окне свет становился все ярче, и небо из нежно-зеленого наливалось утренней синевой. По ней мелькали черные ласточки, чертя острыми хвостиками.

— Хорошо, Нуба. Иди. Уже не болит, — Хаидэ погладила его руку. Совсем засыпая, добавила шепотом, — я что-нибудь придумаю, Нуба. Наверное.

Рука Хаидэ упала на постель и Фития похлопала Нубу по плечу, указывая на дверь. Они вместе вышли, оба оглядываясь.

Маковый отвар, добавленный в горячее молоко, усыпил девочку крепко.

Она не слышала, как поздним утром проснулся Теренций. Сел на постели, толкая ногой Флавия. Глядя на красные пятна по вышивке и свой запачканный кровью, морщась от головной боли, проговорил:

— А я тебе не верил, друг мой! Дикая козочка сохранила себя. Рядом с эдаким жеребцом! Или — по-другому развлекались?

Не видела, как Флавий прыгал и дергался на широкой, как стол, спине ее мужа, целуя Теренцию шею и затылок.

Не чувствовала, как, вторя любовнику, сжимает князь пальцы на ее закутанном в тонкую ткань бедре.

Лежа на боку, выпятив в сторону мужа маленькую круглую задницу, положив руки под щеку, Хаидэ спала. Скакала на Брате по жаркой степи. Плавала с Нубой. Ела ракушки…

На заднем дворе Фития, незаметно выскользнув в маленькую калитку, прошла по каменным плитам, метя их черным подолом плаща. Огляделась и, выбрав участок стены, что огораживала эту часть полиса, скрылась под низкими ветвями старой смоковницы, растущей у самых камней. Маленьким ножом вырыла ямку среди корней и спрятала туда пустой пузырек. А потом, выпрямившись, приложила к груди сжатые кулаки.

— Вы, те, кто смотрит на мою княжну со снегового перевала, если вам надо, чтоб так было, пусть это будет для чего-то. Или меня…

Голос прервался, она замолчала, пережидая. Потом продолжила:

— Возьмите мою жизнь. Черного жизнь тоже отдаю вам. Только сберегите ее. А если некому беречь, кроме нас, дайте нам сил. И долгой жизни.

Слева над огромной бухтой вставало солнце, беля светлые стены и зажигая огнем красные черепичные крыши, кудрявя пышную зелень деревьев в садах. Легкий бриз пришел с моря, овеял суровое темное лицо, вздохнул и пропал. Старая женщина кивнула солнцу и ветру. Поклонилась. Постояла еще. И, боясь, вдруг чужих богов окажется мало, опустилась на колени, легла ничком, кладя ладони на теплую землю. Шепча, повторила мольбу тем богам, от которых когда-то увезли ее в степи быстрые конные воины. Столько лет назад это было, что степь стала ей домом и родиной взамен той веселой гористой страны, где солнце, всходя, скакало по изукрашенным садами холмам, а луна отражалась в озерах таких же круглых, как ее светлый лик. Боги ее племени танцевали сами, и принимали молитву танцем, но тут не было места и времени плясать. Потому, лежа на сонной земле, она еще раз поклялась жизнью своей и жизнью Нубы. Встала, отряхивая руки.

Взметнув подол, пошла обратно, неслышно притопывая кожаными подошвами по вытертой мостовой.

В темном углу за конюшней сидел Нуба, неотличимый от темноты. Закрыв глаза с яркими белками, прислушивался, протянув невидимую нить от своего сердца к сердцу спящей девочки. И неровный стук ее сердца, повинуясь большому и сильному сердцу черного великана, замедлился, успокаиваясь. Два сердца бились вместе. Нуба ровно дышал, держа на коленях сжатые кулаки, перед закрытыми глазами его плыли, показываясь с разных сторон: рука с чуть согнутыми во сне пальцами, он знал — на мизинце всегда обгрызен уголок ногтя; колено со следом старого ожога; лопатка с тонким шрамом от утонувшей в ручье ветки… Мысленно поворачивая девочку, держа ее ладонями, ставшими большими, как две темных поляны, дул тихонько на старые ссадины, вытягивая губы трубочкой, зашептывал новые больные места, укладывал волосы — прядку к прядке. Только сердце не трогал, удивляясь мудрости вчерашнего ребенка, попросившего не давать маленькому сердцу забыть новую боль.

 

32

Черный демон Йет живет в старом болоте на краю мертвых земель.

А когда-то Йет был охотником и мчался по степям на быстром жеребце, пригибаясь к изогнутой шее. Зоркие глаза на ходу видели птиц в небе, зверей в норах, змей в камнях. Крепкая рука натягивала тетиву, и стрела, свистнув, сразу находила добычу.

Девушки выходили на пороги своих шатров, заплетая косы, укладывая их на вышитые рубахи, чтоб солнце трогало блестящие волосы, чтоб Йет, пролетая, остановил взгляд. Но не смотрел охотник ни на одну из них. Далеко-далеко, у подножия древнего кургана стоял маленький дом, сложенный из дикого камня. И жила в том доме прекрасная дева рассвета. Всю ночь летел охотник Йет, чтоб к утру оказаться в широком распадке, со склонов которого свисали цветущие ветки, истекая весенним ароматом. И, проскакав по низине, Йет осаживал коня на поляне, глядя, как открыв деревянную дверь, выходит на порог стройная дева в платье, расшитом утренней росой и мелкими листьями.

Дева Мииса встречала солнце и разговаривала с ним, потому что солнце было матерью ее и отпустило Миису на землю, заботиться о цветах и травах.

Каждое утро охотник Йет осаживал коня все ближе и ближе к порогу Миисы. Красовался в седле, выпятив грудь, поднимал подбородок, украшенный бородой, черной, как ночь, звякал кошелем на золотом поясе.

Но ни разу не глянула дева Мииса на Йета, выходя на истертый порог. Только на мать свою солнце смотрела она, простирая вверх руки в приветствии. А потом садилась на порог, поджав босые ноги, и шли к деве степные звери, летели небесные птицы, ползли болотные гады. Для всех находилось у девы Миисы доброе слово, ласка и привет. Чуткими пальцами залечивала она раны, поправляла сломанные лапы, приживляла ободранные о камни шкуры.

Не умен был охотник Йет, рожденный с красотой и удачей. Никогда не знал он отказа. Лишь глазом поведет — все валится к нему в руки, падает в ноги. И когда золотые силки поймали его хвастливое сердце, не знал что и делать храбрый охотник Йет. Только летел каждую ночь, чтоб к утру встать на мягкой траве и красоваться. Ожидая, что поднимет прекрасные глаза дева Мииса и ахнет, сраженная его красотой.

Но смотрела дева только на солнце…

И мрачный охотник, стегнув коня, летел обратно, в темнеющую вечернюю степь, чтоб скачкой утишить боль пойманного сердца. Но оно все болело и болело. Не было ума у быстрого Йета, чтоб признать, нужен ему совет, надо выбрать себе учителя и, склонив голову, попросить помощи, послушать, что скажет вечность. Не было ума, а была лишь безмерная гордость.

Мчась через степь, топтал копытами норы и гнезда. Летел так быстро, что плач степного зверья не поспевал за его ушами. И с каждым днем становился все злее, теша свою безмерную гордость. Получили свое и девы, что шли на порожки — смотреть на Йета. Хватал он дев за черные косы, рыжие косы, светлые косы, спрыгивая с коня, валил на траву. Но, накидываясь на послушное тело, не видел в зеленой траве золотых кос Миисы. И не возвращался к тем, кто теперь сидел на пороге, с подолом мокрым от вечных слез.

Однажды, устав от своей любви, быстрый Йет ехал медленно в знакомую долину. И не хотел ехать, но не ехать не мог. Искал глазами на земле и в небе подсказку, знак, но разбегались испуганные звери, уползали под камни змеи и даже птицы улетали повыше, оставив Йета в пустой земле со своими гордыми мыслями.

И надумал Йет, что надо сделать. Сколько было в голове мыслей, те и надумал. Немного.

Прискакал, как ветер, на зеленую поляну, коня не осадил, а сразу кинулся к порогу, на котором сидела, опустив лицо, дева Мииса, гладя светлой рукой дрожащего лисенка. Топча зверье, подхватил на руку деву, кинул поперек седла и увез. Так быстро летел, что плач и крики мелкого зверья не успевали войти в его уши, лишь ветер свистел в них.

В далекой земле, натянув поводья, соскочил на траву, положил деву и сел рядом на корточки — ждать, когда очнется, раскроет глаза и увидит, как хорош и красив Йет. На раскрытой ладони держал пару серег, прекрасных, как зеленые листья, просвеченные полуденным солнцем. Семь кошелей золота отдал Йет за подарок будущей невесте, но выкупив драгоценность, догнал купца и отобрал золото обратно, ехал, смеясь и похваляясь хитрым умом.

Сидя над девой, жадно смотрел в светлое лицо, а потом сам вдел в нежные уши прекрасные серьги.

Под утро, когда засветило далеко у кромки земли солнце, открыла глаза дева Мииса. И не увидела ничего слепыми своими глазами, которыми всю жизнь смотрела только на солнце.

Зря наклонялся быстрый Йет, зря улыбался, подмигивал и закручивал короткий ус над вишневой губой. Лежала слепая дева, дрожали плечи и руки прятались в рукава, лишь бы не тронуть копошащегося над ней вора.

Зарычал тогда Йет, крикнул, вскочил, изрыгая проклятия. К чему красота его, зачем расчесана серебряным гребнем борода, на что тысяча пряжек пришита к яркому кафтану? Если любимая не видит!

От его криков свернулась в комочек Мииса и стала просить тихим голосом не убивать ее, а отпустить, чтоб и дальше жить в хижине, говорить со зверями, смотреть на мать-солнце. Но, громко крича, признался в любви гордый Йет. И возненавидел слепую красавицу, за то, что не она первая полюбила, как то бывало всегда.

Бросился коршуном, разорвал на светлой груди платье, смял нежные плечи. Полетела на траву подаренная серьга, сверкая зеленым огнем.

— Будешь любить меня? — рычал, как не делают того люди…

— Не могу.

— Будешь?

— Нет…

— Будешь! Или — убью.

Промолчала в ответ дева Мииса. Лишь отвернула лицо от гневного дыхания ярости. Засмеялся тогда охотник Йет тому, что и без любви лежит под ним прекрасная дева. И не видя его, все равно принадлежит только ему.

Но всходило солнце и, встав посреди неба, оглядывалось, ища свою дочь, беспокоясь, почему не смотрит она в небо золотыми глазами, как было то всегда. А увидеть ее не могло, потому что лежала Мииса, закрыв глаза и отвернув к земле лицо, полное страдания. Но зато, прыгая и скача, карабкаясь друг на друга, пищали, стрекотали, чирикали солнцу мелкие звери — о том, куда унес Миису быстрый и гордый Йет. И, когда сложились сто маленьких шумов в один сильный голос, ахнуло солнце, взъярилось и, протянув звонкие лучи по далекой земле, ударило ими в спину охотника Йета.

— Смерть тебе! Смерть!

Плавилась кожа на широкой спине, горела одежда, слепли испуганные глаза, когда скатился Йет с израненной девы, прикрывая лицо обугленной рукой.

— Нет, мать солнце, оставь его. Смертью на зло отвечать — станешь темным, — взмолилась дева Мииса, открывая золотые глаза. Просила за гордого глупца, потому что дети иногда бывают умнее родителей, чтоб мир продолжал жить.

Но тяжело остудить ярость солнца и дева Мииса замолкла, а из открытых глаз утекло золото, навсегда. Рычал, корчась, сожженный Йет, натыкался на неподвижное тело, катаясь.

И, увидев, что сталось с любимой дочерью, ахнуло солнце.

— Нет, — закричало оно, — нет! Вот вам обоим жизнь. Тебе и — тебе тоже…

По громкому слову солнца вскинулась дева Мииса, поднялась вверх и пропала в небе. С тех пор каждую ночь выходит она на порог небесной своей хижины, смотрит на край земли, туда, где спит солнце, а людям видна лишь сережка в ушке красавицы, полная ночного зеленого света.

Глупый охотник Йет по тому же громкому слову, зарос чешуйчатой кожей и стал безобразным слепым демоном. Жадно нюхая воздух, ползает он по земле и ищет женщин по запаху. И, находя слабых, вползает в женскую нору, хохоча, селится внутри, и женщина, без любви идет к мужчине, не сумев совладать со страстью. Будет лежать под ним, но после убьет, одержимая демоном, что студит в холодных болотах вечно пылающую чешую.

И только когда, ползая в гнилых болотах, найдет Йет вторую сережку, поднимет ее в безобразной руке, показывая матери-солнцу, то может случиться так, что солнце простит безумца и вернет ему человеческий облик. Если кивнет в ночном небе далекая дева Мииса, качая вдетой в ухо зеленой искрой-звездой.

Но горе в том, что не ищет Йет потерянного подарка, слишком много вокруг женщин, что по-прежнему ждут его, маня рыжими косами, черными косами, светлыми…

Костер догорал, а Хаидэ, согнувшись, сидела, укрытая плащом, смотрела на угли, что казались прозрачными, так и хотелось пальцем пройти в пылающее красное стекло, думала о словах няньки…Пусть хранит тебя Ночная красавица, а демону не поддавайся, женщина. То, что кипело внутри и даже сейчас, после целого дня бега, после охоты и сытной еды — никуда не ушло, лишь свернулось клубком внутри и тихо гудит, как пчелы в колоде, грозя своей отравленной силой, — оно, конечно, от демона. И о том же говорит ее память. Свадьба с Теренцием, брачная ночь. Ее крики и сухой язык, облизывающий губы, ее глаза, жадно следившие за мужем и ее тело, хотевшее его, да кого угодно, лишь бы схватил, встряхнул, прополз руками… Везде.

Она усмехнулась, и глаза на освещенном огнем лице стали глубокими и черными, как дыры.

Теренций сдержал свое обещание, сказанное перед свадьбой. То, что спрятала она в дальние сундуки своей памяти, закрыла на сто замков и выкинула ключи в темную воду под старыми скалами, пришло и прожилось ею снова, от самой первой минуты, когда в паланкине, наряженную как кукла, укутанную в кафтаны, завешанную ожерельями и браслетами, привезли ее в дом жениха, поклонились и ускакали, оставив. И первая ночь была лишь первой в череде тех, что посвящал муж ее обучению. Сначала сам, пока не кончились у него запасы волшебной мази, а потом призывая избранных, некоторых она до сих пор видит в тяжелых снах и тысячи раз убивала в мыслях, казнясь.

А если прогнать злые мечты о чужой смерти, отвернуться от горячего стыда, который приходил каждый раз, когда вспоминала себя, растрепанную, с блестящими глазами, с руками, протянутыми в нетерпеливых жестах, выполняющую насмешливые приказания Теренция, наблюдавшего за играми, то, оказывается, коротко было это первое время. Совсем коротко!

Она сунула обгоревшую ветку в костер, пошевелила, любуясь взлетевшими в черное небо искрами.

— Надо было помнить об этом всегда, княгиня. Не отворачиваться, — сказала шепотом, чувствуя на щеках привычную краску стыда, — ведь спрятанное может укусить. Или отравить.

Сколько же длилось это? Большой дом, разделенный на две половины, был наполнен чужим по самую крышу, будто стояла в нем, покачиваясь, розовая вода с душным и сладким запахом. И хочешь — не хочешь, сладость проникала в мозг, сердце и душу. Ходили по мрамору, качая бедрами, рабыни, посмеиваясь, шептались, поднимая подолы, хвастались ночными метинами. Знатные гости приводили тонких и нежных мальчиков, с кудрями, забранными под золотые венки, с губами, натертыми жесткой щеткой, подкрашенными кармином. Нескончаемые пиры прерывались походами в веселые дома, и гости возвращались оттуда, приводя еще девушек, устраивая соревнования между домашними обученными рабынями и гетерами, бросая им золотые монеты, и обливая вином из ритонов.

Осенняя свадьба. Время тяжелых плодов и сытых трав, время, когда вся степь пахнет так, будто можно есть ее целиком, как наваристую кашу из походного казана. А потом время серого ветра и частых дождей. Ей казалось, так долго, долго, каждое утро, шаркая, Фития заново разжигала жаровню посреди спальни, а стены дома были холодны, как лед, и только заморские ковры спасали от ледяной испарины. Иногда падал снежок, совсем легкий, зябкий и его было жаль. Но он, как мальчишка-нищий, на жалость отвечал злобой и воровал из жаровни тепло, делая день сырым и промозглым.

После — весна, котору она почти не заметила, и лето, полное пиров, гостей, вина и грубого веселья…

Год проведенный ей в Триадее завершился и начался другой. Шел. Для нее не меняясь.

А потом однажды море налилось синевой, под самые края. И стало ясно, там за краем воды — снова весна. Солнце чаще смотрело сверху, и Хаидэ вдруг смогла дышать. Будто она не человек, что дышит воздухом, будто ей для дыхания нужен свет.

— Свет, наконец, прояснил мою глупую голову, — она смотрела в почти угасший огонь и прошедшие дни стеной стояли перед глазами.

В ту весну Теренций вдруг изменился, тогда ей казалось, необъяснимо. Пиры продолжались, но муж перестал вваливаться в спальню, и, бросившись в плетеное кресло, окидывать стены и мебель тем плавающим, ищущим взглядом, за которым следовали, обычно, старые или наново придуманные забавы.

Сидя у маленького костра одна, Хаидэ хмурилась, вспоминая. И вдруг — смеялась, с недоумением встряхивая головой. Она закрыла воспоминания внутри себя, и вот, достав, без жалости заставила себя вспомнить, будто взяла в руки и подставила солнцу, тому, что светит сейчас в ее голове. И то осветило черные норы, змеистые трещины, которые раньше вели непонятно куда.

— Он старел, мой муж. Вот оно что. Испугался смерти. И он захотел ребенка. Еще тогда…

Ей перестали давать травяной отвар, который приносили каждую ночь, после того, как муж посещал ее ложе. Но Теренций не знал, что после первой же ночи Хаидэ, тщательно расчесанная и убранная, после обряда домашним богам убежала на задний двор и, уведя за старую смоковницу Нубу, усадила его перед собой и сказала:

— Нуба, у меня не будет детей. Ты это можешь?

Черный великан смотрел на нее, будто ожидая объяснения. На широкое лицо падали солнечные пятна, сухой лист опустился на круглое плечо. Но она молчала, глядя требовательно. И он кивнул.

— Вот и хорошо. Ты сделай уже сегодня, к закату. Чтоб уж наверняка.

Почему она не попросила полной защиты от мужа? Ведь Нуба, стряхнув с плеча лист, смял его в вытянутой руке и потом, вопросительно глядя, сделал быстрый жест, которым дразнили друг друга молодые мужчины Зубы Дракона: сложенную лодочкой ладонь подержал пальцами вверх, а потом опустил, заставив жалко поникнуть. Сделай он это, Теренцию не с чем было бы приходить в спальню. Но она, может быть, вспоминая демона, который угнездился в низу живота, и просыпался от волшебной мази, отрицательно покачала головой.

…Ей перестали давать травяной отвар. И сразу вслед за этим Теренций стал приходить в ее спальню, один, трезвый. Она ждала с холодным интересом, что будет. Но не было ничего. Несколько ночных неудач мужа наполнили ее злорадным торжеством, и однажды днем она улыбнулась ему в лицо, думая об этом. Кидая в него этой улыбкой. А вечером заперла дверь спальни изнутри, не слушая ворчания Фитии. Сидела у запертой двери на полу, держа в руке нож, прислушивалась. Услышав шаги мужа, встала у самого порога, примеряя расстояние до его живота. Шаги замедлились. И остановились. Десять медленных вдохов и выдохов тянулась тишина, двое, разделенные тесаными досками, украшенными чеканными завитками узоров, стояли и слушали. А потом шаги удалились. С тех пор Теренций ни разу не вошел в ее спальню.

— Два года вначале. И восемь лет потом. Восемь.

Она вытянула руки, подогнула к ладони два пальца. Черные на фоне тусклого огня пальцы показывали ей — время идет и что-то забирает с собой, оставляя. Меняет.

— А мы с ним о многом думали вместе. Вот, оказывается, что видно, если не прятать прошлое.

Теперь она хочет мира с мужчиной, который швырнул ее в чуждый мир, наполненный чуждыми вещами. И он согласен. Но снова хочет попробовать.

— Ну, что же. Пришла пора менять и меняться…

Встала, забросав тлеющие угли рыхлой землей. Огляделась. Ночь стояла над травами и деревьями, дышала запахами поздней весны. И вместо угаснувших искр небо искрилось множеством звезд, мелких и крупных, желтых и белых. И только сережка Ночной красавицы переливалась зеленой каплей над верхушками тонких деревьев. Там, наверху, она — чистая дева Мииса. А под ногами, ползая и жадно втягивая воздух влажными холодными ноздрями, таится болотный демон, бывший охотник Йет. И оба они нужны.

Подняв руки, княгиня прошептала славу Ночной красавице. Встав на колено, коснулась ладонью травы, обращая слова к болотному демону.

Подобрала плащ и, пройдя к дереву, у которого паслась Цапля, потрепала ту по теплой морде, кинула повод на свисающие ветки.

— Жди здесь, милая. Я скоро приду.

Вынула из сумки узел с хлебом, мешочком изюма и, нащупав, вытащила отдельно лежащего петуха, связанного, с головой, притянутой к жестким лапам. Скинув плащ, разделась, поглядывая на стоящую над макушками рощи луну. Взяла в одну руку узел, в другую связанную тушку и нож. И пошла, приминая высокую траву босыми ногами.

За холмом, в сотне шагов еле виднелись под луной две старых дороги, скрещивая белые тулова. Одна из них вела к побережью, туда, где давным-давно разрушена была рыбацкая деревня. Другая, почти тропа, взялась неизвестно откуда и непонятно, куда вела, зарастая высокой травой.

Хаидэ встала на перекрестке, облитая лунным светом, чувствуя, как гуляет по остывшей коже теплый ветерок. Подняла руку с узлом, показывая его луне, и, согнувшись, положила у ног. Опустилась на колени и, ножом выворачивая пласты засохшей глины, принялась рыть яму. Разбуженный петух глухо кричал через связанный клюв. Когда яма углубилась по локоть, отряхнула руки и рассекла веревки, на шее птицы. Стоя на коленях, проговорила шепотом слова, обращенные к Гекате. Сказала те, что должно было сказать, которым учили. И замолчала, задумавшись. Петух крутился в руке, изгибая шею.

— Ночная богиня, прими от меня, женщины степных богов, дар крови. И дай… — она остановилась и произнесла окрепшим голосом, — дай нам, мне и мужу моему, того, что перестанет делать из нас врагов. Три лика твоих смотрят везде, ты насылаешь черные сны, но ты и хранишь от них. Пусть жизнь его не канет в черную бездну бесплодно и бессмысленно. А моя — пусть моя жизнь длится для высшего. Я обещаю тебе: с этого дня не закрывать глаз и не прятать головы. Пусть твои перекрестки, Обутая в красное, соединяют дороги, ведущие в разные стороны.

Положив петуха на край ямы, примерилась и резким движением отсекла маленькую голову. Тело забилось, из обрубка толчками хлынула кровь. Быстро сев, Хаидэ подставила под струю босые ноги, под светом луны глядя, как чернеют они от крови. А потом бросила дергающееся тело и голову в ямку, рассыпала сверху изюм, положила хлебы и забросала землей. Встала сверху, утаптывая рыхлые комки красными ногами. Поворачиваясь, поклонилась на три стороны, шепча Гекате прощальные слова. И пошла прочь, не оглядываясь. Думая о том, что там, за спиной, должны уже собраться на запах и молитву ночные слуги темной богини, и сама она в высокой колеснице, может быть, спускается с черных ночных небес, и, придержав поводья, смотрит уходящей в спину. Конечно, надо было щенка, а не птицу. Но со щенками пусть сам Теренций ищет в ночи заброшенные перекрестки. А на нее, женщину из чужого племени, Геката не будет держать зла.

 

33

Запах наплывал волнами, топил в себе. Поднимался выше головы, и Ахатта вскидывала лицо, чувствуя на нем лишь нос, с раскрытыми, как у морского зверя ноздрями, — вынырнуть, хватить кусок воздуха, ставший плотным, как еда, и успеть задержать дыхание, чтоб не захлебнуться в волне, накрывающей с головой. Грудь разрывалась, в голове звонко стучали бронзовые молотки, и она взмахнула слабой рукой, пытаясь их сбить, остановив стук.

Рука упала на край постели. Ахатта открыла сухие глаза. Водила ими по сторонам, пытаясь сообразить, куда двигаться, чтоб не задохнуться. И, не в силах выдержать пылающий в груди жар, хрипло со стоном вдохнула, впуская в себя душный запах. Сердце застучало сильно, до тошноты, раскачиваясь внутри, замельчило, дрожа и, наконец, замедлившись, забилось ровнее.

«Тело — не хочет смерти»… Губы, трескаясь, разошлись в ухмылке, по нижней губе поползла капелька крови. Ахатта слизнула ее шершавым языком — солоно. Повернув голову, всмотрелась. На фоне полумрака клонилась сидящая фигура: мешковато обмотанная голова, тонкая прядь волос, ссутуленные плечи. Красный свет мерцал из-за спины сидящей, и Ахатта, вдыхая и выдыхая потный от тяжелого запаха воздух, поняла — ночь. Может быть, эта, что сидит у ложа — уже умерла? Запах накрыл ее с головой, она, задохнувшись, скоро мешком свалится на постель, придавит.

Медленно, цепляясь рукой, Ахатта отодвинулась. И, услышав мерное дыхание, немного успокоилась. Видно, не убивает он, этот запах, только спишь от него. Хотя сама она — проснулась.

Села, опираясь спиной на жесткую подушку. От усилия сердце снова зачастило. Небольшая комната с маленьким квадратным окном, затянутым грубой тканью, была набита запахом, как подушка овечьей шерстью. Сидя, Ахатта рассматривала клубы, завитки, слои и, вытянув шею, проследила толстую полосу, идущую от двери. Он вползает. И заполняет все.

Спящая пошевелилась, оплыла на стуле, прислоняясь к стене. Пробормотала что-то. Это Фития, старая нянька княжны — поняла Ахатта. Она просто спит. Ее не мучает этот запах. А может, его и нет вовсе? Но эта полоса, похожая на прозрачного змея, вот же она!

Ахатта прикрыла глаза. Но в закрытые веки мгновенно кинулась картина — черная дыра, расшитая точками звезд, высокая гора поленьев на краю глаза, а наверху, в погребальных одеждах…

— Н-н-нет, — вскрикнув, ударила себя по рту, прижала руку к треснувшей губе, чтоб не разбудить няньку. Смотрела перед собой, боясь даже сморгнуть, чтоб не увидеть снова. И, убирая руку, стала дышать глубоко, в надежде, наконец, умереть или заснуть. Но запах, вталкиваясь в рот и ноздри, не убивал, как спросонья казалось. Шел в грудь плотной водой, щекотал, протекая по горлу. И стал — нужным. Раскрывая рот, Ахатта села прямо, хватая воздух, будто ела что-то, чему не было конца, без возможности откусить. Спустила ноги и, косясь на спящую няньку, встала, покачиваясь. Белая рубаха скользнула к щиколоткам. Опустились длинные рукава. Она сделала шаг, другой. Уцепившись за спинку ложа, примерилась, отпустила, и тихо пошла в обход сидящей старухи. Рот все это время работал, хватая и заглатывая следующую порцию запаха. Будто она — рыба на песке.

За узкой дверью остановилась, но запах вел и Ахатта пошла за ним, забирая ртом. Через тихий и темный дворик, освещенный луной, мимо бассейна, по воде которого плелись бледные сетки света. Мимо привязанного пятнистого зверя, который, услышав шаги, вскинулся, злобно рыча и громыхая цепью, но она лишь повела раскрытой ладонью, и зверь отполз, тихо визжа, спрятался за колонной, перевернув зазвеневшую миску.

Впереди, между белых призрачных колонн толпились черные кусты и купы цветов в длинных клумбах, насыпанных жирной землей. Лезли по извитым столбикам плети вьюнков, чернея письменами стеблей, на которых цветки казались летучими в ночном сумраке. И там, сбоку, в углу цветника над зарослями стоял, качаясь огромной шапкой, запах. Замычав от нетерпения, она пошла быстрее, не закрывая рта, нащупывая босыми ногами холодные плиты. И, наконец, свалившись на колени, сунула руки в темную зелень. Не удержавшись, упала ничком в шершавые листья, подавшиеся перед лицом, ударилась носом о землю и застыла, отдыхая, лишь повернув набок голову, чтоб удобнее было пить тяжелый душный аромат цветов. Они висели и торчали среди широких листьев, и света луны хватало, чтоб разглядеть большие колокольцы с натянутыми между жесткими гранями белыми перепонками. Надышавшись, Ахатта перевернулась на спину. Подняла руку, трогая пальцем упругие завитки на уголках граней. И, сгребая цветок ладонью, смяла в горсти прохладную упругую мякоть. Запах смягчился, стал легче, и стало понятно — мало его. Раскрывая рот, она сунула в себя плотный комок, прожевала, глотая. Поведя рукой, схватила еще один.

«Не те. Похожи, очень, но не они. Не те, что там». Сев в зарослях, пригибала к себе колючие стебли, срывала цветы и, комкая, совала в рот, жевала, проглатывая, в надежде насытиться. И, услышав частые шаги, замерла, подтягивая ноги, согнулась, прячась. Через переплетение листьев ей было видно, как освещенная огоньком в руке, боязливо обходя подальше цветник, пробежала вдоль колонн девочка-рабыня. Ахатта усмехнулась. Она напугала девчонку в прежний раз, сильно напугала. Сейчас не надо, чтоб видела. Если нет ей смерти, то нужно набраться сил. Потому что там, в сердце горы остался ее сын, совсем маленький, наверное, похожий на Исму. Теперь ей нельзя умирать.

Шаги стихли. Ахатта, сорвав и проглотив еще три душно пахнущих комка, ощутила другой голод. Тело просило просто еды, мяса, попить, хорошо бы вина. Съесть яблоко или горсть слив. Она поднялась, оправляя рубаху. Провела руками по грудям, тяжело повисшим под намотанной повязкой. На сосках полотно промокло, и она поднесла к носу мокрые пальцы, ожидая услышать запах женского молока. Но пальцы пахли все тем же душным цветочным запахом.

«Я приду. Как только стану здоровой и сильной, вернусь к вам, проклятые пауки. Заберу его. А вас всех…»

Хоронясь за колоннами, шла обратно, к маленькой двери, ровно ступая окрепшими ногами. С ненавистью перебирала в уме тех, кого убьет, вернувшись в гнилой лес, укрывший крошеные скалы над равнодушным свинцовым морем. Всех!

Всех? И Теку?

Медленный вопрос всплыл в голове. Отмахнувшись, пошла быстрее, кивая своим мыслям и шепча угрозы. Прокралась мимо похрапывающей Фитии, и легла, укрывая застывшие ноги.

Тека. Если бы не она, гореть бы тебе, алый тюльпан степи, маленький глупый заяц сильного воина Исмы. А на руках жреца-Пастуха плакал бы, задыхаясь от жирного дыма, твой новорожденный сын.

* * *

Тека пришла к Ахатте, когда та на берегу чистила рыбу, бросая кишки подальше, чтоб дерущиеся облезлые псы не швыряли из-под лап песок на белесые тушки. Хорошая толстая рыба, очень вкусная, если насадить ее на острую ветку и испечь на костре. Но Ахатта не хотела разводить костер на берегу. Складывала выпотрошенную рыбу на кусок полотна — унести в пещеру, там, на очаге в небольшой каменной кухне, она ее сварит, чтоб Исма не только поел, а еще попил горячего рыбного супа.

Псы, взвизгнув, удрали, спасаясь от грозного окрика, и стал слышен скрип песка под тяжелыми шагами. Ахатта подняла голову, вытирая руки о старый передник. Тека стояла над ней, уперев в бока толстые руки. А потом присела на корточки, достав из сумки, положила на песок тугой сверток.

— Это тебе. Трава для рыбы. Я сушила давно, а мне много. И Кос не любит рыбный суп. Я — Тека, жена Коса.

— Я Ахатта, жена…

— Знаю, знаю я тебя. Твой Исма убил моего мужа.

Ахатта смотрела на широкую крепкую фигуру, пряди волос, висящие вдоль щек. В вечернем свете круглое лицо казалось слепленным из неровных комков глины.

— Убил твоего Коса? Мне очень жаль.

— Не Коса, нет! Он убил Тария! — Тека махнула толстой ручкой и рассмеялась, блестя зубами, — когда парни побежали и взяли тебя, Тарий пошел с ними, старый дурак. И твой Исма ножом, жик-жик, выпустил ему кишки, как ты рыбе. Теперь у меня новый муж, мне дали его пастухи-повелители, а раньше мне Коса наплел ковер, вот. Мой Кос, он молодой и сильный, знаешь, какой сильный! Берет меня столько раз в ночь, — она вытянула руку, показывая три пальца. Посмотрела на них, шевеля губами, и растопырила все:

— Не столько, нет. Вот столько! Я жарю ему рыбу, вон там, у воды. Хочешь, пойдем туда. Но если Кос захочет тебя взять, я тебя убью. Он мой совсем, поняла, высокая?

Ахатта стояла на коленях, не зная, что сказать. Тека сидела на песке, разглядывая ее, и улыбалась, будто не она только что говорила о смертях.

— Я не хочу твоего Коса. Мне нужен только мой Исма.

Улыбка на широком лице женщины погасла. Глаза прищурились.

— Повтори, что сказала! — потребовала она, подаваясь вперед бесформенной грудью.

Ахатта растерянно пыталась сообразить, что же делать. Повторить… А вдруг она снова скажет и сделает не то? И опять Исме придется за нее отдуваться перед жрецами.

— Ну!

От воды послышался взрыв смеха, и Тека, быстро оглянувшись, снова уставилась ей в лицо.

— Я не хочу твоего Коса, Тека…

— Так! А дальше?

— Мне нужен только мой Исма…

Тека на коленках подползла к Ахатте и схватила ее за мокрую руку. Шумное дыхание женщины пахло дикой черемшой и рыбой.

— Ты это два, два раза сказала!

— Я могу и еще раз сказать, и сотню раз повторить, — ответила Ахатта мрачно и выдернула свою руку из цепких пальцев. Стала связывать концы тряпки, собирая потрошеную рыбу.

— Не надо еще. Ты уже сказала. Теперь Кос никогда не будет с тобой забавляться, ой-йеее. Это мне приятно, очень. Но ты и другое сказала. Что никто не нужен тебе, только твой важный Исма. Так, да?

— Да, — Ахатта встала, закидывая сверток на плечо.

— Ты траву забыла, — вставая, Тека затопталась, толкая сверточек Ахатте в карман, — пойдем, я с тобой иду, к тебе. И собак отгоню вот. А ну, лесные отродья!

Точно брошенный камень угодил в бок псу, тот завизжал, на берегу снова громко засмеялись парни. Ахатта шла, придерживая рукой неудобный узел с рыбой, а Тека, перебирая толстыми ногами, тупала по песку, по камням, взмахивая руками, и говорила-говорила без перерыва:

— Кос хороший, молодой только, он на рыбалке первый, а потом приходит, ой-йее, я ему говорю, Кос, ты хоть бы чешую смыл в море, она колется мне, в разных смешных местах. А не будешь мыться, родится у нас с тобой морской сыненок, весь в чешуе. Тарий мне сделал двух деток, дочка уже выросла, ей вот столько, ее взяли парни, забавляться, а когда пройдут по горам снега, то будет ей муж, хороший. А сын еще маленький, он только помогает охотникам, ему сделали свистелки, знаешь, для птиц, он ходит и свистит-свистит, скоро оглохнет весь или станет сам, как птица. Так что у меня хорошо, у меня тоже много ковров, не потому что я высокая, как вы, но я умелица. Потому тепло у меня, чисто, и Кос радуется. И берет меня часто-часто, мне и сладко.

— Кто ты?

— Умелица я. По коврам. Все женщины-тойры ткут, но умелицы они другие ведь.

— Понятно.

Длинный коридор вился, мелькали черные входы в чужие пещеры. Ахатта удобнее перехватила мокрый узел. Придется, наверное, приглашать толстуху в дом, будет она там все смотреть и щупать, болтать, не умолкая.

Впереди замаячил поворот в узкий коридор их пещеры. И вдруг, продолжая говорить, Тека выдернула из руки Ахатты узел, кинула его на каменный пол к стене и, схватив за руку, увлекла в узкий проем в стене коридора.

— Что?

— Тихо ты…

В небольшой пещерке свет падал клином из тускло освещенного коридора, и Ахатта увидела, — замолчав, Тека прошла вдоль стен, тщательно прохлопывая их руками. Проверив все, подошла вплотную.

— Ты вправду хочешь, чтоб только Исма? Чтоб только он?

— Я…

— Глупая моя голова, ты уже сказала, ты сказала слова веры. Ты слушай тогда Теку. Тут можно сказать изо рта в уши, только мы.

Она поднялась на цыпочки и, резко ухватив за шею, притянула к себе высокую Ахатту.

— Вы с ним уже в горè, в сердце ее. Там твое слово ничего не весит, против повелителей. На вот, вот тебе правильная еда, немножко, ты вечером пожуй и проглоти, поняла? И потом уже ложись к своему Исме. Кончится, я тебе принесу еще. На…

Говоря, тыкала Ахатте в живот чем-то твердым и та, поймав ее руку, приняла неровную маленькую коробку.

— Идем на свет, и молчи там.

Пихнула Ахатту в проем и закричала ей в спину:

— Но мои ковры, знамо дело, получше, я твоих не сильно видела, но Кос сказал, а он уже у трех жен был в пещерах, твои ковры, говорит, Тека, самые теплые и большие. Но ниток много надо, нитки я собираю и пряду, из всего. Я тебе покажу, как. Ты ведь высокая, не умеешь, у тебя ручки вон слабые какие. Ну ты иди, а то муж твой голодный будет, что стоишь ровно камень. И я пойду, у меня уже рыба готова, но для Коса пойду еще пива менять.

Пронзительный голос удалялся. Широкая спина исчезла за поворотом. Ахатта, заставляя себя не смотреть по сторонам, спрятала коробку в карман передника и быстро пошла к своей пещере.

Внутри, оглядываясь на стены, прошла в маленькую кухню с голыми стенами, блестящими от испарины и, задернув висящий в дверном проеме старый ковер, положила у очага узел с рыбой. Вытащила из кармана коробочку, наспех сложенную из коры, раскрыла. На донце лежали, как темные вылупленные глаза, слипшиеся комки смолы. Ахатта потрогала пальцем — липко. Помедлив, сунула палец в рот. Язык защипало и в голове резко всколыхнулось. Испуганно выдохнув, она закрыла коробку и, встав на колени, сунула ее в маленькую нишу, за старую посуду. Занялась рыбой, время от времени посматривая в угол, где коробка, казалось, выпирала углами, становясь огромной как сундук.

После ужина, когда Исма лежал, разбросав руки, Ахатта села перед овальным зеркалом, расплетая черные косы. Медленно водила гребнем по длинным прядям и рука срывалась в тех местах, где Исма ножом отсек волосы, спасая ее на берегу от парней, что хотели позабавиться.

— Исма?

— Что, заяц мой?

— Эта сказка, про Арахну плетущую нити, тебе кто рассказал ее?

— Где-то слышал, может быть от тойров на привале, в лесу. Иди ко мне.

— Принесу воды. Я пересолила рыбу сегодня.

Он засмеялся ей вслед. В маленькой пещере Ахатта, встав на колени, вынула коробку. Открыла. Круглые комки смотрели на нее, держа на макушках точку-блик, как безумный зрачок.

«А вдруг она хочет отравить меня. Она потеряла мужа. Если бы я потеряла Исму…»

Но вспомнила блестящие зубы Теки, и ее толстые ловкие ручки, болтовню о молодом сладком Косе. И то, как тщательно она прохлопала этими ручками влажные стены пещерки, перед тем, как сказать. А еще вспомнила, как смотрел на нее саму, обнаженную и избитую, жрец-Пастух, и насмешка тайного знания кривила крашеные губы. Кого сторожилась Тека? Кого, как не их, носящих тонкие, неряшливо роскошные одежды и золотые кольца на шеях и пальцах?

— Ахи!

Она подхватила на палец темный комочек и, зажмурившись, сунула в рот. Разжевав, проглотила и, не успев понять, изменилось ли что-то в ней, сунула коробку на место и побежала в спальню.

«Мне нужен только мой Исма!»

Исма спал, повернувшись на бок и сложив руки под темную щеку. Постояв над постелью, Ахатта отошла к очагу, пошевелила угли, чтоб не погасли сразу. И забравшись под толстое одеяло, прижалась к горячему боку мужа. Закрыла глаза и приготовилась спать, зная, что, как было каждую ночь в последнее время, Исма разбудит ее в самый глухой час, стоя у арки-трещины. Чтоб идти впереди него в сердце горы, туда, где среди оглушительного аромата цветов, усыпанных жужжащими пчелами размером с желудь, снова произойдет сладкое, и будет происходить, с двумя, до самого утра.

В маленькой, плотно убранной красными коврами пещере, в самом сердце горы, шесть жрецов-повелителей сидели, опустив головы и сомкнув руки, слушали что-то, что происходило за медленной капелью в пустотах стен.

— Она уже не страшится. Радость пришла к ней, опутывая тенетами.

— Опутывая тенетами, — нараспев повторяли жрецы за Пастухом-повелителем, поднимая ладони.

— Скоро она раскроется, как цветок. Для нас.

— Цветок… для нас…

— Скоро безумец-мужчина уступит нам свое место между ее сладких бедер.

— Бедер…

— И оставит свою душу в сердце горы. Навсегда.

— Навсегда…

 

34

Холод наступил сразу. Однажды утром Ахатта проснулась от ледяного сквозняка, ползающего по лицу, подняла руку — отмахнуться и еле разжала сведенные во сне пальцы. Укрыв мужа, соскочила с постели и босиком, прижимая локти к бокам, пробежала к потухшему очагу — заново развести огонь. Она уже знала, снаружи, вместо яркого солнца, прыгающего по водной ряби, северный ветер тащит по небу горы лохматых туч, и те, упираясь, брызгают ледяным дождиком. Тепло еще вернется, но, как сторожкая лесная птица, выскочит, покрутится на песке и так же внезапно исчезнет среди качающихся веток.

Ахатта хорошая хозяйка, у нее приготовлены теплые вещи, починены кожаные сапожки для себя и для Исмы, навязаны толстые шерстяные чулки. Тека обещала принести ей хорошей пряжи. Раздувая огонь, Ахатта вспомнила, как удивлялась, когда Тека в первый раз взяла ее на женскую охоту. Ушли далеко в лес, Ахатта спотыкалась, быстро устав от напряженного внимания — камни под ногами разваливались, шурша и треща, падали со склонов, увлекая за собой мелкий мусор. А Тека тупала крепкими короткими ногами, мелькая из-под забранной на правом боку рубахи цветным толстым чулком с переплетенными поверх кожаными шнурками, хватала ветки, нюхала шумно, отбрасывала, нагибаясь, поднимала комки сухой травы, лохматила и, выбирая что-то, прятала в сумку на боку. Трещала, не переставая. О том, что сказал Кос и что сделал Кос, и как она оттрепала за волосы хитрую соседку, что наладилась прибегать за сушеной рыбой, пока ее, Теки, в пещере нет, и что у соседки вечно расстегнута до пупа рубаха, понятно ведь зачем… А потом, выскочив на маленькую поляну, обежала ее кругом и остановилась перед Ахаттой, которая уже сидела на большом валуне, вытянув гудящие ноги. Сказала деловито:

— Тут хорошие нитки, для умелиц хорошие. Буду прясть. И тебе, высокая, скоро много ниток занадобится.

Рассмеялась, застрекотав, как сорока. Ахатта хотела спросить, почему же вдруг понадобится много, но Тека стала делать такое, что все вопросы вылетели из головы. Шустро бегая от одного края полянки к другому, женщина, доставая из сумки длинные тонкие веревки, привязывала их к веткам, перебирая рукой, тянула, поддергивая, накидывала на ветки напротив, и скоро вся поляна была заплетена цветным, ровно большой паутиной. А Тека, крутясь в середине, вздымала толстые ручки, тараторила на языке тойров так быстро, что Ахатта еле ловила смысл сказанного. Про женщин, про умения их и женские тайны, про матерь-гору и сердце Арахны выпевала Тека хриплым голоском и, замолкая, прислушивалась. Опустевшая сумка валялась на жухлой траве.

А потом, что-то услышав и поклонясь, Тека заходила, пятясь, от опушки к середине, приседая, чтоб не путаться головой в собственных силках. Толстые ручки мелькали, шевелились пальцы быстро-быстро, и в них появлялась откуда-то толстая нить. Тека шла к центру, нить удлинялась, выползая из темноты колючих ветвей, и по ней пробегали солнечные блики. Искоса посмотрев на Ахатту, женщина хихикнула, шепотом объяснила, покачав нить:

— Эту — вороны в гнездо принесли, весной еще. Из их пуха и травин плету. А ту вот, видишь, ее из белых вьюнков. Вон — борода лишайника, она желтая будет и для хорошего запаху.

Деловито бегала по полянке невысокая крепкая Тека, тянула свои женские нити, и потихоньку сплетался в центре поляны круглый ковер, формой похожий на цветную и плотную паутину. Когда стал он размером с собачью шкуру, Тека отрезала от него натянутые силки, и обежала по кругу поляну, коротким ножиком отсекая цветные концы. Ахатта, раскрыв рот, смотрела, как уползает освобожденная ножом пряжа, теряясь среди кривых стволов. А Тека подняла коврик, встряхнула. Протянула Ахатте:

— Его зовут Маленькая звезда. Поверни, видишь, видишь, сверкает середка?

— Вижу…

— Твой теперь. Пойдем, а то вечер скоро, а кричать не будем, это ведь наше с тобой женское дело, так?

— Благодарю тебя, Тека. Красивый какой.

— А… — та махнула ручкой, бегая по траве и засовывая в сумку обрезки пряжи.

— У нас ткут из овечьей шерсти.

— А мало ее. Только когда парни овец приведут, тогда есть. А ковры ткать — надо. А то и жизнь остановится.

— Ты вправду умелица, Тека, — Ахатта крутила коврик, рассматривая текучие узоры.

— Я дочерь дочери дочери дочери и так триста раз матери ткачихи Арахны. Мне нет другого пути.

— Той самой Арахны? Что родили Солнце и Луна — небесные пряхи?

— Откуда знаешь? — Тека встала напротив, смотрела требовательно, прижимая к животу сумку с торчащими цветными хвостами.

— Исма… мне рассказал Исма.

На широком лице с темными небольшими глазами под насупленными бровями расплылось страдание, покривило толстые губы. Внезапно Тека закричала вполголоса, остервенело пихая в сумку пряжу.

— Откуда ж я знала, что хлопот с тобой, эх, эх! Думала, вот высокая дева, будет тебе, Тека, подруга, твоя подруга, а не та, что под бок Косу полезет. И что теперь? Что?

— Не знаю. Ты чего, Тека?

— Молчи. Сильно много знаешь. Все тут вывернешь, как старый мешок. Пойдем.

Повесив на плечо сумку, схватила Ахатту за руку и потащила за собой под деревья, ворча и причитая.

Теперь ковер Маленькая звезда висел в изголовье постели, текли по нему сложные узоры, то прячась в прыгающем свете, то сверкая ярко, как солнце. К арке даже и примерять его не стала Ахатта, знала — не для того он. А для чего — боялась еще и подумать. Решила — потом, пусть еще время пройдет.

А когда канул в стылую воду еще десяток серых дней, Ахатта лежала щекой на вытоптанном ворсе старого ковра, дула изо всех сил в ленивый огонь. Прижимая руку к животу, думала, кажется, времени прошло достаточно. Или нет? Решила ждать еще. Пусть придет настоящая зима, и муж будет чаще дома, сидеть с ней у очага, смотреть, как она шьет или вяжет.

В тот день, когда Исма, поев и выпив отвара трав, ушел, надевая приготовленную Ахаттой шапку, она вышла, таща кучу тряпья, которое надо перетряхнуть на северном ледяном ветру, и сложить до тепла. На песке, кутаясь в шубку из старой овчины, стояла и слушала ветер, подставляя ему озябшее ухо. Пусть бы унес их с Исмой северный ветер, послал бы за ними небесного аргамака с выгнутой шеей и тонкими злыми ногами, что крушат первый лед на озерах и срывают даже иглы с веток. И покачала головой, накидывая на волосы платок. Если унесет, как же тогда — сердце горы? Нет. Пусть скачет небесный конь посреди тяжких туч, а они пока останутся тут.

К ночи сердце ее снова, как в каждый вечер, стало биться сильно и мерно, в ожидании странного перехода, когда она идет, оглядываясь на улыбку мужа, а тот кивает, подбадривая, иди, жена, иди вперед, в самое сердце горы.

В сердце горы большая пещера с дырой наверху, в которую смотрят звезды. Там, в небе — ночь, упала на горы и лес, посеребрила море светом бледной луны. А тут, в просторном теплом зале разбежались множество узких тропинок между купами темной зелени, кидающей вверх и в стороны широкие листья. Упругие стебли держат на себе множество крупных цветов, шестигранными колокольцами, с натянутыми меж гранями белыми перепонками. А на уголках цветка вытягивается мякоть гнутыми змейками, завернутыми колечками. Очень красиво. Из припорошенного желтой пыльцой нутра поднимается сладкий запах, тугой и сильный, и кажется, это он плывет слоистым светлым туманом между кустов, поднимаясь к самому лицу. В этом странном саду царит светлый полумрак, будто сами цветы светят ровным бледным светом с желтым оттенком. И можно, устав, прилечь где угодно, на ровную шерстку травы, отводя голой рукой стебли с цветами. Только бережно, чтобы не потревожить больших толстых пчел, медленно ползающих по лепесткам. Или летающих низко, с лапами, отягощенными жирным взятком.

В любом месте, на каждой маленькой поляне, Исма, накрыв ее своим телом, берет, целуя рассыпанные по траве черные волосы. И от мягкого тумана кружится голова, сладко, так сладко. Как никогда раньше не было ей, даже в маленькой палатке из шкур, где были они одни, оставленные Зубами Дракона, соединяясь вдвоем для будущей жизни.

Лежа под тяжелым мужским телом, приподнимаясь навстречу, Ахатта из-за сильного плеча мужа глядит на слои тумана, открывает рот, чтоб вдохнуть его побольше, и размытые, плывущие мысли говорят ей — кто-то еще смотрит на них. Может быть, это пчелы пронося мимо свою еду, оглядываются? Или белые цветы, вскормленные жирной землей и сладким туманом? Или…

Этой ночью Ахатта дошла до самой середины пещеры, туда, где небо смотрело в дыру точками острых звезд. Легла навзничь, поджидая мужа. Смежила веки и рассмеялась тихонько, увидев через решетку ресниц много мужских фигур, и все они — муж ее Исма. Так правильно, думала плывущая голова, так верно, ведь в ней одной столько сладости, что и должен он подходить и брать ее снова и снова, расслаиваясь на множество Исмаэлов. Как сама она в том сне, в котором шесть одинаковых Ахатт ткали пестрый ковер посреди степи.

Мужчина склонился над ней, и она, поднимаясь, раскрыла бедра, приглашая, провела руками по высокой груди. А в желудке вдруг клюнуло, затрещало болью. И стихло, выбив из глаз внезапную слезу, от которой в голове туман свернулся комками и пал, открывая пустой ясный воздух.

— Это… это не… Исма…

Подведенные черным глаза смотрели на нее, близко-близко. И жадно, так смотрит Тека, требуя ответа на свои вопросы. Но в маленьких глазках Теки стоит горячее, женское и земное. А эти холодны…

— Исма? — она почти не слышала своего голоса и вдруг замерзла, по рукам побежали мурашки, кинулись на плечи, затопали лапками по животу. И она, опускаясь, прикрыла ладонями ледяной живот, глотая сонный туман, тянувший вниз тяжелые веки, свернулась в клубок, притискивая к груди колени. Шепнула еле слышно:

— Исма…

Трава колола кожу, под боком кусался острый камешек. Гудели толстые пчелы, и проплыла в голове недуманная раньше мысль о том, как страшен, должно быть, укус такой…

— Я здесь, Ахи…

Веки не поднимались, и она повела носом, принюхиваясь, как зверь, поворачивая навстречу голосу слепое лицо, полное надежды. Кто, кроме Исмы держит ее тут, в этом мире? Только он. Но в сладком запахе тумана не было запаха ее мужчины, который всегда был частью ее любви. Пот, дерево рукояти лука, железо наконечников стрел, выделанные ее рукой шкуры одежд, приготовленная ею рыба, кожа его и его волосы, и тот запах, который всегда приходит, если Исма хочет ее…

— Нет, — она вяло оттолкнула ползающую по груди руку. Чужую, не пахнущую мужем. Из-под тяжелых век, не желающих подниматься, потекли слезы. Да она и не хотела открывать глаз, чтоб не увидеть снова перед самым лицом того жадного и холодного чужого взгляда. Где ее муж, нареченный судьбой? Почему?..

— Нет… — шепот становился все тише, ломался, как ломаются в пальцах сухие веточки, мертвые. А внутри, в самом животе, куда сегодня вечером, с трудом проглоченный, упал странно пахнущий, с дурным вкусом, кусочек смолы из текиной коробки, росло что-то упрямое, тугое, наполняло, лезло в колени и локти, заставляя их стискиваться, защищая тело, прежде такое мягкое, раскрывающееся цветком. И чужие руки, а охмелевшая от тумана голова пусто говорила ей — да, чужие, ползали по напряженному телу, как ползают легкие отвратительные насекомые, пытаясь раздвинуть колени, оторвать от груди локти, от лица сжатые кулаки, но отлипали, сваливаясь, не имея силы. Потому что она не пускала их, как пускала ночь за ночью в себя Исму.

Лежа в центре круглой поляны, над которой ночная темнота перемешивалась с ровным светом, а стылый морозец с мягким теплом, идущим из-под корней, Ахатта неумолимо засыпала, не имея сил справиться с текущим по траве туманом. И, сквозь заплетающий голову сон, с облегчением услышала удаляющиеся тяжелые шаги, в которых звучали недовольство и придавленная ярость.

Пятеро жрецов, опустив руки вдоль ниспадающих складок одежд, стояли у стены, глядя, как по тропе, расталкивая склоненные стебли пещерного дурмана, идет к ним жрец-Ткач, сдвинув намазанные брови и кривя яркий рот. Колени подбивали подол короткого праздничного хитона, вышитого золотом и камнями, полы распахивались, показывая обнаженное тело. Ткач подошел к Пастуху, стоявшему в середине маленькой шеренги, и прерывающимся от ярости голосом сказал:

— Ты обещал, повелитель-Пастух. Но она не пускает меня.

— Дай мне, повелитель-Пастух. У меня больше мужской силы, — высокий и худой жрец, с длинными прядями, убранными под золотой обруч, сделал шаг вперед, заглядывая в лицо главному.

— Нет, Охотник.

Глядя в середину пещеры, где смуглым комком лежала Ахатта, а поодаль сидел, сложив руки на коленях, спящий Исма, голый, с умиротворенным лицом, жрец-повелитель сказал задумчиво:

— Дело не в мужской силе. И не в слабости морока. Что-то пришло в ее тело. То, что держит его.

Он воздел руки и хлопнул в ладоши над головой. От резкого звука с потолка сорвались летучие мыши, вылетели в черную дыру, мельтеша острыми крыльями, а медленные пчелы загудели сильнее. Исма, вздрогнув, открыл глаза, улыбнулся, вставая.

— Ахи… мой алый тюльпан, жена моя…

Губы его коснулись лежащих на щеке ресниц. Ахатта, дремотно прислушиваясь, улыбнулась в ответ.

— Исма, мой муж.

Жрецы, выстроившись у стены на возвышении, глядели, как, посреди клубов медленного тумана два тела слипаются и расходятся, — то быстро, то медленно; рты открываются, чтоб надышаться сладким туманом, продлевая движение тел. И две пары глаз, не отрываясь, глядят друг в друга, ничего не видя вокруг.

Двое любили друг друга, под лениво летающими пчелами, среди клонящихся вниз огромных цветов, точащих невидимую глазу отраву. А жрецы, повинуясь жесту Пастуха-повелителя, отвернувшись, уходили по одному в узкую расщелину, ведущую в комнатку в сердце горы.

— Мир изменяем и узоры его прихотливы…

Пастух-повелитель привычно воздел руки, обращая к пятерым белые ладони. Не дождавшись ответа, оглядел подручных. С нажимом в голосе проговорил дальше:

— Кто хочет сам изменять мир, тот сначала должен научиться использовать его собственные изменения.

Жрецы молчали.

— Я умею, а вы — щенки паршивой суки, не научившей вас думать — нет. Потому Пастух — я. А вы мои овцы.

Пристальные глаза на жирном лице окинули паству брезгливым взглядом. И жрецы опустили головы, один за другим. Воздели ладони, раскрывая их навстречу друг другу.

— Женщина сильна и сила ее, скопившись, выбродит, схватится хмелем, станет отравой, какой не было тысячу лет. Женщина станет ядом, смертельным не для людей — для богов.

— Для богов… — шепот тронул стоячий воздух и старший жрец улыбнулся.

— Пусть она зреет. Узор изменен.

— Изменен, — кивая, соглашались жрецы, — изменен…

 

35

Жрец-Пастух быстро шел узким коридором, густые складки длинного хитона путались в широком шагу, и время от времени он поддергивал край рукой, цепляясь кольцами. Коридор был пуст, только раз попалась навстречу старуха лет сорока, ахнув, торопливо присела, откидывая голову и выпячивая грудь под серой рубахой. Жрец на ходу коснулся ее горла, провел кончиками пальцев по рубахе и, оставив счастливицу позади, вытер пальцы о бок. Губы искривились, и брезгливая гримаса осталась на лице. Несколько раз свернув, он вошел в темную расщелину и, достав из кисета маленький светильник, раздул таящийся в нем уголек. За спиной, источенная лабиринтами жилых коридоров и пещер, гора еле слышно гудела женскими и детскими голосами, сквозняк приносил из наружных отверстий далекий лай собак, протяжные крики чаек. Тут, перед кромешной тьмой, проваливающейся в глубину, было тихо. Подняв толстую руку с огоньком, жрец медленно пошел вперед, трогая другой рукой мокрую стену. Влага стекала крупными каплями, они холодили пальцы, а потом холод ушел, сменившись теплом, и стены стали сухими. Через несколько поворотов мигающий свет упал на узкую дыру в рост человека и померк в бледном сиянии, идущем изнутри. Жрец захлопнул медную крышку, аккуратно сложил сосуд в кисет, выстланный паклей, и протиснулся в щель, кряхтя. Подбирая подол, чтоб не порвать, мрачно думал о том, что слишком много ест, ну, а чем еще тут, в тоскливом месте на берегу серого моря заниматься? Женщины грязны и убоги, мужчины тупы. Даже управлять ими не составляет труда, — голову не приходится напрягать, не говоря уж о теле.

У стены, сунув руку в кармашек кисета, достал туго свернутые комки зеленого хлопчатника — редкой травы, за которой посылал мальчишек, раз в год приносящих звонкие коробочки, полные легкой ваты. Затолкал комочки в нос и, медленно подышав, открыл узкую деревянную дверь, втиснутую в расщелину. Заложив изнутри засов, пошел по тропке через заросли высоких цветов с темными листьями. Оглядывал бледные колокольцы, трогал рукой витые змейки на краях лепестков.

Судьба послала его сюда, и он не роптал. И научил не роптать пятерых помощников. Хотя время от времени ему приходилось не только бросать кость своим жрецам, даря им женщин помоложе или позволяя устраивать некоторые забавы в тумане сердца горы, но и себя связывать злыми словами, сечь укоряющими мыслями, утешать картинами будущего. Потому что и он роптал, глядя в зеркало, как грузнеет большое тело и оплывает властное лицо. Успеет ли он сделать все, что велено ему? Должен успеть! Но эти двое, что появились в племени тойров (он усмехнулся красными губами — появились, потому что он так решил и все подготовил), оказались волнующе сильными, молодыми, такими красивыми и полными жизни. Они стали ему лекарством, которым жрец лечился от скуки и презрения к тойрам, потому что знал — скука и презрение сокращают земную жизнь.

Воину Исме должно было остаться в племени на всю его земную жизнь. Подготовленным подземной отравой, питающей его мозг и сердце каждую ночь, послушным и сильным, — вождем тупых тойров-быков, исполняющим все приказания шестерых жрецов. Но следом за Исмой явилась жена. Так неожиданно, так внезапно. Как он называет ее, когда думает, что никто не слышит птичьего языка двоих? Алый степной тюльпан… Любящие мужчины глупы и смешны, даже если они высокие воины.

По зарослям цветов плыл слоистый туман, хорошо видимый у стен, где стоял полумрак, он таял к середине пещеры, куда падал свет из дыры в потолке. Огромный световой столб, будто отлитый из дымчатого стекла, внутри которого кружились птицы, нося на крыльях блики верхнего солнца. Ниже, над самыми цветами летали черные пещерные пчелы, медленно и тяжело, как летают во сне пущенные рукой камушки. Жрец нахмурился — ласточка метнулась, подхватывая пчелу. Недреманным глазом надо следить за сердцем горы. Свет нужен цветам и пчелам, но свет привлекает птиц.

Он прошел к световой завесе, наклонился, погружая руки в густые заросли. Поддел камень и отвалил его, открывая черную нору. С тонким свистом поползли вверх клубы жемчужного тумана, сворачиваясь и вытягиваясь длинными хвостами. В носу защипало, и жрец задержал дыхание, борясь с желанием раскрыть рот и глотнуть сладкого, першащего в горле запаха. Пропитанная бальзамом вата почти не пропускала в нос отраву, но осторожность не помешает.

Отворачиваясь от дыма, еле дыша, жрец-Пастух смотрел, как ласточки, не закончив полет, падают на цветы, а широкие листья шевелятся, роняя на землю птичьи тельца. Снизу пялился камень с грубо вырезанной на нем мордой. Подождав, сколько нужно, жрец поставил его на прежнее место, заткнув отравленную дыру.

Перейдя дальше, отвалил другой камень и постоял над ним положенное время. Камней было шесть, и шесть жрецов правили племенем тойров, придя в него в незапамятные времена. Когда наступит время покинуть земную жизнь, жрец-Пастух отправится из племени тойров туда, где подрастает его назначенный сын, в чтении древних свитков и изучении сонма богов самых разных стран. Он приведет его на свое место, молодого жреца с еле пробивающейся бородой, а сам спустится в сердце горы, в горнило сладкого тумана, и там найдет забвение, которое сохранит его до времени полновластия. Чем больше сделает он тут, наверху, тем меньше времени лежать ему в толще дурманного дыма и тем быстрее наступит бесконечность, не прерываемая больше ничем.

Высокие гости, взятые в наем — большая удача для шестерых жрецов, ведущих племя тойров по верному пути. Тойры и их гора посреди гнилого леса хороши, как хорош и привычен бывает свой дом, стоящий за глухой оградой. Жрецы славно потрудились, лишая племя богов, и теперь это тупые быки, покорно идущие туда, куда нужно повелителям. Но, потеряв своих наивных, простых, как грубые камни, богов, тойры лишились и человеческого. Теперь они всегда только ведомые, не подтолкни их, умрут с голоду в своих безрадостных землях. А надо идти дальше, мир огромен и жрец-Пастух не желает быть лишь пастухом тойров. Вместо шага сделать прыжок, вот что позволит ему сильный и храбрый мужчина, чей лоб всегда прорезает морщина от спрятанных мыслей. А его женщина, которая пришла как помеха, она поможет не просто прыгнуть, а преодолеть новую вершину! Пастух умен и вовремя увидел это!

Заваливая пятую дыру, жрец хрипло рассмеялся и тут же смолк, водя по сторонам покрасневшими глазами. Трясущейся рукой сорвал с плеча приколотую пряжку и ткнул острием застежки в мякоть левой руки. Стер ладонью кровь. В голове от боли прояснилось. И он, покачиваясь и задерживая дыхание, пошел к последнему камню. Время, что можно было провести тут, открывая все шесть ноздрей горы, дышащих отравленным подземным газом, истекало. Столько раз изо дня в день он делал это, что по стуку сердца определял время. Надо уходить, если он не хочет остаться тут и заснуть сном мертвого, дожидаясь, когда пятеро жрецов хватятся и придут опустить его в пропасть.

Он еще сумел, упрямо прикусывая губу, расправить листья дурмана над последним камнем, поставленным на место. И шатаясь, пошел к расщелине. Протиснувшись в темный коридор, навстречу смутному человеческому гомону, оперся на стену, кашляя и выковыривая из носа комки хлопчатника. Вытирая руку о подол, ругал себя, шевеля губами, — увлекся мечтами, как неразумный подросток, упустил мгновения непосчитанными. Если так пойдет дальше, то придется брать к цветам другого жреца, чтоб стоял у выхода, а это не нужно. Потому что тогда он, жрец-Пастух, ничем не будет отличаться от своих помощников. Расстояние должно быть велико.

