17.06.16

— Господи…

Слово повисло в темном воздухе, в котором только что танцевали двое, и закрытыми глазами Кира видела прекрасное мужское лицо, единственно нужное ей. Взрослая Кира сидела, раскрывая глаза в сумрак, сжимала и разжимала кулаки на крышке маленького нетбука. Как она могла забыть его? Если каждую ночь, полгода, с октября до самого июня, укладываясь спать, перебирала мельчайшие подробности. Цвет глаз, форма носа, улыбка, и как повернул голову. А еще голос. И смех. Волосы. Она знала, когда стрижется, потому что знала наизусть каждую прядку — за ухом и на висках. И все это было ее сокровищами, только ее. А еще была уверенность. В том, что если она поведет себя, как нужно, то все и сложится, как нужно. Удивительно для совсем юной девчонки, должна бы маяться, ревновать к другим и к его жизни, совсем от нее отдельной. Даже к черному косолапому Анчару. И думать, как думают взрослые, если со мной он так, то, наверное, с другими тоже. Ведь была мысль, поначалу, о том, что он любезничает со всеми. Куда делась? Откуда в ней взялся этот запас устойчивой любви, который держал на плаву, даря спокойную уверенность в том, что их в мире двое, и никто не вклинится, мешая и оттягивая друг от друга. Вопрос…

Она знала, что все ответы лежат в темноте, еще не произнесенные, и прежняя Кира в своей уверенности обходилась без них, просто веря в чудо. Нынешней Кире чуда было недостаточно. Она ждала ответов, требовала их, потому что сама приняла вызов, вытащив из песка голову. Но чтоб узнать, нужно вспоминать дальше.

На стене болтался шнур, Кира привычно нащупала выключатель, но щелчок прозвучал впустую. Света все еще нет.

Ей стало страшно. Казалось, прошлое, вернувшись, стоит в темноте, дышит тихо-тихо, ухмыляется, рассказывая без слов — моя девочка, самая красивая, и — моя. Никуда не денешься, Кира.

И как быть с другой уверенностью — в том, что она победила?

Придется во всем разобраться. Навести в прошлом порядок, как в комнате, полной хлама, растаскивая его и находя вещам и предметам положенные им места.

Кира спустила ноги, держа в руке телефон, зажгла в нем фонарик. Отпихнула мягкое, теплое, и коты канули в темноту, до следующего касания. Прихрамывая, медленно отправилась в кухню. Такая привычная кухня, прибежище от всяческих тайн. Что может быть прозаичнее газовой плиты, развешанных под навесными шкафами досок, шумовок и дуршлагов? И слова, которые она повторяла про себя, тоже были прозаичными, она выбирала такие, чтоб держать странное на расстоянии, не давая себя победить. Фонарик выхватывал из темноты то цветок на обоях, то криво повешенное полотенце. Блеснул крючком на двери в ванную комнату, пробежал по складкам цветастой шторы.

Кира усмехнулась, вспоминая недавние события, ту самую кухню, которая наполнилась вдруг предметами из прошлого. Так прозаично. Да уж.

Положила телефон на стол, отбрасывая на раковину и сушилку длинную тень, нащупала стакан и налила воды. Спохватившись, придирчиво осмотрела его, мокрый, тяжелый. Четко помня, купила шесть штук, к приезду Светильды и Димочки два года тому. Воспоминание успокоило и Кира выглотала сразу половину стакана, вылила остатки в раковину. Села на табурет и устроила фонарик, чтоб свет не бил в лицо. Мобильник уже тихо курлыкал, предупреждая об остатке заряда, и она, стараясь не пугаться, поспешно нашла в ящике стола спички, огляделась, прикидывая, далеко ли какая свечка, что ли. Если телефон сядет совсем, она не сможет позвонить Илье. Останется совершенно одна, в глухой тишине ночи. Ну, с котами, да.

— Клавдий, — позвала шепотом.

