13.05.16

Мыс Фонарь зачаровывал Киру своим отношением к погоде. Живи она в горах, ей было бы привычнее наблюдать быструю смену туманов, солнца и внезапных дождей, но на полуострове, собранном из плавных холмов и широких песчаных пляжей, царили, в основном, ветры, гуляя раздольно и меняясь неторопливо, будто они огромная кисть, делающая размашистые мазки, невидимые, но ощутимые. На мысу было другое. Между оползней, спускающихся с высоких обрывов, копился туман, вдруг вползал на береговые травы и катился так странно, вверх от воды. В прорехах тумана светило солнце, а рядом брызгал радужный, переливчатый дождь, иногда крупный, как виноград, а в других местах, только шагни пару десятков шагов — мелкий, моросящий. Тепло и прохлада располагались рядом, так тесно, что ощущались лицом и руками: вот поднимается влажная теплынь, обволакивает и вдруг остывает, потроганная зябкостью.

Намереваясь поснимать спокойные оттенки серого дня, Кира в упоении не опускала рук с камерой, ловя яркие пятна неба в разрывах белых облачных ваток, прихватывала с краю щупальца темной тучи, что садилась на воду рваными юбками. И далеко, над проливом — радуга, двойная, ее тоже сняла, закрывая камеру ладонью от мелких брызг слепого солнечного дождика.

Она шла медленно, но уверенно, зная куда, прошла узкий песчаный пляж; осторожно ступая по спинам плоских камней, миновала оползень, который стал еще больше и пачкал прозрачную воду пятнами рыжей мути. Перед крайним гаражом, поворачиваясь к проливу — снять стоящий на рейде паром, похожий на египетскую лодку Ра, вздрогнула от неожиданности. За ее спиной на траве, покрытой сетью, стояла собака. В густой плотной шерсти, остроухая, с медвежьей мордой, почти белой вокруг черного носа. И пристальные глаза, такие светло-голубые, что пес казался слепым. Если бы не водил взглядом за ее движениями.

— Ты не кусаешься? — вежливо уточнила Кира, — прости, угощать нечем. Ты один тут?

Пес молчал, не отрывая от нее неуютно-пристального взгляда. Кира собралась еще что-то сказать, перед тем, как пойти дальше. Но тут хлынул дождь, ошеломительно внезапный. В обычных местах перед таким ливнем обязательно набегает шквал, ветер усиливается, грозно предупреждая. Но не тут. Просто полил сверху, закрывая обзор и сразу же промочив тонкую Кирину ветровку и свитерок под ней.

Ахнув, она быстро сунула камеру в сумку, ту прижала к груди, пытаясь укрыть краями расстегнутой куртки: лезть в рюкзак за пакетом себе дороже, внутрь мгновенно нальется ведро серой воды.

Спотыкаясь и ничего не видя, побрела к гаражу, боясь идти быстро, чтоб не упасть в мгновенные лужи, набитые камнями и размокшими водорослями. Там веранда, можно переждать, хоть не будет поливать сверху.

На веранде, под качающимися листьями мокрого винограда, ветер задувал сбоку, швыряясь горстями дождя. Кира отвернулась, сутулясь, одной рукой скинула мокрый капюшон, убирая со скул прилипшие волосы. И проморгавшись, опустила руку, покрепче держа ручки своей спец-авоськи. На деревянной двери, крашеной голубой краской, не было замка. Он лежал рядом, на крошечном подоконнике, ключ торчал в скважине, дужка откинута. Окно желтело еле видным светом — маленькие стекла за толстым переплетом запотели. Кира медленно перевела взгляд. И дверь. Они приоткрыта. Узкой щелочкой, не так чтоб гостеприимно, но не захлопнута от холода и ветра.

Неслышная в шуме дождя рядом прошла густая мехом собака, сладостно и тщательно отряхнулась, обдавая Киру веером брызг. Носом открыла дверь пошире и протиснулась внутрь, мелькнув хвостом, загнутым толстой баранкой.

Киру прошибло нервное веселье. Она представила, как псина поворачивается, басом приглашая войти. Кашлянула, давя смешок и стала думать, стучать ли. Или торчать тут дальше, пока кто-то внутри смотрит на Киру снаружи.

— Ты зайди, — послышался из домика неясный голос, мужской, — чего будешь мокнуть.

Приглашение было получено. Кира ладонями отряхнула куртку от лишней влаги. И ступила внутрь, в накуренное тепло, прикрывая за собой разбухшую медленную дверь.