Выпрямляясь, Пастух отряхнул испачканный землей подол и двинулся навстречу обычной жизни. К ночи туман, напоив отравой цветы, рассеется до нужного состояния, и в пещере можно будет ходить, снова приведя в нее воина Исму с его преданной женой, даже в отравленном сне сумевшей охранить себя от мужской жадности жрецов. Но то и хорошо, знал теперь жрец-Пастух. Пусть она, уже носящая в своем животе потомство высокого воина, зреет до поры, когда назначено ей будет уйти к богам. Кто там у них, у Зубов Дракона? Старый воин Беслаи, ставший богом не так давно. Пусть он встретит за снеговым перевалом одну из своих дочерей, с грудями, полными ядовитого молока, с телом, насыщенным смертельной отравой. И еще одним человеческим богом станет меньше. Она сделает все, что велят ей жрецы, потому что у них останется ее ребенок. Хорошо бы это была девочка. Жрец усмехнулся, скачущий на носике светильника огонек осветил изогнувшиеся губы. Через десяток с небольшим лет, проведенных в заботах о племени тойров, у него во власти окажется новая Ахатта, — такая же смуглая, с крепкой красивой грудью, воспитанная в полном и беспрекословном повиновении. А пока есть женщины тойров, пусть некрасивые и неуклюжие, но от стародавней жизни осталась им веселая жажда телесного счастья и потому сочетаться с ними неплохо. Захочется красоты, что ж, корабли все еще, подходя на свет обманных костров, садятся на прибрежные скалы. И жрецы имеют в грабежах лучшую долю добычи. Женщины бывают там, разные. Конечно, таких, как Ахатта, нет. Но он подождет.

Он шел и шел, кивая редким встречным, касаясь подставленных женских грудей, обходил играющих детей, приподымая подол, чтоб не дотронуться. Заглянул в большую пещеру ковров, где десяток умелиц, притопывая и бегая, тянули нити-паутины из собранного в лесу хлама, и пели короткие песенки-частушки, взрываясь грубым смехом, кивнул сидевшему на возвышении жрецу-Ткачу, надзиравшему за работой.

И, зайдя в свое просторное жилище, увешанное лучшими коврами, с узорами, перетекающими, будто живые, со вздохом повалился в большое кресло с мягкими подлокотниками. Приняв из рук служанки чашу с подогретым вином, вытянул ногу, чтоб расстегнула сандалию. И, нежась от сильных нажатий женских пальцев, разминающих ступню, закрыл глаза.

Как всегда, после дневного ухода за цветами, в голове плавно кружилось, и перед закрытыми глазами возник и стал шириться будущий мир, мир полновластия, лишенный богов, всех. Лежал огромным ковром, черные точки, множась, сливались в области тьмы, захватывающие целые страны. И земля, по которой ходили люди, ступая по твердому, растворялась, чтоб средний мир соединился, наконец, с нижней бездной.

— Тогда смерти не будет, — прошептал, погружаясь в дремоту, довольный тем, что все идет, как надо.

 

36

Девушка пела и полудетский голос плыл, покачиваясь, как плывут по воде пущенные весной праздничные ленты, увитые цветами. Тонко звенела лира, продлевая звук голоса, над огнем светильников толклась мошкара, роняя себя черными точками на камни и брошенные на стол мелкие вещи. После серых дождей, ярких радуг, утренних стылых заморозков и неба, через край полного тучами, пришло лето, раскидывая по степи и побережью цветной подол с вышивками, уселось на травы и остановило время. Жаркие медленные дни шли чередой, и каждый тащил за собой вечер, весь в звездах, а к нему была привязана ночь, мягкая, как мех щенка. Все двигалось медленно, и даже цветы в цветнике замирали, полураскрывшись.

А может, это только казалось Хаидэ, потому что ее сердце стучало так быстро, что временами думалось — выскочит на каменные плиты и упрыгает мокрой красной лягушкой — не догонишь. Хаидэ полулежала, укрыв ноги широким подолом, облокотившись на руку. Тело вытягивалось до гудения в мышцах и будто жило само по себе. На кушетках, вынесенных в перистиль, лежали гостьи, две знатные гречанки, с которыми был долгий и утомительный ужин, полный вежливых слов и благосклонных улыбок, напоенных настороженным ядом. И лишь сейчас, зная, что песня умолкнет и визит подойдет к концу, женщины размякли, перестав быть похожими на змей. Просто слушали. На полу сидела Мератос, прислонившись к кушетке. Анатея стояла за колонной, с подносом, что должна была унести в кухню…Черные волосы, забранные в узел, русые волосы, свитые в косу, золотые волосы, убранные под тонкий обруч, плетенный из золота и серебра. Вышивки на плечах и подолах. Браслеты и женские кольца, сандалии, выглядывавшие из-под богатых подолов.

Хаидэ улыбалась, кивая, когда одна из посетительниц оборачивалась к ней. И напряженно вслушивалась в неясный шум на мужской половине дома. Вот кто-то рассмеялся густо. А вот загомонили сразу несколько голосов. Пробежал, шлепая босыми ногами, мальчишка-раб, неся поднос с фруктами. Дородная Архипика проводила его оценивающим взглядом.

Там, на мужской половине, Теренций торговал египтянина Техути. Хаидэ подумала о своей цене за нового раба, и жаркий пот выступил на груди и подмышками. Лицо загорелось краской. Она попыталась уверить себя, что просто волнуется, состоится ли сделка. Но картины, плывущие вслед за музыкой, говорили ей о другом. Так что же, достигнув двадцати пяти лет, став зрелой женщиной, матроной, женой знатного сановника, она оказалась почти гетерой, с кровью, кипящей в таких местах, что раньше молчали, будто и нет их? Архипика, рассеянно улыбаясь, перевела взгляд на хозяйку дома и мгновенно подобралась, сверкнув глазами, — как зверь на охоте. Хаидэ, по-прежнему пылая лицом, двинула локтем и чеканный кубок, звеня и расплескивая вино, покатился по полу. Ахнув, гостьи вперили в него взгляд. А песня закончилась.

— Мератос, унеси чашу, — Хаидэ спустила ноги с кушетки, встала, поправляя складки туники.

— Как действует на нас, женщин, музыка, не правда ли? — Архипика, тоже поднявшись, ждала, пока ее рабыня приведет в порядок одежды. Смотрела зорко, прищуривая глаза.

Хаидэ кивнула, стараясь не вслушиваться в дальние голоса.

— Кубок выправят, у нас хороший медник, — ответила невпопад. Женщины, поклонившись, и желая скороговоркой милости Гестии и Афродиты, направились к выходу из дома. Из боковой двери, распахивая занавески, вышел чернокожий раб и, согнувшись, придерживал ткань, пока мужчины выходили. За Теренцием, громко рассказывающим что-то соленое, следовал Техути. Увидев княгиню, остановился для поклона.

— Иди на задний двор. Старуха покажет тебе, где спать, — оборвав себя, приказал Теренций египтянину, и Хаидэ вздрогнула. Муж посмотрел на нее.

— Вы хорошо провели время? Угощала ли вас моя жена заморскими фруктами, сияющие дамы?

— О, советник! Твоя жена — чистое золото, с ней так уютно и по-домашнему. И твой повар ничуть не хуже, — Архипика усаживалась в паланкин.

— Пусть будет добр к вашему дому Аполлон, соседка. Я отпущу твоего мужа позже, у нас не закончена игра в индийские кости. А потом Диодор научит игре тебя.

— Еще чего, — загремел Диодор, большой и краснолицый, похожий на свою дородную жену, как брат, — не у одного тебя есть умники в доме, Теренций, у меня тоже есть прекрасный учитель наших детей. Мы будем играть с ним. Я дарю ему свою одежду! — Диодор захохотал, хлопнув себя по бокам, — а потом выигрываю ее!

— Теренций сыграет на другое, — выглянув из паланкина, произнесла Архипика, и, сделав паузу, не выдержала ее, — весь полис до сих пор говорит о споре, заключенном им с собственной женой. Когда она плясала для мужчин, обнаженная…

— Эх, я был тогда в отъезде, — расстроился Диодор, — ну, с тобой я на тряпки играть не буду, Архипа, ты слишком тяжела — так плясать, как пляшет Хаидэ.

— Несите! — крикнула женщина рабам и задернула занавеску.

Хаидэ, сжимая кулаки, обернулась к мужу, ожидая увидеть насмешку на бритом лице. Но Теренций смотрел на нее серьезно, подталкивая смеющегося Диодора обратно в покои. И, оставшись один, повернулся к жене.

— Я выполнил обещание. И жду, когда ты исполнишь свое. Мои гости скоро уйдут, жена.

— Я…

— Иди в купальню. А после жди меня у себя.

— Сегодня? Может быть, ты устал…

— Иди!

Вода была теплой и пахла цветами. Лежа в бассейне, Хаидэ думала о том, что в степи мытье было необязательным и редким. Но никто не был грязным, так помнилось ей. От мужчин пахло конским потом, выделанными шкурами, свежим вином или кровью. Исма всегда пах еще полынью, травой степной печали. Может быть, потому что чаще других спал на голой земле, укрывшись с головой шерстяным плащом. А женщины пахли травами, дымом, над которым сушили волосы после того, как вымоют их дождевой водой, пахли молоком — кобыльим и своим, женским. Жареными зернами, горячими лепешками, летом — медом и давлеными вместе с зеленым листом ягодами… Ветер, что дует вольно, сушил пот, выступавший под одеждой, и развеивал невкусные запахи. И все вещи, которые носили на себе, на стоянках висели на вешалах рядом с палатками, к утру пахли зябким холодком и свежестью.

А тут, на нижнем уровне трехэтажного дома Теренция бассейн всегда полон свежей воды, которую возят от родника за городской стеной, без перерыва наполняют и наполняют, сливая прежнюю в клумбы, в сад на заднем дворе и дальше течет она ручейком по узким желобам вдоль мостовой, приникая к корням оливок и дубков, растущих у стен домов. В купальне жарко от огня, разожженного под медными котлами. И с мраморного потолка падают тяжелые капли испарины, будто мозаичные нимфы и сатиры вспотели от бесконечного бега.

Мератос, напевая, шлепала по лужам на полу, подоткнув под пояс коротенький подол. Принесла плоскую корзинку с лепестками дикой розы и, присев на краешек бассейна, стала бросать в воду алые и белые лодочки. Хаидэ, до того от волнения почти задремавшая, очнулась под внимательным взглядом девочки-рабыни. Белая с веснушками рука ходила над корзинкой и водой, забирала в горсть лепестки, роняла их.

«Она знает»… Хаидэ отвернулась. Фития сидела на скамье рядом с разложенными одеждами: черная фигура, руки сцеплены на коленях. И — глаза.

«Все знают»…

Все знают, что сегодня, после нескольких лет спальня ее откроется для мужа. Рабыни принесут вино, зимние яблоки, ранние сливы, изюм, орехи в меду. Уже, наверное, застелили постель мягким покрывалом тонкой шерсти. И потом будут сидеть на заднем дворе, слушая звуки из-за плотно прикрытых ставен.

Мысль мелькнула и ушла, — это ведь рабыни. Но Фития, с ее неподвижным взглядом. Что думает она? И что скажет?

Выходя из теплой воды, она, опираясь на руку Мератос, посмотрела на старую няньку, но та смежила веки, уводя взгляд. И Хаидэ решила — не будет ни о чем с ней говорить. Девочка, что отчаянно нуждалась в помощи и утешении, осталась там, в том первом году замужества, а тут — другая.

И, подняв руки, ожидая, когда рабыни накинут и поправят на ней облаком падающее полотно, вспомнила — Техути. Он тоже знает, а не знает — ему скажут. Сидя на скамье, вытягивала ногу, чтоб Мератос завязала ремешки сандалии, и отворачивала загоревшееся лицо, как и нянька, закрывая глаза, будто хотела спрятаться за веками. И мысленно увидела широкое черное лицо Нубы. Шевельнулись толстые губы, потрескавшиеся по краешкам.

«Когда не знаешь, что делать, не жди чужих голосов, Хаидэ, слушай свое сердце и свое тело».

Открыв глаза, она топнула обутой ногой, проверяя, как держатся ремешки. Встав, сказала:

— Фити, сегодня присмотри за Ахаттой, спи там. Египтянину дай плащ, крепкий, пусть будет его. Проверь, чтоб ему было, где спать.

И, не ища взгляда няньки, пошла, придерживая рукой летящий подол. Думала о Техути, о Нубе. Вспомнила Теренция, свои крики и стоны, что долго еще приходили к ней во снах, заставляя просыпаться с мокрыми от стыда щеками. И улыбнулась, пересекая дворик и дальний говор с мужской половины.

Поднимаясь по лестнице, четко ставила на ступени ноги, слушала сердце и тело. Сердце говорило — нельзя бояться ничего, и того, что говорит ей тело — тоже нельзя бояться.

Проводив гостей, Теренций отослал раба и тот, кланяясь, скрылся, оставив хозяина в гостевой комнате, среди рассыпанных по полу и клине подушек и покрывал. На маленьких столиках лежали остатки трапезы: обглоданные кабаньи ребра, куски белой мякоти осетра, надкусанные яблоки в лужицах вина. Чадил, потрескивая, огонек на носике светильника, доедая остатки масла.

Пройдя через комнату, Теренций сел на ложе, привалился к ковру и расстегнул пряжку ремня. Положил на живот крупную руку, усмехнувшись. Его мать говорила, глядя, как прибегая с улицы, стаскивает выпачканный хитон, о том, что с таким телом всю жизнь ему бегать и прыгать. А иначе твое тело задавит тебя, сын, — надевала на мальчика свежее платье и, поймав за плечо, расчесывала черные, крупно вьющиеся волосы. Она и сама была рослой, крупной, и гости отца одобрительно улыбались, кланяясь, когда приходили с визитом, а Евклея выходила к ним показать детей. Афинянка по крови, мать троих чистокровных сыновей-афинян. Все, как в старые времена.

И хотя в пору детства Теренция не так строги были правила и афиняне уже могли заключать браки с женщинами других мест, да что говорить, даже вольноотпущенница могла стать женой знатного, но если кому везло соблюсти обычаи старины, то — гордость и высокомерие.

Теренций потер грудь под распахнувшимся хитоном. Вытянул ноги. Трое сыновей, он — младший, крупный, с широкими плечами и медвежьей походкой. Не было в его осанке царственности, украшающей старших братьев. И они дразнили его. Иногда говорили, смеясь, о том, чего он не понимал. Высокие, с длинными шеями, укрытыми русыми локонами, оба были рождены много раньше и к тому времени, когда Теренций был отдан в обучение, уже уехали из дома. А он, каждый день занимаясь с такими же подростками, слушая учителей и делая упражнения в отдельном поле городского гимнасия, услышал и узнал еще об одной традиции. Взрослые мужчины приходили к гимнасию смотреть на мальчиков. Особенно нравился им этот… как же звали красавца? Ах, да, Аполлодор. С пухлыми губами, нежным лицом и карими глазами, которые он тайком подводил сурьмой, чуть-чуть, чтоб казалось, мать родила его таким — широкоглазым, удивленно-капризным. Иногда сразу несколько мужчин, стояли у изгороди, облокотившись, следили, как он бегает, высоко поднимая колени, как мечет камень и диск. Часто с ними стоял отец Аполлодора, кивал на восхищенные возгласы. А однажды его вместе с сыном увезли прямо из гимнасия на великолепной колеснице. На следующее утро томный и бледный Аполлодор показывал перстень с львиной головой и хвастал, как, посадив его на роскошно убранный стул, вознесенный на высокую мраморную столешницу, мужчины читали ему стихи и пели. В бане, когда он ушел, мальчишки постарше, завистливо усмехаясь, объяснили Теренцию, что могло быть дальше, там, на пиру. И он дома спросил у отца об этом.

…Неправильное время выбрал он для вопроса. Отец, нахмурясь, вертел в руках бронзовый кубок, а мать вдруг швырнула на столик плоскую тарелку с кусками рыбы, встала и ушла, прошуршав одеждами. Отец проводил ее взглядом.

— Ты будешь дурнем, сын, если поверишь, что взрослые могут развратить мальчишку. Это лишь старый обычай. Мальчики — цвет нашего народа, по ним видно, будут ли ахейцы и дальше героями и победителями. Все это — не более, чем игра. Она для того, чтоб в семьях думали о том, каких детей рожать и не пытались найти счастье в убогих браках смешанной крови. Ты понял?

— Да, отец.

Взгляд отца был острым и тяжким одновременно — Теренций тогда почувствовал, как загорелось лицо, и руки стали большими, как бревна, непонятно, куда деть их. Он не был похож на избранного мужчинами Аполлодора. Никто никогда не любовался, как он бежит, по-медвежьи неуклюже, но быстрее многих, метит копьем точнее и кидает так, что мишени падают, треща. А отец, безжалостно рассматривая его, добавил:

— Твои братья увенчивались лавровыми венками за красоту. Ленточки с размерами их икр, бицепсов и талии висели среди даров Аполлону, самые знатные горожане платили золото, чтоб после носить ленты на своей одежде. Это тешило мою гордость. А ты… Я не знаю, в кого, в моем роду не было таких. Если надеть на тебя крестьянский хитон, да вымазать лицо.

Он хотел сказать еще что-то, но посмотрел на двери, куда скрылась Евклея, и махнул рукой. Теренций ушел, не доев сладкого. Слоняясь по двору, думал, не спросить ли мать, но не стал, помня, как разлетелись по полу куски рыбы, шлепая брызги оранжевого соуса.

С тех пор Аполлодор занимал все его мысли. Сидя в дальнем углу, Теренций следил за тем, как тот выпевает стихи, улыбаясь на одобрительные кивки учителя. Ненавидел. И не мог без него обойтись.

Огонек съел последнее масло и, задрожав, умер, пуская в комнату новые тени. Надо идти к жене. Будто к незнакомке. Была дикая девочка, которую он презирал и на которую надменно злился. В особенности, когда она, ни с того ни с сего, зарезала его лучшую кобылу. Да еще велела остричь налысо ту девку, с острым языком и сладкими губами. Теренций тогда опешил от степного нахальства. Еле видна от земли, чуть выше кустов при дороге. А туда же, княжна! Он не стал ее ненавидеть, слишком неравными казались силы, нельзя ненавидеть того, кого презираешь за дикость и грубость. Просто решил сломать ее, задавить новой жизнью.

«А ведь она похожа была на этого… Аполлодора. Думал ли ты, старый дурак, что прошлое настигнет тебя за морями, вывернувшись наизнанку. И ты растеряешься, не зная, как быть…»

Сейчас стыдно вспоминать, как, потеряв всякую меру, он давил и давил, желая лишь одного — сломать навсегда, увидеть, как мелко дрожит, сходя с ума от страха, как ненависть к нему превращается в ненависть к самой себе.

«Ты с самого начала бился с ней, как бился бы с великаном. Что ослепило тебя, грек, лишило разума во всем, что относилось к этому ребенку? Ты забыл о чести, о благородстве. Приберегал их для знатных? Но и она знатна. Так за что?»

— Чужая, — сказал он пустой комнате. И в темноте, светлея, проплыло лицо, широкое, с маленьким подбородком и карими глазами, будто полными через край орехового меда. Чье это лицо? Оно из прошлого, лицо капризного мальчишки, заласканного и захваленного за то, что дано от рождения? Или это лицо девочки-жены, из которой он пытался сделать площадную девку для грубых домашних утех?

— Одно лицо! У них одно лицо! — Теренций вскочил, отшвыривая ногой загремевший поднос. И рассмеялся, выгоняя остатки хмеля. Он-то думал, причины туманны и потому высоки. А на деле просто сражался с призраками из далекого прошлого, мстил девчонке за случайное сходство. Позор!

В двери испуганно заглянул чернокожий слуга, прибежавший на шум. Отсветы факела запрыгали по глянцевой черной коже, будто раб смеялся, гримасничая. Теренций махнул рукой и тот исчез.

Идя по коридору, Теренций тяжело ступал мягкими кожаными сапогами, местная скифская привычка, вот уже совсем лето, а он не торопится надевать легкие сандалии, ногам тепло и уютно в разношенной коже. Вошел в купальню и сел на мраморную скамью, вздохнув с облегчением. Вытянул ногу, позволяя согнувшейся рабыне заняться шнуровкой. Сидеть было покойно.

«А ты не заметил, как стал стариком…»

Он смотрел поверх длинных волос девушки, убранных плетеной кожаной лентой, на стену, украшенную цветными мозаиками, и не видел узора. Шевелил губами, продолжая мысленный разговор. Так хотелось возразить безжалостным словам, но он никогда не жалел себя, как не жалел никого. Тело, сладко принимая прохладу мрамора, возможность не шевелиться, отдыхая, говорило свое, точное. И где укрыться от сказанного им, какие глаза зажмурить и чьи уши заткнуть, чтоб не звучал внутри головы его собственный голос. Чем заглушить его? Напиться… Привести девок, самых грубых, с портовой площади… Залучить мальчиков из небогатого квартала, чей заработок почти всегда заработан полным послушанием… Да вот, хоть бы — рабыня…

— Отойди, я сам.

Нагнулся и стал дергать толстыми пальцами затянутый шнурок, неровно дыша и слушая, как сердце рвано забилось, пропуская удары, а в лицо кинулась кровь. Анатея, неслышно ступая, носила от котла ведро с горячей водой, и Теренций, скинув, наконец, сапог, следил налитыми кровью глазами, как плавно движутся ее бедра, как радует девичье тело усилие, с которым поднимает и переворачивает она тяжелое ведро.

Мылся он долго и сидя в нежной воде, думал о том, что переговоры с купцами прошли хорошо, несмотря на смуту в метрополии, вернее, как раз благодаря смуте, он сумеет умножить состояние, как уже бывало. Отлично, что дом его славен среди путешественников и что сам он слывет просвещенным аристократом, щедрым знатоком вин, драгоценностей и высоко ценимой местной рыбы. Прекрасно, что люди глупы и можно, говоря твердо и убедительно, заставить их поверить во что угодно.

«Ты, ценитель грубых наслаждений, не пропускающий петушиных боев в портовых кабаках, любитель низких шлюх, что во время совокупления орут пьяные песни, обливая вином твою лысеющую голову, ты — чист и высок в глазах тех, кого обманываешь еще и в расчетах. Хорошо быть аристократом и не быть к тому же глупцом».

Вытирая мокрую грудь, расхохотался, понимая, что мысли эти и есть кусты, в которые он попытался убежать от близкого будущего, ждущего его за двумя поворотами коридора и узкой лестницей наверх. И, упрямо надевая все те же разношенные сапожки, дикарские, степные, подумал, наконец, о мужском, доведя до конца мысль о старости:

«А вдруг ты ничего не сумеешь сегодня ночью, торгаш? Ей двадцать пять, а тебе?»

И, как бывало всегда, посмотрев в лицо своему страху, любому, даже тому, что мог вызвать смех, тут же успокоился. Всегда и всему есть решения, знал он. И жил так. Даже, когда случались в его жизни страшные катастрофы, он поднимался и продолжал жить. Потеряв в войнах обоих красавцев-братьев, давно похоронив гордого отца и черноволосую Евклею, афинянку по крови, лишившись семьи, денег, поместья, он — жил. И что, какая-то девчонка, не дождавшись от него всплеска мужской силы, посмеется и этим его убьет?

Он шел, полы чистого хитона, скользя по гладкому камню стен, овевали теплом ноги. Шел быстро, уверенно, сжимая в одной руке пыльный сосуд со старым вином, а в другой — золотую цепь с кулоном в виде двух сплетенных змеек.

Но грозная улыбка время от времени сползала со сжатых губ и, спохватываясь, он хмурил брови, возвращая ее на место.

 

37

Ночь стояла над степью и городом, окунала в темное море мягкие руки, водя ими по теплым рыбам и сонным водорослям. Ожерелье огней на городских стенах под наплывом темноты становилось сочным, будто огонь светил внутрь себя, ничего не освещая вокруг. Да и не надо было. Стражники дремали, вытянув ноги, опираясь подбородками на древки длинных копий, и спали все голоса и движения. Изредка кто-то поднимал голову, оглядывая спящую темноту, вслушиваясь в нее. И снова склонялся, оставляя неяркому свету лишь взлохмаченный затылок или темя съехавшей кожаной шапки.

На заднем дворе большого дома, под старой смоковницей, что крепко держалась за кусок земли, охваченный плитами, сидели и полулежали рабы, сквозь дремоту глядя на огонек над жаровней. Черный раб, сверкнув красными от живого огня белками, шевельнулся, и сидящая рядом Мератос ойкнула, дернула голой ногой. Нагнулась, охлопывая каменный пол вокруг себя.

— Я рассыпала изюм! Лой, убери свои ручищи.

Лой рассмеялся и отодвинулся. Но черная рука медленно, как невидимая в темноте змея, снова подобралась к щиколотке девочки. И снова та вскрикнула, шлепнув Лоя по курчавой голове.

— Сиди тихо, — перестав гудеть непонятную песню, сказала ей Гайя. Она сидела на корточках, опираясь спиной на стену, быстро шевелила пальцами, трепля комок шерсти, торчащий из зажатого между колен мешка.

— Тихо. А то хозяин даст тебе плетей.

Мератос хихикнула, убирая ногу подальше от Лоя.

— Мне не даст. Ну, и некогда ему сейчас. Он у госпожи.

Подтянув ноги, обхватила их руками и оглядела сидящих. Никто не поднял головы, и Мератос надула губы, лениво взяла мешочек и, шаря в нем одной рукой, неловко достала горсть сладостей, запрокинула лицо, ловя ртом ягоды. Прожевав, спросила:

— А правда, что наша госпожа — дикая женщина и когда господин взял ее в дом, она была вся в шкурах и ела сырое мясо?

— Я тоже ем сырое мясо, — Лой, подползая, укусил Мератос за икру, зарычал, притворяясь свирепым львом.

— Уйди… Гайя, скажи ему! Будто меня медом намазали, что он лезет!

— Сама себя намазала, сама и гони, — Гайя трепала шерсть, не глядя на возню. Смуглые пальцы иногда взблескивали, будто свет — это багровый жир.

— Ничего я не мазала.

— Ой ли…

— Гайя! — девочка доела изюм из горсти, затянула мешочек и повесила его на пояс. Вскочила, и, взмахнув подолом, подбежала, уселась рядом, толкая женщину под локоть так, что та уронила мягкий комок, — расскажи, Гайя, расскажи о свадьбе хозяина. Ты ведь давно куплена, я тогда еще только родилась, да?

— Нет, ты уже ползала и мешала людям. Как сейчас. И так же любила изюм.

Девочка захихикала, прижимая ко рту липкую руку.

— Ой, я сильно люблю его. А еще люблю орешки в меду, в коричневом, горячем. Ну, расскажи, Гайя.

Гайя положила мешок с шерстью. Ленивые черные фигуры проснулись и со всех сторон на нее смотрели крашеные темным огнем лица. Сверкали ждущие глаза. Женщина кивнула, вытягивая ноги, наклонилась вперед, маня рукой. И все послушно подползли ближе, чтоб не пропустить ни слова.

— Наша госпожа Хаидэ, да будет милостива к ней Афродита, да будет свет Аполлона всегда сиять ей в любой темноте, приехала в страшной повозке, запряженной парой степных коней с косматыми гривами. На ней было платье царского голубого льна, а шея, руки, пояс и волосы убраны золотом, и было его так много, что захоти господин сторговать себе за них новый корабль, то получил бы их два.

— Ах, — в голосе Мератос прошелестела зависть.

— Но золото — не все, что привезла с собой княжна. Десять всадников ехали вкруг повозки. Каждый подобен черной молнии: в одеждах, шнурованных тесно и подпоясанных туго; с горитом, полным жалящих стрел; с луком, похожим на радугу в полнеба. У стремени каждого было копье, из таких, на которых в бою храбрец насаживает сразу троих врагов и там они умирают, корчась и размахивая руками. А за поясом имели они топоры, с лезвием косым, как дикий глаз степного беса. Да они и были бесами, духами войны были они, потому что они — Зубы Дракона, самые хитрые, самые сильные и злые воины, которых можно найти в степи. И тот, кто нашел, умирает.

— Наш господин не умер! — ревность в голосе девочки вызвала усмешку на темном лице Гайи.

— Не умер, — согласилась она, — потому что наш господин благороден и смел, умен и расчетлив. Это приданое его юной жены скакало вслед за повозкой. Не он нашел их в степи, сам вождь Зубов подарил ему своих степных детей. А кроме непобедимости в битвах славны Зубы Дракона верностью своему племени и своим клятвам.

Она осмотрела слушателей. Все внимали, только Лой валялся на спине, глядя на звезды. Шарил рукой в надежде дотянуться до ноги Мератос.

— А красивая она была?

— Такая же, как сейчас.

— Но я выросла, я взрослая, а она что — не изменилась? Ведь время идет.

— Ее время не такое, как твое, девочка. Она живет в покоях, сладко спит и вкусно ест. Ее руки белы и не знают труда. А ноги никогда не ранятся о колючие камни. Ты станешь старухой, а она будет княгиней, до самого своего конца.

Мератос опустила голову, закручивая пальцами край платья, пробормотала:

— Подумаешь…

И подняла руку с блеснувшим на ней тяжелым браслетом:

— Видишь? Это подарил мне господин. Он сказал, что я…

— Что ты глупа? Вон твоя судьба, изюм да Лой. А подарки от знатных носи и не хвастай. Иначе твоя глупость убьет тебя. Что там шепчешь?

— Ничего, — Мератос водила рукой, любуясь браслетом.

Гайя, схватив ее за локоть, дернула к себе, и та почти упала головой ей на колени.

— Слушай меня, глупая утка, и не болтай своим дурным языком. Наш господин щедр на любовь и подарки. Тебе браслет, другой — бусы, а мальчику гостю — праздничное платье. Прими дареное, но не кичись им перед другими. Иначе повторится то, что случилось, когда ты еще пачкала свои детские одеяла.

— Пусти! — девочка вырвалась, вскочила. Пнула пяткой взвизгнувшего Лоя. Прошлепали по камню сердитые шаги.

— Ой, — сказала добрая, всех жалеющая Анатея, — убежала…

Гайя с усмешкой посмотрела на смутно белеющий угол дома, на нем нарисовалась кривая тень с вытянутым носом. Мератос, свернув, не ушла далеко, уселась под факелом.

— Первое утро новой жизни настало для молодой жены, а она уж велела остричь Милицу, обрезать ее прекрасные волосы…

Тень качнулась и вытянулась, чтоб расслышать тихие слова. Воздух стоял недвижно, поддерживаемый немолчным ририканьем сверчков, таким однообразным, будто и не было его.

— Милица была главная в доме. Лучше всех танцевала, пела, как пели сирены, и гости хозяина любили ее. А мы — нет. Очень горда была и без доброты. Утром прислали ее и меня к молодой жене, чтоб уложить ей волосы и умастить тело розовым маслом. Навести глаза и брови. Показать, как надевать украшения. Милица идти не хотела. Но она рабыня. А когда молодая хозяйка, не сумев открыть, уронила на пол драгоценный флакон и потекла из него золотая амбра, Милица сказала по-гречески, чтоб та не поняла.

— А что сказала, Гайя? — Анатея замерла, наклонившись вперед.

— Глупость сказала, злую глупость. Забыла, что она раба, а хозяйка — жена господина.

— И хозяйка услышала, да? Она уже знала язык и поняла?

— Не надо ей было знать языка. Она подобралась телом, ровно лиса на охоте, ровно хищная птица над воробьем. Только глаза блеснули лезвием топора. Она просто увидела лицо Милицы, когда та говорила. И тут же велела — голову брить и вышвырнуть из дома, навсегда.

— И хозяин послушался?

— Она пришла в его дом стать женой. И все мы с того дня стали и ее рабами тоже. Узнав, что приказала княгиня, он рассмеялся. Позвал к себе Милицу и велел ей скинуть покрывало. Гости лежали с вином и смотрели, как блестит ее большая голова, глупая голова. И тоже смеялись. Хозяин услал Милицу в рыбацкую деревню, в дальнюю, где квасят хамсу и делают из нее гирум. Вонь от него такая сильная, что когда посланные из той деревни приходят в полис, все зажимают носы. Так она и осталась там, чистить рыбу и заполнять ею деревянные бочки на жаре, среди мух. А тоже была вся в браслетах и кольцах, что дарили ей знатные.

Гайя посмотрела на замершую тень на белой стене.

— Ты поняла, глупая? Иди к нам.

Но тень, качнувшись, исчезла.

Мератос, отползя за угол подальше, встала, поправляя платье. Повертела на руке подаренный браслет, и, шепча злые слова, тихо ушла в большую женскую комнату, где у стены каменные загородки отделяли ее каморку. Кинувшись на постеленные овечьи шкуры, заплакала, вытирая злые слезы. И шмыгнув, прошептала:

— Ну и что. Подумаешь. Да я. Я вот…

Злость бродила в ней, беспомощно тыкаясь в углы, искала выхода и не находила его.

— Я все равно, что-нибудь…, - пообещала себе девочка, сворачиваясь клубком и засыпая.

Сон пришел, горячий и влажный: Мератос сидела на троне, в одеждах из золота, в зале, уставленном корзинами с изюмом и орехами. А княгиня, с морщинистым лицом и скрюченными руками ползала у ног, умоляя о милостях. Но Мератос ела изюм и смеялась. И Теренций, окруженный красивыми сильными мужчинами, которых привел ей, царице, кивал и тоже смеялся над своей старой ненужной женой.

Под смоковницей стояла тишина. Мужчины и женщины, притихнув, пытались услышать, что делается наверху, в женских покоях княгини. Говорить о ней после рассказа Гайи никто не решался. А та, снова подняв комок шерсти, тихонько загудела свою песню, трепля жаркие волокна.

А в верхней спальне, освещенной тремя светильниками, слепленными в виде нагих нимф, Теренций сидел в кресле, вытянув ноги. Смотрел на заснувшую Хаидэ, лежащую на узорном покрывале среди раскиданных подушек. Вспоминал, как спала она в первую их ночь, и рядом был Флавий, пьяненький и болтающий чепуху. Да и сам Теренций говорил всякое. И делал.

«Что сидишь? Иди к ней, возьми. Она честна и выполнит обещание».

Честна. Иначе не маялась бы тут, в золотой клетке, не ткала бы целыми днями покрывала в мастерской, не возилась бы в цветнике. Не сидела бы на месте хозяйки дома, разряженная в тяжелые одежды, принимая гостей. Его гостей. Она обещала отцу. И все обещания выполняет, как подобает настоящему Зубу Дракона.

«Не хочет тебя, старый сатир и никогда не хотела. Но ляжет, раскинувшись, позволит войти. Таковы они, Зубы Дракона, чтоб сожрал их всех цербер, не оставив костей».

Ему видна была ее ступня, расписанная красной хной. И тонкие браслеты, охватившие щиколотку сверкающими жилками, по которым будто течет золотая кровь. Выше, среди складок белого хитона виднелось гладкое колено. Круглилось бедро с павшим на него поясом из серебряных пряжек с яшмовыми кабошонами. Одна рука лежала на груди и, закрывая ее, поднималась и опускалась от дыхания. Другая, откинутая, свисала с края постели, показывая ладонь и полураскрытые пальцы, тоже в завитках орнамента.

Теренций сдавленно кашлянул, сдерживая себя. Не хотел будить, но, не потому, что боялся неудачи, которую предрек себе. Как всегда, он внутри взлетел над мыслями и желаниями и осматривал их, как скупец оглядывает сокровища, выложив их перед собой. Или как он сам оглядывает стати лошадей на торгах, придирчиво, чтоб не упустить ничего. Что чувствует он сейчас, собрав свои знания о молодой жене? Вот она, не любящая и не хотящая, готова принять. Ждала. Он пришел взять ее и возьмет, на то он муж и мужчина. Ерунда про старость, он еще крепок и полон мужской силы. Но что он чувствует? Жалость? Грусть? Любовь, может быть, или торжество? Или — злорадство?

Княгиня чуть повернулась, свет упал на серьезное лицо, стрелки сурьмы на веках, протянутые по-египетски до самых висков, полураскрытые карминные губы. Скулы, припудренные слюдяным порошком.

Теренций привстал, сжимая подлокотники. Усмехнулся, поняв себя. Ее связанность словом возбуждала. Она не хочет его и от этого взять ее будет еще слаще. Это главное. А потом уже все остальное.

«Я все-таки сделал из нее девку. Она торговалась со мной и цена назначена. Я купил и возьму купленное. А ты мерзавец, Теренций, старый мерзавец, и какое же это наслаждение. А там, можно будет покупать ее еще и еще, как тогда, когда она продалась в первый раз, танцуя за своего дохлого египетского жреца. Первый шаг сделан, а она и не заметила этого».

Он встал, не сводя глаз с ее шеи, по которой вились, спутавшись, золотые и серебряные цепи, будто она скована ими. Вот сейчас, наклонившись, взять горстью, скрутить и поднять за них, придвигая к своему лицу ее глаза и губы…

Услышав шаги, Хаидэ открыла глаза, просыпаясь. Села, опираясь на руки. Глаза ее в красном полумраке были полны темной глубины, и ничего не различить было в ней. Она смотрела на мужа, тяжело идущего к постели. И, все так же темнея глазами, с тенью, падавшей поперек лица, протянула руки к нему.

— Иди. Иди ко мне, сильный мужчина….

Теренций качнулся, воздух перед ним стал плотным, не давая дышать, не пуская сделать последний шаг. Брови поползли вверх, уголок рта задергался, мысли запрыгали, кружась, в попытке заново выстроить то, что развалилось от ее слов, сказанных медленным голосом, сделанным из темноты и жара.

Женщина с темными глубокими глазами поднималась ему навстречу, медленно, как змея поднимается к лицу перед смертельным ударом, белели руки, унизанные роскошью золота, изогнулось тело под прозрачной тканью, нога, спустившись с постели, оперлась на невидимые плиты и будто повисла в темноте, светлая. И снова пришел ее голос, пропитанный древним женским желанием, как змеиным ядом, уже идущим по его венам.

— Иди ко мне. Возьми…

Думать не было времени. Его желание никуда не ушло. Выросло, корчась и крича изнутри в уши, — обманула, обошла, преодолела, но от того стала еще желаннее. И уже никуда не деться.

Встав над ее запрокинутым лицом, он поддел согнутым пальцем цепочки, коснулся шеи. И, беря ее скулы в ладони, медленно опрокинул на постель, обратно, чувствуя, что она без сопротивления раскрывается, мягчая, принимая его большое тело, падающее в бездну, как ржавый якорь плавно летит в бесконечную толщу воды, не зная, есть ли там дно.

«Победила… Степная волчица, дикая тварь, победила…»

Слова кончились.

Ночь спала, убаюкав саму себя неподвижным теплом, и спали в каморках рабы и слуги большого дома, когда из верхних покоев донесся женский вскрик, оплетенный рычанием зверя-мужчины. Как птица, на лету встречая стрелу, крик взмыл и смолк, сваливаясь в тишину.

Фития, еле успев, поддержала вскинувшуюся на постели Ахатту, прижимая плечи, уложила обратно, шепча:

— Ну, ну, не буянь, повязка спадет, спи. Все уже.

Нахмурив брови, совала к сухому рту чашку с водой, а глаза смотрели в стену, видя свое. Ахатта, напряженно прислушиваясь к тишине, легла, ища блестящими глазами старухин взгляд, и, не спрашивая, часто дышала. Фития похлопала ее по горячей руке, улыбнулась одними губами.

— Все. Уже все.

В дальнем городе, в котором десять лет назад был Теренций, проездом, с караваном мехов и вяленой рыбы, на грязной рыночной площади в дальней проулке, заворочался нищий бродяга, открыл синие глаза, и огляделся, вспоминая себя. Вспомнил день, жару на каменной мостовой и мальчишек, что, подкрадываясь, сыпали ему на голову мусор, пока он пел. И убегали, смеясь, когда он, улыбаясь, грозил им старой цитрой, которую выменял у хозяина прстоялого дома на крепкие сапоги. С тех пор ходил босиком, а откуда взял те сапоги — не помнил. И что было до этого города — не мог вспомнить тоже.

Пошевелил губами, повторяя странное птичье слово, которое выкрикнул ему сон, много раз повторил, чтоб запомнить, — слово ложилось в песню, что мучила его много дней. Улыбнулся и лег снова, укрывая голову рваной накидкой, поджал босые грязные ноги, заснул.

В пещере, убранной цветными коврами, с веселыми странными рисунками на них, пыхтящий Кос вдруг замер, потому что Тека уперлась в его грудь сильными ручками.

— Подожди, ты, медведь!

— Ты чего? Ну!

Поворачивая голову, женщина прислушивалась к мерному и привычному стуку капель в стене, к шорохам ночных жуков и сопению спящих детей. Кивнула, тихо засмеявшись.

— Ага. Все уже. Иди, давай, сейчас будет тебе еще маленький Кос, ну-ну-ну…

И парень, заглядывая в блеснувшие глубиной глаза на некрасивом широком лице, вдруг испугался и захотел ее — так сильно, как раньше никогда, никого.

Ночь лежала, простершись, смотрела на всех укрытых собой, и темная глубина ее взгляда входила в сердца женщин, лежащих с мужчинами. А далеко-далеко, края ночи становились прозрачными, переходя в свет, истончались, держа одним краем вечернее прошлое, а другим — утреннее будущее. Между ними цвел день, в котором не было места вскрику ночной птицы.

В самой середине дня, у огромного бока бархана, насыпанного волнами красного песка, стояло дерево, черное и изогнутое, с жестяными листьями, гремящими на сухом ветру. Корни его змеями вылезали из песка далеко от ствола и, казалось, шевелились, но это ветер пересыпал, играя, песок. Черный великан, сидевший, закрыв глаза, у ствола, пряча лицо в тени скудной листвы, цветом был неотличим от ствола и пока сидел неподвижно, казался огромным наростом с блестящей корой. Вскрикнула в белом, кипящем от зноя небе невидимая птица, и великан открыл глаза, резко, так что пустынный суслик, вереща, подскочил и ввинтился в узкую нору, засыпанную потревоженным песком. Мужчина облизнул ярким языком толстые губы, глядя перед собой в пространство. Выслушал что-то, неслышимое пустыне и зашептал, еле шевеля потрескавшимися губами. Договорив до конца, приподнялся, вытащил из-за пояса короткой канги вытертый кожаный кисет. Развязав, бережно вынул сложенный кусок серой ткани и расстелил на коленях. Провел рукой по темному пятну. Увидев, как выцветают края пятна, цветом сравниваясь с серой тряпкой, снова зашептал, укоризненно, обращая к себе невнятные слова, ругая и уговаривая. И, не сумев уговорить, вскочил, сбивая макушкой сушеные листья с нависшей ветки. Заорал, перечисляя бранные слова с упреками, держа в руке скомканный лоскут, забегал по красному песку, тяжело выворачивая большие ступни, топая в бешенстве ногой, останавливаясь и падая на колени, стуча кулаком по шуршащим, уходящим из-под руки холмикам.

И, наконец, устав, вернулся к дереву, упал, садясь, прислонился спиной к стволу. Складывая лоскут, прижал к лицу, вытирая пот с острых скул, обтянутых глянцевой кожей. И снова упрятал его в кисет, на самое дно. Подобрал ноги, чтоб не палило солнце, и, закрыв глаза, стал ждать, когда ночь подаст ему мягкую руку и поведет за собой, в красные пески.

 

38

Что нужно женщине, чтобы родиться с темной глубиной в глазах, кто должен быть отцом, а кто матерью той, что приходит в мир — быть женщиной настоящей? Этого не знают ни колдуны, ни шаманы. Не знают и те, кто, загибая пальцы, мерно перечисляет летопись давних лет или пишет ее на ломких пергаменах или мягких папирусах. Такие женщины просто приходят в наш мир. Живут. Одни ходят по травам босыми ногами, окуная подолы в росу, и под ранним солнцем роса отливает багровым светом, будто кровь намочила тонкую ткань. Другие возлежат на богатых коврах, покачивая узкой ножкой, на пальцах которой — вышитый башмачок с загнутым носом, вот-вот упадет. Такая берет персик с чеканного блюда, надкусывает, вытирая сок, текущий по подбородку, и на цитре музыканта рвется струна. Иногда западный ветер приносит такую в дикое племя и мужчины бьются как звери, за взгляд или поцелуй.

Так сильны они, пришедшие без предсказаний, что, отчаявшись понять, кто, откуда и почему, люди нарекают их нечистыми, и чертят в воздухе и на песке охранные знаки. Но узкая нога, мягко ступив, разрушает заклятье, быстрые глаза, сверкнув, развеивают прошептанные слова. И те, кто боялся, с радостью склоняют головы, пленяясь.

А есть просто женщины, рожденные для продления рода и мерных повседневных дел, но вместо радости и благодарности за покой, они мечтают о темной силе, идут к старухам за тайными порошками и, шепча заговоры в урочный час, прислушиваются к своему телу, ожидая перемен. Но лишь кружат головы в сроки, отведенные для зачатий, не пленяя и не становясь легендой. Рожают детей, растят их, забыв о дуновении темноты, и лишь изредка вспоминают о мелькнувшей молодости, как о чем-то чужом.

А первые, темные, — до поры бегают босиком, едят зеленые сливы с дикого дерева, дерутся с мальчишками. Выходят замуж, и отдают мужчине девственную кровь, еще не зная своей силы. Но настает день. Или — ночь… Не обязательно первая, — главная.

Теренций лежал, закинув руки за голову, смотрел в потолок, туда, где вокруг черных отверстий для уходящего дыма пестрела роспись. Сердце бухало в груди, сотрясая ребра, на висках остывал пот. Он не поворачивал головы, но вся правая сторона лица и тела горели — вот она, лежит рядом. Отставленный локоть жгло так, что казалось, кожа сойдет, и Теренций мысленно одернул себя, уговаривая — это кажется только.

«Старый дурак»… Десять лет назад, разглядывая двоившееся перед глазами красное пятно на свадебном покрывале, решил, что сделал ее женщиной, и сразу забыл, мало ли их было, девственных и свежих.

«А сделал только сейчас вот…»

Она вздохнула, поворачиваясь, и он замер в ожидании, страстно желая, чтоб прижалась к боку, ткнулась носом в плечо. И по-юношески тут же проклял себя за это желание, когда, не дотронувшись, затихла, улегшись удобнее. Вспомнил, как поднималась ему навстречу, спуская с ложа светлую ногу и захотел ее снова, удивившись быстроте желания. Ведь почти только что отвалился, отрычав по-медвежьи, выкатывая глаза на перекошенном лице. И понял, повернуться, чтоб взять ее еще раз, по-хозяйски, не сможет. Не посмеет. Проводя рукой по широкой мокрой груди, раздумывал, рассердиться ли на себя. Или на нее? И, неожиданно для самого себя, проговорил, надеясь, что не заснула:

— Ты слышала? Купцы говорят, в метрополии смута. Может быть, к нам будут реже заходить суда… Подорожает одежда и драгоценности, амбра…

Напряг слух, по-прежнему не поворачиваясь. Спит?

— Я плохо разбираюсь в политике и торговле, Теренций. Но думаю, ты не упустишь своей выгоды.

— Нашей, Хаидэ. Ты хозяйка в этом доме.

Собственные слова, сказанные из вежливости, вдруг принесли удовольствие. Захотелось добавить еще, о том, что она — богата, и знатна. И дом какой… Его, нет, — их, общий дом.

— Я рада.

Он лежал, обдумывая. Ответная вежливость? Просто так, от скуки сказала? Не чает, когда он уберется в свою спальню? Скоро за окном проснутся первые птицы. Надо, и, правда, уйти…

Еще раз повернувшись, Хаидэ закинула на его живот голую ногу, вздохнула сонно, прижимаясь лицом к плечу и, повозившись, задышала мерно, засыпая. Свет мерк, масло в лампах кончалось. И пестрота росписи на вогнутом потолке затихала, будто и краски смежили веки, отправляясь спать. Он пошевелился осторожно и замер, прижатый горячей ногой.

— Спи, — сонно сказала жена.

И Теренций послушно закрыл глаза, стараясь дышать легче и не двигаться.

«Не ты сделал ее женщиной, глупец. Когда ты вошел в спальню, женщина встретила тебя. Она сделала тебя мужчиной. На старости лет».

Он так и не заснул, глядя, как темная роспись наливается бледным утренним светом, будто ее освещает не солнце, а первое сонное цвиканье птиц за окном. И когда смог разглядеть нарисованные золотом звезды над белой головой Посейдона, сдвигая теплую ногу, осторожно встал и намотал на себя хитон, кое-как. Подхватив сапоги, босой, прошел в двери, хотел оглянуться, но на лестнице стоял страж, преданно поедая его глазами, и Теренций, нахмурившись, пошлепал вниз по ступеням, морщась от холода камня.

Уже в своих покоях спохватился — вдруг принес обратно подарок, но руки были пусты и, покопавшись в памяти, услышал тонкий звон, — когда опустила с постели ногу, светлую в темноте, как мрамор Афродиты, он разжал пальцы и уронил на пол цепочку с медальоном.

Проснется — увидит. Или рабыня соблазнится и украдет. Вещь дорогая, но — пусть.

Он встал перед маленьким алтарем, открыв медную крышку, раздул лежащий в золе уголек и воскурил от него тонкую свечку. Тяжкий и одновременно тонкий тревожащий запах поплыл в воздухе, щекоча нос, овеял лицо мраморного Гермеса.

«Пусть крадет…Богу такое расточительство не понравится» — Теренций усмехнулся. Но тут же став серьезным, поклонился статуэтке, шепча молитву благодарности за прошедшую ночь.

— И за мужскую силу благодарю тебя, хитрый и смелый.

Дым тек перед глазами, и вдруг на мраморном лице появилась ухмылка. Шевельнулись красивые губы.

— Что же ты не остался, муж своей жены, только этой ночью ставший ей мужем? Мужской силы хватило бы!

Теренций потряс головой и взмахом руки отогнал дым. Гермес смотрел на него, приоткрыв неподвижные губы. Не шевелился.

— Я… я не знаю, — ответил грек, то ли богу, то ли самому себе, — может, я испугался, что попаду в рабство?

Он ждал ответа. Но каменное лицо не изменило выражения, и он ответил себе сам:

— Да. Я испугался этого.

Пошел к ложу, стягивая хитон, и замер, услышав за спиной шелестящий голос каменного бога:

— Не все же ей быть твоей пленницей и рабыней, знатный. Все меняется. Теперь ты ее раб.

Теренций с размаху упал на постель, лицом в складки мягкого покрывала.

— Нет, — голос, приглушенный тканью, звучал еле слышно, — нет, этому не бывать. Я же ушел. И я буду настороже.

Хаидэ снился Нуба. Он давно покинул ее сны, оставаясь лишь в памяти, и княгиня забыла черты темного лица: ведь память не сон, она выцветает на солнце времени. Но сегодня сон привел старого друга, учителя и защитника. Она, радостно узнавая большую фигуру, замахала рукой, так что заболело плечо.

— Нуба! — крик бился о выцветшее горячее небо, обжигался и падал на красный бескрайний песок.

Хаидэ уперлась в песок руками и, поднимаясь, огляделась. Красное полотно пустыни длилось до края земли, упираясь в белесое небо. А Нуба, не слыша ее, сидел у черного древесного ствола, поджав худые колени, чтоб ступни не пересекали изломанную тень. И глаза его были закрыты. Хаидэ сделала шаг, босая нога увязла в раскаленном песке, он зашипел, пересыпаясь, кусая кожу острыми песчинками. Сделала второй шаг и побежала, протягивая руки. Дерево оставалось вдалеке, и силуэт черного великана не пошевелился. Болели колени, ступни жгло, в рот будто насыпали песка. Устав перемешивать ногами красный сыпучий огонь, Хаидэ остановилась, водя шершавым языком по сухим деснам. Опустила руки, безотрывно глядя на черный силуэт ствола.

«Здесь надо по-другому» прошелестела в гулкой голове мысль, и кончик ее завился кольцом, спрашивая — «а как по-другому?». Она не знала.

Солнце висело белым пятном, еле заметно склоняясь от верхней небесной границы. Красные волны песка бежали, оставаясь на месте, как только что бежала она.

Может быть, ночь с Теренцием разорвала их связь с Нубой? Ей было хорошо, и она выпустила из головы все мысли о нем, наверное, впервые с того дня, как, измучившись и заранее тоскуя, велела черному рабу уйти. Изгнала, и он покорно ушел, проговаривая утешения ей, голосом, что звучал в голове, и потому она не знала — а точно ли Нуба говорит эти слова? Или она выдумала себе его голос, устав от вечного молчания друга? Ушел босиком, в старой набедренной повязке, с пустыми руками, после того, как несколько длинных мгновений они стояли друг против друга и смотрели в глаза. И, плача, она вздохнула с облегчением, потому что не могла дольше видеть, как тускнеют, вваливаясь в глазницы, черные глаза с яркими белками, пересыхают обметанные непонятной тоской губы. Приготовилась тосковать, привязав его к своему сердцу крепкими веревками памяти. И тосковала. Пока боль утраты из острой не перешла в ноющую, привычную. И вдруг, в ее новую ночь с мужем, исчезла.

Так раздумывая, Хаидэ стояла на горячем песке, а солнце крепко держало ее темя под раскаленными волосами. Смотрела на дерево и глаза болели от резкой границы — черный силуэт на красном бескрайнем фоне.

«Нет» сказала себе шепотом и повторила громче, так что по гребенке ближнего бархана, суетясь, побежала серая ящерка, осыпая из-под коротких лапок песок, — нет! Мое новое не отнимает бывшего, а лишь прибавляется к нему. Я это знаю!

И, уже не пытаясь приблизиться к черному далекому дереву, закрыла глаза. На веках, окрашенных кровью и красным сиянием песков, замелькали черные узоры. Хаидэ замерла и позвала память, соединяя ее с нынешним сном. Узоры плыли, светлея и, по мере того, как память, упираясь, все-таки подходила ближе, — меняли цвет, становясь из черных синими, из синих серебряными. И вот вместо красной непрерывности песчаных волн побежала перед глазами мелкая рябь речной воды. Ручей, тот самый, где цвели сливы, роняя в воду лепестки, а среди белых деревьев она впервые увидела черную фигуру. Там было тепло от весеннего солнца и свежо от проточной воды, там пахло летучим медом и сонными после зимы травами, такими сочными, что их можно было пить, как зеленое вино.

Память билась в ее голове рябью прохладной воды, соединяясь с песками сна. И, наконец, когда сон и память перемешались, так что не расплести цвета, не отделить зноя от холода, мир покачнулся и сдвинулся, поворачиваясь. Поняв, можно — Хаидэ медленно открыла глаза. Опустила голову, — холодная вода обволакивала щиколотки, пуская вверх по коже толпы мурашек, и пальцы ног подгибались от стужи. Нагибаясь, зачерпнула ледяной влаги, выпрямилась, протягивая сомкнутые руки, с которых капали блестящие капли. Но дерево было далеко, серебряная вода, разливаясь от ног, становилась розовой, потом красной, превращалась все в тот же песок. Хмуря брови, Хаидэ протягивала руки, уговаривая вселенную. «Здесь надо не так», снова стукнуло в голове, он не дотянется до ее воды, но она может помочь — по-другому.

Держа руки вытянутыми, напряглась, вытягивая себя в дрожащую струну. Пусть услышит!

Черный силуэт шевельнулся, отделяясь от черного кривого ствола. И она увидела, как открываются глаза на черном лице.

«Ну же!»

Тяжело опираясь ладонями о черную тень, Нуба встал на колени, поднимая голову. Стал похож на большого исхудалого зверя, и Хаидэ, не переставая дрожать в усилии, вплела в память о весеннем ручье — другую память: о морском берегу, на котором сидела, кутаясь в старый плащ, а Нуба, рыча и кривляясь, скакал перед ней, падая на четвереньки, чтоб развеселить, метался, как большая собака.

«Я все помню, раб мой, мой друг и любимый, мой черный!»

Медленно распрямилась одна нога, вторая и, придерживая рукой ствол, Нуба встал, пошатываясь. А память Хаидэ, вплетаясь в сон, бежала, подхватывая по пути розные воспоминания, прижимала их к груди, ссыпала в широкий подол. Вот они вместе на Брате, Нуба в мягком седле и она впереди него, откидываясь на широкую грудь, смеется, щуря глаза от встречного ветра. Ветер пахнет степью и близким морем и ничего, что Теренций потом обругает Фитию, — они все равно убежали и весь день носились по дальней степи, обхлестав колючими кустами босые ноги…

Широкое лицо с ввалившимися щеками треснуло неуверенной улыбкой. И Хаидэ улыбнулась тоже, не отводя глаз от заросшего серой щетиной мужского лица. Сердце стучало, купаясь в жалости к нему — огромному и худому, как ярмарочный медведь, забытый пьяным хозяином-бродягой.

«Ты голоден и тебе надо попить…»

Вытянутые руки болели, дрожа. Последние капли утекали через ослабевшие пальцы. Но Хаидэ смотрела на Нубу, заклиная того сделать, что нужно. И он, отделившись от черной тени, вышел на раскаленный песок дня. Вытянул руку и, шевеля губами, обратил лицо к белесому пятну солнца.

Черной точкой парящий в небе ястреб наклонил маленькую голову, услышав зов. Острые глаза показали картину внизу, далеко от его полета: посреди красных барханов кривое дерево смерти, под которым нельзя укрываться живым. Высокая черная фигура рядом с изломанной тенью от сухих ветвей. И поднятая в птичьем приказе рука. А поодаль, в дрожащем размытом пятне миража — перетекающая светлой водой женская фигура, не отсюда, решил ястреб, взмахивая крыльями и отправляясь выполнять приказ, — чужая фигура, но это она принесла в горстях силу, для черного.

Пискнул, прощаясь с короткой жизнью, маленький водяной заяц, когда ястреб упал в тростники и ударом клюва пробил круглую голову. Повисло, обмякая, толстое тельце, покрытое мокрой короткой шерстью. И, мерно взмахивая крыльями, ястреб сжал лапы, чтоб не выронить добычу и полетел обратно.

Хаидэ опустила затекшие руки только тогда, когда из выгоревшего неба выросла быстрая тень, швырнув в протянутые широкие ладони мертвую тушку, еще не успевшую обсохнуть. Большой рот на черном лице раскрылся, перекусывая заячью шею. Ястреб обиженно вскрикнул и исчез, быстро взмахивая крыльями, торопясь уйти. А Нуба, вытирая измазанные кровью щеки, нашел взглядом Хаидэ и кивнул, прижимая к груди костлявую руку. Она смеялась торжествующе и плакала, не замечая слез на щеках. Вода, крутясь, уходила, отпуская ее щиколотки и песок, шипя, высыхал, покусывая кожу.

— Нуба! — крикнула спеша, чувствуя, как сон редеет, размывается и тоже утекает неслышной водой, — Нуба! Ты мой, навсегда! Скажи мне это! Скажи сам!

Сжала кулаки, впиваясь ногтями в кожу ладоней. Не отрываясь, смотрела, как бледнеет, оставаясь во сне, черное лицо. Нуба, поднимая над головой руки, оскалился. И впервые она увидела, как в унисон мысленному голосу раскрылись, произнося слова, толстые, обметанные трещинами губы:

— Я твой черный, княжна! Нам с тобой еще…

— Нуба! — закричала она, теряя его лицо и голос, — Нуба!

Мгновенно проснувшись, выброшенная на поверхность сна, села на постели, скидывая на пол сбитое покрывало. Собственный крик звенел в ушах, колотилось сердце. Мератос, сидевшая на корточках у занавеси входа, вскочила, испуганно хлопая сонными глазами.

— Подать воды, госпожа? — кинулась к столу, неловко сдвигая посуду, загремела бронзовым кубком.

— Что? — Хаидэ огляделась. Подобрала ноги, одернула подол рубашки, под быстрым и острым взглядом девочки. Та, кланяясь, поднесла кубок с водой, приправленной ягодным соком.

— Ты вдруг кричала, светлая госпожа…

— Что я кричала? — Хаидэ взяла кубок, удивляясь, что руки, которые она так долго держала вытянутыми до резкой боли в мышцах, не дрожат. И голос чистый и уверенный.

— Просто кричала. Вот так — ааа! — Мератос сделала радостное и одновременно хищное лицо, свела короткие бровки в воинственной угрозе, — что-то снилось тебе, моя госпожа, да будет Нюкта добра всегда и навевает только светлые сны.

— Не помню. Верно, я охотилась во сне, — отпив большой глоток, Хаидэ откинулась на подушки, возвращая кубок девочке, — на речного зайца, — предположила и рассмеялась.

— Фу, они противные, мокрые, — девочка старательно передернула плечами. Унесла кубок на стол и Хаидэ, заметив, как та с любопытством поглядывает, потянулась, взбивая ногами покрывала. Наверное, девчонка слышала, как она звала Нубу. Ну и пусть. Он остался там, в чудовищной красной пустыне без воды, но уже не один. Хаидэ стала сильнее, и сумела об этом сказать ему. А отнять у нее сны не может никто. Даже если Мератос наябедничает Теренцию.

Она покраснела, когда память о прошедшей ночи свалилась на нее узорчатым покрывалом. И снова рассмеялась, ощущая, как, покалывая и щекоча изнутри, бродит в ней новая сила. Ее тело, будто было разорванным и вдруг стало собираться, склеиваясь в единое целое, соединяя куски и сращивая швы. Для этого нужно было лечь вечером и ждать, в беспокойстве и страхе, когда ее муж придет и возьмет ее, впервые по-настоящему? Теперь она целая? Такая, как надо?

Хаидэ откинулась на подушки, закрыла глаза. Новое сильное тело требовало внимания, как внезапный и жданный подарок. Хотелось ходить вокруг, трогая и восхищаясь, проверяя пальцами бывшие рваные швы, что срослись, привыкнуть к тому, что это — новая Хаидэ, и понять, точно ли это она. И вся ли?

— Моя госпожа, ваш Техути… — слова повисли в теплом воздухе и Хаидэ, не открывая глаз, знала — девчонка цепко следит, как отзовется тело и лицо госпожи названному имени.

— Что Техути? — спросила ровным голосом, не открывая глаз, вытягивая перед собой руки и слушая больше, как гудят напряженные мыщцы, чем ожидая ответа.

— Он ждет в комнате рабов-мужчин. Вдруг вы захотите призвать его к себе…

— Пусть ждет. Позови Фитию, я распоряжусь.

— Хорошо, госпожа, — в девичьем голосе прозвучало разочарование. Прошлепали к выходу легкие шаги. Порхнула ветерком, повисая снова ровными складками, вышитая штора.

Хаидэ села, осматриваясь. В голове бродили ленивые мысли, все без начала и конца. И то, что внутри, занимало ее куда больше, чем так волновавшие вчера события. Раб куплен, пусть пока ждет.

Она отстегнула легкие пряжки, держащие на плечах широкий вырез рубашки. Спустила тонкую ткань и, проведя руками по теплой груди, потрогала живот. Ставя ноги на ковер, внимательно рассмотрела свои бедра, низ живота с треугольником тонких волос. Вставая, сбросила рубашку, и пошла к большому зеркалу, оглаживая бедра и талию. При каждом шаге длинные волосы щекотали спину и ягодицы — это было нужно, и она кивнула, неся себя, как чеканный кубок, полный дорогого вина.

Натянутая тисненая кожа кресла чуть скрипнула, подаваясь под ее телом. Хаидэ села, вглядываясь в ту, что жила за стоячей водой полированного зеркального озера. Свет из окна падал сбоку, деля ее надвое — светлая, почти белая кожа плеча и бедра, отставленный локоть. Скула и прозрачный янтарный глаз под ровной бровью, четко вырезанная ноздря и по переносице — граница, за которой начиналась тень. На темной стороне лица сверкал из глазницы черный глаз, падали ровной завесой волосы, укрывая грудь, на границе света и темноты смутно виднелся пупок, появляясь при вдохе на чуть видной выпуклости живота.

Она опустила белую руку и темную руку, глядя в разные глаза. Оперлась темной ногой о мягкий ковер. И нагнула голову, разглядывая помеху под ступней. Блеснула в тени тонкая цепь, подхваченная пальцами. Выпрямляясь, она потянула через ладонь цепочку и закусила губу, когда тело вдруг снова вспомнило ночь. Все целиком, от ягодиц, прижатых к прохладному сиденью, до скул и лба у кромки волос.

«Он всю меня облизал. Как… как корова теленка». Надевая цепочку на шею, рассмеялась. Это Ахатта когда-то рассказывала ей о Ловком, такими словами. А она тогда не понимала их. Бедная Ахатта и бедный Ловкий, бедный их сын, пропавший в несчастии. Но жалость пала, раздавленная могучей радостью нового тела, жадного тела, такого красивого и оказывается — нужного. Как вода. Как свет. Так что же — она жестока? Черства? Ей бы горевать о мертвом друге и страдающей Ахатте, что лежит через четыре стены под присмотром старой няньки. Откуда радость? Неужто только от ночной любовной сытости?

Цепочка мерно поднималась и опускалась на груди в такт дыханию. Бежал вверх-вниз по мелким звеньям золотой блик. Вспыхивали, попадая в солнечный луч, сплетенные в круге змеи — золотая и серебряная.

«Еще память»… Они сидели на берегу, и Нуба покаянно клонил курчавую голову, а она, глупый маленький зверек, важно доказывала ему, что стала — женщиной. Потому что на старом плаще — пятно ее крови. Он умен, ее большой раб, он тряс головой, отрицая. Теперь она понимает лучше. Но стало ли в ней больше ума? Или просто тело подсказывает — эй, княжна, смотри, мне хорошо, а значит, ты стала настоящей женщиной. А почему, разве тело скажет? Надо самой додуматься.

— Для этого мне египтянин, — сказала она двойной Хаидэ в отражении, — пусть учит меня думать. Не только слушать свое тело или глядеть вокруг. Так?

Двойная Хаидэ молча ждала ответа. И теплая голая Хаидэ кивнула. Так и должно быть. Можно смотреть, видеть и слышать, чувствовать. Можно просить ответов у мудрых. Но лучше думать и отвечать на свои главные вопросы самой. Верно, поэтому Фития отворачивалась от ее ищущего помощи взгляда.

Она подняла руки, собираясь хлопнуть. Крикнуть, призывая исчезнувшую Мератос, пусть даст одежды. И снова улыбнулась растерянно. Ее тело не желало идти в просыпающийся день. Остаться в постели — пусть Теренций снова придет и возьмет ее. Несколько раз. Схватит за волосы, как хватают рабынь. Укусит за верхнюю губу, чтоб закапала кровь. Сожмет в жесткой руке ее грудь. Так, чтоб она разъярилась и, зарычав, кинулась, победила, сжимая бока железными бедрами. А руками сдавила его скулы так, чтоб лицо покраснело, и он почти умер, задыхаясь…

Хаидэ вскочила, уронив легкое кресло. Пробежав к сундукам у стены, схватила разложенный темно-зеленый хитон. Сжимая губы, в ярости и веселье, стала накручивать на горящее тело складки прохладного льна. Что за мечты, княгиня? Твой муж немолод, исполняя твои ненасытные желания, один раз и еще раз и еще, взвоет и запросит пощады. Или напьется снадобий и умрет, придавливая тебя большим телом. Тебя что, взял Дионис в свою свиту?

