В полчетвертого утра Кира бросила на стол в маленькой комнате платье, и оно легло, томно свешивая к полу струящийся подол. Не пришел. Ну и фиг с ним. Не девочка, чай, волноваться и подпрыгивать. Где два бокала, там и пять, знаем мы такое. Мог бы, конечно, позвонить, предупредить, чтоб не дергалась. Но что взять с пацана.

Она устало вернулась к себе. Разобрала постель на узком диване. Умывшись, легла, изгнав котов в коридор. И устроив на коленках нетбук, открыла вечернее, усмехнулась, а нет, уже утреннее чтение.

Минут десять честно пыталась понять, о чем толкует автор, завлекая читателей в зимний Тибет, под крышу монастыря с тенями молчаливых монахов. И уже почти засыпая, прислушалась, раскрывая глаза, будто слушала и ими тоже. На стук о подоконник встала, с досадливой радостью. Явился. Не запылился. Значит, пока выпроводит, снова придется спать почти днем, уже пятый час утра.

Она помахала невидимому Илье и пошла открывать, репетируя, как бы повежливее спровадить его сразу, чтоб даже не разувался.

— Ох, елки-палки, — сказала, пытаясь удержать тяжелое тело, которое ввалилось в распахнутую дверь, — вот блин. Нажрался, да? И что теперь? Да стой ты, несчастье!

Она увела гостя в комнату, вернулась, закрыть квартиру. А когда зашла к себе опять, то развела руками с досадой и злостью. Илья уже спал, упав на ее разобранную постель в своих шортах и задранной наперекосяк тишотке. Длинная рука с пухлым, как у ребенка, кулаком, свесилась к полу. В другой, прижатой к груди, Кира, присмотревшись, обнаружила обкусанный пирожок. Кривясь и вдруг расхохотавшись, вытащила из пальцев, сунула на стол.

Ушла к стеллажу, доставая себе другое одеяло и простыню — постелить на широкий диван. И окно приоткрыть нужно, а то к утру угоришь, наказала себе.

— Кира, — тяжело выговаривая, позвал мальчик, — Ки-ра!

— Спи.

— Можно?

— Дурак, да? Спи уже.

— А ты тут будешь? Ки-ра…

Нет, сердито подумала она, уйду в поля, летать с феями. Пока ты тут храпишь.

— Буду. Конечно.

— Водички.

В кухне Кира налила стакан воды, посмотрела с сомнением и взяла литровую банку. Достала вторую и принесла две. Илья сидел на диване, снова держа в руке пирожок. Выглотал банку смаху и снова лег. Потыкал пирожком себе за голову:

— Тут. Сиди тут. Где всегда.

— Сижу, — кивнула Кира, наклоняясь и снова отбирая пирожок, — да что ты его, как родного. Утром съешь.

— Это тебе, — обиделся Илья. И заснул, перекатывая грандиозный хмельной храп, от которого зазвенели в стенке вазочки.

Кира задернула занавеску, скрывающую широкую тахту, и повалилась на постель, кусая губы, чтоб не расхохотаться. Кино и немцы. Романтика и… и…

Но все чаще мысли, связанные с этим огромным парнем, не желали додумываться, обрываясь на мысленном, изрядно, по мнению Киры, легкомысленном махании рукой. Фиг с ним, думала Кира, засыпая и все еще улыбаясь, фиг с ним, завтра докуем.

26.05.16

Утро наступило далеко за полдень. Вернее, Кира поднялась раньше, с тяжелой головой от пропитанного винным духом запаха комнаты. Прошла мимо спящего Ильи, он лежал с неудобно откинутой башкой, уткнув лицо в угол подушки. Поправила на выставленном бедре покрывало. И села в кухне, устроив котам завтрак, а себе большущую кружку кофе с молоком. Отхлебывая, просыпалась, с удовольствием чувствуя, как со сном уходит и головная боль, оставляя ленивые мысли-заботы. Проснется, наверняка ему будет плохо, похмелье. Ну, не самая большая проблема, главное, пусть бы его не искали, кто там у него из родни, понадеялась Кира, говорил, бабушка с дедом, но они уехали на Азов, на все лето, будут наезжать разок в неделю. А остальное… Да сделаю парню крепкого сладкого чаю, и пусть отлеживается.