Пес лежал у тахты, самодельной, на чурбачках под криво застеленным цветным покрывалом. Внимательно смотрел на Киру, будто вообще не отводил от нее глаз. А за столом, прижатым к окошку, на дальней его стороне, почти в углу, сидел хозяин. Обычный мужчина, немолодой, с неясным в тусклом свете потолочной лампочки лицом. С темными руками, в одной зажата белая сигаретка, над краем тяжелой испачканной пепельницы. У мужчины были коротко стриженые серые волосы и старая клетчатая рубашка канадского лесоруба, такие продают в секондах.

— Здравствуйте, — сказала Кира, — извините. Дождь такой.

— Ну да, — мужчина затушил окурок, повернул внутрь комнатки лицо, от чего оно стало еще более неясным, — куртку вон развешай, где крючки. Чай будешь?

— Меня Кира зовут, — она подождала полминуты, — спасибо, да, буду.

Вешала куртку, цепляя ее на три крючка сразу, поверх рыбацкого зеленого плаща и старого свитера с драными рукавами. И тогда он ответил, в спину:

— А я был Степан. Василич. Садися, тут у стола печка.

Был Степан, улыбнулась про себя Кира, Степка, а стал вот Степан Василич, да.

У стола калилась блестящая тарелка с красной спиралью. Кира села на табурет, подбирая ноги, от штанин сразу пошел еле видный парок.

— То ненадолго дощ, — Степан Василич двигал кружки, поллитровую банку с сахаром, раскрыл темным пальцем пакет с кругляшами печенья.

— А там вон варенье, с вишен. Бери.

— Спасибо…

— Бери давай!

Кира послушно взяла с подоконника ополовиненную литровую банку, поставила рядом с дымящейся кружкой, не зная, как дальше-то, лезть туда своей ложкой? Розеток и чистых блюдечек на захламленном столе не наблюдалось.

— Щас я тебе пирожено. Своей всегда так делал.

Темные руки в секунду откроили изящный овал хлебного ломтя от атласно блестящего коричневого каравайчика, из серебряной бумажки на нож лег лепесток сливочного масла, мягкого, как Кира любила, и покрыл хлебную мякоть.

Степан Василич уложил хлеб на тарелку, взятую из стопки, и щедро бухнул сверху варенья с блестящими комочками вишен. Темно-красное, оно потекло с краев, рисуя на тарелке сладкие узоры.

— Ложкой, — подсказал. И улыбнулся, показывая прокуренные зубы.

У него было худое лицо, глубокие под серыми, уже косматыми от возраста бровями, глаза, и резкие морщины к вискам и вдоль щек. А рот большой, как у мальчишки, отметила Кира, и еще — морщины все такие, от улыбок и смеха, а не те кислые, что бывают у хмурых и нытиков.

Она улыбнулась в ответ, надавливая ложкой на пропитанный вареньем ломоть:

— Я знаю. Тоже такие делала, когда маленькая. И тоже называла пирожное.

Потом они молча пили чай, Кира ела свое вишневое пирожное, а Степан снова закурил, посмотрев вопросительно, она закивала, мол, не мешает. И ей было хорошо, будто она шла в гости, и ее тут ждали. Снова подумала, как думала часто, жить бы так — на берегу, чтоб небольшой домик, и небольшой двор, да, наверное, в дом уходила бы только спать, и зимой, а так все время жила бы под небом, рядом с водой. А Степану и двора не надо, наверняка он тут со своей собачищей целыми днями на берегу, или в лодке.

— То ненадолго дощщ, — снова сказал хозяин, — как раз доешь и кончится. Я тебя тут уже видал. Все одна ходишь. В лодку мою смотрела.

— Смотрела, — смущенно призналась Кира, — я фотографии делала.

— Получились? Она старая, не катер какой белый с мотором.

— Катер неинтересно. Таких катеров полные журналы, в рекламах тоже. А ваша лодка, она такая одна. Понимаете…

Кира отставила кружку с остатками чая, чтоб удобнее говорить, показывая руками.

— Я что хочу сказать. Она уже живая стала. Потому что свою жизнь жила, и каждая вещь сперва никакая, просто вещь. А чем дальше, тем становится уникальнее. Понимаете?

— Не дурак, — кивнул хозяин. Слушал внимательно, ей это было видно. И лицо его менялось, светлея.

Но это выходило солнце, такое сочное, яркое, умытое сильным ливнем. Высвечивало на мужском лице морщины, делая их глубже, когда повернулся к окошку, глядя на старый пирс.