Резко дергая, защелкнула пряжку на поясе, так стянув его, что еле могла вздохнуть. И, успокаиваясь, снова прошла, шелестя подолом, к зеркалу.

Когда появилась Фития, Хаидэ сидела, ровно взмахивая гребнем, проводя им по длинным волосам — до самых кончиков, снова и снова. И через зеркало поймала взгляд старой няньки, такой же цепкий и тайный, как тот, которым смотрела на нее девочка-рабыня. Одна на своей заре, другая на закате, и время что разделяет их — больше моря. Но обе женщины. Хаидэ отдала няньке гребень, откидывая голову, поворачивала, чтоб той было удобнее укладывать пряди.

— Что Ахатта?

— Я думала, и не спросишь, — усмехнулась старуха.

Хаидэ поймала сухую руку, обвитую черным серебром браслетов. И не отпуская, попросила:

— Фити, я та же княжна, а ты моя старая Фити. Мне просто пришло время проснуться.

Старуха, темнея узким лицом, опустила голову, пошевелила губами. И кивнула. Сказала мирно и с грустью:

— Твоя наездница бредила всю ночь. Иди к ней, пусть расскажет о смерти мужа. Она не хочет, но ты уговори. Иначе яд сожрет ее изнутри.

Темные руки разделяли пряди, заплетали, скручивали и, подкалывая золотыми шпильками, укладывали в тугую сложную прическу, открывающую уши и скулы. Не удержавшись, нянька добавила:

— Если после супружеской ночи тебе есть дело до чужих несчастий.

— Это и мое несчастье тоже, Фити.

За их спинами шлепала босыми ногами Мератос, мурлыкала песенку, смолкая, чтоб не пропустить ни слова. Принесла белый плащ и помогла заколоть его на плече поверх богатых складок изумрудного льна с вышивками по краям рукавов и подолу. Отступила, в подчеркнутом восхищении всплескивая маленькими руками. Хаидэ оглядела себя в зеркале.

— Если муж будет спрашивать меня, Мератос, скажи, я выйду позже, когда он вернется с пристани. Пойдем, Фити.

Спускаясь по лестнице, идя узкими коридорами, касаясь рукой прохладных колонн перистиля, Хаидэ жадно смотрела вокруг, будто впервые увидев, как ползут по белому мрамору плети плюща с треугольными листьями, как ярко вырезано небо над внутренним двориком, и солнце бросает горсти блесток в воду бассейна. Стрижи, резко мечась, чертили синий квадрат над головами, и Хаидэ рассмеялась белому комку облака в вышине, все еще хмелея от тока собственной крови. Нагибая убранную золотом голову, вошла в каморку, где лежала Ахатта. И в полумраке улыбка на ее лице растаяла, оставаясь снаружи, за пределами тяжкого воздуха каменной клетки с узким оконцем.

Светильник, потрескивая, чадил, продлевая рыжий огонек черным тонким хвостом, и Фити, подойдя, пальцами выровняла пламя. Села у стены, складывая на коленях сухие руки.

Ахатта не спала, сидела, сбив на край постели покрывала. Упиралась в циновку на полу расставленными босыми ногами. И, опустив белое в полутьме лицо, разглядывала тугие повязки на груди. Сказала хриплым голосом, трогая пальцем мокрое пятно на бинтах:

— Великая госпожа соизволила. Прийти ко мне, к нищей убогой твари, чья грудь вместо женского молока полна яду… какая милость…

— Я не смогу тебе помочь, сестра, если ты будешь точить яд из своего сердца, — ответила ей Хаидэ, садясь на табурет у постели. Взяла дрожащую руку Ахатты в свою. Мокрое пятно на конце указательного пальца, казалось, прожгло ей кожу, но Хаидэ приказала себе не думать о яде в теле больной.

— Не боишься? — не отнимая руки, Ахатта подняла на нее узкие, лихорадочно блестящие глаза.

— Нет.

— Ты видела — отрава сильна.

— Ты мне сестра. Пока ты лежала и не помнила себя, египтянин кое-что объяснил мне.

Хаидэ поднесла худую руку подруги ближе к своему лицу и, почти касаясь губами мокрого пальца, продолжила:

— Это яд, который должен убить бога. Ты пошла за Исмой, нарушила клятвы племени. Потому твое тело приняло в себя отраву. Если умрешь, то пойдешь в мир богов и мертвых, чтоб там найти цель и поразить ее. Ты сейчас — отравленная стрела. Но я не твоя цель, Крючок. Пока не возненавидишь меня, твой яд мне не страшен.

Они смотрели друг на друга через переплетение рук, Хаидэ все ближе подносила к губам мокрый палец Ахатты. И когда коснулась его губами, та отдернула руку, перекосив лицо. Хаидэ тихо рассмеялась.

— Видишь, ты бережешь меня. А я буду беречь тебя. Хочешь молока? У тебя пересохло в горле.

Ахатта откинулась на подушки. Ответила мрачно:

— Мне не поможет молоко. Мне нужны… нужен. Тут нет того, что мне нужно.

— Фити, возьми корзину, поди в маленький сад, за бассейном, сорви все белые цветы, — велела Хаидэ, и старуха встала, — эти странные цветы пришли раньше тебя, Ахи, но верно, ждали тебя. Никогда не было в моем саду таких цветов. Мератос рассказывала, ты ходила их есть.

— Ну, ходила…

— Помогают?

— Немного…

Хаидэ наклонилась, вытирая ладонью влажный лоб больной. Пронзительно жалея, смотрела на острые скулы, обтянутые кожей, на глубокие глазницы и потрескавшиеся губы. Все потеряв, Ахатта шла через лес и дикие степи, не к ней, а свирепо надеясь, что Нуба сможет повернуть вспять ее судьбу. Теперь нужно убить ее разочарование, заставить снова поверить, — пока ее собственная жизнь не кончилась, надежда все еще есть.

— Расскажешь о Ловком? И о своем сыне. Расскажешь, Крючок?

— Ты все равно не сможешь помочь! — Ахатта повернулась на подушке, отодвигаясь от руки Хаидэ, — никто не сможет!

— А ты расскажи просто так. Тебе сейчас плохо. А мне, впервые за много лет — хорошо. Я жила без любви, Ахи, и не было у меня того, что было у тебя. Я знаю, тебе было бы легче, если бы мир вокруг полнился страданием, но в таком мире кто даст тебе сил? А я сейчас — могу. Так бери же мою силу. Пока жив твой сын, ведь он жив? Тебе нужно жить тоже. А уйти за снеговой перевал ты успеешь.

Ахатта слушала, глядя в сторону узкого окна, и по худому лицу бежали, как тени по воде, разные выражения — от тихой надежды до тяжкой скорби.

— Нет мне пути за перевал, Хаи-лиса. Беслаи оставил меня, когда я предала племя. А если все же найду туда дорогу, ты говоришь, я стрела для богов. Значит, придя к седому Беслаи, я стану его убийцей?

— Тебе решать.

Хаидэ отвечала, не медля, не думая, и не успевала удивляться уверенности в своем голосе. Откуда ей знать, правда ли сказанное. Но пусть посветлеет усталое лицо Ахатты.

Вернулась Фития, с корзиной, источающей сладкий дурманный запах и, отворачивая лицо, сунула добычу в изножье постели. Хаидэ сунула руку в месиво тугих лепестков и, размяв несколько, протянула Ахатте. Та, помедлив, взяла сладко пахнущий комок. Мучительно искривив лицо, глухо сказала:

— Я как зверь, да?

— Ешь. А то я запихну силой. Накормлю, как ушками в степи.

— Угу, думаешь, я совсем слабая?

— А разве нет?

Хаидэ подалась с табурета, и навалилась всем телом на перевязанную грудь Ахатты, схватила горсть лепестков, поднося ко рту. Та от неожиданности закашлялась, заслоняясь руками, дернула ногой, пиная подругу коленом. Шпильки, выскакивая из кос, тонко прозвенели по каменному полу.

— Эй, кобылицы! — закричала Фития, вскакивая, — да ты что, змея степная, раздавишь ее, смотри, она худая совсем, ну-ка слезай!

Смеясь, Хаидэ осторожно улеглась рядом, тихонько толкая ту в бок:

— Подвинься, а то я подумаю, что ты все же толстая.

Фития, качая головой, стояла над постелью, где лежали, тесно прижимаясь друг к другу, степные сестры, женщины племени зубов Дракона, обе изгнанницы, каждая в своей собственной судьбе.

Нашаривая рукой, Хаидэ подтянула корзину, поставила на грудь и, доставая цветы, сминала, подавала Ахатте. Та запихивала комки в рот, жевала, проглатывая. И насытившись, отвела ее руку.

— Все. Мне почти хорошо. И ты — тут, Лиса.

— Я тут, Крючок, — согласилась Хаидэ, опуская корзину на пол, — помнишь, мы так лежали, когда новая трава, каждый год. Ели ушки.

— Помню. Это я помню. А вот дальше, Лиса, то, что несколько дней назад, не знаю, вспомню ли.

— Вспомнишь. Моя сила уже с тобой, — уверенно отозвалась Хаидэ и посмотрела на Фитию:

— Нянька, позови Техути, пусть он услышит тоже.

Ахатта отодвинулась, прижимаясь к стене.

— Не надо его! Он чужой!

— Ахи, он поможет. Египтянин много знает и умеет думать. А мы с тобой еще нет. Пусть придет и выслушает.

За дверным проемом, укрытым рогожной занавесью, пели дневные птицы, плескалась вода, стекая с крыши в бассейн, издалека слышно было, как ржали в конюшне лошади и перекликались рабы, занимаясь домашней работой. Узкое окно светило все ярче и тускнел рыжий хвостик на носике светильника.

— Хорошо, — медленно согласилась Ахатта, — пусть придет.

 

39

Две женщины лежали рядом на тесном ложе. Головы — светлая, с растрепавшимися косами, еще недавно уложенными сложной прической, и черноволосая, с прядями, раскиданными по плоской подушке, касались друг друга. Бок о бок, вытянувшись как рыбы, смотрели в низкий потолок. Княгиня молчала, а ее подруга, переводя дыхание и облизывая губы, говорила, останавливаясь и подбирая слова. И когда снова начинала говорить, сжимала руку Хаидэ.

Повесть о скудном лесе и паучьих горах слушали еще двое. Фития, уступив место на табурете у стены египтянину, села у шторы, закрывающей вход. Иногда, незаметно приподнимая край занавеси, осматривала пустой коридор и выход в заднюю часть внутреннего дворика.

— Когда серый глаз тумана на стене пещеры закрылся, не пуская нас с Ловким в сердце горы, я узнала, что ношу ребенка. Нашего первенца, сына.

* * *

Когда серый глаз тумана на стене пещеры закрылся, не пуская Ахатту с Ловким в сердце горы, она узнала, что носит ребенка. О том, что это мальчик, сын, ей сказала Тека. Ахатта пришла к ней на берег, когда мужчины отправились на охоту. День стоял серенький, зябкий, ветер, приходя из-за горы, кидался на жесткую поверхность воды, собирая ее ледяными пальцами в мелкую рябь, но уставал, и вода снова разглаживалась, сверкая лезвием огромного топора. Маленькая Тека чистила огромную рыбу, и бормотала смешную песню — из круглого рта вылетали клубочки пара. Бросая нож на песок, дула на красные руки, хлопала ими по широким бокам, приплясывая. Снова садилась на корточки, хватала нож и чешуя летела во все стороны, подхватываемая ледяным сквозняком.

Ахатта присела рядом, поставив на песок торбу с ягодами, запахнула плотнее овчинную шубейку. Тека покосилась на нее, продолжая скрести белый рыбий живот ножом в красных руках, покрытых цыпками.

— Тека, у меня кончилась смола. Последний был маленький кусочек, я съела.

Женщина засопела и чешуя полетела быстрее.

— Ты дашь мне еще, Тека? — Ахатта говорила шепотом и оглянулась, проверяя, не слышит ли кто. Тека воткнула нож в рыбье брюхо, нажимая, провела ровную полосу. Разрез лениво раскрылся, показывая блестящие кишки. И тут же к воде подкатились собаки, вертясь и взвизгивая от нетерпения, тянули черные морды к рыбе, опасливо сторожа каждое движение, чтоб не получить пинка. Тека вытащила петли кишок и прозрачный воздушный пузырь, швырнула подальше, и псы, роняя с боков клочкастую шерсть, кинулись драться. Вставая, вытерла нож о полу грязного полушубка. И закричала сердитым шепотом, тоже осматривая пустой пляж. Вдалеке у большого костра двигались фигуры хозяек, что вешали на деревянные стойки потрошеную рыбу.

— Ты поглупела, да? От своего живота? Зачем тебе это, если вас в гору не пускают! Не пускают ведь? Думаешь, Теке легко — взяла народила тебе нужных вещей и дала, на, высокая женщина, на, тебе нужное! Я этого не рожаю! Я своим поделилась, а ты теперь приходишь и Тека-Тека…

Она скорчила измазанное лицо в умильной гримасе, передразнивая просящую Ахатту. Та вскочила, придерживая шубу на животе. Захлебнулась налетевшим ветром. Холодные волосы елозили по щекам в беспорядке, и такой же беспорядок был в голове.

— Живота? Мой живот при чем, Тека? Хочешь сказать…

— Не хочу! Ничего не хочу от такой глупой. Хоть дни бы считала, когда женская кровь, а то сама времени не знаешь, а все Тека-Тека…

— Я думала. Боялась, а вдруг нет. Значит, правда?

Ахатта распахнула шубу и положила ладони на чуть выпуклый живот. Подняла на подругу растерянные глаза. Та, смягчаясь, проворчала:

— Эх, ты, высокая, а вот так, — растопырила пальцы обеих рук, — простого узора не видишь.

Прикоснулась указательным пальцем к указательному:

— Женской крови — нет!

Свела кончики больших пальцев:

— Нюхаешь еду и на воздух бежишь, отдать ее собакам!

Ткнулись друг в друга подушечки средних пальцев:

— Грудь тянет вниз, а?

Ахатта закивала, кладя одну руку под тяжелую грудь. А Тека, хмуря брови, свела безымянные пальцы, продолжила шепотом:

— Внутрь не идете.

— Откуда знаешь? — Ахатта смотрела, как растопыренные пальцы строят прозрачный шалашик.

— Знаю! Я дочерь Арахны. — и Тека рассмеялась, — ладно, скажу глупой — нельзя тебе пускать в себя мужа, чтоб сына не потерять. А без сладости вы сердцу горы не нужны.

Не очень понимая, Ахатта спросила, захваченная вылетевшим у Теки словом:

— Сына? Откуда знаешь?

Тека торжественно свела мизинцы и сказала распевно, голосом, каким говорила о своих коврах и узорах:

— Будешь готовить постель сегодня, посмотри на Маленькую звезду, в самую ее серединку. Там — рисуночек. Мужской.

Сотканный в лесу ковер, подарок Теки, висел в изголовье супружеской постели и Ахатта, замирая сердцем, вспомнила — в самой середине шестилучевой звезды сияла маленькая стрела наконечником вверх, и она удивлялась, разглядывая, почему раньше не заметила.

— Будет вашему щенчику год, нарисуется первая линия в оперении. На второй год — вторая. А пока — так. Просто стрела.

Расцепив руки, Тека уселась на корточки и заскребла раскрытое как розовый рот рыбье брюхо. Поодаль скулили и рычали собаки. Ахатта тоже села, подобрала ноги, укрывая их подолом шерстяной юбки. Попросила:

— Тека, не сердись. Почему ты сердишься? Скажи, что надо и я…

— Ничего не надо. Буду сердиться! Ты мне привяза, на голову мою, мне от тебя может быть опасность. Но ты посмотри на себя — длинная, тощая, руки-ноги как палки. Куда тебя? Э-э-э… — Тека махнула рукой, — пропадешь без меня. А еще мне обидно — я Косу обещала сыночека, и все пустая. А ты, р-раз и сделала своему дурному мужу подарок. Но я тебя простила уже. У меня есть дети, ладно. Кос подождет.

Из тяжелых туч солнце протянуло светлый столб, положило на свинец моря яркое пятно. Поодаль еще одно и еще. Все тучи вдруг продырявило светом и по щекам Ахатты поползли слезы. Она смотрела жадно, не отворачиваясь, словно пила глазами солнечный свет. У них будет сын! Ловкий, ее Исма, ее быстрый конь, любимый, получит подарок, настоящий. Теперь надо беречь себя, и еще нужны ткани для маленького, и сделать колыбельку, и много всего… На подол юбки шмякнулся кус рыбы, поблескивая чищеной мокрой кожей.

— Сваришь горячую похлебку, своему мужу. Сама не ешь, все равно выкинешь псам, жалко. Лучше вари кашу из ягод, да приходи, я тебе насыплю орехов.

Тека увязывала разделанную рыбу в тряпки, отшвыривая ногой остатки потрохов. Выполоскала в воде красные руки, шлепая ладонями по песку. И, беря сверток подмышку, сказала тихо:

— К следующей большой луне снова вас позовут. Когда у щенчика ручки окрепнут и он внутри в тебе будет хорошо держаться. Пойдешь в гору уже совсем другая, сильная, смотри, берегись там, и мужа своего береги. Тогда и дам смолы. Без того не ходи, поняла? Поняла Теку?

— Поняла, — Ахатта, подняв голову, смотрела, как та уходит, приземистая, широкобедрая, в бесформенном старом полушубке.

— Тека!

— Чего тебе еще? — женщина остановилась, досадливо оглядываясь.

— Ты мне сестра.

— И чего? — смотрела воинственно, перетаптываясь разбитыми сапогами, стянутыми поверх голенищ толстыми кожаными шнурами. Ахатта локтем оттолкнула нахальную собаку, сунувшую нос к рыбе на ее коленях:

— Просто, сестра.

— А-а-а, — Тека соображая, смягчилась:

— У меня не было сестры, только братья, дурные все, пьяницы и быки. Тойры и есть. Хорошо, сестра. Ты только думай иногда, а то вовсе глупая.

Вечером, когда усталый Ловкий хлебал горячий рыбный суп, Ахатта сидела на выметенном ковре и смотрела, как ест, провожая глазами каждое движения, следила, как раскрывается рот, шевелится короткая черная борода, по скулам бегут тени, когда жует. И уложив мужа спать, ушла прибраться и сложить посуду, чтоб утром спуститься к морю и вымыть. Копошилась тихонько, и только, когда Ловкий уснул, пришла и легла сама. Повыше устроив под головой подушку, вперила взгляд в арку, очерченную извилистой трещиной. Там, где раньше под ее взглядом сгущался серый туман, открывающий ход в сердце горы, мерцал в тусклом свете жирника равнодушный камень. Не зыбкий, просто камень, неотличимый от других стен пещеры. Закрывая усталые глаза, Ахатта сползла пониже, прижалась к спящему мужу и положила руку на свой живот. Она скажет ему позже. Пока нужно подумать обо всем, как обещала Теке, чтоб та не сердилась…Жрецам зачем-то нужно сберечь ее сына и потому их не пускают в сердце горы заниматься любовью на траве среди белых цветов с душным сладким запахом. Но скоро гора опять позовет их обоих. Нет, уже троих. И Ахатта не сможет противиться этому зову. Как не может и Ловкий. Ее сильный и ловкий Исма.

Она погладила живот, уплывая в сон. А хорошо бы суметь и не пойти. Не захотеть туда, где тяжелые пчелы ползают в желтой пыльце, внутри огромных цветов, а воздух напоен тягучей сладостью. Туда, где так просто войти в вечность и остаться в ней, мерно соединяя обнаженные тела… Так никто и никогда не предавался любви, только им дано это. Они избраны горой и разве можно противиться? Срок придет, Исма разбудит ее посреди ночи, и, обнаженная, укрытая по плечам черными, прекрасными волосами, она пойдет, плавно ставя сильные ноги, зная, — следом идет ее муж, чтобы на мягкой траве брать ее. А она возьмет его, наслаждаясь запахом, касаниями, дымкой пыльцы в рассеянном свете, нудным жужжанием пчел. И взглядами тех, кто, собравшись у дальней стены, следит за их любовью — шесть белых фигур, шесть пар жадных глаз, шесть знаков на коже под распахнутыми вырезами жреческих туник. Так низкие смотрят на своих богов… Пусть же смотрят жрецы на высокую Ахатту и ее высокого Исмаэла, совершающих молитву любви, какой не было никогда прежде.

Ахатта заснула, держа руку на животе. Зная: стоит сердцу горы раскрыться, и они вместе пойдут туда. Все трое.

* * *

Она закашлялась, хрипя. Хаидэ села на постели, перехватила у Фитии плошку с молоком, поднесла, и, поддерживая черноволосый затылок, напоила. Вопросительно посмотрела на египтянина. Кивая, тот показал рукой: пусть говорит дальше. Ахатта откинулась на подушку, с влажных губ слетел хриплый смешок.

— Я глупа, Хаидэ. Я думала, Тека из тойров-быков, проста и бедна умом, а я, высокая дочь племени Зубов Дракона, принимающая помощь, все равно лучше и умнее, ведь я росла в свободе степей, почти равная быстрым и сильным мужчинам. Так ползли мои мысли, забирались по кривой тропе дальше и дальше. Я возгордилась, мечтая, что мы избраны и вдруг мы — новые боги, нареченные спасти убогое племя, ставшее нашим. А что, думала я, нежась в мечтах о сердце горы, ведь Беслаи стал богом, и создал себе народ. Так почему мы с Исмой, молодые и прекрасные, лежащие на алтаре жирных трав и тяжелых цветов, единственные такие в племени тойров, не можем стать их матерью и отцом? Так шептали мне мои мысли. Что нужно, чтоб поумнеть по-настоящему, сестра? Неужто, надо пройти через страшное горе или вовсе утонуть в нем? Это гора отравила меня и Ловкого, нагнала в глупую женскую голову морок. Так думаю я сейчас, раненая, с отравленной кровью, потеряв мужа и сына. Но тогда я все дни убирала цветами пешеру, ходила по ягоды и варила похлебку, кормила Исму и засыпала в мечтах о том дне, когда снова сгустится под аркой туман, расплавит камень и откроет нам сердце горы. Исма тоже мечтал об этом. Ночью я просыпалась и видела, мой муж сидит на ковре у стены, трогает мертвый камень, проверяя, не появился ли вход. А по утрам он не помнил, как это было. Смеялся, гладя мой живот, целовал в губы и уходил на охоту. Или чинил вместе с тойрами старые лодки, чтоб выходить в море — учил их ставить сети на длинную рыбу у выхода в бухту.

Она провела по груди, нашла руку Хаидэ и сжала ее пальцы.

— А когда туман вернулся, и арка открыла проход внутрь горы, я не пошла к Теке за обережной смолой. Ум покинул меня, Хаидэ.

* * *

Когда туман вернулся, арка открыла проход внутрь горы. Ахатта проснулась от того, что Исма тихонько тряс ее за плечо.

— Ахи, проснись, любовь моя. Гора простила нас, Ахи! Смотри!

Задыхаясь от счастливого ожидания, Ахатта села, скидывая покрывало. Арка полнилась нежным светом, он мерцал, переливаясь, туман втягивался внутрь, завиваясь жемчужным водоворотом. Придерживая рукой округлившийся живот, Ахатта спустила на ковер босые ноги. Нашла руку мужа. Но он удержал ее за плечо. В умирающем свете жирника его глаза смотрели встревоженно.

— Ахи, а наш ребенок? Может быть, мы должны подождать? Он родится и тогда…

Его большая фигура с одной стороны освещалась оранжевым светом домашнего огня, а с другой — обволакивалась серым дымом. И Ахатта вдруг на одно страшное мгновение возненавидела своего мужа и нерожденного сына. Да как смеют они мешать ее счастью? Она ведет унылую трудную жизнь, ее руки в цыпках от ледяной воды и рыбьих потрохов, а кожа потускнела от зимнего хмурого света. Рядом есть место, наполненное светом и удовольствием, которое — единственная радость ей. Муж сам привел ее туда, сам научил наслаждаться. И теперь медлит?

Она подавила ярость, мерно дыша, улыбнулась Исме светло и спокойно.

— Как скажешь, мой любимый. Хочешь, заснем тут, в нашей постели. А завтра пойди к жрецам и попроси разрешения заделать трещины в стене, навсегда. Нас ждет обычная жизнь, о которой ты клялся, уходя в племя тойров.

Сняла его руку с плеча, легла, закрывая глаза, и стала напряженно прислушиваться. В дальнем углу мерно капала вода с потолка, собираясь в большой кувшин, чистая, прошедшая камень насквозь. Тихо дышал рядом Исма, не шевелился. И когда ожидание стало невыносимым, и она собралась вскочить, побежать к арке, отбрасывая руки мужа, нырнуть в серый туман, он прошептал:

— Пойдем, Ахи.

— Пой-демм, — загудело слово, как огромная капля, переполняя голову-кувшин. А его рука сжала ее руку и потянула.

В желудке Ахатты не лежал, давя тяжестью, комок обережной смолы, от которого тошнило и кружилась голова. И потому она шла легко, почти летела, черные волосы трогали голую спину, щекотали бедра и ягодицы. Исма шел следом, не отводя от жены глаз.

В дымной от сладкого света пещере, полной черно-зеленой листвы и белых шестигранных колокольцев, у дальней стены стояли все шесть жрецов, ожидая.

Охотник, чья работа — следить за добычей зверья и рыбы, а еще наказывать жадных, отбирая излишки и оделяя ими других, чтоб племя не сокращалось. Он был высок и худ, белые жидкие пряди перехвачены кожаным обручем с золотым тиснением: фигурки зверей, птиц и охотников.

Целитель, чья работа — лечить тела от болезней, а души от неповиновения, распределяя снадобья и угрозы. Небольшого роста, с глубоко посаженными холодными глазами.

Ткач, чья работа — править узоры мастериц Арахны, ткущих ковры судеб племени. Его одежды всегда были самыми яркими и каждый день он менял искусно вышитые высокие шапки.

Жнец, чья работа — собирать травы и смолы, точившиеся из камня, а еще — провожать мертвых в нижние пещеры, объявлять здоровыми бывших больных и нарекать детей новыми именами. Широкоплечий и длиннорукий, с губами, будто вымазанными весенней земляникой и прозрачными ушами — в них он носил длинные серьги.

Видящий невидимое, чья обязанность — следить за всем, что нельзя пощупать и поймать рукой, от дуновения ветра до приступов ярости или любви. Самый молодой и красивый, с волосами, убранными в три косы, уложенные вкруг головы впереплет с драгоценным шнуром из камней. Но с глазами, полными нездешнего льда, как у слепого.

И старый Пастух, тот, что пасет всех тойров и указывает дорогу своим жрецам, тот, кто знает о главной цели, и обо всех тропах, ведущих к ней. И о том, как прокладывать новые. Крупнотелый, с брезгливо сложенными красными губами и большой плешивой головой. С глазами, утонувшими в складках век и маленькими ухоженными руками, раскрашенными соком растений.

Шестеро в белых одеждах, распахнутых на груди, так, чтоб видны были знаки, нарисованные на светлой коже — серый туманный глаз в черном шестиграннике, стояли в ряд и слушали, как через гудение толстых пчел приближаются легкие шаги и за ними — уверенные шаги мужчины.

В теплом воздухе пещеры гуляли влажные сквозняки, они не сушили пот, выступивший на лбах жрецов, когда те, не отрываясь, смотрели на поляну, окруженную клонящимися тяжелыми цветами. Гудели пчелы, ползая по белым перепонкам лепестков, падали, срываясь, попадали под движущиеся обнаженные тела и погибали, раздавленные. Их гудение не прерывалось, подхваченное сотнями других пчел, но не могло заглушить прерывистого дыхания и слов, произносимых Исмой над обморочно запрокинутым смуглым лицом жены. На рукаве Жнеца алели следы помады, он стер ее с губ, не замечая, что выпачкал и набеленную щеку. Позвякивали подвески на шнуре, сплетающем косы Видящего Невидимое, а его ледяные глаза совершали беспрерывные движения, очерчивая контуры двух обнаженных тел — снова и снова.

И когда Ахатта вскрикнула, как кричат ласточки, что, падая через столб дымного света в угарный запах цветов, погибают, скатываясь с широких листьев, жрецы перевели дыхание, сглатывая и опуская дрожащие руки. Через туман в глазах следили, как, откидывая большое тело, Исма скользит по груди жены рукой и, откатившись под темные листья, замирает, сраженный тяжелым сном. И, завистливо вздыхая, шарили глазами по свернувшемуся клубком женскому телу, ожидая приказа Пастуха, чтоб уйти в свои пещеры. Но Пастух не успел открыть рта.

Ахатта, разворачиваясь, как развертываются тугие лепестки цветка, подняла голову, провела рукой по спутанным волосам, разделяя пряди пальцами. И, глядя на жрецов, улыбнулась змеиной улыбкой, выползающей из уголков рта.

Шестеро замерли. Пятеро переводили взгляд на Пастуха и быстро возвращали его на женщину, которая — тут не было сомнений, — манила, улыбкой, рукой, подхватывая другой рукой тяжелую грудь, и вот уже медленно вытягивала ноги, раздавая их в коленях. В глазах пятерых, когда они смотрели на Пастуха, покачивалась тоскливая уверенность. Даже если прямо сейчас он выберет новую тропу, Пастух — он, ему получать темную сладость, которой полны узкие глаза Ахатты.

— Охотник, — голос Пастуха был тих и уверен, — иди. Возьми то, что она хочет дать.

Жрец-охотник взглянул на Пастуха и, не раздумывая, быстро пошел по узкой тропе, отводя листья длинной рукой. Пройдя над спящим Исмой, подтолкнул его глубже в заросли цветов и тот, откатившись, уткнулся лицом в траву, не просыпаясь. Вкрадчивым колокольчиком прозвенел женский смех, и Охотник, распахивая хитон, встал на колени, притягивая Ахатту за бедра к голому животу.

Снова гудели пчелы и толкались в потные виски горячие легкие сквозняки пещеры. Четверо жрецов смотрели и в их блестящих от ожидания глазах отражались переплетенные фигуры. А пятый, жрец-Пастух, прикрыв глаза тяжелыми веками, слушал движения, женские вздох, мужское рычание: думал, перебирая возможные варианты, протаптывал новую тропу для ведомых. Включал внезапные изменения в узор беспрерывно ткущегося ковра их общей судьбы.

Ахатта замолчала, положив руку на глаза. Молчала и Хаидэ, ожидая, когда та отдохнет и продолжит рассказ. Техути сидел на своем табурете неподвижно, будто слепленный из глины. И вздыхала старая Фития у шторы, через мелкие дырки в которой сочился веселый солнечный свет.

— Пусть они уйдут, — Ахатта говорила тихо и Хаидэ приподняла голову.

— Зачем, Ахи? Они друзья, а кроме них нет никого у нас. Я тут чужая, как и ты в племени тойров.

Ахатта сдавленно рассмеялась.

— Врешь. От тебя пахнет женским счастьем. Ты тут давно уже… своя…

Хаидэ покраснела, бросив косой взгляд в сторону узкого оконца, где сидел египтянин. И тут же рассердилась на себя. Она была с мужем, зачем вдруг пришла вина и перед кем? Перед хитрым рабом, которого еще три дня назад она и знать не знала! Сердито лукавя, за мгновение мысленно успела перечислить десяток уничижительных прозвищ для Техути. И снова щеки залило жаром. Оборвав мысли, Хаидэ повернулась к подруге:

— Ты сказала, что глупа. Я верю. И я глупа, Ахи. А он, хоть и раб, умен и поможет. Пусть знает все. Ты ведь рассказала бы Нубе?

— Нуба все понял бы сам. Из головы в голову, — устало ответила та. А Фития вдруг поднялась и, отдергивая штору, сказала:

— Некогда мне с вами. Вон девки визжат, пора и пристрожить. Пойду.

День заглянул в распахнутые занавеси, осветил землисто-серые острые скулы Ахатты и закрытые лодочки глаз, и скрылся, чтоб она могла говорить дальше, не пряча лицо.

— Пастух был шестым. Или седьмым, если считать Ловкого, — голос был ровен и сух, как старая полынь перед осенними дождями, — а я все еще была полна женской силы и ничего не боялась. Только смеялась, как смеются кобылицы, уводя распаленных коней из стада.

* * *

Пастух был седьмым. Проходя мимо лежащего Исмы, подавил желание пнуть его ногой, обутой в мягкую сандалию. Пастуху негоже играть в игры слабых. И он просто приподнял полы широкого белого хитона, не отказав себе в удовольствии скривить лицо в брезгливой гримасе. Разъятая обнаженная женщина, по смуглой коже которой тенями перетекала пыльца рассеянного света, следила за тем, как подходит, и улыбалась. Так улыбается степная львица, пожрав большую часть убитой антилопы и положив лапу на остатки рваного мяса. Ее мяса, которое теперь можно лениво доедать.

Жрецу не понравилась улыбка и ясный взгляд узких глаз. Но его одиночество на этой тропе кончилось и уже не остановить ногу, поднятую для последнего шага. Если не хочешь упасть, жрец, проплыла в голове мысль, шагни.

Она была очень красива, а он ценил красивые вещи. Когда-то избрав свой путь, он поделил его на три отрезка. Земная жизнь, потом ожидание в черной пустоте, и после вечность в пустоте еще большей, — единственном месте, где возможно бессмертие без наказания. И это говорило ему о необходимости получить все здесь и сейчас, в земной жизни. Как можно больше.

Когда Ахатта появилась в племени, испуганная, оборванная, с плавающим взглядом, ищущим хозяина, жрец восхитился тому, как сделали ее, и сладость мечты о том, что пройти свой путь она должна с ним, весь путь, от полной принадлежности ему, до смерти от его руки, — отравила его. Но он Пастух и ум Пастуха, созданный, чтоб ставить на места все, что происходит вокруг, был сильнее просто желания. Задача была сложна и радовала сложностью. Не просто отобрать у мужа. Подчинить, взять целиком, провести через все и лишь когда это все закончится — убить для большей цели, внимательно глядя в узкие горячие глаза, полные любви к нему — мучителю и единственному свету. И до последнего шага жрец был уверен, что все кусочки мозаики верно находят свои места в дырах мироздания.

Но вот она лежит, раскинув в стороны мягкие от усилий руки, отведя согнутое колено. Свет падает на округлившийся живот, делая ее еще желаннее, слаще. Если бы только это было в ней, то шаг Пастуха пролетел бы сквозь пространство, и закончился тяжким уверенным топом. Но — глаза, в которых не было дурмана и хмеля…

Было поздно что-то менять на этой тропе. И Пастух сделал шаг.

* * *

— Ты была под ним, а он был в тебе?

Голос Техути был тихим, но обе женщины вздрогнули.

— Ответь мне.

— Я была под ним. Да. И он был…

— И все?

— Что? — беспомощно переспросила Ахатта. Хаидэ притихла, пытаясь понять вопрос.

— Скажи все, высокая Ахатта. Все, что было. Даже если это было только в твоей голове.

— Я…

Она резко села, прижимая руки к повязке на груди, где расплывались темные пятна, наполняя каморку тошнотворно сладким запахом. Новый голос Ахатты был низким и чистым, без хрипа и задыханий:

— Он брал меня. Большой уверенный мужчина, зверь, берущий самку. А я в это время ела его. Ела его мозг, его сердце и мысли. Я уже пожрала пятерых низших, кого он благоразумно пустил впереди себя, надеясь ослабить мою силу, если вдруг я задумала что-то против. Но он не понял, подходя и поедая меня глазами, что каждый, кто был во мне — с семенем и криками оставил мне часть себя. И к Пастуху пришла не просто Ахатта — бессловесная жена высокого мужа, часть мужчины. К нему пришла Ахатта-Охотник, Ахатта-Жнец, Ахатта-Целитель…

Пастух понял это, войдя. Но освободиться не смог. И я пожрала и его.

Опираясь на руку, она повернулась к Хаидэ и узкие глаза сверкнули вызовом.

— Ему понравилось. Делая во мне последний шаг, он кричал так, что пчелы гудя, улетали в столб света и умирали в клювах ласточек.

Она перевела взгляд на египтянина.

— Что смотришь, чужеземец? Ты сам попросил. И я рассказала тебе свой сон. Сон безумной женщины, которую отравили и положили на сочную траву, для потехи шестерых мерзких мужчин. Они брали то, что принадлежит Исме и радовались, как над поверженным врагом. А я… я лежала под каждым из них и придумывала себе сказку о женской силе.

Египтянин встал, пошарил на низком столике, где Фития держала лекарства и питье. Поднеся чашку с темной жидкостью, сказал Хаидэ:

— Пусть поспит. Она очень устала.

И, обращаясь к Ахатте, несколько торжественно, но и смущаясь ее пристальному взгляду, поблагодарил:

— Спасибо тебе, смелая. И зря ты хочешь уверить себя, что это сон. Я попросил, да. Потому что мои знания больше ваших. И чтоб использовать их, мне нужно знать не только о том, что совершалось телами. О другом тоже.

Он поклонился хозяйке, низко, как и положено рабу, прижимая к груди руку. Ступил к выходу. Снова за откинутой шторой мелькнул день, ярясь солнцем, криками людей, топотом и ржанием коней на конюшне. И исчез, стягиваясь в дырки на старом полотне.

 

40

Худой мальчишка, слишком высокий для своих лет, потянулся из-за горы старых корзин и, взвешивая на руке гнилой гранат с мягким боком, досадливо оглянулся. Пихнул ногой напиравшего сзади маленького, с рыжими сальными кудрями. Прошипел, свирепо хмурясь:

— Не мешай, Токей, стукну!

— Кидай, ну! — рыжий сопел, тычась под локоть другу. Засмеялись сдавленно еще двое, чернявые, одинаковые, как братья, из-за перепачканных золой лиц.

Высокий осторожно выдвинулся на пустое место, прикинул взглядом путь к отступлению и, размахнувшись, резко метнул гранат под мягкую гору мешков на другой стороне узкой улочки. Гнилой плод чвакнул и отскочил, брызгая красным соком. С невнятным криком, раскидывая ворох мешков, показался незаметный до того спящий бродяга, сел, вертя лохматой головой. По лбу, залепленному красными зернами, стекал сок, будто его ранили.

Мальчишки, хихикая, присели за корзинами, следя, не появился ли кто в пустом переулке. Но только облезлый осел, задрав заднюю ногу, пытался копытом почесать живот, не дотянувшись, икнул и снова опустил голову, дощипывая пыльную травку. Дети, вытягивая шеи, напряженно следили за разбуженным бродягой. А тот пошарил за спиной и, вынув старую цитру, устроил у груди, дернул струны. Помаргивая залепленным гнилой мякотью глазом, закричал хриплым спросонья голосом.

Хватаясь друг за друга, мальчишки, хохоча, повалились на землю. А из двери, на которой болтались грубо сшитые коровьи шкуры, донесся страдающий крик хозяина кабачка:

— Чтоб треснула твоя голова и отвалился язык, никчемный певун! Чуть прилягу отдохнуть, орешь, вроде тебя за хвост дергают! Проваливай отсюда!

Шкура заколыхалась, медвежьей тенью сонный и злой хозяин, замаячив на пороге, швырнул в певца очистки из помойной миски. Тот, не прекращая петь, закланялся. И, бережно прижимая к груди цитру, побрел на шум базара, что раздавался с прокаленной солнцем площади. Потряхивая головой, как мул, отгоняющий слепней, перебирал струны, бормотал на ходу песню, а в пыли за босыми ногами оставались раздавленные зерна гнилого граната.

— Баба у него, в меду! — рыжий Токей заплясал вокруг друга, поднимая пятками белую глиняную пыль, — побежали, Рум, посмотрим, где свалится, а у меня вот, — он протянул руки, показывая еще два сгнивших плода, — заснет и мы снова его, хоп!

— Домой надо, — высокий Рум с сожалением посмотрел вслед нелепой фигуре в лохмотьях, — отец изобьет, если не помогу с дровами. К вечеру вернусь. Будет он у нас всю ночь голосить, пусть ему синяков бабы наставят.

Чернявые, одинаково повизгивая, с готовностью засмеялись. И смолкли, когда на всю компанию упала черная тень. На помосте над горой корзин возникла Карса, базарная торговка, огромная, как старый холм и могучая, как буйвол. Уперла толстые руки в крутые бока и маленькими злыми глазами оглядела мальчишек.

— Бабы, значит. Синяков, говорите… А ну быстро отсюда, пока не скормила ослу, лишаи собачьи! Увижу, что Убога трогаете, хвосты оборву и на уши намотаю! Ыть!

С последним выкриком мальчишки, только пыль взлетела, рванулись по улочке в другую сторону. И остановились поодаль. Души их жаждали последнего слова.

— А нет у нас хвостов! — крикнул Токей, выставляя вперед голую ногу. И собрав слюней, плюнул как можно дальше в дорожную пыль.

— Нет, нет, — подтвердили чернявые, один даже повернулся, хлопнул себя по тощему заду, доказывая.

Карса, прижав руку к вытертому переднику, всколыхнула большое тело в неприличном движении.

— Ах, нету? Вот спущу тебе штаны, и найду. Чем тогда мочить пыль, а? Из ушей будешь лить?

И сделала вид, что спускается с помоста. Мальчишки рванули по улочке, дробно топая жесткими пятками. А Карса, повернувшись к двери в дом, крикнула:

— Зелия, дай корзину, пройдусь до базара.

После разморенной жары боковой улочки рыночная площадь оглушала. Карса, раздвигая могучим телом толпу, уверенно шла через привычные звуки. Вот медник лупит своим молотком, от которого в голове остается тонкий звон. А вот шуршит под раздраженные крики торговцев тяжелое зерно, пересыпаясь из мешка в чашу огромных весов — совсем рядом. Дальше, за навесами и прилавками орут куры и клохчут цесарки, удивляясь собственной смерти. И еще дальше, за широкими воротами ржут приведенные бродяжьим племенем кони. Плещет вода, выливаясь из бочки в подставленные кувшины. И сбоку, за пирамидами ярких бочонков, пахнущих соленой рыбой и острыми маслинами — невнятное бормотание под треньканье струн. Карса поправила укрытую полотном корзину и, пошевеливая плечом, так что отскакивали, смеясь, торговцы, поплыла за бочонки.

Так и есть, вот он сидит, сверкая красным пятном на лбу. От сока волосы слиплись, свисают сосульками, блестят нездешние глаза, глядя поверх голов. И в пыли у босых грязных ног валяются несколько мелких монеток, легких и плоских, как рыбья чешуя.

Увидев Карсу, певец улыбнулся. Закивал часто и запел громче.

Карса поставила корзину и сложила на груди руки. Пригорюнившись, слушала, прикрывая от солнца глаза и складывая обветренные губы в жалостливую улыбку. Когда певец допел, проведя последний раз по струнам пальцем, и сам дослушал, как замирает в жарком воздухе тонкий жужжащий звук, сказала, снова подхватывая корзину:

— Что ты тут на самой жаре, Убог. Посмотри, все уже спать идут. Я тебе молока принесла, попей.

Певец принял в руки небольшой кувшин, заткнутый пробкой. Подождав, когда напьется, Карса, морщась, осторожно стерла с грязного лба раздавленные зерна:

— И пирога тут кусок. А то хочешь, пойдем, Убог, поживи у меня. Не обижу. Хоть поешь по-людски, да от мальчишек отдохнешь.

Певец улыбнулся и вернул ей кувшин. Взял завернутый пирог, откидывая край тряпицы, широко откусил, жадно жуя мягкое тесто и мясную начинку. Ел, глотал, вытирая бороду рукой, а вокруг головы вились, низко гудя, базарные толстые мухи.

— Пойдем, Убог. А? Одни мы с Зелией, а ты мужик, — она окинула взглядом широкие плечи бродяги, — поможешь нам крышу починить. Тяжело без мужика, Убог. Я же не просто прошу, поживешь, отработаешь. Откормишься.

Убог доел последний кусочек пирога и, вытирая рукой рот в зарослях бороды, усмехнулся.

— Не будет тебе от меня счастья, добрая. Пожалеешь ведь. Проклянешь и выгонишь прочь.

— А то мое дело! — от голоса Карсы, чирикая, вспорхнули с разбитого бочонка воробьи, — большая уже, как пожалею, так и разжалею. Ну, что идешь?

— Крышу починю, — согласился Убог и пошел вслед за женщиной, улыбаясь торговцам, что посмеивались, кивая друг другу.

Жаркий полдень загнал в дома горожан и на крышах, накрытых плетеными из прутьев беседками, они улеглись, бросая на горячие тела легкие плащи. Дремота бродила по выбеленным солнцем пустым улицам, трогала пальцем глинобитные стены.

— Комнатка есть, задняя, там спать будешь, только помыться тебе надо бы, — поднимаясь по дощатым ступеням, Карса оглянулась на певца и покачала головой, увенчанной тюрбаном из цветной парчи. Зазвенели длинные серьги, цепляясь за плечи. Открывая двери, крикнула в тихую глубину дома:

— Зелия! Начерпай воды в котел, да разожги в дворике очаг. Слышишь, лентяйка?

Бродяга встал у входа, переминаясь пыльными босыми ногами, опустил руку с цитрой, а другой неловко пощипывал клочкастую бороду. Прошелестели медленные шаги, Зелия показалась в просторной первой комнате, оглядела гостя с презрительным удивлением. Молодая, яркая, с горячо нарумяненными щеками и наведенными сурьмой большими черными глазами, встала, уперев руку в бедро, на которое навиты были складки богатой юбки. Сказала низким голосом:

— Ты кого притащила, мать? Над ним весь город смеется!

— Иди, делай, что говорю! — Карса схватила гостя за руку, подвела к лавке у стены и велела:

— Здесь сиди. Я лезвие найду, а то бородища, как у старого козла, да и волосья надо подкоротить.

Ушла, шелестя юбками, широко ставя ноги, а гость, вздохнув, положил цитру на лавку рядом с собой и огляделся. Большая комната с рядом квадратных окошек. На белых стенах развешаны плетеные из соломы картинки-забавки. Посреди комнаты, окруженный табуретками большой стол на козлах — с гладко выскобленной столешницей, на нем в глиняной плошке сушеные яблоки ломтиками. А рядом мешочек с фасолью, часть разобрана на две неровные кучки и поверх лежит зеркальце в оправе с завитушками. На краю стола баночки с румянами и белилами, палочки и кисти с кошачьим ворсом, ожерелье змейкой свисает со стола. Убог наклонил голову в одну сторону, в другую, щурил глаз, любуясь, как солнце, протекая в квадратное окошко, блестит на стеклянных бусинах. Зашелестели шаги, мелькнула тень, и узкие руки подхватили ожерелье, расправляя, подняли выше — Убог, как зачарованный вел за блеском глаза: Зелия, аккуратно, чтоб не растрепать затейливо уложенные волосы, надела бусы на шею, уложила низку прозрачных капель на смуглую кожу.

— Что уставился? Иди туда, в дверь, по ступенькам. Мать тебе там воды уже налила.

Девушка собрала свое богатство, рассыпая на пол фасоль, отвернувшись, исчезла за дверью в соседнюю комнату. Убог нерешительно встал и, на всякий случай поклонившись колыхающейся шторе, пошел к выходу.

Внутренний дворик, посыпанный чистым песком, был убран, у стен тянулись лавки с разложенным женским рукоделием, в углу громоздились корзины — готовые и недоплетенные. В другом, рядом с небольшим огородиком из нескольких грядок, на которых курчавилась петрушка и краснели стручки перца, — стояло большое корыто, круглое, схваченное плетеными обручами. По желобу в корыто стекала вода из большой бочки, укрепленной под крышей. Рядом Карса черпала из котла теплую воду и плескала ее в корыто, время от времени суя туда руку.

— Скидывай свою рвань, — прикрикнула на гостя, — сожгу. Штаны рубашку дам, от мужа остались, крепкие еще.

Убог помялся и стал развязывать грубые шнурки, стягивающие драную рубаху. Отвернувшись от хозяйки, стащил штаны. Оглянулся — Карса, стоя спиной, подкидывала в очаг хворост. Переступил ногами, отпихивая упавшие штаны, и голый, залез в корыто, плюхнулся, садясь и, вздыхая от удовольствия, закрыл глаза. Руками прикрывал низ живота, подняв из воды колени.

Карса, подтащив маленькую скамейку, грузно уселась рядом, вытирая о юбку блестящее двойное лезвие, скрепленное на тупых концах, сказала:

— Голову наклони, чтоб не в воду. И не дергайся.

Ее пальцы ловко держали лезвия, раскрывая и смыкая наточенные края, и на песок падали русые лохмы. Серый, облезлый от жары кот, пройдя по стене, удивился и сел, не зная, спускаться ли к своей миске. Убог, держась за край корыта мокрыми пальцами, клонил голову через деревянный обод, жмурился, когда отстриженные волосы щекотали щеки, падая.

— Дом видишь, хороший дом, высокий, — вела разговор Карса, пока руки работали, — да тяжело нам без мужика. Я уж Зелии говорю, хватит глазами стрелять, вон Тукани, каков молодец, сама бы пошла за него! А какие роет колодцы! Где хочешь, воду найдет! Ну ростом не вышел, сам знаешь, у маленьких все большое в другом месте. А она мне, нет, мама, за царевича пойду. И как вечер — юбки навертит, все семь, что на приданое куплены, и плясать до утра. Тяжело мне, Убог. Ленива да гульлива, а работы сколько, смотри. Не верти головой, потом посмотришь.

Нагибаясь, ловко состригла концы бороды, пока Убог, с готовностью задирая лицо, подставлял ей подбородок. И, встав, довольно оглядела свою работу.

— Вот черпак, вот мыльная жижа в миске. Ремень принесу, а то штаны велики, муж у меня был — большой, красавец, Зелия в него удалась, кобылица.

Собрала состриженные волосы и покидала в очаг, шепча обережное заклинание. И когда вспыхнули, истекая запахом жженого конского клейма, грузно, но быстро пошла по лесенке, скрипя ступенями.

Убог, скрестив в теплой воде ноги, мурлыкал песенку, натирал намыленной горстью грудь и голову. Поднявшись, нащупал утонувший черпак, и обрушил воду на голову, отфыркиваясь, засмеялся. Нагибаясь, черпал, снова лил на себя, наслаждаясь мытьем. И прекратив петь, оглянулся, спиной почуяв взгляд. На ступеньках стояла Зелия, сверкала узорами на парчовых юбках, серьгами в длинных мочках, браслетами на руках и щиколотках. С удивлением смотрела на голую спину бродяги, на его сильные бедра и длинные ноги с мускулистыми икрами. Убог опустил руки, поворачиваясь к ней лицом. Щеки Зелии под алыми румянами вспыхнули.

— А ты не старик, бродяга. Сколько же тебе лет?

— Не знаю, красавица. Когда засыпаю, то мне вот, — он развел руки и опустил их, показывая, как тяжело лежат на ладонях годы, — а по утрам, когда поют птицы, так и вот, — поднял руки перед грудью, сводя пальцы щепотью. Замер, так и держа их. Зелия оторвала взгляд от его живота, облизала губы красным, быстро мелькнувшим языком, и прикрыла глаза, пряча блеск.

— И откуда пришел в Стенгелес, бродяга?

Убог пожал плечами.

— Зелия! — грянул голос хозяйки и Карса, отодвинув дочь, заскрипела ступенями, держа в руке длинный ремень с блестящей начищенной пряжкой, — что встала, лучше бы вон, корзину доплела, завтра базарный день, а у нас еще конь не валялся, что понесем?

— Сама начала, сама и плети, — огрызнулась Зелия, и в последний раз окинув взглядом гостя, исчезла в дверном проеме.

— Куда собралась? — Карса всплеснула толстыми руками, глядя снизу вслед дочери.

— К воротам пойду, — донеслось из дома, — купцов встречать.

Еле слышно хлопнула входная дверь. Карса, подхватывая ремень, обратилась к все еще стоящему мокрому Убогу:

— Вот видишь, как живу, а она…

И замолчала, глядя на него во все глаза. Убог, забеспокоившись, опустил руки, нагнул голову, тоже оглядывая себя, даже поднял ногу, согнув, чтоб осмотреть вымытое колено.

— Да ты, ты же мальчишка совсем! А в рванине своей — я уж думала, дед. Вот уж… Погоди…

Нахмурившись, Карса подошла ближе, глядя не на живот, как дочь, а выше, на покрытую светлыми волосами грудь.

— А это у тебя что? — коснулась пальцем красных, неровно заживших рубцов, пересекающих кожу. И отдернула руку, будто боясь обжечься.

— Не знаю, добрая. Когда проснулся, оно уже было, со мной. Верно, я так родился?

Карса постояла в задумчивости. По широкому лицу с резкими складками пробежала тень. Но, что-то решив, сказала, подавая кусок серого мягкого полотна:

— Вытрись. Ничего ты не знаешь, недаром люди сказали — Убог. Оденешься, покажу, где спать.

Отошла и встала, большим холмом, глядя, как гость прыгает на одной ноге, суя другую в штанину. О чем-то думая, шевелила губами.

В маленькой комнатке на полу был брошен чистый матрас, стояла рядом трехногая табуретка, да на широком подоконнике в ряд — пара мисок, деревянная ложка и глиняная кружка. На узкой скамье у стены отдыхала облезлая цитра, и Убог сразу кинулся к ней, погладил рукой по тенькнувшим струнам. Подталкиваемый хозяйкой, улегся на матрас, раскидывая ноги в мешковатых штанах. Распуская пузырем юбки, Карса присела на глиняный пол. Осторожно погладила неровно стриженые волосы, открывающие незагорелый лоб над закрытыми глазами.

— Если бы не умер мой сын, когда только родился, сейчас был бы такой. Зелия — она вторая. А мальчик… я была моложе ее, совсем еще девочка. Не видел ты меня, Убог. Глазами железо прожигала. Ночи могла плясать, а после весь день плела с отцом корзины, он был первый плетельщик на весь Стенгелес. Сейчас я первая. А после меня — кто?

Убог, которому мальчишки не давали спать ночами, швыряя в него камни и хлопая над ухом надутыми бычьими пузырями, уже дремал, улыбаясь. И Карса, договаривая шепотом, поддела пальцем вырез просторной рубахи, отвела домотканое полотно, разглядывая красный рисунок на широкой, мерно поднимающейся груди.

— Кто ж тебя заклеймил, беспамятный ты бродяга… Или то — колдовство?

Торговый город Стенгелес, узлом связавший сто дорог, что подбегали к нему, извиваясь, теряя в дымной дали ведомые лишь купцам хвосты, передремав полуденный зной, просыпался, шумя и грохоча, полнясь криками людей и животных. Стучали копыта лошадей, скрипели повозки, орали погонщики на обиженно вскрикивающих верблюдов. Пели и смеялись женщины, стекаясь к фонтану городской площади, несли на головах высокие кувшины. Азартно стуча резными костяными фишками, переругивались игроки в шиш-беш, тыча смуглыми пальцами в расписные потертые доски. Пряча выигрыш, озирались на гортанные оклики конного патруля. Но всадники, поглядывая по сторонам, процокивали мимо, и мягкие сапожки красного сафьяна покачивались в стремени перед прохожими, отступающими к стенам. Вознося к жаркому небу башни, и круглясь цветными шарами куполов посреди чешуйчатой черепицы домов, поставленных на деревянные столбы, город жил от полудня до сумерек, а потом постепенно затихал снова. И только колотушки ночных сторожей перестукивались с дальних улиц — каждая в своем квартале. Легкий стук ударялся в белеющие в сумраке стены, отскакивал от них и уносился в небо, полное звезд. Ночь лежала на башнях и крышах, как расшитое бусинами женское покрывало, за которым солнце прятало светлое лицо. И ранним утром, вспугнутая навалившимся светом, ночь утекала в дальние закоулки, чтоб и из них уползти в углы сараев, подвалов и чердаков.

Убог проспал до вечера. И не проснулся, когда пришла ночь. А утром в комнатку заглянула Карса, наряженная в лучшую свою синюю юбку, надетую поверх трех нижних юбок из беленого полотна с прошвами. Белая рубаха, собранная по вырезу, открывала смуглую грудь, горами выпирающую из кружева, и по ней, шелестя и звякая, змеились ожерелья из монет, глиняных бусин с рисунками и драгоценных стеклянных шариков, что привозили купцы из Сирии. Черные волосы, наверченные на полированные коровьи рога, покрывал тюрбан из старой парчи, а большие уши с вытянутыми мочками оттягивали бронзовые серьги. Разглядывая спящего, Карса мизинцем потерла губы и, посмотрев на палец со следами помады, сама себе усмехнулась. Вытерла палец о передник, который несла в руке, позабыв. И кинув его на лавку, подошла к матрасу, шурша и звеня. Убог спал, прижимая к груди старую цитру, светлое лицо во сне стало мягким, совсем мальчишеским. Большая рубаха задралась, открывая молодой сильный живот, впалый, но расчерченный выпуклостями мышц. Карса, краснея, покачала головой, думая о своих годах. Присела рядом, глубоко вдыхая запах мужчины, запах вчерашнего мытья и свежего ночного пота — ночь случилась душная, с сухими зарницами, молча полыхавшими за краем небес.

— Ишь, нянчит свою дрынчалку. Ровно любимую обнял…

Она протянула руку и легонько коснулась пальцем широкой брови спящего, провела по щеке. И отдернула, услышав резкий голос дочери:

— Мать, ты где?

Убог заворочался, открывая светлые глаза. Карса, вскочила, наступая на юбки, откачнулась от матраса, заслоняя бьющий в окошко свет. Но певец, не посмотрев на нее, ошупал цитру, поглаживая облезлое дерево рамы. И только потом, садясь, поднял сонные глаза на хозяйку. Улыбнулся ей. Скользнул взглядом по длинным серьгам, высокому тюрбану и в улыбке появилась грусть.

— Я что, одна поволоку на базар корзины, ты…

Зелия не договорила, вставая в дверном проеме и переводя глаза с матери, застывшей между окном и матрасом, на Убога с цитрой в руках.

Карса откашлялась.

— Не одна. Вставай, Убог, поможешь.

Она быстро пошла к двери и вытолкала дочь в коридорчик.

— Давай, грузи на тележку, помогу.

Перед домом, ловко закидывая на тележку блестящие новенькие корзины, Зелия сказала злым шепотом, пристально разглядывая стрелки сурьмы на маленьких глазах матери и полустертую помаду на губах:

— Ты что это, мать? Ты его притащила, как эти, которые ходят в старый город, мальчиков себе купить? За пироги, думаешь, он тебя…

— Замолчи! А то надеру зад, не посмотрю, что по женихам бегаешь. Подай ту, последнюю.

Зелия надулась и швырнула на гору плетева маленькую корзинку для фруктов. Сказала мстительно, оставляя за собой последнее слово:

— А краски мои не бери. Купи себе и мажься.

По дороге на рынок обе молчали, нарядным конвоем идя по сторонам скрипящей тележки. Убог наваливался на поручень, полированное дерево которого блестело от старости, и, улыбаясь, кивал зевакам, что провожали троицу шуточками.

— Экий работничек у тебя, соседка! — заорал хозяин кабачка, выплескивая в каменный желоб помои, — научишь его плести, глядишь, и будет тебе счастье!

— От плетения какое счастье, — откликнулась с другой стороны улицы женщина в цветной домашней рубахе, — пусть лучше Зелия замуж за него пойдет. Вот и мужик в доме, хоть и Убог, да с музыкой!

Убог заволновался, оглядываясь на далекий уже дом. Там осталась цитра, впервые за много дней одна, без него. Но вспомнил, как ловко Карса перекинула через двери тяжелый брус, замкнула его железным замком, а ключ повесила на вышитый пояс. И успокоился, толкая тележку дальше. Зелия шла, высоко подняв голову, не обращая внимания на шутки, плавно ступала шитыми бисером башмачками. И только на смуглых щеках алел, кидаясь пятнами, злой румянец. Но, изредка взглядывая на певца, она удивленно поднимала тонкие нарисованные брови. Тот мерно ступал босыми ногами и, удерживая на ухабах тележку, поводил широкими плечами под чистым полотном старой рубахи. Смотрел по сторонам, ровный нос морщился от удовольствия, глаза светили неярким светлым блеском. Подстриженная русая борода обрамляла правильное лицо с широкими скулами. И в вырезе рубахи (Зелия кинула быстрый взгляд и отвернулась) курчавились светлые, не такие как у местных смуглых мужчин, волосы.

У прилавка, расставив товар, Карса подхватила на локоть свою корзинку, и, беря за рукав Убога, сказала:

— Торгуй. Мы пойдем, мяса куплю, да насчет крыши поговорю с гончаром, а черепицу Убог отнесет.

— Опять я одна? Пусть он со мной торгует.

Карса смерила дочь немилостивым взглядом.

— Еще чего. Сама справишься. Глазки состроишь — больше купят.

Большая фигура матери в ярких юбках и широкая сильная спина Убога в складках отцовской рубахи исчезли в толпе. А Зелия приманчиво улыбнулась случайному покупателю, быстро оценивая висящий у пояса толстый кожаный кошелек и, плавным речитативом, водя над корзинами рукой в браслетах, начала торг.

Город Стенгелис жил, шумя по утрам, ложась поспать в жаркий полуденный зной и просыпаясь, когда солнце присаживалось на край неба за большой пустыней, раскидывая красные юбки по сотням прибитых копытами и колесами дорог. Шумел, пугая ночных бабочек и летучих мышей, звякал посудой к ужину, разливался пьяными песнями и женским смехом. И когда ночь из синей становилась черной, под заунывные крики монахов в древних каменных церквях, снова засыпал, чтоб поутру начать размеренную торговую жизнь.

Убог все дни проводил на крыше, отдирая почерневшую дранку, приколачивая янтарные балясины и, после укладывая поверх них яркую оранжевую черепицу — Карса залезла в свой тайничок и отсчитала из накопленных денег, чтоб хватило черепицы на всю крышу, да еще осталось покрыть навес над плоской кровлей с беседкой. В старой юбке и вытертой мужской рубахе она ползала вместе с Убогом по крыше, помогала, держа за концы деревяшки и любуясь рядами оранжевой чешуи, говорила:

— Давно хотела. И денежку собрала. Да чужого нанимать — себе дороже. Все в доме рассмотрит, не спрячешь, а потом бойся, ночами не спи — вдруг придет. Да уворует. Зелия опять же, за ней глаз нужен. Поработает такой, а мне потом внука нянчить. Куда внуки, я и сама не стара, — добавляла и улыбалась, поблескивая губами в яркой, купленной для себя краске.

— Меня-то не боишься, — смеясь, спрашивал Убог, откладывая молоток и принимая от Карсы кувшин с ледяным кисляком. Пил, пачкая бороду белым. Та звонко, как девочка, смеялась.

— Не боюсь. Ты хороший. И тебе цитра твоя милей любых денег. Ведь так?

— Так, добрая. Так.

— А хочешь, я тебе новую куплю?

Убог ставил на разобранную крышу кувшин и, вытирая бороду, качал головой:

— Нет. К этой привык, она сама меня нашла.

— Да уж. Она нашла, а сапоги, что сменял, тебя потеряли.

— Что сапоги. И без них хорошо, — сидя на крыше, Убог вытягивал ноги и шевелил пальцами.

— Я тебе куплю, — решила Карса, — мягкие, сафьянные, как вот стражники городские носят.

— Ты мне и так уже рубаху справила и кафтан. Штаны новые. Не надо сапог.

— Куплю! Ты ж работаешь. А если думаешь, не заработал, то вечером, на кровле… ты мне сыграешь, Убог? На цитре своей?

— Сыграю, — соглашался певец, щурясь на солнце. И поднимался, потягиваясь, — еще пару рядов кину и пусть прилеживается.

В большой комнате Зелия, ведя по ладоням тонкие линии коричневой хны, слушала доносящиеся из дыр в разоренной крыше разговоры, смех матери, и, поднимая нарисованные брови, думала напряженно. Вспоминала, как по вечерам Карса льет из черпака воду на широкую потную спину Убога. Бродяга поводит плечами, фыркает и трясет головой, а с русых волос летят в стороны сверкающие в свете фонаря капли. Нищий, нищий, зло повторяла себе, разглядывая в зеркальце длинный миндаль черного глаза. И такой, такой сильный, красивый, светлый, как барашек-перволетник. А без копейки в сапоге. Да и сапога нету, мать дура собралась покупать. Эдак все ему отдаст. А он за это…

Зло растерла по руке коричневую жижу и встала, выполаскивая в миске ладони с испорченным узором.

Ужинали теперь втроем. На плоской крыше рядом с навесом маленького второго этажа Карса расстилала жесткую скатерть и ставила на нее миски с тушеными овощами, подносик с жареным мясом, плошки с вареньем и кувшин с простоквашей, а то и с молодым некрепким вином. Когда в первый раз, грузно суетясь, приготовила стол, Зелия, принаряженная к уличным танцам, взобралась наверх и, оглядывая посуду, вдруг решила:

— Дома буду. С вами.

И никуда не пошла, не обращая внимания на тяжелый материн взгляд, села во главе расстеленной скатерти, распуская вокруг сильных колен цветные, поблескивающие в свете звезд юбки. Карса на правах хозяйки присела рядом с Убогом, подкладывая ему в миску мяса и фасоли. И когда попил, махнула рукой на то, что дочь сидит рядом черным изваянием, изредка кидая в рот кусочки, и посветлев лицом, попросила:

— Сыграй, Убог. Спой своих песен.

— Спою, — согласился тот, прилаживая на коленях цитру. Прикрывая глаза, тронул струну, занывшую в плотном стоячем воздухе, который изредка шевелил налетающий от далекой реки ветерок. И запел, заговорил речитативом странные куплеты о пчелах, истекающих отравленным медом, вплетая в песню слова на незнакомом языке.