Если бы не письмо Пешего, наверное, была бы полна раздражения на резкую поломку своего режима. Обычно, если не выходила в солнце, то к вечеру портилось настроение, казалось, день пропал, канул зря, даже если забить его до отказа домашними хлопотами. Но выходить на поиски страха никак не хотелось. Не хотелось думать, куда нужно отправиться за ним, неся на запястье терпеливую сумку с фотокамерой. Или наоборот, куда пойти, чтоб на страх не наткнуться (для себя Кира уже решила эту тему похерить и ждать следующей).

«Пойду просто так», встала, с головой уже ясной и с привычным нетерпением в ногах. Но как быть с несчастным похмельным гостем?

Все равно в ванной копилась стирка, и пока совершаются домашние дела, можно прочее на пару часов отодвинуть.

Она так и сделала. Аккуратно передвигаясь, чтоб не наступать на своих КК, собирала бельишко, что-то замочила, другое кинула в машину. Под механический рокот замесила тесто на оладушки, поставила вариться бульон. И заглянула в комнату уже на невнятный голос.

Илья сидел, потирая рукой лоб, и с кем-то о чем-то договариваясь по мобильному. На открытую дверь глянул, виновато улыбаясь, потянул на коленки край покрывала. Кира вошла, с ответной улыбкой, чтоб успокоить. Взяла пустые банки, показывая их — Илья поспешно кивнул и перекосил лицо. Ну да, усмехнулась Кира, наливая воды в кухне, голова сильно бо-бо, судя по аромату, выпито вчера, ой, немало.

— Кира? — он принял банку, выйдя навстречу в коридор, тут же выхлебал, запрокидывая подбородок с темной бородкой, вернул пустую, — спасибо. Ты меня спасла. Извини.

— Иди в сортир, я буду в комнате. Деликатно там посижу. Потом поговорим.

— Ох, — он уже закрывал двери, щелкая задвижкой.

Кира ушла, сначала проверив оладьи. Убрала свою постель, прислушиваясь, как сперва тихо сидел, потом сливал воду, потом лил воду в ванной, снова ворочался в туалете, опять путешествовал умываться.

Села за ноут, проверила почту, и немного поболтала с Вероникой.

«Как там твой мимими-медведь?»

«Оййй. Порасскажу после, счас неудобно».

«Давай. Меня тут все равно работой загрузили выше крыши».

Илья зашел, вытирая Кириным полотенцем шею и плечи. Сел на скрипнувший под его весом диван.

— Тошнит чего-то, — доложил осторожным голосом, так же осторожно усаживаясь удобнее.

— Немудрено. Сколько же принял вчера?

Он поднял страдающие синие глаза с припухшими веками.

— Да немного вроде. Пива три литра. Нет, две двушки. А потом еще коньяку. Рюмок пять. Нет, шесть. С какого переляку я пил этот коньяк? А?

Кира пожала плечами, повернулась, чтоб не сидеть к парню профилем, а смотреть в лицо.

— Слушай. Я к тебе прекрасно отношусь. Правда. И за еду вчерашнюю превеликое спасибо. Но у меня были отношения с сильно пьющим прекрасным мужчиной, спасибо, накушалась. Понимаешь, я туда больше не хочу. Может быть, я еще и поэтому одна все время. Чтоб самой выбирать, как мне жить. Я свою жизнь хочу жить, а не чужую. Твою там. Или еще чью.

Илья молчал, рассматривая свои коленки.

Не меняя голоса, Кира закруглилась, ругая себя за многословие:

— Если совсем паршиво, лучше проблюйся. Я тебе чаю сделаю. И если не нужно никуда, валяйся. А я через часок выйду, прогуляюсь.

Мальчик поднял на нее глаза.

— Ты не ругаешься?

— Чего мне ругаться? Ложись давай.

Он встал, воздвигаясь над ней сидящей. Руку прижал к животу над резинкой шортов.

— Иди в сортир, — поспешно сказала Кира, наблюдая, как меняется выражение и цвет лица, — бегом.