— Вот и все. Ты ежели домой, то еще часа два сухо будет, а то и три. За гору не надо, оттуда сегодня автобус не идет. А в дождь по берегу не вернешься. Глина плывет.

— Хорошо, — Кира кивнула, отодвигая пустую тарелку, — хотите я вымою? Спасибо, так вкусно. Я не буду далеко. Похожу рядом. Такой свет красивый.

— Не надо, сам помою. Спасибо, что зашла.

Следил, как она надевает влажную куртку. И собака следила тоже.

Потом заговорили одновременно:

— А как зовут вашего пса?

— Ну как там сейчас?

— Суку-то? — уточнил Степан, — Хатка зовут. То дочка назвала, ну по-другому немножко. Хати. А мне смешно, так что стала вот Хатка.

— Там? — тоже уточнила Кира, садясь на корточки и осторожно гладя тугой мех на крутом лбу между ушами, — в городе? Да как. Как всегда. Машины, шумно. У вас тут совсем по-другому. Такая тишина. Я бы хотела…

Она выпрямилась, заметив что-то за полуоткрытой дверью. Там, на самом конце недлинного пирса стояла фигура. Прекрасных очертаний женский силуэт, с красиво развернутыми плечами, и с узлом волос над тонкой шеей.

Яркое солнце лило на фигуру свою блестящую глазурь, делая ту драгоценной.

— Всегда теперь такая, — тяжело сказал за спиной Степан, — красивая, да?

— Это же… Я ее видела. Мы разговаривали.

Кира повернулась к снова неясному в мутном внутреннем свете лицу. Вместо него теперь говорил голос, и слушать его было больно. Не рвался, не кричал, весь окованный тяжкими железными обручами.

— Как со мной вот. Она всегда красивая была. В тот год пацаны за ней тучей ходили. А я… Я, как она стала хвостом крутить, как вроде с сердца вырвал. Была маленькая — сильно любил. А после думать не мог, вот что какой-то обрыган ее за всякие бабские места хватает. И не стал думать.

Сука с иноземным именем Хати лежала тихо, и в халабудке так стало тихо, что Кира слышала ее дыхание и стук своего сердца. Но Степана, когда замолчал, не стало слышно вовсе. Потому, когда заговорил снова, она дернулась, хоть и ждала.

— Ты иди. Солнце свое пропустишь.

— Что с ней стало?

— Сказал, иди.

— Нет.

Он поднялся, неясным лицом поворачиваясь к гостье. Наверное, там на нем, удивление, подумала она, чуть опуская голову, и сжимая кулаки, и возмущение.

— Я же не просто так пришла. Попала. И дождь не просто так. И вы меня ждали тут. С чаем.

— Ну уж.

— А солнце еще будет.

Она вернулась к тахте, села, шурша курткой, сложила руки на коленках и посмотрела на Степана. Тот подумал и тоже сел, обратно к столу, снова вытащил из пачки сигарету. За стеклами далеко и неясно фигура его дочери передвигалась, то запрокидывая лицо к солнцу, то наклоняясь к лодке.

— Без матери росла. Бросила нас Валька, так после ни разу и не явилася. Когда в пятнадцать стала с парнями хороводиться, я сперва крепко орал. Пару раз стукнул, был грех. Она хвостом верть, и снова. В тот вечер Колька пришел, говорит, дядя Степан, твою парни забрали, большие, с города. Тянул с собой, пойдем мол, уговорим, чтоб ушла. А я плюнул, хочет, та и пусть шалавится.

Говорил, путая с дымом сигареты горькие и одновременно ухарски злые слова, а они падали в тишину комнатки тяжелыми комками глины.

— Утром ее и нашли. Аж на дальнем пляжу, куда на машинах приезжают, городские. Кто там был, с кем, разве ж поймешь. Тем более, сама потонула, ну и…

Помолчал и договорил с усилием:

— Слышали их, смеялась, и сама ж полезла купаться, орала там, песни пела, ночью слышно хорошо. К камням ее прибило, а на берегу костер да бутылки. Я на похоронах людям в глаза боялся смотреть.

— Людям, — язвительно повторила Кира, как рассказчик, делая ударение на втором слоге, — людям, значит.

— Не ярись. Я свое получил вот. Теперь, если солнце среди дождя, и радуга над проливом, она и приходит. Ни разу в мою сторону не поглядела еще.

На последнем слове мужской голос повысился, стал тонким, сорвался и умолк.

