08.07.16

Вишневый автомобиль медленно ехал по освещенным улицам маленького поселка, потом выехал на трассу и стал взбираться, петляя вместе с изгибами неширокого шоссе. Пеший не торопился, пытаясь разобраться в мыслях и ощущениях.

Тошнота его, такая сильная пару часов назад, стала проходить, еще когда он вышел из машины, хлопнув дверцей, кивнул хозяину и поднялся к себе, в номер на пустом втором этаже. Сел на кровать, потирая колени. Потом подумал и лег, слушая свой желудок. Тот ворочался, успокаиваясь. Будто тошнило именно рядом с ней, усмехнулся он, кладя руку на грудь, где сердце стучало ровно, а после вдруг срывалось. Или место такое там? Бывают же всякие, аномальные. Но сама Кира ничего не испытывала такого. Наоборот, глаза блестели, решительная, будто задумала что-то и торопилась спровадить его. Лежа неподвижно, он посмотрел на часы, решил, что через час позвонит. И думая рассеянно обо всем понемногу, задремал. В полусне видел картинки из своего детства, толстого рыжего кота Маклю, и как с отцом запускали воздушного змея. Яркие такие картинки, убедительные, словно специально нарисованные, с нажимом. Открывая глаза, пытался их удержать, но размывались, утекая из памяти, оставаясь в ней только словами. Списком вещей и событий. Кот. Рыжий. Синий с полосками змей. Отец в клетчатой старой рубашке. Стакан молока. Желтая скатерть. Кот не был котом, как только Олег просыпался, осознавая себя в реальности. А был словом из трех букв. Существительное. К. О. Т. И цвет был не оранжевым лохматым цветом, а набором буковок на листе бумаги. Так же и все остальное.

Он даже сел, снова вспоминая жену Анастасию, у нее были тонкие руки и бледное лицо с родинкой на щеке. Бледное. И вся она была бледной. Как сказала Кира, смеясь? Бледный рисунок на старом пергаменте. А вот она была совершенно живой. Даже как-то чересчур. Царапала его торжествующей реальностью себя, взглядом, усмешкой, даже молчанием. Формой шеи, поворотом лица. От нее было не комфортно. И все время нужно было находиться рядом. Словно ему приказали. А он не хотел. Или все же хотел?

Устав задавать себе странные вопросы, наконец, встал, умылся, разглядывая в зеркале недоумевающее лицо. И замер, приближая его к отражению. Зеркало, что ли, кривое? Нос. И губы. Что-то с ними не так. Нос вроде был толще. Массивнее. Или как там говорят, если о носе. А теперь… Такой нос у актера, блондина, что играл в старых фантастических фильмах, как его. Забыл. И губы стали тоньше, сложенные в знающую усмешку.

— Тьфу ты, — Пеший провел рукой по светлым волосам, схватил полотенце, крепко вытирая саднящее лицо. Кожа болела, как сгоревшая на солнце.

Надо просто поехать и забрать ее обратно. Так мило сидели, беседовали. И в разговоре все странное отдалялось на расстояние говоримых слов. Как те эссе и чужие картины, воспевающие нереальность, на сайте, затеянном им непонятно зачем. Думал, чтоб заполнить пустоту после расставания с Аной. Но работал не слишком охотно, пару раз сайт закрывался, когда забывал оплачивать хостинг, тогда прикормленные авторы и рекламщики писали письма, что-то присылали, и приходилось все возобновлять. Хотя выгоды работа практически не приносила, то на то и выходит, смеялся он, рассылая мелкие гонорары из денег, полученных за размещение некрупной рекламы. То есть, ни денег, ни вдохновения, ни бескорыстной увлеченности. Пока не увидел ее фотографии в сети. Нельзя сказать, что, оп, остановилось и снова забилось сердце. Нет, было так, словно кто-то невидимый мягко повернул его голову, смотри, вот оно. И он послушно посмотрел. Увидел. Работы, и правда, были хороши. Бесполезно хороши, понимал он, потому что в огромном массиве открытой информации были картинки ярче, зазывнее, без тончайших оттенков и смыслов. А были и подобные Кириным, нельзя назвать ее снимки немыслимым откровением. Наверное, так сошлись звезды. Кто-то другой споткнется о видение другого автора. Или о другие тексты. И возникнет еще одна ячейка, гроздь, орнамент, мозаика с заполненными пустотами. Задышит, оживая.