Через недолгое время Илья лежал снова, слегка постанывая и сам себя прерывая испуганно. Кира сидела в кресле, почти упираясь локтем в его макушку, там, куда он в ночи тыкал пирожком. Неспешно работала, сортируя снимки. Вспоминала тот самый пирожок и улыбалась.

— Я же не просто, — повинился Илья, задирая к ней перевернутое лицо, — это по работе. Вчера заказ добили, пришлось посидеть с дядьками, чтоб в следующий раз меня вызвали тоже.

— Поэтому и закупился?

— Ну да. Меня если вызывают на всякие ремонты, то денег сразу много. А потом пусто-пусто, пока снова не позвонят.

— А я думала, ты с пацанами своими нажрался.

— Пф, — обиделся Илья, снова укладываясь и глядя в потолок, — на них не напасешься. Сильно жирно, я пашу как конь, с ремонтами этими, а потом взять и все на бухло спустить?

— Разумно.

— Ты меня не ругаешь! — вдохновился Илья, подтыкая с боков покрывало, — вообще, счастье. Если бы не тошнило еще.

— Надо поесть. Тогда твоему желудку будет чем заняться.

— Бэээ…

— Угу, — Кира встала, закрывая ноут, — именно. И, если что, не жалей добра, поделись с унитазом. Пойду принесу бульона.

27.05.16

На улице перед подъездом разошлись, Илья держал в руке пиликающий мобильный, Кира скомкано кивнула, остро ощущая любопытные взгляды соседок на лавке. Повернулась, уже втыкая в ухо комочек наушника.

— Кира? — он догнал ее, тронул локоть, — сегодня мне дома надо. Уборка, такое. Ну, давай ты вечером придешь? Обещала ведь.

Она подумала, вертя в руках тонкий пластиковый провод. Взгляды, казалось, тяжелели, ползая по ее лицу и по огромной фигуре Ильи. Спросила невпопад:

— У тебя рост какой?

— А. Так метр девяносто. Два. Нет, три, кажется. А что?

— Просто. Я обещала подумать. А не прийти.

— Чего тут думать? — искренне удивился, ероша короткие волосы, — я тебе покажу, у меня там прикольные есть штуки, с раскопок античные черепки и еще целая ваза, ну не древняя, гончар знакомый делал. С рельефом. И статуэтки. Забыл, как их…

— Терракоты, — подсказала она.

Илья закивал, тут же сморщился, поддерживая рукой висок.

— Ты чего смеешься?

— Так. Извини. Я вечером позвоню, хорошо?

Он вдруг нахмурился, сердито глянул на поющий телефон, отключил вызов.

— Да ты обещаешь, а сама не звонишь никогда. Вообще ерунда выходит. Все я и я тебе звоню. Обидно. Будто навязываюсь.

— Нет, — удивилась Кира, — совсем же нет, не навязываешься. Я позвоню. Правда. Сама, обещаю.

Он сразу повеселел, ушел быстро, уже сам вынимая телефон и что-то в него крича. Кира успела увидеть, как на ходу поздоровался с теми самыми любопытными тетками, вольно кивнул, прогромыхав «здрассти», и те, будто стукнутые открытостью, мелко закивали в ответ, забыв тереть глазами Киру.

Солнце, подумала она, уже включив музыку и мерно в такт мерным ритмам, покидая длинный двор с его кошками, тетками, кустами и детскими велосипедами, мне нужно солнце. Еще одно. А одно у меня, кажется, появилось, недавно. Метра девяносто ростом, с двумя или тремя сантиметрами, ах незадача, не знает точно. При почти двух сотнях сантиметров какая важность…

Ей тоже захотелось позвонить, и она, уже выходя на автобусную платформу, набрала номер дочери.

— Я уж думала, ты вообще в каких-то эмпиреях, — обиженно отозвалась Светка, — хорошо, в контактике выкладываешь фоточки, я хоть знаю, моя мамо жива там, фунцикулирует, полет нормальный. И колонку твою мы всем отделом лицезрели, и тебе от всех моих девиц пять с плюсом. И погода у вас там…

— У тебя все нормально? Ты чего частишь?

