В пустой тихой квартире с появлением Шанельки началась радостная возня. Шурша, звякая и попискивая, забегал по клетке принц Мориеси, а белый котенок кинулся сражаться сначала со шнурками кроссовок, потом с брошенным рюкзачком, потом с лохматыми тапками, потом…
— Марьяччо, — строго сказала Шанелька, поднимая мягко обвисшего кота и прижимая к щеке пушистый бочок, в котором за крошечными ребрышками колотилось сердечко, — ты теперь поименованный кот! Веди себя прилично! Сейчас мы поздороваемся с его высочеством, через прутья! Потом ты посидишь в комнате, а я чуть-чуть погуляю принца по столу в кухне. А еще выносить твой горшок и немножко убрать клетку. И снова хочется есть, такая вот энергозатратная жизнь у нас пошла.
Таская Марьяччо то на руках, то подмышкой, Шанелька, приговаривая пустяки, переделала некоторые из перечисленных дел, закрыла кота в комнате, перекусила, прогуливая взволнованного крыса по столу между тарелок и чашек. И вернув в клетку, убрала со стола, вытащила мобильник и уселась удобнее, углубляясь в дело номер два. Но через полчаса усилий положила телефон на стол, хмурясь. Обида на Диму, который, как думалось ей тогда, трусливо сбежал почти в день свадьбы, была сильной. Такой сильной, что номера его не оказалось даже в черном списке, даже в журнале входящих и исходящих звонков, и все накопленные за полгода общения смски Шанелька удалила, тщательно проследив, чтоб ни одной не осталось. И что теперь? А хотела позвонить. Не выяснять отношений, просто сказать ему — дураку, что поняла, она действительно его любит, и страдает не потому что ей неудобно перед мамой, Тимкой, соседями и знакомыми. Она скучает. По самому Диме Валееву, смешному и красивому одновременно. А дальше пусть он решает сам, что делать и как поступать.
Но телефонного номера Димы Шанелька не помнила. Болтались в голове какие-то цифры, и казалось, они правильные. Вроде бы. Но выскакивали в памяти другие, и она с отчаянием убеждалась, они тоже вроде бы правильные.
Шанелька помахала рукой длинному хвосту, что свешивался из гамачка в клетке, и ушла в комнату, где Марьяччо неутомимо скребся лапами в дверное стекло, негодуя на хозяйку, променявшую его на принца Мориеси.
На полке книжного шкафа нашла блок желтых листочков для заметок, карандаш. Села в кресло и, подложив книжку, записала на первом листочке вспомненный телефонный номер. Внимательно перечитала рядок цифр, оторвала и взялась за следующий.
Через полчаса стол рядом с креслом, а также подлокотники и края вазы для фруктов были уклеены желтыми лепестками. Всего Шанелька выбрала шесть возможных вариантов, подумала и добавила к ним еще три — поменяв некоторые цифры местами.
— Что ж я такой не математик…
Переводя глаза с одного номера на другой, нервно развеселилась. Скажи кому, что десяток цифр, принадлежащих любимому человеку, не сможет вспомнить, ну смешно же. Но с другой стороны, мобильник ей даже не показывал эти цифирки при каждом звонке, откликаясь на пару любых первых букв, принадлежных Диме. Она могла начать набирать «Дима», или «Валеев», а еще — «Фуриозо». И гаджет послушно довершал начатое.
Звонить по сомнительным номерам Шанелька не решилась. И не то, что ей не хватало упорства, но она побоялась, что настроение, вызванное прекрасной игрой Перышка, уйдет, размываясь в беседах с чужими людьми. А рядом нет Крис, которой можно пожаловаться, если что-то пойдет не так. Да и вечер поздний — ошибаться номером.
— Завтра, — сказала она себе шепотом, — завтра я позвоню по всем.
Устроила на коленках нетбук, открыла начатую сказку. В кресло прыгнул Марьяччо, закопался в узкое пространство между пухлой спинкой и Шанелькиным бедром. Замурлыкал, топыря вверх лапы и запрокинув белую, чуть припорошенную жемчужным оттенком мордочку.
— Ты мой красивый, — шепотом сказала Шанелька, — славный котик, смешной, похож на Васю Конькова, такой же веселый и жизнью довольный.