Он сел в машину, которая дожидалась у ворот снаружи, и медлил, привычно потирая колено. Сказал себе вполголоса:

— Словно. Будто. Вроде. Наверное… Ты, вроде как не в себе, уважаемый редактор Пеший. Олег Павлович. Интересно, почему она спросила об отчестве. Ах да.

Сравнивала со старым знакомым, вспомнил он. Вытащил мобильник, мигающий и курлыкающий.

И вот он едет туда, с опаской прислушиваясь, вдруг снова придет тошнота, набросится, делая его слабым, никчемным.

Дорога то открывала темный воздух, расписанный нижними огоньками и верхними звездами, то завешивалась густой черной зеленью. В стороны отходили узкие проезды, чаще тупички, чтоб уловить машины без тормозов, не давая им кинуться с обрыва, пару раз — просто боковые проселки, кокетливые, ухоженные, с зазывными плакатами.

…Странная дама на обочине. Кругом темнота и ночь, а фары высветили вечернее платье до пяток и расписанное, как на праздной набережной Коктебеля, цветное лицо. Махнула рукой вслед.

Пеший резко затормозил, сдал назад, поглядывая в зеркало и на дорогу. Кира стояла на обочине, держала в руках длинный штатив, похожий в сумраке на зачехленную винтовку в фильмах. У ног примостился рюкзак.

— Я, — удивленно повинился Пеший, подхватывая рюкзак и отбирая штатив, — не узнал совсем. Извините. Что думаю, за красотка тут заблудилась.

— Вас не смущает? — Кира тронула пальцем черную скулу, усаживаясь и подбирая подол длинного платья. В разрезе открылась нога до самого бедра, босая.

— В окрестностях Кокто? Ну что вы. Тут всего насмотришься. Там сегодня ночью как раз карнавал. Вы решили туда? Всех покорить?

За красками не было видно выражения лица, и Пеший не понял, удачна ли шутка.

— Я решила, туда, — рука в прихотливом орнаменте вытянулась, указывая на темный склон с белеющим на нем домом.

Вместо вежливого вопроса-извинения, мол, вы не против, а то мы так и не доехали…, в салоне повисла пауза, отчего ее ответ прозвучал, как приказ.

Пеший кивнул. И машина двинулась дальше. Им осталось преодолеть еще два поворота.

— Там гостиница, — заговорил Олег, взглядывая на укрытые текучим шелком колени и белеющую босую ногу, — Никитыч рассказывал, дом долго стоял пустой, что-то там было, нехорошее, давно. Потом перекупили, потом снова что-то. Теперь опять новый хозяин, постоянно люди, а раньше только частное владение. Номеров не сдавали.

— Вы много о нем знаете.

— Да? — Олег удивился, обдумывая, кивнул с новым удивлением, — почему-то да. Я вдруг спрашивал, у хозяина. Хотя тут отелей сто штук. Кругом торчат.

Машина ехала совсем медленно. Кира, тоже с удивлением, сбоку посмотрела на водителя. И вдруг поняла, незаметно натягивая подол на бедро. Его прошибло. Ах, как не вовремя. Облизывает губы, замолкает, теряя нить. И смотрит искоса, будто ворует. На ее ноги. Ей стало смешно и досадно одновременно. Если бы не поглощенность воспоминаниями, было бы еще и лестно, все же не девчонка с юной кожей, но к вниманию мужчин Кира привыкла. Отдаленному вниманию. Как сердилась Светильда, они от тебя шарахаются, мам. Но шараханье не мешало мужчинам смотреть четко определяемым взглядом. Опять же, не девочка, чтобы пропускать, не поняв.

— Потом, — мягким голосом пообещала Кира.

Олег замолчал на полуслове.

— Э-э-э, да?

— На набережную потом, после дома, — пояснила Кира, — если захотите. На карнавал.

— О! Конечно! Уверен, вы станете там королевой, Кира. В своем прекрасном платье.

Дом уже навис над машиной, в свете фар заблестели свежеокрашенные ворота.