Светка замолчала.

— Котильда? Блин, я пугаюсь, когда ты так.

— Да все нормально, мам. Это ты у нас. Я тут с Вероникой парой слов перекинулась. У тебя что, роман?

— А ты что, полицейский нравов?

Светка снова замолчала. Кира шла, забыв про автобусы, в один из которых собиралась сесть, проскочила светофор, миновала мостик через городскую речку, закованную в бетонные берега с рыбаками и удочками.

— Тю, — расстроилась дочка, — да что мы с тобой? Ругаться собрались? Я просто сказала Нике, что у тебя новое увлечение, имела в виду работу. А она мне отвечает, мол, не переживай, он, судя по всему, очень хороший мальчик. Мальчик. Я что-то пробекала-промекала в ответ и вежливо распрощалась.

— Мальчик, — согласилась Кира, чувствуя себя, как с моста в далекую воду, эххх, — но у нас ничего с ним нет, мы, представь себе, дружим.

— Мам? Совсем-совсем мальчик?

— Боюсь, что да. Светушкин, он моложе тебя. Ужас? Погоди. Ты ржешь там! Ты чего над матерью ржешь!

У Киры вдруг стали видеть глаза, и все увиденное было таким солнечным, таким прекрасным. Листья платанов, свешенные между ней и ярким солнцем, девочка на самокате, пересекающая блестящую пустую дорогу, блики света на покатых крышах автомашин.

— Конечно, ужас. Но ты же справишься, с эдаким ужасом. Кто виноват, мам, что дядьки от тебя шарахаются. Я тут себе все мозги сломала, правда, вот думаю, прелестная такая женщина моя мать-перемать.

— Не ругайся на мать. Перемать.

— Умная, веселая, легконогая. Готовит чудесно, заботливая. А дядьки от тебя, извини конечно, шарахаются. Будто от привидения. Будешь смеяться, я как раз хотела тебе посоветовать на мальчиков перейти.

— Хорошо, не на женщин.

— Та. Они тоже от тебя шарахаются. Одна твоя Ника героиня, не боится и вообще тебя любит, но она ж замужем благополучно. Вот мы с Димкой и решили…

— О-о-о. Вы еще и с мужем решали мою нещасную судьбу?

— Да, — неумолимо согласилась Светка, — решали. Муж и жена одна ж сатана, так? И Димочка со мной совершенно согласился. Что тебе нужен молодой, полный сил дурак. Чтоб смотрел на тебя снизу вверх, говорил «Кира! Какая ты умная!», а потом убегал зарабатывать денег. Я, правда, думала, ему будет лет хотя бы тридцать пять. Но ты у нас всегда, если что совершаешь, то с размахом.

— Это не я совершаю, это со мной совершается.

— Что? Связь плохая, не слышу.

— Я говорю, я вас люблю! Обоих!

— Если он тебя обидит, этот твой дружок, я приеду и подстрелю его из рогатки. Передай. И пусть снизу вверх. Передай! Мам, мне уже под землю. Целую.

— Иди уже, шахтер, в свое метро. Целую.

Сунув телефон в карман, Кира улыбнулась деловитой девочке, везущей коляску, видимо с кем-то младшим. Оказывается, ей нужна была Светкина поддержка. Ох, Кира, дочка считает тебя сильной, мама — невыносимо упрямой. А ты колеблешься, заводить ли отношения с мальчишкой, считая его годы, и еще — взгляды соседок на лавочках. И ждешь отмашки от собственной дочери. А если бы все против тебя? Решилась бы?

Сослагательное наклонение напомнило о подруге Нике, которая терпеть его не могла. Это Кира любила развивать из точки ветвистые варианты возможных будущих, а Ника досадливо махала рукой: снова ты свое «если бы да кабы». И разумеется, часто бывала права. К чему переживать еще не прожитое и неизвестно, реальное ли будущее, когда реальность в любую секунду может повернуться совсем другим боком.