Он сразу пришел, коснулся голой ноги шерстяным мягким боком и вспрыгнул на стол, не тот, на котором ели, а другой, где для него — балованного — лежала полотняная салфетка. Улегся, аккуратно кладя толстые лапы, и блеснув глазами, притих.

Утопленник, смеясь, дразнила его иногда Кира, дурак ты утопленник, не знаешь, что я тебя почти из ведра вытащила, от смерти спасла.

Маленького черного котенка хотела утопить соседка, несла в руке, а он выворачивался, истошно пища. Кире, которая шла из магазина, рассказала с раздраженной заботой, что вот, подкинули, видать, от чьей-то кошки, уже и глаза открылись, бегал по двору, орал, и куда его теперь, ведь собаки задерут, лучше уж сразу.

— Я возьму, — решительно сказала Кира, вытаскивая из крепкой руки живой комок, — спасибо, извините.

Это было три года тому, и в гостях была мама, поэтому Кире пришлось много чего выслушать. О том, что всех кошек не подберешь, и хватает одной, вон, ничего не желает есть, кроме консервов своих кошачьих. И кошки тебе дороже людей, ведь все равно сделаешь по-своему, так?

Кира тогда молча устроила котенку гнездо в картонной коробке. Напоила теплым молоком, и встала, вытирая руки и не отвечая на раздраженные вопросы матери. Ее она знала уже достаточно хорошо и внутри поднималось возмущение тем, что сейчас для матери важен был не котенок, а принцип, и если Кира склонит повинную голову, согласится, то Татьяна Алексеевна милостиво позволит оставить малыша, и вздыхая, примет в семью. Но иногда Кире ужасно надоедало блюсти ритуалы.

А еще, глядя, как, дергая усами, обнюхивает спящего котенка величавая Лисса-Кларисса, вдруг поежилась, испуганная незнамо откуда всплывшей фразой. А убить котенка, для меня?

Сейчас, трогая бархатный нос огромного черного кота, с шерстью шелковой, атласно-блестящей, поняла, тогда она автоматически смахнула эту фразу в тот самый накрепко запертый сундук прошлого, и оставила там. Значит, не так уж крепко он был заперт? Значит, время от времени Кира правила свою реальность, заделывая в ней дыры или стесывая наросты. Наверное, даже гордилась этим, сама не осознавая.

Вот они, дырки и наросты, с которыми ей теперь разбираться. Карандаши. Лицо женщины, мерцающее в сгущенном от марева морском воздухе. Убить котенка. Что там еще?

Если бы не дурацкая темнота, с тоской думала Кира, я бы занялась платьем, так хорошо, так прекрасно заниматься дивной женской работой, направленной в будущее.

Телефон погас, и больше не отвечал на нажатия кнопок. Кира взяла его в руку, и ведя пальцами другой по стене, медленно вернулась в комнату, стараясь по пути ничего не уронить. Хорошо бы просто лечь спать. Но глаза открывались широко, как желтые глаза Клавдия. И ничего не оставалось, кроме как снова улечься, повыше кладя под спиной подушку. И глядя в темноту, вспоминать дальше.

* * *

Зимние каникулы были в тот год никакими. Потому что в них не было Вадима, и впервые Кира с нетерпением ждала, когда кончатся. Они и кончились, и в школе все было так, как подсказывала ей уверенность сильной любви. Он не смотрел по-особому, никак не отличал ее от других девчонок, напротив, с удовольствием поддразнивал ярко влюбленную Хельку, и та на переменах горячим шепотом рассказывала подружкам, как цыпочка Вадзя ей кивнул, и как подмигнул, а еще усадил рядом, записывать комплексы упражнений в тетрадь. Девочки с завистью ахали, не сомневаясь в том, что перед глазами раскручивается роман, сладостный от запретности.

