Купы деревьев посреди выгорающей на солнце степи стояли зелеными облаками в желтом небе. Казалось, подует ветер — и они покатятся, поплывут, меняя очертания. Вырастут, густея и хмурясь, а то — растекутся тонким зеленоватым дымом, впитываясь в бледное золото пшеницы и трав. Ранняя горячая и влажная весна обернулась летом за несколько дней, вернее, ночей: каждое утро солнце делалось больше и горячее, палило, кидая свет плашмя, чтоб захватить всю степь целиком. И только в лощинах и садах солнечные ладони не хлопали оземь, а лишь касались макушек, отягощенных зелеными плодами. Везде, где тронули горячие пальцы Гелиоса пушистые персики, тугие абрикосы и глянцевые яблоки, загорались яркие пятнышки — розовые, оранжевые и красные. Кидали на темные листья, уже чуть уставшие от зноя, легкие цветные блики. И Аполлон, смеясь, рассыпал из узкой ладони крошечные радуги, подсвечивая густую прохладную тень.

Ахатта лежала у кривого толстого ствола, положив голову на колени Хаидэ. За их спинами на корточках сидели рабыни, испуганно моргая, поворачивали головы, следя за шагающим взад-вперед Техути. Египтянин сердито хмурил брови, дойдя до края тени, резко поворачивал, так что взметывался льняной подол, показывая напряженную ногу, и двигался обратно, припечатывая плетеными сандалиями мягкую траву. Наконец, встав перед женщинами, воздел руки и потряс над головой сжатыми кулаками.

— Если бы ты не была моей госпожой, моя госпожа!

— Вот не твоя госпожа, — мгновенно отозвалась княгиня, кладя руку на горячий лоб Ахатты, — скажи ей, а я выслушаю.

Техути упер кулаки в бока и воздвигся над лежащей Ахаттой. Та напряглась, стискивая руку подруги. И Хаидэ задумчиво добавила:

— А потом велю дать тебе плетей, за то, что оскорбил моего стража.

Египтянин снова потряс кулаками, раскрывая и закрывая рот. Резко выдохнул и замер, стараясь успокоиться. Остыв, саркастически усмехнулся и сказал лишь одно слово:

— Страж… — вложив в него горький упрек.

— Твой раб прав, Хаи, — Ахатта, морщась, сползла с колен и села, запахивая на груди разорванную рубаху, — я не должна была…

— Они пришли тебя убить, сестра. Ты защищалась.

— Ее защита заберет жизни у вас обеих. — Техути сел напротив, обхватывая колени руками, — ты можешь меня высечь, светлая, но позволь сначала сказать.

— Если ты будешь говорить, а не кричать.

Яркий красный зайчик сел на нос Техути и перескочил на худую щеку, когда тот повернул голову. Глядя в сторону, египтянин заговорил:

— Ты чужая тут, хоть и жена знатного. И никогда не будешь полностью своей, да и не стараешься. Наполовину диковина, наполовину княгиня. Ты не родила мужу наследника. А теперь у тебя в стражах — ведьма. Ее будут бояться, но страх рождает безрассудную ненависть. К вам подошлют убийцу.

— Я убью его! — на щеках Ахатты запылали неровные пятна, и княгиня прижала руку ко лбу подруги, не давая той встать.

— Иногда ты спишь, высокая Ахатта, — Техути коснулся рукой своего лба в жесте почтения.

— Мне не нужен сон!

— Ахи… молчи. Ты даже не можешь встать…

— Я! Я… — пылающие пятна превратились в багровые круги, и, тут княгиня отдернула руку, когда Ахатта вытянула вперед свои, показывая, как наливаются кровью ногти.

— А сейчас ты отравишь ее! — Техути вскочил и, грубо дернув за край военной рубахи, отшвырнул Ахатту подальше от княгини. Упав лицом в траву, Ахатта сжала голову руками и заплакала. Стебли вокруг ее щек клонились и высыхали, чернея. Колыхались кусты вдоль дорожки, ведущей к храму Артемиды — это рабыни исчезли, будто их сдул ветерок. Проводив их глазами, египтянин спросил:

— Мне говорить?