А может быть, подумала Кира, сидя с руками на коленях и глядя на круги света перед собой, может быть, все правильно и мне на руку. Может быть, все совершается, как надо ему совершаться.

— Вы хотите тут, рядом? — осторожно спросил Пеший, тоже глядя на ворота.

— Нет. Я хочу внутрь, — она перевела взгляд на яркую вывеску с зеленой надписью из огоньков «Есть свободные номера!»

— Олег, вы можете снять нам номер? На одну ночь? Сейчас.

Он кашлянул и вылез из машины, встал у ворот, нажимая кнопку переговорного и оглядываясь на неподвижную спутницу. Калитка открылась, показывая невысокую толстенькую фигуру, и после короткого разговора Пеший вернулся, наклоняясь к раскрытому окну.

— Он говорит, внизу, у бассейна, занято все. Есть только второй этаж и дальний корпус, что за этим, новый. На втором люкс свободен. Сразу над лестницей.

— Пусть люкс, — безмятежно ответила Кира.

Пеший хмыкнул, прокашливаясь, но устоял. Вернулся снова к хозяину. И усаживаясь в машину, пока открывались ворота, доложил Кире с видимым облегчением:

— Если утром съедем, до двенадцати, то платим полцены. Всего выходит полторы тысячи за ночь. Я сказал, что мы журналисты. Вы не против, Кира? Они любят прессу, реклама в интернете, такое-прочее.

Она кивнула, проезжая мимо понимающей ухмылки хозяина, с которой тот осмотрел цветное лицо и голые плечи. Когда Кира вытащила штатив, ухмылка исчезла, сменяясь готовно радостным уважением. И она с виноватой теплотой подумала об Илье. Его подарок. Сработал, как надо. Не стесняясь в выражениях, Илья тогда гордо заявил, пока она вертела тяжелый штатив «я сразу ей, девушка, мне штатив попижжее, чтоб все падали аж».

Бассейн был на месте. Удивительно, тридцать лет, а почти не изменился, плетет свои лазурные сетки, плеская в белые бетонные борта мелкими волночками. Разве что зонтики вокруг стали другими, с яркими надписями про пепси и черниговское. Да шезлонги не полотняные, туго натянутые на алюминий, а белые, пластиковые.

В голубой воде чернели головы поздних купальщиков. Кира прошла под террасу, так же стоящую на круглых железных столбах. Тут она не отметила изменений. Потому что вся райская и следом за ней адская жизнь прошла не тут. А наверху, в номере, вернее, на бескрайней постели, что отражалась в створках зеркального шкафа под потолок.

На лестнице встретилась им женщина в махровом халате и с тюрбаном полотенца на голове. Шлепая тапками, любопытно оглядела гостей. Уже внизу вполголоса прокричала, и крик гулко прокатился под бетоном террасы:

— Колька, а ну спать. Экскурсию проспишь!

Проем в люкс был заперт белой дверью с золотыми цифрами. Пеший звякнул ключом и Кира вошла, оглядываясь.

Через стильную мебель в золотых завитушках медленно проявились, так же медленно бледнея и снова исчезая, низкие диваны с набросанными кожаными подушками, вазы по углам, полные темных роз, зеркало высокого шкафа.

На месте оказалась кровать, вернее, две кровати, составленные вплотную, накрытые узорчатыми пледами. И шкаф был, но другой, стильный шкаф-купе, невысокий, но тоже зеркальный, поставленный так же — отражать в себе постель с картинкой, повешенной в изголовье.

Осторожно ступая босыми ногами по мягкому ковру, Кира выбрала кресло с высокой спинкой. И села, кладя ногу на ногу. Обок возился Пеший, взглядывая с вопросом, ставил в угол ее вещи. Потом выпрямился, опустив руки.

— Олег, — сказала Кира, все еще ожидая в себе какого-то всплеска, прислушиваясь, что там происходит в ее голове и сердце, — хотите выпить? И поесть?

Она хотела указать ему на дверь в кухоньку, но там была гладкая стена, из-за которой слышалась невнятная музыка. Зато рядом с дверями в туалет и ванную появилась арочка, завешенная бисерной занавеской. За ней угадывался стол и холодильник.