Ленка снова влюбилась, на этот раз в того самого Эдика с вечерины, виновато блестя карими глазами, быстро пересказывала Кире новости и убегала после уроков — он почти каждый день ждал ее на остановке, чтоб проводить в художку или домой. Однажды вместе с Эдиком появился Олег, тоже тот самый — высокий черноволосый, Кира его с трудом вспомнила, рассмеялась забывчивости, извинилась, что не идет домой, придумав себе в школе неотложных комсомольских дел. Тут же познакомила Олега с Хелькой, а та через неделю из-за него поссорилась с Олькой, и девочки ахали, выслушивая новые любовные приключения красавиц-сестер. Ветреные дни шли мерно, не торопясь, но и Кира не торопилась тоже. Пока не настал яркий день февраля, один из тех, что сдвигают прошлое в прошлое, одним махом расчищая место для будущего.

Это было февральское окно. Внезапно выпавший снег лежал, томясь в душном тепле яркого дня, наполненного сильным, почти горячим ветром. Сугробы оседали на глазах, пуская из-под ажурно протаявших подолов темные ручейки, а белые макушки дымились маревом испарений. Тепло перемешивалось с холодом, как мороженое с горячим кофе, так любила Кира, покупая пломбир и ложечкой выкладывая его в чашку с напитком.

День был настолько странным, что она обрадовалась Ленкиному свиданию. Забежала домой, бросив сумку, быстро съела кусок вареной колбасы с горбушкой. И вышла, жмурясь от полуденного, совершенно летнего, потому сказочного посреди февраля солнца. Села в автобус и уехала в старый парк.

Там было прекрасно. Белые горбы лежали среди стволов, а на открытых местах сверкали нестерпимо и сладко, как слежавшийся рафинад. Сирень острила толстые зеленые почки, на ветках голосили пролетные скворцы.

Кира скинула капюшон, шла медленно, все дальше от голосов и смеха, к обрыву, дышала, щурясь на синюю морскую воду. Поскальзываясь на размокшей глине, хваталась руками за ветки, подставляя солнцу лицо. Солнце грело. Будто и правда, сверху на зимние берега упало лето, болтая босыми ногами, и казалось, зиме вовсе конец.

Совсем усталая, она выбралась из гущи деревьев в самом дальнем углу парка, где щебенчатая дорога, вильнув поверху, уходила вниз, к лодочным гаражам. Счистила глину с подошв и с удовольствием зашагала по дороге к дальнему шоссе, хрустя влажной щебенкой, как сахаром. Коса растрепалась и Кира запихала ее в скинутый капюшон, заправила за уши прядки волос.

Белая машина догнала ее на повороте. Где — совсем никого. Кира встала на обочине, пропуская и сперва не поняв, что это жигуленок Вадима. А тот, проехав метров двадцать, остановился, поджидая ее.

Каждый шаг к распахнутой дверце совпадал с медленным и тяжелым стуком сердца. И после каждого шага оно проваливалось в сапожки, к подошвам, сразу же снова взлетая к горлу. Она успела сперва оглядеться, потому что он говорил — нам ничего нельзя, Кира, я ведь твой учитель, но вокруг был только снег, солнце, черные ветки и зеленые почки. А еще синее небо с белыми облачными полосами. Никто не мешал ей решиться, и решение с каждым шагом становилось крепче. Все, что захочет, мерно повторяли шаги. Все. Все. Все. Что захочет. Он.

Она села на переднее сиденье молча, улыбнулась его улыбке, и спохватясь, немного покраснела, вытряхивая косу из капюшона и пытаясь привести ее в порядок.

— Куда едем, королева Кира? — он плавно тронул машину с места и в минуту они оказались на близком перекрестке, не доехав к шоссе.

— Все равно, — Кира оставила волосы, поправила сумку и сложила руки на коленях, — здравствуйте. Вадим Михайлович.

— Тогда — из города. Кататься. Хочешь?

— Да.

Ехали молча, он взглядывал на нее, и она послушно улыбалась его улыбке. Дорога виляла, оставляя позади парк и ненужное городское шоссе, а впереди расстилались поля, рыжие с белым, и россыпью на них домики дач и дальней деревни.