Кира помолчала, не зная, что отвечать. Неловко кивнула и вышла, притворяя дверь. Но тут же сунула голову обратно.

— Как ее зовут?

— Что?

— Как зовут вашу дочку, Степан?

— Катерина. Катенька.

— Пойдем, Хати, — вдруг позвала Кира синеглазую пристальную суку.

Та встала, потянулась, скребнув когтями деревянный пол. И вышла, толкнув ногу мускулистым боком.

На пирсе Кира коснулась рукой столбика, охваченного веревочной петлей. Взялась, чтоб не полететь в щель меж двух кривых досок.

— Катя, — окликнула, маясь стыдом от воспоминаний, как перебирала царские напыщенные сказочные имена для девы церциса, которая удивилась «ты мне скажи». Вот и сказала.

— Катя? Там твой папа. Степан Василич.

Девушка повернула светлое лицо, такое спокойное, почти равнодушное. На ней сегодня было другое платье, наверное, как раз то, в котором ее нашли, догадалась Кира. Очень короткое, в крупные розы, обведенные золотой люрексовой ниткой. Слишком короткое. Ноги такие — слишком красивые. И чересчур глубокий вырез, открывающий ключицы и половину груди. Господи, с тоской вспомнила Кира свои дурацкие вещички того времени, когда уже вырастаешь, а в голове сплошная каша, и ни капли ума. Все эти зазывные мини, ну ладно мини, но и вырезы сиськами наружу, пошлая красная помада, жирная тушь и яркие тени с блестками.

— Радуга над водой — это так красиво, — сказала Катя. Тонкая рука поднялась, плавно очерчивая часть дивного пейзажа, — а еще когда дожди идут полосами, и их просвечивает солнечный свет.

— Он тебя обидел. Он не хотел. Потому что не знал, как с тобой быть, понимаешь? Ты можешь его пожалеть, Катя? Он мучается.

— Я тоже мучилась, — спокойно поделилась Катя, — но это прошло, я теперь там. Меня никто не обижает. И столько цветов. Красивое все.

— Для тебя прошло. А для него нет!

Катя перевела на взволнованную Киру глубокие серые глаза, такие спокойные.

— Ты с ним говорила. Ему уже легче. Я знаю. Всегда легче, если расскажешь, поделишься. Да ты ведь знаешь сама.

— Я…

Кира открыла и закрыла рот, как рыба, вытащенная и ищущая родной воды вместо раскаленного злого воздуха. Она издевается? Говорит о том, как полегчает, если поделишься. Ей, Кире, которая сумела справиться одна, совершенно одна, не делясь ни с кем.

Нет, сказала ей голова, успокойся, Кира, она не издевается. Она умерла. А ты жила свою жизнь. Хочешь с ней поменяться?

— Можно ведь просто пожалеть, — сказала уныло и без надежды, — просто так. Ну…, - и она повернулась к молчаливой собаке, — Хати! Скажи ей!

Хати подумала и солидно лайнула. Помахала хвостом-баранкой и лайнула снова. Девушка Катя засмеялась от неожиданности. Обойдя Киру, плавно присела, погладить большую башку. И вставая, помахала рукой далекому силуэту в распахнутых дверях халабудки. Степан поднял руку, медленно. Подержал ее так и качнул, маша в ответ. Солнце уронило на виноград яркую полосу света. И ступая внутрь, он закрылся, отрезая себя от внешнего мира.

Кира прислушалась ко всему. Но ничего, вроде бы, не изменилось. Кричали высокие чайки, плескала под сваями вода, Хати колотила хвостом по доскам.

— Благодарю тебя, легконогая Кира, — девушка склонилась в церемонном реверансе.

— Ты не пойдешь к нему? Он там совсем один.

— Мне нельзя. Я в другом месте, ты видела. Но теперь все хорошо. И он не один. Уже нет.

Они помолчали. Кира чутко слушала, с радостью понимая, она неправа. Изменилось. Еле заметно, плавно нарастая, менялось и продолжает меняться. Он там внутри, у него чай, сигареты. И виноград, такой красивый. Пролив. Лодка. Скоро вернется Хати, ляжет у ног. А дочь, которую он любит так сильно, что не сумел уберечь, помахала рукой, впервые с того ужасного дня. Может быть, изменения станут такими сильными, что они смогут и разговаривать тоже. Скажут друг другу то, чего не смогли втолковать, когда были живы. Оба. Вот почему он сказал — был Степан.