Она вспомнила, как Марьяччо, грязный и дрожащий, кинулся к ее руке и сразу обхватил ее всеми четырьмя лапами, как маленький ленивец, прижался тощим животом. И замурлыкал. Был совсем голодный и замерз, но в ласке его не было требования пожалеть, казалось, он просто обрадовался Шанельке. Удивительно. И прекрасно.
— Куда же тебя девать, котик-бормотик. Везти за три тыщи километров знакомиться с двумя моими котами? Маму придется отпаивать валерьянкой. Ты спишь, что ли?
Она погладила теплый пушистый живот и устроила пальцы на клавиатуре.
Два важных дела уже исполнены. Коту привезено имя, а еще — листочки с номерами телефона. Осталось третье.
«Однажды она проснулась от того, что в дом пришел холод. Одеяло, вышитое яркими квадратами, покрыл легкий, еле заметный иней, и поднимаясь, она подбежала к очагу, разворошила озябшие угли, возвращая тепло. Поставила на решетку начищенный чайник и задумалась, глядя в окно на тучу, сидящую на вершине высокой горы.
Скоро зима. Лес среди темных сосновых макушек уже не блистал свежей зеленью, а горел золотыми и красными пятнами. Кликая, летели белые и черные ожерелья птиц, ныряли в глубину тучи и исчезали в ней, чтоб вырваться с другой стороны, поближе к солнцу, уводящему стаи к югу. Пройдет немного времени, знала она, и к темной туче присоединятся другие, их пригонит северный ветер. Тряхнет, высыпая из мягкого облачного нутра зябкий снег. И он засыплет горы, долины, и все тропки, ведущие к поляне, на которой стоит старый дом, завалит его сугробами по самую крышу.
В погребе дома, знала она — хорошая хозяйка — рядками горшки с диким медом, кадушки с соленьями, миски с мочеными ягодами. В чуланчике ждут зимы крепкие лыжи, и она, как то бывало каждой зимой, побежит ранним утром, подпоясав ладную шубку, в пастушью деревеньку, сменяет в ней веселые лоскутные покрывала на муку, яйца и сладкую патоку.
Но это значит, что до весны не ждать ей охотника из своего сна, ведь зима замкнет гору на ледяные замки, скроет летние тропы.
Весь день хмурились тонкие брови, и губы девушки были сжаты, даже бойким синичкам не удавалось ее развеселить. Она управлялась по хозяйству: почистила горшки и миски, испекла пироги, сварила кашу. Работая, поглядывала на стену, в которой, казалось, запуталось солнце, не сумев выбраться из ярких орнаментов и сверкающих узоров развешанных лент. И наконец, девушка улыбнулась, что-то решив.
Уже садилось сонное солнце. А она, поставив на лавку наплечный мешок, складывала в него еду и пожитки.
Сверток с горячими пирогами. Две фляги с травяным чаем. Теплый платок и тонкое шерстяное одеяло. Огниво с кресалом, мешочек с сушеным горючим мхом. И под самые завязки, — ленты и пояски, дивной красы, все поместились в мешок, туго сложенные, крепко увязанные.
Утром, знала она, совсем ранним утром, когда запоют синицы, прыгая за окном, нужно идти. Самой, потому что ждать не хватит сил. И на стене не осталось места.
На следующий день к полудню она была далеко. Шла, отводя красные ветки и золотые ветки. Прыгала с камня на камень через горную речку, что к вечеру покрылась у бережков тоненьким прозрачным ледком. И в темноте, погревшись у костерка, устроилась спать, завернулась в одеяло, поджала ноги в мягких теплых сапожках. Закрыла глаза крепко-крепко, загадав желание — увидеть суженого, узнать, какой тропой идет. Чтоб не пройти мимо.
Она шла и шла, то поднимаясь на горные склоны, то спускаясь в сумрачные долины, и дом остался далеко позади, а вместо чая во флягах плескалась вода из ручья, и пироги все съедены, кроме одного, треугольного, с лесной голубикой. Сапожки истрепались от грубых корней и острых каменных обломков, порвался рукав шубки, зацепившись о колючую ветку. И наконец, усталая и голодная, девушка остановилась на крошечной горной полянке, на которой нельзя было спотыкаться, а то упадешь и — лететь вниз, в пропасть у подножия великанской горы. Села на поваленное бревно, вытащила пирог с голубикой и услышала, в хрустальной тишине, в воздухе, тронутом свежим тонким морозцем, плачет кто-то. Маленький совсем, печальный.