— Ты должна придумать мне имя.

— Что?

Он засмеялся, прибавив скорости. Машину тряхнуло.

— Ты не можешь называть меня по имени-отчеству, когда мы одни. Лучше, чтоб было совсем наше имя, никому неизвестное. Понимаешь?

— Да. Только я не умею. Ну…

Она хотела сказать, что не имеет права, вдруг ему не понравится. В своих мечтах она называла его просто Вадим, никаких уменьшительных, или ласкательных прозвищ, хватало ей Хелькиных «цыпочек» и Ленкиных «Кобадзей». Но побоялась, не сумеет объяснить, промолчать было проще.

— Мичи, — сказал Вадим, а машина свернула на узкий проселок, скрытый беспорядком голых ветвей, — мой отец работал в Японии, приехал, когда я родился, дал мне второе имя, потому что хотел оберечь от всяких бед. Мичи значит — «тропа». Хочешь, Кира, это имя будет только твоим? Его никто не знает, сейчас.

— Хочу.

Она снова молчала, мысленно повторяя новое, пробуя его языком. И ей нравилось. Да понравилось бы любое, если его сказал Вадим, но это — красивое. И интересное. А главное, он подарил его ей, чтоб было для них обоих.

— Скажи.

— Что?

Он остановил машину на крошечной полянке. Мотор умолк и сверху, с боков, издалека и совсем рядом заорали скворцы, взахлеб тараторя свои металлические трели.

— Скажи имя, чтоб я знал, ты его приняла. И не стесняешься.

Она и правда, ужасно стеснялась. Наверное, если бы поцеловал, обнимая и позволив спрятать лицо на плече, было бы проще. Но он сидел неподвижно, смотрел, ободряя спокойным уверенным взглядом.

— Мичи, — сказала Кира, как бросаясь в воду, ведь ждет и попросил, а она решила — все, что он захочет, — Мичи. Тропа.

— Мы по ней будем идти вместе. Согласна? Только вдвоем.

Кира молча кивнула. У нее пересохло горло. Ведь не зря привез, сюда, в совсем тайное место. Наверняка, сейчас поцелует. Ее.

Но Вадим кивнул в ответ. Руки снова легли на волнистый пластик руля.

— Я хочу, чтоб ты знала. Никто не встанет между нами. Поняла? Кира и Мичи. Вместе. Но пока, ты и я, мы должны подождать. Ты сможешь?

Сможет ли она? После того, что сказал! Тысячу лет, могла бы ответить ему Кира, две, три тысячи.

— Да. Мичи. Я смогу.

— Вот и славно. Поехали пить кофе. Тебя мама не будет искать?

— Мне до девяти можно, сегодня.

— Гуляем, королева Кира!

18.06.16

Пока он говорил, смеясь и посматривая на нее, она больше молчала, улыбалась немного стесненно. Мельком жалела, что на прогулке не расплела косу, но волосы такие длинные, будут лежать на капюшоне пальто растрепанными патлами. И пальто. Такое дурацкое. Но он снова смеялся, уверенно ведя машину, иногда поднимал руку, чтобы показать то поселок вдалеке, то старое дерево на повороте. И она забыла про эти мысли, поглощенная восхищением.

— Там, за фермой, видишь, холм? За ним грязевые вулканы. Это название такое — вулканы, на самом деле в ложбинах лежат озера жидкой глубинной грязи, она гладкая, как растопленный шоколад. Не была там?

— Нет, — она собралась пожалеть, что не была, но он продолжал говорить.

— Прекрасно. Поедем как-нибудь вместе. Летом туда приезжают люди, но весной никого. Боятся угробить машины.

— А вы… ты не боишься? — она не могла прибавить к вопросу имени, произнесла его мысленно, холодея уже от того, что обратилась к нему на «ты», сама.

— Эту? Ее давно пора угробить, — Вадим поддал скорости, потом заставил жигуль послушно заскакать, тормозя и снова прыгая вперед, — нормально послужила. К лету, Кира, моя жизнь изменится. К лучшему. Если до того не изменится что-нибудь.

