24.04.16

Кира жила одна и ей это нравилось. Утром, просыпаясь и глядя в потолок, исполосованный спрятанным за бежевыми шторами солнцем, она проверяла, нет ли того самого одиночества, о котором писали и предупреждали, вот набежит и схватит, и не к кому голову приклонить, прижаться, жалуясь и набираясь сил. Стряхивая легкое одеяло с ног, вытягивала, напрягая до сладкой боли в пальцах. Одну, потом другую. Потягивалась, раскидывая руки на всю широкую кровать, и зевая, вкусно, во весь рот, снова убеждалась — нет его. Да и какое одиночество может быть теперь, если любой диалог на расстоянии этой самой вытянутой руки, под теплой крышкой чутко спящего ноутбука. И не просто легкие слова ни о чем, абы с кем. А — хорошие, настоящие, разговор с друзьями, проверенными временем. Некоторых она никогда не встречала вживую, но разве человек становится хуже от того, что отвечает на утреннее «привет, ты там как?» тоже не одеваясь, а может быть, еще не ложась.

А если не хочется поутру говорить свои приветы, она может их и не говорить, ведь так? Возможно, когда-нибудь, позже, а может быть, совсем скоро, все поменяется, думала Кира, не открывая ноут, потому что не хотелось сегодня даже виртуальных бесед. Не юная глупая дурочка, полагать что-то устоявшееся в жизни — вечным. И перемены нужно будет принять, если они неизбежны. Без жалоб и испорченного настроения.

А пока я буду жить так, думала Кира, наклоняясь над раковиной и подставляя руки воде, и мне это очень нравится. Тем более, Кларисса и Клавдий, два ее кота КК, это дочка так спрашивает, когда болтают по телефону:

— Привет, К, как там твои КК?

— Случайно вышло, — смеялась Кира, тормоша Клавдия, который, улегшись на ее щиколотки, выворачивал мохнатое лицо, топыря угольные усы, — знаешь ведь, случайно, а дразнишь.

Дочка Светлана смеялась в ответ, быстро пересказывала какие-то свои столичные новости и прощалась, передавая приветы от вечно занятого мужа Димочки и крошечного пуделя Абрикосика. Светлане недавно исполнилось двадцать пять, Димочке скоро тридцать, но детей они не планировали (планировать человека, мимоходом, но уже редко, поражалась Кира) в ближайшие лет пять, а то и восемь, так что в свои неполные сорок пять Кира оставалась просто современной, спортивной и быстрой молодой женщиной в джинсах и кроссовках, а не превращалась в даму с коляской, у которой станут спрашивать «это ваш младшенький?», и на честный ответ отвешивать обычные ритуальные комплименты «ах, какая молодая бабушка!»

Все это она уже проходила, сначала таская за руку маленькую Светку («а сестричку как зовут, ах, дочка, ну надо же, а я думал…»), потом гуляя рядом с угловато-изящной Светильдой-подростком — в одинаковых шортах, с одинаково висящими на груди проводками наушников.

* * *

— Как ты тут будешь, без меня? — горестно спрашивала Светлана, стоя под вычурным фонарем на вокзале. Поезд уходил за час до полуночи, в желтом окне маячил и кивал на каждый взгляд Киры свежеиспеченный муж Димочка, вернее, получается — зять, зятек.

И обижалась тут же:

— Ты чего смеешься? Да ну тебя, мам.

— Прости. Я подумала. Димка теперь мне зять. А я значит, злобная ему теща? Тещенька.

Слово прокатывалось по языку пыльной щеткой, и сразу хотелось отплеваться, будто лизнула сухую тряпку после уборки.

— Фу ты. Я тут вся в трагедии, — Светка надувала розовую, карамельно блестящую губу и, не выдержав, тоже смеялась, — вот пожалуюсь бабушке, какая ты черствая. Ой, мам. Пора уже.