— Мне пора, — она вдруг срочно захотела позвонить Светке, а еще больше — маме, выслушать ее демонстративное молчание и тихую язвительность, на которую мама всегда была мастером, и в ответ, перебив, сказать, как любит.

— И коты, — подсказала Катя, улыбаясь, — они же голодные.

— Да. Спасибо тебе, Катя.

Девушка осталась на пирсе, а Хати пошла следом за Кирой, возвращаясь к хозяину.

— Кира, — окликнула та, — ни с кем сегодня не говори. По дороге. Пока не зайдешь домой.

— Почему?

Катя засмеялась:

— Увидишь сама.

14.05.16

В маленьком автобусе дуло по ногам, и еще из опрометчиво кем-то сдвинутой форточки. Кира, потерпев, сменила место, пока не набились на остановках люди, вернула тяжелое стекло обратно и скрестила ноги в сыроватых штанинах, сберегая тепло. Рассеянно глядя на обочину, полную травы, листьев на весенних ветках, беленых заборов и цветных ворот, думала. То перебирала мелочи новой встречи, то размышляла над советом собеседницы. А с кем говорить-то. Она уже полна и больше никаких разговоров, особенно с посторонними, вести не хочется. Вот только нужно купить хлеба. И молока. Считать ли беседой обычные фразы у магазинного прилавка?

На остановке готовились войти люди. Женщина с ярким пакетом в руках, двое мужчин в темных куртках. И совсем молодая девушка, полная, с белым лицом, усыпанным веснушками. От гладкой прически — волосы были забраны в тощий хвостик по воротнику плаща — лицо казалось совсем круглым, нездорово одутловатым.

Кира, спохватившись, убрала с пустого сиденья рядом с собой рюкзак, как раз, когда девушка проходила мимо уже занятых мест. Та помедлила, шагнула дальше и встала, покачиваясь в такт движению. Сиденье осталось пустым. У Киры заболела шея — так захотелось повернуть голову, посмотреть, почему же та не села, рядом. Но она не решилась, снова глядя в запотевшее, с брызгами недавнего дождя стекло. Но все же — почему?

Ехала, мучаясь тем, что лицо в веснушках кажется ей знакомым. Квелое, всплыло в мозгу слово. Нет, это не относилось ко внешности, но почему-то было принадлежно незнакомке.

Автобус уже подъезжал к автовокзалу, крутился медленно, тыкаясь в просвет между прочими, уже стоящими рядом с курганом. И встал, поднимая людей с мест. Они мерно толкались, двигаясь короткими шажками к водителю, совали через спинку сиденья приготовленную заранее мелочь. Кира посидела, дожидаясь, когда пройдут все. Надела рюкзак и тоже пошла, такими же короткими шажками, глядя то в окно, где стояла кучка людей в ожидании пригородного рейса, то на спину перед собой, с ерзающим по серой плащевке темно-рыжим блестящим хвостиком.

Лицо умершей бабки она увидела одновременно с тем, как вспомнила. Остановилась резко, вытягивая вперед руку и отдергивая ее, чтоб не дотронуться до спины в плаще. Снова глянула в окно. Она стояла там, вернее, не совсем она, а большая рыхлая женщина, на голову которой, как неподвижная маска, было надето лицо бабушки, покойной вот уже сколько, пятнадцать? Двадцать лет? Кира не помнила точной даты, а большие события мерила по себе: бабка умерла, когда Светке было пять, значит, в Кирины двадцать четыре, значит, двадцать два года тому. А девушка впереди, это же Анжела Квелова, временная одноклассница, она пришла в их школу в девятом, проучилась год, после с родителями переехали. А после знакомый рассказал, Анжелка, ну, помнишь, толстая такая, конопатая, молчала все время, вышла замуж, сразу вот после школы, а через полгода повесилась. Да черт ее знает, с досадой ответил тогда бывший одноклассник на недоумение Киры, и никто не знает. Все вроде было нормально.

Шофер повернулся, глядя, как она мешкает в проходе, уже одна. Кира протянула ему монетки и, не дожидаясь трех рублей сдачи, выскочила, старательно отворачиваясь от неподвижного, такого при жизни ненавистного лица старухи. Та Киру крепко не любила. Получая в ответ такую же нелюбовь.

«Хорошо, что мне не в толпу».