Ей мгновенно стало грустно, потому что изменения будут касаться его жизни, не их. Так сам сказал. Но он снова продолжил, словами вытаскивая ее на поверхность из глубины, где печаль.

— Мне очень нравится, что ты помогаешь мне изменить ее.

— Я? Нет, — она засмеялась, — я разве делаю что-то? Не помогаю.

— Ты есть. Значит, уже помогаешь.

Спроси…

Кира, лежащая на диване, с глазами, устремленными в воспоминания, приказала, повысив неслышимый голос. Спроси его! Ты самая обыкновенная, тихая, пусть милая девочка. Почему именно ты? Спроси, глядя пристально, и отметь все изменения лица. Он наверняка солжет, но я, отсюда, из темноты будущего, узнаю, что именно соврет. А ты там увидишь его лицо. Спро-си! Ему легко обмануть тебя. А меня не обманет.

Но Кира в машине, думая те же вопросы, не спрашивала, потому что любые ответы сумела бы подогнать к своей вере в чудо, которое случилось с ней, обыкновенной, тихой и милой девочкой. И не слышала криков Киры.

Взрослая попыталась еще, так что заболела голова, и на мысленный крик прибежал Клавдий, прыгнул в изножье постели, обнюхав руку, плавно упал рядом. Засопел, погружаясь в дрему.

Кира откинулась на подушку. В кухне, знала она, на окне, уже распахнутом по случаю устойчивого тепла, сидит Кларисса-изваяние, сторожит заоконную темноту зорким кошачьим взглядом. Два маленьких стража, пушистых, любящих вкусно поесть и сладко поспать. Никуда от нее, пока она часть их территорий, на которых ждут ее возвращения, каждый день. Обнюхивают кроссовки, читая запахи пройденных мест. И милостиво принимают Киру обратно, делая частью защищенного мироздания. Берут под свою охрану.

Вот что надо было сказать маме тогда! О котенке. Хотя такое объяснение Татьяну Алексеевну никак не убедило бы.

Но сейчас есть дело важнее. Кто охранит маленькую Киру, отважно ушедшую в собственное путешествие?

Взрослая Кира лежала, кусая губу, напряженно думала, упустив из виду одно обстоятельство, которое должно бы придать надежду. С тех пор, как она открыто посмотрела в лицо прошлому, соглашаясь пережить забытое, она как раз перестала быть именно Кирой-девочкой. Стала второй Кирой, пусть невидимой и не имеющей права голоса, но все же, теперь их двое.

19.06.16

Кире снился хороший сон. Она мерно шла по прибою, шлепая босыми ногами по мелкой воде, и та рассыпалась светлыми брызгами, полными солнца. Солнце согревало затылок, бросая на колыхание зыбкую тень Киры, красивую тень стройной женщины с прозрачным подолом вокруг сильных ног. Так славно было просто идти, отдаваясь мерности шагов, слушая их и слушая мир вокруг. И немного печально сознавать, что это сон, а значит, он кончится, снова придут воспоминания, в которые она не хотела. С ними сложно, их нужно не просто смотреть, а заново пережить, да еще взять на себя попытки вмешаться, но как это сделать? Кира не знала, и сейчас, проживая мирный сон, не хотела об этом думать. Но если есть нежелание, и она о нем знает, во сне, значит, думает.

Шлепая, она хотела рассердиться. Множество мелочей в ее жизни подчинялись маленьким усилиям воли, на том стоим, смеялась она иногда. И удивлялась, если кто-то жаловался на беспомощность. Не получается заснуть? Есть десятки способов и приемов, к чему жалобы, если не перепробованы все — от стакана теплого молока до правильно выбранных засыпалочек. Огорчения от лишнего веса, набранного в зимнее неподвижное время? Сперва попробуй поменьше есть, больше двигаться, а уж потом…

Размышляя так, Кира не подозревала, насколько становится похожей на собственную мать, с ее уверенностью в том, что вся жизнь подчиняется волевому контролю. Но даже если бы поняла, нашла бы новые возражения, опять же связанные с контролированием ситуаций. Мы слеплены из той же глины, из какой делали наших родителей и их родителей тоже.

