25.06.16

Кого же я оберегаю, думала Кира, медленно совершая привычные домашние дела. Оставив на мониторе папку со списком свиданий, зимних, весенних и всего одним летним, к которому все и шло, она машинально делала что-то, такое знакомое всем женщинам, хранительницам очага, то, что будто бы происходит само собой, пока женщина хранит очаг, и только если она замирает, опуская руки — болезнь, срочные дела, отъезд — тогда и видно, сколько всего делали они, эти руки, мимоходом, такого, вроде бы, незаметного.

Уходя из комнаты, поправила штору, кинула на полку тишотки Ильи, что валялись на диване, две забрала в стирку, бросив по пути в корзину, там же протерла краешек ванной, вечно затоптанный Лиссой-Клариссой (та приходила проверять, не течет ли из крана вода), расправила на сушилке влажное полотенце, в кухне проверила хлеб, выкидывая залежалую горбушку, а черствый батон порезала на сухарики для гренок, высыпала в плоскую сковороду, поставить на маленький огонек. И наконец, дойдя в машинальном своем путешествии до плиты, налила воды в ковшик и его поставила тоже — сварить кофе. Села на табурет, но тут же встала, погруженная в мысли, взяла мокрую тряпочку и протерла дверцы буфета. Села снова, отодвигая столпившиеся на столе сахарницу, вазочку с леденцами, солонку, плошку с ложечками и вилками, — смахнуть из-под них крошки.

А тут и вода закипела, значит, нужно вытащить жестянку с кофе, сыпануть порошка в кипяток, ах да, вскрыть новую пачку и бережно высыпать кофе в жестянку. Выбросить ненужный пустой пакетик. Вот и ведро, привет-привет, мусор.

Кира вытащила полный пакет из ведерка, завязала уголки и унесла в прихожую, вручить Илье, когда появится, или вынести самой, после кофе. Вытащила из ящика новый пакет, устроила в ведре, закрыла шкафчик под мойкой. Успела погасить газ под вскипающим кофе, сполоснула руки, налила в чашку, добавила ложечку сахара, сходила в холодильник за молоком, и потом отнесла его обратно, прихватывая с плиты кастрюлю с утренней кашей. В холодильнике прихватила пакетик кошачьей еды и обрадовала своих КК. Выбросила пустой пакетик в ведро и снова вымыла руки. Выключила газ под сухариками, пусть доходят. И махнув рукой на еще тысячу мимолетных дел, села, наконец, локтями на прохладный стол, ставя перед собой чашку с кофе.

Снова спросила себя. Кого ты пытаешься спасти, Кира? Себя давешнюю? Которая давным-давно пережила события странного года, те, что вознесли маленькую Киру на немыслимую высоту счастья, а после, размахнувшись и злорадно хохоча, швырнули вниз, разбивая ее счастье о плотную полосу песка с белыми пенками волн. Иди, Кира, куда сумеешь дойти.

Ведь дошла? Вот я сижу, в тихой старой квартире, мне сорок шесть, да уже почти сорок семь, у меня чудесная дочка, не даст пропасть, позволяя пользовать свою собственную маленькую намечтанную свободу. У меня молодой бойфренд, нет, дурацкое слово, пусть будет хорошее, ласково-серьезное — возлюбленный, который трогательно ревнив и заботится, а еще у него все в полном порядке с внешностью и сексуальностью. Да и моя внешность, как ни странно, чем дальше, тем больше нравится мне самой, с тех пор, как я позволила себе быть женщиной своего возраста, ну, приблизительно своего, оставив юность — юным.