Кира свернула к дальнему проулку, откуда начинался ее квартал, сперва оглядев редких прохожих. Девушки из прошлого, покойной Анжелы не было видно и она, переведя дыхание, быстро пошла, к магазину, стараясь не всматриваться в лица встречных. Как хорошо, что я не вижу детей, проплыла мысль, сама по себе, а только потом, когда Кира уже вышла, прижимая к куртке батон, купленный в полном молчании, просто взяла с полки, протянула бумажку, взяла монеты, ссыпая в карман, только после этого подумалась ясно и жутковато: не только бабка, и не только застывшая во времени Анжела, которой с виду до сих пор восемнадцать или чуть больше. Все они сегодня. Как прекрасная Катя, пришедшая оттуда, где «все правильно и никто не обижает», и как отец ее бывший Степан Василич.

Ты уже попадала в такие дни, Кира, помнишь, подсказывала ей память, редко, но они были, а ты невнимательно удивлялась, надо же, сколько в один день встретилось похожих на тех, кого уже нет. Ты просто видела своих, Кира, а другие — их могут узнать другие, если сумеют попасть туда, куда теперь попадаешь ты.

— Извините. Вы уронили!

Она шарахнулась на углу своего дома, не оборачиваясь на голос, с тоской слыша, какой он — пацанский совсем, хотя одновременно густой, низкий. Недавно сломался, не иначе.

Пошла быстрее, не желая видеть, а тем более говорить, с молодым, совсем не пожившим, а еще — просто страшно.

— Девушка, — позвал уже просто так, отдаляясь за спиной.

Кира влетела в подъезд, потом, после небольшой заминки, в квартиру. Диковато покосившись на коробку стационарного телефона, выдернула шнур из розетки. Вывернула из кармана мобильник и отключила его напрочь. Не дай Бог позвонит Светка. Или мама. Черт знает, как оно все работает, в этот покойницкий день. Хватит с нее двоих.

Уже замедляясь, разделась, сунула ноги в тапочки и побрела в комнату, свалилась на диван. Погладила довольного Клавдия. Тот муркнул басом и забодал Кирину руку, жмурясь от счастья.

— Уже можно? — шепотом спросила у него Кира. Прислушалась к себе. Похоже да, уже можно.

Подхватила под белый живот Лиссу и насильно усадила к себе на колени. Та широко раскрыла глаза и растопырила пальцы с коготками, показывая, какая она сама себе хозяйка, не желает, а желает вырваться, встряхнуться и снова прийти на колени. Что и незамедлительно совершила.

На всякий случай с котами Кира тоже не стала говорить вслух. Просто думала, переводя взгляд с отражения в стеклах стенки на цветные занавеси стеллажа. Поразительно даже не то, что случился такой день, поразительно другое. Вернее, важно другое. Или сама она выискивает нужные сцепки, или кусочки мозаики подбираются, даже если приходится их повертеть, в итоге — подходят. Маета Степана, который не сумел поговорить с дочерью, и потерял ее. Кира когда-то очень четко поняла, что с ней тоже не поговорят. Но выжила, не стала уходить. Откуда-то взяла силы, чтоб справиться одной, расхлебать то, что сама заварила (а что я такого заварила? — но память погладила ее напряженную голову, как рука гладила рыжую кошачью спину, ты вспомнишь, скоро)… И расхлебала так, что, когда говорили о смерти Анжелы, и было там это вот — да черт ее знает, все вроде нормально, — то совершенно не соотнесла со своей войной, своей тайной. Ведь у самой Киры, по мнению всех, тоже все было нормально. Не было ничего, что могло бы заставить уйти из жизни. Но тогда, удивленная и расстроенная смертью девочки, Кира не сравнивала. Может быть, потому я и увидела ее теперь, когда могу обдумать и сравнить. Она мне — указание о тайнах, которые могут быть совершенно скрытыми, хотя говорят, что такого не бывает. А еще предупреждение о том, что они никуда не уходят. Даже если кажется, ты убила свою тайну, похоронила прошлое.

Кларисса встала, потягивая спину, спрыгнула с колен. Кира проводила ее виноватым взглядом, ну да, кошка поняла, нет в ней сейчас покоя.

Получается, мрачно думала Кира, кутаясь в халат и уходя в кухню, я врала себе, бодро уговаривая, что напоминание о похороненном прошлом — всего лишь случайная муть, взбаламученная моими передвижениями в новой среде. Кажется, меня туда толкают, тыкают носом. Заставляют вернуться снова. Чтобы вспомнить и что-то вокруг вспомненного совершить.

— А я не хочу, — с мрачным вызовом обратилась Кира к чайнику.

Зажгла под ним газ. И села на табуретку, сплетая и расплетая пальцы. Понять бы еще, кто это делает с ней. И зачем.