Но сейчас жизнь Киры так изменилась, что все чаще ей хотелось кому-то рассказать, спросить совета. И поступить согласно ему, сваливая с себя хоть часть ответственности за происходящее. Но кто выслушает, не усомнившись в ее рассудке? И кто посчитает рассказанное настолько реальным, что даст совет, настоящий, нужный. А не посоветует напиться успокоительных таблеток или обратиться к врачу.

Илья? Совсем земной мальчишка, у которого в силу возраста белое и черное еще не расслоилось на множество пограничных оттенков. Максималист, не уходящий в нематериальное. Хотя при этом большой романтик. Но ему наплевать на то, что тут противоречие, не склонен он копаться в себе и в других.

— Расскажи, — часто просила его Кира, — что там сегодня, что было интересного?

А он пожимал широкими плечами. Ее интерес к подробностям удивлял, и если не происходило что-то из ряда вон, то и не знал, о чем рассказывать. А ее интересовало все, и внешность друзей, и запахи в машинном отделении, и дорога в маленький рыбколхоз, где у причала стояли рыбацкие суденышки.

Да еще, имеет ли она право нагружать мальчика своими тягостными взрослыми переживаниями? Кто знает, что суждено ему в будущем, которого у него побольше, чем у взрослой Киры.

Светильду и маму не берем, решала Кира, шагая дальше по светлой воде, причины уже называла. Одну не хочется волновать, другая чересчур сурова к странной одинокой дочери.

Есть еще Пеший. Наверняка, он поймет. Правда, совсем непонятно, хороший ли он человек, а это, думала Кира, сейчас очень важно. Хватит с нее умников, умеющих оторваться от реальности, унося в полет свое черное сердце. Нет, Пешему можно довериться, только поняв, светлая ли у него душа.

Она подняла голову, щурясь на уходящую вдаль полосу прибоя. Левая сторона полосы состояла из яркого желтого песка, средняя, которая под ногами — из кружева белейшей пены, а справа тянулась бесконечная синяя зыбь. И далеко впереди, на фоне размытых маревом бледных холмов, ограничивающих залив, белела яркая точка идущего навстречу человека. Навстречу, потому что становилась немного больше.

Возьму и спрошу, вдруг подумала Кира, шагая чуть быстрее и придерживая легкую юбку, чтоб не путалась в коленях. Вот кто угодно это пусть, трону за руку, остановлю. И расскажу, в какой переплет попала. Пусть выслушает, кивнет, скажет в ответ любые слова. От них и буду танцевать.

Даже в обычной реальности есть такие способы, утешила Киру пришедшая следом мысль. Девчонки гадают, раскрывая книгу и отыскивая загаданную строку. Ищут в случайных словах смысл, указание. Это было забавой, а тут, в сплетении миров, сработает как надо, по-настоящему.

Фигурка медленно вырастала. Тонкая, с плечом, опущенным под тяжестью сумки. Узкие серые джинсы, белая рубашка с распахнутым воротником. Короткие пепельные кудряшки, беспорядочно раскиданные ветром. Несмотря на солнце, светлое лицо, большие глаза и сжатые губы с опущенными уголками.

— А, — коротко сказала Кира, останавливаясь так резко, что юбка облепила колени, забираясь между ними.

И проснулась, продолжая видеть взгляд собственных глаз, глядящих с потерянного лица девочки, бредущей по веселой прозрачной воде.

— Кира?

Диван заскрипел, колено заныло под тяжестью большого тела. Вместо своего лица к ней склонилось озабоченное лицо Ильи, уставшее, с глубокими тенями под глазами, с его смешной черной бородкой по широким скулам.