Кира тогда поцеловала теплые щеки, такие молодые, подумала мельком, вот уж Димочка, получает телесных радостей, и дальше думать не стала, без всякого усилия. Заторопилась, поправляя дочке стриженую по моде челку.

— Иди. Нормально все. У бабушки не торчите долго, а то муж тебя бросит, через неделю после свадьбы. Приеду. Конечно. Но лучше вы ко мне.

«Ко мне» сказалось автоматом, гладко, совсем привычно, и Светка кажется, не заметила, виновато подумала Кира, глядя уже в спину дочери, потом на подошвы ее белых кроссовок, и после — на два лица с улыбками и мелькающие за стеклом ладони.

В затылок толкал, натужно дудя и дребезжа, марш славянки, такой странный на почти пустом вокзале. Кира повела плечами, удобнее устраивая лямки рюкзачка.

— Мам? — окно с лязгом отъехало вниз, немного, так что Светке пришлось голову наклонить, почти укладывая к плечу, — пешком не иди! Поздно уже! Ты на остановку!

К маршевым ритмам прибавился, заглушая их и беспокойные Светкины слова, лязг под вагонами, Кира закивала, помахивая рукой и поворачиваясь вслед желтому квадрату, который перекашивался, становясь каким-то диагональным и стал черточкой, светлой, потом еще раз квадратиком, это поезд немного повернул, следуя широкому изгибу, посветил, теряясь в ряду одинаковых таких же квадратиков, и все они уехали, уменьшаясь и исчезая в темноте.

Фонарь над головой Киры щелкнул и вдруг погас, вместе с умолкнувшей музыкой. Она посмотрела на остальные. Те горели, хотя в голове ее уже гасли, один за другим, меняя почти полуночную реальность, делая вокзал из желтого перрона с черными тенями и серыми плитками чем-то вовсе другим, например, совершенно обезлюдевшим странным местом, в котором…

Гаснут, один за другим, думала Кира, я подхожу к высоким дверям, и внутри тоже черно, только белеют журналы в углу, где развешана всякая бумажная мелочевка, прохожу черноту насквозь, и дальше нет остановки. И города нет. Как это бывает в тумане.

Она улыбнулась, и ушла из-под темного фонаря, минуя круги и квадраты света. Помедлила на углу вокзального здания. Не пошла на остановку, двинулась сразу к шоссе, свернула налево, где вдоль бежевого бетонного забора раньше росли тополя. Черные, или — осокори. Теперь их спилили, и Кира быстро шла у самого забора, а от машин с их слепящими фарами ее отделяли широкие пни, густо заросшие свежей порослью молодых веток. Листьев на ветках было так много, что непонятно, куда шагнуть, вместо асфальта раскидывалась мешанина черных теней, плывущих вслед за движением машин. Кира вытащила мобильник, посмотреть на часы, понимая, что идти придется дольше, и немного из-за этого волнуясь, ведь одна, в темноте. На экране мигала неоткрытая смска.

«Хоть баллончик вытащи» — мрачно написала ей дочь, и Кира, улыбаясь, спрятала телефон, проверила в том же внутреннем кармане подаренный Димочкой защитный баллончик.

Ей было очень грустно и одновременно так хорошо, жаль, что приходилось идти медленнее, чем привыкла, обычно, не шла — летела, радуясь легким ногам и удобной обуви. Но легкие ноги, если не видеть, куда шагнула, можно и подвернуть, или чего доброго, сломать, и будешь ты, легконогая Кира, валяться за пнем, набирая номер скорой помощи, виновато думая о том, что доставила беспокойство дочери, и еще дома некормленые коты. Так что шла медленно, наказав себе найти в тумбочке маленький фонарик, и сложить его в наружный карман рюкзака.

Домой пришла очень поздно, в полвторого, вместо запланированных сразу после полуночи. Усталая и с мокрой спиной под тонким свитером. В носках прошла в кухню, чувствуя ступнями крошки (три дня подметать нельзя, ладно, можно, но мусор выносить не буду, если уж примета), насыпала обиженным котам сушки, поменяла им воду в широкой блестящей миске.