Вскочившая было княгиня снова села, протянув руку, положила ладонь на щиколотку лежащей ничком подруги. Кивнула:

— Говори. А ты, Ахи, молчи, я хочу выслушать все.

Княгиня поманила жреца рукой, указывая на место около себя, почти вплотную. Он сел на траву, заговорил тихо, поглядывая на темноту посреди пышного кустарника:

— Ты хочешь, чтоб сестра была при тебе. Значит, вам нужна настоящая охрана. Пусть ночами, когда вы спите, у дверей спальни стоят преданные тебе воины, госпожа. А не наемники Теренция и не его рабы, которых можно купить, если знать цену. Ты можешь это устроить?

— Я Зуб Дракона, жрец. Каждый воин моего племени предан только племени, а значит — мне. По-другому не бывает. Мне нужно отправить гонца на места кочевий, найти отца и такие воины будут.

Она подумала, что несколько воинов обещаны Теренцию, за этого вот, что сидит с цветными бликами по лицу и, хмурясь, заботится о ней. Но посланник не прибыл в намеченные сроки.

— Хорошо. Ты сделаешь это, и вы будете почти в безопасности. Почти. Потому что высокая Ахатта должна позаботиться о себе, чтоб защищать тебя. Ты слышишь, страж княгини? — он повысил голос, дождался, когда голова в черных змеях раскиданных волос пошевелилась, и продолжил, обращаясь к ней:

— Научись владеть собой. И своим смертельным даром. Это очень сложно. Но, сделав так, ты сможешь сдерживать отраву в себе и снова вызывать ее, когда это нужно тебе, а не вашим врагам. Ты должна выглядеть достаточно уязвимой, доступной, незащищенной — не опасной. А убивать можно и без лишнего шума.

Ахатта повернула голову и, убирая волосы от лица, глухо ответила:

— Я постараюсь.

Взгляд жреца наполнился жалостью.

— Ты не сумеешь сама. Кто-то должен держать тебя. Кто-то безмерно добрый и преданный. Держать своей любовью.

— Я люблю ее, — княгиня тихонько погладила щиколотку подруги. Но жрец затряс головой:

— Этого мало. Ты добра, но ты Зуб Дракона и воин. А еще — женщина и твоя любовь может обратиться на мужчину. Ты не сможешь отдать Ахатте себя целиком.

Он сидел, наклоняясь вперед, и солнце трогало блестящие смуглые колени. Худое лицо с нахмуренными бровями пятнали тени листвы. Когда повернулся, убеждая, Хаидэ, покраснев, опустила глаза, понимая его правоту. Вот он, мужчина, сидит совсем рядом, от его голых плеч пахнет потом и горячим маслом, впитанным мускулами во время погони, солнце блестит на его коленях. Вдруг говорит о любви, и она думает о том, как сильно и жестко его напряженное тело. Каким оно было бы там, в постели, если он, а не Теренций…

Одернув себя, заставила смотреть прямо в глаза собеседнику:

— Ты прав. Но где же найти любовь, преданность, так сразу, когда это нужно?

— Никто не полюбит меня, — Ахатта села и, оглядев свои руки, от которых медленно отливала злая багровая кровь, положила их на подол рубахи, — Исма умер. А мой сын далеко. Но я постараюсь научиться сама.

— Нам нужна Цез, — сказал жрец.

Большое облако, что медленно катилось по синеве, меняя очертания, закрыло солнце и громыхнуло, грозя дождем. Цветные пятна на листьях померкли, кусты полегли и встали от резкого порыва ветра. Княгиня вспомнила вечер танца с черной красавицей, обвитой серебряными цепями:

— Старуха-предсказательница, которую приводил Флавий? Что ты знаешь о ней, жрец?