И я уже понимаю, что мужчина, который был первой большой, главной и самой серьезной любовью Киры (то есть моей, уточнила она, отхлебывая кофе), совершил предательство, обидел. Ох, Кира… Господи, да неужто ты первая? Так тривиально, так, к сожалению, привычно, ну с вариациями, да. Но наличие этих самых вариаций как раз составляет тривиальность. Тысячи и тысячи печальных историй, связанных с любовью и предательством, могут поведать женщины, как, впрочем, и мужчины. И своя история всегда самая трагичная и важная. Твоя история, Кира, она есть, она была и кончилась. Так какого же рожна ты решила заново ее пережить, да еще так подробно, так последовательно, именно — пережить, проживая снова, а не вспомнить, ужаснуться, выплакаться и жить дальше, освеженная пережитым катарсисом. Тебе что, плохо в той жизни, которую ты в итоге получила? Кошмары, провалы в памяти, истерики, медленное безумие, а? Что требует горького лекарства? От чего ты пытаешься вылечиться? Кому все это нужно, сейчас?

Кофе был вкусным, такой умеет делать Илья, а у Киры иногда получался, случайно. В меру сладкий, смягченный молоком, не слишком горячий, но не остывший. Она пила медленно, погруженная в вопросы, которые задавала сама себе. Если дело касается только тебя, Кира, может быть, резоннее снова совершить усилие, и заново вырезать гнилой кусок, запечатать и выбросить? Потом вымыть руки. Встретить чудесного мальчишку Илью, когда прибежит со своей тренировки, накормить, заняться любовью, поехать на пляж, плавать там с ластами, далеко и прекрасно, потом лежать на покрывале, а еще лучше на широкой, как у быка, спине возлюбленного, будто Европа, похищенная им в жаре и ленивой истоме юного лета. А потом сесть за ноут и рассыпать фейерверк солнечных снимков, полных ажурных трав, высокого неба, снежных облачных вершин и серебристой листвы, говоря миру — ты прекрасен, несмотря ни на что. Может быть, именно из-за того, что случилось когда-то, ты и умеешь видеть прекрасное?

За спиной прошел Клавдий, мягкой черной тенью, примерился и взлетел на подоконник, устраиваясь у открытого окна, поднял внимательное лицо, сторожа быстрый полет ласточек.

Отставляя пустую чашку, Кира медленно повернулась к окну. За черным силуэтом вместо летней, уже выгорающей травы и густой зелени деревьев, сверкали пятна усталого снега, и чавкала блестящая грязь под колесами проезжающего автомобиля.

Я не сама делаю это, подумала, смиряясь. Со мной делают. Для меня это совсем не игрушки, не поход в другие реальности с целью пощекотать нервы, я не пошла бы. Сама. Если бы все касалось только меня. Он сказал: ты не для этого мира, королева Кира. В этом тебя не видят. Может быть, он сказал правду? Полагая, что это вполне безопасно, наговорить влюбленной девочке романтических загадочных слов, как бы играя, как бы вместо чтения стихов при луне. Ты уже убедилась, Кира, что мир намного больше видимой его части. И может быть то, какая ты, востребовано не здесь? И — не так? Тогда и отношения с мирозданием могут быть несколько другими, или другими совершенно. Прекрасная Катя, которую учат творить гармонию, и которая спрашивала твоего совета, принимая его с церемонной благодарностью. Куски чужих жизней, поданные тебе, как вещи, принесенные мастеру в починку, чтоб ты сделала что-то, пусть маленькое, но именно ты. Возможно, совершая этим некие подвижки в мироздании.

— Угу, — сказала она вслух, понимая, что не нужно этого говорить, но видимая часть мироздания, в которой — неудельная Кира, к огорчению мамы, не добившаяся в жизни высот и наград, требовала реверанса, — а то, Кира-супермен, ой, простити, супервумен, разлетелась и починила мировой космос.

Насмешливые слова сработали бы, если б изменили заоконный пейзаж. Но за мягким Клавдием все так же происходил тот самый февраль, вернее, поняла Кира, он там кончился, дивным сказочным днем, что случается раз в четыре года.

