Мерно жужжала над ухом пчела и Хаидэ взмахнула рукой, чтоб отогнать ее от щеки. Рука запуталась в длинных волосах и, дернув, она открыла глаза. Зажмурилась, не пуская в зрачки медное солнце. Пчела гудела позади, там, где затылок. Хаидэ уронила руки, локтями чувствуя подлокотники легкого кресла. На веках множились, крутясь, красные круги и полумесяцы, а в голове, вклиниваясь в жужжание, зазвучал голос, сперва невнятный, а после с различимыми словами, что становились все тише.

Не быть камнем… не быть тростником… и водою не быть под камень текущей… не быть ветром, обнимающим свет… не быть…

— Гайя?

Жужжание прекратилось.

— Что моя госпожа? — голос рабыни за спиной был хриплым, слова натыкались друг на друга, будто тоже только проснулись.

— Что ты показала мне, Гайя? Кто это говорит? Кто сказал?

— Я не вижу твоих снов, госпожа. Я могу только призвать их, и они придут лишь к тебе, моя…

— Знаю, знаю.

Хаидэ осмотрелась. Стоявшее перед глазами яркое небо уступало место стенам, сложенным из квадров светлого известняка, ветерок, шедший в открытые проемы окон, шевелил синие и охряные ковры с богатой вышивкой и они кистями мели чистый пол, украшенный цветной мозаикой. Она положила одну руку на запястье другой и сжала так, что камни браслета вдавились в кожу. Все ушло, острые скулы Ловкого и его впалые щеки, покрытые первым мужским пухом, лицо Пня, широкий лоб под вихрами нестриженных волос. Округленный в удивлении рот Ахатты-Крючка и ее черные глаза, змейками шнырявшие по лицу Хаидэ. Только полынь приходила вслед порывам летнего ветра, бросая себя в лицо невидимыми охапками. И всякий раз, как и каждый год, когда она цвела и сама вторгалась, не ожидая приглашения, в покои жены знатного вельможи, куда никто не имел права даже заглянуть, Хаидэ тосковала.

Только полынь… Она встала и жестом отпустила Гайю, мелькнувшую в дверях с опущенной головой. Подошла к окну и оперлась о широкий каменный подоконник. Полынь. И этот голос. Что он говорил такое?

Город сбегал вниз по склонам покатого холма, прыгали белые стенки, каменными змеями вились ограды, черными глазами смотрели окна вторых этажей и раскрывали рты входы в землянки, почти норы, запрятанные в яркую листву. Добежав до зеленой воды, город останавливался, вытягивая из каменной набережной лапы деревянных причалов. Крича и смеясь, щелкая кнутами по спинам быков и заваливая набок косматых овец, город жил маленькими отсюда сверху людьми и казались они чистыми, светлыми, как детские статуэтки, приготовленные для алтарей.

Не быть камнем. Не быть тростником…

Хаидэ подняла руку и ударила в медный гонг подвешенной рядом колотушкой в виде сатира. Резкий и одновременно ноющий звук заглушил все еще звучавший в голове голос.

— Да, моя госпожа. Вот одежды, среброликая. Посмотри, какой цвет! Твои лилейные плечи затмят вечернее солнце, оно от зависти свалится в яму. До завтрашнего утра, моя госпожа!

— Мератос, оставь складные речи певцу. Вы нагрели мне ванну?

— Да, Артемиде подобная дева!

— Мератос! Звать кузнеца?

Девочка хихикнула и склонила голову, почти утыкая лицо в кипу пышного льна, лежавшего на руках. Бочком пройдя к дальней стене, раскинула на ложе одежды и встала, не отводя глаз от золотых зигзагов орнамента по пестротканым складкам. Маленькими руками мяла край своего хитона, коротенького и выгоревшего.

— Пойдем, Мератос. А на трапезе будешь прислуживать мне вместо Анатеи, поняла? И потому я дарю тебе свое зеленое платье, которое с белой и синей каймой. Ты же не будешь стоять за моим клине в детских тряпках, в которых лазаешь на оливу!

— Пусть Гестия всегда баюкает тебя в своих сильных руках, моя добрая госпожа! Спасибо тебе!

Хаидэ улыбнулась радости девочки. Той придется подшить подол хитона, она еще не выросла, как надо, но бегать в детских одеждах уже ни к чему. Время идет. За радостью придут слезы. Теренций уже посматривал на Мератос и несколько раз прихватывал ее за бедро, когда приходил и, развалясь в кресле, толковал с Хаидэ о делах. Он не возьмет ее сам, но по взгляду, каким оценивал стати маленькой рабыни, Хаидэ знала, подарит на ночь кому-то из своих веселых друзей. Как уже было не раз с теми, кто повзрослел раньше. Она могла бы защитить юную рабыню, но жизнь есть жизнь и Хаидэ не слепа. Видя взгляды мужа, они видела и другие, какие бросает Мератос на шумных собутыльников Теренция. Кто-то из них подарит ей колечко, а другой — ожерелье. И родившийся у Мератос сын получит денег на то, чтоб учитель в доме обучил его нужным вещам, а Хаидэ проследит, чтобы девочку не обижали чрезмерно.

Ванна, полная теплой воды, пахла степными травами и старая Фития ходила тут же, готовя покрывала и доставая из сундука в углу притирания и мази для кожи. Перед вечером в дом придут важные гости, — сегодня в гавани Триадея суда из метрополии, — а по дороге они были в столице колонии, теперь трюмы их полны груза, а рты гостей — новых известий. Хаидэ нужно долго сидеть рядом с мужем, на высоком сиденье в гостевой галерее, кивать и улыбаться. А потом мужчины соберутся на пиршество в мужском зале, и она сможет уйти в гинекей, поужинать, слушая флейтисток, которым велит играть как можно громче, чтоб заглушить пьяные крики и женский смех.

Поймав рукой плавающие лепестки алого шиповника, она откинула голову на мраморное изголовье, закрыла глаза. Пусть бы флейтистки были уже здесь. Дом пока еще тих, но голоса в голове все говорят и говорят что-то о камнях и тростнике. И это тревожит, будто открылась старая рана. Как те раны, что получали в степи без выбора мальчишки и девочки дикого племени, обучаясь защищать себя от чуждого мира.

Мальчишки и девочки, сидевшие на обрыве над зеленой водой мелкого моря в день отдыха перед тем, как разойтись по указанным обычаями лагерям и стоянкам.