С тех пор Зелия не уходила по вечерам, и ее черный силуэт неподвижно рисовался на фоне беленой стены. Когда Убог пел, Карса переползала по крыше поближе к дочери, чтоб лучше видеть певца. Сидели молча, тонкая изогнутая, с высокой шеей, на которой блестели ожерелья (на крышу к ужину Зелия надевала лучшие свои наряды) и большая, грузная, с наверченным на черные жесткие волосы тюрбаном.

Под ними и вокруг них дышал, засыпая, плоский и большой город Стенгелис, куда в незапамятные времена пришли, толкая перед собой тележку со скарбом, родители Карсы, да так и остались, живя у базара, продавая торговцам искусно плетеные корзины. А сверху, дырявя черное полотно ночного неба, смотрели на них яркие звезды.

Спев, Убог вставал, прижимая руку к груди, кланялся, благодаря за еду. И уходил в свою каморку под крышей. А мать и дочь, посидев, молча убирали посуду и расходились по комнаткам. О госте, после тех самых первых слов о краске, не говорили ни разу. Лишь иногда Карса ловила на себе изучающий дочкин взгляд. И отворачивалась.

Старая Карса стала петь по утрам, сидя во внутреннем дворике на лавке, держа на расставленных коленях остов корзины с торчащими прутьями.

— Пчелы в тебе, женщина моя… — тихонько выводила хрипловатым грубым голосом, и Зелия, застилая низкое ложе цветным покрывалом, усмехалась, показывая мелкие и ровные зубы.

Когда крыша расцвела красным полем новенькой черепицы, и оставалось лишь покрыть небольшой навес над каморкой второго этажа, Карса сказала, принеся кувшин с кисляком отдыхающему в тени беседки Убогу:

— Я тебе денег приготовила, плату.

— Спасибо, добрая.

— Но ты… останься еще, Убог. Дел полно. Куплю тебе осла, будешь возить товар, станешь торговцем.

Убог вытер рукой короткую бороду, растер по ладоням белые, кисло пахнущие следы.

— Не смогу я, добрая. Какой из меня торговец. Затоскую.

Карса поставила кувшин и подошла вплотную. Почти прижимаясь к распахнутой рубахе Убога, теряя голову от мужского запаха сильного тела, зашептала бессвязно, беря его опущенную руку:

— Не отпущу я тебя. Останься. Хочешь, отдам, все отдам, деньги есть у меня, тайник. И не делай ничего. Только вот сиди и пой свои песни. Кормить буду. Ты же мне теперь, как… как… — она замолчала, увидев на лице бродяги не удивление и не презрение, а — грусть, будто все это знакомо ему, и происходит снова. Но, не понимая и не желая понимать, смотрела с мольбой, сжимая теплую руку все сильнее.

Снизу из дворика, сидя на лавке с корзиной, Зелия, прищуриваясь, следила, как большая фигура матери клонится к темной на ярком небе мужской фигуре. И когда отпущенный прут зло хлестнул по запястью, вскочила, швырнув корзину в угол. Загремела, разваливаясь, гора старых мисок, и Карса, вздрогнув, отпустила руку Убога. Простучали по лестнице, выходящей из дома, быстрые шаги Зелии. И Карса, отвернувшись, ушла с крыши, шелестя юбками.

* * *

Этой ночью, во сне, полном тишины, снова пришел к Убогу старый шаман Патахха и говорил что-то, безмолвно шевеля губами, сводя бесцветные брови на исчирканном морщинами лбу. Убог, как всегда это бывало, слушал тишину, силясь понять и в ужасе помня, сон кончится и он снова все забудет, если не придут, наконец, звуки, не наполнят собой шевеление старческих губ. Звуки не приходили и Патахха, подступая, протянул руку, трогая шрамы на груди Убога. Тот застонал, слушая, как наполняются они болью и боль эта — единственное, что дано ему слышать во сне. Молил без слов, чтоб она стала сильнее, еще сильнее, — сложилась в слова. И она увеличивалась, заставляя шрамы обжигать кожу. Огромная буква с оборванными краями, горящими красным огнем, отделяясь, поплыла в темном воздухе, закачалась перед распахнутыми в сон глазами Убога. И он открыл рот, чтоб сказать.

— А-а-а, — протянулся в темноте каморки сдавленный стон. Ниже, в своей комнате, на широком сундуке, стянутом железными скобами, проснулась Карса, открыла глаза, прислушиваясь.

— А-а-бит… — бродяга во сне, вздыхая прерывисто, замолкал, чтоб начать снова:

— А-а-а… А-а-хат-та, — пламенела перед глазами спящего красная буква, ныряла, кивая, отпрыгивала, не даваясь, и Убог стонал, вертясь на своем матрасе.

Сумев произнести имя, затих, сжимая потные кулаки. Патахха исчез, размываясь, перетекая в женский стройный силуэт. И Убог, задыхаясь и исходя ночным потом, увидел прямо перед собой огромную пещеру, пронизанную столбами дымного света. Две высоких кучи хвороста, наваленного в грубые рамы, тонкие срубленные стволы связаны накрест веревками. И на одной — запеленутая в белое полотно фигура, бесформенная гусеница без головы и ног.

— А-а-а, — почти закричал спящий, увидев на другом ворохе растянутое веревками женское тело. Заплакал ребенок, громко и требовательно, как плачут совсем еще неразумные, только покинувшие материнский живот младенцы. Женщина открыла глаза, узкие черные и горячие, глянула ими прямо в сердце Убога, выгнула тело, изламывая руки. Затрещали, сгибаясь, тонкие стволики.

Звуки пришли и их стало так много, что спящий Убог растерялся, поднимая руки к ушам. Но прижатые к голове руки не мешали тому, что взрывалось, гремя и вопя, в голове. Детский плач, заунывная песня, глухой стук барабана, злые выкрики толпы, треск дерева, тяжкое рваное дыхание. И другой треск, что ширился, обжигая — под кучей хвороста, где лежало спеленутое тело, разгорался огонь.

— А-а-ахха, — Убог свернулся, поджимая к груди колени, мотая головой, чтоб вытрясти из нее звуки. Но они бесновались, покрываемые низким гудением пчел и мерным падением тяжких капель, — казалось, они срывались прямо на его лицо.

Вылезая из-под вязанок хвороста, пламя ухнуло, взорвалось высокими языками и, под женский крик и треск ломающегося дерева, Убог дернулся, выброшенный из какофонии рева и шума. Сел на матрасе, сжимая трясущиеся кулаки, всхлипнул, изо всех сил стараясь удержать исчезающий сон. Но тот, затихая, уходил, как уходит в травы весенняя мимолетная вода. И растаял, уступив место тишине глухой ночи.

Убог, подняв руки, вытер потное лицо обеими ладонями, задержал их на глазах. Шрам на груди горел, сердце неровно билось, утихомириваясь.

— Что, плохой сон? — женский шепот вкрадчиво протек через ночной воздух, коснулся мокрых ушей и Убог, вздрогнув, отвел руки от лица. В квадратное оконце светила луна и фигура женщины, сидящей на полу у него в ногах, казалась облитой снятым молоком. Так же сидела она на крыше, напротив, когда пел. Слушала и непонятно было, нравится ли ей, что поет Убог. А потом вставала и уходила, подхватывая тонкой рукой с сильной кистью тяжелые, тканые серебряной нитью, юбки. Встала и теперь. Но не ушла. Плавно мелькая голыми локтями, отстегнула на боку пряжку пояса, и накидка, наброшенная поверх длинной рубахи, упала к ногам.

— Я тебя успокою. Хочешь?

Пальцы шевелились, вытаскивая концы плетеного шнурка из выреза рубахи на высокой груди. И та, белея складками, открывала круглые плечи, блестевшие в лунном свете. Женщина чуть повернулась, позволяя луне осветить себя, блики легли на округлость полной груди.

Убог прижал руку к шрамам на груди, вдавливая пальцы в грубую поверхность израненной кожи. А-а-а… Купалась. Ночью. В ручье, одна, а он, проклиная себя, за то, что она принадлежит другу и нельзя ему быть тут, лежал за кустом и, дыша хмельным запахом полыни, смотрел, не имея сил отвести глаз. Сотни раз раздевались вместе, все четверо, хохоча, кидались в мелкую ледяную воду, брызгая друг на друга. Но вот он лежит, таясь, и нет большей сладости…Такая же грудь, смуглая, тяжелая. Она поднимала ее руками, подставляя лунному свету, пахнущему степными травами. А он лежал, заклиная — подойди, увидь меня, посмотри. И боялся — увидит.

Женщина, будто услышав, подняла ладонями грудь и сделала шаг, приблизившись к сидящему Убогу. Изгибая обнаженное бедро, медленно опустилась и, ставя руки на матрас, на коленях, как большая кошка, подобралась вплотную, засматривая в лицо широкими глазами, жирно подведенными сурьмой. Шевельнулись блестящие от помады губы, почти черные в лунном свете.

— Я умею. Я очень искусна, хоть и не было во мне мужчины. Ты будешь первым, бродяга. Хочешь?

Руки легли на грудь, прошли по горящим шрамам, успокаивая огонь, надавили, укладывая Убога на спину. Он послушался, отдыхая от боли. Но поднял свою руку, сопротивляясь вкрадчивым движениям по животу и вдоль бедер, откидывающим легкое покрывало.

— Не бойся, нищий. Это подарок…

Горячее женское тело легло сверху, прижимаясь, и Убог, через кружение в голове понял — она пришла. Нашла его и пришла из сна, как и молил, таясь в траве у ручья. Поднимая руки, провел по гладкой спине, шевельнул ногой, чтоб женщина еще плотнее вжалась в его усталое от пережитого сна тела.

— А-а-а, — тихим шепотом попытался позвать, не помня, что там дальше, за первой огненной буквой. И увидел перед собой вместо узких черных глаз — точки лунного света в зрачках распахнутых, глядящих на него с жадным вниманием, будто не на него смотрит, а отражаясь, следит лишь за собой. Любуясь.

— Нет, — сказал испуганным шепотом, изгибаясь, чтоб стряхнуть с себя Зелию, — не надо! Нельзя!

— Ты же мужчина! — тихонько смеясь, она зашарила рукой по его животу, сжала пальцы так, что сладость кинулась Убогу в горло, — так стань пчелой на моем цветке. Вот он. Ну?

Убог повернулся на бок, сваливая с себя сильное тело, уперся рукой в женское бедро, не давая приблизиться. И застыл, глядя на большую фигуру в дверном проеме. Зелия, по-прежнему тихо смеясь, повернулась, ложась навзничь, подставляя луне раздвинутые колени и гладкий живот. Приподняв голову, тоже увидела мать. В белесом свете не видно было выражения лица Карсы. Она молчала.

Замолчав, Зелия медленно села, закидывая голые руки, скрутила в узел распустившиеся длинные волосы. И поднимаясь, подхватила с пола смятую одежду. Глядя сверху на неподвижного Убога, сказала ласково:

— А ты хорош, бродяга. Сладок. Как старый мед. Отдыхай, я завтра приду.

И как была, голая, прошла мимо матери, оттолкнув ее.

Карса стояла неподвижно, свет делал ее большую фигуру похожей на каменного истукана, одного из тех, что стоят у дорог за городскими воротами. Убог, вздохнув сел, обнимая колени.

— Ты клятый змей, — хрипло, без выражения сказала Карса.

Он затряс головой, выставил перед собой руку, но ничего не стал говорить. Женщина вошла в комнату, отшвыривая босой ногой забытый дочерью браслет, опустилась рядом с постелью Убога и грузно села, натягивая на коленях рубаху.

— Я, — сказал он.

— Молчи! Тот, кто сделал шрамы, наверное, хотел вырвать твое поганое сердце! Жаль, что не вырвал…

Осматривая его, потянулась, становясь на колени, точно так же, как недавно молодая и стройная дочь, и Убог увидел, как в вырезе рубашки смутно колыхнулись большие груди. Понурил голову, пока Карса, как слепая, гладила его по согнутым плечам, водила по бокам и, скользнув рукой к низу живота, остановилась. Засмеялась хрипло:

— Что? Так и будешь сидеть ровно баран на вертеле? Ты мне ничего не должен. Ты мне все от-ра-ботал…

— А я не отдаю тебе долги, добрая, — мягко ответил. Взяв ее неживую руку, приложил к шраму на груди, — оставь злые мысли. Послушай мое сердце. Оно лжет?

Его сердце, сердце сильного молодого мужчины билось размеренно и ровно. Рука женщины дрогнула, прижимаясь к шраму.

— Она… она пришла к тебе сама, да? Только что? Змея, выползшая из меня!

— Нет, добрая. Она — это ты. Время разнесло вас, как ветер разносит шары травы-странника. И они катятся, одним путем, не догоняя и не теряя друг друга. Вы обе и солнца и змеи. Любимы мной.

Карса смотрела, не слушая, как в полумраке шевелятся его губы, которые она с первого дня представляла себе, ложась на сундук. Сказала, что был бы сын, а сама… Видела, как прижимается лицом к ее груди и открывает губы, ища сосок. И хотела увидеть детское личико, но видела лишь его — со скулами, покрытыми короткой русой бородой. Какие уж тут мысли — о сыне…

Тряхнула большой головой и отняла руку, высвобождая пальцы. Встала, следя, чтоб не кряхтеть от боли в коленях. Будничным голосом сказала:

— Спи. Зелию выгоню. Утром. Тебя не трону, будешь работать, как договорились.

— Нет, — безнадежно позвал в широкую спину Убог, — не надо. Это все я…

Внизу хлопнула дверь, он прислушался, боясь, что тишина разорвется женскими криками. Но Карса не соврала, утром так утром. И ночь продолжала течь над городом медленной рекой, неся на себе яркие звезды.

Подождав некоторое время, Убог тихо встал, натянул штаны и рубаху, забрал с лавки старую цитру, бережно завернутую в тряпицу. Неслышно ступая босыми ногами, спустился по лесенке на первый этаж. Постоял перед запертой на ночь уличной дверью. Узким коридорчиком, сдерживая дыхание, прокрался мимо тяжелых штор на двери в комнату Зелии. И вышел во внутренний дворик, залитый бледным голубым светом. Ровный песок сверкал, будто накрошенные алмазы. Муркнул кот, сидящий в засаде у куста лавра, подошел, отираясь о штанину, и Убог, нагнувшись, потрепал того по короткой жесткой шерсти. Подвинул к стене старую бочку и по ней, обдирая рубаху, перелез на широкую стену, утыканную торчащими битыми черепками.

 

41

— Помоги лошадей отогнать! Эй, певец!

Открывая глаза, Убог увидел над собой синее вечернее небо и рыжую, потемневшую от сумерек бороду купца. Тот, убедившись, что услышан, шевельнул бородой и исчез, затопав сбоку, ругнулся. Убог пощупал цитру, что лежала рядом, укутанная в тряпье, поднялся, спросонья неуклюже сползая с повозки. Хлопая глазами, сжал в руке сунутый кем-то повод. И пошел, таща упруго натянутый кожаный ремень, следом за работниками.

— Вот, — удовлетворенно сказал купец, оглядывая темнеющий луг, окаймленный черной неровной полосой кустарников, — тут пусть ходят, понизу. А мы у костра.

— Вниз нельзя, — голос Убога был хриплым, в нем еще жил уползающий сон, в котором все покачивалось, пронизанное неспешными разговорами и покриком караванщиков, — там низина, трава плохая, для лошадей. Черви.

Купец придержал повод, не давая коню увлечь себя к нижней части луга, где трава стояла почти в рост человека, темная, сочная.

— Ишь ты. Я думал, только петь горазд.

Убог промолчал, ведя лошадь вслед за остальными, на сухую короткую травку у границы кустарника. Присев на корточки, захлестнул ремни вокруг тонких ног, и, поднимаясь, похлопал по шее, провел по теплым ноздрям, дыхнувшим на руку влажным паром. Лошадь фыркнула и, наклоняя длинную морду, уткнулась в траву. В пение ночных сверчков вплелись тихие резкие звуки — крепкие зубы состригали пучки травы, перемалывая. Глухо шлепали по крупам хвосты, переступали спутанные ноги.

А от разведенного поодаль костра уже стелился над травами сытный дымок разогретой похлебки — овощи, надерганная по обочинам пряная травка, несколько перепелов, за которыми караванщики отбегали в живую степь и после, отирая стрелы пучком все той же травы, ощипывали на ходу, мурлыкая заунывные бесконечные песни.

После ужина разлеглись у огня, глядя в прыгающие жаркие языки, замолчали, ленясь от сытости. Убог сидел поодаль, прищуривая глаза то так то эдак, наклонял голову. Огонь, играя с полузакрытыми веками, становился зеленым и синим, потухал и вновь разгорался. А еще потрескивал снопами сухой колючки, шипел пролитой из котелка водой, бормотал глухо, ползая по углям, и вдруг выстреливал звонким сучком. Над ухом висел, зудя, комар и Убог отмахнул его ладонью, чтоб не мешал слушать.

— Благословенные места, — сказал рыжебородый Аслам, поставив на траву недопитую пиалу, откинулся навзничь, разглядывая низкие звезды, — такой верно и должна быть земля, куда приводит мужчин смерть. Только женщин там должно быть без числа, да костры пусть горят сами и сами варят еду.

— Зачем ждать, — высокий гнутый Ихоя отер длинную бороду, закрутил пальцами кончик, чтоб лег на халат черным колечком, — привези сюда гурий и живи. Небось, кубышки твоей хватит на пять жизней. Только женам своим не рассказывай, куда исчез, а то найдут и выдерут волосы, — он захохотал, и вслед рассмеялись погонщики, просыпаясь, чтоб тут же снова захрапеть.

— Ты, Ихоя, весь ум свой спустил в бороду, вон, отрастил до колен. Такая земля не бывает пустой, все хорошее в этой жизни уже кем-то взято.

Аслам смолк, прислушиваясь к теплому ририканью сверчков, и цыкнул с сожалением, нюхая плывущий поверх парных трав запах ночных цветов:

— Сильно хороша земля. Значит, придется заплатить. За все в этой жизни приходится платить, это главное правило. Потому и мечтаем, чтоб когда умрем… Эх…

— А ты когда сидел дома, мой друг, больше пары декад? — Ихоя засмеялся и, укладываясь на бок, расправил лелеемую бороду, оберегая от пламени костра. По морщинистому лицу бежали, прыгая, красные отсветы, — деньги деньгами, но разве только они тащат твой толстый зад в дорогу? Сколько ты их исходил за жизнь. Небось, как гладкощекий отрок, мечтаешь найти себе рай на земле?

— Ну, мечтаю, — сурово ответил звездам Аслам, — заказано, что ли. Ум мой знает, что это только мечты. Все мы тут у костра — бродяги. Ты лучше скажи, а каков твой рай, Ихоя? Небось, тоже гурии без числа, да сладкая еда и кубки, в которых не кончается вино? Молчишь? Так я и знал. А вот певец… Ты где там, бродяга? Как тебя, Убог? Твой рай на что похож?

Ихоя, закидывая бороду на плечо, тоже повернулся, разыскивая взглядом бродягу. Убог, опустив голову, сорвал пушистую ветку полыни, растирая пальцами, понюхал сладковатую горечь.

— Я не знаю. Мой рай там, где мои песни.

— То-то они у тебя такие тоскливые, — рассмеялся Аслам. И вдруг вскочил, откидывая полы халата — на фоне темно-синего неба нарисовались острые шапки всадников. Фыркнула пасущаяся поодаль лошадь, перетопывая ногами. Затрещал костер. Ихоя икнул и тоже поднялся, ошарашенно разглядывая безмолвных воинов из ниоткуда. За ним вскочили, сгрудясь, трое молодых погонщиков. Аслам, нашаривая в сумке на боку бумаги, подошел к стремени ближайшего всадника и поклонился. Тот сидел прямо, молчал, не спешиваясь.

— Мир вам, воины трав. Мы просто купцы и наши бумаги в порядке. Утром видели патруль и нам показали дорогу.

К свитку протянулась рука в кожаной перчатке, блеснувшей бронзовыми бляхами. Не разворачивая, всадник осмотрел печати, болтающиеся на веревочном хвосте, и сунул свиток обратно в протянутую руку купца. Сказал:

— Вы перепутали дорогу, торговцы. Утром проедете через лесок, и там вернетесь на шлях. Если же решите идти дальше по этой дороге, ваш рай наступит уже с первыми птицами.

Аслам, прижимая к груди свиток подорожной, отрицательно затряс бородой, закланялся. Всадник направил коня ближе и медленно проехал за костром, разглядывая небольшую толпу. Остановился, чуть шевельнув коленями по лошадиным бокам.

— Ты, бродяга, похоже, не купец. Ты — воин?

Убог развел руками, держа в одной легкий сверток. И покачал головой, пожимая плечами. Тряпье, разворачиваясь, открыло круглую раму старой цитры.

— Певец, — помедлив, всадник спрыгнул с коня, нагнулся и, сунув стрелу в костер, подождал, пока огонь не взберется по тонкому дереву. Поведя стрелой, осветил широкие скулы и прямой нос, прикрытые от жара глаза.

— Покажи плечо, это, — стрела двинулась, и Убог, распахивая на груди рубаху, послушно обнажил плечо до локтя. Огонек прошелся вверх-вниз, освещая гладкие мускулы. Осмотрев плечо и поведя светом над шрамами, исчертившими грудь бродяги, всадник кинул стрелу в костер, взлетел в седло и натянул поводья. Конь послушно повернулся, плавно ступая, пошел в темноту. Все молчали, напряженно слушая, как удаляется медленный топот. И вздрогнули, когда из темноты донесся голос:

— Спой своих песен, бродяга-воин, степь ждет.

Разворачивая цитру, Убог вопросительно глянул на Аслама, и тот закивал ему, гримасничая и оглядываясь во все стороны. Садясь, певец приладил инструмент на колено и тронул струны. Караванщики молча сели, косясь по сторонам, послушно замерли, внимая тихому пению.

После четвертой песни Убог замолчал. Завернул цитру и положил рядом с собой на теплую землю. Аслам, волоча кошму, устроился рядом, зашептал, все еще вглядываясь в темный воздух, полный ночных запахов:

— Вот попали. Это же земли Степных Ос. Мы тут ели, а они нас слушали. Рядом были. Да и сейчас, верно… — он снова оглянулся, — не зря тебе петь велели, не для нас же. Ихоя! Старая черепаха, ты как пропустил поворот?

— Мнэ-э, — по-бараньему отозвался Ихоя, впрочем, виновато.

— Ладно, — Аслам снова отполз, таща за собой многострадальную кошму, и демонстративно лег, натягивая край на живот, — утром сразу на шлях. А пока — молчите и спите.

— Зубы Дракона, — вполголоса сказал Убог, лежа и глядя на крупные звезды, — не осы они, Зубы Дракона.

— А ты, ухо демона, язык вороны, — разозлился Аслам, — как отъедем, тогда и будешь рот открывать. Спел свое и молчи.

Костер потрескивал и замирал, будто закрывая огненные глаза, а после приоткрывал, осматривая неподвижные фигуры взглядом красного света. И убедившись — молчат, не шевелятся, даже всхрапывают иногда, снова смеживал горячие веки. Слушал уханье степной совы и длинные тоскливые крики речной выпи.

Всадники ехали молча, поглядывая по сторонам, и степь вокруг них молчала шевелением мелкой ночной жизни, что не мешала слушать чужое.

— Чего ты к нему пристал… — голос одного из всадников оказался мальчишески ломким, — все ищешь. Он и не похож вовсе. И знака на нем нет.

— Не знаю, — ответил второй через десяток конских шагов, — показалось, надо проверить.

— Стрелу только загубил, оставил купцам.

— Да сгорит она.

Трава чернела вровень с коленями всадников, гладила блестящие в свете звезд конские бока. Лошади шли без тропы, уверенно выбирая место, куда поставить тонкую ногу.

— Он был ниже ростом и большой, а этот — выше, и худой, как ствол тополя. Волосы не черные, я посмотрел. А глаза какие, ты видел?

— Сам знаю, что не такие — неохотно отозвался всадник постарше, — у этого светлые, как ледяные глаза Беслаи. Но все равно…

— А если он избран? Тогда ты не найдешь его на земле, он ушел за снеговой перевал, не получив смертельной раны. Младшие шаманы говорили слова Патаххи, — мальчик прервался, прошептал положенные при произнесении имени слова, и продолжил, — что так может случиться.

Замолк, ожидая ответа. Молчали и остальные, черными тенями проходя сквозь травы и ночь. Не дождавшись ответа, мальчик попросил:

— Расскажи, а какой он был, Зуб Дракона учитель Абит?

— Самый лучший. Добрый.

— Я думал — смелый, — разочарованно протянул мальчик.

— Смелые мы все. На то мы — Зубы Дракона, — старший пошевелил плечом, на котором под кожаной рубахой, обшитой бляшками, жил рисунок из шрамов-точек, — но он был еще и добрый, добрее всех на земле.

Бродяга не спал всю ночь, глядя, как крупные звезды тускнеют, уступая место птичьим, сонным еще покрикам, что становились гуще и чаще, плетясь над замершим воздухом зыбкой сетью звуков. Смирившись с тем, что сон не пришел, да и радуясь тому, что не придется ходить в его непонятных слоях, от которых утром оставались лишь тягостные невнятные ощущения, смотрел и слушал, безнадежно пытаясь вспомнить, откуда пришло это — Зубы Дракона. И почему так уверенно сказано было им.

Когда на травы упала утренняя роса, и под сеть птичьих песен лег, наползая из пустоты неба, белый туман, нежный, как пух из перин, Убог тихо поднялся и пошел, ступая зазябшими ногами между лежащих фигур, укутанных халатами и покрывалами. Дремлющий у черного костра мальчик испуганно поднял бритую голову, ловя рукой съехавшую на плечо расшитую шапочку, и Убог, улыбаясь, покивал, чтоб успокоить. Присел рядом на корточки и, погружая руки в мягкий пепел, зашевелил пальцами, откидывая обугленные ветки. Ухватил и, сдувая пепел, встал, понес найденный наконечник стрелы к высокой траве, что клонилась от тяжести росы. Мальчик любопытно следил, как бродяга, собирая горстью росу, бережно моет кусочек обгоревшего металла и, покрутив в пальцах, подставляет первым солнечным лучам. Темный трехгранный конус, наконечник смертельной стрелы.

— Насмотрелся? — на голос Аслама Убог оглянулся, сжимая находку в кулаке. Купец молча махнул в сторону костра, где остальные ходили, складывая вещи, и бродяга заторопился к ним.

Солнце набирало силу, выжаривая белую глину дороги в пыль, повозки, дергаясь на ухабах, скрипели, раскачивались и едущие по бокам караванщики осматривали привязанные мешки, следя, чтоб ничего не терялось. Вполголоса, радуясь, что благополучно выбрались с места опасной ночевки, рассказывали друг другу слухи и сплетни. Убог шел пешком, держась за стремя асламова коня, и внимательно слушал, не замечая, что купец, дергая рыжую бороду, наблюдает за ним, хмурясь.

— Они бесы, настоящие! — захлебываясь, говорил молодой караванщик, гордый вниманием, — отец мне рассказывал, много. Их женщины рожают детей в логовах степных волков и те, кого не сожрали, сосут волчиц, а после их относят на заговоренное место и там бросают, где множество осиных шалашей. Осы жалят их так, что вместо лиц у них сырое мясо. Навсегда. И потом, когда в бою, они делают такую вот морду, — мальчик перекосил лицо в гримасе, растянул рот, оскаливаясь, и через искривленные губы невнятно договорил, — осы свазу итят, и жавят ввагов, насмевть.

— Осы не живут в шалашах, — оборвал рассказчика Аслам, — врешь, так умей врать.

Парень распустил лицо в обиженной гримасе и отъехал, толкая коня в бок коленом. А купец глянул вниз, на идущего у ноги Убога. Почему степные воины отметили его свои интересом? Почему смотрели на его плечо? Может, он лазутчик и накликает на головы мирных купцов несчастье?

Он придержал коня. Отрывисто сказал, отводя глаза от вопросительно поднятого лица спутника:

— Пусть проедут.

И спешился, помахивая рукой проезжающим повозкам, — третьей и четвертой, последней.

— Вот что, певун. Ты уж с нами декаду, спасибо помог, и подкормился. Я тебя не спрашивал, куда идешь, и сейчас знать не хочу. Но дальше давай-ка сам.

Вокруг стояла бесконечная степь, ветер вел по траве темные и светлые волны, трепетали крыльями ястребки, выискивая мышей. Жаворонки сыпали из бездонного выгоревшего неба ожерелья трелей. Белая дорога, змеясь, уходила за горизонт головой, и, Аслам оглянулся — терялась хвостом за другим краем степи. Пустая. Он кашлянул с досадой.

— Птицы и зайцев вдосталь, силков поставишь, не мне учить. А соли и лепешек я дам. Пойдет большой караван, подберут. Ночуй на дороге, понял? Ну и вот…

Он дернул кожаный ремень, что держал у седла притороченный мешок, распустил завязки и, поманив Убога, присел, раскидывая на белой пыли цветной плат, вынутый из мешка.

— Денег не дам, кормили. А подарок — выбери. Тут все ценное, можешь потом продать, вот и деньги…

Купец говорил, чтоб накрыть словами воспоминание о том, как Убог пел и они сидели молча, распуская душу, освобождая ее от жестких ремней забот и горестей. Как бежал за водой и разводил костер, а по ночам сидел дежурным, когда велят. Купец говорил, сердился на себя за многословие и, наконец, замолчал на середине слова, свирепо насупив почти белые от солнца брови. Убог подождал и кивнул. Сказал мирно:

— Я не пропаду. От сердца благодарю тебя, Аслам, что столько времени позволял с вами ехать. И подарок выберу, за то тебе отдельное мое спасибо.

Нагнулся к цветным безделушкам. Ничего особо ценного в этом мешке Аслам не держал, но все яркое и красивое, мало ли, кому в пути надо сунуть не только денежку, но и подарочек — крикливой хозяйке придорожной корчмы, ребенку паромщика, а то и красотке, скучающей на окраине городка, чтоб проще было договориться встретиться ночью. Расписные крошечные тарелочки, кувшинчики с петелькой для шнурка, светильнички с изогнутым носиком, медальоны с выпуклыми веселыми барельефами — фаллос с глазами, сатир держащий руками мужское достоинство. Низки ярких бус, пара стеклянных флаконов, бережно завернутых в тряпицу, комочки ароматной смолы в коробочках из коры размером с монету. И, тут Убог присел, протягивая руку, — плоская рыба из мутного радужного стекла, с выпуклым синим глазом и рельефно выдавленными плавниками. Рыба легла на ладонь, заблестев на солнце красными и зелеными разводами в глубине стекла. Покачал рукой, и блик на синей горошине глаза поплыл, отблескивая.

Аслам крякнул с досадой, прогоняя жадность. Сумел-таки выбрать, а на вид лопух лопухом. И торопясь, чтоб не передумать, заговорил, складывая добро обратно в мешок:

— Хорошую взял, издалека ко мне пришла, теперь вот уплыла к тебе. Ну и на здоровье, будешь продавать, не прогадай, смотри.

— Не буду, — ответил Убог, подставляя подарок солнечным лучам, — теперь у меня рыба. Веселая. И цитра.

— Ну да, ну да. Хорошо. Пойдем, лепешек дам.

Через малое время Убог остался на дороге, стоял, глядя, как пылят четыре повозки — хитрый Аслам рисковал, отправляясь на несколько дней раньше, вперед большого каравана, который охраняли наемники. Но первые деньги получал он, и это стоило риска. Тем важнее было Асламу блюсти осторожность в остальном.

Оглядываясь на одинокую фигуру посреди слепящей ленты дороги, Аслам повторял это про себя. И хмурился.

 

42

Облака, собираясь над морем, сталкивались, протекая друг через друга, соединялись и, меняя цвет с белого на серый, затягивали яркое небо сплошной пеленой, толстой, как набитые тончайшим лебяжьим пухом одеяла, — одно такое красовалось на мраморной лежанке в ткацкой комнате княгини. Солнце тускнело, становясь похожим на стертую монету, а потом вовсе скрывалось за облачной тканью. И тогда полотно, растянутое на станке, теряло краски.

Хаидэ вела челнок через висящие нити основы, колыхались под ногами привязанные к концам каждой каменные грузики. Деревянная рама чуть слышно постукивала, когда челнок, дойдя до края, поворачивал, следуя за движением руки. Хаидэ не любила, когда солнце оставляло ее и, работая, машинально хмурилась, как только свет в распахнутых окнах угасал. А потом, стоило солнцу найти в облаках прореху, вместе с ярчающими красками цветных нитей, лицо княгини светлело, и черточка между бровей исчезала.

Скрипела деревянная подставка, постукивали круглые камушки-грузила. Очень тихо, почти про себя, слышалась песня, которую мурлыкала Хаидэ, заплетая с нитью в узор.

Теренций, поднявшись по лестнице, встал так, чтобы рабыни, которые возились в углу, разбирая в корзинах цветную пряжу, не заметили его, но чтоб ему был виден станок и сидящая за ним жена. Привалясь плечом к холодному камню, смотрел, как солнце, появляясь, золотит собранные на затылке волосы. И светлая рука, облитая солнечным золотом, мерно движется, разговаривая с женскими вещами — нити, пряжа, челнок.

Дожди шли вот уже седьмой день, но утром подул резкий северный ветер, рабы кутались поверх грубых коротких хитонов в истертые зимние плащи из овечьих шкур, а сам Теренций ходил в город в кафтане, скифских штанах из мягкой кожи и снова достал из сундука любимые старые сапоги. Ветер порвал облачную пелену, ледяными пальцами проделал в ней дыры, и полуденное солнце выкатилось из-под толстого слоя туч на полосу чистого неба — как монета выскальзывает из продранного кармана.

Все эти дни Теренций думал о том, что княгиня будет заниматься с новым рабом, вести беседы с ученым египтянином, но кажется, она потеряла интерес к этой игрушке, едва раб стал ее собственностью. Во всяком случае, видятся они только у постели больной беглянки. И, как докладывал Теренцию черный конюх Лой, получив задание присматривать за Хаидэ — они там несколько раз всего лишь слушали сказки, что рассказывала бродяжка. Сказки. Он шевельнулся, отодвигаясь от двери, и крякнул. Нельзя же всерьез верить в эти байки о паучьем лесе и жрецах с дыркой на груди. Мир огромен, да, и полон не только богов, но и темных сил, светлых сил и кто знает, чего еще. Но Теренций, разменяв шестой десяток, знал — все это находится слишком далеко, чтоб пощупать рукой. Там, в старых песнях слепца Гомера. В скифских легендах. В страхах ленивых рабов, которые вечно придумывают себе отговорки, лишь бы оправдать свою лень. Мир это одно, а жизнь, которая под рукой — другое. Да, каждый грек, например, знает, что смерть есть высшая доблесть и главное не как живешь, а как и где умираешь. Но это же не подвигает самого Теренция или его друзей на постоянные мысли о подготовке смертного часа. Так и со сказками. Все они, наверняка правдивы. Где-то там, за многие стадии и переходы от людей. Но не в пределах степной страны, которую смогла пройти недавно рожавшая женщина с израненными босыми ногами.

Потому Теренций больше не злился на Ахатту. Она женщина, пусть себе лежит, пусть кормит Хаидэ сказками, пока та кормит ее вареными овощами из своих рук. Пусть занимает мысли жены. Все лучше, чем занимал бы их тощий жрец с выцветшими небольшими глазами на хитром и быстром лице. Он все же — мужчина. А Хаидэ не такая, как прочие жены, она не будет, как дебелая Архиппа, провожать тающим взглядом сильных юношей-рабов с мускулистыми спинами. Вечно ее привлекает что-то другое, каждый раз неожиданное.

Теренций лукавил перед собой. Кроме названной самому себе причины, была еще одна. Теперь каждую ночь они с Хаидэ проводили вместе. Он поднимался в женскую спальню даже после пирушек, еле переставляя ноги и спотыкаясь на плоских ступенях. Кое-как стащив с себя одежду, падал на постель, нащупывая горячее бедро лежащей рядом жены. Успокоенный, засыпал. И несколько раз просыпался ночью, чтоб снова и снова провести рукой — вот она, рядом. Спит.

В другие ночи, откинувшись друг от друга, отдыхая после любви, они разговаривали, и Теренций, с удивлением и некоторым стыдом за свою прежнюю слепоту, понял — жена умна. Подумал, как с этим быть, и велел приказчику искать ей учителя языков. А еще он перестал уходить к себе ночами. Просыпались теперь вместе.

Так что он не вмешивался в хлопоты Хаидэ вокруг больной.

Наскучив сидеть за облачной пеленой, солнце, наконец, засветило сильно, ярко. Пение птиц заполнило просторную комнату, вливаясь в окна вместе со светом. И Хаидэ повернулась к двери, улыбаясь, сказала невидимому мужу:

— Теренций, погода хороша. Позволь нам поехать на берег, я хочу, чтоб Ахатта подышала морским воздухом. Заодно рабыни постирают одежды, сколько успеем до темноты.

Она положила челнок и встала, оправляя складки домашнего хитона. Солнце зажгло тонкие пряди волос, что выбились из прически, положило невидимые ладони на круглые плечи.

«Моя жена — солнце» — всплыла в голове Теренция мысль, и он кашлянул, чтоб прогнать ее. Слишком юношески, чересчур романтично. Не подобает старому цинику, прожженному торговцу…

— Возьмите повозку. И пару охранников с оружием. Пусть Фития прихватит плащи, после заката можно подцепить лихорадку. А твой Техути… — сделал паузу, быстро и внимательно глянув на жену, и она спрятала улыбку, так похож стал грузный грек на любопытную девчонку Мератос, — останется со мной. В город прибыл караван, мне придется много считать и записывать, пусть будет под рукой. И при деле.

Повернулся и ушел вниз, тяжело ступая. А Хаидэ, нетерпеливо поглядывая в окно, быстро сложила вещи и накинула на станок покрывало. Солнце звало ее к себе. И всякий раз, когда после перерыва оно появлялось в небе, Хаидэ не могла оставаться под крышей. Может быть, и Ахатте солнце поможет найти себя? Найти степную красавицу, потерянную в лабиринтах горы женщину, влюбленную в Ловкого Исму, носившую его сына.

Город остался позади, а степь, кидаясь во все стороны цветными травами — зелеными, рыжими, белесыми, розовыми и голубовато-сизыми, кричала ликующе, подбрасывая вверх трепещущих крыльями птиц, шуршала ужами и быстрыми лисами, что мелькали вдалеке — хвостами ярче выгорающих на солнце трав. И полнилась запахами. Беспокойный аромат полыни мешался с тонким теплом чабреца, свежесваренной кашей парила высыхающая земля, плыл над осокой тревожный запах болиголова. Кивали малиновые чертополохи, отягченные черными жуками, стелился под ветром белоснежный ковыль, трогая собой низенькие разноцветные травки, яркими желтыми глазами провожали кортеж мохнатые лапушки, и дикий лен полоскал на ветру нежные цветки.

Хаидэ верхом на Цапле ехала обок легкой открытой повозки, держа в поле зрения Ахатту, укрытую покрывалом до самого подбородка. И то и дело переводила взгляд на степь, не в силах насмотреться. Приоткрывая рот, как влажная рыба, дышала, втягивая горсти воздуха, будто ела его, укладывая в желудок. И от летучей пищи сама становилась невесомой. Ударить пятками смирную Цаплю в белые бока и, натягивая поводья, направить к светлой полосе чистого неба под краем облачной пелены… Улететь.

Вот бы с Ахаттой. И Техути. И найти там Нубу. А как же Теренций? Пусть остается тут?

Но мысли бродили, рассыпаясь, и Хаидэ позволяла им исчезать, захваченная, как то бывало всегда, бронзовым светом на степных холмах. В парящей от мокрых трав влаге свет предвечернего солнца так выпукло укладывался на каждый стебель, каждое темя холма, охватывая теплой ладонью темные листья на купах кустарников, что становилось понятно, на что смотрели скифские мастера, чеканя фигурки зверей и птиц, обрамленные золотыми травами.

Покачиваясь в повозке, Ахатта приподнялась, оглядывая степь заблестевшими глазами. И Хаидэ увидела, радуясь ожидаемому чуду, как с каждым вдохом ее степная сестра возвращается, становясь прежней Ахаттой. Вслед которой головы юношей всадников поворачивались сами.

Засмеялась и, гикнув, понеслась вперед, сжимая голыми коленями конские бока. Впереди, скрытая холмами, синела маленькая бухта, отгороженная от большого побережья серыми скалами. На скалах росли гнутые ветрами деревца, и когда Цапля застучала копытами по узкой тропе, тучи негодующих птиц сорвались с веток, ругая нарушителей покоя.

Осадив лощадь на плоском пятачке над песчаным пляжиком, Хаидэ осмотрела пустынную бухту и, развернувшись, двинулась навстречу остальным.

— Оставьте повозку тут, у начала тропы, — велела бредущему пешком недовольному Лою, — а ты, — обратилась к другому рабу, невысокому и молчаливому индийцу, — помоги Ахатте сойти и проведи ее вниз.

Раб насупился и, отходя подальше от повозки, сердито сказал:

— Я не могу ее трогать, высокая госпожа, ты не видишь разве — она ядовитей змеи! Умру, и вам придется покупать нового раба.

— Глупости, Хинд, — отозвалась Хаидэ, спрыгивая с Цапли и одергивая белый хитон, — видишь, она выздоравливает, рабыни ухаживают за ней, и никто из них не умер.

Индиец вытянул перед собой смуглую ладонь, испуганно защищаясь:

— Они женщины, а яд ее — для мужчин!

Хаидэ привязала лошадь к низкому деревцу, повернулась, упирая руки в бока. Но насмешливый хриплый голос подруги опередил ее сердитые слова:

— Он прав, сестра, не ругай. Я сойду сама. Степь прибавила мне сил.

Ахатта медленно сползла с повозки, встала, покачиваясь и дыша морским воздухом, настоянным на цветущих травах. Высокая грудь, крепко спеленутая повязкой под серой хламидой, поднималась от жадных медленных вдохов.

— Дай мне руку. Если не боишься сама…

Хаидэ протянула руку и взяла холодные пальцы, сжала легонько, помогая подруге идти по узкой извилистой тропке. Позади Фития распоряжалась мужчинами, нагружая их ворохом плащей и хитонов.

— Твой яд уходит, — уверенно говорила княгиня, ведя больную вниз между серых камней, — там теплый песок, посидишь, посмотришь на море. Помнишь, Крючок, как мы вместе таскали ракушки и жарили их на огне? Пень упал в воду. А Ловкий… — и замолчала, неловко оборвав фразу.

— Мой яд никогда не уйдет, — тихо ответила та, — но ты права, я уже могу удержать его в себе. Будто я сосуд, закрытый пробкой. Если болезнь покинет меня, силы хватит, чтоб не открывать его.

Становясь на горячий чуть влажный песок, Хаидэ закивала, улыбаясь. Ахатта про себя добавила «если я захочу — не открывать сосуд», но не сказала этого вслух.

Солнце разгоралось, будто ветер, меняя направление с севера на запад, раздувал его, как горящую в костре головню. И от песка поднимались вверх тонкие струйки пара. Женщины сидели рядом на постеленном покрывале, вытянув ноги пятками на горячий песок, смотрели, как рабы подносят к воде охапки одежды, а Анатея и Гайя, расстелив вещи на плотной полосе у самой воды, намыливают их кусками глины, перекрикивая прибой. Заходят в море по пояс, черпая из него и сгибаясь, несут деревянные большие ковши — ополоснуть ткань. Мрачный Хинд с мальчиком-подростком подхватывали выстиранные вещи, выкручивали и, встряхнув, складывали в плоские корзины. А потом уносили по тропе к повозке, рядом с которой остался Лой — стеречь лошадей.

Закончив стирку, рабыни смеясь, выполоскали от песка мокрые подолы, стоя в воде. И выйдя, поклонились Хаидэ, ожидая приказаний.

— Фити, там за скалами, роща, помнишь, в прошлом году мы собирали ягоды? Подите, с корзинками, я хочу порадовать мужа свежими пирогами.

Нянька внимательно оглядела пустынный пляж, задрала голову к верхушкам скал. Кивнув, повесила на локоть корзину и, перемешивая ногами песок, повела рабынь за выступающую скалу. Мужчины-рабы переминались поодаль. Хаидэ дождалась, когда женщины скроются, и приказала:

— А вы идите к Лою. Мы скоро придем. Ну, чего ждете? Тут пусто, тропа одна, стерегите там.

Когда голоса мужчин стихли, заглушенные шумом моря и скалами, вскочила и, стаскивая хитон, заторопила Ахатту:

— Пойдем в море, Крючок. Там тепло и вода унесет твою боль. Пойдем.

Нагибаясь, бережно взяла подругу за руки и заставив подняться, помогла снять хламиду, пропитанную запахом болезни. Жалостно морща нос, оглядела худые плечи с торчащими ключицами, ребра под натянутой кожей.

— Может, после моря ты сумеешь снова есть настоящую еду, а, Крючок? Одними цветами тела себе не вернешь.

Ахатта послушно брела за ней, загребая ногами песок. Рассказывала, входя в воду и нагибаясь, чтоб потрогать радостную прозрачную зелень:

— Когда я засыпаю, Лиса, я говорю со своим ядом. Тихо, в голове. Чтоб кормить его, мне нужна сильная любовь. Или сильная ненависть. А может, это одно и то же, сестра?

— Может, — соглашалась Хаидэ, нагибая ее голову, чтоб удобнее было намылить голубоватым куском нежной глины.

— Я убила голубку. Мне рассказала Гайя. Я была, как, как костер, что пыхает, не думая, на чьи руки попадет его пламя.

— Да. Так и было.

— А теперь… Да погоди, я захлебнусь!

Хаидэ смеясь, осторожно окунула ее лицом и повернула к себе, любуясь разгорающимся на скулах румянцем. Убрала с висков мокрые черные пряди, черпая воду ладонью, смыла с повязки на груди разводы глины. И потянув за распустившийся конец ткани, стала разматывать ее.

— Ополоснись, я пока постираю. И обсохнем, а то солнце скоро канет за край воды.

Море трогало их, плескалось у кожи, покачивало теплую воду под мокрыми руками. И Ахатта рассмеялась, чистым без хрипа голосом, глядя, как голая Хаидэ деловито полощет длинную холщовую полосу. Выйдя, они бросились на покрывало, сталкивая на песок скомканные вещи. Ахатта легла на живот и, раскидывая руки, вздохнула от удовольствия. Хаидэ, ложась навзничь, глядела на облака, которые, не выдержав солнечного света, таяли, рассыпаясь на отдельные клочки. Зажмурилась — свет щекотал глаза, рассекаясь мокрыми ресницами. И вдруг, испугавшись внезапно возникшей тени, резко села, опираясь о покрывало руками.

Над ними, заслоняя солнце, маячил черным корявым камнем мужской силуэт. И еще два подходили сбоку, держась за изогнутые короткие мечи у пояса.

— Смотри-ка, море вынесло нам подарок!

Услышав голос, Ахатта перевернулась, согнула колени, пытаясь вскочить, но мужчина обрушился на нее, притискивая локти к песку. Второй вцепился в волосы Хаидэ, оттягивая назад ее голову. И она, не видя ничего, кроме яркого неба с ровными грядками облаков, ощутила у шеи мертвый холод наточенного железа.

— Откроешь свой жабий рот, — просипел в ухо голос, — квакнешь хоть что, бесстыжая кобылица, твоя голова покатится обратно в море.

— А мне нравится эта, даром что худа, а посмотри, какое вымя, — загоготал тот, что лежал на Ахатте. Та, застонав, попыталась вырваться, но замерла, когда снова заговорил другой, прижимая лезвие плотнее к горлу Хаидэ.

— Дернешься, твоя рыжая девка умрет! Бери их, Фем, пока одни.

Третий, топчась рядом, оглядывался на скалу, которая закрывала тропу. И поторопил:

— Быстро. В скалы.

Ахатту рывком поставили на ноги, качаясь, она взмахнула руками, хватаясь за мужчину. Тот снова загоготал, закатывая маслянистые глаза, окаймленные черными густыми ресницами.

— Гляди-ка, не терпится ей. Успеешь, тощая. Еще насмотришься, когда отрезать будем по кусочку от твоей мыльщицы.

Глотая слова, выплевывал их со слюной и кислой вонью скверного вина, но руками работал ловко, стискивая локти Ахатты за ее спиной и толкая впереди себя к мешанине скал. Второй поднял Хаидэ, по-прежнему держа нож у ее горла, обхватил за талию и потащил следом, больно наступая на босые ноги разбитыми кожаными сапогами. Стукаясь о него коленями, Хаидэ водила глазами по облачным грядкам. Фити и девушки ушли за скалу. Лой не придет, пока не услышит их крик. А кричать, — значит упасть с перерезанным горлом, глядя мутнеющими глазами, как исчезают в скалах насильники.

Через частое дыхание и плоский топот она вдруг услышала голос, и не поняла, чей.

— Пойдем. Скорее! Возьму тебя первого, хочешь? Прямо у скал.

Хриплое дыхание сбилось, мужчина замедлил шаги, ослабляя хватку на талии Хаидэ.

— Смотри-ка! Чего это ты?

Голос плелся, змеясь, будто хозяйка его стояла, поднимая руками груди, и глядела зазывно, покачиваясь в дверях, украшенных расписным занавесом:

— Она держит меня для утех. А мне нужен мужчина, всегда. Такой как ты, грубый сильный. Нет сил терпеть. Ты заберешь меня с собой? Но сперва посмотрю, как вы берете эту рыжую жабу. А еще за нее можно взять выкуп, ты знаешь?

Тень скал бросилась на лицо Хаидэ, закрывая от глаз солнце. И мужчины, заталкивая пленниц подальше в развороченные камни, втиснули их в крошечную пещерку, где в дальнем конце маячила светлая дыра. Тот, что тащил Хаидэ, швырнул ее на каменную крошку и мгновенно очутился рядом. Не отнимая ножа, присел на корточки, глядя, как Ахатта, сама проскользнув в пещеру, садится на землю, откидываясь назад, так что тяжелые груди смотрят на неровный низкий потолок. И медленно ложится, разводя ноги, рукой притягивая к себе того, кто тащил ее.

— Иди ко мне. И ты тоже. Я хочу, чтоб она видела, как вы…

Тонкая смуглая руки легла на затылок, взъерошивая сальные волосы, пригнула мужскую голову к горящему темным румянцем лицу. И через полураскрытые губы прошептала змеиным шипом:

— Один поцелуй, бык, мне… дай мне свой рот…

Черноволосый, отпуская Хаидэ, уперся рукой ей в плечо, отталкивая подальше, его круглая голова в ореоле всклокоченных волос поворачивалась к Ахатте, будто он — черный подсолнух, притянутый светом нездешнего солнца. Такого же черного. Хаидэ, не обращая внимания на боль в локтях, исколотых каменной крошкой, зашарила глазами вокруг, выискивая камень побольше, но чтоб уместился в руке. И сама замерла, стянутая по груди мурлыкающим голосом подруги. В смутном рассеянном свете, что протекал в пещерку с двух сторон — от моря и через дальнюю дыру, Ахатта совершала непонятные мерные движения, мелькая голыми локтями и коленями. И с каждым изгибом и поворотом ее тело разгоралось, как темное пламя. Вот округлились бедра, упал светлый блик на плоский живот, груди, тяжелея, запылали багровыми вишнями сосков. И неутомимо мелькала рука, пригибая к себе голову мужчины, который, пристанывая, тыкался лбом, шарил руками по каменному крошеву, толкаясь ногой в разбитом сапоге, старался подползти ближе, вжаться в извивающееся женское тело. Другая рука уже рвала с пояса намотанный кушак, путаясь в нем скрюченными пальцами.

— А-а-аххх-ааа… — низко пропела Ахатта горлом, и второй мужчина, оставив Хаидэ, ящерицей пополз к ней, рыча и проборматывая невнятные слова. Хватаясь за свой нож, махал им в сторону своего товарища, угрожая. Хаидэ, нащупав камень, привстала на колени. Быстро оглянулась, ища глазами третьего, ведь он был тут. Был?

Невысокий и щуплый, похожий на рано состарившегося мальчика-подростка, третий был тут. Стоял у стены, свесив тощие руки, и жадно смотрел в центр пещеры, на блестящие смуглые колени.

И вдруг, всего за одно движение глаз, что-то изменилось в шевелящемся клубке тел. Голос Ахатты, понижаясь, стих, и после мгновения мертвой тишины лежащий на ней мужчина захрипел, булькая горлом, забился, колотя о землю руками. Звякнул отброшенный нож, послышался крик, тонкий, как голос птенца, найденного степной лисицей. И так же быстро, как на ее охоте, смолк, захлебнувшись в горле.

Насильник грузно свалился с женского тела и остался лежать, скомканный, с неловко раскинутыми руками. А из-под него, распрямляясь и все так же полыхая темной красотой обнаженного тела, показалась Ахатта, протягивая руки к другому, что полз, торопясь к своей смерти. Лишь один удар сердца смотрела Хаидэ на чернеющее и на глазах пухнущее лицо мертвеца. Вскочив, одним прыжком догнала ползущего и, падая на колени, обрушила ему на затылок камень, ухваченный обеими руками.

— Дай его мне! — ничего человеческого не было в крике подруги. Ахатта встала на четвереньки, прогибая спину, так что ягодицы круглились смуглыми яблоками, оскалилась, перекашивая сведенное ненавистью и наслаждением лицо.

— Дай! Мне!

— Нет! — крикнула Хаидэ, сжимая окровавленный камень, — нет!

Голоса прыгали под тесными сводами. Замерший у стены тощий очнулся. Обвел растерянным взглядом двух мертвых товарищей, ножи на каменном полу, стоящую женщину с камнем в руках. Переведя глаза на оскаленный рот Ахатты, визгнул коротко и, заскулив, шмыгнул в дальний угол пещеры. Все так же поскуливая, продрался в узкий лаз, перекрыв свет, и исчез, только неясный топот и жалобные вскрики слышались, удаляясь. А потом все смолкло. Хаидэ выронила камень. Шагнула к подруге, протягивая руку в успокаивающем жесте. Открыла рот, собираясь что-то сказать, но не было ни слов, ни голоса. Ахатта по-прежнему стоя на коленях, покачивалась туловищем, вздергивала голову, скаля белые, страшные в полумраке зубы. Мертво блестели темные глаза на лице, пылающем румянцем.

— Не подходи… ко мне…

— Ахи…

— Дочь змеи… жаба… рыжая похотливая кобылица… отняла мою добычу…

В горле Ахатты рождалось клокочущее рычание, слова, продираясь через него, были спутаны и невнятны, и по мокрой спине Хаидэ пробежал холодок страха.

— Ахи… Крючок! Это же я! — сделав еще один маленький шаг, застыла, боясь звериного прыжка женщины, стоящей перед ней на четвереньках. И вдруг, выбирая из головы то, что память в страхе вытолкнула на поверхность, тихонько запела неровным, спотыкающимся голосом. Слова песни, что Исма подарил своей Ахи, когда брал ее в жены.

«Мать всех трав и дочь облаков, щеки твои светом ночи… Ахи… Это же я, Ахи… Помнишь? — Нет тебя лучше. Ахатта. Мира большая змея, голос степи, запах грозы и в ладонях зерно»…

Клокотание в горле Ахатты затихло. Она перестала раскачиваться и, провезя руками по земле, царапая их каменной крошкой, села на пятки, прислушиваясь. Хаидэ, не переставая петь, содрогнулась: лицо Ахатты приобретало внимательное выражение, такое, как бывает у обезьяны в зверинце, когда та раздумывает — протянуть старческую ручку за орехом или спрятать кулачок за спину.

Но песня длилась, и Ахатта, вздохнув, села на землю, устало опуская голову. Длинные волосы, свешиваясь, равнодушно накрыли распухшее лицо мужчины, лежащего рядом. Хаидэ бережно положила руку на темный затылок.

— Пойдем, Ахи, вставай.

— Ты видишь. Я — смерть, — сказал из-под волос усталый голос, — ты оставь меня. Я тут, буду.

— Нет.

— Пока не умру. И все…

— Твой сын, Крючок, — напомнила княгиня, продолжая гладить склоненную голову.

В пещере снова стало тихо. Казалось, пришло и кончилось лето, проплыла за пределами каменного мешка осень, вступая в стылую зиму зябкими ногами, а сидящая Ахатта все молчала. Но вот она подняла исцарапанную руку, неуверенно подала ее Хаидэ, уцепилась, поднимаясь. И встала, покачиваясь. Княгиня обхватила ее за талию, прижимая к себе.

— Пойдем.

Обходя подальше мертвых мужчин, Хаидэ помогла Ахатте выбраться из пещеры. Песок горел красным в свете уходящего солнца, и Хаидэ остановилась, увидев напряженную черную фигуру перед входом.

— Лой?

— Госпожа. Вас не было долго. И я…

Он старательно отворачивался, пряча глаза, чтоб не смотреть на низкий вход и на молчащую Ахатту. А Хаидэ пристально смотрела на него, пытаясь понять, что видел черный раб.

— Принеси нам одежду, Лой. Солнце садится.

Раб поспешно убежал к смятому засыпанному песком покрывалу и, подобрав хитон хозяйки и хламиду больной, вернулся, держа вещи на вытянутых руках. Хаидэ закутала подругу, быстро оделась сама, застегивая пряжки дрожащими пальцами.

— Тут пещера. Мы решили посмотреть. Там только летучие мыши.

— Да, госпожа, — согласился Лой, держась подальше от Ахатты.

— Поди, позови Фитию, а мы пойдем к повозке.

Лой мгновенно исчез, топоча большими ступнями по остывающему песку, а Хаидэ повела Ахатту к тропе. Солнце медленно проваливалось за край воды, хватая сверкающим краешком рта теплый вечерний воздух, требовательно кричали стрижи, проносясь у самых коленей, и притихшая вода мерно набегала на берег, шлепая по песку мокрыми лапами маленьких волн.

— Видишь, на что похожа моя ненависть, Хаи? Может и тебе захочется сжечь меня, как жгут на полях сорную траву…

— Нет, Ахатта.

Ахатта остановилась и выдернула холодную руку. Со злобой на измученном лице, заговорила быстро, путая и проглатывая слова:

— Ты! Что ты. Не знаешь ничего. Не ты лежала под тойрами, когда. А никто не пришел, и не пришел Беслаи. Только Исма, и нет его. Что мне теперь? Я этого вот, грязного… и сама — такая. Но если еще, то я снова!

Хаидэ снова поймала ее руку.

— Все равно, пойдем. Мы придумаем, как быть.

Они взошли на заросший травой пятачок. С другой стороны неба смотрела на них светлая лодка луны, топорщась острыми кончиками. И в траве уже пели ночные сверчки, заплетая свои трели в темные пахучие стебли. Отряхнув ноги о траву, Хаидэ потянула подругу на узкую тропку. Но та, упираясь, сказала ей в спину:

— Погоди. Я еще хочу сказать, пока мы одни тут.

— Да?

— Ты не бойся моего яда, сестра. Я вдруг узнала, когда… когда поцеловала этого, грязного душой. Я никогда не буду любить тебя полно, любовью огромной, как небо. Исма всегда стоял между мной и моей любовью к тебе.

— Ахи, Исма любил только тебя!

Ахатта затрясла головой, морщась:

— Ты не понимаешь! Он пел и лепил тебе ежиков, зная, что его высекут прутьями. Или еще что. Между мной и моей любовью к тебе всегда будет маленький камушек! И такой же, только побольше — между мной и ненавистью. Потому что как я могу тебя ненавидеть? Разве только чуть-чуть! Ты понимаешь, Хаи-лиса?

У Хаидэ стало больно на сердце. Но она кивнула, признавая горькое право подруги на ненависть. И та закончила, а за спинами их уже переговариваясь, подходили женщины с корзинами, полными ягод и трав.

— Потому мой яд никогда для тебя.

 

43

— Говоришь, княгиня убила его? Камнем? Просто взяла камень и — об голову?

Теренций вытянул ноги (кресло жалобно скрипнуло под большим телом) и, взявшись за деревянные поручни, погладил их, собираясь с мыслями. Лой, что стоял, склоняясь в поклоне, досадливо сморщил вытянутое лицо, но тут же закивал, прикладывая руку к голой груди.

— Да, мой господин.

— Так-так…

В маленькой комнатке с толстыми стенами воцарилась тишина. Лой, осторожно выпрямляясь, искоса рассматривал задумчивое лицо хозяина. Набравшись храбрости, снова попробовал донести важное:

— Эта женщина, господин. Она ведьма. Демоны взяли ее душу. Потому что она, она только прислонила свое лицо, к разбойнику. И он упал и плакал. Почернел тут же. Она…

— Я не оглох, раб, — Теренций раздраженно шлепнул рукой по большому колену, — я все услышал. Верно, ты не разглядел, она пырнула бандита его же ножом.

— Она змея…

— Все женщины змеи. Но это не мешает им лежать под мужчинами и рожать им детей.

И он снова задумался. Лой стоял в неудобной позе, свесив длинные руки, и отчаянно гримасничал, надувая щеки и поводя глазами — думал тоже. Как же сказать хозяину, — нельзя оставлять ведьму в доме. Надо схватить ее и предать огню. Или утопить, привязав к ногам большущий камень. А ему все одно — неужто его драгоценная княгиня убила кого-то камнем…

— В конце-концов, она дочь амазонки, — проговорил Теренций, потирая колено — из-за прошедших дождей в костях проснулась боль и ела его изнутри.

— Она бродяга. Прибежала из дикой степи. А что там с ней было, — напомнил Лой и Теренций, удивленно воздев брови, прислушался, но поняв, о ком тот говорит, кивнул.

— Хорошо. Ты клянешься, что она просто раскрыла свой рот и поцеловала татя? И он свалился с нее в корчах и сразу умер?

— Пусть накажет меня ночная Геката, — прижал Лой руки к груди, — он весь почернел и распух, как больное тесто в кадке.

Он хотел добавить, что сам видел, как вынулся изо рта женщины мокрый плетистый язык и просунулся прямо в кишки покойнику, чмокая и свистя, но вспомнил, что делает Геката с клятвопреступниками. И воздержался.

— Иди. Рот запечатай. И слушай, как велено, — Теренций раскрыл кошель, выкопал мелкую монету и бросил ее рабу. Лой, поймав, сунул монету за щеку, закланялся и, отступая, исчез за тяжелой шторой.

А грек продолжал сидеть, глядя перед собой маленькими глазами из-под насупленных бровей. Он прекрасно понял, что хотел втолковать ему раб. Но простой страх перед неведомым — это удел рабов и пахарей. Ему же нужно решить, а может ли быть из этого какая-то польза. Как назло, дела одолевают. Еще не подписаны торговые бумаги с капитаном корабля, что привез Флавия, а к большому базару подоспел караван. Нужно успеть раньше прочих, купить специи и масла, еще слышно, что привезены шелка из далекой восточной страны, чернила и краски для ткани. Говорили, у торговцев есть даже меха, не лисьи и волчьи шкуры, а драгоценные — пятнистых кошек, которые водятся в жарких лесах. И тот порошок, от которого зачинаются мальчики. Вот уже сколько времени восходит он в спальню княгини, но пока нет вестей от Фитии, о том, будет ли у них сын.

Теренций тяжело встал и резким движением затянул шнур на кошеле, дернул, прилаживая его на поясе. Что делает с ним эта женщина? Даже мысли о деле заканчиваются мыслями о ночах, полных шепотов и вскриков. Скорее бы стал круглым и тяжелым ее живот, пусть она перестанет уезжать в степь и к морю, оправдывая поездки просьбами к богам и повседневной работой, чтоб он мог немного передохнуть от дурацких юношеских волнений и заняться главным — расчетами и интригами.

Будто в ответ на его раздражение, послышались быстрые шаги, всколыхнулась штора. Хаидэ вошла, улыбаясь, склонила голову, обвитую тугими косами.

— Я пришла просить повозку, муж мой. Рабы говорят, в полис пришел караван, и пока торговцы еще устраиваются, мы с Фитией хотим посмотреть товары первыми.

— Вы хотите обогнать даже меня? — стоя у столика, он внимательно рассматривал ее исцарапанные локти. Хаидэ поправила на плечах легкий шарф, накидывая его до самых кистей.

— Нет, Теренций. Мы поедем к храму Афродиты Калипиги, но по пути заглянем в лагерь караванщиков. Не покинем повозки, пусть Техути и приказчик посмотрят товар и принесут мне образцы, я выберу то, что надо будет купить. Никто не поймет, что я сама приехала за товарами.

— Где ты поранила руки?

Хаидэ замолчала, перестав улыбаться. По лицу мужа поняла, он знает. И ответила:

— Там в бухте, нам пришлось отбиться от бродяг. Но этого никто не видел, Теренций. Или видел? Лой, да?

— Лой заглянул в пещеру. Он хорошо охранял вас, пока вы вели себя, как сороки на ветках. Если бы ты не отправила его к лошадям, тебе не пришлось бы…

— Я могу за себя постоять, — ровным голосом ответила Хаидэ, — а руки мои заживут. И скажи Лою, чтоб не отпускал свой язык. Мы, может, и сороки, а он, как негодный пес на цепи, что лает без причины.

Теренций тяжело глянул на разгорающееся сердитым румянцем лицо. И сказал примирительно:

— Я хочу тебя уберечь. Ты — княгиня. Воры могут забрать тебя быстрее, чем обычную горожанку, слух о наших деньгах идет по всему побережью. А ты со своей болящей ведьмой…

Хаидэ подошла к мужу и взяла его за руку. Заглянула в хмурое лицо:

— Выслушай то, чего Лой не понял. Ахатта не ведьма. Она мне сестра. А теперь, когда она стала такой, такой смертельной, нет мне лучшей защиты. Ты позволил купить ее, я заплатила. Но я купила не игрушку и не рабыню, чтоб убиралась в доме и красила пряжу. Ахатта будет моим личным стражем. И никто теперь не посмеет тронуть твою жену, даже взглядом. Понимаешь?