— Цез изгнана из своей страны, потому что людям не нужна правда. Они хотят знать, будет ли хорошим урожай и сколько детей доживет до совершеннолетия. Но никто не хочет знать, что именно зависит от самого человека. Потому что тогда каждому придется меняться, а меняться не хочет никто. Цез видит того, кто просит о знаниях — до самой его глубины. И этого тоже не хочет никто. Люди страшатся, если еще кто-то узнаёт, что прячут они на самом дне своего сердца. Потому Цез изгоняют отовсюду, несмотря на ее верные предсказания. Слишком дорогой кажется заплаченная за будущее цена. Цез меряет неумолимость будущего изменениями самого человека.

— Я не понимаю… — Хаидэ слушала, стараясь уложить в голове сказанное. Техути поискал слова и пояснил терпеливо:

— Она говорит о будущем, которое все равно наступит, о неизменном, о том, которое единственно верно. Но добавляет к своему откровению советы, что нужно изменить в себе, когда ты идешь к нему. И люди не могут понять, княгиня, к чему им меняться, если это не изменяет их будущего! Отсюда до ненависти всего шаг. И все делают его. Потому Цез похожа на траву-странник, клубок которой вечно торопится впереди ветра. И ничто не может остановить ее бег.

— А если кто-то остановит?

— Никто. И ничем. Даже сильный, тот, кто ужаснется себе, но примет ее истины, он останется менять себя, а Цез пойдет дальше, влекомая своей судьбой. Но зато сильный может встать на нее пути, получить свое знание. И станет еще сильнее. Вы готовы, сестры? Она узнает о вас все. Но — поможет.

Тень под деревьями стала еще гуще, снаружи по желтой траве защелкал быстрый дождь. Ахатта села, зябко согнув плечи. Так же, как недавно Техути, обхватила руками колени. Мокрый ветер задувал сбоку, за деревьями заржала Цапля, перебирая по мокрой траве тонкими ногами.

— Я попрошу мужа найти ее и привести в дом.

— Нет! — Ахатта, утыкаясь лицом в колени, простонала и снова сказала:

— Нет-нет-нет! Она скажет и я… я потеряю тебя, сестра. А может и себя тоже.

Ветер снова взвихрил листву и перед Хаидэ упал, щелкнув по траве зеленым боком, персик. Она смотрела на него, не видя, а перед глазами снова и снова плыли пьяные смеющиеся лица потных мужчин и она, отраженная в большом зеркале, одетая в жадную похоть, требующая грязных и грубых наслаждений. Снова и снова, с нетерпением ожидая прихода следующей ночи. Он давал ей зелье, но разве она хоть раз отказалась выпить его…

— Это я могу потерять тебя, Ахи. Но все равно, мы должны.

Встала, поправила волосы, забирая их под витой обруч. Решение принято и ей стало легче. Можно больше не думать об этом. Пока не появится Цез — высокая худая старуха с мертвым глазом, и другим, блестящим, как лезвие ножа.

Ветер утих и облако, ворча, перевалилось через свой бок, медленно катясь дальше. Освобожденное солнце брызнуло горячими лучами, пронизывая мокрую листву, и вдруг на дорожке, ведущей к храму, загорелась яркая радуга, уходящая в небо.

— Вставай, Ахи, пойдем. Нужно оставить дары и возвращаться.

Она улыбнулась Техути и повела подругу по мраморным плиткам. Египтянин двинулся следом.

«Вот и снова она показала свою силу, даже не поняв этого. Сколько же в ней ее, этой силы? И для чего дана она этой женщине?»

В небольшой беседке, с куполом, стоящим на стройных колоннах, Хаидэ произносила слова для Артемиды, почти не думая о том, что говорит. Светлыми тенями плавно ходили рабыни, раскладывая дары у ног лесной охотницы, и княгине показалось, что каменный пес, лежащий у складок хитона, вытянул острую морду, нюхая принесенное мясо на куске белого полотна. Вился тонкий дымок от возженных курений и через него пролетали, спеша по своим живым делам, пчелы, исчезая за ветками, свесившими листву прямо на круглые плечи богини.