Сбросив на пол джинсы и свитерок, надела удобные спортивки, старую футболку с обрезанной горловиной. И села на диван, отвечая на еще одну смску, из поезда, а следующая будет уже завтра, когда заедут к ее маме, и потом отчитаются, что вернулись к себе. Потом замолчат на неделю. Дела.

И я вас тоже.

Она отправила смску и положила телефон рядом. Оглядела комнату, выискивая в ней одиночество, вдруг спряталось, выжидая, и выползет, подкрадется. Но вместо него пришел толстый дурак Клавдий, оглядел Киру-крепость хозяйским зеленым глазом, влез на бедро, урча и намешивая его мягкими лапами. И свалился, заснул, свесив голову и топыря лапы в стороны от пухового живота.

— Лисса-Кларисса, — позвала Кира, пытаясь дотянуться через кота к закрытому ноуту, — ты где там? Идешь?

Рыжая Кларисса, по своему обыкновению загадочно молчала, наверное, сидела на подоконнике, наблюдая апрельскую ночь, еще застекольную. Была она кошкой самостоятельной, и приходила лишь, когда хотела сама, но уж тогда, если нуждалась в ласке, открывала розовый рот с белыми острыми зубками, орала немузыкально, противно, как капризное дитя в люльке, и получив порцию нежности, тут же скрывалась в коридоре, уходя во вторую комнату.

Ноут открывать было лень, а еще лень вставать, разбирать постель, и сложить скинутые на пол вещи. Кира натянула поверх Клавдия сложенное в ногах дивана одеяло и легла, тыкая кулаком подушку. Закрыла глаза, осторожно вытягивая ноги. Клавдий довольно замурлыкал басом, поворочался, и засопел, слышный даже через пышный синтепон в простеганном цветочном батисте.

Устала, думала Кира, засыпая, а нет, вру, не так чтоб устала, а просто — не хочу. Завтра и уберу, теперь мое никому не мешает. И спать буду до самого обеда.

Во сне она снова шла вдоль широких пней, ветки качались, поворачивая блестящие, черные в ночи, листья. Огни прокатывались мимо, за ними приходили другие, временами дорога была совсем пуста и тогда черные тени очерчивались слабым зеленым, потом желтым и красным светом, это на перекресте трудился светофор — ни для кого.

* * *

Так и случилась она, подумала Кира, другим апрельским утром, поздним, проснувшись от солнца на потолке, моя первая настоящая прогулка. Которая вроде бы никуда, но так славно, что с каждой прогулкой я умела все дальше и больше, а не так, чтоб сначала ого-го, а после одни лишь затухающие всплески. И вот уже два года, какое там сегодня число, практически юбилей, о котором не рассказать никому, потому что — а кто их отмечает, такие странные юбилеи, это ведь не день рождения и не ситцевая какая свадьба. А я отмечу. Не походом в кафе и гостей собирать не буду. Отправлюсь на праздничную прогулку, юбилейную.

Может быть, снова туда, и пройти, как два года тому, через яркий апрель, рассматривая ветки, листья и улицы, потом вернуться обратно, вспоминая, как Светка висела в пыльном окне, волнуясь и зная, что я все равно пешком.

Вытяжка послушно загудела, под туркой шумел синий цветок огня, о голую ногу уже терся Клавдий, някал детским голоском, выпрашивая завтрак. Кларисса, как всегда, величественно сидела на подоконнике, солнце просвечивало белые усы на рыжей полосатой морде. Не повернулась.

Нет, решила Кира, не мне решать, куда пойдется. Поем, выйду, а там само шагнет, ляжет под ноги. Так интереснее.