Снизу вверх… Вот-вот, нашла ты себе, Кира, мальчика, которому снизу вверх весьма затруднительно. По причине его почти двух метров против твоих метра шестидесяти. Шестидесяти с двумя сантиметрами, ревниво уточнила Кира, улыбаясь живописному народу у тихого магазинчика. Тут всегда заседали две толстые мамаши с непосчитанным выводком дошколят, равномерно пьющий абориген в пиджаке на цветастую рубаху и стайка лолиток в леггинсах и коротких джинсовых курточках.

На углу, где хозяйка крайнего домика отвоевала у общей улицы извилистый палисадник вдоль забора, ныряющий вверх-вниз вслед за рельефом дороги, остановилась, слегка задыхаясь, рядом с куртинами нежнейших желтых ирисов. Все дороги, которые все — ведут в Рим. А Кира, стоит ей задуматься, попадает на Митридат, то боковой тропкой через брошенное кладбище, то переулком, прорезающим диаметральные улицы на склонах.

Кладбище и лежало сейчас перед ней, полное поздней майской травы, из которой торчали удочки дерезы — гибкие, усыпанные звездочками цветов и рыбками молодых листьев. Такое старое кладбище, что ни единой на виду могилы или оградки, только если, ступая в травищу, приглядеться, можно увидеть серые прямоугольники бордюров, напрочь заросшие осокой и заячьим ячменем.

Интересно, подумала Кира, медленно идя вверх по диагональной широкой тропе, ночами бродят ли тут покойники, а даже если нет — они до сих пор лежат практически под ногами.

28.05.16

На верхушках плавных холмов гулял ветер. И царило солнце, уже немного желтое, спокойное. Круглились над линией морского горизонта белейшие с голубыми тенями огромные облака, и Кира, привычно похолодев от внутреннего восторга, встала, убирая со лба волосы и прижимая камеру к глазу. От медленного танца небесного пломбира защиты у нее не было, снимала, как только видела. Да впрочем, никогда после и не жалела, сидя ночами в фоторедакторе и бережно выводя легкие тени, чтоб яснее и объемнее стали снежные бугры и тайные голубоватые впадины. Были дни, полные облаков фарфоровых, Кира называла их порцеляновыми. Оттенки розового и синего нежнейше просвечивали сквозь белизну, как светятся тонкие китайские чашки. А еще случались небеса с драконами, вольно раскинувшими огромные крылья и изогнутые длинные спины, на закате полыхающие дивным алым и багрецом. Сегодня был день небесного мороженого. Не кокетливый крем-брюле, а белоснежный пломбир, казалось, нужна великанская ложка — зачерпывать, отправляя в рот, узнать, наконец, вкус. Или придумать его. Или — вспомнить.

Тут можно было не думать вообще. Просто медленно идти через травы, ловить свет и порывы легкого ветра, смотреть на маленькое близкое и маленькое далекое, собранное в огромное целое. Снова удивляться тому, как устроено зрение и глаза. Непрестанная работа крошечных мышц, выцеливающая все детали по очереди так, что мозг видел всю картину в целом, с одинаковой резкостью, с тем, что перед глазами и что на краю зрения. И понимая, как малы возможности статичного кадра, но одновременно азартно принимая условия игры. Камера может меньше, чем глаза в сочетании с мозгом, так используй ее возможности, чтоб сказать меньшим про большее. Заключи бесконечность в рамку и пусть границы станут той самой бесконечностью. Визуальная недосказанность сработает правильно, если сумеешь.

За спиной Киры лежали руины древнего полиса, по истертым камням пробирались гуляющие, окликая детей. Она любила эти старые камни, никогда буквально не представляя тех, кто жил тут и топтал мощеные дорожки два с половиной тысячелетия назад. Ей хватало атмосферы, переданной точно организованным пространством. В него замечательно вписывался обелиск времен Отечественной войны, похожий на вертикально торчащий из трав меч великана. И совершенно не подходила сюда сверкающая, то синей, то розовой побелкой бочечка вечного огня с кокетливыми перильцами по верхнему ободу. Снимая, Кира старалась убрать пузатую из кадра или спрятать за предметами переднего плана: античной колоннадой, кривым деревом лоха с пышной макушкой.

День был хорош. И небеса прекрасны. Обильные травы еще не выгорели, кидались зелеными волнами под невидимой рукой ветра. Жаворонки подпускали близко, глядели на Киру бусинками глаз, топорща серые хохолки, и улетали, таща в лапках низочку песенки из одинаковых нот.