— Сходите, пожалуйста, к хозяевам. Возьмите бутылку вина. Дорогое не нужно, так, просто выпить. И хорошо бы яичницу. Салатик. Там, наверное, кухня. Сделаете нам? Дыню еще. Немного персиков. Вы сами хотите чего-то? Да, еще сока. Не торопитесь, ладно? Мне нужно чуточку побыть одной. Как раз пока яичница.

Она улыбнулась ему вслед. Чем хороши воспоминания, их можно прокручивать с любой скоростью. Часа, который Пеший проведет с яичницей, возможно, нет, скорее всего, рассчитывая на секс-приключение в номере люкс, ей должно хватить, чтоб увидеть последствия данного Кирой обещания.

А может ты зря полагаешь, что Пеший тебя восхотел, язвительно поинтересовалась сама у себя, одновременно понимая — это всего лишь реверанс расхожим представлениям. О том, что мужчины востребуют лишь девчонок. Ерунда. Кроме понимания у тебя есть и личные знания, Кира. Они отсюда. Ты была девочкой, совсем юным существом, до одного момента полагающим — женщины старше двадцати уже старушки. А после увидела Лору. Лорку, как говорил Мичи.

И — Мичи.

Широкие двери на балкон были распахнуты, оттуда шли голоса и звуки, и голос Пешего слышался тоже. Но Кира не слушала. Положив руки на подлокотники, сидела прямо, уставив глаза на две кровати, которые под ее взглядом слипались в одну, без краев. А рядом, почти вплотную к ее креслу, стояло другое, оттуда шел запах коньяка и мужского пота, смешанного с одеколоном.

* * *

Маленькая Кира верно определила Мишу Петровича, он был толстым. А еще он оказался тем самым веселым толстяком с масленым выражением мясистого лица, который приметил ее во время февральской поездки в Ялту.

Июньская Кира, наплакавшись после тяжкого разговора с Мичи, заснула, боясь утра и надеясь, что они с Мичи смогут провести его вместе. А когда проснулась, Миша уже сидел в кресле, напротив постели, разглядывая ее с благожелательным интересом.

У Киры омертвело лицо, будто совершенно чужое, казалось, губы расползлись, а она и не чувствует их. Такими же бесчувственными руками она потянула на грудь простыню, а Миша захохотал тонким голосом, и сказал кому-то, умиляясь:

— Стесняется. Жорка, погляди, стесняется. Ты такого, наверное, сто лет не видел, а?

Жорка ступил на свет из сумрачного угла. И его Кира вспомнила тоже. Один из тех, с широкими плечами, что окружали толстого Мишу. И тогда в феврале, и вчера, это он увидел ее, когда вышла на балкон, ухмыльнулся, салютуя бокалом.

Миша глотнул из стакана, поставил его и, вытирая маленькой рукой потный лоб, распахнул парчовый халат, под которым круглился безволосый живот с наползающей на него рыхлой грудью. Верно определив быстрый Кирин взгляд в нечто смутное, под складкой живота не видимое, сказал наставительно:

— Хозяйство у меня не так чтоб конячье, но ты не волнуйся, котичек. Мои хуи за мной следом ходят. Всегда наготове. Жорик-хуй и Вовка-хуй. Беги давай в туалет, писяй там, помойся. И обратно, в кроватку.

Кира секунду сидела неподвижно, отчаянно желая, чтоб в проеме двери показался Мичи, рассвирепел, увидев вместо одного Миши — еще двоих молчаливых широкоплечих. Обругал толстяка и забрал ее, убежать вместе. Но выражение лица Миши стало меняться. И она встала, прикрываясь скомканной простыней и глазами ища свое платье-тунику.

— Тряпки твои Лорик забрала. Постирать. Так беги. Ну?

«Они его убьют» напомнила себе Кира, не отпуская простыню. Убьют. Если я…

— Вовчик, помоги барышне. Простынь брось! Тоже мне, мадонна цаца. Будто впервой.

Когда Кира прошла рядом, взял ее руку, крепко, но не больно, подвинул к расставленным коленям.

— Димка тебе все объяснил, я в курсе. Будешь хорошей девочкой, послушной, все будет славно. Станешь целку с себя строить, за каждый бзик отработаешь по два раза. Поняла? Так что, одежу не искать, дверей нигде не закрывать. Улыбайся почаще. Меня зови Мишенька. Еще люблю, чтоб барышня кричала и охала. Погромче. И все у нас будет по-человечески. Ты же хочешь, по-человечески?