— Ну, ты спишь, — он подвинулся, чтоб не давить на ногу, — свет горит, и на кухне тоже. А телефон молчит, я, блин, перепугался, звоню, а мне «абонент — не абонент». Чего случилось тут?

Она разлепила пересохшие губы, проводя по ним шершавым языком.

— Времени? Сколько времени? Вот черт. День?

— Два часа уже. Я с утра звоню. Как дурак. Думал, ты напилась. Или свалила куда в кабак. Моя прежняя в последний год как жили, прям всегда так куролесила.

— С ума сошел? У меня нога еле ходит.

Она потянулась, взяла со столика стакан воды, явно притащенный Ильей, отпила, смачивая губы. Пересохли, будто спала сутки, каменно.

— А если б ходила? Нога, — уточнил он сурово, одновременно стаскивая клетчатые шорты.

— Не глупи. Никуда я не пошла бы.

Подумала, мысленно смеясь, мне и без кабаков хватает приключений. Знал бы он. Только что вот, шла себе и шла, пока не набрела на себя — прежнюю. Хотела спросить, эй, прохожий, посоветуй, как помочь бедной маленькой Кире, а прохожим оказалась бедная маленькая Кира. И если бы не Илья гиппопотам, ногу придавил, черт, то мы бы поговорили.

Но ругая, уже понимала, струсила сама, оказалась к встрече совершенно не готова, потому что из просительницы нужно было мгновенно превращаться в советчицу и старшего друга. Отсюда и резкое «а», и мгновенное пробуждение. Сбежала.

«А что я могла? Тем более, время снова сделало петлю, и Кира, идущая по воде, похоже, уже столкнулась с чем-то ужасным, а я все еще не знаю, с чем именно»

— Какая-то ты странная, — Илья поднялся, вместе с шортами стаскивая трусы, запутался в них, дергая длинной ногой, — жрать хочу, сил нет. И устал, спать хочу.

Кира тоже встала, поправляя волосы и одергивая майку. Сказала в ответ отрывисто, раздражаясь:

— Тебе ж нравится. Или разонравилось уже? Сиди, сейчас макароны разогрею.

— Нравится. Просто сегодня совсем странная.

Он повалился на кровать, раскинул ноги, задирая на животе подол тишотки.

— Света не было. Всю ночь, — Кира похромала из комнаты, стараясь не наступать на больную ногу.

— Кира! — закричал он вслед, — я думал тут. Ты нам сколько даешь? Ну вместе чтоб жили.

Она остановилась в коридоре. Снова заглянула в комнату, где у отдернутой занавески, отгораживающей большой разложенный диван, маячило усталое серьезное лицо. Быстро продумывая ответ, а мысли состояли из цифр и тянущего беспокойства, смешанного с раскаянием (врала парню, вот получай, так, сколько я там себе придумала, тридцать восемь?…), сказала легко:

— Десять лет точно. Ну ладно, пятнадцать. А что?

— Чего так мало? — обиделся Илья, поворачиваясь на бок и стаскивая тишотку.

— Мало? — изумилась Кира, — хватит тебе. Потом я стану совсем старушкой, ты чего? Водить меня будешь гулять, что ли?

— Та, — он сидел, голый, большой, тер ладонью лохматые волосы, — при чем тут. Я просто хоронить тебя не хочу.

— Погоди, — она снова сделала шаг в комнату, — старушки ты, значит, не испугался?

Илья прищурил свои и без того раскосые глаза, скорчил ей гримаску.

— Всегда хотел. Со старушкой попробовать. Лови!

В Киру полетели шорты, скомканные с тишоткой. Она поймала, рассмеявшись.

— Ты развратник и любитель перверсий.

— Чего? Счас брошу в тебя.

— Все уже бросил, голый сидишь. Жди макарон, кот-перекот.

Она ушла в кухню, слушая, как в комнате Илья заорал раскатисто:

— Клавдий! Иди сюда, подлец, это чья черная шерсть на подушке?