Все еще хмурясь, Теренций обдумал сказанное. И, поднимая руку, которую держала жена, прижал ее к широкой груди.

— Если так… То ты сделала хорошее приобретение. Пусть так и будет. Теперь у тебя есть свой воин, да. Главное, чтоб она не убила меня, когда я осмелюсь посмотреть на собственную жену.

Хаидэ рассмеялась, вставая на цыпочки, чтоб дотянуться до темных поредевших на затылке кудрей мужа. Поцеловала его в щеку.

— Такого не будет. Если ты сам не посмотришь на нее взглядом мужчины.

— Ну, уж нет, — передернулся Теренций, — не дождется, от меня — никогда.

Обнимая жену, протянул руку к столу, трогая медный диск, подвешенный на шнуре. Тот дернулся, поворачиваясь, загудел, звеня. Откидывая штору, в дверях появился Техути, поклонился и встал, глядя в сторону. Теренций, не отпуская Хаидэ, прижал ее крепче, так что аккуратно причесанная голова откинулась на его плечо. Следя взглядом за египтянином, приказал:

— Скажи на конюшне, пусть готовят повозку, для города. Поедете к караванщикам, потом в храм. Возьми доски, пометишь нужные товары, спросишь о цене, и пусть оставят нужное, завтра утром приеду с рабами. И да, расспросишь о супружеских зельях, для нас с женой.

Когда Техути поклонился и ушел, Теренций отпустил жену. Сказал недовольно:

— Мне не нравится, как этот тощий смотрит на тебя.

Хаидэ поправила золотые шпильки в косе. Уходя, рассмеялась.

— Не бойся, если взгляд его станет чересчур смелым, Ахатта разберется и с ним.

Большой дом гудел, как гудит улей солнечным днем. Пчелами возились в разных его углах рабы и слуги. В темной глубине конюшни чесали лошадей, заплетали хвосты яркими лентами, чистили копыта и подметали стойла. На заднем дворе у очага суетились повара, трещала жиром большая жаровня, и орали, тряся корзинами с зеленью, пришедшие с поля два крестьянина. В перистиле, ползая на коленях по мраморным плитам, Анатея и Мератос пели деревенскую песенку о женихах, натирая камень щетками. В продуваемой теплым ветерком ткацкой Фития покрикивала на девушек, разбиравших пряжу.

А Хаидэ, пройдя коридором первого этажа, не стала подниматься к себе, чтобы переодеться. Проскользнула через задний двор за угол дома, где у самой стены раскинула ветви большая смоковница. Пробравшись в нишу между корявым стволом и стеной, залезла в развилку, хватаясь за толстые сучья. Уселась, подобрав под себя босые ноги, закутала колени подолом. Сорвав прохладный лист, пожевала краешек и, намочив слюной, прижала к расцарапанному локтю. Темные зубчатые листья толпились плотной завесой, опускаясь ниже развилки. Сюда она убегала в первые годы своей жизни в богатом доме Теренция. Тут, за стволом, пряталась с Нубой. — Жарким днем, когда дом затихал, погруженный в полуденную дремоту. Или ночью, выскальзывая из спальни, тихо ставя босые ноги, мимо дремлющего на лестнице стража. Фития в ее комнате просыпалась и, вздыхая, садилась на своей лежанке в углу, настороженно слушая ночь, ждала, когда ее птичка вернется в постель. А Хаидэ, наговорившись с Нубой, задремывала у него на коленях, прижимаясь к горячей груди, в кольце сильных рук. И тот, неподвижно просидев почти до рассвета, мягко будил ее, чтоб вернулась к себе. Чуть обождав, тоже возвращался, к изножию лестницы, садился на ступени и сторожил, завернувшись в короткий старый плащ, до утра.

Сейчас сидела сама, разглядывая узорчатые края больших листьев, думала обо всем, что происходит в ее жизни, удивлялась, жалела Ахатту, грустила по Ловкому. Вспоминала жизнь в степи. Думала о Теренции, он влюблен в нее, и не понадобилось никакое зелье, кроме нее самой. И о Техути думала тоже, стыдясь своих мыслей о двух мужчинах сразу, но удивляясь и радуясь им. Слушала сердце, которое, мерными толчками гоня кровь по жилам, говорило ей напевным речитативом о том, как сильна жизнь и сколько ее вокруг. И что время радости настает внезапно, даже если вокруг не так много поводов для веселья. Задавала себе вопросы — почему так? И, не находя ответов, знала — они придут, ее ответы. Может быть, не словами сказанные, а проговоренные током крови или песней души.

Легкая повозка, поскрипывая двумя большими колесами, ехала, иногда подпрыгивая на каменной мостовой. Хаидэ правила, Ахатта сидела рядом, прикасаясь плечом. Обок шел Техути, неся на поясе кожаный мешок с упакованными в нем свитками, исписанными перечнем нужных товаров и восковыми табличками для быстрых записей. Хаидэ был виден его стриженый затылок и небольшие аккуратные уши, в левом — маленькая золотая серьга в виде кольца с нанизанными бусинами-горошинами. С другой стороны повозки главный приказчик Теренция — вольноотпущенник Ахилеон, высоко поднимая острый подбородок, милостиво кивал торчащим над каменными заборами любопытным.

За повозкой, тихо переговариваясь, пылили босыми ногами женщины с покрывалами, накинутыми на волосы — Фития и две рабыни. Они несли корзины с подношениями Афродите. И замыкал шествие Хинд, пухлолицый и всегда недовольный, мягкий телом, замотанный от живота до щиколоток цветным куском линялого льна. Он вел в поводу двух лошадей, и перестук копыт метался между каменных стен, улетая в яркое после дождей небо.

Встречные горожане кланялись высоко сидящим женщинам, подчеркнуто небрежно — в городе редко кто передвигался в повозке. Останавливались, глядя вслед, шепчась и провожая глазами напряженную фигуру Ахатты. Хаидэ понимала, появление беглянки в повозке, рядом с женой богатейшего горожанина, вызовет толки, потому, поддерживая версию, наспех придуманную для мужа, велела обрядить Ахатту в военную одежду Зубов Дракона — так одевались мальчики, что жили в лагерях свое первое мужское лето: кожаные штаны, заправленные в мягкие сапожки, перетянутые сыромятными шнурами, да серая рубаха из льняного холста, вся обшитая грубыми пряжками из толстой кожи. На широком поясе, стягивающем узкую талию, висел собственный маленький кинжал Ахатты и кожаные рукавицы. Черные волосы она заплела в толстый жгут и скрутила на затылке в низкий узел. Натянула островерхую скифскую шапку с висящими вдоль щек ушами, тоже ушитыми квадратными пряжками — шапку выпросили у Фитии, и она, поджимая сухие губы, откопала ее со дна сундука. Отдавая, сказала ворчливо:

— Пусть сбоку идет, у колеса, с твоей стороны.

— Нет, — подумав, ответила Хаидэ, — со мной поедет. Она теперь — моя тень и пусть видят. Привыкнут.

Фития закатила глаза, пожевала губами, но смолчала.

Когда выезжали на базарную площадь, широкую и захламленную повозками, горами корзин и мешков, полную разноцветно одетых людей, Хаидэ локтем подтолкнула спутницу, сказала тихо:

— Ты не пугайся, встанем у стены, подождем Техути и Ахилеона, а потом сразу к городским воротам.

— Я — Зуб Дракона, — гордо отозвалась Ахатта, но голос ее дрогнул, и узкие глаза сузились еще больше, когда оборванный мальчишка заулюлюкал, показывая на повозку пальцем, и побежал между грубо сколоченных прилавков. Он метался от одного торговца к другому, хватал их за рукава и края плащей, дергал, указывая рукой. И мелькал все дальше, а головы людей поворачивались к повозке, что, скрипя, остановилась в тени высокой стены на краю площади. Фития, кивнув рабыням, оставила корзину с дарами и направилась к зеленным рядам. А Ахилеон, высокомерно косясь на Техути, двинулся к лагерю караванщиков, что начинался у края площади и утекал грязными крышами маленьких палаток к калитке, за которой хрипло вскрикивали верблюды, топчась по голой земле мозолистыми ногами.

С женщинами остался только Хинд, держа в поводу лошадей, стоял, переминаясь босыми ногами, посматривал в сторону. Хаидэ вполголоса сказала подруге:

— Я про личного стража наговорила Теренцию, чтоб нам с тобой быть вместе, всегда. Но я не хочу, чтоб ты была смертью. Даже вложенной в ножны. Пусть это только выглядит так. А защитить себя я тоже могу. Сама. Ведь вчера…

Она вспомнила, как зажатый в руках угловатый камень опустился на поникшую голову. И та дернулась, чем-то хрустнув. А потом ткнулась лицом в босые ноги. Теплым, в холодную кожу, облепленную песком. Память накатила, заставив голос сорваться. Ахатта повернулась к ней, узкие глаза блеснули темным лезвием, наточенным злобой.

— А я хочу быть — смертью. Ты все верно решила, сестра. Нашла мне дорогу. Про пещеру не думай. Не ты убила его вчера, а я. Твоим камнем и твоими руками.

— Но я держала его! И стукнула…

— Голая женщина, камушком по голове большого мужчину… Посмотри на свои ладони, Хаи. Они белы и нежны. Ты только чуть поцарапала локти. Он все равно пришел бы ко мне. И получил свою отраву. Или схватился бы с третьим, за меня. До смерти.

По яркому солнцу к ним уже торопились мужчины, неся плоские корзины, набитые мелочами. С ними шел купец в стоящем колом расписном халате, заботливо оглядывая образцы своих сокровищ.

— Зачем ты вообще кинулась, с камнем, — Ахатта пожала плечами, — ведь знала, видела — моего яду хватит. Ладно, молчи, услышат.

«Затем, чтоб ты не отягощала себя многими смертями, сестра» — мысленно ответив, Хаидэ уже кивала купцу, протягивала руку, беря с плетеного подноса комочки драгоценных смол и лоскуты цветного шелка. Внимательно слушала караванщика, нюхала, разминала пальцами, гладила рукой ткань, подставляя солнечным лучам. Ахилеон скрипучим голосом диктовал Техути названия и цены, а тот, пристроив на локте табличку, водил стилом, записывая.

— Посмотри, высокая госпожа, да будут твои дни светлы и долги, как чистая вода, посмотри, как переливается этот шелк! В него вплетена золотая нитка. Таких тканей нет даже у хитреца Аслама, хоть он и обогнал нас на целую декаду, но что у него — пфф, — купец сморщил тонкий хрящеватый нос, ухватил себя за прозрачную седую бороду.

— Мы купим это. Сколько локтей у тебя такой ткани? И точно ли не потемнеет золото в ней? Запиши, Техути, этой тридцать локтей, вот этой, что зеленая, как море — еще тридцать.

— Есть клинки. Такие, как у вашего стража, госпожа. И к ним — наборы на длинные куртки, их не пробьет даже копье. И этого нет у Аслама, клянусь всеми богами большого пути.

— Бедный Аслам, ты его поминаешь чаще, чем собственный товар, — рассмеялась Хаидэ, вертя в руках тускло блестящую пряжку с выдавленной фигуркой волка, — этих беру, на два кафтана. И мелких насыплешь, на боевые рукавицы. Еще есть ли перья для стрел? Чтоб настоящие, сильные стрелы, для дальнего полета? Посмотри, Ахи, какие будут рукавицы!

— Военные вещи радуют тебя больше, чем вещи женские, госпожа. У меня есть еще зеркала, и притирания для лица, из мускуса диких котов. Такого…

— …нет даже у Аслама! — смеясь, закончила за купца Хаидэ. И тот важно закивал, тоже улыбаясь, показывая — понимает, что покупательница шутит. А потом, нахмурясь с досадой вспомнил:

— Одно у нас с этим пройдохой общее, да то не товар. Идя по тракту, подобрали мы бродягу, что шел с маленьким караваном. Песни поет. На цитре трынькает. Может быть вам, госпожа, нужен шут — веселить гостей на пирах? Мы через пять дней двинемся дальше, вдоль побережья. А он — пусть остается.

— Разве плохо в пути слушать песни? — рассеянно спросила Хаидэ, перебирая прозрачные бусины длинного ожерелья, — караванщики всегда берут с собой певцов и сказителей. Что же ты оставляешь своего? Или плохо поет? Ахилеон, ты все записал? Отнесите корзины обратно к палаткам. Так что же, досточтимый купец, бродяга так плохо поет?

Спрашивая, она смотрела вслед Техути, который исчезал за прилавками.

Купец замялся. Но тут же, убедительно тараща глаза, возразил:

— Поет хорошо, прямо сердце рвет из груди. Только уж больно непонятно. Как заведет про отравленных пчел или еще какую нечисть, так по спине ровно холодной водой, кто знает, что накликает своими речами… Дорога дело серьезное.

Рука Ахатты дрогнула, роняя низку бус, и княгиня, подхватив ее, вернула купцу. По лицу женщины пробежала судорога, приоткрылся рот. Часто дыша, она наклонилась, хватая купца за ворот халата.

— Что ты сказал? Какие пчелы?

— Эй! — старик отскочил, вырывая край халата из цепкой руки, — откуда я знаю. Не мое то дело…

— Эй, эй! — эхом пронеслись вдоль стены крики, и Хаидэ, сжимая в руке ожерелье, оглянулась.

Пока они рассматривали товары, с площади к повозке собралась небольшая толпа, и люди все подходили, держа за спинами руки, несли к ним встревоженные лица, полные злой решимости — темные, почти черные, светлые, покрытые красным загаром.

— Это она, она! — разнесся кликушеский крик, черная фигурка в лохмотьях запрыгала на поднимающейся в переулок мостовой, за спинами толпы, маша худыми руками, тыча пальцем в повозку:

— Демон! Женщина-змей! Вползет ночью в дома и отравит детей. Я видел! Видел!

Люди оглядывались на крик и быстро поворачивали головы снова к повозке, будто боялись, что истуканом сидящая Ахатта исчезнет, растворится в черной тени под стеной. Медленно подходили ближе. С высоты повозки Хаидэ, цепко и быстро оглядев хмурых мужчин, увидела камни, зажатые в руках. Привстала, пылая лицом и, заслоняя собой Ахатту, крикнула:

— Неправда! Она не ведьма, это просто женщина, как ваши жены!

— Нет… нет, нет… — пробежал по толпе неверящий ропот. Ближние лица уже смотрели снизу, подталкиваемые теми, кто напирал сзади.

— Ведьма! — закричала толстая женщина, выскочив из углового домишка. Затрясла орущего на руках младенца, — что ждете, убейте ее. Пока она — наших деток!..

На плечо Хаидэ легла рука, оттолкнула ее, заставляя сесть. Ахатта ступила вперед, скидывая с головы шапку. Встряхнула головой, и по плечам потекли змеи черных волос.

— Вам нужна ведьма, сирые? Так возьмите меня! Кто первый?

Свистнул камень и, с глухим звуком ударив княгиню в плечо, звонко прыгнул по деревянному дну повозки. Заржала смирная серая кобылица, переступая тонкими ногами и в ужасе косясь на плотную толпу. Второй камень, попав в лицо Ахатты, разбил ей губу, кровь потекла темной струйкой на подбородок, быстро закапала на грудь. Хаидэ схватила поводья, потянула один повод, заставляя лошадь повернуться. Закричала зло:

— Сядь, Ахи! Держись!

— Нет! — Ахатта рванула рубаху, с треском разошелся вырез, стянутый тонким шнурком. И в нем показалась тяжелая грудь, пламенея сосками. С каждого, набухая, срывалась темная капля, большая, как птичье яйцо, падала под ноги. Ахнув, толпа замерла, десятки рук, угрожающе поднятых над головами, застыли, с камнями в скрюченных пальцах.

— Ну? Я могу убивать глазами… Кто хочет подарить мне свою жалкую жизнь? — медленно поворачиваясь, промурлыкала Ахатта, и остановила взгляд на ближайшем мужчине, — ты? Кинь, и я сожру твое дыхание! Ну?

Уже знакомым княгине жестом приподняла руками грудь, показывая ее толпе, медленно стерла стекающую по коже отраву, поворачивая к толпе измазанные ладони.

За толпой бежал к повозке, расшвыривая легкие прилавки, Техути, а за ним неохотно торопился Ахилеон, растопыривая локти. Техути врезался в толпу, отталкивая стоящих, приказчик дернулся было следом, но остановился. Зато, охаживая зевак по головам корзиной с торчащими сломанными прутьями, с другой стороны прорывалась к повозке Фития, выкрикивая проклятия.

Ахатта, держа ладони перед собой, ухмыльнулась. И вдруг крикнула, будто ударив хлыстом:

— Ну?

Мужчина протестующе крикнул в ответ, но рука его, повинуясь приказу в голосе женщины, размахнувшись, сама швырнула камень. Ахатта змеиным движением отдернула голову, за ее спиной послышался стук, каменная крошка брызнула от стены. Сложив ладонь горстью, она кинула что-то невидимое в сведенное ужасом лицо мужчины.

— Лови свою смерть!

И толпа, плеснув криками ужаса, качнулась и рассыпалась. Роняя камни, наступая на потерянные плащи, путаясь в размотавшихся поясах, люди убегали, сталкивались, бились друг о друга и били друг друга, стремясь уйти от темного взгляда стоящей выше всех женщины с черными змеями волос, укрывающими плечи и спину. Ахилеона уронили и, топча, катали по мостовой, пока он не уполз к стене и забился там под старые корзины. А Техути, добежав, схватился за колесо, взлетел в маленькую повозку к Хаидэ, хватая ту за руки:

— Ты жива, моя госпожа? Скорее, поводья!

Натягивая, повернул лошадь и направил через убегающую толпу. Фития торопилась рядом, раздавая удары корзиной, сверкали темные глаза, упало на плечи покрывало из-под перекошенного серебряного обруча. Выскочив за городские ворота, старуха остановилась, глядя вслед удаляющейся повозке. Кинула наземь сломанную корзину с перемятыми остатками купленной зелени и, бормоча проклятия, стала забирать под обруч седые пряди.

Услышав конский медленный топот, оглянулась на подошедшего Хинда, и презрительно плюнула в пыль. Индиец строптиво задрал круглый подбородок:

— А что? Мне приказано было стеречь лошадей, вот я их сберег.

— Ладно, — остывая, кивнула Фития, — а где гусыни эти? Пойдем к храму, небось, поспеем туда, пока госпожа не уедет. Эй, Анатея!

Кто-то дернул ее за рукав. Рядом, прижимая к боку обшарпанную цитру, стоял высокий русоволосый мужчина, наклоняя голову набок, смотрел на старуху кроткими синими глазами.

— Чего тебе? — Фития поправила покрывало, укладывая его на плечи.

— Это твои сестры, добрая? Те, что уехали по степной дороге? Мне нужно к ним.

Он ждал ответа, и Фития рассердилась, хотела снова плюнуть в пыль, но слюна в пересохшем рту кончилась и она рассердилась еще больше:

— Куда уж! Сестры! Степные крысята, ых, дать бы плетей, позадирать юбки. Так и юбок-то нету, напялила штаны, тоже мне, воин. Переполошила весь город! Мало нам хлопот, теперь еще — ведьма… демоны…

— Она не ведьма, — убежденно возразил незнакомец, переступая по горячей пыли грязными ногами.

— Ты-то откуда знаешь? Кто тебя послал?

Тот замер, будто прислушиваясь к чему-то. Улыбнулся мягкой улыбкой. И прижал руку к широкой груди:

— Никто не послал. Это сердце. Оно говорит. У меня есть для нее песня.

Подошедшие девушки боязливо оглядываясь на городские ворота, рассматривали русоволосого, перешептываясь. Фития махнула рукой Хинду, и тот потянул за поводья.

— Это уж как скажет моя госпожа. Песни она любит, пойдем, разрешит, там и споешь.

Они двинулись вслед за лошадьми по белой дороге, что, вертясь, обходила купы цветущих деревьев и прорезала поля зеленой пшеницы с красными пятнами сонных маков и синими плесками васильков. Далеко впереди, на поворотах были видны им клубы белой пыли, тянущиеся за повозкой.

Пока Техути, стоя, дергал поводья, направляя и понукая лошадь, Хаидэ сидела, обхватив Ахатту за плечи. И смотрела на узкую талию египтянина, стянутую широким, много раз намотанным поясом. В тесном деревянном кузове было мало места для троих и его ноги касались коленей княгини, а прямо перед ее глазами шевелились, вздуваясь, мышцы вокруг лопаток и вдоль позвоночника. Хаидэ мысленно одергивала себя, заставляя думать о том, что случилось на рыночной площади, и Ахатта вот рядом, тяжело дышит, с хрипом заглатывая жаркий воздух. Но поворачивалась спина, мелькали легкие тени на смуглой коже, и Хаидэ снова смотрела, не отрывая глаз, чувствуя внутри тяжелеющую сладость — так близко, совсем близко, кожа к коже… Касание, еще одно. Прижимая Ахатту к себе, прикрывала глаза, чтоб лучше запомнить, как горячее мужское бедро трогает ее колено.

«Теренций» — строго сказала себе и прислушалась. Но не получила ответа. Тогда поворачивалась к подруге, шептала ей успокаивающие слова. Попыталась взять за руку, но та отдернула, прижимая измазанную ладонь к кожаным штанам, отрицательно затрясла головой.

Когда показался маленький белый храм, сверкая стройными колоннами, скрытыми пышной зеленью, Техути свернул к рощице и, остановив повозку, спрыгнул, бросая поводья. Подал руку, и Хаидэ, опираясь, сжала ее в своей ладони, слыша, как загремело в груди сердце. Ахатта от помощи отказалась, слезла сама и, постояв, двинулась на шум родника. Техути, внимательно глядя на Хаидэ, сказал:

— Это от радости боя, княгиня, это…

— Знаю, раб. Я дочь амазонки, и я — Зуб Дракона. Схватка горячит кровь. Это знают даже мальчики-перволетки. И потому мужчины, завоевав город, берут женщин, без числа и без согласия.

Теперь смешался Техути под внимательным взглядом женщины. А она продолжила:

— А когда сходятся двое, мужчина и женщина на равных, оба с кровью, горячей от схватки, дети, рожденные в такой любви — могут победить мир.

— Это была не схватка, княгиня. Для тебя нет.

Хаидэ подумала о стремительных боях, когда воины, сшибаясь, перемешиваются, как песок в гремучей волне и, расходясь, падают на траву, чтоб те, кто остался в седле, снова сшибаясь, снова теряли жизни. И, наконец, растоптав кровь с раздавленной зеленью вперемешку с изломанными копьями и зазубренными мечами, с кусками плоти и неподвижными трупами, встают в полный рост победители, вырастая на столько вверх, сколько мертвецов ушло в нижний мир, что открылся сейчас, прямо под их ногами. Жрец прав. Вот — схватка. А не драка с базарным дремучим людом.

Она кивнула, соглашаясь, и пошла к роднику.

…Египтянин подарил ей оправдание — она не сама хотела раба, касаясь коленями обнаженной кожи. Это ее кровь, разгоряченная дракой.

Подарил. И тут же отобрал. Напомнив, что она — дочь вождя и амазонки, и ее схватка должна быть в тысячи раз более настоящей.

«А это значит, я хотела его сама»

 

44

— Семь видов облаков проходят над степью летом, — сказал старый шаман Патахха, посматривая на пятнистое небо из-под облезлой шапки. Он дергал прут, и казалось, прут обломится от рывка, но тот скользил в узкое пространство, вставал крепко, надстраивая плетеную вершу, будто она родилась в коричневых руках Патаххи, и вот — растет на глазах.

— Облака-горы соравны мечтам. И снам вырастающих мальчиков.

Младший не имеющий имени опустил глаза, краснея пухлыми щеками. Сцепив на коленях пальцы, закусил нижнюю губу, надеясь, что боль прогонит память о ночном сне. Патахха оскалил старые зубы под щеткой редких усов, показывая — видит.

— Облака-страны, куда мы уйдем все, но кто-то останется в гуще белого молока блуждать там свою отдельную вечность, а другие — выйдут с другой стороны…

— К снеговому перевалу, — голос среднего ши был тихим, и в нем, рядом с торжеством знания, свернулось, насторожась, сомнение.

Патахха кивнул. Сложенные щепотью пальцы схватили прут за белую шейку, сунули острой мордочкой вдоль основы. Прут покрутился и замер. Шаман отставил корзину, глядя, как по ошкуренным прутьям плывет мягкая облачная тень.

— Да, малый, учитель Беслаи встретит их у облачной стены, смеясь и поднимая над седой головой натянутый лук. Но то не наша судьба. Нам идти к Беслаи через облака, тяжелые темным дождем. Вода такого дождя в дальних краях степи ставит тучу на тонкие ноги и кусает травы черными струями. Они вяжут нижний мир с небом, через нас. И смерть не даст нам покоя, мы, уходя, несем весточки Беслаи от племени.

… Потому не умирать нельзя. Хоть мы и не воины.

Он закрепил последний прут и поставил вершу на вытоптанную землю у ног. Пошевеливая корзину носком старого сапога, любовался работой. Верша сверкала белизной, круглила бока, зевая откинутой крышкой и хотелось стать рыбой, — сунуть в нее глупую морду, просто так, для удовольствия. Паттаха, как всегда бывает, когда старые руки родили новую вещь, обрадовался и, улыбаясь, оглядел молодых ши. Придавленные словами о неизбежности смерти и тяжких обязанностях после нее, они сидели мрачные, шевелили губами, и плавала в узких глазах тоска.

— А еще есть облака, полные женского. Закатные и утренние. Туда уплывают тайные сны. И от того становятся облака нежными, истекают сладким шепотом летних дождей. Да ты вчера сам его слышал, — внезапно обратился Патахха к младшему и тот покраснел еще больше, жалобно оглянулся на старших мальчиков, но те отворачивались, пряча улыбки.

— Слышал шепот. И куда просочился он, что тебе шекотал? — Патахха упер в острые колени морщинистые руки и наклонился вперед, чтоб мальчик не сорвался с острия его взгляда.

Тот перевел дыхание и, попытавшись ответить, пискнул невнятно, закашлялся. И замолчал, подавленный внезапным хохотом старших мальчишек.

Патахха смеялся тоже, поглаживая ладонями ноющие колени.

— Не стыдись. Ты никогда не ляжешь рядом с женщиной, но всегда будешь знать, что у нее в голове и в теле. Это только для нас.

Он поднял голову. Над степью стояли мелкие белые облака, круглые и радостные, как месячные щенки под боком теплой матери-суки. Не величественные, не огромные.

— А вот главные, облака жизни. Они…

Старый шаман оборвал рассказ, прислушиваясь к себе. И поднялся, распрямляя сутулую спину. Мальчики настороженно смотрели, как мелькают под закрытыми веками глазные яблоки и рот стягивается в невидимую нитку. А потом, подхватив чуть заметный жест, шустро разбежались, каждый на свое место: один забрал вершу, унося ее за палатку, а потом с разбегу склонился к потухающему костру, подсовывая огню хворост. Двое других, молча и споро схлестывая сыромятные ремешки, растянули меж двух столбов крупную сеть, на перекрестьях которой повисли волчьи и лисьи хвосты, перевязанные птичьими перьями. Патахха, не глядя на младших, прошел к своей палатке. Протягивая мальчикам руки, облачился в расшитый цветными перьями и мехом кафтан. Сел на деревянный чурбак, поправил высокую шапку из черного лиса. И застыл, положа ладони на колени. Мальчики, неслышно закончив работу, исчезли в светлом сумраке степи, полной призрачных вечерних трав. И тогда издалека послышался дробный конский топот, будто кто бросал камушки ровными горстями на деревянную доску. Горсть, горсть, горсть — все тяжелее и ближе.

Но все еще далеко, думал Патахха, сидя с выпрямленной спиной и сложенными на коленях руками. Они меряют время, эти конские шаги, и оно маячит вдалеке, оно еще не его, и не принадлежит стойбищу, но становится громче и будто с каждым ударом прилепляется к вытоптанной поляне. Вот его нет, а вот оно уже тоненькое здесь, а вот стало потолще и его можно рассмотреть…

Он улыбнулся своей игре, что помогала скоротать ожидание. И прикрывая глаза, продолжил забавляться, делая конский топот то камушками, то сухим горохом на дне звонкой миски, а то шлепками быстрых рыб по гладкой воде.

Всадник вырастал из серого сумрака сплетенным из сухой травы человечком на игрушечном коне. И вдруг, подгоняя время, сразу стал настоящим, резко, до земляной дрожи, сдержал коня на круглой площадке, пахнул на шамана мужским потом и конским мылом, смешанным с тертыми под копытами травами.

«Вот и голос травы из весеннего жирного стал летним, сухим… Еще один год утекает в прошлое»… Патахха смотрел глазами-щелочками, как Торза, сбросив наземь связанного барана, откидывает за плечи шапку, идет к нему, тяжко топая сильными ногами. Неслышные мальчики притащили еще один чурбак, поставили напротив, укрыли шкурой. И снова растворились в темноте, только тени за ярким костром мелькали и пропадали снова.

Двое сидели молча, глядя, как медленно сгущается темнота, а звезды, загораясь на маковке неба, постепенно спускаются ниже, светя у самых краев степи. И, когда в костре вдруг щелкнула ветка, рассыпая вокруг веера искр, Торза заговорил, по привычке ухватывая рукой густую бороду, изрядно пробитую сединой.

— Нет причин, которые привели бы меня к тебе, старик. Ничего не случилось в племени. Но не прийти невозможно. Ведь я должен видеть перемену, когда она еще только рождается. И вот мне кажется, что изменилось все. Может ли так быть, Патахха? Чтоб сразу — все?

Шаман ждал.

Торза отпустил бороду и хмыкнул, укоряя себя за слабость — его вопрос был похож на женскую жалобу. Повел головой, будто борода мешала ему, потянул руками ворот кафтана. Нашитые бляхи тускло сверкнули в темноте и локоть, поймав свет костра, загорелся оранжевым светом.

— Мне нужен совет, мудрый. Но я не знаю, как задать верный вопрос.

— Тогда расскажи.

— Я не знаю, что и рассказывать!

Патахха ухмыльнулся, разглядывая невидимое, но он знал — недоумевающее и сердитое лицо воина, победителя, которого что-то одолело что-то, изнутри.

Широкая степь тихо ворочалась, шепталась сама с собой, веяла запахом спелых трав, таких разгоряченных солнцем раннего лета, что казалось — вместо колосьев варится на сухой глине сытная каша — черпай ее горстью и ешь, просто вдыхая, и без еды будешь жив. Сонно ковали крошечные доспехи ночные кузнечики, ткали маленькие одежды деловитые сверчки, пискали, оступаясь на ветках кустарника, засыпающие птицы. И от свежей воды ручья слышался плеск играющей под луной рыбы.

— Я…

— Подожди, вождь, — Патахха поднял руку и Торза смолк. Посидели еще, а степь в тишине без людских голосов подступала ближе и ближе, трогая запахами и звуками за рукава, края одежд и концы волос. И когда ночь, смешиваясь с дыханием, раскрыла теплый рот темноты и проглотила мужские фигуры, голос Патаххи возник, будто его родила трава:

— Скажи слово, любое. Не о себе. Сразу.

— Брат…

Слово повисло, покачиваясь, вильнуло коротким хвостом. И поняв, что шаман ждет, Торза вздохнул и продолжил, так же прикрыв глаза и глядя ими внутрь своего сердца.

— Она сама выбрала его. Совсем еще девочка, выбрала самого огромного коня, резкого и сильного. Копытом он мог снести ее глупую голову, много раз я видел эту картину и никому не говорил. Большое копыто, голова раскалывается, пачкая землю красным. Но она всегда выбирала сама. И стража себе выбрала тоже. Он убил тех, кого до сих пор оплакивают их вдовы, смелых и сильных воинов. И я подумал — пусть, он будет ей хорошим рабом.

…А потом я выбрал за нее. И моя дочь покинула племя. Я желал ей лучшей судьбы. Но больше того желал выгоды племени. И получил ее! Но вот уже сколько ночей в скольких годах я просыпаюсь и думаю, а можно ли выбирать за того, кто всегда выбирает сам?

— Вот ты и нашел вопрос, достойный вождя.

— Так ответь!

— Может, ты хочешь вина? Или поесть? У нас впереди долгая ночь.

Торза шумно вздохнул и повернулся, глядя в темноту. Оранжевый свет очертил крупный нос, лоб и густые брови, торчащую короткую бороду и руку, что тянулась к ней. Он попросил:

— Ответь мне хотя бы на этот. Вопросов еще много.

Шаман прислушался к темноте. Он хорошо воспитывал своих младших — в шорохах степи не было слышно ни шагов, ни дыхания мальчиков, но Патахха знал — они всегда рядом и поймают каждое движение.

Поднял над коленом правую руку, отводя в сторону локоть, пошевелил пальцами, еле видными в свете костра. И за рукой возникла фигурка. Мелко и деловито перебирая ногами, младший обежал сидящих и склонился перед Торзой, протягивая ему кувшинчик, пахнущий терпким вином. Младший, чье имя шаман забрал и сжег в костре, когда его привезли, спустив с лошади, как тючок с барахлом, и он встал на кривые ножки, открывая рот и хлопая удивленными глазами. Большими и круглыми, как у степного сычика. Если бы Патахха был воином и брал свою жену, каждую ночь, этот совеныш был бы рожден его семенем…

Он отпил после вождя, вернул кувшинчик младшему и тот исчез.

— Твой вопрос, непобедимый Торза, требует ответа не от меня. Думай над ним, пока младшие соберут нам ужин. Можно ли выбирать за того, кто… — спрашиваешь ты. Ответь мне — а можно ли выбирать за любого?

Патахха встал и поклонился, указывая на костер поодаль. Там черные тени мальчиков ставили на расстеленную шкуру тени плошек с овощами и тени чаш с холодной водой.

— Что за вопрос, — за спиной шамана раздался удивленный голос вождя, — не просто можно, нужно выбирать, если они слабее и не могут сами. А она моя дочь, и дочь амазонки, она рождена для власти, и — избрана. При чем тут все?

Опускаясь на старый ковер у костра, Патахха хмыкнул. Поставив на колени плошку, стал медленно есть, захватывая щепотью томленые в золе мягкие овощи. Торза сел тоже и, поглотав ледяной воды, взял другую плошку.

— Смотри, как хорош наш мир, вождь. Сколько радости живет в нем и без нас. Наверное, когда все мы умрем, не только ты и я, но и все племя, а может быть, все всадники, цари, рабы, охотники и пахари, то птицы не перестанут петь, а облака все так же будут идти по небу, куда им прикажет ветер. Разве это не радость, вождь?

— А что же тут радостного? Смерть одного — привычное дело, но если не станет людей — зачем тогда это все? — Торза обвел пахучую темноту рукой и облизал пальцы.

— Ты летаешь там, где летают орлы. Видишь жизнь не одного человека, а сразу всего племени. И смерть племени волнует тебя. Потому что ты ее прозреваешь. Но если б тебе полететь выше, там, куда не долетают птицы, что увидишь ты? Поймешь ли, что твои заботы созданы только твоей высотой? А на высшей высоте они вовсе другие…

— Это ты у нас для мыслей о небе и нижнем мире, шаман. А мой долг думать о моем народе.

— Да, — подтвердил Патахха, вытер редкие усы и обтер руку о подол замшевой рубахи, — потому ты ко мне и бежишь, через степь. Потому что мои мысли выше твоих. Ты поел?

— Благодарю тебя…

У ручья заблеял баран и вскрикнул почти человеческим голосом. Из темноты появились черные тени мальчиков, забегали, попадая в жаркий колеблющийся свет, ставя обок натянутой сети свои барабаны. И когда Патахха, медленно напившись вина из небольшого бурдючка, отодвинул его и встал, мальчики, по одному подходя к сети, уже несли от ручья и складывали на вытоптанную траву куски мяса, текущего черным. К запаху костра примешался тяжелый тревожащий запах сырой крови.

— Встань рядом, непобедимый Торза. Сегодня ночью ты пойдешь со мной искать судьбу своей дочери. Сам.

…Дикий кот вышел на охоту сразу после заката. Он не стал таиться в засаде, потому что в его угодьях прошел первый летний пожар, и мелкая живность покинула его царство — широкий луг у реки и три пологих холма. Краем воды кот прошел через чужое царство, которое отвоевал у него когда-то старый соперник с оборванным ухом. И прокрался мимо холма на ничейные земли, куда никто из зверей охотиться не ходил. Слишком часто там вспыхивал ночью нездешний огонь и чужими были приходящие из пустоты звуки. Но кот был голоден, а его самка кормила котят в норе под сваленным деревом. И он рискнул, — его мир состоял из реки, холмов и самки с котятами. И в нем должна быть еда.

Он уже поймал мышь и придушил пару перепелов, все съел сам, чтоб набраться сил для настоящей охоты. И погнал маленькую антилопу через лощину вдоль ручья вверх. Она, глупая, как все степные козы, мчалась вдоль воды, не пытаясь вскарабкаться на склон, хотя умела и часто паслась на крутизне, выщипывая мелкие кустики травы. Но кот правильно напугал ее, и она бежала перед ним, цепляя камушки острыми копытцами, а в огромных глазах вместо зрачков плавала бледная большая луна. Когда лощина раздалась, будто степь в этом месте вздохнула, поднимая широкую грудь, кот понял, что антилопа вильнет в сторону, и прыгнул, отталкиваясь мягкими лапами от плоского речного камня. Упал раскрытой пастью на живую, бьющуюся под языком шею, смыкая челюсти и обнимая горячее от бега туловище козы, как обнимал свою самку во время любовной игры. Только выпустил когти, так что заболели подушечки лап.

Кот катился по кузнечикам, они замолкали, а после снова начинали ковать свои ночные песни. И рот зверя наполнялся горячей кровью, толчками бьющей из разорванного горла. Коротко проплакав, антилопа задергалась и стихла, обмякая в железных объятиях. Кот втянул когти, сваливаясь с добычи, встал рядом, оглядываясь и насторожа острые уши, в которые вместе с привычными звуками темной степи входил мерный стук глухих барабанов и позвякивание истонченных временем косточек на краях бубна. Бледная луна в глазах кота померкла, уступая место прыгающему красному свету.

Далеко, за пологими холмами, подернутыми черной летучей золой, его ждала самка, лежала на боку, подставляя соски мягким пищащим котятам. А он стоял, касаясь лапой мертвой добычи, не в силах взвалить ее на спину и унести. Прямо перед ним, за жесткой щеткой травы на утоптанной земле прыгало пламя костра, освещая качающиеся черные тени. Обгорелыми пнями склонились над барабанами мальчики, поскребывая ногтями натянутую кожу. Кот втянул бархатными ноздрями воздух и понял, на одном барабане, том, что ближе к нему — кожа кота, только очень старая, — и заскулил про себя, каменея еще больше. А перед колыхающейся грубо связанной сетью, привязанной к столбам — мерно качались две опасные фигуры. Люди-охотники. Те, что могут издалека укусить насмерть неумолимой стрелой. Их кот боялся и уважал, как уважает охотник-зверь охотника-человека.

Шептались барабаны, толкая ночной воздух, сухо шелестел старый бубен и, повинуясь взмахам скрюченной руки, закручивал пламя костра. Оно вытягивалось в звездное небо толстой стрелой, отрывалось, подпрыгивая, и возвращалось снова, прирастая к своим огненным корням. Высокая фигура самого страшного охотника, покачиваясь, исчезала и появлялась. И так же исчезала и пропадала рядом с ней согнутая фигура старого шамана. Сеть сама собой растягивалась и обвисала, мерно дыша, крутились на ней волчьи хвосты и лоскуты звериных шкур. Наконец, не в силах смотреть, кот прижал уши и зажмурился, стараясь забыть, как оживают развешанные на сети головы убитых в незапамятные времена волков, лисов и диких кошек. Блестя мертвыми глазами, оскаливают сухие десны, показывая темноте клыки, облитые красным светом. Поднимаясь, натягивая сеть, ищут, поводя бледными лунами на месте черных зрачков. Кот взвизгнул, поджимая хвост под дрожащее брюхо. Лег и пополз, пятясь, оставив добычу.

Услышав визг, шаман кинул в стороны руки. Наступила тишина. Кот замер, приготовился умереть. И его голова будет висеть там, в страшной сети, отделяющей мир живых от мира смерти…

Но по знаку Патаххи возник рядом с ним безымянный мальчишка с круглыми глазами степного сычика, шевеля губами, проговорил что-то, не произнося ни звука, и подтащив к коту его добычу, погладил прижатые уши. Дождался, когда кот, не веря, но слушаясь, осторожно прикусил загривок зубами. И подтолкнул зверя рукой в упругий шелковистый круп. Кот кинулся прочь, спотыкаясь лапами в тонких ногах антилопы, и мгновенно исчез в темноте у ручья. А мальчик бесшумно вернулся на свое место рядом с другими ши и положил ладони на поверхность старого барабана, обтянутую кожей кота.

Снова шелестел бубен, заставляя огонь дышать прямо в небо. Рычали на сети ожившие головы убитых зверей. И когда вся степь вокруг, вся темнота и все пламя задышало в такт звукам, Торза взлетел, раскидывая руки, взлохмаченной головой в ночное небо. У правого локтя летел старый Патахха, смотрел перед собой, посмеиваясь сухими губами, но глаза его были тверды, как наконечники стрел. Ухнул костер, падая пламенем на землю, и Торза, скручивая желудок, полетел вниз, упал через землю в нижний мир, ощущая, как рядом, не отставая и не опережая его, падает старый шаман. Вождь еле повернул тяжелую голову, шаман кивнул, показывая рукой с зажатым в ней бубном — смотри…

И он стал смотреть.

Падая, увидел искаженное лицо Теренция, покрытое похотью, как слоем жира, замасленные глаза, руку, постукивающую по мраморному столу в такт чьим-то движениям. Алтарь и бесстрастные глаза домашнего мраморного бога, увенчанного цветами и листьями. С болью в сердце попытался оглянуться, чтоб понять, что видит муж его дочери, на что глядит, подбадривая и наслаждаясь. Но огонь и шелест вознес его вверх, и он увидел согнутую спину грека над телом умирающей женщины, тот держал руками ее черную косу и плакал, утыкаясь в пряди. А над людьми склонялось лицо богини, исполненное страдания.

Торза хотел рассмеяться, торжествуя над горем мерзавца, но тут же сорвался, под вздохи барабанов снова упал, раздирая руки о сухие ветки кустарника, растущего над обрывом, скатился на холодный песок и, расцарапав щеку мелкими камнями, увидел привязанную к кольям Ахатту, скачущих от нетерпения тойров над ее обнаженным телом. Недоумевая, хотел закричать, поднял голову, и с тошнотой в горле рванулся вверх, в мгновенно ослепившее его сияние летнего дня. Прижав руки к животу, сдерживая позывы, увидел снова Ахатту — в повозке, кидающую смертельный взгляд в визжащую толпу. И застонал, предвидя новое падение.

Свет и темнота сменяли друг друга все быстрее, перед глазами мелькали картины, накладываясь одна на другую, Торза кричал, не слыша себя, молился Беслаи и богам амазонок, проклинал свою жизнь и просил быстрой смерти. Пронеслись мимо фигуры, увенчанные звериными головами, пал на потное лицо огромный паук с золотыми сверкающими лапами, хлестнул по шее, стягивая и не давая дышать, тяжкий хвост огромной змеи. Села напротив Зелия, медленно скидывая с плеча тонкую рубашку, и улыбнулась зазывно, уже пустоте, из которой исчез выдернутый колдовством измученный человек, который недавно еще был непобедимым вождем. Заплакала, комкая руками край нарядной юбки, старая женщина, разрываясь от любви к дочери и страннику, бродяге, которого хотела бы ненавидеть, но не могла. Ударил копытом огромный черный жеребец, просвистев им у самого уха.

Еле вспомненные битвы и разговоры, события прошлого и другое — то ли забытое, то ли еще не случившееся, перемешиваясь, захлестывало, цепляя лицо, вталкиваясь в рот и глаза, раздирая ноздри и расковыривая сердце. Лица наплывали и отскакивали от глаз, уносились вниз и взмывали вверх, пищали снизу, разевая крошечные рты и становились огромными, во все небо. Черное ухо Нубы превращалось в татуировку на плече Абита, серебряный обруч Фитии ползал по мраморному полу змеей и растекался тягучим медом под пяткой изношенного скифского сапога. Проходили от левого глаза к правой ноге караваны верблюдов, а по ним, растаптывая в звездную пыль купцов и танцовщиц, неслись всадники в черных доспехах, обшитых воронеными пряжками.

Захрипел рядом старик, корчась в мощных объятиях безумного времени, в котором перемешалось прошлое и будущее, всосав в себя настоящее. И крикнул сорванным голосом, приказывая.

Мир ухнул, затрещал, брызгая в стороны мгновениями, как пожираемой огнем веткой. И благословенно замедлился, делая взмахи все более плавными и пологими. Торза, скуля, раскачивался в пустоте, поворачиваясь, как хвост убитого волка, привязанный к сети. Бесконечно падал и поднимался, падал и поднимался. С лица его капал пот, он поднял дрожащую руку — вытереть, попытаться снова стать Торзой. Сморщился, тряся головой, когда рядом шаман прокаркал, теряя остатки голоса и дергая его за рукав слабой рукой:

— Не пропусти! Смотри!

Еще не конец, понял вождь и, покоряясь, раскрыл глаза до боли в веках, впился взглядом в пространство перед собой, которое величаво, как при сотворении мира, ерзало, содрогалось, перемешиваясь, ползло наслаивающимися друг на друга картинами. И — кричало. Растягивая звуки, вопило и колотилось, длинно звенело горшками и копьями, стучало копытами коней, пело визгливыми женскими голосами и орало пьяными мужскими. И вдруг, посреди океана вытянутых звуков услышал тихий голос, обычный, напевающий нескладную колыбельную. Поплыла перед глазами пещера, убранная коврами по мокрым стенам. А на постели сидела некрасивая женщина с грубым лицом, и, убирая за ухо пряди серых волос, кормила толстого младенца, дрыгающего кривыми ножками. Пела. И коротенькие слова, плохо сложенные в песню, были тихи и от того слышались лучше, чем вся мешанина и грохот. Подняла лицо, провожая Торзу взглядом, улыбнулась ему, и снова стала смотреть на сына. А уплывшую вверх пещеру вдруг сменило обрюзгшее лицо, белое, с висящими старческими щеками, без следа бороды. Сложив напомаженные губы в понимающую улыбку, увиденный ощупал холодным взглядом потное лицо степняка и стал таять, а может, это пот попал в глаза, подумал Торза, тряся головой, потому что этого, белого с гнилыми глазами, надо было разглядеть и запомнить. Непременно! Он провел дрожащей рукой по векам, проморгался, а когда открыл глаза, увидел — плывет мягкий подбородок, жирная грудь в золотых цепях с каменьями, и в распахнутом вороте белых одежд — черный знак на груди, шестиугольник, заполненный серым клубящимся дымом, жирным и скользким на вид.

Стукнули барабаны, звук застыл, как стынут по осени рябым ледком лужи, запоминая порыв ветра. Шелестнул бубен, укладывая шелест сплошным полотном. Раздался и не смолк, растягиваясь в бесконечность, хриплый мертвый вой отрезанных звериных голов. И Торза, застряв в мгновении, как муха в отравленном меду, смотрел и смотрел в серую глубину знака, уходя в нее глазами, а следом уже тянулось его сердце, таяло киселем и всасывалось, покидая мощное тело.

— Вождь… — крик куснул в щеку, тонкий и маленький. Торза досадливо отмахнулся, как от вечернего комара. Но крик не умолк, а стал чуть громче:

— Вождь Торза! Твое племя!

Вися перед чужой пустотой, манящей нездешней сладостью, Торза скривился, наполняясь злобой, и нашарив у пояса нож, выдернул его из ножен. Не отводя глаз, резко повел левой рукой, поймал край замшевой рубахи, притянул к себе старого урода, жабу, смеющую квакать о том, что важнее для великого Торзы, непобедимого, лучшего…

Серая пустота кивнула, ободряя и подсказывая. Свернулась мягкими завитками, рисуя лицо Энии, ее лоб, ее гордый нос и раскрытые губы, ведь он брал ее, брал амазонку, лежала под ним, он — победитель!

— Твои дети, вождь!

Торза коснулся ножом старой шеи, удерживая шамана за оттопыренный ворот. Раскрыл рот, шипя, повторяя слова за своей Энией, что лежала среди тяжелых белых цветов, истекающих соком любви:

— С-слишком зажился, старая плесень…

Одновременно с движением ножа, с неумолимой плавностью входящего в сухую старческую кожу, в уши его грянуло имя:

— Хаидэ!

Тело Торзы судорожно скрутилось, задергавшись, и он со стуком упал на вытоптанную землю рядом с потухшим костром. Ударился головой и пополз прочь, мыча, хватаясь за стебли вылощенной травы окровавленной рукой. Но тут же остановился и завертелся на месте, как вертится волк, сшибленный ударом конского копыта. Вскидывался и падал, ничего не видя, оглохнув от ярости и непонимания. И, падая, бился и бился головой о землю, чтоб не пустить в голову мысль о том, как плавно вошло лезвие в старую шею.

* * *

Перед утром степь ненадолго стихает. В ночи, когда спят те, кто принадлежны людям, подстраиваясь под них, степь живет: шевелится, дышит, разевая тысячи глоток, видя все в темноте, скрывающей ночную жизнь от человеческих глаз. Кругом идет охота — от большой, в которой, вытянув над травой хвосты, стелятся волки, на бегу обходя испуганного бычка или подкидывая ударом лапы зайца; до малой, швыряющей в усатый рот козодоя из теплого воздуха бабочек и мошек.

Но перед утром стоит тишина. Еще темно, глухо и не побледнели звезды, еще катается среди черных облаков круглая луна, и вдруг посреди травы удивленно цвикает первая птица, будто спрашивает что-то у мира. Ей отвечает другая. А через один вдох тишина распадается на множество птичьих криков. И младшие ши небесного шамана знают — если уж цвикнула первая птица, то кончилась ночь и никогда не останется ее вопрос без ответа.

Об этом привычно посмеиваясь, рассуждал старый Патахха, говоря о месте человека в огромном мире. Пусть все люди умрут, птицы все равно заведут свои песни… Все люди. Все, какие есть.

Но сейчас, стоя над изломанными телами, брошенными на теплую землю, младшие не верили, что мир продолжит жить. Как ни в чем ни бывало задаст свой вопрос глупая птица, не подозревая, что мира больше нет, потому что, согнувшись почти пополам, у мальчишеских ног лежит тело старика, который, оказывается, маленький и совсем худой. Да он ли это?

Безымянный ши нагнулся, напрягая глаза, вдохнул запах крови, протянув руку, потрогал черную лужицу под щекой. И выпрямляясь, огляделся отчаянно. Они все молчали. Потому что рядом с Патаххой лежал, изредка вздрагивая, вождь, а ши нельзя говорить своих слов, лишь слова старого шамана. Такова была клятва.

Трое, знающие каждый жест, каждое шевеление пальцев и каждую улыбку старого лица, споро исполняющие все поручения, и уже ведающие о том, как идти вниз и куда воткнуть нож в горле жертвенного барана, как простучать в барабаны, чтоб мир раскрылся перед глазами, — не знали, как им быть сейчас. Мысли бились вразнобой, метались, как мечется в клетке пойманная птица, ранясь и ломая тонкие лапки.

Но мир неумолимо жил, раздалось посреди темноты первое птичее:

— Цви?

Ему тут же ответило другое. И утро, вливая свет по капле в черную ночь, загомонило еще невидными птицами. Как всегда.

Застонал, приходя в себя, вождь, зашарил по земле руками, сел, стискивая липкую рукоять ножа. Глянул на мальчиков, потом на лежащее рядом сухонькое тело и закачался, хватаясь руками за плечи крест-накрест. Но тут же вскочил, закричал сорванным голосом:

— Что стоите, неучи? Быстро, за водой. А ты тащи тряпку. Где у Патаххи травы? Знаешь? Ты? Бегом, нужны листы лапушки, да побольше. И подорожника неси!

Падая на колени, бережно повернул старика на спину, лицом вверх, страшась увидеть мертвый блеск глаз под застывшими веками. Серое утро, еще без солнца, показало ему черный разрез под ухом и слипшиеся от крови волосы.

— Не умирай, старик, — шептал Торза, дергая рукой замшевую рубаху, пытаясь услышать — стучит ли сердце, — я не смогу понять без… без тебя, что увидел. Оно такое… Я не растолкую. Это ведь ты у нас — насчет высших высот и нижнего мира, шаман. Не умирай.

В сильных руках тело Патаххи свисало, как соломенная кукла, попавшая в дождь, и вождь испуганно понял, он любит этого, как любил бы отца. Ожидая мальчиков с травами, баюкал старика с мертвым лицом, а перед глазами плыла череда лиц, связанным одним общим — он, вождь Торза, всех их любил.

Эния, рыжеволосая и сильная, красивая до кружения головы. Любил и отнял жизнь, потому что дочь была важнее — для племени.

Хаидэ — круглощекая, с упрямыми глазами и нежным подбородком. Дочь, ради которой он пожертвовал матерью и потому любимая вдвойне. Потом он… принес в жертву ее саму.

Исма. Ловкий, лучший воин племени, Зуб Дракона Исмаэл, он мог стать его сыном, правой рукой, но стал посланцем в дальнее племя, отданный чужим богам, навсегда, так же, как отдана была Хаидэ. Ради общего блага.

Торза сглотнул, обхватывая легкую голову старика широкой ладонью.

Абит. Коренастый, невысокий, учитель мальчишек, да они до сих пор ищут его в толпах, отправляясь в города и на караванные пути. Был проще Исмы, не так красив и не так быстр, но только сейчас Торза непобедимый понял, что любил его, как любил бы другого своего сына, и его любви хватало на обоих — взрослых мальчиков, его мальчиков, его гордость. А он уничтожил его! Изгнал, лишив памяти. Заботясь о племени…

И вот, на его руках лежит еще один… Сколько раз Торза покидал свою палатку, оставляя сонную рабыню или молодую из племени. Ехал через степь, дыша вечерним воздухом и глядя на красное солнце. Всякий раз по делам и всякий раз — чтоб увидеть старика. И не было б дел — придумал бы их.

Как жить, если и его он убил? Сам. Своими вопросами заставив отправиться в опасное путешествие.

Всходило солнце, неся с собой краски, от которых зажелтела сухая трава, стало синим высокое небо, полное облаков радости, маленьких и мягких, как месячные щенки. Падая и тут же поднимая себя красными крыльями, прилетела легкая бабочка и опустилась на лоб Патаххи, раскидывая яркий рисунок поверх землистых морщин, роняя тень на закрытые глаза.

Безымянный, протопотав, присел на корточки, протягивая вождю мокрую тряпицу, заблестевшую, как слюда. И Торза, шепча, обтер сухое лицо, бережно проводя по сомкнутым векам. Прижал тряпку к ране. Разминая сунутые в руку листы подорожника, сунул их в рот, разжевывая и, сплюнув зеленую кашу в горсть, примял на ране. Покрыл сверху широким листом лапушки, опушенным белыми ворсинками. И сказал:

— Я убиваю любимых, шаман. Это потому что я — вождь?

Через площадку летали стрижи, чиркая утренний воздух острыми крыльями. Из трав выпрыгивали кузнечики и сваливались обратно, стрекоча громко, как птицы. Над головой, кликая на каждый взмах огромных крыльев, тянулись клином белые лебеди. И под растерянным взглядом вождя серые веки раскрылись, показывая помутневшие от боли глаза. Сухой рот треснул в слабой улыбке.

— Правильный ответ, Торза не-по-бе-д-д…

— Молчи! Молчи, я отнесу тебя в тень.

Уложив раненого у боковой стены палатки, Торза присел рядом, не отводя глаз от серого лица. Утро ярилось, кричало и пело, катило по небу белые клубы облаков, кидало на землю горсти света, и, брызнув поодаль легким дождем, протянуло радугу на краю неба. Мальчики, молча и быстро скатывали сеть. Снимая с нее звериные головы, укладывали их в торбы, пересыпая сухим листом живуца. Поправляли костер, и, расчищая его от сгоревших ночью ветвей, несли охапки хвороста.

Торза встал, оглянулся на своего коня, что пасся невдалеке, по-драконьи клоня крутую шею. Пора было ехать обратно. Он — вождь. И племени без него нельзя. Усмехнулся. Малое время назад готов был выбросить свою жизнь в огонь, пораженный открывшейся истиной. И вот уже снова — пора, должен, племя… Кого еще он убьет из любимых, правя Зубами Дракона? А если любит все племя и печется о нем, то может ли быть так, что его забота приведет племя на край гибели? И — убьет целиком? Но ехать надо…

Он хотел присесть, провести рукой по спутанным волосам старика, тронуть лоб. Но только поклонился и сказал, прижимая к сердцу ладонь:

— Я благодарю тебя, шаман, за новые мысли и новые знания. Пусть жизнь не покидает тебя еще долго. К ночи пришлю гонца, чтоб знать — ты по-прежнему жив.

Потоптался неловко. И, подавив радость, прыгнувшую в сердце, когда увидел — серые губы шевельнулись, и еле заметно качнулась голова Патаххи, подозвал коня.

Ши оставили хлопоты и выстроились, глядя, как всадник, утопая в высокой траве, становится крошечным и все тише рассыпаются горсти конского топота по сухой глине. Горсть, горсть, еще горсть… и вот уже только цикады тянут скрипучую песенку в стеблях полыни.

Патахха, приподняв голову, слушал тоже. Когда топот стих, сказал еле слышным голосом, ворчливо:

— И хоть один из вас принесет старику свежей воды? Или кинетесь разорять запасы еды, пока я тут валяюсь и не могу наказать?

Закрыл глаза и улыбнулся, слушая, как затопотали ноги мальчиков по площадке между кибиток. Торза силен и слаб. Глуп и умен. Хорошо, что вождь убил его — это заставило его понять одну из истин. И хорошо, не понял, что убил и думает — ранен. Это не затмит его ум бесконечным раскаянием. Пусть мчится к племени, думая. Дорога длинна, времени на одиночество хватит сильному и умному, чтоб истина укоренилась в сердце. А там — что-то да будет.

Торза гнал коня через травы, колени его покрывались желтой пыльцой. Улыбался, думая о том, что Патахха жив. И хмурился, вспоминая о горьком открытии. А еще крутилась в голове мысль о том, что в раскачивании мира, которое явило ему множество лиц, он не видел лица Хаидэ, ни разу. Среди сотен увиденных судеб не нашел судьбу своей дочери. Значит ли это, что плохо смотрел? Или…

Натянув поводья, застыл, машинально осматривая широкую степь, окаймленную грядой древних курганов. Далеко впереди поднимались дымки летней стоянки. Скоро он будет там. Придут купцы, показывать товары для охотников и женщин, к вечеру наедут из ближнего полиса знатные горожане — торговать себе наемников-воинов. И он, вождь, сидя на высоком деревянном кресле, накрытом шкурами драгоценных серебряных лис, будет договариваться, решать и планировать. Все это время зная то, что стучит в его виски — он родил дочь, у которой нет судьбы в этом мире. И если она до сих пор жива, то она — выше судеб. А значит, ему с этой поры нельзя решать за нее ничего. Никогда. Как Абит, учитель мальчиков, она ушла от него, и за каждый свой шаг теперь отвечает сама. Даже если шаги эти будут чудовищными и неверными.

 

45

Купы деревьев посреди выгорающей на солнце степи стояли зелеными облаками в желтом небе. Казалось, подует ветер — и они покатятся, поплывут, меняя очертания. Вырастут, густея и хмурясь, а то — растекутся тонким зеленоватым дымом, впитываясь в бледное золото пшеницы и трав. Ранняя горячая и влажная весна обернулась летом за несколько дней, вернее, ночей: каждое утро солнце делалось больше и горячее, палило, кидая свет плашмя, чтоб захватить всю степь целиком. И только в лощинах и садах солнечные ладони не хлопали оземь, а лишь касались макушек, отягощенных зелеными плодами. Везде, где тронули горячие пальцы Гелиоса пушистые персики, тугие абрикосы и глянцевые яблоки, загорались яркие пятнышки — розовые, оранжевые и красные. Кидали на темные листья, уже чуть уставшие от зноя, легкие цветные блики. И Аполлон, смеясь, рассыпал из узкой ладони крошечные радуги, подсвечивая густую прохладную тень.

Ахатта лежала у кривого толстого ствола, положив голову на колени Хаидэ. За их спинами на корточках сидели рабыни, испуганно моргая, поворачивали головы, следя за шагающим взад-вперед Техути. Египтянин сердито хмурил брови, дойдя до края тени, резко поворачивал, так что взметывался льняной подол, показывая напряженную ногу, и двигался обратно, припечатывая плетеными сандалиями мягкую траву. Наконец, встав перед женщинами, воздел руки и потряс над головой сжатыми кулаками.

— Если бы ты не была моей госпожой, моя госпожа!

— Вот не твоя госпожа, — мгновенно отозвалась княгиня, кладя руку на горячий лоб Ахатты, — скажи ей, а я выслушаю.

Техути упер кулаки в бока и воздвигся над лежащей Ахаттой. Та напряглась, стискивая руку подруги. И Хаидэ задумчиво добавила:

— А потом велю дать тебе плетей, за то, что оскорбил моего стража.

Египтянин снова потряс кулаками, раскрывая и закрывая рот. Резко выдохнул и замер, стараясь успокоиться. Остыв, саркастически усмехнулся и сказал лишь одно слово:

— Страж… — вложив в него горький упрек.

— Твой раб прав, Хаи, — Ахатта, морщась, сползла с колен и села, запахивая на груди разорванную рубаху, — я не должна была…

— Они пришли тебя убить, сестра. Ты защищалась.

— Ее защита заберет жизни у вас обеих. — Техути сел напротив, обхватывая колени руками, — ты можешь меня высечь, светлая, но позволь сначала сказать.

— Если ты будешь говорить, а не кричать.

Яркий красный зайчик сел на нос Техути и перескочил на худую щеку, когда тот повернул голову. Глядя в сторону, египтянин заговорил:

— Ты чужая тут, хоть и жена знатного. И никогда не будешь полностью своей, да и не стараешься. Наполовину диковина, наполовину княгиня. Ты не родила мужу наследника. А теперь у тебя в стражах — ведьма. Ее будут бояться, но страх рождает безрассудную ненависть. К вам подошлют убийцу.

— Я убью его! — на щеках Ахатты запылали неровные пятна, и княгиня прижала руку ко лбу подруги, не давая той встать.

— Иногда ты спишь, высокая Ахатта, — Техути коснулся рукой своего лба в жесте почтения.

— Мне не нужен сон!

— Ахи… молчи. Ты даже не можешь встать…

— Я! Я… — пылающие пятна превратились в багровые круги, и, тут княгиня отдернула руку, когда Ахатта вытянула вперед свои, показывая, как наливаются кровью ногти.

— А сейчас ты отравишь ее! — Техути вскочил и, грубо дернув за край военной рубахи, отшвырнул Ахатту подальше от княгини. Упав лицом в траву, Ахатта сжала голову руками и заплакала. Стебли вокруг ее щек клонились и высыхали, чернея. Колыхались кусты вдоль дорожки, ведущей к храму Артемиды — это рабыни исчезли, будто их сдул ветерок. Проводив их глазами, египтянин спросил:

— Мне говорить?

Вскочившая было княгиня снова села, протянув руку, положила ладонь на щиколотку лежащей ничком подруги. Кивнула:

— Говори. А ты, Ахи, молчи, я хочу выслушать все.

Княгиня поманила жреца рукой, указывая на место около себя, почти вплотную. Он сел на траву, заговорил тихо, поглядывая на темноту посреди пышного кустарника:

— Ты хочешь, чтоб сестра была при тебе. Значит, вам нужна настоящая охрана. Пусть ночами, когда вы спите, у дверей спальни стоят преданные тебе воины, госпожа. А не наемники Теренция и не его рабы, которых можно купить, если знать цену. Ты можешь это устроить?

— Я Зуб Дракона, жрец. Каждый воин моего племени предан только племени, а значит — мне. По-другому не бывает. Мне нужно отправить гонца на места кочевий, найти отца и такие воины будут.

Она подумала, что несколько воинов обещаны Теренцию, за этого вот, что сидит с цветными бликами по лицу и, хмурясь, заботится о ней. Но посланник не прибыл в намеченные сроки.

— Хорошо. Ты сделаешь это, и вы будете почти в безопасности. Почти. Потому что высокая Ахатта должна позаботиться о себе, чтоб защищать тебя. Ты слышишь, страж княгини? — он повысил голос, дождался, когда голова в черных змеях раскиданных волос пошевелилась, и продолжил, обращаясь к ней:

— Научись владеть собой. И своим смертельным даром. Это очень сложно. Но, сделав так, ты сможешь сдерживать отраву в себе и снова вызывать ее, когда это нужно тебе, а не вашим врагам. Ты должна выглядеть достаточно уязвимой, доступной, незащищенной — не опасной. А убивать можно и без лишнего шума.

Ахатта повернула голову и, убирая волосы от лица, глухо ответила:

— Я постараюсь.

Взгляд жреца наполнился жалостью.

— Ты не сумеешь сама. Кто-то должен держать тебя. Кто-то безмерно добрый и преданный. Держать своей любовью.

— Я люблю ее, — княгиня тихонько погладила щиколотку подруги. Но жрец затряс головой:

— Этого мало. Ты добра, но ты Зуб Дракона и воин. А еще — женщина и твоя любовь может обратиться на мужчину. Ты не сможешь отдать Ахатте себя целиком.