— Да, — голос не сильно слушался, и Миша нахмурился, качая круглой стриженой головой.

— Да, — повторила, кашлянув, и добавила, — Мишенька.

— Вот! — восхитился тот, выпуская ее руку и отечески шлепая по ягодице, — беги, а то уписяешься тут.

В туалете Кира села на унитаз, беспомощно глядя на массивного Жорика, который встал в проеме, приваливаясь к дверному косяку. И заговорил с теми, в спальне, поглядывая то туда, то на сидящую Киру.

В коридоре хлопнула дверь. Кира вздрогнула. Часы на стене показали — Пешего нет всего-то минут десять. А показалось, прошли сутки. И эти двери. Хлопают, и тут их тоже понавесили. В доме прошлого дверей было в два раза меньше. Только те, в заднем коридоре второго этажа, да запирался внизу главный вход. А вот время тогда тоже бежало неровно, наверное, оно всегда странно себя ведет.

Маленькой Кире, полной желания спасти любимого, неделя казалась не такой уж огромной. Поначалу. Семь дней, повторяла она себе ночью, когда засыпала, а думала, не сможет заснуть. Семь. Это значит, он будет ее…, ну с ней… ну, два раза допустим, она же видела его, толстяк, одышливый, ходит переваливаясь, значит, всего — четырнадцать раз. Число все же пугало, она снова возвращалась к утешительному — семь. Семь дней. Не зная, что Миша вообще почти не будет ее трогать. Для этого у него были Жорик и Вовчик, неутомимые и послушные, как две машины. А Миша сидел в кресле, расставив ноги, смотрел, похохатывая и подсказывая. Иногда вставал, переваливаясь, подходил, чтоб шлепнуть Жорика по мерной спине или сунуть руку во влажное пространство между двух животов.

И первые сутки растянулись на целую вечность.

— Вина ей может? — спросил голый Вовчик, когда в очередной раз Кира упала на влажные от пота простыни, скорчиваясь и прижимая кулаки к животу, — расслабится, чо. Повеселеет.

— С вином любая корова повеселеет, — наставительно произнес Миша Петрович, уже невнятным от выпитого коньяка голосом, — а эта у нас — королева. Так, лапочка? Королевам нажираться не годится. И таблетку какую у Лорика взять — ни-ни.

Он покачал перед голым животом Вовчика толстым пальцем с пухлым кольцом.

— Все естеств… натурально, чтоб. Для памяти. Давайте, ребятки, еще разок, вдвоем, да пора отдыхать.

Бесконечный день милостиво и неспешно завершался поздним вечером, таким прекрасно-летним, с посвистом стрижей за балконной дверью. А Кира уже ничего не чувствовала, пережив и боль, и страхи, и нестерпимое, казалось ей (но — вытерпела) отвращение.

Жорик и Вовчик, блестя вымытыми в душе плечами и мощными торсами, одевались, слушая негромкие указания босса. А тот, взбив подушку, грузно сел, похлопав Киру по выставленному бедру.

— Скоро спать. Чтоб выспалась, чтоб завтра огурчиком. Иди, вон тебя Лорик ждет.

Кира медленно села, опираясь о постель слабыми руками. В проеме на лестницу, куда, переговариваясь и смеясь, ушли мужчины, стояла Лорка, так же, как в первый раз, сунув руки в карманы белого халата и скрестив ноги в черных колготках.

— Пошли, — сказала отрывисто. Отвернулась и ушла в коридор.

Миша, укладываясь, пихнул Киру в спину.

— Давай. Я Димке обещал, что ничего там тебе не сотрем, чтоб была, как с ним. Сливочная.

В знакомой комнате Лорка звякала чем-то на металлическом подносе. Не глядя, приказала:

— Ложись на кушетку. Ноги согни. Я посмотрю.

И когда Кира, которая думала, измучилась так, что ничего не может чувствовать, тяжко краснея от стыда, от собственной обнаженности, от этого кошмарного звяканья на подносе, легла на холодную клеенку, усмехнулась, подходя и садясь рядом на табурет:

— Ко-ро-ле-ва…