Держа в руках пирог, она раздвинула почти облетевшие ветки. Увидела маленького волчонка, острые ушки, лохматый хвостик. Раненая передняя лапка.
— Бедный ты мой, — сказала девушка, садясь на корточки, — ну, иди сюда, маленький. Где же твоя мама?
Но волчонок только плакал, повесив хвостик и держа перед собой лапку, и ничего не говорил. Девушка вынесла его к бревну, осмотрела рану, промыла чистой водой и, приложив лист подорожника, вытащила из мешка одну из нарядных лент и перевязала. Потом они вместе ели пирог. А потом малыш запищал, сполз с бревна и захромал обратно в кусты, где мелькала серая шкура и блестели внимательные желтые глаза.
Девушка помахала маме-волчице, малышу, и отправилась дальше. Она уже знала, куда идти. Отсюда, сверху, видны были нарядные домики с красными крышами, очень далеко, в широкой долине, на краю прекрасного озера.
Но идти было далеко, очень далеко и опасно. Слишком круты были горные кручи, слишком узки черные расщелины. На одной круче девушка помогла спуститься маленькому горному барашку и обвязала лентой исцарапанный бок. Из мрачной расщелины помогла выбраться лисенку, огненному, как горящая ветка, и семь лент пропали, связанные друг с другом, истерлись об острые камни.
На опушке последнего леса, густого и темного, девушка оставила последнюю свою ленту, выстелив ею гнездо клеста, в котором горестно пищали озябшие птенцы, и посидела рядом, пока не увидела красногрудую мать-клестиху, что торопилась, неся в клюве шишку и издалека кланяясь девушке за ее заботу.
А в городе шумел праздник. Только дойти до площади, на которой взрывались огненные фейерверки, трещали трещотки, пиликали флейты и скрипки, она уже не могла. Прошла еще сто шагов и села, прямо в свежий, мягкий, такой ласковый и такой холодный снег. Подобрала под шерстяную юбку израненные ноги в рваных сапожках, обхватила себя застывшими руками. И закрыла глаза, клонясь и мечтая, вот бы пришел к ней охотник, ее прекрасный суженый, взял за плечо, поднял на руки, понес к теплому очагу, отогрел и поцеловал.
Открыла глаза, и обрадованная, обняла за плечи того, кто оказывается, уже нес ее, бережно прижимая к себе.
— Ты мой охотник? — сказала шепотом, ничего не видя заплаканными глазами.
— Нет, — ответил ей человек, — какой я охотник, я просто пастух. Совсем ты озябла, нужно тебя отогреть.
Хижина пастуха была совсем бедной, маленькой, но в ней стояло тепло, и в нем, делая его еще теплее, толпились вокруг низкого очага овцы и козы, спал у стены рыжий теленок, и над ним жевала сено важная корова с колокольчиком.
Все это девушка разглядела, когда отогрелась, поела свежего сыра и напилась горячего молока. А пастух сидел у огня, выглаживал мягкой ветошкой блестящую дудочку, и временами, приложив к губам, играл, так, по чуть-чуть, нескладно и потому смешно.
— Завтра праздник кончится. И я уйду на верхние поляны. Пока еще не встала вокруг полная зима. Пойдешь со мной? Я помогу тебе добраться до твоего дома, красавица.
— А охотник? — спросила девушка, — он тут?
— Конечно. Охотник любит праздники, ни одного не пропускает. Утром он тоже уходит. Но мы уйдем раньше, нам дальше идти.
— Нет, — сказала девушка, — не пойду! Я так долго шла. Я встану рано-рано, и побегу на площадь, мне обязательно нужно встретить его и поговорить с ним. Потому что он — мой любимый.
Пастух медленно положил дудочку на колени. Смотрел грустно.
— У тебя совсем порвались сапожки, красавица, в чем же ты побежишь?
— А ты дай мне свои, — поклонилась она пастуху.
— Ты растеряла свои варежки, милая. Руки еще не отогрелись.
— А ты дай мне свои, добрый пастух, — поклонилась она еще ниже.
— Хорошо, — кивнул он, — поспи.
И заиграл тихую песню, совсем печальную.
Слушая песню, девушка заснула. Ей снились прекрасные ленты, вились в светлом воздухе, зажигая кругом яркие искры, и весь мир смеялся, любуясь.