Закончив молитву, она поклонилась, прижимая руку ко лбу, тронула пальцами другой неподвижные каменные драпировки. И обходя спутников, направилась по дорожке к яркому свету дня. Там, на границе деревьев и поля, ее ждала запыленная Фития и Хинд, держа в поводу лошадь. А рядом переминался с ноги на ногу высокий мужчина в оборванной одежде, светловолосый и светлоглазый, с улыбкой на смущенном красивом лице. Потер заросший русой бородой подбородок и поспешно поклонился, когда княгиня остановилась, с удивлением разглядывая его.

— Вот, — сказала Фития, отходя в сторону и показывая рукой на незнакомца, — просился к вам. Увязался, ровно пес на базаре. Я посмотрела, птичка, у него нет даже ножа. Сказал, споет песен. Ну, бродяга, скажи госпоже сам, чего хотел от нее.

Тот улыбаясь, затряс головой, повел рукой, до того спрятанной за спину, показывая зажатую в ней цитру. И вытянул шею, глядя мимо Хаидэ.

— Ничего от нее, нет. Мне нужно петь для той, что тоскует. Вот ей.

Хаидэ чуть сдвинулась, загораживая от него Ахатту. Удивленно смотрела, как дрожит в вытянутой руке неловко взятая за раму цитра. Фития возмутилась:

— Ты что это, бродяга, ты с кем говоришь? Поклонись княгине и быстро расскажи ей, чего ты…

— Мне? Ты сказал песни мне?

Ахатта выступила вперед, жадно разглядывая смущенное лицо. Тот закивал, прижимая цитру к груди, тронул струны.

— Нет, не надо песен сейчас. О чем ты хочешь спеть мне? — мысль о будущих признаниях Цез пугала Ахатту и заставляла шарахаться от неожиданных новостей. Тот пожал плечами и заговорил нараспев, будто повторяя за кем-то неслышимым:

— О жизни, это песни о жизни. О солнце, что встает над травой, и ветре, что катит по небу тучи. О том, что утра бывают холодны, а лето согревает дыханием ночи. О том, что дорога всегда лежит перед глазами, когда ты идешь по ней, даже если туман коснулся лица. О белых тяжелых цветах и ласточках с острыми крыльями… О пчелах, сосущих отравленный мед…

— Замолчи! Прикажи ему, Хаи!

— О красных тюльпанах, чьи лепестки срывает ледяной ветер мертвой весны…

— Хаи! — Ахатта вцепилась в плечо подруги и та сделала запрещающий жест:

— Подожди, певец.

Тот послушно смолк, и застыл, полузакрыв веки, прислушиваясь к себе, шевелил губами.

— Ты знаешь его, госпожа? — шепотом спросил Техути.

Хаидэ отрицательно покачала головой. Внимательно оглядела бродягу, перебирая в голове все свои встречи — от недавних до ушедших в далекое прошлое. Тот, выше всех присутствующих, широкоплечий, с нездешними светлыми волосами, подстриженными скобкой, и короткой русой бородой, казалось, недавно жил хорошо, но штаны и кафтан, сшитые из добротной ткани, истрепались, босые ноги были грязны и вряд ли помнили о сапогах, а волосы взлохмачены и росли в беспорядке, нарушая работу кого-то заботливого, кто ровнял и расчесывал их. Похоже, не так уж давно… Он говорит — пчелы?

— Ты прибыл с караваном? Ты бродячий певец, которого выгнал Аслам?

Бродяга закивал, с облегчением улыбаясь. Прижимая руки к груди, неловко поворачивая мешающую цитру, кланялся княгине и отдельно кланялся Ахатте, смутно и с недоверием глядевшей на его суету. Потом повернулся и несколько раз поклонился Фитии. Та махнула рукой, отворачиваясь и бормоча «такой здоровый дурень, песни он поет, да на нем поле вспахать можно, вот бездельники развелось их…»

— Не ворчи, Фити. Как зовут тебя, певец?

— Убог, меня зовут Убог. На языке дороги и славного города Стенгелиса это значит, что я глупый, растерявший остатки ума. И что я только пою. Но я могу еще крыть крыши и носить мешки, госпожа. Я могу повести лошадь в ночное и я очень сильный. Ты только позволь мне петь для твоей сестры. Она тебе сестра? Ну то не главное. Я буду петь, а ты приказывай.