Он сидел, наклоняясь вперед, и солнце трогало блестящие смуглые колени. Худое лицо с нахмуренными бровями пятнали тени листвы. Когда повернулся, убеждая, Хаидэ, покраснев, опустила глаза, понимая его правоту. Вот он, мужчина, сидит совсем рядом, от его голых плеч пахнет потом и горячим маслом, впитанным мускулами во время погони, солнце блестит на его коленях. Вдруг говорит о любви, и она думает о том, как сильно и жестко его напряженное тело. Каким оно было бы там, в постели, если он, а не Теренций…

Одернув себя, заставила смотреть прямо в глаза собеседнику:

— Ты прав. Но где же найти любовь, преданность, так сразу, когда это нужно?

— Никто не полюбит меня, — Ахатта села и, оглядев свои руки, от которых медленно отливала злая багровая кровь, положила их на подол рубахи, — Исма умер. А мой сын далеко. Но я постараюсь научиться сама.

— Нам нужна Цез, — сказал жрец.

Большое облако, что медленно катилось по синеве, меняя очертания, закрыло солнце и громыхнуло, грозя дождем. Цветные пятна на листьях померкли, кусты полегли и встали от резкого порыва ветра. Княгиня вспомнила вечер танца с черной красавицей, обвитой серебряными цепями:

— Старуха-предсказательница, которую приводил Флавий? Что ты знаешь о ней, жрец?

— Цез изгнана из своей страны, потому что людям не нужна правда. Они хотят знать, будет ли хорошим урожай и сколько детей доживет до совершеннолетия. Но никто не хочет знать, что именно зависит от самого человека. Потому что тогда каждому придется меняться, а меняться не хочет никто. Цез видит того, кто просит о знаниях — до самой его глубины. И этого тоже не хочет никто. Люди страшатся, если еще кто-то узнаёт, что прячут они на самом дне своего сердца. Потому Цез изгоняют отовсюду, несмотря на ее верные предсказания. Слишком дорогой кажется заплаченная за будущее цена. Цез меряет неумолимость будущего изменениями самого человека.

— Я не понимаю… — Хаидэ слушала, стараясь уложить в голове сказанное. Техути поискал слова и пояснил терпеливо:

— Она говорит о будущем, которое все равно наступит, о неизменном, о том, которое единственно верно. Но добавляет к своему откровению советы, что нужно изменить в себе, когда ты идешь к нему. И люди не могут понять, княгиня, к чему им меняться, если это не изменяет их будущего! Отсюда до ненависти всего шаг. И все делают его. Потому Цез похожа на траву-странник, клубок которой вечно торопится впереди ветра. И ничто не может остановить ее бег.

— А если кто-то остановит?

— Никто. И ничем. Даже сильный, тот, кто ужаснется себе, но примет ее истины, он останется менять себя, а Цез пойдет дальше, влекомая своей судьбой. Но зато сильный может встать на нее пути, получить свое знание. И станет еще сильнее. Вы готовы, сестры? Она узнает о вас все. Но — поможет.

Тень под деревьями стала еще гуще, снаружи по желтой траве защелкал быстрый дождь. Ахатта села, зябко согнув плечи. Так же, как недавно Техути, обхватила руками колени. Мокрый ветер задувал сбоку, за деревьями заржала Цапля, перебирая по мокрой траве тонкими ногами.

— Я попрошу мужа найти ее и привести в дом.

— Нет! — Ахатта, утыкаясь лицом в колени, простонала и снова сказала:

— Нет-нет-нет! Она скажет и я… я потеряю тебя, сестра. А может и себя тоже.

Ветер снова взвихрил листву и перед Хаидэ упал, щелкнув по траве зеленым боком, персик. Она смотрела на него, не видя, а перед глазами снова и снова плыли пьяные смеющиеся лица потных мужчин и она, отраженная в большом зеркале, одетая в жадную похоть, требующая грязных и грубых наслаждений. Снова и снова, с нетерпением ожидая прихода следующей ночи. Он давал ей зелье, но разве она хоть раз отказалась выпить его…

— Это я могу потерять тебя, Ахи. Но все равно, мы должны.

Встала, поправила волосы, забирая их под витой обруч. Решение принято и ей стало легче. Можно больше не думать об этом. Пока не появится Цез — высокая худая старуха с мертвым глазом, и другим, блестящим, как лезвие ножа.

Ветер утих и облако, ворча, перевалилось через свой бок, медленно катясь дальше. Освобожденное солнце брызнуло горячими лучами, пронизывая мокрую листву, и вдруг на дорожке, ведущей к храму, загорелась яркая радуга, уходящая в небо.

— Вставай, Ахи, пойдем. Нужно оставить дары и возвращаться.

Она улыбнулась Техути и повела подругу по мраморным плиткам. Египтянин двинулся следом.

«Вот и снова она показала свою силу, даже не поняв этого. Сколько же в ней ее, этой силы? И для чего дана она этой женщине?»

В небольшой беседке, с куполом, стоящим на стройных колоннах, Хаидэ произносила слова для Артемиды, почти не думая о том, что говорит. Светлыми тенями плавно ходили рабыни, раскладывая дары у ног лесной охотницы, и княгине показалось, что каменный пес, лежащий у складок хитона, вытянул острую морду, нюхая принесенное мясо на куске белого полотна. Вился тонкий дымок от возженных курений и через него пролетали, спеша по своим живым делам, пчелы, исчезая за ветками, свесившими листву прямо на круглые плечи богини.

Закончив молитву, она поклонилась, прижимая руку ко лбу, тронула пальцами другой неподвижные каменные драпировки. И обходя спутников, направилась по дорожке к яркому свету дня. Там, на границе деревьев и поля, ее ждала запыленная Фития и Хинд, держа в поводу лошадь. А рядом переминался с ноги на ногу высокий мужчина в оборванной одежде, светловолосый и светлоглазый, с улыбкой на смущенном красивом лице. Потер заросший русой бородой подбородок и поспешно поклонился, когда княгиня остановилась, с удивлением разглядывая его.

— Вот, — сказала Фития, отходя в сторону и показывая рукой на незнакомца, — просился к вам. Увязался, ровно пес на базаре. Я посмотрела, птичка, у него нет даже ножа. Сказал, споет песен. Ну, бродяга, скажи госпоже сам, чего хотел от нее.

Тот улыбаясь, затряс головой, повел рукой, до того спрятанной за спину, показывая зажатую в ней цитру. И вытянул шею, глядя мимо Хаидэ.

— Ничего от нее, нет. Мне нужно петь для той, что тоскует. Вот ей.

Хаидэ чуть сдвинулась, загораживая от него Ахатту. Удивленно смотрела, как дрожит в вытянутой руке неловко взятая за раму цитра. Фития возмутилась:

— Ты что это, бродяга, ты с кем говоришь? Поклонись княгине и быстро расскажи ей, чего ты…

— Мне? Ты сказал песни мне?

Ахатта выступила вперед, жадно разглядывая смущенное лицо. Тот закивал, прижимая цитру к груди, тронул струны.

— Нет, не надо песен сейчас. О чем ты хочешь спеть мне? — мысль о будущих признаниях Цез пугала Ахатту и заставляла шарахаться от неожиданных новостей. Тот пожал плечами и заговорил нараспев, будто повторяя за кем-то неслышимым:

— О жизни, это песни о жизни. О солнце, что встает над травой, и ветре, что катит по небу тучи. О том, что утра бывают холодны, а лето согревает дыханием ночи. О том, что дорога всегда лежит перед глазами, когда ты идешь по ней, даже если туман коснулся лица. О белых тяжелых цветах и ласточках с острыми крыльями… О пчелах, сосущих отравленный мед…

— Замолчи! Прикажи ему, Хаи!

— О красных тюльпанах, чьи лепестки срывает ледяной ветер мертвой весны…

— Хаи! — Ахатта вцепилась в плечо подруги и та сделала запрещающий жест:

— Подожди, певец.

Тот послушно смолк, и застыл, полузакрыв веки, прислушиваясь к себе, шевелил губами.

— Ты знаешь его, госпожа? — шепотом спросил Техути.

Хаидэ отрицательно покачала головой. Внимательно оглядела бродягу, перебирая в голове все свои встречи — от недавних до ушедших в далекое прошлое. Тот, выше всех присутствующих, широкоплечий, с нездешними светлыми волосами, подстриженными скобкой, и короткой русой бородой, казалось, недавно жил хорошо, но штаны и кафтан, сшитые из добротной ткани, истрепались, босые ноги были грязны и вряд ли помнили о сапогах, а волосы взлохмачены и росли в беспорядке, нарушая работу кого-то заботливого, кто ровнял и расчесывал их. Похоже, не так уж давно… Он говорит — пчелы?

— Ты прибыл с караваном? Ты бродячий певец, которого выгнал Аслам?

Бродяга закивал, с облегчением улыбаясь. Прижимая руки к груди, неловко поворачивая мешающую цитру, кланялся княгине и отдельно кланялся Ахатте, смутно и с недоверием глядевшей на его суету. Потом повернулся и несколько раз поклонился Фитии. Та махнула рукой, отворачиваясь и бормоча «такой здоровый дурень, песни он поет, да на нем поле вспахать можно, вот бездельники развелось их…»

— Не ворчи, Фити. Как зовут тебя, певец?

— Убог, меня зовут Убог. На языке дороги и славного города Стенгелиса это значит, что я глупый, растерявший остатки ума. И что я только пою. Но я могу еще крыть крыши и носить мешки, госпожа. Я могу повести лошадь в ночное и я очень сильный. Ты только позволь мне петь для твоей сестры. Она тебе сестра? Ну то не главное. Я буду петь, а ты приказывай.

— Я знаю, что значит твое имя. Странники всегда идут через города, среди них есть и певцы. Но если твои песни для Ахатты, то ей решать.

Все посмотрели на Ахатту. Та, еле держась на ногах от усталости, облизнула языком сухие губы. Моляще глянула на княгиню.

— Я не знаю. Я… он говорит пчелы, и я боюсь. Но я хочу услышать еще.

Техути, стоя чуть в стороне, внимательно рассматривал смутную улыбку на лице великана, напряженное и растерянное лицо Ахатты, серьезно нахмуренные брови княгини. Плавное течение жизни будто приближалось к узкой стремнине, и события, что вершились далеко и независимо друг от друга, сближались, неумолимо сталкиваясь, и натыкаясь друг на друга. Воды реки жизни несли их рядом, все быстрее и ближе. И все, что происходило, похоже, связано роком. Понимает ли это княгиня, что стоит, задумавшись, и накручивает на палец складки хитона, совсем как девчонка, для которой отражение в зеркале новых одежд — пока самое главное в жизни?

— Пойдешь с нами, — решила Хаидэ, и жрец понял — она не девчонка, и видит или подозревает то, что открыто ему.

— Иди за повозкой, в доме Фития даст тебе еды, а вечером споешь для гостей. Простых и веселых песен, понял? Не тех, что должен петь моей сестре. Ей споешь потом.

— Да, высокая госпожа. Еще я могу перекрыть крышу.

Усаживая в повозку Ахатту, княгиня рассеянно кивнула. И рассердилась на себя, когда Техути вскочил и встал перед ней, принимая поводья. Что-то важное происходит в их жизнях, наконец-то, после долгого и расслабляющего сна в покоях богатого дома. А она каждую минуту готова выбросить из головы все, лишь бы снова сидеть и ждать, когда ее колена коснется нога стоящего возницы. И в эти минуты не может думать больше ни о чем. Техути обернулся, натягивая поводья. Пока Фития умащивалась рядом с княгиней, подбирая подол, чтоб не попал под обод высокого колеса, а сидящая с другой стороны Ахатта не сводила глаз с бродяги, укутывавшего цитру в тряпицу, жрец улыбнулся сердитому лицу и прошептал:

— Это не слабость, госпожа. Это значит, тебя хватает на полную жизнь, а не на ее части.

И гикнув, погнал повозку по белой высушенной дороге среди мягко желтеющих полей.

Этой ночью Теренций почти сошел с ума, побеждая свою жену в горячей постели, и продолжал бы сходить, если бы мужская сила не покидала его. На время, радовался он, вытягиваясь с ложа, чтоб встряхнуть угасающий светильник, всего только на время. Потому что при новом небольшом свете ему довольно было повернуться, увидеть блестящее от теплого зноя и их любовных игр женское тело, и безумие снова накатывало, брало его в огромные крепкие лапы, вертело обоих, складывало и сминало, разлепляло и скручивало вновь.

— Что ты делаешь со мной, жена? — шептал, наваливаясь большим телом, дышал в мокрое ухо и слушал в ответ ускользающие смешки, а потом стоны, что понукали его, как возница понукает жеребца, достигая желанной цели.

— Ты поишь меня зельем? Твоя старая нянька готовит его тебе? А?

— Н-нет… иди… — она хватала его большую голову, пригибая к груди, и отпустив себя, мчалась, повелевая, танцевала, не различая границ, не боясь ушибиться. И ночь казалась темным бескрайним морем, с плавной, подернутой серебром лунного света зыбью. Морем без берегов.

— Может, песни шута так раскалили твою кровь? Он хорошо пел, этот Убог. У него красивое тело и приятное лицо. Уж не о нем ли думаешь сейчас? Гости остались довольны.

— Нет! — от рывков и поворотов пламя светильника прыгало и пряталось, а потом снова выглядывало из лебединого носика. Теренций жадно смотрел на ее лицо, на закрытые, как и положено в страсти глаза и полураскрытые губы. Вел рукой по мокрой груди, сжимал, слушая телом, как ее тело отзывается на ласковую боль.

— Если о нем, я убью тебя. Открой глаза, жена, быстро, посмотри на меня.

Вытягиваясь в струну и напрягая бедра, так что Теренций, не удерживаясь, сполз и рухнул рядом, не отводя глаз от ее лица, она открыла свои, потемневшие от боли и наслаждения и снова сказала:

— Нет…

И муж поверил ей. Обхватил ногами, стискивая, радуясь не уходящей мужской силе. А она, глядя в расписной потолок, жадно принимала ласки, поворачиваясь, свивалась и распахивалась, без перерыва пропуская через живот и сердце память о сильной спине и узко затянутом поясе, о горячей коже, касающейся ее колена. О том, как на худых плечах тени очерчивали вздувающиеся мускулы. Пропадали, тут же рисуя другой рисунок. И запах, его запах, после драки такой же, наверное, каким он был бы здесь…

Зарычав, муж смял ее, наваливаясь, утопил в сбитом покрывале, заерзал и обмяк рядом, все еще держа ее грудь вздрагивающей рукой. Уронил в подушки отяжелевшую голову. Еле шевеля языком, сказал:

— Я не услышал твоих криков. Ну в следующий раз, скоро.

Падая в сон, пожаловался невнятно:

— И все равно… мне кажется, будто ты привела еще кого-то. В эту… в нашу постель…

Он захрапел, рука, слабея, поползла с ее груди. Хаидэ лежала, не шевелясь, ощущая, как больно наливается тяжестью низ живота. «А скольких ты приводил в нашу спальню, муж мой. Не мысленно, а по-настоящему. О скольких узнает теперь Цез? Увидит, как это было»…

Она отодвинулась и встала с постели. Тихо ступая, прошла к окну, забирая рукой тонкую летнюю драпировку. На широком подоконнике лежали полосы и пятна лунного света, и Хаидэ повела рукой, глядя, как та становится полосатой, потом пятнистой.

Через узкое пространство за окнами спальни ей была видна стена забора, сверкающая белизной, черная ночь за ней и высокая молочная луна, мелькающая посреди тягучих живых облаков. За окном было тихо, и княгиня наклонилась, ложась на прохладный подоконник разгоряченной грудью, чтоб с высоты второго этажа увидеть пустоту под стеной дома. Луна делила мощеную полосу надвое, и у самого забора все пропадало в черной тени. А в освещенной полосе у самой стены сидел человек — княгине была видна лишь темная макушка, плечи, укрытые светлым плащом. И согнутые колени, блестящие натянутой кожей.

Она, держась вспотевшими ладонями за край, медленно склонилась еще ниже, так что волосы, щекоча, упали вдоль щек и свесились за подоконник. Он сидел тут. И слышал. И теперь она, все еще жаркая, не получив от мужчины главного, того что отпустило бы ее в сон, прижимается к мрамору горячей обнаженной грудью. Голая. Над ним.

— Они оба спят, — беззвучно шепнула, еле разлепляя губы и не отводя глаз от замершей черной макушки. И внутри все метнулось, ударив в голову мгновенным смещением пространства и времени — гогочущие мужчины десять лет тому, в их спальне, Теренций у столика, постукивающий ладонью в такт, ободряя, собственные крики, сердитые и ликующие, их слышали все… и рабы… И Нуба, сидящий на ступенях лестницы за дверями.

…Спящий муж за ее голой спиной, спящий мужчина внизу под ее обнаженной грудью… И режущий взгляд Цез, тот единственный, что помнила она с пьяного шумного вечера, в который Техути пришел к ней, еще дремлющей в покое и сытости. Разбудил, протягивая на ладони стеклянную рыбу.

Захваченная воспоминаниями, она пропустила мгновение, когда шевельнулся внизу мужчина и, опершись на руку, посмотрел вверх. Не дернулась и не отступила. Клоня лицо, смотрела в глаза Техути, и только раз подняла руку, убирая прядь, которую ночной осторожный ветерок трепал на щеке, мешая ей видеть.

«Цез увидит и это тоже…»

 

46

— Охо-хо-хо, Дионис, что ж ты делаешь, не я ли тебе! Даров! Да каждый день!

Теренций откинулся в кресле, подставляя лоб Гайе. Та, выкрутив тряпку, смоченную душистым отваром, приложила ее к потному лбу, бережно убирая с висков растрепанные полуседые пряди. Теренций притих, ожидая облегчения, но вдохнул терпкий запах раз-другой и, отшвыривая тряпку, схватился за живот, наклоняясь вперед. Анатея кинулась на колени, подсовывая ему медную лохань. В промежутках между позывами, сотрясавшими плечи и спину, Теренций продолжал стонать и жаловаться на коварство любимого бога. И, наконец, выпрямился, бледный, с крупными каплями испарины на лице и голых плечах. Обмяк в кресле, большие руки поползли с подлокотников, падая без сил.

— Верно, надо делить количество выпитых ритонов на мешок прожитых тобой лет, муж мой, — предположила княгиня, входя в комнату. Отодвинула Гайю и взяла у нее компресс, присев, сама положила его на холодный мокрый лоб. Теренций насупился.

— Я слишком стар для любовных утех?

— Если бы так, упрекал бы сейчас Афродиту. А ты возносишь слова к Дионису. Причем же тут любовь, господин?

— Твои учителя чересчур заучили тебя. Играешь словами, а у меня просто болит голова. И еще — желудок. Верно, я отравился вчера осетриной. О-о-о… — он снова нагнулся, упирая руки в колени.

Пережидая, пока муж справится с тошнотой, княгиня еле заметно поморщилась, отворачивая лицо от душного запаха перебродившей еды и кислого вина. Но когда он поднял голову, взглядывая на нее налитыми кровью глазами, лицо жены было безмятежным, спокойно-участливым и — совсем рядом. Она душистой салфеткой утерла ему губы.

— Тогда тебе надо прилечь. Я пошлю за лекарем.

— Я здоров! — и он рыкнул на сновавших по комнате рабынь, — быстро отсюда! Хватит мелькать!

Анатея подхватила лохань и исчезла, следом за ней, не торопясь, ушла Гайя, усмехаясь почти черными губами на смуглом лице. Теренций протянул руку и поймал край плаща жены, потянул к себе, усаживая на колени.

— Я заснул ночью. Так и не услышав, как ты кричишь. Что случилось?

Она пожала плечами, и драгоценный изумрудный шелк мягко заблестел, переливаясь под золотыми завитками фибул:

— Ты горд, как все мужчины, муж мой, и валишь на меня свои слабости. Но ты ведь умен. Скажи мне, что случилось вчера — с тобой? Не верь моей шутке про годы и вино. С кем же мне еще шутить, как не с самым близким человеком. Или все-таки болен? Или кто-то пытался тебя отравить? Скажи, и я велю Фитии позвать врачевателей…

— Да нет же! Нет! — он крякнул и, смиряясь, сказал, отрывая одно слово от другого, будто проверяя, где надо остановиться:

— Я жду. Сына. А нет его. И я купил смолу.

— Теренций! Где твой ум?

— Да! Купил. И съел. Караванщик клялся, что это лучшее средство! И продал мне за целый кошель золота, ну помнишь, тот, небольшой, что я носил на поясе. Сказал, там должно хватить на семь раз.

— Не говори мне, что ты… или? Ты съел все? — встревоженно смеясь, княгиня заглядывала в лицо мужу, а он отворачивался от нее, багровея до самого лба.

— Ты знаешь, я могу съесть бычьи рога, мне хватит на то и зубов и желудка. Но это зелье, — он передернулся, вспоминая резкий и долгий вкус смолы, таявшей на зубах, — знаешь, сколько вина пришлось мне выпить, чтоб избавиться от болота во рту! Впору обращаться к Асклепию…

— Лучше сразу к Афине, — мягко ответила Хаидэ, — Асклепий вылечит твою опрометчивость, а тебе бы не совершать ее. И нимфе Аметис приноси дары почаще, если все же хочешь пить столько, сколько двадцать и тридцать лет назад.

— Хватит меня учить, меня — благородного ахейца! — Теренций икнул и закашлялся, а Хаидэ расхохоталась. Поцеловала мужа в потную щеку. Он упрямо добавил:

— Они еще и девственницы обе, недотроги, вот уж… А ты не виляй, мы говорим как раз о другом.

— Я потому и пришла к тебе, муж мой. Помнишь старуху, что показывал нам Флавий? Она гадает, но пуще того занимается женскими хворями. И после ее ворожбы бесплодные женщины приносят детей. Она ничего не заставит есть, — добавила Хаидэ, видя, как собирается морщинами широкий лоб, — и никого не приводит с собой, как делают то обманщики, вступая в любовные связи с чужими женами, в надежде, что бесплоден муж. Только старуха и я. И после этого — наш с тобой сын. Тебе не кажется, это чуть-чуть умнее, чем съесть зелья на семерых наследников сразу? Ты что хотел получить толпу близнецов, которые разорвали бы мне живот?

— У меня еще столько дел сегодня, княгиня, — пожаловался Теренций, отбирая у Хаидэ тряпку и водружая ее на лоб, — я должен решать государственные дела, заседать в городском совете.

— Торговые дела, ты хотел сказать.

— Да, торговые. Прошли времена героев, сейчас время денег, они вершат все.

— А в этом ты самый удачливый, знаю. Даже несмотря на вчерашние геройские подвиги.

— Хватит насмехаться. Лучше скажи, почему наш дом становится похожим на караван-сарай у большого торгового пути? То жрец, то болящая дикарка, а то бродячий певец. Теперь вот старуха, я ее боюсь, хоть и мужчина. И все это твои приживалы! Не слишком ли много власти для послушной жены, приглашать в дом весь этот зверинец?

Хаидэ напряглась, каменея. Но постаравшись, чтоб муж не почувствовал внезапной ярости, мягко ответила:

— Посчитай, сколько гостей каждый вечер бывает у нас. Твоих гостей, муж мой, что приходят съесть наше мясо и выпить наше вино. Ты говоришь, это для пользы дела, но положи на чашу весов пользу, а на другую — пирушки, разор и растраты. И сам увидишь, какая чаша поползет вниз. А я выбираю тех, кто действительно полезен нам. Потерпи немного и увидишь, как изменится наша жизнь. Ведь ты сам разрешил мне приглашать учителей и сам удивлялся, как хороши и полезны мои советы. А о том, что мы некоторые дела решаем вместе — знать никому не нужно. Мне достаточно славы, что увенчает твое гордое чело.

— Знаешь, как польстить мужу, хитрая, — буркнул Теренций, — зови эту ведьму. И хорошо бы ей справиться с делом правильно.

— Она справится. Но позови ее сам. Ведь ты мужчина и ты властелин в нашем доме.

Она поцеловала его снова. И, встав с мужских колен, ушла, улыбнувшись. Идя по узкому коридору в перистиль, слегка задыхалась от мыслей о предстоящем разговоре со старухой. И оттого, что решение, пришедшее прямо сейчас, тоже станет известно пророчице. Но пусть. Стремнина становится все уже, события несутся быстрее и быстрее, и ничего не повернуть вспять.

«Старуха не приведет мужчину, чтоб оградить меня от бесплодия мужа. Этого мужчину выберу я. Уже выбрала. Если мне суждено родить сына, отцом его будет Техути, а не Теренций. Она будет знать об этом, и может рассказать мужу. Но я все равно сделаю так».

Легенда, которая ведома только одной.

Девушки в деревнях Каменных Гор были так красивы, что мужчины съезжались к подножиям острых пиков круглый год. Благо, тут всегда стояла весна. Красавцы и хитрые, силачи и торговцы, воины и победители игр — оставляли у согнутых старух своих лошадей, волов, яков, мулов и, причесав усы, завив молодые бороды, уложив пряди волос, покупали свитки, каждый — по десять полновесных золотых монет. Чтоб в узких ущельях, ведущих к сердцу Каменных Гор, стража пропустила их, не убивая. Так шло испокон веков, потому что самым ценным товаром в стране были красавицы девушки. Смирные, светлоглазые, высокие и тонкие, с прямыми плечами и маленькой ножкой. Любую прихоть мужчин умели исполнить они, еще только прочитав ее в глазах новоиспеченного мужа. Даже ту, о которой ищущий семьи и не подозревал. Молодые мужчины влеклись по узким ущельям, в укромную внутреннюю долину, и скалы повторяли их залихватские песни, бросая их обратно. А мужчина пели, не подозревая, что вскоре узнают о себе все. И изменятся безвозвратно.

И когда песни кончались, а голоса хрипли, когда пятая стража проверяла истрепанный в десятках рук свиток, узкие тропы распахивались, открывая чудесный сонный край, окруженный острыми пиками каменных гор. Тут посреди медовых трав покоилось тихое озеро — будто зеркало, чтоб отражать красоту женского лица, склонившегося над ним. Вокруг озера круглились аккуратные деревья, с кронами пухлыми и тугими, как женские груди. Бежали от них в стороны белые чистые дорожки — длинные и ровные, как девичьи обнаженные ноги. И приводили к небольшим домикам, выстроенным под самыми скалами. Каждый дом был аккуратен и чист, в каждом была и спаленка и кухня, а также двор, в котором гуляли толстые куры и сад, полный фруктовых деревьев. А по круглым окошкам вились виноградные лозы, — чтобы веселое вино не кончалось в ледяных погребах. Зубчатые листья не скрывали девичьих лиц, что улыбаясь, выглядывали из окон и прыскали в ладошки, нежно краснея, когда очередной молодец останавливался и вертел головой, не в силах выбрать. Ждали, когда вспомнит слова, начертанные в пропускных свитках, о том, что тут можно все, хоть оставайся на веки вечные, переходя от одного окошка к другому, принимая приглашение в каждый нарядный дом и пробуя, в каком из них мягче перина и легче вышитые покрывала. Тут некуда было торопиться, да никто и не торопил. Потому мужчины ходили из дома в дом, без перерыва насыщая тело и глаза. А потом начинали убивать друг друга — за мелочи. За то, что сегодня эта спаленка занята и нужно сделать десяток шагов до следующей. За то, что красавица, которая так сладко вскрикивала, стелясь под горячим мужским телом, вдруг пригласила другого, стоило первому выйти за порог. Хотя ушел ведь тоже к другой. Но жадность посреди мирной долины жирела и вырастала выше гор, вскормленная полным послушанием и смирностью ласковых дев. И убивала.

На девушек же не поднимал руку никто. Слишком красивы и ласковы были они и всегда поворачивались к ярости лицом, нежно улыбаясь и послушно спуская с сахарных плеч тонкие рубашки беленого полотна. И убивший тут же забывал о вспыхнувшей ссоре, шел, как идет в поводу теленок, опустив руку с ножом, с которого стекали в душистые травы капли крови. Верно, это и был земной рай, о котором мечтал старый купец Аслам, понимая, что весы мироздания всегда держат наготове свои чаши и, положив что-то на одну, человек непременно положит и на другую.

Похоронив и оплакав убитых, девушки шли на чердаки, где солнце пятнало горячими лужицами золотую солому. И поцеловав в клюв серую горлицу, воркующую страстно и с придыханием, привязывали к лапке полоску с именем покойного, оторванную от свитка. Чтоб старухи за кольцом серых гор, прочитав, узнали, чью лошадь, мула, вола или пару ослов можно уводить на большой базар, что шумит на краю страны.

Мирная, спокойная, прекрасная жизнь, где никто никого не заставляет, где послушание дев глубоко, как бездонна глубина синего озера, без единой волны.

Конечно, жизней было больше, чем смертей и жадность не у всех отбирала дыхание. Многие, выбрав жену, брали ее за руку и уводили, распевая свадебные песни, и найдя свои повозки, платили старухам и стражам калым, сажали на мягкое сено избранницу и уезжали, помня лишь тихую гладь озера, вкусную еду, ласковые руки и полное послушание дев. Такие жили долго и счастливо, гордясь красавицей женой и обильными детьми, были успешны в делах, потому что жены из девушек Каменных гор получались на удивление умные и всегда могли поддержать мужа советом. Все шло правильно. Ведь должны новые юноши, глядя и завидуя, копить золотые монеты на вход и калым, мечтая о путешествии в тихий рай, где никто никогда не знает отказа.

Когда отец привел в долину Цез, то смолкли веселые песни вокруг. Парни бросили своих подружек и собрались на площади. И даже девы, затягивая пояски на рубашках, заторопились по каменным гладким плиткам — посмотреть на красоту, которая совершенна. Цез только исполнилось пятнадцать. И когда она поворачивала голову, пепельная коса, небрежно собранная толстым жгутом, ползла по гибкой спине, как теплая и живая змея, сама просясь в мужские руки. Отец поцеловал дочь в нежную щеку, в последний раз взвесил на руке тяжелую косу, и, сказав ей — будь самой послушной, повернулся и ушел, щупая на поясе кошелек и подсчитывая, сколько золотых монет принесут ему пропускные свитки, и какую повозку готовить для большого калыма.

А девушки взяли Цез за пальцы и повели в новый дом, распевая женские песни. Сняв дорожное платье, вымыли до шелка юное тело, накинули самую тонкую и прозрачную рубашку, обвили высокую шею семью рядами драгоценных бусин, причесали и завили богатые волосы. И чуть-чуть набелив лицо и подрумянив губы, так чтоб казалось — она только что кусала их в страсти, усадили у окна, обвитого виноградом.

— Будь самой послушной, красивая Цез, — напомнили ей и разошлись, унося свои тихие песни и влажный блеск глаз.

С тех пор год и еще три года ни одного часа Цез не оставалась одна. Красота ее цвела все сильнее, и множество молодых мужчин решали, замерев под ее окном — вот она уйдет со мной, станет женой — ласковой и послушной. Но с ними-то чаще всего и случались всякие грустные вещи. То побьются двое на площади, выкрикивая ее имя, и упадут замертво, одновременно взмахнув ножами. То вдруг исполнится неземной тоской будущий муж и к утру найдут его в озере, быстро вынут, чтоб не портилась сладкая вода и хоронят с тихими песнями, упрекая что так мало побыл, и ушел… То вдруг парень, обойдя всех, возвращается к дому Цез, выкрикивая непонятные слова и вертясь, как безумный дервиш, а потом падает мертвым или убегает в скалы, а все знают — туда нельзя, без троп в скалах ходят только горные тигры…

А Цез все сидит у окна. Или ведет за руку в спальню, на мягкие покрывала. Или устроившись на табурете, подперев тонкой рукой нежную щеку, смотрит, как ест. И до поры было это все неплохо. Отец в маленькой деревушке среди скал встречал приехавшую на осле старуху, пересчитывал причитающиеся ему деньги и, сложив их в погребе в глиняную крынку, плотно запечатывал ее воском. А потом брал другую — со старым вином, шел в дом, бил плетью послушную жену и напивался до бесов в глазах. А старухи по утрам протягивали в небо дрожащие руки, снимали с лапки очередной горлицы бумажную полоску и шли в конюшню — отвязать уже своих лошадей и мулов.

Но чаши весов всегда требуют равновесия. И стали поговаривать в окрестных городах и дальних селах, что слишком многие не возвращаются из райской долины. И все меньше повозок, скрипя, останавливались у плетней сторожевых деревень. Убеленные старцы собрались на совет в доме у подножия каменных гор и решили: пришла пора что-то менять в одной судьбе, чтоб уберечь всеобщее благоденствие. После решения их в дальнюю Фарсию был послан гонец.

И всего через месяц, старухи, трясясь от жадности, привязывали в конюшне пятерку горячих тонкошеих жеребцов, розовых, как утренняя заря. Жениху выдали свиток, украшенный тяжелой печатью, и не пешком он пошел по узким тропам, потому что такому богатому жениху не пристало обивать ноги о камни. Покачиваясь в паланкине, мужчина смотрел на маленький портрет, рисованный яркими красками на растянутом в рамке пергамене. И, насмотревшись, взглядывал вперед, поглаживая рыжую бороду рукой, на каждом пальце которой красовались по три драгоценных перстня.

Девушки встретили гостя привычными тихими песнями, но ни на одну из них даже не глянул он, грузно сползая с богатых носилок. Еще раз посмотрел на рисунок и направился к домику Цез, сердито удивляясь, что послушная не выглядывает в окно, приманивая нежной улыбкой. Громко стукнул дверью, возвещая, что пришел за своим. И пошел прямо в спальню, где под руками красавицы, отворачиваясь от нее на постели, морща юный лоб, всхлипывал юноша — тонкий и нежный, как девушка. Нежность и теплый румянец на щеках, еще не узнавших даже юношеского пушка, не помешали ему пробраться в долину, минуя тропы, по скалам и осыпям, таясь от горных тигров. Потому что он был нищим, денег на свиток у него не было, а шел к Цез, услышав о ней от пьяных дружков отца, похвалявшихся послушной любовью красавицы. И Цез полюбила упрямого, преодолевшего все преграды.

Но, вставая в двери, купец нахмурил седые брови, тщательно закрашенные хной. Молча смотрела послушная Цез, как пинками и затрещинами, хватая за волосы, когда падал, выкинули юношу за порог. И повернула к покупателю прекрасное лицо.

— Я пришел за тобой, жена, — сказал купец и повернулся уходить, чтоб сразу уехать, ведь дома ждали его множество дел, — одевайся.

— Нет, — сказала послушная Цез. И встала с постели, убирая в косу тяжелые волосы.

— Нет. Я не пойду.

И тогда он медленно повернулся. Всего мгновение смотрела Цез в черные глаза, мертвые, как пуговицы на богатом кафтане. Но женское знание вспыхнуло, осветив бездну чужой души, и показало ей все. Ведь не зря девушки Каменных гор умеют угадывать все мужские желания. Даже те, о которых сами мужчины не ведают…

А любовь сделала глаза Цез острыми, как кромка ножа.

Одного вдоха хватило ей, чтоб увидеть черное болото шевелящихся гадов. И закрывая глаза, так что ресницы, обрезаясь об остроту ее зрения, посыпались на выметенный пол, она крикнула так, что отозвались эхом тихие горы и в озере, впервые с его сотворения, забурлила вода, поднимая волны:

— Нет! Никогда!

В теплых спальнях смолкли смешки и стоны, на тропинках замерли легкие шаги. Даже горлицы на золотых чердаках перестали ворковать свои страстные песни.

А купец, снова отворачиваясь, усмехнулся в заплетенную косами бороду и приказал, уходя к паланкину:

— Свяжите ее. И киньте в ногах.

Но ласковое тело девушки оказалось сильным и проворным, а стройные ноги быстрыми и крепкими. И только зубчатые листья в окне закачались, шелестя, когда мелькнула снаружи пепельная коса, змеей по яркому подоконнику.

Напрасно слуги купца бегали по окрестным тропам, напрасно девушки, выходя со свечами, тихими голосами кликали подругу и сулили ей ласку и прощение. Напрасно парни кричали о горных тиграх, подстерегающих в расщелинах скал.

А когда купец, с каменным лицом, проведя в приветливых спальнях несколько дней и ночей, усаживался в паланкин, из гор услышали все страшный тоскливый крик и злое рычание. Все собрались на площади, глядя вокруг и зябко поводя плечами. Все ждали — мужчины и женщины. Старый купец с черной душой приказал поставить носилки на землю. И тоже ждал, в черных надеждах, исполнения злых пожеланий.

И они были исполнены. Верно, небеса и боги не любят непослушания, думали девы, закрывая руками красивые лица, но выглядывая сквозь тонкие пальцы, чтоб не упустить, рассмотреть, как, шатаясь, идет к ним от скалы изможденная Цез, хватается за ветки кустарника и листья того сразу краснеют от крови.

Чуть не дойдя до толпы, Цез упала ничком. Один из парней приблизился, боязливо перевернул ее на спину, шепча обережные слова. И все ахнули, глядя на кровавую дыру вместо правого глаза и шрамы на лице, залитом кровью. Тигры, тигры, ее брали тигры — несся по маленькой толпе шепот и, страшась, что раненая откроет второй глаз и придется что-то делать с той, которая потеряла свою красоту, люди начали незаметно расходиться — по одному и по двое, уводя друг друга за руку в уютные дома, в теплые спальни. И вскоре лишь купец остался, насмешливо глядя на ту, которая смела сказать ему «нет» и получила свое наказание. Но и этого мало показалось купцу. Резко сказал несколько слов, и слуга помчался, быстро перебирая ногами, в один из домиков, вытащил из дверей спальни упирающегося юношу, с гладкими щеками, не знающими даже первого пуха. Привел и поставил над раненой девушкой.

— Ты ее хотел? Так бери! — приказал купец юноше.

Цез подняла голову и открыла единственный глаз, протягивая руки к тому, кого полюбила.

— Нет! — крикнул он, отступая.

И это «нет» вызвало на толстом лице купца довольную ухмылку. Когда его уносили, покачиваясь в паланкине, он хохотал, поглаживая рыжую бороду.

Вскоре после этой истории в тихом озере проснулся древний вулкан. И засыпал долину пеплом, похожим цветом на волосы Цез. А горы вывернул наизнанку, погребая под обломками далекую страну с маленьким земным раем в сердцевине.

Рыдающая Цез, с рассеченным лицом, залитым кровью, осталась за многие десятки лет отсюда. И — навсегда одна.

Потому никто не знает этой истории. Как не знает и того, почему чаши весов мироздания милосердно качнулись и выпрямились, уравновешивая несчастья бывшей красавицы.

Но так стало. И с той поры единственный глаз Цез без ошибок прозревал неумолимое будущее и тех, кто идет к нему — разными путями. От широкой дороги любви и чести, до узкой вонючей тропки предательства и расчета.

 

47

Цез ела. Ужин рабыни принесли в покои княгини и, осторожно обходя сидящую на каменной лавке старуху, ставили на мраморный стол плоские тарелки с зеленью и свежими овощами, поднос с кусками вареной рыбы, парящей томным запахом моря и специй, миску с жареным мясом, из коричневых кусков которого торчали белые кончики ребер, и корзинку с лепешками, роняющими с излома сдобные крошки. Широко расставив под натянутой юбкой костлявые колени, Цез, наклоняясь, брала с тарелки кусок, отрывая зубами, жевала, запивая пахучим вином, вытирала руку о край юбки и, разламывая лепешку, засовывала ее в рот. Из-под низко опущенного на лоб платка сверкал единственный глаз, а второй смотрел мертво и холодно, как мраморный шарик. Техути рассказал княгине перед ужином, что старуха получила глаз из вареного стекла в обмен на пророчество — в порту, куда заходил корабль Флавия. Мастер принес искусную поделку в тряпице, сунул в морщинистую руку и, плюнув на палубу, ушел, всхлипывая и досадливо вытирая слезы с искривленного знанием лица.

Старуха ела, так едят очень старые, но еще крепкие люди — не заботясь о том, как выглядит со стороны. Что-то хватала жадно, а другое, рассмотрев и понюхав, бросала обратно в миску и отодвигала ее подальше. Отдуваясь, громко жевала, и, глотнув вина, рыгала, не прикрывая рот рукой. И княгине были видны уходящие в прошедшие годы тысячи трапез старой женщины, сотни кувшинов вина и воды, горы яблок и винограда… Привычно. И не мешает, прожевывая и глотая, одновременно разглядывать тех, кто сидит поодаль, ждет, потеряв аппетит. Усмехаться их серьезным лицам и испуганно поблескивающим глазам.

Вино наливала Анатея, сгибая тонкий стан и клоня рукой узкогорлый кувшин. Красивое лицо ее было бледным и серьезным. В начале ужина тут была и Мератос, вошла павой, стреляя подведенными сурьмой быстрыми глазами, но, встретившись взглядом с Цез, вдруг расплакалась, уронила корзину с персиками и те заскакали по плиточному полу, прячась за табуретами и коврами. Громко воя, Мератос кинулась к двери и скатилась по лестнице, не слушая сердитых окриков Хаидэ. А старуха махнула рукой в ответ на извинения за бестолковость девчонки, сказала глухим, но ясным голосом:

— Пусть ее. Пришло ей время задуматься.

Истерика маленькой рабыни пришлась кстати тем, кто ждал решения своей судьбы — Ахатта, собрав силы, сидела неподвижно, но спокойно, с обескровленным лицом и сжатыми на коленях кулаками. И Хаидэ постаралась прогнать прочь тревогу, следя, чтоб не проглядывал спрятанный внутри страх.

Больше всего Цез пришлись по вкусу шарики из рубленой баранины, маринованные с оливками. Она очистила расписную миску и выбрала остатки соуса куском лепешки. Запила еду вином, гулко глотая и запрокидывая голову так, что платок съехал со лба на седые гладко зачесанные волосы. И поставив кубок на стол, приняла от Анатеи вышитое полотенце, глянув на девушку благосклонно. Вытерев рот и руки, велела княгине:

— Отошли девушку. Ей с нами не надо.

Положив на стол скомканное полотенце, откинулась к стене.

— Твой благородный тойр знает толк в кушаниях, княгиня.

Ахатта вздрогнула, подаваясь вперед. Огонь светильника очертил резкие тени на худых скулах. Старуха рассмеялась.

— Пугает слово? Посмотри на мужа своей сестры, подстреленная судьбой. Разве не таковы те, кто тебя уничтожил? Ведь похож?

И, не дожидаясь ответа, ткнула в ее сторону рукой, до кончиков пальцев укрытой широким рукавом.

— Ей расскажу. И тебе расскажу, княгиня. Этому, умнику — не буду, сам разберется, а про вас пусть услышит, полезно. Если захочет слушать.

Техути опустил глаза, с непроницаемым лицом разглядывая руки, сложенные на коленях.

— Рассказала бы еще твоему тойру, светлая, да он испугался, так? — продолжила старуха, посмеиваясь.

— Мой муж отправился по делам, — ровным голосом сказала Хаидэ, стоя посреди комнаты. Она надела простой белый хитон и укрыла волосы темным плащом, ниспадавшим с плеч до самого пола. В такой же хитон, только из серого грубого полотна, одета была Ахатта, а вместо плаща голову ее укутывал черный шарф, завернутый вокруг шеи.

Когда Теренций узнал, что встреча с Цез состоится сегодня к ночи, он велел Лою запрячь повозку и, ругаясь, отправился с визитами по друзьям, поклявшись, — ни одного мгновения не проведет под одной крышей с ведьмой. Лой наладился было за возничего, но господин, наорав, приказал ему вернуться и быть на подхвате у княгини.

— После расскажешь, да не упусти ничего, — вполголоса наставлял из повозки, закутываясь в широкий гиматий. Перепуганный Лой прошептал вслед хозяину несколько крепких слов и отправился на лестницу к дверям покоев княгини, где сел на корточки, потеснив безмолвного стража, и навострил уши, жадно слушая долетающие из комнаты тихие разговоры.

Летняя ночь спустилась на город, затемнила красные черепичные крыши и белые каменные стены, сделала черной листву на деревьях у стен и спрятала цветы в небольших садиках, оставив им только запах, который без лепестков и стеблей стал густым, крепким, казалось — стоял сам, протягивая себя через черную духоту. Лишь огни факелов на городских стенах пятнали темное небо, закрывая колючие точки звезд. Да в покоях княгини прыгали на трех светильниках красные огоньки, выхватывая из полумрака то сжатые губы Ахатты и ее черным блеском плывущие узкие глаза, то распахнутые блестящие глаза княгини. И полуприкрытые веками глаза Техути под упавшей на лоб темной прядью. На лестнице, над головой стража лучина, укрепленная в бронзовом замке, зачадила и погасла, роняя на макушку Лоя острые искры. И они, боязливо пошарив у стены, остались сидеть в темноте, прислоняясь друг к другу плечами.

— По делам, говоришь… — Цез встала, поправляя платок. Махнула рукой Ахатте и Хаидэ, указывая на выход, — тогда и мы — по делам.

И направилась к лестнице, не заботясь о том, идут ли следом.

Когда три женщины и жрец спустились, унося маленький огонек светильника, Лой прокашлялся и промычал что-то, соображая. Идти за госпожой не хотелось, и он мучительно раздумывал, а не приказать ли стражу, туповатому исполнительному рабу с костистым лицом и широким телом, пусть идет он. Высмотрит и подслушает, а потом расскажет. Но, послушав сопение из темноты, вздохнул и поднялся.

— Зови девчонку, пусть посидит в покоях княгини. Сам идешь со мной, следом, тихо. Да не сопи, как речная лошадь…

У задней калитки он дождался раба, нетерпеливо постукивая голой пяткой о камень. И заторопился вслед черным фигурам, еле видным на белесой тропе, уводящей в степь. Ночь тихо стояла вокруг, покачиваясь, как темная вода, но тропа, освещенная высокой маленькой луной, светилась, и группа людей на ней казалась гроздью черного винограда.

Цез шла быстро, поднимая подолом юбки еле заметные в луне облачка светлой пыли. Следом двигалась Хаидэ, глядя в прямую спину. Они так похожи с Фитией, обе высокие, статные, с причесанными седыми волосами. Но ворчание Фитии, полное теплоты отличалось от ясного голоса пришлой старухи… Как солнечный свет, прикрытый облачной пеленой, отличается от мертвого света луны. Холодная рука Ахатты лежала в руке Хаидэ и иногда становилась вялой, выползая из ее пальцев. А потом, вздрагивая, вцеплялась больно. Техути замыкал шествие, оглядываясь, видел на светлой тропе другую маленькую гроздь — две слитых мраком фигуры, осторожно двигающиеся следом. И успокаивался. Конечно, вряд ли кто по своей воле подойдет к ним учинить разбой — на расстояние острого взгляда Цез. Но все равно хорошо, что олухи бредут следом, повинуясь, в этом Техути не сомневался, приказу Теренция.

— Куда она ведет нас? — еле слышно спросила Ахатта подругу. Но старуха услышала, оглянувшись, показала рукой на дальний перекресток двух троп. Там чернело большой кроной огромное дерево — днем к нему ходили женщины с корзинами, собирать мелкие, но сладкие груши. И умыться из старого колодца, в котором, как говорили, утопил свою флейту Пан и потому вода из него помогает женам быть желанными для своих мужей — всегда, до самой смерти. За колодцем расстилалась небольшая равнина, поросшая травами, и обрывалась в море каменной круговертью. Тут не сеяли пшеницу — лишь диким травам хватало тонкого слоя земли, лежащей на костях камней. Хаидэ любила это место, где от самого колодца было видно, как за степью море переходит в небо. Сейчас, по мере того, как подходили они к дереву, невидимое море шептало все громче, плеская в себе отраженные звезды.

Зайдя под огромную крону, Цез посмотрела в колодец, где дрожал кружок луны, перечеркнутый силуэтами веток. Дождавшись, когда к каменным закраинам подойдут все, сказала.

— Иди ближе, женщина, чье сердце плачет без перерыва. Расскажешь нам, с чего началась тропа твоей судьбы.

Хаидэ мягко подтолкнула вперед Ахатту, но та застыла, крепко вцепившись в ее руку. А старуха продолжила:

— А я расскажу тебе, когда ты встретишься со своим сыном.

— Встречусь? — Ахатта резко отпустила Хаидэ и почти подбежала к колодцу, протягивая руки пророчице. Та кивнула, блеснув в темноте глазом.

— А вы садитесь. Ночь теплая и рассказ будет долгим. Но сперва скажите мне — каких богов притащили вы за собой под листья старого дерева? Ты, жрец непонятного бога, кого привел ты? Египетских могучих богов, у которых на плечах звериные головы?

Техути еще раз посмотрел, как Лой, подталкивая стражника, обходит поляну по дуге, чтоб спрятаться за стволом старой груши. Сказал:

— Нет. Я отступник. Много лет я трудился в библиотеке, переписывая старые папирусы, работая над устройством великолепных празднеств, помогая великим жрецам приносить жертвы пантеону славного государства. А потом мой бог приснился мне. Он был невелик ростом и худ, и одежды, которые носил, отличались от шитых золотом покрывал царей и богов. Но глаза его были полны теплоты. Я почти ничего не запомнил из его слов. И тому, что вынес из сна — не поверил. Но с той поры жизнь моя изменилась. Я раздал свои деньги и вещи. Ушел далеко по реке в пустынные дикие места и выстроил храм, небольшой, насколько хватило мне рук и сил. И с тех пор служу ему.

— Потому что поверил в него? В его силу?

— Да нет же! Он был нищ и голоден. Я его пожалел.

Старуха расхохоталась и в темной кроне пискнула, просыпаясь, птица, зашебуршилась и снова затихла.

— Смотрите на человека, который кичится умом и носит имя, означающее равновесие! Сам выбрал себе бога, и, не веря, служит ему из жалости. И где же твой ум, жрец? Ладно, не отвечай, сегодняшняя ночь не твоя. Я довольно наслушалась тебя в пути, на зыбкой палубе корабля. Скажи теперь ты, светлая княгиня, живущая среди сонма радостных и сильных богов Ахеи — кому из них веришь ты?

Хаидэ огляделась, собираясь с мыслями. Не так виделся ей разговор с пророчицей. Думала, будет треножник с тревожным запахом дыма и мерные причитания вперемешку с возгласами. Или — бесноватый танец с ударами в бубен, шуршащие погремушки в руках, вкус таинственных снадобий на языке и улетающая в темные небеса голова. А тут — теплая ночь, полная звезд, постук срывающихся с дерева спелых плодов. И мерный шелест моря за ароматами степных трав. Все такое родное, привычное и никакого тумана в ясной голове. Но, несмотря на ясность, а может быть, как раз из-за нее, было понятно — ни слова фальши нельзя произнести здесь — под звездами.

— Я всю жизнь верила учителю Беслаи и его облачному воинству. Но я думала. Даже когда голова моя была полна безмыслия, будто в ней комки старой шерсти. И однажды поняла, я верю тому Беслаи, который вступался за мальчиков, но не тому, который увел их, чтоб сделать непобедимыми. И облачное воинство, я его вижу, каждый день они смотрят на меня с синего неба и белых облаков, — их лица полны страданий. А разве можно страдать в воспетых долинах за снеговым перевалом, скажи мне, Цез?

И снова под кроной раздался издевательский смех старухи, такой громкий, что за стволом Лой прижался к сопящему рабу, пряча лицо в плечо военной рубахи.

— Скажи-ка! Ты переплюнула своего милого дружка, полного разума. Тому хоть во сне приснился его повелитель, а ты захотела себе своего скроить сама? Взять кусок одного и, может быть, добавить к нему половинку другого. Или — пришить ему кусок своего сердца, добрая?

— Ты сама просила правды! — Хаидэ выступила вперед.

— И ладно, — мирно согласилась старуха, — просила и услышала. А сейчас помолчи. Ты говори, — внезапно обратилась к Ахатте, стоящей рядом с ней с протянутыми руками. Та, казалось, очнулась, а до того только смотрела с мольбой, ожидая обещанных слов о сыне.

— Я! — крикнула хрипло, сорванным от страдания голосом, — нет мне богов! Все они предали меня и бросили. Там, где тойры насмехались над моим телом. И потом убили Исму. Жирные жрецы отобрали моего сына, моего мальчика. И никто не помог! Пусть весь мир состоит из богов, но все они — тьфу, — она плюнула под ноги Цез и вскинула голову, тяжело дыша и сверкая глазами.

— А теперь пусть они возьмут меня. Куда захотят!

Но Цез не обратила внимания, прислушиваясь к тому, что происходило за стволом. Сделала шаг в сторону, огибая дерево. И повела рукой в темноте. Свешиваясь с листьев, захихикал сатир, протягивая к ней цепкие руки и бия по воздуху кисточкой на жестком хвосте. Посыпались с веток нимфы и дриады, испуганно вскрикивая и смеясь. А в темном воздухе рядом со старухой уплотнился светлым облаком силуэт стройного мужчины с прекрасным лицом, сонным, с полузакрытыми глазами. Невидимый никем, кроме подслушивающих, подхватил прозрачной рукой длинный подол и тихо ушел за дерево. После недолгой возни и невнятных восклицаний оттуда внезапно послышался двойной храп вперемешку с сонным бормотанием.

— Любые боги могут быть полезными, — проговорила Цез вслед исчезающему в темноте Гипносу, — на то они и живут рядом с нами.

…

— Принеси мне грушу, милая, — голос старой женщины изменился, теперь, вместо издевательских насмешек, в нем таяла тихая жалость и сострадание. Ахатта, все еще тяжело дыша, разжала кулаки. Двинулась вперед, ведя рукой по шершавой закраине колодца и, найдя смутную на фоне звезд разлапую ветку, взяла ее за конец, нагнула, щупая другой рукой шелестящие листья. Несколько плодов глухо стукнулись оземь рядом с ней. А одну грушу, самую большую, с крутыми прохладными боками, она оторвала и, отпустив ветку, понесла старухе. Та приняла плод, еле заметно погладив дрожащую руку Ахатты и, присев на камень у колодезной стенки, похлопала рядом:

— Сядь. Но сперва я хочу спросить у разумного — того, что следует равновесию. Скажи, египтянин, нужно ли тебе слышать рассказ этой женщины?

В тишине мерно шуршало море, и за стволом всхрапывал Лой. Изредка стукались оземь груши, скрипела цикада, прячась в ветках. Техути молчал, обдумывая вопрос. Он сам предложил услышать пророчество Цез. И негоже было отпускать женщин одних ночью, когда старуха повела их в степь. Но нужно ли ему окончание горькой повести Ахатты? Она рассказывала о жизни в голодном лесу так долго, будто что-то мешало ей завершить историю. Возможно, мешал он. Чтоб узнать, верна ли догадка, он должен прислушаться к себе, потому что спрашивать у тех, кто ранен или затронут событиями — бесполезно, правды не скажут. Потому что еще сами не видят ее.

Молчание продлилось еще немного. И Техути спросил:

— Мне уйти в степь? Я не могу оставить вас совсем…

— В том нет нужды. Поговори со своим богом, пока мы будем болтать о женском.

И Цез протянула руку, указывая куда-то в темноту. Жест был почти не виден, но египтянин и не смотрел на старуху. Потому что из-за дерева, улыбаясь, вышел худой человек с мирным лицом и фигурой, очерченной светлой летучей пылью. Он смотрел на своего жреца и тот, впервые столкнувшись лицом к лицу с тем, кто изменил его жизнь, закивал, смеясь в ответ, и пошел следом, огибая колодец и не замечая сидящую Ахатту. Проходя мимо княгини, говорил что-то тихо и увлеченно, замолкал и снова рассказывал. А она удивленно проводила глазами его жесты, обращенные к пустоте.

— Мир меняется, госпожа Хаидэ, — голос старухи был тих и ясен, — люди чаще садятся в повозки и скачут верхом, ведут армии и торговые караваны, и вот уже корабли, несколько лун назад стоящие у причала в Афинах, бросают якорь в гавани полиса тут, где раньше был край земли. Но, упрямо не желая меняться сами, люди тащат повсюду своих богов. И богам приходится сталкиваться друг с другом. Вот и сюда, под старое дерево скольких натащили вы, а ведь вас всего трое, да эти храпуны за кустами.

Хаидэ посмотрела вверх. В разрывах облаков светила холодная маленькая луна и рядом с ней лик Беслаи казался большим и теплым, хоть и ложились на красивое лицо резкие тени. Она успокоенно вздохнула — учитель не оставил ее. И облачное воинство, как всегда — тут. Есть облака или нет их, лики ушедших на снеговой перевал смотрят на живых, и, мчась над степными всадниками, принимают участие в каждой битве и в каждом событии.

— Теперь никто не помешает вам, сестры, узнать все друг о друге. Говори, женщина.

Ахатта прерывисто вздохнула. И начала, падая снова в страшные события в сердце горы:

— Когда настал следующий день, я ничего не вспомнила о той ночи, в которой жрецы брали меня, смеясь над беспомощной.

— Нет!

Цикада в листве испуганно стихла.

— Ты начала с обиды, а значит, не сможешь рассказать правду. Иди назад, в прошлое, найди развилку, где свернула со света в темноту.

— Ты хочешь сказать… Ты что, винишь меня в том…

— Да говори, наконец! Ты не видишь лика Беслаи, а ведь он тут, правда, княгиня?

Беслаи улыбнулся из облаков своим дочерям. Хаидэ, ободренная отцовской улыбкой бога, кивнула в ответ на вопрос Цез. Та продолжила:

— Ты не видишь и эллинских богов, они незнакомы тебе. Новые боги тойров, с их липким взглядом, плавающим в тумане, ненавидимы тобой и оставлены в прошлом. А мастерицы Арахны? Глядя на солнце, видишь ли ты паучиху, плетущую золотые нити? Посмотри, вон ткет прозрачное покрывало паучиха-луна! Что качаешь головой? Не видишь ее? Иди туда, где еще видела что-то, что больше тебя самой. И пройди свой путь заново, не закрывая глаз.

Море мерно шумело, перемывая звезды и отпуская их в небо чистыми, новыми и большими. Вдалеке заржал сонный конь совсем маленьким голосом. Шептались на ветках птицы, оступаясь и хохлясь.

Ахатта заплакала, глядя перед собой в темноту. Тропа, о которой сказала старуха, осветилась призрачным лунным светом и пошла от наполненных слезами глаз, крутясь и захлестывая самое себя, переходя из света дня в темноту ночи, рассыпая по обочинам пышные летние травы, сухие осенние метелки полыни, дрожащие от яркого инея голые стебли в надувах степного снега… И вдруг, будто хлестнули по лицу куском алого шелка — тюльпаны под ледяными ветрами мертвой весны. Плача, Ахатта смотрела вперед, до боли в глазах пытаясь разглядеть радостную весну, ту, что приходит после мертвой, полную криков новорожденных ягнят, ярких озер полевых цветов. Полную чистой любви, рождающей жизнь. И не могла.

Тогда она поняла, что нашла камень на своей тропе…

— Ты была дочерью вождя, Хаи. Смелая и умная, отчаянно преданная друзьям. А я — всего лишь Крючок. Тощая обуза, выросшая без родного отца, с пяти лет нянчившая сестер и братьев, так нужных племени. Все было у тебя, отец, непобедимый вождь Торза, не мог уместить любовь к тебе в сердце, и она была видна всем. И был Исма. Я полюбила его в мои двенадцать, княжна. У меня еще не выросла грудь, а я уже знала — нет на свете ничего выше моей любви и, если Исма поведет глазом, я кинусь с горы в пропасть. А Исма лепил тебе ежиков, княжна. Чтоб ты повесила их на золото волос и всегда помнила об Исме, Ловком.

— Исма любил только тебя, Ахи…

— Молчи! — голос Ахатты вскинулся злыми рыданиями, и она остановила сама себя, пережидая, когда снова сможет говорить.

— Дай ей сказать, госпожа…

Хаидэ подумала, она не хочет слушать дальше. Нет, не надо этого, она любит Ахатту и сердце ее полно сострадания. И так должно быть, потому что та нуждается в сострадании. Потом, когда выздоровеет, пусть злится, и ни к чему говорить неизвестное, которое навсегда изменит их обеих! Но острый глаз старой Цез следил, и она молчала, стараясь, чтобы лицо было неподвижным и спокойным.

— Исма любил только тебя, вот правда! Я следила за ним, княжна, когда он следил за тобой. Я слышала первую песню, которую он спел тебе. Ты не узнала ее, потому что он пел в голой степи, вертясь и хватая себя за волосы, дергая, чтоб боль заглушила ту, что внутри. Он знал — тебя отдадут. И любовь его была сильнее всего. Но не сильнее моей!

Я хотела убить его. Я, тощая горбоносая скворчиха, на тонких черных ногах, лежала без сна в кибитке, полной сопящих детей, пускающих слюни, и придумывала способы — один за другим. Тебя я убить не могла. Не потому что жалела больше, а потому что Исма любил бы тебя мертвую. Всегда.

И тогда, перед самой весной, когда снег постарел и вцепился в стылую землю, не желая умирать, но из земли уже показались зеленые стрелки тюльпанов, я поняла, что не вынесу полной весны. Мы росли. И не остановить было того, что мальчики меняли детские голоса, а девочки трогали свои груди, только родившиеся. Выбьет ледяной ветер из земли длинные стебли, раскроет красные лепестки и случится то, что навсегда заберет у меня моего Исму. Одна луна перед полной весной, княжна, всего одна, чтоб решиться. И я пошла к болотному демону…

* * *

Крючок бежала, ударяя в стылую землю голыми пятками. Мороз хватал их и студил так, что невозможно было остановиться. Она разулась в кибитке, когда дожидалась серпика новой луны, сперва, чтоб испытать себя, заранее гордясь, что любовь ее не уменьшить ночным мертвым холодом. А потом просто радовалась на бегу, что нет возможности остановиться и, раздумав, вернуться в стойбище. Бежала, зная, что посреди застывшей степи лишь она одна горяча — любящим сердцем, дыханием, распаленным от бега. И — первой женской кровью, которая пришла, чтоб подстегнуть ее, пора, Ахи, пора, потому что княжна тоже взрослеет и скоро посмотрит на твоего Исму другим взглядом.

Потому демону не будет труда найти Ахатту, теплую в стылой весне, и прийти на зов. Демон охоч до горячей крови, особенно, если она первая и девичье тело еще не знало мужчин. Нужно только пробраться в гнилые болота. И позвать.

Бежать было далеко, и Ахатта боялась, вдруг свалится, не достигнув цели. Но пока что ноги ее работали, как ноги хорошей лошади, и сжатые кулаки мерно вскидывались перед маленькой грудью, помогая дыханию. Бежала, и сверху над ней торопился серпик луны, укалывая небо острыми рожками. Днями племя соберет палатки и откочует к воде, далеко от гнилых болот. Они и сейчас дальше далекого, но Ахатта знала — любовь донесет ее щуплое тело. Засмеялась, оттолкнувшись от камня, прыгнула, взлетая поближе к луне. И упала, подворачивая тонкую ногу, хрустнувшую подломленной щиколоткой. Ахнула, возясь и шаря руками, хватая мерзлые стебли полыни. Посмотрела вверх, в отчаянии ожидая увидеть суровое лицо учителя Беслаи. Он покачает облачной бородой, хмуря брови, прочитывая желания души. И оставит лежать тут, босую, в одной только холщовой рубахе на голое тело, с пятнышком крови на задранном подоле. А утренний мороз высосет то, что гнало ее вперед, вместе с жизнью.

Но из облаков, переменяющихся вокруг прозрачной луны, глянули на ее запрокинутое лицо узкие глаза Исмы. Он там! И это она сделала его богом! С этой ночи он единственный бог для нее, потому что ничего не может быть больше ее любви.

Протягивая руки, Крючок поднялась и, припадая на ушибленную ногу пошла, сперва медленно, а потом быстрее и вот, закрывая глаза, и видя на веках любимое лицо, понеслась вверх и вперед, замирая сердцем от немыслимой быстроты.

«Он помогает мне. Потому что он сильнее богов…»

Будто в ответ на благодарную мысль, полет замедлился, и Ахатту мягко поставило на неожиданно теплую, чуть дышащую зыбкую землю. Она открыла глаза.

Гнилые болота лежали молча, с полыньями, подернутыми тонким серым ледком, а из снега, наметенного ветром, торчали костлявые стебли умерших трав. Над ними неслись облака, мелькая призрачным светом и темнотой. И между небом и болотами была только она, стояла, соединяя нижний мир с верхним.

Бережно ступая, Ахатта шагнула на первую белую кочку, перепрыгнула на вторую. При каждом прыжке в ноге отзывалась резкая боль, и она радовалась ей — вот жертва болотному демону, доказательство силы любви. Хватаясь руками за мертвые стебли, прыгала, продвигаясь к середине огромного молчаливого пространства, где белело большое пятно нетронутого снега. И добралась, пятная снег следами, прошла в середину и встала, раздумывая, что делать дальше. Из-под рубашки упала на белое горячая красная капля, рядом еще одна. И пока Ахатта оглядывалась, кровь, прожигая снег, добралась до спящего демона, маня свежей горячей едой.

— Просто пожелай, — просипело в ушах, протекая через спутанные волосы, липким касанием обвивая шею, щекоча, пробираясь между грудей к быстро дышащему животу и оттуда — внутрь, наполняя Ахатту резкой, как ледяной ожог, сладостью.

— С-словами внутри с-себя…

«Пусть он любит только меня! Всегда! И пусть я буду самой красивой, для его мужской гордости!»

— С-с-с… — отозвался демон, толкаясь внутри и чмокая, так что Ахатта еле сдерживалась, чтоб не закричать на всю темную степь от рвущего живот наслаждения. Уже открыла рот, но промолчала, слушая, потому что, трудясь внутри нее, демон шептал о том, что теперь нужно будет делать — всегда. Вс-сегда…

А потом ушел, исчез, вырвав все горячее, что было в ее теле, и Ахатта, валясь на неловко согнутые ноги, испугалась: исступленно желая, ни разу не произнесла имени любимого, а вдруг демон не поймет…

— Исма, — сказала шепотом, а гнилые болота белели, посыпаясь ночным реденьким снежком, пришедшим из летящих туч, — Исма!

Ей показалось, лишь на один стук сердца закрыла глаза, а уже кто-то бережно тряс ее за плечи и, убирая со лба схваченные морозом мокрые волосы, повторял в тревоге:

— Крючок! Ты жива, Ахи? Проснись!