Утром, торопясь, она надела растоптанные большие сапоги, сунула руки в старые лохматые варежки. И побежала, не попив горячего молока, к площади, откуда слышалась провожальная песня и девичий смех.
Солнце выкатывалось из-за густого леса, сверкало тонкими искорками на нежных бахромках первого инея, но крепкий ночной морозец пощипывал щеки, кусал покрасневший нос, не желая отступать.
И вот, выбежав на просторную площадь, она остановилась, смеясь и протягивая руки. Совершенно такой! Тугой зеленый кафтан с медными пуговицами, широкий пояс с кожаной сумкой. Прекрасное лицо с ярким румянцем, шапка с пером, сбитая набекрень, так что видны золотые кудри. И синие, как летнее небо, большие глаза.
Только миг смотрела она на охотника, и потом девушки окружили ее, разглядывая и насмешливо улыбаясь.
— Ты кто? Откуда взялась? Прибежала из старого леса? Чего ты хочешь?
Сто вопросов упали на голову, покрытую истрепанным капюшоном. Но девушка молчала, высматривая за смеющимися лицами одно, которое ей снилось. И красавец, расталкивая подружек, ступил вперед, положил руки на пояс, красуясь.
— Как тебя зовут?
Она молчала, и совсем растерялась. Зовут? Там, в дальней хижине, где она жила совсем одна, говоря лишь с солнцем, ягодами и листьями, с лесными зверями и маленькими птицами, никто не спрашивал ее имени. А сама она его и не знала. С тех пор, как ушел за дальние кручи ее отец, а мать отправилась следом, чтоб найти пропавшего.
— Ой, какие смешные сапоги, — одна из насмешниц выставила вперед ножку в ладном сафьяновом башмачке, так и сиявшем на солнце.
— А какие драные варежки! — всплеснула другая руками в перчатках, вышитых золотом.
— Да ты просто бродяжка-замарашка! Поди в харчевню на Кривой улице, хозяин даст тебе хлебных обрезков и, может быть, разрешит мыть посуду.
Девушка опустила глаза. Спрятала за спину руки в смешных старых варежках, а ноги девать было некуда, но можно на них убежать.
Но как же тогда прекрасный охотник?
— Я могу печь пироги с голубикой, — тихо сказала она, — и плести красивые ленты, и пояса.
— А-ха-ха-ха! — звонко смеялись девушки, крутясь вокруг и вздымая цветные подолы, шелковые синие, суконные зеленые, бархатные красные, — испечь пироги!
— Мой отец привозит в город сладчайшие булки, полные заморского изюма!
— А моя мать выткала мне чудесные юбки!
— А для охотника — купили мне на ярмарке кисет под табак, чтоб я ему подарила!
Охотник кивнул, показывая кисет, пузатый, весь в бисере.
— А я принесла охотнику огненное перо на шапку. Пусть думает про меня там, в дальних горах, и принесет мне подарки!
— А что ты принесла нашему охотнику, слава о котором бежит быстрее, чем вода в горном ручье? Старые варежки? Рваную свою шубку?
Девушка молчала. Нечего было сказать ей в ответ и нечего показать. Пироги она съела в дальней дороге, разделив их с голодными зверенышами, ленты и пояски разошлись, помогая озябшим и тем, кто в беду попал. Даже имени своего не могла подарить она прекрасному охотнику.
И вдруг позади заиграла музыка. Запела тонко, как лесная птичка. Ступил из переулка пастух, встал рядом с девушкой, отнял от губ дудочку.
— Солнечный Летний Лучик. Вот ее имя, потому что летом, на веселых полянках, блестит и сверкает она своей красотой, собирая лесные ягоды.
— Весенняя Капля Росы, вот ее имя. Потому что цветы по весне расцветают от ее песенок.
Пастух взял руку в старой варежке, прижимая к своей груди.
— Осенний Золотой Листок, вот ее имя. Потому что свет ее улыбки озаряет даже черные мрачные тучи, что по осени закрывают солнце.
— И Зимний Хрустальный Колокольчик, вот ее имя. Потому что даже снег под быстрыми ножками смеется и начинает петь звонкие песенки.
Он посмотрел, как слушает его девушка, обнял ее за плечи и засмеялся. А охотник прищурился, заслоняя глаза от внезапных сверкающих бликов. Заохали и заахали нарядные девушки, жмурясь и моргая.