— Я знаю, что значит твое имя. Странники всегда идут через города, среди них есть и певцы. Но если твои песни для Ахатты, то ей решать.

Все посмотрели на Ахатту. Та, еле держась на ногах от усталости, облизнула языком сухие губы. Моляще глянула на княгиню.

— Я не знаю. Я… он говорит пчелы, и я боюсь. Но я хочу услышать еще.

Техути, стоя чуть в стороне, внимательно рассматривал смутную улыбку на лице великана, напряженное и растерянное лицо Ахатты, серьезно нахмуренные брови княгини. Плавное течение жизни будто приближалось к узкой стремнине, и события, что вершились далеко и независимо друг от друга, сближались, неумолимо сталкиваясь, и натыкаясь друг на друга. Воды реки жизни несли их рядом, все быстрее и ближе. И все, что происходило, похоже, связано роком. Понимает ли это княгиня, что стоит, задумавшись, и накручивает на палец складки хитона, совсем как девчонка, для которой отражение в зеркале новых одежд — пока самое главное в жизни?

— Пойдешь с нами, — решила Хаидэ, и жрец понял — она не девчонка, и видит или подозревает то, что открыто ему.

— Иди за повозкой, в доме Фития даст тебе еды, а вечером споешь для гостей. Простых и веселых песен, понял? Не тех, что должен петь моей сестре. Ей споешь потом.

— Да, высокая госпожа. Еще я могу перекрыть крышу.

Усаживая в повозку Ахатту, княгиня рассеянно кивнула. И рассердилась на себя, когда Техути вскочил и встал перед ней, принимая поводья. Что-то важное происходит в их жизнях, наконец-то, после долгого и расслабляющего сна в покоях богатого дома. А она каждую минуту готова выбросить из головы все, лишь бы снова сидеть и ждать, когда ее колена коснется нога стоящего возницы. И в эти минуты не может думать больше ни о чем. Техути обернулся, натягивая поводья. Пока Фития умащивалась рядом с княгиней, подбирая подол, чтоб не попал под обод высокого колеса, а сидящая с другой стороны Ахатта не сводила глаз с бродяги, укутывавшего цитру в тряпицу, жрец улыбнулся сердитому лицу и прошептал:

— Это не слабость, госпожа. Это значит, тебя хватает на полную жизнь, а не на ее части.

И гикнув, погнал повозку по белой высушенной дороге среди мягко желтеющих полей.

Этой ночью Теренций почти сошел с ума, побеждая свою жену в горячей постели, и продолжал бы сходить, если бы мужская сила не покидала его. На время, радовался он, вытягиваясь с ложа, чтоб встряхнуть угасающий светильник, всего только на время. Потому что при новом небольшом свете ему довольно было повернуться, увидеть блестящее от теплого зноя и их любовных игр женское тело, и безумие снова накатывало, брало его в огромные крепкие лапы, вертело обоих, складывало и сминало, разлепляло и скручивало вновь.

— Что ты делаешь со мной, жена? — шептал, наваливаясь большим телом, дышал в мокрое ухо и слушал в ответ ускользающие смешки, а потом стоны, что понукали его, как возница понукает жеребца, достигая желанной цели.

— Ты поишь меня зельем? Твоя старая нянька готовит его тебе? А?

— Н-нет… иди… — она хватала его большую голову, пригибая к груди, и отпустив себя, мчалась, повелевая, танцевала, не различая границ, не боясь ушибиться. И ночь казалась темным бескрайним морем, с плавной, подернутой серебром лунного света зыбью. Морем без берегов.

— Может, песни шута так раскалили твою кровь? Он хорошо пел, этот Убог. У него красивое тело и приятное лицо. Уж не о нем ли думаешь сейчас? Гости остались довольны.

— Нет! — от рывков и поворотов пламя светильника прыгало и пряталось, а потом снова выглядывало из лебединого носика. Теренций жадно смотрел на ее лицо, на закрытые, как и положено в страсти глаза и полураскрытые губы. Вел рукой по мокрой груди, сжимал, слушая телом, как ее тело отзывается на ласковую боль.