* * *

В зябкой темноте, полной мокрого ветра, Вадим попрощался с Кирой на углу ее дома, том самом, неудобном для всех, где дорожка была разбита в ямы и ее обходили с другой стороны. Обнял, прижимая к себе, и целуя теплые губы, сказал в ухо:

— Этого дня просто нет, здорово, правда? Двадцать девятое. Теперь такой день случится только через четыре года. Ты будешь уже совсем взрослая девушка.

— Мы будем, — засмеялась она. И на секунду пришел маленький страх, потому что он замялся, не сразу ответив. А потом засмеялся тоже, кивая.

— Точно. Мы будем.

* * *

Картинки на папках рассказали Кире, которая сварила себе еще кофе и пришла, решительно закусывая губу, снова села, ставя рядом чашку, о том, что следом пришел март. Вдумчивое сидение в кухне, с вопросами, которые она задавала себе, запивая их кофе, кажется, помогло, и Кира не стала медлить над каждым свиданием отдельно, вдруг поняв, что было в них самым важным. Ох, Кира, кого винить в том, что ты решилась доказать свою любовь. Сама решила, и сама двигалась, последовательно и уверенно, будто ты охотница, или терпеливый рыбак. В те дни, как выяснилось сейчас, ты первая предлагала все новые доказательства силы своей любви, одержимая стремлением разбить его взрослую печальную мудрость. Есть вещи, говорил Мичи, которые не сделаешь даже ради любви. И ты кинулась очертя голову, хотя внешне была спокойной и осторожной, ответственной.

А Вадим ускользал, держа ее на нежном расстоянии очередного поцелуя. Будто напоминая без слов о сказанном когда-то, нам ничего нельзя, Кира, ведь я твой учитель. Пока.

В марте они ездили на Азов, смотреть, как ярится море, прокатывая по мелководью белые гребни, увенчанные сверкающими пенами. Грохот весенней воды заглушал слова, и оставив машину на обрыве, они молча ходили, с мокрыми лицами, смеялись, подставляя руки рассыпанным в ярком воздухе соленым брызгам. Было так прекрасно, что Кира на время забывала, о том, что не целуются, и не разговаривают, и море не дает ей снова и снова говорить о своей любви. Потом, знала она, потом, когда сядут в машину, ехать обратно, совершится уже привычный ритуал, с поцелуями на прощание, ведь в городе попрощаться не выйдет. Он привозил ее засветло, высаживал на конечной какого-нибудь окраинного маршрута, и уезжал, увозя теплую улыбку. А Кира оставалась ждать автобуса, и строила планы. Мечтала.

Потом наступил апрель. И Вадим будто проснулся, куда-то вдруг торопясь. Они уезжали в степь, подолгу сидели в машине, распахнув дверцы в ликующую степь, целовались до звона в ушах, и Кира потом стесненно смеясь, поправляла расстегнутое на груди школьное платье. До темноты снова было нельзя, то мешали его дела, то ей самой не получалось ускользнуть надолго в нужный день. И в последнее апрельское свидание случился тот разговор, который Кира внимательно прожила еще раз, застыв перед монитором и не слыша, как за окном снова чиликают ласточки, мелькая в вечернем воздухе ножницами крыльев.

* * *

— Апрель все меняет, уже все изменил. Видишь, какие травы?

Они шли к машине по узкой тропинке, почти невидимой в желтом гулявнике. Тонкие стебли, несущие множество мелких цветков, выросли выше Кириной головы, и она вела пальцами по теплым крошечным лепесткам, вдыхая запах пыльцы и меда.

Кивнула в ответ. Как всегда, мысль о времени вызвала страх. Через какой-то месяц наступит лето. Мичи уйдет из школы, и значит, они будут видеться реже. Только когда уговорятся о встречах. И как это вообще будет происходить летом, Кира не понимала, хотя в мечтах они просто жили вместе. Жаль, что пришлось отпустить из воображаемой жизни Анчара, в марте Вадим отвез его бывшей жене.