25.04.16

Ради личного праздника она не стала работать. Села в кресло, ставя по левую руку от ноута высокую чашку с узкой талией. Любила ее, кофейная гуща послушно оседала на широком устойчивом донце, и брать за толстую ручку-крендель удобно, и ставить, не боясь, что поставит криво. Справа в плоской тарелке устроились пара печенек. Если выйти до обеда, то нужно поесть хорошо, знала Кира, мало ли куда занесет, но пока пусть кофе, горячий, сладкий, много молока, и с ним печенье, так уж привыкла.

На открытом мониторе ожили вчерашние вкладки. Штук семь с книгами, парочка социалок — контактик и фейсбучек, куда без них. Еще — технические странички с новыми шрифтами, и внизу маячил значок открытой папки с рукописью романа.

Полевицкая, про себя продекламировала Кира, с досадой закрывая папку, куда уж, Надежда Эдуардовна Полевицкая, автор серии любовных романов, с которыми небольшое издательство «Линнис» крутило свой роман, подписав договор на выпуск девяти книг. Что там совершалось в книжном бизнесе, Киру не особенно волновало, но Николай Петрович Истриков платил ей за обложки, если оформлены они быстро и качественно. Быстро Кира умела. И к качеству относилась серьезно, из-за чего в последнее время все чаще с издателем они спорили.

— Кира, дорогая, ну чем вам не глянулся экскиз? Лиля старалась, и по мне, все очень вышло здорово, — укорял ее по телефону баритон, стараясь с юмором, но в нем уже слышалось раздражение, — у нас сроки, и сколько же еще ждать?

— Николай Петрович… У Лилии Никитичны прекрасно вышло, — отчаянно соврав, Кира одновременно ткнула пальцем в тачпад, убирая с глаз эскиз жены Истрикова, — но в романе Полевицкой нет высокого брюнета. И шкатулки, из которой сыплются жемчуга, тоже нет. И Наташа… Понимаете, она толстая.

— Как толстая? — насторожился баритон, — кто толстая?

— Героиня, — терпеливо пояснила Кира, отпихивая Клавдия с подогнутой ноги, — Наташа, о которой роман. Мы же с вами о нем? «Берег одинокой души». Первый в серии «Берега любви».

— Толстая… — задумчиво повторил Истриков.

Кира с ним никогда не встречалась в реале, но в сети фотографий преуспевающего издателя было полно. Невысокий, с широким лицом-лопатой, и странными волосами, торчащими серыми щетками в разные стороны. Будто был когда-то рыжим «Антошкой пойдем копать картошку», после состарился, веснушки и рыжину растерял, а курносое лицо с глазами-щелками и мультяшная детская лохматость — они остались.

— Лиля! — заорал вдруг Антошка-Николай, — Ли-ля!

— Я позже перезвоню, — с надеждой попросилась Кира, но босс не позволил, и еще пару минут она слушала, как рядом с трубкой препирались партнеры по семейному бизнесу.

— Лиля, я не понял? Мы что, издаем роман про толстую Наташу? Кому оно надо? Сейчас! Ты что, хочешь…

— Надо! — уверенно возражала Лиля, — ты не знаешь тенденций, Никс, и потом, чего ты цепляешься? Прекрасная картинка, читатели обожают такие коллажи. Или что, прикажешь совать такому мужчине в руки толстуху, которая беспрерывно жрет?

— Она еще и жрет? — слабым голосом поразился муж Никс, — Боже мой, это что поваренная книга? Лилечка, ну я же просил! Тебя! И вообще нужно было доверить Кире. И экскиз. Да что ты говоришь такое?

Кире стало интересно, что же там о ней говорит флагман «Линниса», по имени которой и назвали издательство — ЛИлияНикитичнаИСтрикова, воткнув еще одну Н для изящества звучания. Она прижала мобильный покрепче к уху, но сердитый голос Лили заглушали взволнованные причитания баритона, а после в ухо полезли короткие гудки.