— Если о нем, я убью тебя. Открой глаза, жена, быстро, посмотри на меня.

Вытягиваясь в струну и напрягая бедра, так что Теренций, не удерживаясь, сполз и рухнул рядом, не отводя глаз от ее лица, она открыла свои, потемневшие от боли и наслаждения и снова сказала:

— Нет…

И муж поверил ей. Обхватил ногами, стискивая, радуясь не уходящей мужской силе. А она, глядя в расписной потолок, жадно принимала ласки, поворачиваясь, свивалась и распахивалась, без перерыва пропуская через живот и сердце память о сильной спине и узко затянутом поясе, о горячей коже, касающейся ее колена. О том, как на худых плечах тени очерчивали вздувающиеся мускулы. Пропадали, тут же рисуя другой рисунок. И запах, его запах, после драки такой же, наверное, каким он был бы здесь…

Зарычав, муж смял ее, наваливаясь, утопил в сбитом покрывале, заерзал и обмяк рядом, все еще держа ее грудь вздрагивающей рукой. Уронил в подушки отяжелевшую голову. Еле шевеля языком, сказал:

— Я не услышал твоих криков. Ну в следующий раз, скоро.

Падая в сон, пожаловался невнятно:

— И все равно… мне кажется, будто ты привела еще кого-то. В эту… в нашу постель…

Он захрапел, рука, слабея, поползла с ее груди. Хаидэ лежала, не шевелясь, ощущая, как больно наливается тяжестью низ живота. «А скольких ты приводил в нашу спальню, муж мой. Не мысленно, а по-настоящему. О скольких узнает теперь Цез? Увидит, как это было»…

Она отодвинулась и встала с постели. Тихо ступая, прошла к окну, забирая рукой тонкую летнюю драпировку. На широком подоконнике лежали полосы и пятна лунного света, и Хаидэ повела рукой, глядя, как та становится полосатой, потом пятнистой.

Через узкое пространство за окнами спальни ей была видна стена забора, сверкающая белизной, черная ночь за ней и высокая молочная луна, мелькающая посреди тягучих живых облаков. За окном было тихо, и княгиня наклонилась, ложась на прохладный подоконник разгоряченной грудью, чтоб с высоты второго этажа увидеть пустоту под стеной дома. Луна делила мощеную полосу надвое, и у самого забора все пропадало в черной тени. А в освещенной полосе у самой стены сидел человек — княгине была видна лишь темная макушка, плечи, укрытые светлым плащом. И согнутые колени, блестящие натянутой кожей.

Она, держась вспотевшими ладонями за край, медленно склонилась еще ниже, так что волосы, щекоча, упали вдоль щек и свесились за подоконник. Он сидел тут. И слышал. И теперь она, все еще жаркая, не получив от мужчины главного, того что отпустило бы ее в сон, прижимается к мрамору горячей обнаженной грудью. Голая. Над ним.

— Они оба спят, — беззвучно шепнула, еле разлепляя губы и не отводя глаз от замершей черной макушки. И внутри все метнулось, ударив в голову мгновенным смещением пространства и времени — гогочущие мужчины десять лет тому, в их спальне, Теренций у столика, постукивающий ладонью в такт, ободряя, собственные крики, сердитые и ликующие, их слышали все… и рабы… И Нуба, сидящий на ступенях лестницы за дверями.

…Спящий муж за ее голой спиной, спящий мужчина внизу под ее обнаженной грудью… И режущий взгляд Цез, тот единственный, что помнила она с пьяного шумного вечера, в который Техути пришел к ней, еще дремлющей в покое и сытости. Разбудил, протягивая на ладони стеклянную рыбу.

Захваченная воспоминаниями, она пропустила мгновение, когда шевельнулся внизу мужчина и, опершись на руку, посмотрел вверх. Не дернулась и не отступила. Клоня лицо, смотрела в глаза Техути, и только раз подняла руку, убирая прядь, которую ночной осторожный ветерок трепал на щеке, мешая ей видеть.

«Цез увидит и это тоже…»