Для Киры это стало настоящим мучением — ждать, когда кончатся весенние каникулы, в последнюю неделю марта, зная, что оказывается, у Мичи была жена, и что сейчас он где-то там с ней, повез их общую собаку, так договорились. Он немногое рассказал о своем прошлом, да Кира не слишком стремилась узнать, оберегая себя от боли, только спросила, казнясь своей наивности:

— Ты ведь. Ты не будешь с ней целоваться? Ну и другое. Как раньше. Как муж…

Покраснела сердито, отчаянно желая повернуть время, запретить Мичи вообще рассказывать про жену, но и понимая, а собака? И еще. Он ведь взрослый. Уже полгода нянькается с малолеткой, поцелуйчики на свиданиях, разговоры, ласковые слова. Вдруг у него есть кто-то еще? Старше. Для секса.

— Ты должна знать одну вещь, Кира, — ответил он серьезно, — нет, две вещи. Первая — мы должны доверять друг другу. Ты мне веришь?

Она помолчала, потом кивнула, мучаясь жарким стыдом. Тоже мне, носилась с любовью, гордясь, какая ах, сильная любовь, а как встал вопрос о доверии, сидишь и мнешься.

— Верю, Мичи. Я люблю тебя и верю тебе.

— Да. Вторая вещь: пока ты у меня есть, мне никто не нужен. Поняла?

Кира хотела возразить, сказать, это чересчур хорошо, так не бывает, и привести аргументы, о возрасте, о том, что бывшая жена, так говорят, навсегда жена, но как же тогда ее «верю»?

— Да. Поняла.

Так хотелось спросить, а как ее зовут, какая она, ты любил ее, ты ее до сих пор любишь? Но все вопросы означали бы — она соврала насчет веры. Она сомневается в нем. А ей нужно было доказать свою любовь. Чем же еще? Единственное, что она может дать Мичи, себя. Но пока нужно ждать. Значит, остается доверие.

Он будто услышал ее мысли, на этот раз именно их, без всяких внешних совпадений. Садясь в машину и вытягивая в молодую мартовскую траву ноги в джинсах и легких кроссовках, заговорил, а Кира сначала встала рядом, а потом села на раскладной брезентовый стульчик, вытащенный из багажника.

— Есть вещи, королева Кира, которые ценнее всего. Ценнее денег, и всяких дорогих цацек. Преданность и беззаветность. Это — редчайшее. Думаешь, зря всякие уголовники любят песни про маму, которая ждет и простит? Ни одна женщина не будет так предана и так беззаветно поверит. Пусть весь мир против него, возможно невиноватого, но вина доказана, и человек обречен. Все верят в его вину. Не на кого опереться. Но если найдется один человек, которому наплевать на доказательства, который скажет — я тебе верю, то мир становится лучше, резко и мощно, рывком. Ты — такой улучшатель мира. Потому что в тебе это есть.

Кира смотрела на него снизу вверх, сложив руки на коленях. Ей было неловко и одновременно приятно, а еще пришла маленькая хитрая мысль, вот и отлично, если он так думает, значит, я нужна-нужна-нужна ему. А еще прекраснее то, что Кира и правда такая, а если чуть-чуть не дотягивает, то нужно постараться и стать именно такой. Знать, что именно ему нужно — вот что важно. Я ведь не хитрю, оправдалась она мысленно, я правда хочу быть именно такой.

— Перестань! — закричала Кира в тихой комнате, — ты не видишь, он ловит тебя? Расставляет ловушки. Тоже мне, охотница Кира.

— И ты думаешь, я смогу рискнуть и потерять такое, из-за каких-то обыденных отношений? Секс? Да будет еще секс, у нас будет. Я не инвалид какой, прекрасно себе потерплю.

Его уверенное обещание завершило воспоминание в воспоминании, и Кира снова оказалась в цветущем апреле, на пороге деловитого школьного мая. В ее шкатулке прибавилось драгоценностей. Рядом с поцелуями и его словами там легло сверкающее мечтой обещание «у нас будет». А значит, и летом все сложится прекрасно. Не может быть по-другому, ведь она верит, а он обещал.