Она положила телефон рядом с Клавдием и расхохоталась, представив на обложке толстую Наташу с круассанами в обеих руках, и жгучего брюнета, который с ужасом глядит на нее, забившись в самый уголок переплета.

Полевицкая была подругой Лили. И роман Лиля, конечно, по диагонали посмотрела, в отличие от растерянного мужа. Или прочитала аннотацию. Но в завитой голове командорши накрепко засели несколько самых важных правил продажи, и она от них никогда не отвлекалась. Первое как раз и гласило, что по одежке, исключительно по одежке (а дальше хоть трава не расти). Тем более, никакого финансового риска семейная пара не несла, платили за издание книг сами авторы, а там — продадутся берега любви или зарастут пыреем в безвестности, наплевать. Или — использовать для своей увлекательной взрослой игры. Я как большая, читала Кира на круглом лице Лили, которое маячило на всех снимках ярмарок и фестивалей. Я — важная птица, книги издаю. А еще творю красивые обложки. Которые потом рассчитывать будет фрилансер Кира, за совсем небольшие деньги. Это же не полет творческой мысли, а нудная техническая тягомотина, почти как деталь на станке точить — туда померила, сюда прочертила, чтоб локоть мачо не залезал на корешок, а ножка томной красавицы не обрезалась углом обложки.

— В принципе, — сообщила Кира дремлющему коту, убирая с монитора папку с романом и техническими деталями, — если косвенно, ассоциативно, то брюнет, объявший стройную блондинку в прозрачных вуалях, конечно, идеален для таких романов. Неважно, что там в сюжете, главное, все толстые Наташи мечтают стать стройными блондинками и оказаться в объятьях брюнета-мачо. И написан роман как раз в стиле и в духе.

Она вспомнила некоторые фразы, благо запоминать их было совсем не трудно. Наташа прижала руки к волнующейся груди и смежила синие глаза. Или вот еще: Он пристально посмотрел на ее дрожащие губы, скользнул уверенным взглядом по вышитому платью, туда, где разрез открывал смуглое бедро… и она затрепетала…

— Тьфу ты.

Кира поспешно ткнула во вкладку с открытой книгой. Что тут у нас? Басё? Прекрасно…

Медленно плыли, останавливаясь перед глазами, трехстрочия, распахивая картины. Кира маленькими глотками пила сладкий, нежный по небу напиток, укладывая вместе с ним мысленно произнесенные слова.

— Ты слышишь, Клавдий? Вот где слова, да?

Кофе мягко ложился на язык, а по локтям бежали мурашки, поднимаясь к плечам, обтянутым старой домашней футболкой. Асмр, вспомнила Кира, дурацкий какой термин для мурашек, бегущих от восхищения, не то, что в музыке, там названо изысканно — фриссон. Она пыталась найти термин, изменяя запросы, но сотни страниц выдавали только этот неудобочитаемое АСМР — автономная сенсорная меридиональная реакция.

Кира обхватила ладонями локти, улыбнулась, глядя на уже яркую штору, за которой зеленая трава, солнце и тысяча алых тюльпанов.

Наверное, нужно придумать слово, самой, и пользоваться, и пусть оно не станет известным всем, но просится, такое, как плотно входящий в паз правильный кусочек мозаики. Нет, тогда лучше сказать «смальты». Потому что все говорят «мозаика», а еще «паззл», но ведь есть смальта, и за ней сразу же картинка. О мастерах, которые, сгибаясь над узорчатым полотном, прикладывают, будто слушая глазами, ждут того единственного совпадения, чтоб все зазвучало.

Нужно оторваться от слов Басё и выйти. Иначе она просидит весь день, слушая возникающие в голове медленные строки, в которых каждое слово такой вот кусочек смальты, сложенный в идеальную картину мира. Такого — не идеального, пронзительно и трогательно живого.

Старый поэт нашел именно те слова, которые были нужны ей сегодня, в ее конец года, второго, и начало третьего.

Теперь можно и выйти.