Демон не обманул, обещая. Встревоженные глаза Исмы, его лицо с высокими скулами, сведенные к переносице черные брови. Быстро оглядывая ее, он приподнял вялое тело, прижимая к себе.

— Держись, сейчас на лошадь. Ты, верно, ходила во сне, Ахи, вон куда тебя занесло, в Козью долину. Дай укрою плечи, ты холодная вся.

И добавил, не отводя узких глаз от бледного лица:

— И такая красивая. Как весенний тюльпан.

Ахатта замолчала, договорив последние слова сиплым голосом. Княгиня, потрясенная, смотрела на ее бескровное в лунном свете лицо, которое пересекали изломанные тени черных веток. Из-за них лицо Ахатты казалось страшной маской слепого демона, живущего на болотах.

Тот день, когда Хаидэ с ног сбилась, разыскивая их, чуть не плакала от детской обиды, ведь так радовалась, что выдался весенний день, и все они вместе отправятся в степь, смотреть, как она просыпается. А они вернулись вдвоем, бок о бок ведя усталых коней. И глядя на чуть хмурое смущенное лицо Исмы, она поняла — ничто не станет как прежде — ясным, простым и радостным. А о другом и не подумала тогда. Худенькая смуглая Ахи, с тонкими руками и шеей-стебельком, разве могла подумать княжна, что в ее сердце происходят такие войны, будто тьмы всадников сталкиваются конями, гремя щитами и копьями. И под ногами коней земля залита кровью.

Мир вокруг качнулся и медленно завертелся, вознося в небеса старую грушу и лежащих под ней соглядатаев (и как они не падают, прилепившись к земляному небу — мельком подивилась княгиня, сдерживая тошноту), роняя под ноги звездное небо и ставя стеной плотную массу соленой воды…

Хаидэ вцепилась руками в шершавый камень, прижимаясь спиной к стенке колодца. Хотела зажмуриться, но побоялась, что некуда будет открыть глаза. И глядя перед собой, быстро облизала сухие губы. Перевернутый мир расслоился, плоские куски отваливались друг от друга, уплывали, вертясь. На одном из них мчались, сшибаясь, войска в сердце Ахатты. На другом вился, петляя белесым телом, болотный демон, подхватывая раздвоенным языком капли крови. На третьем — Фития и Цез стояли, прожигая друг друга глазами… На…

«Он сейчас развалится. Разорвется на тысячи кусков. И нам негде будет!..»

Она напрягла шею, высоко держа голову и мучительно силясь, сжимая на камне кулаки, рванулась к распадающемуся миру, и под ее неподвижным взглядом медленное падение остановилось. Слои, нехотя выстраиваясь в нужном порядке, касались друг друга и замирали, слипаясь в единое целое. Мутная толща наполнилась мельтешением и, запестрев, стала прозрачной, как речной лед. Хаидэ перевела дух. Узнанное не разорвало ее мир, оно там — в его прозрачной вечной толще. Только пот стекал на глаза, так что их защипало. Она откинулась на стенку, не в силах удержать спину прямой. И не замечая, как цепко наблюдает ее острый глаз Цез.

Достав из кошеля на поясе маленький нож, старуха разрезала грушу и сунула тонкий ломтик в рот Ахатте, похлопала ту по щеке.

— Съешь, она умягчит твое горло.

Будто проснувшись, Хаидэ посмотрела на подругу. А та, не глядя на нее, проглотила спелую мякоть. И спросила:

— Я могу рассказывать дальше?

«Это еще не все»… проплыла в голове Хаидэ мысль, и она снова сжала кулаки, готовясь.

— Ты не должна злиться на меня, сестра. Нигде Исме не было так хорошо, как со мной. Демон исполнил просьбы. Я стала красавицей, множество мужчин сочли бы честью привести меня к себе в дом. Все завидовали Исме. А он любил меня, по-настоящему. Он был счастлив. А любил бы тебя — что было бы? Один страдания? Он ведь не покорный слуга Нуба, он гордый воин, и разве смирился бы Исма с тем, что ты стала чужой женой, что другой мужчина снимает с тебя одежды, кладет руки на грудь…

— Говори о себе, Ахи.

— Хорошо… Когда я стояла там, на болотах, расставив ноги и поднимая рубашку, демон сказал мне, что делать, чтоб ничего не менялось, никогда. Это несложно. И никому никакого вреда, поверь!

— Это связано с байками о женской крови, да?

Ахатта усмехнулась.

— Байки знают все. Даже я, подросток, знала, если поить мужчину вином с каплей женской крови, он всегда будет твой. Но если бы все так просто — все были бы счастливы! Все женщины получали бы своих мужчин, угощая их зельем. Ведь женская кровь дарована каждой.

— Не все, Ахи, — ответила ровным голосом княгиня, — я не стала бы делать такого.

— Ты врешь! — закричала Ахатта, — врешь! Ты просто не помнишь или не хочешь, но ты такая же! Такая же, как все остальные! И если бы ты полюбила, то сделала то же самое! Чтоб сохранить любовь своего мужчины!

— Говори дальше, — устало сказала Хаидэ.

— Я… — голос Ахатты прервался, но тут же окреп, защищая произносимые слова:

— Оказалось, женской крови мало, ты права, это байки. Дающая женскую кровь, каждый раз в новую луну должна найти звериного ребенка, так сказал демон. И… съесть его. Маленькие степные мыши. Птенцы, еще голые, без перьев.

Она рассмеялась.

— Один раз это был ежонок. Крошечный, как слива, весь в мягких белых иголках. Я проглотила его, думая о глиняных ежиках в твоих волосах. Это было противно. А потом я привыкла. Потому что, когда я возвращалась домой и наливала в кубок вина, мой Исма просыпался и, увидев меня, расцветал горячим лицом, говорил «Ахи, мой весенний тюльпан»… И брал меня так, будто вся степь вместо звездного света залита медом.

Ахатта опустила голову, волосы посыпались из-под шарфа, укрывая плечи. Лежащие на коленях руки судорожно задергались, комкая ткань. Онемев, Хаидэ смотрела на нее. «Бедная, бедная моя глупая сестра…»

— Время шло. И голод болотного демона не утихал, а разгорался. Ему стало мало крошечных мышат. И однажды он потребовал детеныша речной крысы. А после — зайчонка. Это было чересчур для моего горла, мне приходилось…

— Цез, мудрая, позволь ей не говорить дальше! — взмолилась Хаидэ и старуха спросила:

— Тебе страшно, светлая госпожа?

— Нет! Но ей тяжело говорить! — Хаидэ не заметила, как на ее горячие возражения взгляд Ахатты зажегся тяжелой ненавистью. Но тут же прикрывая глаза, подруга сказала:

— Я пропущу. Да ты и сама видишь, как это было.

— Вижу…

— Я не смогла. Я поняла, пройдет еще год, и я превращусь в дикого волка, разоряющего норы степных зверей. Но не это пугало меня. Я просто не могла, понимаешь? Рвать зубами и проглатывать… и я решила, что времени прошло довольно, что уже невозможно вернуть все назад. Исма мой. И по-старому не будет. Оно и не было по-старому, просто стало — по-другому. Твой отец, непобедимый Торза призвал моего любимого. И велел ему уходить к тойрам, на долгие времена. А может — навсегда. Для племени! Да кто он такой, чтоб решать за меня, что делать с любовью? Знаешь, что он сказал мне? Я имею право выбрать себе нового мужа! Он делал меня вдовой, пока Исма будет учить грубых быков охоте и военным приемам!

Она снова рассмеялась, хотела издевательски, как Цез, но смех вышел горестным, как жалоба.

— Я не могла больше кормить демона. И не могла сменять Исму на другого мужчину. Я умерла тогда, а мертвым нечего терять. Потому я убежала. Весь мой мир только в нем! И я знала, я и сейчас знаю, что моя любовь держит мир! Так должно быть…

— Но Исма умер. А ты жива.

— Исма умер по моей вине, — сказала Ахатта. И все вокруг замолчало, слушая простые слова, сказанные обычным голосом. Видно, слишком долго кричало горе внутри Ахатты, гремело в ней чувством вины. И слова вышли такими же, какими матери укоряют детей за порванную одежду или рассказывают, как прошел день.

Умер… по моей… вине…

Проскрипела в тишине цикада.

По моей…

Пискнула птица, снова засыпая.

Вине…

С обрыва за травами свалился в воду камень, прогрохотав и плеснув.

— Демон нашел меня в сердце горы. Видно, жрецы, в своем страшном саду собирают всех демонов, не прогоняя ничьих. Видно это они становятся цветами, растягивающими белые лепестки среди темных листьев. Он шептал мне — нужна новая еда. Большая. Настоящая. Демону нужен был человеческий ребенок.

— Ахи! Твой сын?

— Не-ет! Мой сын — это гордость великого воина Исмаэла, это наша с ним связь, навечно. Нет. Но почти одновременно со мной зачала Тека, та, что взяла меня в подруги. Умелица. Я знаю, что ты скажешь, ты — вся такая благородная и непогрешимая! Что Тека была мне подругой, спасала меня. А я носила в голове черные планы, дожидаясь, когда округлится ее живот. Но я слишком далеко ушла по этой тропе.

Ахатта замолчала, собираясь с духом, и оттолкнула руку старухи с новым куском спелой груши. Сказала:

— Я…

И остановилась, когда Хаидэ почти крикнула:

— Нет!

Цез быстро отвернулась от рассказчицы, вперяя взгляд в освещенное луной лицо. Спросила требовательно:

— Почему? Ты боишься услышать?

Хаидэ молчала, собирая скачущие мысли. И сильно, до боли вздохнув, велела себе успокоиться.

От того, что она сейчас спрячет под крыло глупую голову, как делают то речные утки, надеясь, что стрела охотника не найдет их, прошлое не изменится. Оно есть и оно, изменив будущее, смеется над людьми, говорит им — а вы хотели бросить камень в воду и не увидеть на ней кругов? Старуха права, страх и отвращение вырвали из нее этот крик, да еще жалость к рассказчице. Раздевая себя, Ахатта снимает вместе с тайнами и остатки любви к сестре, потому что любое ее движение будет ранить ее, постоянно. Есть ли выход? Как сохранить в измученном сердце доброту? Самый простой, Хаидэ чуяла это сердцем — позволить страданию победить себя, возненавидеть сестру, осыпая ту проклятиями. И умереть, корчась. Это выход не для нее — для Ахатты. Тогда мир снизойдет в ее душу, тогда она, побивая себя чувством вины и раскаяния, полюбит мертвую сестру, и будет служить ее памяти до конца своих дней. Станет доброй для всех и положит жизнь на совершение нужных дел. Но будут ли добрые дела Ахи великими? Хватит ли сил, на костях сестры, не поддаться еще одному демону, ведь они узнали к ней дорогу, и будут приходить снова и снова. В новых обличьях. И каждый раз, поддавшись, Ахатта будет проклинать себя, давать клятвы и какое-то время держаться. От одного искуса до другого.

Нет. Такую жертву нельзя приносить, даже очень любя и жалея. Жизнь Хаидэ ценнее и кажется, ей предназначено сделать больше, чем служить своей смертью провожатым для бедной Ахатты, которая, калечась и подворачивая лодыжку снова и снова, упорно не сменит тропу. Потому что люди не меняются…

И, обдумав все, Хаидэ покачала головой:

— Это слабость. Прости, сестра, продолжай.

— Прости? Я ненавижу тебя, за то, что просишь прощения! У меня!

— Я знаю.

Ахатта пожала плечами и посмотрела на Цез, ища в старом лице понимания. Та молчала.

— Может, тебя родила рыба, Хаидэ? Не живая женщина, крича в муках, а белая холодная рыба! И потому ты так бессердечна?

— Но ты ведь хочешь рассказать, — напомнила ей подруга.

— Да! И чем больше ты станешь жалеть меня, тем сильнее желание причинить тебе боль! Чтоб добраться до твоего сердца и посмотреть, что оно тоже человеческое! Я хочу рассказать. Но хочешь ли ты слушать, скажи? Почему мы делаем то, чего хочу я?

Цез усмехнулась. Женщины, сидящие рядом с ней, нащупывали в летней темноте главные вопросы, и задавали их. Но кому из них пригодятся ответы?

— Потому что я — сильнее тебя.

Ахатта задохнулась, не найдя слов. Старуха незаметно погладила ладонями свои колени. Похоже, не зря она, увидев сон, сперва показалось — один в череде прочих, засобиралась, бросив старый домишко, пришла к Флавию и продала себя на все время морского путешествия, отдавая тому все деньги за пророчества и гадания в каждом порту. Изнеженный дурень привез ее туда, куда надо было попасть, чтоб найти сильную, которая сама протопчет себе тропу, и не одну среди прочих, а сразу вверх.

— Ну, тогда… — с беспомощной угрозой ответила Ахатта, — тогда слушай…

 

48

Время не останавливалось нигде, текло то быстро, то медленно и даже в горах у моря, покрытых голодным лесом, индевеющие ветки по утрам плакали розовыми слезами, когда касалось их теплое солнце. Еще лежали схваченные морозом на полосе прибоя купы мокрых водорослей, но ледяные поля уже оторвало и носило по бухте. Они сталкивались, и, налезая друг на друга, щерились острыми краями. Но солнце каждый день становилось чуть горячее, края оплывали, мягко блестя. Весна пришла и торопилась к лету.

И каждую ночь просыпалась Ахатта, когда рука Исмы тормошила ее, а тихий голос говорил в теплое ухо:

— Вставай, Ахи, гора зовет нас.

Она вставала и, придерживая рукой тяжелый круглый живот, шла перед ним, легко ступая босыми ногами, заранее тая от привычного наслаждения. Внизу, за узкими лабиринтами, в пещере, где дымное светом лето кормило пыльцой тяжелых пчел, их ждали жрецы. Смотрели, не в силах оторвать глаз, как женщина ложилась на мягкую траву, раскидывая руки и ноги, а над ней мерно и бережно двигалась спина, покрытая потом, блестели из-за мужского плеча неподвижные глаза, теперь всегда открытые, всегда полные обещания. Для них. Для каждого. И тела жрецов, отсчитывая мгновения, содрогались, в такт движениям мужа, любящего свою жену.

Ахатта спала. Спала теперь постоянно, будто она долго бежала к своей цели и наконец, достигла ее, упала без сил и застыла — умирающей от сытости толстой пчелой в гуще тягучего меда. Утром, провожая Исму на охоту, по-прежнему готовила горячую похлебку, смеялась и болтала пустяки, потом шла на берег мыть посуду и разделывать рыбу. Не глядя, проплывала мимо расступающихся тойров, что провожали ее тяжелыми взглядами и ни один не посмел больше коснуться ее пальцем или грубым словом.

Спала, убираясь в пещере, чистя тряпкой развешанные по стенам ковры. И вечером, зажигая светильник, накрывала стол, садилась перед висящим на ковре бронзовым зеркалом, и медленно расчесывала черные волосы, которые с каждым днем становились длиннее и гуще.

А потом приходил Исма, возлюбленный муж, садился напротив и ел, а она, поглаживая рукой живот, тихо думала о том, что скоро весь мир она кинет к его ногам. Вот только доест последнее, что предложено ей в мужских, вывернутых знаниями душах жрецов. Наверное, это случится как раз к рождению сына. И тогда она, высокая Ахатта, наконец, сможет занять подобающее ей место — рядом с Исмой-богом, потеснив всех мелких богов, не ведающих, что такое настоящая любовь и на что она способна.

«Мой лик засветится в облаках, рядом со светлым ликом Исмаэла, мы прижмем к небесной груди свой народ, и я накажу тех, кто надругался надо мной, когда я еще была просто женщиной, а потом милостиво прощу остальных, кого пожелаю оставить в живых».

Мысли медленно плыли в голове, покачиваясь и останавливаясь, пока над ее лицом склонялось лицо очередного жреца со стонами и рычанием, замирали, когда мужское тело, суетясь, входило внутрь, как в тесный жаркий храм, и плыли дальше, когда жрец отваливался, поскуливая, а на его место уже торопился другой.

«Я беру их сама и они уже не могут от меня отказаться. Вот она — женская власть, вот женский яд, вечная отрава, и мне это нравится, я всегда буду сильнее их — грубых и похотливых и моя сердцевина, влажная и горячая — бронзовое кольцо в ноздрях бешеного быка мужской страсти…»

Мысли завораживали, думать их было не меньшим наслаждением, чем отдаваться каждую ночь, пока Исма, откатившись, спал под сенью тяжелых листьев. И Ахатта не заметила, что настала ночь, когда Исма, повинуясь ее строгому взгляду, заснул раньше любви, пройдя на поляну, обмяк и свалился, забываясь. Для нее ничего не изменилось. Так же шла она впереди по лабиринтам, так же ложилась на траву и начинала недолгое ожидание. Мысли гладили ее, как руки жрецов, иногда толкали и сжимали, и боль, причиняемая ими, была такой же сладкой, как другая — от резких движений их рук в страсти.

И еще одного не замечала Ахатта, переполненная гордыней. Пятеро жрецов покорно повиновались каждому ее взгляду и жесту на мягкой траве. Но жрец-Пастух, беря ее, единственный не закрывал холодных глаз и, пока она смотрела внутрь себя, изучал обморочно прекрасное лицо, любуясь и наслаждаясь не только любовью, но и все усложняющимися правилами игры, которые преподносила ему судьба. Рассматривая легкие тени ее мыслей, бегущие по высоким скулам, он видел, как она, спящая, шаг за шагом заходит в гнилые болота, увязая все глубже. И радовался тому, что увидит она, проснувшись, когда он — жрец-Пастух, пожелает разбудить ее.

В одну из ночей Ахатта принесла Пастуху коробку со смолой, которую давала ей Тека. Пастух, забирая ненужный Ахатте дар, усмехнулся и, вспомнив свои разговоры с болотным демоном, походя решил судьбу маленькой сердитой Теки и ее будущего ребенка. И, нарисовав на ковре событий еще один завиток, восхитился прихотливости создаваемой им картины мира. Кому нужны доброта, преданность — прямые и скучные, как нерассуждающие стрелы! Куда прекрасней выглядят на полотне мироздания петли и завитки изысканного предательства, которое, крутясь, оборачивается своей противоположностью, а потом снова делает петлю, и вдруг тот, кто простил и поверил изо всех сил своего глупого человеческого сердца, прозревает черную бездну. Становится зверем, раненым в душу. Свирепым и очень опасным, — но взятым на крепкий поводок.

Так приятно заставлять мир стонать, трепыхаться, биться в конвульсиях, доказывая тем свою жизнь. Ему — жрецу.

И днем спящая Ахатта мирно разговаривала с Текой, поверяя ей женские опасения, внимательно слушала советы и смеялась рассказам о проделках сыновей. А потом смотрела вслед приземистой фигурке с высокомерным летучим сожалением, зная, что та носит в животе жертву их божественной любви.

— Мне настало время родить, Хаидэ. Весна уже уступила дорогу жаркому лету, и ходить было тяжело. Но по ночам я все равно летала, как птица, с закрытыми глазами отыскивая дорогу к сердцу горы. И однажды я ушла одна, без Исмы. Он устал и спал крепко, а еще он все время боялся мне навредить, и потому был бережен, будто не мужчина. Я пожалела его, подумала — пусть спит…

— Возьми-ка грушу, съешь, — скрипучий голос Цез ударил по ушам неожиданно и неуместно. Подождав, когда Ахатта послушно откроет рот и начнет жевать, старуха добавила:

— А теперь говори правду.

Ахатта сглотнула нежную мякоть, превратившуюся в невыносимую горечь в горле. Но рассказ не окончен…

— Я оставила Исму, потому что любовь его стала слишком проста для меня. Слишком человеческая. Повелевать жрецами, отдавая им приказы своим горячим нутром было куда большим наслаждением, настоящим изысканным. Да тебе не понять, добрая.

Последнее слово выплюнула, как скопившуюся на языке горечь. Но Хаидэ, промолчав под острым взглядом Цез, вспомнила, как поднималась на ложе, маня Теренция темным женским взглядом, и на место любви и к ней приходило наслаждение властью над мужчиной, теряющим голову. Так вот куда ведет эта тропа!

— Когда времени оставалось совсем немного, еще одно откровение посетило мой ум. Мы с Исмой всего лишь родители бога! И все, что делается мной, и с нами, все это возводит храм новому богу. Нам должно быть счастье, пока он растет. А потом мы оба сядем у царственных ног, рядом с нами сядут жрецы тойров, а ниже — все обученное Исмой племя. И тойры завоюют весь мир, бросая его к ногам рожденного мной бога.

… Пастух был преданным другом и каждый раз, после жаркой ночи в сердце горы все новые и новые мысли приходили ко мне в голову. Я разговаривала с ним. Не словами. Его тело говорило с моим, и подсказывало самые удобные и короткие тропы. Он назвал мне день родов и рассказал, что я должна сделать.

* * *

Тека, переваливаясь, пробежала к воде и, скидывая поношенный кафтанчик, нагнулась, черпая короткой рукой воду и плеская в лицо. Отфыркиваясь, вернулась к Ахатте. Присела рядом, со вздохом вытягивая ноги.

— Какой бойкий сыненочек, никогда не рожалось у меня такого! А ведь я три раза ходила тяжелая! Пинает, будто хочет вылезти раньше срока! А как ты, сестра? Тебе уже совсем скоро, а потом и я. Будут наши мальчики братьями, да, сестра?

Баюкая живот, мелко рассмеялась, будто камешки рассыпала. Слово «сестра» произносила со смешной гордостью, чуть свысока поглядывая на возящихся у костров женщин. Но вдруг хлопнула себя по щеке и нахмурилась. Сказала стесненно:

— Ты не подумай, что я так, из-за того, что ты высока. Я тебя полюбила, давно уже. Жалела сперва, уж сильно ты была никчемная, ни ковра не умела, ни с мужем. А потом бывает, лягу спать, и шепотом говорю «тихого тебе сна сестра», и мне так тепло, будто солнце пришло и легло со мной и Косом. Он все ворчит, ты бы лучше меня, как-то ласково, а все свою гордую поминаешь.

«Братьями»… Ахатта улыбнулась, ответила ласково, как могла. А могла уже хорошо.

— И я полюбила тебя, сестра. Скоро будут наши мальчики… братьями. Кровь у них будет одна. Клянусь тебе.

— Вот хорошо-то, — Тека закинула руки за голову, свирепо нахмурясь, крикнула ссорящимся на песке собакам:

— А ну пошли отсюда! Кости старые, погрызки плешивые!

И снова вздохнула, жмурясь от солнца и любви. Сказала озабоченно, глядя, как море катит на песок мелкие зеленые волны, просвеченные ярким светом:

— А рожать ко мне иди. У меня комнатка хорошая. Чистая, не думай. Ковры там специальные повешаны, я светильничков наставила и есть очаг, в котором травки. Красота, век бы там лежала на чистой постеле, рожала одного за другим, да Кос помрет же с голоду, ну, если бы помер — ничего, а то убежит к соседке, у-у-у, тойрище, за ним глаз да глаз, сильно любит он мужские дела!

— Нет, Тека. Мне Исма велел — дома, я уж там вычистила все. И еще он кланялся тебе, пусть говорит добрая Тека сама придет, когда моей жене рожать и пусть сама все сделает, без повитух.

— Так и сказал? — недоверчиво переспросила Тека, — добрая и чтоб сама? Кланялся?

— Да, сестра.

— Ну, хорошо. Да конечно, разве же я против? Только… — она замялась и Ахатта ласково посмотрела на нее, подбадривая.

— У вас стенка с Глазом. Сторожусь я. Сама понимаешь, у меня — вот, — она прижала ручки к толстому животу.

Ахатта улыбнулась. У них с Пастухом все ответы были припасены, и какое же удовольствие — видеть, как простая низкая послушно говорит то, что они высокие — про нее знают.

— У меня осталась твоя смола. Самый большой кусочек я берегу для тебя, Тека. Пожалуйста. Исма будет рад.

— Смола и у меня есть, — отозвалась Тека, — только новая, она еще плохо созрела. А если твоя хорошая. Ну, то правильно, славно. Значит, я приду. Верно, через три дня или четыре уже родишь…

— Завтра, — безмятежно сказала Ахатта, пересыпая ладонью серый с золотой искоркой песок, — это будет завтра.

— Скажи-ка, — удивилась Тека, — так твердо знаешь? Это отчего?

— Это знают все женщины Зубы Дракона, — легко сказала Ахатта, но по лицу ее пробежала тень. Жизнь в степи, продуваемой насквозь свежими радостными ветрами, привиделась далекой и светлой потерянной сказкой. Зарывая руку в песок, оглянулась, зябко передергивая плечами. У грубых ступеней, спиралью идущих по внешней стороне горы, стоял Пастух, глядя на нее неподвижными глазами, их не видно было ей, только маленький рот с брезгливо изогнутыми губами пламенел яркой помадой. Она поднялась, держа руками огромный живот.

— Пойду. Сделаю Исме ужин. Завтра приходи, Тека, как солнце начнет клониться к воде.

Перед глазами Ахатты стоял, швыряясь лучами по водяной ряби, яркий день начала лета. И она, смаргивая, чтоб снова увидеть темноту и лунный свет, устилающий неподвижную степь, покачала головой.

— Так я дошла до самого сердца гнилых болот, сестра моя Хаидэ. Если ты позволишь мне называть тебя сестрой, услышав такое. Молчи. Мне трудно говорить.

На следующее утро Исма, озабоченно оглядывая жену, сказал:

— Я могу отправить тойров на рыбалку одних, Ахи. Негоже оставлять тебя. Вдруг уже сегодня? К бухте пришли косяки длинных рыб, но рыбаки справятся сами…

— Нет, любимый. Я позову Теку, мы будем прясть нитки. Сегодня еще рано.

— Откуда знаешь? — спросил Исма, как спрашивала Тека, и Ахатта, смеясь внутри, так же ответила:

— Все женщины Зубы Дракона знают. Иди мужчина, иди в свои мужские дела.

Оставшись одна, медленно поворачиваясь, прибралась, часто отдыхая и прикладывая руку к животу. Сегодня. К ночи все совершится. И у них появится сын. Удивительно. И судьба его — удивительна. Куда уж гордой быстрой Хаидэ, такой прямой и оттого скучной. Жизнь Ахатты, через горести и странные приключения пришла к таким высотам, о которых дочери степного вождя разве что мечтать, да она и мечтать о таком не сумеет…

Проговаривая свои мысли, Ахатта мучительно краснела, а потом кровь отливала от худых щек, и она вызовом смотрела на темную неподвижную фигуру подруги. Было бы легче ей, если бы Хаидэ закричала, осыпая проклятиями. Но сидит, как степной древний истукан. Но хоть не качает с состраданием головой, одаривая жалостным взглядом…

После обеда, его Ахатта накрыла себе за маленьким столиком и медленно сжевала полмисочки квашеной зелени, заедая ее куском вареного мяса, она ушла в кладовую, достала с тайной полки коробку, которую вернул ей пастух с наставлениями. И положила туда припасенный кусок смолы с дикой вишни, за которой ходила в лес одна. Для нужного запаха и вкуса смола три дня вымачивалась в смеси собачьей мочи и отваре болиголова. Тека за хлопотами вряд ли почует подмену.

А потом ушла к постели и легла вытянувшись. Положила на живот руки и стала ждать, слушая накатывающие тягучие схватки. Солнце снаружи, постояв в зените, медленно стало клониться к воде, пуская вниз марево красного предвечернего света. И по мере того, как темнели отверстия в потолке пещеры, схватки приходили все чаще, и боль становилась резче. Ахатта застонала, смеясь и соскребая потной рукой со лба прилипшие волосы. И услышав, как у двери в пещеру осторожно завозилась Тека, просовывая под висящий ковер круглую лохматую голову, стала, морщась, снимать холщовую рубаху.

— Ой-ой, — мастерица забегала у постели, переваливая сбоку набок круглый живот, — чуть не опоздала! Казан-то нагрела? Водички скоро надо. Да нож у тебя где?

— Тека, возьми смолу, на полке, — прошелестела Ахатта, и когда та раскрыла коробку, закричала освобожденно, так что по стене пещеры побежали вспугнутые слепые многоножки. Тека сунула смолу в рот и кинулась к ней, не замечая, как медленно раскрывается под каменной аркой граненый глаз, полный клубящегося тумана.

Ахатта кричала, извиваясь на постели, Тека причитая, вытирала ей мокрый лоб и выравнивала ноги, похлопывала ладошкой колышущийся живот, напевая родильные песни. А туман, стекая вдоль трещин, лениво крался по каменному полу, стелился по старым коврам, подбираясь к ногам умелицы. Цепляясь бесплотным плющом, вскарабкался по бокам, по животу и, добравшись до шеи, охватил ее легкой петлей, завернулся множество раз и, вставая сам на себя, полез к носу и рту.

— Ты дыши, дыши, вот так, — Тека раскрыла рот, несколько раз глубоко вдохнула-выдохнула. И замолчала, широко раскрыв недоуменные глаза. Ахатта, которую отпустила очередная схватка, жадно смотрела, как глаза умелицы затуманиваются, шарят вокруг, не видя. Превозмогая боль, села, крепко держа подругу за руку.

— Пойдем, Тека. Пойдем.

— Да, — согласилась та и засеменила следом, тыкаясь в ягодицы Ахатты торчащим животом.

Идя по узкому лабиринту, Ахатта говорила, оглядываясь, стонала, но продолжала говорить сквозь зубы:

— Там в сердце горы один сплошной мед, сестра. Пчелы сосут его из белых цветов. Ты умелица, значит, когда-то сама была там. Была?

— Да, — мертвым голосом отзывалась Тека.

— Значит, и ты лежала под цветами, низкая. Ну что ж, твое время давно прошло. Жрецы брали тебя для забавы, когда твое тело еще не рожало крикливых тойров.

— Да…

— Не каждой дано остаться там навсегда. Тебя вышвырнули. А я — стану богиней!

— Да.

Схваченная болью, Ахатта привалилась к корявой стене, бросив текину руку. И испугалась, а вдруг та очнется и убежит обратно. Но Тека стояла, как пень. А потом, услышав стон сестры, шагнула к ней и отерла холодный лоб Ахатты. Та вздрогнула, пораженно глядя на спящую, но пришла новая схватка, свирепо вгрызаясь в живот, и Ахатта, откинув текину руку, качаясь, пошла вперед.

Жрецы ждали, выстроившись полукругом, лицами к центру пещеры, куда падал сверху дымный столб света. Жужжали пчелы, что-то медленно ахало и бухало, замолкало и убыстрялось, как тяжкая капель. И схватки Ахатты, приноровляясь, следовали за тяжкими ударами — то быстрее, те медленнее. Жужжание становилось громче, и вот высокая грузная фигура повернулась. Пастух, растягивая в улыбке красные губы, пошел навстречу женщинам, простирая обнаженные руки с провисшими дряблыми мышцами. Он был замотан в кусок белого полотна, затянутого поясом, и на жирной груди дышал, открываясь, серый глаз в черных резких линиях шестигранника. Прочие, тоже обнаженные по пояс, не поворачивались, замерев на границе дымного света и рассеянного мягкого сумрака, полного пчел и ласточек.

— Приветствуем тебя, о великий нерожденный, — пропел Пастух, подойдя вплотную и кладя ладони на высокий живот Ахатты, — наш ключ, наше сокровище, жезл нашей воли.

Он сунул руку к горлу Теки, брезгливо сложив губы, небрежно мазнул пальцами ее набухшую грудь. И больше не обращая внимания на застывшую умелицу, мягко взял за руки Ахатту.

— Посмотри на купель рождения бога, высокая мать. Тысячи тысяч пчел трудились над сладкой пыльцой, носили ее в свои гнезда, сотворяя родильный мед. Только тебе предназначен он. Сотни земных лет наполнялась купель. И до следующей купели никто из нас не доживет.

Жрецы расступались, пропуская Ахатту. Она остановилась на каменном краю, глянула вниз, забывая о почти непрерывных схватках. Гладкие ступени, начинаясь от ее босых ног, вели в шестиугольный бассейн, ниже шестой ступени наполненный янтарным медом. Он лежал, блистая переливами и волнами под гладкой поверхностью. И, Ахатта затаила дыхание, — был живым. Будто под мягким стеклом, толща дышала, перемещалась, закручивала ленивые толстые петли, уходя в неизмеримую глубину, а потом, возвращаясь к поверхности, выносила снизу неподвижные тельца ласточек с растопыренными крыльями, маленьких лесных зверьков, серебряных рыб с навечно загнутыми в сторону хвостами. И, показав свои мертвые сокровища, снова лениво утаскивала их в глубину.

— Шесть ступеней к полной и беспримерной сладости…

— Шесть, — произнес жрец-Охотник. Качнулись длинные серьги.

— Шесть, — прошептал Видящий Невидимое, кивая холодным лицом.

— Шесть, шесть, — эхом повторил каждый жрец.

— Поставь свою ногу на первую. Ты уже проходила их все, отдавая жрецам свое тело. А сейчас ты принесла нам ключ, жезл нашей воли.

— Я принесла бога, — напомнила Ахатта, ставя ногу на первую ступень.

Пастух улыбнулся.

— Конечно, — подтвердил, усмехаясь, — бога. Иди.

Ахатта положила обе руки под живот и стала спускаться, бережно ставя ноги на гладкие ступени. А Пастух, будто вспомнив что-то, махнул рукой Целителю. Тот подошел к Теке, быстрым движением раскрыл ей пальцами рот и сунул туда темный комок. Усмехнулся в лицо умелице и, заступив ей за спину, остался стоять там.

Когда ноги Ахатты коснулись мягкой поверхности, та расступилась, чмокнув, и поглаживая кожу, мягко потянула внутрь. Над каменным краем осталась лишь голова роженицы, когда Тека, пробужденная настоящей смолой, очнулась.

— Сестра… — сказала растерянно, оглядываясь по сторонам прояснившимися глазами. Ужас наполз на широкое некрасивое лицо. Она всплеснула ручками и кинула их ко рту, зажимая его, но сзади метнулись к ее запястьям сильные руки мужчины, и она забилась, прижатая к обнаженному торсу, отворачивая голову, чтоб не вдыхать дым, выползающий из его груди.

— А-а-а, — широкий рот раскрывался и закрывался, складываясь в плаксивую гримасу, лицо морщилось.

— Скажи ей, высокая, зачем она здесь. — Пастух сверху кивнул Ахатте, и та повернула голову к подруге, сказала ясным громким голосом, который отозвался в углах пещеры, кидаясь под разверстый потолок:

— Тебе дана великая милость, паучиха древней Арахны. Твой сын родится сегодня, чтоб стать главной пищей для новорожденного бога, последним сокровищем медовой купели. В ней — птицы и звери, в ней темная листва и белые лепестки. Но нет человека. Им будет твой…

— Нет! — закричала Тека, вырываясь, — нельзя, да ему рано еще! Нет-нет! — И, закатив глаза, зашептала, повисая на руках жреца и пиная его ногами, — Кос-кос-кос-кос…

— Ты жалеешь сестре такой малости? — удивилась Ахатта, спускаясь еще на одну ступень. Теплый мед охватил ее колени, проплыло, прижимаясь к коже, тельце лесного котенка с вытянутым хвостом и растопыренными лапами.

— Рожаешь тойров одного за одним. И тебе… — она покачнулась, объятая раскаленной болью и тут же выдохнула, светло улыбнувшись — там, где наползал на тело мед, боль отступала, — тебе жаль одного из тупых щенков? Кто вырастет из него? Да что я…

Войдя по грудь, ступила ногой на вытесанное из камня плоское ложе и медленно опустилась, укладывая голову на каменный подголовник. Мед, протекая к ушам, разобрал на пряди черные волосы, и они стали жить отдельно, шевелясь в его толще. Лежа с раскинутыми руками, спокойно смотрела, как жрец подтащил верещащую Теку к самому краю купели. Кинул на камень, крепко держа сзади за горло, а двое других, схватив за колени, растянули ей ноги над пустотой.

— Кос-кос-кос, — хрипела Тека, дергаясь.

Не слушая, Ахатта смежила веки. Расставила ноги, повисшие в сладкой толще. И ощущая, как теплый пульсирующий мед забирается внутрь, заполняя ее целиком, стала ждать.

Ее сын ползал внутри, бил крепкими ножками, шевелил кулачками. Большой живот, поблескивая потеками меда, вспучивался то спереди, то сбоку. Было больно, но тягучая боль доставляла наслаждение, схватки растягивались, и боль усиливалась незаметно, казалась прекрасной, делаясь все сильнее. Ахатта стонала уже беспрерывно, иногда вскрикивая так, что за границами света метались ласточки. Мотая головой, не замечала, как лицо окунается в мед, и он, заполняя рот и ноздри, втягивается в глотку и легкие.

— Ко-о-ос! — пронзительно закричала Тека, борясь. И Ахатта открыла ничего не видящие глаза, усмехаясь. Схватила себя за живот и с силой надавила руками под грудью, помогая ребенку найти правильный путь. Глаза ее выкатились, рот перекосился, выдыхая хрипы и стоны. Вот! Сейчас!

И вдруг тяжкое жужжание стихло, будто ей заткнули уши. Руки дрогнули, соскальзывая с живота, и яростно бьющийся ребенок замер, будто тоже прислушиваясь. Издалека послышался смутный говор, вдруг взорвался, биясь в уши. Пахнуло свежим сквозняком из распахнутой двери, сложенной из обтесанных брусьев. Множество голосов кричали вразнобой, и жрец, поднимая руку, обернулся свирепо. Двое, что держали Теку, остановились, не отпуская ее локтей и ног.

— Великий Пастух! Да будт добра к тебе пауч арах, — кричавший глотал слова, торопясь, сильный молодой голос дрожал, — поставленный нам Исма, он, мы принесли его. Вот! Это не мы, это рыба, царица длинных рыб, пришла сама, вырвала ему кишки своим рылом.

И добавил, после небольшого молчания, заполненного хрипом умирающего:

— Он еще дышит.

Ахатта напрягла живот, стараясь поскорее вытолкнуть сына. Но потуги прекратились, тело замерло, ребенок застыл камнем внутри. Тогда она, скривясь в яростной гримасе, подняла голову, и, оскальзываясь, помогая себе руками, неловко уселась в каменной купели. Столпившиеся на краю жрецы заслоняли от нее тойров. Но по знаку Пастуха расступились. Ахатта увидела лежащего на их руках Исму, с лицом запрокинутым вниз, к ней, его глаза и сжатые от боли губы, руки, безвольно висящие до каменного пола. По одной руке медленно стекала густая кровь, по капле сочась в теплый живой мед. А мед собирался вокруг красных пятен, медленно торопясь, завихрялся и, чмокая, проглатывал красное, унося его вниз.

— Исма, — в голосе Ахатты рядом с болью послышалась злая растерянность. Пастух быстро спустился по ступеням и, наклоняя бритое лицо к ее уху, зашептал:

— О горе, горе пришло к нам, высокая мать. Мед может остановить роды, ненадолго. Чтобы ты попрощалась с любимым мужем.

— Нет! — Ахатта хотела крикнуть, но еле пошевелила губами. А руки уже шарили по бортикам каменного ложа, ноги сгибались, отыскивая опору.

— Ты хочешь, чтобы он жил? — глаза Пастуха были совсем рядом, и несмотря на ее попытки встать, он не отодвигался, почти тыкаясь губами в ее ухо. Мысли Ахатты двигались медленно, как завитки тягучего меда, а потом метались быстро, как ласточки над цветами.

«Мне надо родить… Исма, мой Исма… роды высокого сына, они должны… мой Исмаэл, мой…»

Как рыба, она открыла рот, но Пастух опередил ее. Кивнув понимающе, сказал:

— Конечно, ты хочешь, чтоб он жил, ведь — муж. Возлюбленный твоего тела.

Стоя по колено в меду, ласково положил на голову женщины руку и крикнул, так что все замолчали, обернув к нему испуганные лица.

— Слушайте все! Высокая мать Ахатта, полная любви к своему мужу, выходит из медовой купели! Он возляжет на ее место, и драгоценное снадобье излечит его от смерти! Слава женщине, что жертвует своим сыном, который теперь родится на траве и по рождению станет тойром! Таким же, как вы — сильные юноши!

Тойром? Ахатта тряхнула головой, скидывая руку Пастуха. Туманными глазами всмотрелась в белеющее все сильнее лицо мужа. Тойром? Она шла рожать бога! И ей быть вышвырнутой в самое крайнее мгновение? Исма!

— Мы тут вместе… — умоляюще простонала, поднимаясь на ноги и изо всех сил давя на живот, в надежде, что мальчик очнется от неподвижности и выскользнет прямо сейчас. Но жрец с фальшивым сожалением покачал крупной головой:

— Нет, женщина. Или сын или муж. Или жизнь новому тойру — или одна смерть и блистательная…

Он не успел договорить. Сорванным голосом, отводя глаза от Исмы, Ахатта крикнула, оглядывая мужчин ненавидящим взглядом:

— Сын! Я выбираю сына! — И рыдая, снова легла в каменную купель, закрыла глаза, опустилась, как можно ниже, чтоб мед, заплывая в уши, отгородил ее от поднявшихся криков. И как только решение было принято, плод в большом животе резко и крепко ударил ее. Пнул. Она ощутила, как ребенок двинулся вниз, к раскинутым ногам. Раскрыла рот, как большая вялая рыба, заглатывая, сколько вошло, сладости с одуряющим ароматом яда. И потеряла сознание.

* * *

Под старой грушей стояла тишина. Ни вздоха, ни единого движения, будто она одна тут, посреди черного ночного мира, и глаза, полные слез, не видят больше ни звезд, ни луны. Нет сгорбленной фигуры старухи рядом и ее сверкающего глаза. Нет Хаидэ, сидящей прямо и напряженно, подав вперед голову с выставленным упрямым подбородком.

Сиплый шепот нарушил тишину, и Ахата не сразу поняла, это ее голос, чужой и далекий.

— Я… я не увидела, как умер мой муж. Я рожала. Так больно, так тяжело, будто стая волков вцепилась в мой живот и рвала его, добираясь до сердца. Не могла кричать, мой голос пожрала отрава. Не могла слышать — мои уши были полны меда. Только внутри кто-то толкал наружу бревно, которое шире меня самой, будто я рожаю целый мир, огромный и страшный.

Я не видела, как молодой Кос, положив наземь тело Исмы, рванулся к Теке, расшвырял жрецов и забрал свою маленькую некрасивую жену, таща ее на руках к раскрытой двери, почти теряя сознание от серого дыма. Это она потом рассказала мне. Грубая добрая Тека, любящая своего непутевого молодого мужа. Кажется, третьего у нее.

…Я очнулась, когда почувствовала, как горят под затянутыми веревками мои руки и ноги. А во рту таял комок смолы, той самой, что я отдала жрецу-пастуху. От нее в голове стало ясно. А лучше бы не становилось. На погребальном костре лежала я, а рядом, на таком же, огромном и пышном, украшенном белыми цветами и крыльями мертвых птиц — покоился Исма, запеленутый в саван. Снизу, мне не было видно, откуда, плакал ребенок. Капризно и зло, барахтаясь на чьих-то руках. И, когда я заворочалась, вытягивая шею, стараясь увидеть, заскрипели ступени под тяжелым телом Пастуха. Он поднимался по лесенке из жердей.

Смола таяла, я глотала мерзкую горечь и узнавала в смертельном ужасе, что произошло. Вспоминала. А лучше бы…

— Вот твой сын, — сказал мне Пастух, показывая голого младенца, дрыгающего ножками, — славная матерь Ахатта, вот твой сын, а наш ключ, жезл нашей воли. Ты просто женщина, глупая. Такая же, как твоя названная сестра из грубых тойров. Ты никогда не станешь матерью бога.

Его злые глаза смотрели с насмешкой, а слова жалили, как пчелы, и каждое оставляло в моем сердце ядовитое жало. Он обманул меня. Он все время обманывал меня, чтоб надсмеяться. Как же я была глупа!

— Доверие не глупость, Ахи! Ты не распознала коварства, потому что ты…

— Замолчи! — Ахатта вскочила и подбежала к Хаидэ, занесла руку для удара. И опустила ее, когда та не уклонилась.

— Не защищай меня! Имей силу признать, твоя сестра по племени, — жадная до славы, отвратительная сколопендра, недостойная даже дышать рядом с обычными людьми.

Цез хмыкнула и ловко отрезала еще один ломтик от большой груши. Протягивая, сказала:

— Съешь.

Но Ахатта закричала в ответ:

— Оставь меня! Уйди со своей грушей! Я…

— Ты упиваешься своей мерзостью, женщина, — старуха сунул ломтик себе в рот, прожевала и закончила насмешливо:

— Раз больше нечем. Посмотрите, хорошие скучные люди, какая я злая. Как целое стадо диких быков!

— Оставь ее, — на этот раз велела Хаидэ, и голос ее был налит такой ледяной яростью, что Цез перестала жевать, — дай ей договорить.

Ахатта не вернулась на место. Осталась стоять, неподвижной черной фигурой, и только хриплый голос, исполненный страдания, был жив в ней.

— Качая перед моим лицом ребенка, Пастух сказал, купель не создана, чтоб рожать бога. Она была для моего тела, чтоб наполнить его отравой, пока я рожаю и раскрыта для их целей. Я буду сожжена, сказал он, и пойду следом за Исмой, к снеговому перевалу. Я перейду его быстро, потому что мой доблестный муж любил меня больше жизни. Там, посреди ясных долин и снежных ручьев, нас встретит старый учитель Беслаи, бог Зубов Дракона. И я убью его своим телом. А чтоб не свернула с пути, казнясь и каясь, от мыслей, очищенных смолой Теки, мой сын… только рожденный мальчик, остается у них. И каждая секунда моих сомнений обернется ему тяжкими муками.

— Потому — ключ, — вопросительно и утверждающе проговорила Хаидэ, не ища взгляда старухи, — потому — жезл их воли. Он говорил тебе это в лицо, насмехаясь. Я ненавижу их, сестра.

— Не меня? — горько усмехнулась Ахатта, — а лучше бы меня. Я убила Исму.

— Мед не спас бы его. Я думаю, жрец лгал тебе и в этом.

— Но я все равно отреклась от него! Неважно, что это ложь, я даже не попыталась!

— Не казни себя сейчас. Как ты спаслась, расскажи.

Ахатта огляделась. Сказала удивленно, Верно так звучали ее мысли о том, что случилось потом.

— Кос спас меня. Это было так… так непонятно! Исма уже горел, жрецы пели страшные тягучие песни, стучали по стенам колотушками. И мой костер занимался, летели искры, я задыхалась, приготовилась умереть, уже умерев от ужаса, думая о предстоящей мне страшной дороге. И они снова ворвались, на этот раз сами, распахнули все входы. Кос лез наверх, орал, сверкая зубами. Ими он и грыз узлы на моих руках. И ногах. Грубый тойр, он укусил меня за лодыжку, теперь навечно там останется шрам — самая малая память мне о прекрасном герое-тойре. Любящем выпить и женщин. Он тащил меня, кинув на плечо, а позади бежала Тека, стукалась животом о стены и честила его на все корки, на всякий случай, чтоб не лапал меня на бегу. Это она уговорила его вытащить меня из огня. И он послушал свою умелицу!

— Пусть паучихи Арахны ткут им самые мягкие покрывала, сплошь из золота и серебра, — тихо сказала Хаидэ, захваченная картиной побега.

— Пусть, — согласилась Ахатта, — я брыкалась и проклинала его, кричала, что там остался мой сын. Но его унесли в сердце горы, в дальние подземелья, как только тойры ворвались в пещеру с пчелами. И Тека, поспешая следом, кричала на меня, обещая, они найдут мальчика, главное, чтоб я спаслась сама.

Они не могли укрывать меня долго. Их была всего крошечная горстка, Кос, его братья и кумовья — первые мужья его вторых жен, я запуталась, когда они, быстро обряжая меня в мужские одежды, называя имена и родство, совали флягу с вином и сверток с вяленой рыбой. А потом, протащив узкими переходами на дикий склон горы, вытолкнули в лес. Старший брат первого мужа второй жены Коса провел меня до чащобы, где начинался мелкий лиственный лес, а за ним — уже были степи. И исчез, напоследок облапав мою грудь, ноющую от молока. Я пошла к тебе, сестра. Думала, Нуба тут. И он даст мне свою ворожбу против ворожбы жирных жрецов. Чтобы я смогла вернуться за сыном. Но ты прогнала его…

Хаидэ встала, подошла к Ахатте, взяла за руку, привлекая к себе. И бережно гладя длинные волосы, сказала с грустью:

— Он тосковал. Нам уже нельзя было вместе. И я отпустила моего Нубу. Но мы позовем его. Знаешь, я стала видеть его во снах.

Она огляделась. Небо светлело, еле заметно, и за степью загоралась тонкая полоска утренней зари. Сонно цвикали птицы, спрашивая и отвечая, сыпали с дерева сухие веточки и обрывки листьев.

— Пойдем. Ты устала, рассказ окончен, тебе надо как следует отдохнуть.

— А как же пророчества? Мы шли сюда, чтоб она, — Ахатта повернулась к Цез, которая казалось, задремала, привалившись к каменной стенке колодца, — чтоб она рассказала нам, что будет дальше. И ты должна была… — она смущенно замялась, и Хаидэ договорила за нее:

— Я должна была открыть и свою душу. Открою. Будет еще ночь, колодец и старое дерево. Все только начинается у нас. И лето, и следующая жизнь.

Обратно шли молча, за женщинами следовал Техути, поглощенный мыслями о разговоре со своим богом. А Лоя и стражника-раба будить не стали, оставив их спать на теплой земле.

В перистиле навстречу поднялась Фития, сурово посмотрела на усмехающуюся Цез. Сказала отрывисто:

— Иди в службы, гостья. Там в каморке постелено. А вас, — обратилась к подругам, — вас все дожидается этот, с дрынчалкой. Не пойду, говорит, никуда, пока не спою светлой госпоже своих песен. Какие песни, всех кур перебудит, мало нам одного, что с гостями куролесит…

Ворча, она шла впереди, неся потрескивающий факел, и, остановясь у лестницы ткнула им вниз обличающим жестом. Там сидел большой мужчина, замотанный в старый плащ и на мгновение сердце Хаидэ зашлось от тревожной радости — вот сейчас она положит руку на широкое плечо, откинется капюшон и черное лицо, сонно моргая глазами, покажется ей. Раздвинутся в улыбке толстые губы. Нуба…

Но мужчина пошевелился, капюшон сполз со светлых, почти белых волос. Шурясь от яркого света, Убог вскочил, закланялся женщинам, бормоча приветственные слова.

— Что ты хочешь, певец? Иди спать, а утром…

— Нет-нет, госпожа, позволь мне… Я принес песню. Ей, высокой и плачущей.

Ахатта замотала головой, пряча лицо в рукав.

— Я не хочу песен, бродяга. Мне больно. Я устала.

— Моя песня для отдыха. Ты спи, я спою совсем тихо.

Он повернулся к Хаидэ, протянул ей ладонь, разжимая пальцы.

— Больше нет ничего, добрая, у меня нет денег и нет вещей. Возьми это, она красивая. И веселая. Позволь мне петь для твоей сестры.

Факел пыхнул и затрещал, полоща красные языки в розовом свете утра. И по стеклянным плавникам и чешуям прозрачной рыбы запрыгали радужные отсветы. Хаидэ, задохнувшись, протянула руку, принимая нежданный подарок. Такой же, какой принес ей Техути, в первый свой день.

— Оттуда это у тебя, певец? Кто дал?

— Добрый человек. Я не помню имени. Сказал, бери, что нравится тебе, спасибо тебе, сказал он, бери, будет твое, продашь. Но я не продал, сердце спело мне, что это — твое. Я ее сам выбрал!

— Да, это мое. Я благодарю тебя за твой дар. Иди с Фитией, она покажет, где спит моя сестра, тебе разрешено находиться у входа.

Убог ушел, кланяясь, а Хаидэ, горя щеками, сжала в кулаке рыбу и схватила Ахатту за руку, зашептала:

— Иди, поспи, Ахи, иди. Это знак. Понимаешь? Все идет туда, куда должно ему идти. Мы справимся! Ну же.

И когда Ахатта, кивнув, собралась уходить, Хаидэ снова притянула ее к себе:

— Ахи, а скажи. Кос, когда тащил через гору, все-таки лапал тебя, а?

— Хаидэ! — Ахатта оттолкнула подругу, но, не выдержав, рассмеялась.

— Да. Но я шлепнула его по щеке. Чтоб Тека видела.

 

49

Фития, не отрываясь, смотрела на черные и серые клубки, сложенные в подоле. Руки лежали поверх и в разгорающемся свете утра казались птичьими лапами. Вот он спел, тихо-тихо, маленькую песенку, которой юноши Зубы Дракона приманивают будущих жен. Фития знает такие — сколько пелось их на ее памяти, когда она, чистя у ручья казан или оглаживая щеткой лошадь, хлопотала у палатки в стойбище. Песенки пелись, двое уезжали из лагеря, далеко на закат или на восход солнца, а через год в их общей палатке орал первенец, сердито расшвыривая мягкие козьи шкурки. И мать, подхватывая его на руки, смеялась — воином будет, настоящим! А те, кто только вырос, пели новые песни большой весны. Эта — новая, Фития не слыхала ее, но все равно знает — из тех, что поют Зубы Дракона.

Усталая Ахатта заснула, еле добравшись до своей узкой постели, уронила голову на подушку, набитую шерстью. А певун сел на корточки у самой двери, правда внутри — Фития разрешила и села снаружи, чуть приоткрыв плотную занавеску. И пел тихо-тихо, помня про обещание, данное госпоже. Ахатта улыбнулась во сне, поворачивая к певцу скуластое лицо с темным румянцем. И задышала спокойно, светлея от каждого слова. Несколько раз шептала имя мужа. Исма, шелестом легкого ветерка доносилось от постели, и певец понижал голос, не прекращая петь. Мой Исмаэл…

Когда песня кончилась, бродяга, не поднимаясь, на корточках перебрался через порог и привалился к стене у самого подола старухи. Она смотрела на клонящуюся у колена светлую голову, поднимала удивленно брови, шевелила губами. Спросить ли? Откуда он — беловолосый и синеглазый, принес эту песню? Она не его. Но что изменят вопросы тому, кто не помнит вчерашнего дня? Спел и спел. Многое есть в мире, что не объяснить людям, оно ведомо лишь богам. Фития пожила достаточно, чтоб понимать — нужно смотреть и видеть самой, а не полагаться лишь на чужие слова. Сейчас она видела, как впервые со дня появления в доме, лицо беглянки стало светлым, девичьим, худые скулы мягко обвел мирный сон, и дыхание не отдавало отравленной сладостью. Такое не может идти от плохих богов, кто бы ни привел бродягу к страдалице — он сделал это для правильной цели.

Она подняла сухую руку и положила ее на светлый затылок.

— Иди на задний двор, певец, покажут, где пастухи, поможешь им. Как сделаешь работу, возвращайся, больная будет тебя ждать.

— Хорошо, добрая. — Убог встал, возвышаясь над ней, закрыл розовый солнечный свет. И она рассмеялась — так хорошо улыбался, как странник своему давно покинутому дому, в который вернулся, наконец. Встала сама, ссыпая клубки в плоскую корзину у ног. Ей пора в кухню, госпожа немного поспит, а потом снова начнется день, полный хлопот. Придет учитель к Хаидэ, будет нараспев читать с ней, водя пальцем по трещащему старому свитку. Придут торговцы к Теренцию, громко крича и хлопая себя по коленям, сядут обсуждать следующие торги и покупку зерна нового урожая, а потом отправятся все вместе на верфь, там достраивает Теренций собственный корабль, уже третий. Завтрак будет легким, а вот к обеду надо все приготовить, и может быть придется идти на рынок, за свежими овощами.

Столько привычных дел — перескакивают из вчерашнего дня в сегодняшний и тут же сулят — завтра мы тоже будем с тобой, нянька Фити… Но поверх мелких суетливых голосков все громче слышался ей шепот — скоро все переменится, Фития, оно уже меняется, уже изменилось, но пока еще прячется, копясь, чтоб в один день вырваться на волю, как вырывается из земли новый родник, бьет во все стороны, прыгая и сходя с ума от свободы. И, упадая на траву серебром брызг, течет, основав новую реку.

Она взяла на руку корзину и медленно пошла за угол, где на заднем дворе уже бегали сонные девушки, готовя для Теренция завтрак.

Куда-то она принесет их, эта река.

Днем, занятый делами, Теренций не видел жену и к вечеру понял, что соскучился, очень. Пересидев ужин, проводил хмельных гостей, оставив свой кубок с вином почти нетронутым. И, омывшись в теплой воде бассейна, сел перед большим полированным зеркалом, придирчиво оглядывая себя, пока Гайя, заунывно напевая в нос, расчесывала его темные вьющиеся волосы и душила кожу ароматным бальзамом. Вгляделся в отражение, неожиданно понравившись самому себе. Он похудел, лицо стало жестче, но вместе с тем спокойнее, подобрался заметный раньше живот и руки (он поднял правую, сжал кулак, рассматривая надувшиеся мускулы) окрепли, напоминая о том, каким был когда-то, два десятка лет тому назад. Встав, поворачивался, позволяя рабыне облачить себя в белоснежный свежий хитон. И наклонил голову, на которую она осторожно положила венок с коваными золотыми листочками. Несколько факелов, укрепленных на стенах и светильники, расставленные на полках, давали теплый ровный свет, чуть колеблющийся, и по листьям бежали мягкие блики.

— Ты будто живешь в обратную сторону, мой господин, — отойдя и осматривая мужчину, сказала Гайя, — прошу тебя, молодея, остановись в том времени, когда ты одаривал меня своей любовью.

Черные глаза смеялись, и она, медленно убирая с уха жесткие прямые волосы, подбоченилась, взмахнув красной юбкой. Теренций взглянул на полные груди, с почти черной ночной ложбинкой и кашлянул. А ведь было, да. Он уж и забыл.

— Или я стара для тебя, мой Теренций? Мне всего на пять лет больше, чем твоей возлюбленной госпоже.

— Не в этом дело, Гайя. Вода течет в одну сторону.

— Так делает речная вода. А соленая приходит на берег и уходит обратно в море.

— Чего ты хочешь, Гайя? Разве я обижаю тебя, купленная за океаном? И госпожа тоже любит тебя.

Рабыня забрала свои волосы, закалывая их костяной шпилькой. Покачала головой, блеснув медной смуглостью щек.

— Я просто болтаю, мой господин. Ты стал красив. Ты любишь. Берегись, чтоб время, делающее тебя молодым, не бросило потом в бездну. А мне достаточно вашей доброты.

— Ты остерегаешь меня из-за Хаидэ? Ты что-то знаешь?

Стоя у выхода, следил, как Гайя, прижимая к животу скинутые им вечерние одежды, несет их к лоханям с мыльным отваром. Утром он безуспешно пытался разыскать Лоя и после наорал на черного конюха, который явился лишь к полудню, хлопая заспанными глазами. Болтал что-то о Гипносе, и его прохладной руке на потном лбу. В доказательство тянул себя за курчавые волосы, тыча рукой в переносицу. Внятного о ночи с пророчицей Цез рассказать так и не сумел.

Скинув ворох ткани с рук, Гайя обернулась. Отрицательно покачала головой. И сказала одно имя, внимательно следя за напряженным лицом Теренция:

— Мератос.

— Девчонка? — тот расхохотался, — да ее вчера выронили из-под женской юбки! Не болтай чепухи, Гайя!

— Из семечка белены вырастет лишь белена, — низким голосом ответила рабыня, — хоть заморскими маслами поливай его. Поверь.

— Ну, хорошо. Постараюсь не помереть в ужасе, когда она будет подавать ужин.

Он вышел и двинулся узким каменным коридором к лестнице, а потом стал подниматься к покоям жены, с каждой ступенькой забывая о Гайе и девчонке Мератос.

Волнуясь и от того молодея еще больше, сдвинул штору и вошел, плотно задергивая ее за собой, чтоб не оставлять щелей для стража, скучающего на лестнице.

Голая Хаидэ стояла посреди спальни, прямая, как светлое пламя свечи. Только глаза темнели под волной распущенных волос, падающих наискось по плечам. В раскинутых и повернутых ладонями к мужу руках лежали, впитывая мерцающий свет, две стеклянные рыбы, круглые, как большие грубые монеты. Да ярким солнечным глазом сверкал на груди подаренный Теренцием медальон — две змеи впереплет, золотая и серебряная.

За ее спиной, в сумрачном углу, невидимо прошелестел бубен. И глядя перед собой темными глазами, женщина согнула в колене ногу, вытягивая носок, поставила впереди, делая шаг. Поплыли, волнуясь, круглые очертания бедер. Бубен шуршал, встряхивался, поблескивали белки глаз темного мальчика-раба, отбивали ритм по натянутой звонкой коже подушечки смуглых пальцев. И в такт постуку шаги ускорялись, тело волновалось, как поставленная на хвост морская волна.

Когда княгиня подошла вплотную, не отводя от лица мужа темных глубоких глаз, он сглотнул и закрыл свои ладонью, пытаясь разорвать связь, уйти от взгляда. Но через ладонь чувствовал его, как пламя свечи, если провести над ним раскрытой рукой.

Опустил руку, и она повисла вдоль бедра. А другая комкала край хитона, разыскивая застежку богатого пояса.

— Что… — прошептал, но жена положила рыб на столик, поднесла палец к своим губам, подкрашенным ярким кармином и коснулась его рта, прерывая вопрос. Поднимаясь на цыпочки, продолжая танцевать, так что у колен ходил, еле касаясь голых мужских ног шепчущий ветерок, положила ладони на основание шеи, провела пальцами по волосам и нажимая на затылок, опустила голову мужа к своему пылающему лицу. Теренций, расставляя босые ступни, чтоб не терять равновесия, увидел, как раскрываются красные губы, и мелькнувший язык прячется за белыми зубами. Вдохнул сладкий, сотканный из высушенных цветов и морской соли, из пряного бальзама и острого заморского мускуса, запах ее дыхания. И, обхватывая гладкую талию, прижался ртом, утопая губами в ее губах, путая языки в медленном глубоком поцелуе. После вечности поцелуя, смутно дивясь, что мальчик-музыкант не состарился и не умер, продолжая постукивать неутомимыми пальцами, нагнулся, подхватывая жену под напряженные ягодицы, и понес к ложу, накрытому разноцветными драгоценными покрывалами. Укладывая на постель и проводя рукой по впалому животу, до защекотавшего ладонь треугольника светлых волос, медленно ложился сам, наваливаясь на узкое, вытянутое тело, прошептал:

— Мальчишку… выгони…

— Нет, — еле слышный шепот пролетел мимо уха, темные глаза смотрели за его плечо в расписной потолок, по которому бежали и бежали, мерцая коленями и щиколотками, нереиды от морского фавна, пугающего дев торчащим поленом огромного фаллоса.

— Нет… пусть играет…

«Что она делает…» Мысль приходила и разлеталась, натыкаясь на неподвижный темный взгляд, но тут же возвращалась, и билась в виски, а потом он понимал — не в виски, это его тело совершает ритмичные движения, повинуясь постуку смуглых пальцев. «что… что… что…»

«Это не просто так…» наваливался снова, кусал раскрытые губы и не мог укусить, потому что она подавалась, раскрываясь вся, топила его в себе. «так… так… так…»

«Неужто старуха… чертов пьяница Лой…» Его колено ерзало по ткани, сбивая покрывало, собирая его мягкими складками, и они давили на кожу, как железные оковы. «Лой… лой… лой…»

И не в силах вырваться, отвернуть голову, он вдруг освобожденно возненавидел ее за бесконечную совершенную темную власть, за то, что она сейчас вкладывает в его голову и сердце, наполняя его напряженное мужское женской медовой сладостью. Закричал, дергаясь и схватив ее волосы, накручивая на запястье, прилип губами к шее, там, где прыгала под кожей неровная жилка — одна показывающая, как летает в ночной любви и она. И нащупав, понял — она с ним, тут. Сейчас — тут. И это он дарит ей неизмеримое наслаждение, от которого светлое тело изгибается луком, каменеют колени, подрагивая, царапают его бока полированные ногти на пальцах ее ног, выкрученных в сладкой судороге.

«Я — ей. Она — мне. И неважно, кто победит. Двое. Сейчас — двое… двое… ддд-ввв-ооо-еее!»

— О-о-оеее! — проревел вслух, обрушиваясь на женское тело тушей убитого морского зверя, из тех, что не выносят земного воздуха и умирают, глотнув его.

Постук стих, прошуршали, медленно замолкая, легкие пальцы по натянутой коже старого бубна. И тихие шаги мимо раскинутых на постели полу-умерших тел сказали Теренцию — вышел. Спускается по лестнице, удаляясь, наверное завтра его не найти в службах и на конюшне, потому что его вызвала из сновидений эта… лежащая под ним. Жена уже десять лет, которую брал когда-то и отдавал, холодно наблюдая, цинично усмехаясь, ловя приходящее от ступней в пах жесткое наслаждение.

Ветерок, пришедший в окно, нагнул огоньки светильников, они прыгнули хором, а потом так же одновременно вытянулись, протягивая к потолку черные нитки копоти.

— Зачем сделала это? — прошептал Теренций, глядя на бегущего фавна. Венок, свалившийся с головы, колол ему локоть, но он не менял позы, а нажал на руку сильнее, чтоб прояснилась голова, — и — как?

Княгиня промолчала. И тогда он вдруг испугался. Испугался, что завтра вдруг прилетит ураган, балка сорвется с крыши, ударит ее, и она умрет. А может через день она прыгнет в море купаться, дикая ведь, до сих пор, упрямая, как молодая ослица. А волна накроет ее с головой и не даст дышать. И она умрет. А еще говорили купцы, что на некоторых кораблях везут пятнистую лихорадку, конечно, врут, чтоб сбить цену товарам соперников, но все равно — столько болезней, а вдруг она — умрет? Заразится, кашляя, сляжет и будет как эта ее Ахатта, стонать и худеть. Умрет. Мир будет без нее. Ладно, мир. А как ему жить в этом мире?