— Май-баловник, — задумчиво сказал Вадим, — что-то там веет, своим покрывалом. В мае полно дел, Кира, боюсь, не смогу никуда тебя повезти. Не печалься. Зато у меня есть секрет, он же сюрприз, но чтоб он по-настоящему случился, нам нужно все обдумать.

Он посмотрел на часы. Отряхнул с джинсовых колен пыльцу.

— Пора ехать. Майские протянутся числа до тринадцатого. Там всего две недели до июня. Садись.

Он не стал ее целовать, и Кира затосковала, маясь и украдкой взглядывая на задумчивый профиль. Вадим постукивал пальцами по пластику руля, не торопясь заводить машину. Потом повернулся к ней.

— Я хочу пригласить тебя домой. После майских. Сможешь прийти? Только нужно совсем осторожно. Чтоб не видели соседи и чтоб твои тоже не знали. Ленка твоя.

— Никто не узнает, — быстро сказала Кира, — ты скажи, когда.

— Я бы хотел забрать тебя на ночь, — закончил Вадим.

И Кира застыла, собирая разлетающиеся мысли. Он покачал головой, беря в ладонь ее руку.

— Ничего не станем делать, Кира, просто вечером удобнее зайти, а рано утром выйти. Совсем рано. Я хочу толком поговорить о том, что будет в июне.

— Да, — сказала она, плохо понимая, — конечно, да, Мичи. Скажи, когда, я придумаю что-нибудь.

— Ты молодец. Придумай толковое, ладно? Хотя, что я тебе. Ты умница, поразительно, какая умница, мне никогда не было так спокойно и хорошо.

26.06.16

Под локтем на подушке дивана мигал телефон, мешал, и Кира, морщась, перевернула его. Потом, спохватясь, взяла посмотреть.

— Алло. Да, Илюша? Что?

— Как что? — удивился далекий голос, — а «я тебя люблю, скучаю»? И вообще, я уже иду домой. Пописяю только вот. В кустах.

— Куда домой? — Кира говорила отрывисто, совсем не понимая, какие именно слова. И не обратила внимания на обиду в голосе.

— Не знаю куда. Наверное, к себе иду. На пятый…

Он замолчал выжидательно. Потом повторил, уже с нажимом:

— На пятый. Гуляться буду. И вообще, ко мне Плетень просился, с подругой. Ночевать.

— Да. Хорошо, Илюша.

— Хорошо? — изумился тот, треща кустами так, что Кире стало слышно, — не, ну нормально! Хорошо… Я сказал, с подругами. Ко мне.

— С подругой, — поправила его Кира, нетерпеливо глядя на цветной квадратик, там, как на игрушечной стенке кукольного дома — картинка в желтой рамочке, и нужно измениться, сосредотачиваясь, суметь подойти совсем близко. Увидеть подробности и развернуть их. Тут не до Ильи с его обидами.

— Прости, — сказала она, — правда, прости. Мне срочно нужно поработать. Погуляйся там в свои игрушки, ладно? И я тебя люблю. Скучаю.

— Точно?

— Еще бы.

— Цьомаю, Кира.

— Да. Чуть не забыла. Если приведешь Плетня, с подругами, я им откручу головы. Все три. Ясно вам?

— О, — обрадовался Илья, — теперь нормально. Час тебе хватит? Два? Ладно, два.

В квадратике посреди темноты светлело лицо, за ним смутная штора на ночном окне, прямой линией, и какие-то неясные блики, как от стекла на полках и в шкафах.

Бабочки, с тоской подумала Кира. Там по стенам такие квадратные рамки, в них под стеклом бабочки, с распахнутыми крылышками, цветные, светленькие совсем и еще — сочные, бархатные. Все как одна — мертвые, насаженные на невидимые булавки. Может, их там и не было, булавок, это все устоявшийся образ, штамп — бабочка на булавке, но Кира знала, невидимые — они там были.