Почти получалось не думать о задании Пешего. Но на вершине третьего холма Кира вдруг встала, с четким ощущением, что забыла. Забыла выключить газ. Или воду в ванной?

Настроение испарилось, изгнанное беспокойством, Кира понимала, скорее всего, глупым, ложным. Но понимая, знала, придется вернуться. И не привычно медленно, с удовольствием ступая усталыми ногами и слушая плеер. А как можно быстрее, ругая себя за глупость.

Вот когда нужен кто-то еще. Позвонить домой, а после снова гулять.

У дома она все же заскочила в магазин, хватая в пакет батон и поднывая от нетерпения рядом с медлительной продавщицей — очкастой, но с зубами через один в накрашенном рту. На углу, смеясь над собой, тоже остановилась — снять драконьи позы котов, пугающих друг друга заунывными воплями и грозно изогнутыми хвостами.

Тяжело дыша, пролетела длинный, почти пустой двор, кивнула тете Тане, собирающей мисочки после ужина дворовых кошек. У своей двери, ковыряя ключом, прислушалась, стукая сердцем.

Внутри кто-то разговаривал. Невнятно и не скрываясь. Замолкал, видимо, слушая, потом кидал ответную реплику. Женский, кажется, голос.

— Кирочка, здрастуй! — за спиной прошаркала по ступеням соседка.

Кира пробормотала невнятное, и пока та возилась у почтового ящика, скорее открыла дверь. Чтоб не одна, с этим голосом.

— Да, да, Олечка, — согласилась мама.

Кира видела ее бедро в цветном халатике и ногу в шлепанце. Мама сидела боком на тумбе, покачивала ногой. Прижимала к уху трубку, желтую, как яичный желток. Кире ужасно нравилось — у всех телефоны белые или черные, а у них обтекаемая блестящая коробка с круглым диском — желтая.

— Да, — снова сказала мама, кивая дочери накрученной на бигуди головой.

За спиной загремел почтовый ящик и шаги соседки прошуршали обратно, считая степени на второй этаж. Кира дернулась, оглянуться, ощущая себя разрезанной пополам временной границей. Будто лицо и вся передняя часть с рукой, опущенной под тяжестью портфеля, принадлежали прежней Кире, совсем еще девочке, что вернулась из школы. А другая рука, вцепившаяся в дверную ручку, спина и джинсовая задница, затылок с подколотыми длинными волосами — Кире нынешней, только что кивающей соседке.

— Олечка, у меня там кипит, — морщась, прервала собеседницу мама. И, быстро попрощавшись, соскочила с тумбы, легко, как девочка. Так же быстро снимая с головы железочки бигуди, разглядывала в полутемном зеркале блестящее от крема лицо.

— Ты чего растрепалась вся? Гнался кто-то? Эта Ольга, вечно звонит, когда я занята. Руки вымой, ну почему я должна напоминать все время? Там каша и мясо в чугунке. Я скоро ухожу, у тети Веры сестра приехала, надо повидаться. Ты, конечно же, не пойдешь? Тетя Вера обижается.

— Нет, — отозвалась Кира уже из комнаты, бережно, как стеклянный, ставя на диван потертый портфель и рассматривая свою руку, как чужую. Сознание мучительно расслоилось, и одна его часть, та, сильная, которая хранила Киру от воспоминаний о прошлом, неумолимо утекала, истаивала, уходя за спину, как вода стекает с плеч по бедрам и коленям, потом щекочет ступни, и вот ее уже нет, остались капли на быстро высыхающей горячей коже. Не высохла одна капля, засела в мозгу, беспомощная, годная лишь на то, чтоб отражать происходящее, которое из забытого прошлого стало вдруг реальным настоящим. Отражать, но не влиять и даже не комментировать, помогая заново пережить. Лежала, влажно переливаясь, где-то за лбом, в центре головы, напоминая Кире — ты выживешь.

Выживу?

Страх заданного самой себе вопроса стал последней репликой диалога Киры и Киры. После него она осталась одна.