Страх был таким явным, резким, так ударил по сердцу, что он испугался еще раз — силы своего страха. Как жить, если испытываешь такое? Может быть, легче умереть самому, первому? Но она будет жить без него, в мире полном опасностей, на тропу может выползти змея, и укусит за голую пятку. И она…

Резко сел, сминая в кулаке мягкое золото с острыми краями. Женщина лежала, положив руки под голову, и тени на обнаженной груди показывали место, где бьется сердце. Сказал сипло:

— Не ходи босиком. В степях сейчас гадюки.

— Хорошо, муж мой, — красные губы с размазанной в уголке рта помадой разошлись в покойной улыбке. Полузакрылись темные глаза. Только волосы, ловя блики огней, казалось, шевелились, ползая по цветным подушкам. Да появлялась и пропадала тень над быстро бьющимся сердцем.

— И в воду всегда добавляй вино. Красное. Оно не пускает в кровь лихорадку.

— Да, Теренций.

— Хочешь, я завтра велю купить те золотые серьги, и браслеты, что показывал караванщик? А еще я видел у него изумруды, их надо гранить, но зеленые, они будут хороши в твоих волосах.

Хаидэ засмеялась и положила руку на его колено. Сказала равнодушно и тепло:

— Как хочешь, муж мой. Если это порадует тебя.

— Тебя! Я хочу порадовать тебя! Потому что, я, я люблю тебя, княгиня.

— Ты раньше любил?

Он насупился, перебирая ее пальцы.

— Думал да. Теперь знаю — нет. Теперь все глупости, о которых слышал и над которыми смеялся — они все мои. А еще — страх. Вдруг ты…

Он не смог сказать слов смерти и замолчал. Хаидэ медленно гладила его по колену. И вдруг, с тоской, высасывающей душу, он понял — она не любит. Танцует себя, и ей может быть все равно — он тут или целая толпа гогочущих пьяных мужчин, которые в конце-концов смолкнут, побежденные ее силой. А она продолжит свой танец, выходя из двери, забранной тяжелой шторой, медленно слетая по лестнице, проскальзывая через просторный перистиль, где притихнет и перестанет метаться золотой леопард в ночных пятнах. И промелькнув мимо раскрытых и запертых входов, мимо окон, смотрящих на степь и море, взлетит на коня, ударит голыми коленями в атласные бока. И исчезнет, смеясь, из его жизни. Вспоминая с неубывающей теплотой своего мужа, простив ему все, потому что — не любит.

Надо ее убить, решил, жадно разглядывая спокойные плечи, арку ребер над впалым животом, розовые соски небольших грудей, глядящие вверх. И тут же увидел ее холодное, замолчавшее тело, губы, полуоткрытые для поцелуя, который она не почувствует. Убить и оставить так, ворожбой, чтоб не менялась. Мысли прошли мимо, покачивая серыми морщинистыми боками, будто они — слоны. И скрылись, мелькнув ненужностью, несовершаемостью.

— Ты уходишь, — тоскливо сказал Теренций, — уходишь. Это лишь первый танец, жена, дальше будут еще. И с каждым ты все дальше уйдешь от меня, пока не исчезнешь за краем земли. Превратишься в звезду, будешь скалиться с неба, смотри, мой властелин, смотри, что имел и потерял. А я, как дурак, буду плакать по вечерам, глядя в небо, напиваться и сочинять плохие стихи. Но и в этом буду я счастлив. Наверное. Разум мне говорит так. Но разве можно тебя, — он снова оглядел ее, — можно тебя — разумом? Моего не хватает.

— Его хватило, чтоб понять главное. И за это спасибо тебе.

— Не завтра? Скажи, что нескоро!

Она рассмеялась и села, складывая ноги накрест, облокотилась на них обнаженными руками. Волосы свесившись, закрыли щеки, мягко блестя, и Теренций перестал слушать, глядя и думая, надо бы зарыться в них и нюхать-нюхать…

— Не завтра, муж мой. И — нескоро. Подожди, я покажу тебе рыб.

Она спрыгнула с постели и, уйдя к столику, вернулась, снова держа на ладонях стеклянных рыб. Через круглые тулова чуть просвечивали сомкнутые пальцы. Он покивал, разглядывая и смутно дивясь — изумруды оставили ее равнодушной, а тут какие-то стекляшки. И когда, насмотревшись сама, положила их рядом на покрывало, Теренций потянулся и, укладывая ее поверх себя, попросил, зажигаясь от касаний ее рук:

— Ты обещала мне сына, княгиня. Если уж собралась улететь, не забудь, обещала!

Не было бубна, но двоим и не нужен он был. Теренций поворачивал послушное тело, делая то, что делал когда-то, с ней же, и замирал от удивления — какое же оно другое это делаемое, огромное и рвущее душу дикими воплями, накрывающее мир, в котором нет никого — двое, снова двое. Только двое.

И накрытый ими мир милосердно дожидался, когда двое снова достигнут вершины, замерев, стоял, и держал в себе остановленных коз на древних холмах, птиц с завернутым в вираже крылом, мошек с мельтешащими усиками, полураскрытые цветы и пчел, полугудящих над венчиками.

А потом, высушивая любовный пот, признак пришедшего жаркого лета, двинулся дальше, неумолимо вертясь все быстрее.

Огоньки всколыхнулись, вспугнутые торопливыми шагами — кто-то бежал по лестнице и через вскрикнувшего стражника, проламывая повисшую на карнизе штору, ворвался, тяжело дыша и отрывая от себя руки исполнительного раба.

— Княгиня!

Техути, застыв посреди спальни, увидел обнаженного Теренция и смуглое лицо сделалось серым. Грек сел, спуская ноги с ложа, положив одну руку на плечо жены.

— Как ты посмел, раб! А тебе, — он ожег свирепым взглядом стража, размахивающего руками, — плетей, утром!

Египтянин отвел глаза и замер в поклоне. Не поднимая головы, проговорил быстро:

— Прости меня, высокий господин, прости, я бы никогда…

Сидящая за спиной Хаидэ потянула на плечо край покрывала, не отводя глаз от жреца. А тот выпрямился и тихо сказал, с тревогой глядя на ее горящее лицо.

— Только что прискакал гонец, из дальней степи. Твой отец, госпожа Хаидэ, он…

— Что?

— Он пропал. Исчез. Воин сказал, непобедимый Торза убил старого шамана. Племя зовет тебя, Хаидэ, чтоб ты сказала, кто займет место вождя.

Теренций раскрыл рот, собираясь с мыслями, но мимо мелькнула обнаженная фигура жены. Быстро ходя от постели к столику, Хаидэ накинула на себя ночное платье, небрежно скрепила складки пряжкой. Встав на коленки, вытащила из-под ларя на высоких ножках старый потертый мешок, глухо звякнувший монетами. И, пройдя к сорванной шторе, исчезла в дверном проеме. Удаляясь, прошлепали по каменным ступеням быстрые шаги и стихли. И, кажется, сразу с большого двора раздался звонкий сердитый голос, от которого испуганно закудахтали сонные куры:

— Фития! Фити! Проснись, готовь одежду. Лой! Выведи коня.

— Мой господин, — начал Техути, снова быстро кланяясь, но Теренций, закручивая на боку расхристанный хитон, не слушая, быстро протопал мимо.

— Уедет же! Бешеная ослица! Чтоб Гермес надавал ей железной плетью! Хаидэ!

Техути заторопился вслед за Теренцием, не забыв махнуть рукой стражу, мол, сиди тут. И тот остался рядом с сорванной шторой, на всякий случай вытянувшись и не спуская глаз с лестницы.

 

50

Когда Цапля, резко вздыхивая и мотая узкой мордой, взлетела на гребень полого поднимающегося от степи холма, Хаидэ плавно натянула поводья и сжала коленями горячие бока лошади. Под ней, обрываясь ссыпающейся сухой глиной, берег падал на огромную, уходящую плавным полукругом к небесным краям, полосу песка. И плоские волны, чередой бегущие на берег, казались совсем маленькими с высоты. Княгиня оглянулась. Смирный конь Ахатты топтался рядом, а прочие — десяток всадников в военных плащах, Фития на передке деревянной повозки, затянутой полотном, — остались внизу, у подножия холма.

Привставая в седле, Хаидэ развела руками, говоря кратким языком степного жеста — ищем спуск, ждите. И медленно двинула Цаплю вдоль высокого берега, не подпуская ее близко к кромке обрыва. Обрыв задирался все выше, но Хаидэ повидала такие места, еще когда кочевала девочкой с племенем. И за самой высокой точкой полу-холма, степная часть которого казалась полем рыжей травы, поднятой за край, как платок, а морская стояла вертикально, опираясь на лапы оползней, открылся спуск в седловину. Степь тут прогибалась, делаясь плоской, и в самом низу подкатывала шелестящие травы к ровному песку. Хаидэ махнула рукой черным зернышкам оставленных позади спутников. И пригнувшись к шее лошади, полетела вниз, слушая, как то глухо, то звонко копыта простукивают тайную глину и тайные плоские каменные поля — все укрытое сверху шкурой травы. Солнце, которое в окрестностях полиса летом садилось в воду, тут закатывалось за обрыв, бросающий на море черную огромную тень. И только в седловине ему было свободно, потому травы в ней горели ровным золотым светом и волны несли на головах сверкающие солнечные цепи, обрушивая их на светлый песок.

Спрыгивая на траву, Хаидэ кинула повод на колючий куст дерезы и пошла на песок, увязая в нем мягкими кожаными сапожками. За ней, оглядываясь, шла Ахатта. Сев почти у полосы прибоя, где валялись белые от соли и солнца ветки, косточки птиц и черные, смятые волной, старые яблоки, принесенные издалека, Хаидэ быстро расшнуровала сапоги и скинула их, шевеля пальцами босых ног.

— Не бойся, тут нет пещер, и видно далеко, во все стороны.

— Не боюсь, — ответила Ахатта, тоже возясь с сапогами.

— Знаю…

Недалеко от них в море уходила груда плоских больших камней, сваленных краями друг на друга. Волны облизывали кромки, нагоняя на светлый камень мокрую темноту, но теплое солнце подсушивало и снова высветляло края.

— Смотри, тут был костер, у камней, — Ахатта показала на черное пятно и охапку хвороста рядом, — и ракушки. Створки блестят.

И обе подумали об одном, оглянувшись от мелкого зеленого моря на закраину обрыва, откуда уже слышался стук копыт. Вот сейчас, на фоне глубокого предвечернего неба покажутся островерхие шапки Торзы непобедимого и его всадников. Замотает лохматой головой Крючок, сползая с раскинувшегося на песке дремлющего Пня. Вскочит Ловкий, на всякий случай становясь впереди Хаидэ. И после короткого разговора с суровым отцом они поедут в стойбище, поводя напеченными солнцем лопатками — в одних лишь сапогах и шапках. А усмехающийся воин будет медленно ехать позади, везя на седле ворох детской одежды.

— Это… это было тут? — Ахатта оглядывалась, мучительно сводя брови и, стараясь освободиться от воспоминаний, резко встряхивала головой, прикусывая дрожащую нижнюю губу.

— Нет, Ахи. Но это берег того же моря. Те места дальше, до них три дня быстрой езды. Если ехать по берегу — они все такие же. Почти одинаковые.

— Но не такие! Нет Исмы, сестра! Нет с нами Абита. И твой отец…

Она замолчала. На горестное лицо всходил темный румянец, предвестник того, что отрава в крови просыпается. И Хаидэ, которая вся закаменела, услышав имя отца, отодвинула свое горе. Заговорила, следя, чтоб голос оставался мягким:

— Мы не должны возвращаться назад, Ахи. Это дурная бесконечность, вечное колесо, если мы, держась за хорошее в прошлом, не будем идти вперед.

— А если я не хочу вперед?

— Ты должна спасти своего сына, — напомнила Хаидэ.

Над обрывом показались головы всадников. Окликая друг друга, они осторожно спускались в седловину. Белел, покачиваясь в черной тени склона, полотняный возок — Фития вылезла и шла рядом, держась за бортик.

— Да, — после молчания Ахатта недобро усмехнулась, — мои желания всегда оборачивались злом. Я захотела Исму. И вошла в гнилые болота. Я захотела счастья своему сыну. И погубила мужа. Себя. И мальчика. Видно, я не имею права хотеть и теперь всегда делать мне лишь то, что должно.

— Ты захотела Исму, сестра. Прочие желания были уже не твоими. Перестань тосковать, не время сейчас.

— Я не могу перестать по приказу! — в голосе Ахатты слышалось удивление, смешанное со злостью, — это же горе! Оно — само приходит.

— А я могу. Оно приходит, потому что ты призываешь его и кормишь своими слезами. А нам сейчас нужно кормить себя, ужином. Доберемся в стойбище, там и погорюешь.

Коротко улыбнувшись, Хаидэ встала и пошла к спешивающимся всадникам. Ахатта, покусывая сухую веточку, мрачно смотрела ей вслед. Неужто смерть отца не пошевелила подругу? Разговаривает, как ни в чем не бывало, даже улыбается, вон, отдала приказы, воины разбрелись, один таскает камни для очага, другие вяжут коней, третий побежал и собирает хворост. Как выросло из упрямой быстрой девочки такое железное чудовище, кажется, вовсе без сердца? Был бы тут любимый Исма, прижал бы к себе, покачивая сильными руками, ты мой алый тюльпан, моя Ахи, самая нежная и красивая…

Она стукнула кулаком по песку, оцарапав кожу острыми раковинами. Цез заставила ее вывернуться наизнанку перед княгиней, а теперь та, по-прежнему чистенькая и гордая, едет от полиса — принимать власть над Зубами Дракона. И чаша горечи Цез обошла ее, пусть даже такой дорогой ценой. Ахатта надеялась, что ей станет лучше после ночных признаний под старой грушей, но сердце все так же исходило злой тоской, от которой становилось горько во рту. И все-таки, как похоже это место на то, из детства — беззаботное и радостное!

Заскрипел песок под тяжелыми шагами. Не оборачиваясь, Ахатта, вся в прошлом, спросила, узнавая шаги:

— Чего тебе, Пень?

Повернулась резко, опираясь руками, с кружащейся от перевертывания мира головой. Позади присел на корточки светловолосый бродяга-певец, склонил набок голову, улыбаясь. Протянул на ладони плоскую створку раковины, мягко блестящую серым перламутром.

— Смотри, высокая Ахатта, смотри, как красиво. Это тебе. У меня больше нет подарков, только песни.

Резко тукающее сердце замедлилось и застучало ровнее, оттягивая от головы отравленную тоску. Ахатта взяла ракушку, повертела, подставляя вечернему солнцу.

— В таких часто бывают перлинки, мелкие. У меня в детстве были сережки. Осталась только одна.

Бродяга часто закивал.

— Я тебе сделаю вторую. Пойду в море и найду там. И подарю тебе.

Он вскочил, стаскивая через голову кожаную рубаху. Ахатта невольно рассмеялась его торопливости.

— Там надо плавать и нырять. А разве ты рыба? Или умеешь?

— Нет, — мужчина опустил руки с рубахой. Солнце тронуло красным светом багровый шрам на груди.

— Тогда не ходи в море, еще не хватало, чтоб… Постой. Что это у тебя?

Она встала, высокая, почти в рост собеседнику. Коснулась пальцем бугристых линий:

— Это буква. Это мое имя на тебе! Первая буква!

— Не знаю, высокая. Но если тебе нравится, пусть. Жаль, я не могу подарить тебе эту букву. Но я могу ее спеть. А потом мне надо смотреть за костром. Так сказал главный, он грозен.

Ахатта снова села, запрокидывая лицо, чтоб видеть бродягу. Показала рукой на песок рядом:

— Да, спой мне букву. Они подождут.

Темная кровь медленно отпускала ее скулы и лоб, солнце мягко трогало маленькие уши, зажигало концы мокрых ресниц. А Убог, сидя рядом, пел. Шепотом, тихо-тихо, как велела ему в первый раз строгая Фития. Чтоб никому не мешать, и чтобы только ей песня — той, что страдает и плачет отравленной кровью.

Хаидэ, распоряжаясь у стоянки, слышала тихую песню с неразборчивыми словами. Шум волн плелся с мужским мерным голосом. Техути был прав — боги дали Ахатте того, кто добр, и находит слова, чтоб успокоить отраву. Жаль, он и Цез остались в полисе. Так много надо спросить…

Из-за куста шиповника, подтягивая штаны, выскочил воин, прокричал шепотом, указывая на скрытую плавным подьемом степь.

— Кто-то скачет, княгиня! Еще далеко, но я видел, двое! Едут сюда.

Хаидэ осмотрела свой небольшой отряд:

— Вы трое, поезжайте навстречу. Рассмотрите издалека, есть ли оружие. Не лезьте на рожон, нам еще ехать и ехать, вы мне нужны.

Воины топтались, переглядываясь, потом медленно, с неохотой, отвязали коней и двинулись от стоянки в степь. Она усмехнулась. Это не Зубы Дракона. Обычные рабы богатого торговца. Те, что были даны за Хаидэ десять лет назад, давно расторгованы мужем, отданы в наем или отправлены охранять его товары по караванам. Брать рабов не стоило бы с собой, но Теренций уперся.

— Ты княгиня, жена знатного! — кричал, расхаживая по своим покоям и потрясая большим кулаком, — что скажут люди? Как грубый мужик, поехала сама и одна? Будут показывать пальцем, смотрите, вот муж, которого взнуздала жена!

— Я дочь вождя и амазонки, — возразила Хаидэ, следя за ним глазами, — и потом, я обещала тебе новых воинов. Кого отправишь в племя, что осталось без отца? Кого послушают свободные? Только меня!

— Хорош же я буду! — Теренций не слушал, — мне что, ехать с тобой? А корабль? А мои сделки?

— Я беру Фитию. И Ахатту, она одна стоит десятка твоих рабов. Мы поедем втроем.

— Три бабы? — от голоса Теренция с подоконника сорвались, забулькав, горлицы и улетели в ночное небо, хлопая крыльями.

— Тогда пусть едет бродяга. И египтянин.

— Еще лучше! Один без головы, у другого, кроме головы, ничего нету! Не пойдет.

Хаидэ, подойдя к мужу, взяла его руку. Прижала к своей груди. Он попытался выдернуть руку, но она не отпустила, прижимая все крепче.

— Теренций, я дала обещание. Тебе нужны воины. Я поеду за ними. И тебе нужен сын, помнишь? Я вернусь. Обещаю.

Он тяжело дышал. Это и есть бездна, о которой сказала, не думая, что попадает прямо в цель, черноволосая Гайя? Он понял, что полюбил, только сегодня, малое время назад, лежа под телом этой женщины, что смотрит сейчас на него неподвижными и твердыми, как наконечники копий, глазами. И вот она канет в ночь, полную змей, волков и разбойников. Обещание… Чего стоит обещание бабы, все они змеи.

Но, растравляя себя, понимал — она дала обещание, и не нарушит его. Что ж, пришло ей время дать еще одну клятву…

— Я отпущу тебя. Твои слова нерушимы, дочь Зубов Дракона, я знаю. Но ты должна пообещать мне еще одну вещь.

Он взял ее лицо в руки, приближая к своему. И, глядя в черные зрачки, окруженные янтарной зеленью, сказал, нажимая на каждое слово:

— Дай мне клятву, что это будет — мой сын. Мой.

— Клянусь всем небесным воинством Беслаи, муж мой. Так и будет, — быстро ответила Хаидэ, не отводя глаз. И внезапно усмехнулась:

— Хотя ты ведешь себя, как торговец, повышающий цену.

— Я и есть торговец! — закричал муж.

— Знаю. Позволь мне идти собираться.

Он отпустил ее лицо, проведя рукой по распущенным волосам.

— С вами поедут восемь рабов. И бродяга. Нянька. А египтянин останется. Пусть утешает меня умными разговорами.

— Он бы пригодился мне в дороге.

— Нет, — строптиво возразил Теренций, — хоть в чем-то я должен показать себя мужчиной, а? Он остается.

Хаидэ поклонилась, прижимая руку к сердцу. И вышла. А через минуту Теренций услышал ее ясный, дневной голос:

— Фити, собери еду. Ахатта поможет. Да вели повару, пусть зажарит мяса, много. Перед дорогой надо поесть.

Она была голодна.

Незнакомые всадники ехали, не торопясь, солнце светило им в спины. Длинные тени вытягивались, становясь тощими. Одна — худая с маленькой круглой головой, вторая в клоках развевающихся одежд. Наступая на тонкие ноги теней, двое подъехали к тройке встретивших их всадников Теренция, руки теней задвигались, обозначая разговор. Вскоре вся кавалькада приблизилась, и Хаидэ рассмеялась от неожиданности. На мышастом широкогрудом жеребце восседал Техути, держа бока коня смуглыми голыми коленями. А рядом на смирном низкорослом муле ехала Цез, и черные одежды шевелил вечерний морской ветерок.

Египтянин спешился, протянул руки старухе, помогая сойти. А потом повернулся к хозяйке, склоняясь в поклоне. Хаидэ, босая, с откинутой за спину скифской шапкой, молча ждала, положив руку на рукоять короткого меча. Солнце за спинами приехавших краснело, становясь больше и тяжелее, и вот легкие облака, не удержав, уронили его из прозрачных вытянутых пальцев, и, присаживаясь на край степи, оно сползало все ниже.

— Пусть боги хранят тебя, твоих людей, твое сердце и разум, княгиня. Твой муж, высокочтимый Теренций, после раздумий, счел нужным отправить в дорогу и нас.

Плавно говоря, Техути не стал упоминать о том, что Теренций, обнаружив старуху на заднем дворе, где она сидела, нахохлившись, как большая черная птица, и слушала россказни Лоя, раскричался, махая руками. Послал за Флавием, требуя забрать пророчицу, но тот, не вылезая из роскошных носилок, ответил, поглаживая короткую завитую бороду: уговор со старой ведьмой был — владеть ею до этого берега, теперь она вольна делать, что хочет и сидеть, как ей удобно. И махнул ухоженной рукой сильным рабам — уносите. Все так же ругаясь, Теренций призвал к себе Техути и велел ему отправляться за госпожой, при условии, что он уговорит старуху уехать с ним.

— Мы не могли двигаться быстро, мул не скачет, как лошадь. Но надеялись, что догоним вас к ночи, — он поклонился снова и выпрямился, ища взгляд княгини. Но она не смотрела, думая. Потом кивнула ему, прижала руку к груди, приветствуя Цез, одновременно отдавая распоряжения рабам:

— Берас, Гераклион, утром отправитесь обратно в полис, двое на двоих, это будет правильно. Скажете господину, путь наш спокоен, чужаков не видели, через три дня начнутся земли зубов Дракона. Если они не откочевали с главной стоянки, то и найдем их быстро. Идите к очагу, скоро ужин.

— Он все же вернулся, — удовлетворенно сказала Цез, глядя, как с берега идут Ахатта и певец, — все идет правильно, госпожа.

— Вернулся? Он? Растолкуешь, о чем ты?

— Жди, высокая Хаидэ. Пусть все поворачивается само. Пока что.

В легком небе над морем загорелась радостной зеленью яркая большая звезда. И рядом с ней, чуть ниже, встала огромная оранжевая луна, чуть плоская с умирающего бока. Карабкалась вверх, светлея на глазах. И, когда по котелкам заскребли деревянные ложки под тихий говор едоков, и над костром завился сладковатый дымок горячих заваренных трав, небо, темнея прозрачно и зелено, высыпало из себя множество звезд — больших и маленьких, но все они были тусклее сережки Ночной красавицы Миисы.

После ужина Хаидэ ушла на берег, к самой воде, черной и неразличимой — только отраженные звезды дергались и качались, смигивая в темноте. И села на холодный песок, обхватив руками колени. Сжалась в комок, обнимая себя так, что заболела грудь.

Торза непобедимый. Вся жизнь его была для сынов и дочерей, для стариков и детей племени. Так повелось еще со времен учителя Беслаи. Потому что, когда ведешь своих детей на смерть, то и жизни их — только в твоих руках, ни единой нельзя отпустить, не заботясь…Никто не видел вождя мертвым. Может быть, он — жив? Но отец племени никогда не оставил бы его. Чего желать сейчас дочери, которая по воле любимого отца ушла из вольной степи в чужую жизнь, к чужому мужчине? Желать, чтоб он был мертв, и оплакать героя, а после заняться делами и поставить над племенем нового вождя? Или желать найти его там, в диких степях — живым? Убил шамана, исчез, покрыв свое имя позором. «И твое имя, княжна, тоже» сказал тихий голос в голове, «ведь ты его кровь и плоть». Должна ли я думать о том, что будет в конце, если не знаю ничего, кроме начала? Как убил, почему, что случилось потом? Младшие ши будут молчать. Смотреть поверх людских голов в небо с летними облаками. Или на воду за плечами соплеменников. Или скользить взглядом по рыжей траве. Так велено обычаями. С людьми говорит или Патахха устами своих учеников или никто. Пока не благословит он старшего ши. Гонец так и сказал — молчат. Только потрясают бубнами и погремушками, морща юные бритые лбы. Их послания надо понять.

— Или пойти в нижний мир, чтоб увидеть самой, что случилось…

Хаидэ уткнула подбородок в колени и стиснула зубы. Значит и в нижний мир идти ей? Никто не хочет идти туда сам. Потому отдают детей старому шаману Патаххе — чтоб они, вырастая, ходили за остальных. Потому младших всегда несколько — до возраста старшего шамана доживают не все, нижний мир берет их.

Говорят, нужно быть очень чистым, чтоб нижний мир не сумел тебя одолеть. Или очень сильным. Патахха был чист, да будет радостной встреча его с Беслаи на снеговом перевале. А я?

Снова вместо тихой теплой ночи вспыхнули перед Хаидэ чадящие факелы, потянули копоть к потолку носики светильников. Ярко, так ярко, что видно все. И всех. И в зеркалах, что множат огни, кругом ее отражение, — смотрит на себя, хмельная от выпитого вина и от собственной обнаженной свободы. Когда отвергаешь принуждение, вырываясь вперед него, чтобы по своей воле броситься в бездну, после прыжка приходит острое наслаждение полетом. Полной и безудержной свободой. Потом оно проходит. Внезапно и резко, как от удара о твердую землю, вышибающую из головы мозг. Но тем и отличается прыжок со скалы от прыжка во вседозволенность. Первый кончается смертью тела. Второй сулит бесконечное повторение, снова и снова, завтра, и каждый день. Пока не умрет душа.

— Мне не достанет чистоты. Меня спасет только сила, если хватит ее…

— Ты бы лучше пела, княгиня, погромче, я б не бродила по берегу, натыкаясь на камни.

Цез, кряхтя, уселась рядом, закрывая кусочек звездного неба своей чернотой.

— Что же не ищешь меня, дочь вождя? Не задаешь вопросы о своем отце? Неужто все знаешь сама?

— Еще рано для этих вопросов. Я спрошу о другом.

Цез рассмеялась молодым смехом, будто в темноте рядом с княгиней сидела девушка.

— Ты едешь, горюя свое горе, и вдруг у тебя есть вопросы важнее? Не зря я ползала по песку, разыскивая тебя в ночи. Ты первая, кому старая Цез сама хочет задать вопрос. Я долго живу, и многое видела. Но сейчас меня гложет любопытство.

— Если ты хочешь знать, что мне важнее…

Черная тень зашевелилась, взмахнув рукавом:

— Нет! Сначала, как и положено, ты расскажешь себя. Так же, как твоя стражница. А где она? Кого охраняет сейчас?

— Там, на камнях. С бродягой. Слышишь, смеются.

— Бросила тебя. Ради первого мужчины.

Хаидэ в темноте пожала плечами. Сказала ровным голосом:

— Я не верю, что эти слова идут от тебя. Дразнишь. Ахатта никогда не бросит меня. И Убог — не просто первый мужчина. Он принес мне рыбу, знак. И еще он добр, а ей нужно учиться взнуздывать отраву.

— Значит, у твоего стража появился свой страж? — издевка ушла из голоса Цез. И Хаидэ кивнула в темноте, не заботясь, увидит ли старуха кивок.

Море, сонное в ночи, уложив спать дневные волны, еле слышно поплескивало на мокрой полосе прибоя, трогало водяными пальцами выброшенные днем ракушки, обломки коряг, клубки водорослей — разглядывая их множеством глаз-звезд. И перевернув, чтоб лежали красивее, вздыхало, радуясь ночной забаве.

К тихому плеску прибавился невнятный мужской голос, говорящий быстро и равномерно, делая остановку в конце каждой фразы, а после нее вдруг вскрикивая одно слово. И опять скороговорка… За ней — тихий смех Ахатты. Хаидэ подняла от колен голову, настораживаясь. Нащупав широкий рукав, схватила старуху. Шепотом еле слышным, похожим на дыхание ветерка, сказала:

— Он поет ей детские забавки племени? Те, что с играми! Откуда он зна…

Но старуха внезапно встала, край рукава выскользнул из пальцев женщины. Громко, голосом слышным на камнях и у костра, где черные тени замерли на мгновение и снова продолжили медленную возню, сказала:

— Пришла пора тебе, женщина знатного рода и дома, рассказать себя. А после услышите мои пророчества. Кого берешь ты в слушатели, высокочтимая благородная знатная княгиня, дочь вождя Торзы и амазонки Энии, жена достойного Теренция? Будущая мать вождя великого племени, каких больше нет на земле.

Она торжественно перечисляла высокие слова и с каждым Хаидэ сжималась внутри все сильнее. Старуха смеется над ней. Это слышно по голосу — как он серьезен, без тени насмешки. И каждое слово бьет не хуже кнута. Благородная… Высокочтимая… И замолчав, ждет ответа. И, кажется, смолкло вокруг все, тоже ожидая, дрогнет ли голос княгини, замешкается ли она, называя имена. Техути сказал бы — подумай, высокая госпожа, будь разумной и осторожной. Но рядом с осторожностью всегда стоит трусость, укрываясь в ее тени.

Не раздумывая дальше, Хаидэ встала напротив старой Цез.

— Пусть услышит меня сестра Ахатта, я скажу все, что спрятано, много это или мало, неважно. И пусть слышит бродяга-певец, потому что он теперь — тень моей сестры. И жрец одного бога, явившийся из Египта, Техути-равновесие, пусть услышит и он.

Она замолчала, хотя в голове крутились испуганно мелкие мысли — что подумает о ней благоразумный жрец, когда узнает, как жила она замужем за Теренцием. Что подумает о том, что теперь она снова спит с ним, вместо того чтоб убить. И — дала обещание! Теперь ей не потерять голову, увлекая с собой египтянина. Клятва связала ее и замкнула бедра. Пока не почувствует она внутри себя сына.

Желание видеть Техути, касаться его плеча, руки, хотя бы одежды, слушать и отвечать, ловить взгляд, оказывается, поселилось в сердце, и, как северный ветер уныния, что приходит к ночи и гудит, не переставая день, три дня, семь дней, это желание гудело в ней, став неслышимым от непрерывности звука. Но уже привычным. А вдруг он отвернется?

«Ты могла не называть его имени, глупая»…

«Нет, не могла. Легко желать ту, что блистает и светит. Но я другая. Я — настоящая. Пусть захочет такую»…

«А если не захочет…»

Но Хаидэ не стала слушать свои страхи. Повернулась и пошла по холодному песку, подальше от костра, к одинокому камню, черной спиной лежащему посреди лунного света. Позади Цез, окликнув Техути, что-то говорила Убогу, а тот повторял за ней:

— Я сяду с краю, мудрая. Я буду следить.

* * *

Нянька Фития любила грибы. На стоянках, ругаясь тому, что в невысокой траве разве вырастет съедобное, вешала на локоть корзину, плетеную из ивовых прутьев, кликала десятилетнюю Хаидэ, и они уходили далеко в холмы, разыскивая мокрые луга рядом с тайными родниками.

— Видишь? Это лисий глаз, — указывая, Фити ждала, когда девочка, надломив, подаст ей яркий оранжевый гриб с широкой шляпкой, — его надо мочить в кадушках, он становится склизким, как болотная лягва, но вкусный, очень.

А этот, это черный дрожальник. Пока молодой — самый вкусный, его можно есть прямо так, — она открывала рот и откусывала розоватую дрожащую мякоть.

— Но как постареет, счернится, кроме злой мелкой пыли нет в нем ничего, а от нее долго будут болеть голова и уши. Вот эти, мелкие круглые, это следочки. Видишь, пляшут, ровно кто наследил по кругу. Из них варят похлебку с зайчатиной. Твой отец очень ее любит…

Она говорила на ходу, Хаидэ нагибалась, складывала в корзину знакомые, а непонятные подавала няньке, слушая ее. И вдруг, выпрямившись, увидела поодаль дерево. Раскидав крепкие ветки, стояло в степи одно, и среди высушенных жарой листьев горели красными боками круглые плоды. Такие сочные, что во рту сразу пересохло. Хаидэ ахнула и умоляюще посмотрела на няньку. Та кивнула, удобнее беря корзину:

— Беги. Какая хурма, ровно в саду выросла, видно сама степная дева приходит смотреть за ней.

Хаидэ смогла съесть сразу пять тяжелых, с детский кулак величиной, красных шаров, выплевывая на ладонь плоские коричневые косточки. И, схватившись за живот, застонала, сползая по стволу и раскидывая ноги в старых штанах. В животе урчало и булькало.

— Вот сейчас набегут тати, — припугнула нянька, с удовольствием садясь рядом, — а ты вся одна — большой живот. Как будешь сражаться?

— Не набегут, — Хаидэ, прищурясь, смотрела, как солнце лезет через ветки к глазам, — а живот сейчас, он сейчас утихнет.

И ойкнула, когда на веко упала тяжелая капля. Сунула руку к лицу, размазывая липкую жижу, от которой мгновенно склеились ресницы. В глазу медленно занимался огонь, жег все сильнее, казалось, разъедая зрачок.

— Фити… — моргая чистым глазом, повернулась к няньке и та, ахнув, выдернула ее из-под дерева, повалила на траву и, искривив лицо, свела губы и плюнула на закрытый опухающий глаз девочки. Упав на колени, прижалась губами, собирая грязную слюну, харкнула ее в сторону. И снова плюнула.

Хаидэ позорно ревела, вытягивая и подбирая ноги, мотала головой, а нянька, откусывая от красной хурмы, быстро жевала, копя во рту сок и слюну, и плевала на опухоль снова и снова.

— Позорная трусиха, дочь облезлого зайца! — хрипела старуха, щипая девочку за шею и щеки, — небось, до сих пор мочишь постель под собой! Реви, реви, драная степная коза!

И Хаидэ ревела, оскорбленная неожиданной руганью, перепуганная внезапной яростью няньки. Слезы текли, мешались со слюной, смывая липкую, красную от сока хурмы, жижу. И наконец, огонь в глазу стал утихать. Фития вскочила, бросилась к корзине, нашаривая в ней кожаную флягу, зубами выдернула пробку. И снова навалясь на девочку, плеснула в глаза чистой воды.

— Ну, прошло?

— Уйди! — басом закричала дочь вождя, размахивая кулаками.

Уворачиваясь, Фития схватила ее руки, прижала к себе:

— Хватит, перестань. Поморгай. Ты правильно плакала. А то дальше пришлось бы тебе смотреть на степь одним глазом, дурная девчонка.

— Ты… ты ругала, чтоб я?

— Пойдем. Я покажу.

Крепко держа девочку за руку, она подвела ее к примятой траве у ствола. И подняв лицо, покачала головой:

— Старая я кобыла. Чуть не уходила тебя, а надо было вверх посмотреть.

На корявом стволе над их головами морщинистой круглой ладонью плотно сидел на коре странный гриб. Коричневый сверху, с черным кружевом по краешкам, пухлился изнанкой, похожей на свежую разломанную лепешку. И по всей поверхности, и сверху и снизу, дырявился одинаковыми отверстиями. А на каждом дрожали ленивые круглые капли, светясь в солнечных лучах, как янтарные бусины.

— Что это, Фити?

— Это гриб-плакунец, птичка. Он растет из дерева и плачет всю жизнь. Злее его нет грибов.

— Злее? Он же плачет!

Фития усмехнулась. Спросила:

— Вкусная хурма? Это последняя. Плакунец точит слезы по своему дереву, потому что он его ест. Ест и плачет. К зиме дерево умрет. Умрет и гриб, перед тем облапив весь ствол и все ветки. Но, убивая, все равно будет плакать, до самой своей смерти.

Морщась от ноющей боли в глазу, Хаидэ окинула взглядом тугую крону, плоды, сочно и радостно сверкающие красными боками.

— Как жалко. Оно доброе, оно его кормило. И умрет.

— Так есть, птичка. Слезы бывают разные. Некоторые убивают и потому плакать такими слезами нельзя.

— А ты ругала меня, чтоб я плакала, — напомнила девочка.

— Эти другие. Слезы бывают на пользу. И так в мире со всеми вещами. Одни и те же могут убить, а могут спасти.

— А как же узнать?

— Живи и учись, смотри вокруг, копи знания. Слушай сердце.

Она положила руку на плечо Хаидэ:

— И никогда, слышишь, никогда ничего не бойся. Сердце подскажет верные шаги. На то ты и дочь великого Торзы.

«Никогда не плачь мертвыми слезами жалости к себе, и ничего не бойся, дочь вождя» напомнила себе Хаидэ, усаживаясь на теплый шершавый камень. И подождав, когда остальные устроятся рядом, темными силуэтами на серебристом в луне песке, начала свой рассказ.

Техути не мог сидеть. Тихо отойдя чуть в сторону, застыл так, чтоб видеть на фоне серебристой воды профиль Хаидэ, ее поднятую голову и брошенную на спину тяжелую косу. Но чтобы она не искала его глаз своими, сверкающими в темноте. Он знал, темнота скрывает его лицо, но все равно не мог стоять на линии строгого взгляда молодой женщины, которая, говоря сухо и бесстрастно, казалось, распинала себя на каменной стене, привязывая веревками к вбитым в нее железным кольям.

— У меня был Нуба. Он мог защитить меня, всегда. Но дом брал меня, его украшенные стены, корзины с заморскими фруктами, вазы, полные цветов. Любая рабыня в нем была искушеннее и тоньше степной девочки, умеющей подстрелить из лука зайца и спрятаться в густой траве. Я отдана была в этот дом, наполненный незнакомой жизнью, и я согласилась на это. Потому защита не нужна была мне, она одела бы меня панцирем, в котором я могла задохнуться. Я велела Нубе не вмешиваться. И стала жить. Мое тело холили пять рабынь. И другие, которые делали массаж и учили медленным танцам. Учителя, нараспев читающие о способах любви и показывающие на приведенных девушках — что мужчины могут сделать с женщиной. И что — должны. Я жила в гинекее, и посреди множества рабынь и служанок, была одна. Не знала, что это не то, чему учат знатных женщин. Я думала, Теренций делает меня своей женой. А он делал игрушку. Дорогую, богатую, изысканную. Рискованную, ведь я могла все рассказать отцу, мы изредка виделись. Но я не рассказывала.

Она замолчала. Краем глаза видела мужской силуэт и не стала поворачиваться к нему. Перед камнем на песке сидела Ахатта, белея лицом, замерев, слушала, не отводя жадных глаз.

— Специальное питье утром. И я полдня проводила в постели, нежась и подставляя тело рукам рабынь. И специальное питье на закате, от которого тело сгорало в огненной лихорадке. Я с трудом дожидалась ночи, мой рот пересыхал, и если бы Нуба или еще кто попробовал остановить меня, когда солнце касалось воды, а из трапезной слышался пьяный рев гостей, я…

Она сглотнула, справляясь с голосом. До сих пор, засыпая, она падает в то воспоминание, когда Фития попыталась сказать ей, один всего раз…Когда ее били плетьми на заднем дворе, она молчала, только моталась голова с распущенными седыми волосами.

— Я хотела дождаться, когда она закричит, заплачет. Мне стало бы легче, я крикнула бы, чтоб немедленно отпустили, бросилась к ней. Но время стало, как старая шерсть с затхлым запахом, и я утонула в нем, потеряв голос и разум. Молчала, когда пьяный Теренций, обругав меня и рабов, приказал отвязать и высек меня насмешливыми словами. Ночью вернулась в свою спальню, и думала — умру. Но утром мне принесли питье. И все стало как прежде.

Хаидэ все-таки обернулась посмотреть на Техути. Но он стоял, опустив голову так низко, что подбородок упирался в грудь. И Хаидэ сказала еще:

— Теренций не мог отдавать меня веселым гостям из полиса. Я — жена знатного. Но в его доме всегда были чужестранцы, которые появлялись и исчезали, чтоб не вернуться. Они прибывали издалека, на кораблях или верхами. И были всегда голодны. Он… он смеялся и хвалил меня. А я радовалась этим похвалам, гордилась тем, что вынослива и неутомима. У меня крепкое тело. Я жила ночами, как живут пауки, а дни пролетали незаметно, от утреннего питья до закатного. Когда же гостей в доме убывало, они покидали полис, оставляя Теренцию привезенные из-за моря изысканные игрушки из кожи, слоновой кости и дерева, он все их пробовал на мне. И мне это нравилось. Мой муж говорил — ты самая дорогая рабыня моего дома, самая ценная, достигшая самого дна. Нет тебе равных. Он хотел изваять множество моих статуй, со всеми этими предметами и с обнаженными могучими рабами, и поставить в отдельном зале, восславив меня как равную темным богиням. Но не сделал этого. Мой муж всегда говорил больше, чем делал. И это не всегда плохо.

Я быстро училась. Не знаю до сих пор, почему так быстро, всего за несколько месяцев, я превратилась из гордой дочери вождя в игрушку пресыщенного мужа, и сама стала нестерпимо жадной до грязных удовольствий. Жадной до того, что в редкие дни, когда в доме не было пришлых издалека гостей, томилась и срывала злобу на послушных рабынях. И это я подсказала Теренцию, как принимать у себя горожан. Они приходили из гостевых покоев в роскошно убранную купальню. И их встречали пять обнаженных красавиц с лицами и плечами, закутанными цветной вуалью. Пять. Соревновались в изысканных и грубых ласках, доводя мужчин до исступления. И заставляли гадать, заключая споры — есть ли среди них дикая дочь гордого Торзы непобедимого. Прирученная и обученная степная кобылица, как называл меня муж. Он поклялся объездить меня, когда я перерезала горло его любимой кобыле, еще в первые дни. И он не нарушил эту клятву.

— Зачем? — возник голос из темноты, — зачем?

Техути не закончил вопрос и замолчал. А Хаидэ, не обращая внимания на него, повернулась к Ахатте, смеясь.

— Ты сказала шестеро жрецов, сестра? Тебя брали шестеро…

И тоже не закончила фразу. Из темноты, как смирный большой конь, вздохнул Убог. Хаидэ улыбнулась ему наугад в темноту. От него, тихо сидевшего рядом с Ахаттой, веяло теплотой, и княгиня испытала смутную зависть к сестре, получившей нежданный подарок от своей судьбы. А что же ее судьба? Есть ли дары для нее? Но разве она достойна даров…

— А потом все кончилось. В один день. Я не пустила Теренция в спальню, стояла у двери, держа наготове нож. И он ушел. Я наскучила ему, без игр и оргий к чему была пресыщенному богатому мужчине, испытавшему все мыслимые удовольствия страсти, угрюмая женщина, замкнувшая свое тело на невидимые замки. Он отвернулся и продолжил жить. А я не смогла начать жизнь и остановилась.

— Ты говоришь, сестра, что ты спала… девять месяцев, пока носила ребенка любимого мужа. — голос Хаидэ был мягким и ласковым, полным вины, — а я… я спала десять лет. Нуба уже не мог говорить со мной из головы в голову, мой разум умолк и молчало сердце. Лишь тело выполняло то, что положено ему, дабы избежать смерти. Я ела, гуляла, ткала покрывала. Сидя на высоком кресле, улыбалась гостям. Я читала привезенные книги и слушала трагедии актеров из метрополии. И когда поняла, что мое молчание убивает Нубу — отпустила его, лишь бы не просыпаться. Лишь бы не начинать жить. У тебя была любовь, Ахи, она вела, стегала, бросала в ошибки. У меня же не было ничего — ни желаний, ни радости, ни устремлений. Стоячая вода с гладкой поверхностью. Восемь лет после первых двух.

— Но ты проснулась сейчас.

— Да. Вы все разбудили меня. Пришли встать у моего ложа, как приходит к ночи утро. Неумолимо. Техути, Ахатта, Цез. Будто Беслаи, разыскивая воду, ударил в землю острием меча. И земля прорвалась, родив бешеное стадо водяных струй.

Она повернулась к сидящей рядом старухе и устало произнесла:

— Я не знаю, что мне сказать еще. Так много времени и все уместилось в такой короткий рассказ. Мне должно быть стыдно?

— Много ты знаешь о стыде, — ворчливо отозвалась Цез, — ты закончила свой рассказ, но дай-ка спрошу напоследок. Стыд… Скажи, благородная знатная госпожа, пустившая в свое тело сотни мужчин, как последняя площадная девка, за что больше всего стыдно тебе сейчас, когда ты окружена обыкновенными людьми, каждый из которых — со своими горестями, ошибками и своим стыдом? Что приходит ночами и прогоняет сон? За что ты готова убить себя?

Тишина повисла, приготовившись ждать, но ответ Хаидэ, выстраданный долгими ночами, пришел сразу.

— Мне стыдно за порку Фитии. И за то, что я отпустила Нубу. Дважды убила бы себя.

— А почему не убила?

— Нянька любит меня, и простила, — тихо ответила Хаидэ, — мне жить с этим стыдом, чтоб не причинять ей еще большее горе. А Нуба… Он может вернуться.

Думая о черном рабе, она вздрогнула от прикосновения к босой ступне. Ахатта, подобравшись ближе, гладила ее ногу. Хаидэ, соскользнув с камня, обняла подругу за плечи.

— А что же твой муж? В тебе есть ненависть к нему? — продолжала допрашивать Цез и на этот вопрос Хаидэ ответила не сразу. На высоком обрыве, увидев угасающий костер, испуганно взвыл, пролаяв, степной шакал. Захлопали крылья перепелов, снявшихся улететь подальше от зверя.

— Нет. К чему ненавидеть того, кто уже наказан судьбой.

— А в чем же его наказание? — подчеркнуто удивилась Цез.

«Правду, только правду, княгиня, иначе к чему все ночные признания…»

— Он любит меня. А я нет. Этим наказан.

— Ответ, достойный высокой осознанной, — Цез была довольна, — а если ему все равно?

— Неважно. Не все равно богам, что держат нас на ладонях. Глупец может умереть от старости, не осознав, но он получил свое.

— И это больше, чем месть, приготовленная твоими руками или умом. Так?

— Да.

Луна висела высоко, тянула на себя тонкое покрывало ночных облаков и круглое тело ее светило через прозрачную ткань, маня взгляды. Небо смотрело вниз тысячами аргусовых глаз, и каждый глаз искал Хаидэ, не давая ей оторваться от своего рассказа. Ниже, под звездами молчали четверо — седая высокая старуха с резким лицом и меняющимся голосом, притихшая Ахатта, бродяга-певец — тенью за ее спиной. И Техути, которому, Хаидэ видела — было больно. Хоть и не разглядеть выражения лица, но ссутуленные плечи, опущенная голова и повисшие руки говорили о том.

…Княгиня ждала. И голос старой Цез возник, рождаясь из ночи.

— Я выслушала. То, что сказала ты, это не плохо и не хорошо, это уже случилось и его не изменить. Но ты говорила не так, как сказала бы просто женщина, что смотрит, не поднимая взгляда выше своего лица. Нет, ты осмотрела прошлое, приближая его к глазам, и к сердцу. Потрогала и пощупала каждую мысль и каждый поступок…Так делают многие, превращая прошлое в кость с остатками мяса. Грызут и гложут, поворачивают, осматривая, откладывают в надежде, а вдруг нарастет снова. И копят в углах души белые кости прошлого, пока не заполнят все. А ты идешь дальше. Летишь выше, и взгляд твой обращен вниз и в стороны, как у птицы, что за один взмах крыла успевает увидеть многое. Много больше, чем полевая мышь, стоящая у норы. Ты сделала шаг в полет. Теперь тебе смотреть не только вниз, как бы много не было там событий. Но и вперед, княгиня. А после — вверх. И оглядывая мир, помнить — надо связывать запомненное и пережитое с тем, что прямо перед глазами и с тем, что еще только произойдет. Ты понимаешь, что я говорю тебе?

— Кажется, да. Да. Я понимаю…

— Вот и хорошо. Именно так ты должна услышать пророчество о сестре своей Ахатте. Если услышишь верно, то подарю тебе и твое.

Ахатта медленно поднялась и встала перед старухой, забыв о бродяге, обо всем забыв, глядела с мольбой темными пятнами глаз на белом лице с чертой сжатого рта. И мир притих, ожидая решения судьбы.

— Ты потеряла любовь, женщина. Но такие как ты, не могут жить без любви, нет в тебе ничего, кроме. Потому так легко пленить твой разум, потому ты всегда будешь идти за искушениями. И пришлый бродяга навечно прикреплен к тебе стражем. Без него ты — яд любой жизни. Страх, ненависть, любовь, ярость — все вызовет прилив отравленной крови. И ты будешь сеять смерть. А сама ты уже умерла.

— А мой сын?

— Помолчи. Невозможно смертному обойти судьбу, назначенную еще до рождения. Ты решила забежать вперед, но, сделав круг и изранив ноги, снова вернулась на свою тропу. Ты тут, с сестрой своей Хаидэ, нет с тобой Исмы, но есть бродяга-певец. Если бы ты не ушла в гнилые болота, знай: все равно стала бы первой красавицей племени, это твоя судьба. Всегда была бы рядом с Хаидэ: это — твоя судьба. И этот, что вздыхает за твоей спиной, оберегая, вроде ты несмышленый младенец, а он отец — вот твоя судьба.

— А мой сын? — закричала Ахатта, протягивая руки, и в голосе ее зазвенела ярость.

Цез усмехнулась.

— Малоумие и нетерпение — тоже твоя судьба, женщина. Чтобы твоя царственная сестра, несущая бремя мужской власти, видела, к чему приводит страсть, если в ней нет разума и мало сердца. Ты — страсть. И твои крики «мой сын, мой сын» — нашептаны страстью, а не любовью. Но я могу болтать до утра, а услышишь ты только одно. Так бери же свою кость и глодай ее до свершения будущего.

Она подошла к Ахатте вплотную и, возвышаясь над ней, тоже высокой, сказала размеренным голосом:

— Твой сын. Только с ним твоя страсть схожа с любовью. Но все равно — если отыщешь мальчика, ты убьешь его собой. Он будет умирать в мучениях, и чем сильнее и пламенней ты будешь стремиться его оберечь, тем мучительнее станет его смерть. Но этого не случится.

— Я убью своего сына? — Ахатта попятилась, споткнулась и почти упала на руки певца. Вырвалась, прижимая ладони к лицу.

— Потому что я люблю его?

— Так, — согласилась старуха, — но ты не сможешь добраться до мальчика. Не судьба. Убегай, рой землю, пробираясь кротом, лети птицей, — всегда жизнь повернется так, чтоб отбросить тебя назад, не давая приблизиться. Так в попытках скоротаешь пятнадцать ближайших лет. Если не поверишь старой Цез.

— Пятнадцать? А потом?

— А потом он вырастет, станет сильным. И ненависть его к потерянной матери будет так велика, что он сумеет убить тебя сам. Но перед тем, смертельно раненую, простит и полюбит. Такова цена, которую ты платишь судьбе. Я говорю тебе о том, чего нельзя изменить. Но можно выбрать тропу, которой идти.

Последние слова Цез произнесла с нажимом, стараясь втолкнуть их в уши оглохшей от горя матери. Но Ахатта по-прежнему не могла слышать. Ничего кроме страшного пророчества о смертельности встречи. Бормоча, раскачивалась, прижималась спиной к груди Убога, и будто обжегшись, подавалась вперед, а руки ерзали по лицу, будто она слепая — обшаривает нос, лоб и щеки чужой, пытаясь узнать.

— Ахи, — горестно сказала княгиня, ловя ее руки и сжимая их в своих ладонях, — Ахи, я тут, с тобой.

— Нет никого со мной, — низким незнакомым голосом сказала Ахатта и, оттолкнув княгиню, спотыкаясь, побрела в темноту. Убог, осторожно ступая, двинулся следом. И Хаидэ грустно усмехнулась, вспоминая слова пророчицы, — в свете побелевшей луны видно было — руки держал кольцом, как родители держат, оберегая первые шаги ребенка. Она повернулась к Цез. Белая луна изменила старое лицо, высветлила глубокие морщины и складки, и не найдя полузакрытых глаз, роняла пепельные лучи на седину распущенных волос, накрытых по плечам платком. «Как же красива была она когда-то… И каким горевестником стала ныне…»

Будто услышав мысль Хаидэ, Цез открыла глаза и сразу превратилась в себя, с мертвым мраморным глазом, глядящим поверх плеча княгини.

— Сильные не боятся любить, княгиня.

— Может быть, они не знают, что их ждет?

— Твой мужчина, смотри, — Цез повернулась к стоящему поодаль Техути, — он ждет. И боится.

— Я не боюсь, — египтянин кашлянул, чтоб голос звучал увереннее, — не боюсь.

Старуха шагнула так быстро, будто подлетела, взмахивая подолом широкой юбки.

— Тогда сейчас ты услышишь о дне своей смерти.

Техути откачнулся, выставив вперед руку. Ему показалось, что мир, полный ночи и звезд, вдруг сплющился в тонкую звенящую пластину с наточенной кромкой, крутнулся и в пустоте оказался у его горла, готовый рассечь кожу над веной, по которой толчками бежала кровь. Сейчас она скажет и кромка двинется. И с этого мгновения смерть поймает его. Жизнь с перерезанным знанием горлом.

— Нет! — он не крикнул, но по голосу было слышно — бросился опередить то, что старуха готова была сказать. И с трудом удержал руки, которые уже поднимались, чтоб зажать уши. Нельзя услышать. И не только ему. Но и бояться нельзя. Увидит княгиня.

Он коротко вздохнул и замер, готовый ко всему.

— Ты крепок, — с легким удивлением произнесла Цез, — я не скажу. Дыши спокойно, жрец одного бога. Живи в неведении.

— Скажи мне.

Их осталось трое. И двое повернули головы на внезапно раздавшийся голос. Техути сморщил лицо, будто глотал разжеванный лимон. Старуха уставила живой глаз на решительное лицо молодой женщины. Та подняла подбородок и ждала, нетерпеливо и чуть раздраженно постукивая пяткой босой ноги о щиколотку другой. И не дождавшись, продолжила:

— Я преклоняюсь перед тобой, пророчица Цез. Один ночной разговор уже дал мне больше, чем годы ночных одиноких раздумий и тоски. Но хватит мучить моих друзей, мы не в амфитеатре, где всем нужно плавно ходить, принимая красивые позы. Ахатта в горе, а жрец в смятении. Ты обещала рассказать обо мне. Ночь скоро пойдет на убыль.

В еще одной тишине громче запели сверчки, проплакала сонная чайка, кладя голос на тихие волны. А может, она все время говорила что-то, но люди были слишком заняты собой…

Цез покачала головой:

— Я и рада была бы сказать, женщина, но ты в темноте. И мой глаз не видит, что стоит вокруг тебя. Это значит только одно. Нет у тебя судьбы. Такое встречается раз в три сотни лет, и каждый, кому не назначили боги судьбу, может перевернуть мир. Потому что каждый маленький шаг его пишет историю. Все в твоих руках, понимаешь?

— Не знаю. А Ахатта? Ее судьба тоже в моих руках?

— А ты хочешь ее изменить?

— Да.

Старуха накинула платок на седую голову, стянула концы.

— Ты можешь лишь держать ее, как держит певец, помогая ей исполнять предназначение. Тут два слова, княгиня, важных для тебя. Может и если. Твоя сестра может стать госпожой темных ядов, быстрой и смелой, сеющей ужас — на самом деле стать твоей тенью, чтоб ты шла по своему пути. Может… Если ты пойдешь по нему. А может стать жалкой безумной бродяжкой, живущей у края Голодного леса, год за годом надеясь увидеть свое дитя. Может… Если ты решишь погрузиться в новый сон. Твой новый мужчина, Техути, он может стать советником, оттачивающим твой разум. Может… Если ты решишь сделать самое высокое из того, на что хватит сил. А может остаться рабом, ожидающим милости скучающей госпожи, чтоб доказать свою мужскую силу. Если ты, женщина, захочешь остаться скучающей госпожой. Но «может» не означает «станет». Ведь их судьбы сплетены не с твоей судьбой, а с твоей волей.

Она оставила в покое концы платка, завязав их узлом на шее, и наклонилась к уху Хаидэ, сказала громким шепотом, в расчете на уши Техути:

— Поверь старухе, у этого тощего под жреческой юбкой есть чем привязать к себе любую красотку.

— Я не могу понимать тебя, если ты все время насмехаешься! Мой ум не успевает!

— А надо, чтобы успел! Затем и смеюсь, для того и бросаю в вас такие слова.

Хаидэ сжала кулак, замерла, обдумывая сказанное старухой. Все не так! Как началось у старой груши, так и продолжается — будто прыжки ярмарочного акробата. Где советы, куда идти? Где столбы, навершия которых вырастут из тумана будущего, чтоб она могла все время видеть их и понимать, для чего делает то или другое? Старуха просто бросила ее, суля пророчества, а вместо них — пустота.

— Ты слышишь меня? Дай повторю еще. Тебе нет судьбы. Ты вольна идти, куда пожелаешь. И за каждый шаг ответишь только сама.

— Ты! Ты не дала мне будущего! Так дай хотя бы совет! Что делали те, кто рождался такими же? Куда шли? Дай мне хоть знак, брось веревку!

— Некоторые не шли никуда, а другие умирали еще при рождении. Ты сейчас как твоя сестра, которая в слезах ушла в темноту, не сумев вместить в себя сказанное. Вот и ты. Но мне нечего больше сказать, княгиня. Ты — одна. Навсегда.

Цез сделала шаг в сторону воды, проминая мокрый песок кожаным сапогом. Подобрала подол сухими руками, укрытыми широкими рукавами. Но помедлив, все же добавила:

— А совет… вот он. Смотри вокруг себя, и думай. Найди самое большое, что случается в твое время. И иди туда. Если хватит у тебя сил, ты можешь изменить мир. Если хватит. То — сможешь.

Вода плеснула под сапогом, и старуха зашлепала по блестящей от луны полосе, топча черные комки водорослей и белые сверкающие ракушки.

— Я — одна? — вопросительно сказала Хаидэ, глядя на Техути. Он отрицательно замотал головой.

— Я всегда буду с тобой, госпожа. Рядом. Пока ты захочешь.

Она подошла совсем близко и встала в кольце его рук, так же, как стояла Ахатта с бродягой. Техути, поколебавшись, обнял ее, прижимая к голой груди, закутывая распахнувшимся плащом. Хаидэ подняла лицо. И не закрывая глаз, раскрыла губы навстречу. Через один вдох летя в поцелуе, долгом и непрерывном, казалось, выворачивающим ее наизнанку, чтоб облечь мужчину вместе с плащом, горячими плечами, гладкой кожей на груди, твердым бедром, прижатым к ее животу… Облечь своей кожей, чтоб он, напрягаясь, и вжимаясь, вывернулся поверх, обволакивая ее, и так дальше, дальше, до бесконечности, наращивая друг друга друг на друге луковой шелухой, слоями соли от мириадов морских волн, лижущих один и тот же песок, пленкой солнечного света, выбеливающей старую кость снова и снова, до белоснежной невесомости, чтоб развеять ветром…

И отрываясь от его губ, медленно, будто они уже срослись, и теперь ночь входит между их кожей невидимым острым клинком, разделяя, она пошла снова в свои берега, постепенно, снимая себя с него, слой за слоем и возвращаясь в границы сознания.

Откачнулась, держась руками за его талию. Вздрогнула от щекочущего прикосновения плаща, соскользнувшего с мужских плеч. И разглядывая серьезное мужское лицо над собой, подумала, не хотя этого, но соглашаясь принять:

«Я — одна»…

 

Эпилог

В славном торговом городе Стенгелисе не спала старая Карса. Сидела у большого стола, поставив перед собой на скатерть блестящие сафьяновые сапоги, совсем новые — и не поносил ни капельки, ушел… Да лучше бы обокрал, забрал сверток с монетами, ведь знал, где лежит. Но взял только свою разбитую цитру, не променяв ее на преданную любовь. Да пусть бы спал с ними обеими — и с Зелией тоже, а может, женился бы на Зелии, и Карсе досталось бы нянчить внуков, не больше того. И то было бы счастье. Но ушел, босой, ночью. Она погладила сапог, и, услышав, как затопали по лестнице легкие башмачки дочери, быстро сунула мужскую обувку в раскрытый мешок на полу. Надо бы продать. Но пусть будут, а вдруг вернется, сядет на расстеленное покрывало рядом с новым навесом, отхлебнет из кувшина холодной простокваши. Споет, как пел. И станет Карсе тихое счастье…

В квадратные окошки большой комнаты смотрели на большую немолодую женщину лица трех небесных богинь: Уаппис — с кошелем на широком поясе, Закла — с чашей врачующих трав, Гарида — с обнаженной для мужчин грудью. И позади них смотрел на звезды их муж Стенге, потому что негоже мужчине-богу волноваться мелкими нуждами смертных, пусть холят их жены, а его дело говорить со звездами. И — наказывать отступников.

Не спала в большой каменной комнате рабынь девочка Мератос. Затеплив крошечный огонек светильника в углу под лавкой, заползла туда с головой и, нашарив в кожаной торбе зеркальце, примостила его к стене, разглядывая короткий нос и круглый темный глаз, с ресницами, накрашенными жирной краской. Она ждала, и, когда стих пьяный гомон последних гостей высокого господина Теренция, дунула на огонек и, выползая из-под лавки, оправила на бедрах короткий хитон, подаренный ей княгиней — красный, с черной вышивкой по подолу. Оглядываясь на спящих, прокралась к двери и вышла, пробираясь за колоннами перистиля в коридор, ведущий к спальне хозяина. Не заметив, что лежащая на полу Гайя подняла гладко причесанную голову, глядя черными пристальными глазами вслед танцующей походке Диониса, увлекающего за собой глупую девчонку.

В самом сердце паучьей горы двое мальчиков не давали спать усталой Теке, кричали, надувая багровые щеки, и она, зевая и шепча ласковые сердитые слова, ловко расстегнула подмокшую спереди рубаху, выпрастывая обе тяжелые груди, сунула в маленькие рты набухшие темные соски. И, покачивая на коленях младенцев, с вызовом поглядела на сидящего у входа в пещеру стража-жреца.

Жрец разглядел над лохматой головой Теки раскинутое восьминожье коленчатых лап лунной Арахны и, нахмурясь, приложил руку к груди, чтоб успокоить себя щекочущим касанием серого дыма — царя пустоты без богов.

В странной зыбкой полутьме, сидел, скрестив ноги и положив на колени ладони, старый могучий мужчина, с широким лицом, обведенным подстриженной седой бородой. Сбитая на затылок шапка, увенчанная хвостом серебряного лиса, открывала большой лоб и черные брови над глубоко посаженными узкими глазами. Мужчина смотрел перед собой, морщась и напрягая глаза. И увидев, как посреди темноты светится силуэт тощего сутулого старика в остроконечной шаманской шапке, вздыхал облегченно, подаваясь вперед. И замирал, растерянно шаря глазами по густому, как черное молоко, мраку — пустому и безмолвному. А высоко вверху, падая в облака и возносясь над ними, светились опущенные к темноте лики воинов, тех, кто ушел, но навсегда остался с племенем Зубов Дракона.

На берегу мелкого просторного моря, родящего царскую рыбу и кидающего на песок во время веселых штормов зубчатые и круглые раковины, не спал бродяга-певец, сидел на корточках над вытянувшейся под обрывом Ахаттой и, оглядываясь на гаснущий костер, пел ей все песни, какие знал — без перерыва, тихо-тихо, еле шевеля губами. Провожал взглядом мужчину в плаще, прошедшего мимо и замершего на белой полосе пены. И убедившись, что тот не услышал, задумавшись, — продолжал петь баюльные песни, поднимая руку и бережно касаясь черных волос на женском плече.

А далеко-далеко от лагеря, дойдя до места, где обрыв длинным языком доставал прибоя, молодая женщина с серьезным лицом снимала с себя мужскую одежду, бросая ее на прибрежные камни. Кожаную рубаху с нашитыми бляхами, штаны, шапку, что болталась за плечами на плетеном шнурке. Положив сверху на одежду короткий меч, пошла в воду, ступая в смутно сверкающие горбы пены босыми ногами. Вытянув руки, черпнула полные ладони черной воды, перемешанной с золотом звезд, и вдруг рассмеялась, опрокидывая их снова в море.

«Нуба…» говорила она себе и слушала сердце, напрягая уши и голову, «Нуба! Мне должно быть плохо и смутно, страшно и непонятно. Но почему так обжигающе радостно то, что я стою тут, по горло в свежей морской воде, дышу ночным ветром-бережником и сейчас поплыву, как ты учил меня, Нуба… Почему все так наоборот?»

Уверенная, что черный раб услышит ее вопрос, она вытянула руки и повалилась в подающуюся под грудью и животом мягкую воду, опускаясь до самого дна, трогая песок с краями ракушек. Оттолкнулась и выпрыгнула из воды, поднимая тучи зеленых светящихся брызг. Упала снова и поплыла в черную бездну, невидимо переходящую в черное небо.

— Нуба! — крикнула в живую, дышащую пустоту.

И за краем земли, ступая с раскаленного красного песка в густую тень влажного жаркого леса, высокий черный мужчина с обритой и вымазанной серой глиной головой остановился, отводя рукой толстую, как змея лиану, унизанную алыми шевелящимися цветами. Прислушиваясь, широко улыбнулся, сверкнув белыми зубами на неразличимом черном лице. И двинулся вглубь, навстречу мерному рокоту барабанов и шелестящему посвисту маковых погремушек.

Конец первой книги