По лесным тропам бежали вниз лесные звери, несли в зубах и лапках яркие ленты, повертывая их к солнцу. А над головой трепетали синички, летели сороки, махали толстыми крыльями важные клесты. И в клювах их вились яркие ленты, прекрасные, как солнечный свет.
Девушка засмеялась, поднимая руки, и поймала одну — самую красивую, почти целую, только на краешке ниточки растрепались, и связаны были неловко, ведь у клеста клюв большущий, им сподручнее шишки лущить, а не тонкие нитки заплетать.
Засмеялся и охотник, кивнул, протягивая руки к подарку. Мрачно нахмурились красавицы, отступая назад в своих поблекших нарядах, подаренных отцами, сшитых матерями и тетками, купленных на больших ярмарках.
А она повернулась к пастуху, протягивая ему золотом и шелками вытканный пояс.
— Спасибо тебе, прекрасный и добрый, за то, что согрел и приютил, за то, что вступился и не застыдился рваной моей шубки, за то, что дал мне столько чудесных имен, и где нашел только такие?
— Я не находил, — удивился пастух, принимая подарок, — твои и были, я тебя три года вижу, в лесах, на склонах и тропах. И три года люблю. А сказать боялся, видел, как ты смотришь на охотничью тропу, ждешь не меня — другого.
Он поднял голову к золотым, серебряным, синим, зеленым и красным лентам, что сверкали над городом, выстраиваясь чудесной аркой.
— А главное твое имя, настоящее, каким назвали тебя мать и отец, любуясь и радуясь — Радуга. Только ты его до поры забыла. Возвращаю тебе его обратно.
— А ты?
— А меня зовут Петер-пастух.
Они помахали руками всем, кто на площади был, и кто бежал, торопясь и любопытничая, и тем, кто из окон смотрел, и девушкам помахали тоже. И пошли обратно, держась за руки и разговаривая. А птицы в небе несли чудесную арку-радугу, чтоб все время над их головами.
— А я? — спросил охотник, — а как же я? Меня зовут Герард Гэровальд! Это получше любого Петера, тем более какого-то там пастуха Петера!
Но двое лишь оглянулись на короткий миг, и кажется, даже не услышали похвальбы храброго Герарда Гэровальда.
Им вместе было очень интересно. И весело. А еще тепло, солнечно, и от радужных лент, заполнивших небо — сердца полны радости».
Шанелька поставила точку и откинулась на спинку кресла, с удивлением глядя на плотные строчки слов, утолканных в поле белой страницы. Поморгала уставшими глазами, опуская руку на голову спящего под боком Марьяччо.
— Я ее дописала. Вообще непонятно как. Но вот, дописала.
Маленький кот мирно дышал под рукой, иногда подергивал поднятой лапой. Шанелька встала, устраивая на журнальном столе нетбук. Тихо ушла к балкону, и через зябкий сквозняк, трогающий ноги, протиснулась в узко приоткрытую дверь. Кутаясь в плед, закрыла, проверив, чтоб не защелкнуть замок, а то буду куковать тут до возвращения Крис, развеселилась, беря с бетонного пола банку с окурками и с подоконника початую пачку сигарет.
— Однако, я тут четыре дня, а успела две сказки написать, да еще и обрасти ритуалами. Чин-чин, осенняя ночь с кленами.
Она помахала темноте маленьким огоньком на конце сигареты. Внутри было пусто и одновременно радостно. И хотелось просто стоять, курить, молча и медленно, без мыслей. Но одновременно хотелось свернуть какую-нибудь гору, любую, до какой можно дотянуться, не уходя с тихого балкона над осенними густыми деревьями, озаренными далеким маревом огней столицы. И еще было удивительно то, что противоположные чувства не вызывали в душе раздрая, а вовсе даже наоборот. Как верный рецепт, прикинула Шанелька, медленно затягиваясь, когда самые разные составляющие соединяются и вдруг возникает нечто. Новое, другое, но — верное. И начинает жить.
Глаза уже слипались, и, хотя ночь уверенно была, не светлея даже краешком неба, а может быть, небесного света не видно из-за городских огней, понимала сонная Шанелька, решив, гору на предмет сворачивания все равно не разгляжу, даже если она подкрадется близко и сама полезет на балкон. — Лучше пойти и лечь спать.
Так и сделала, успев удивиться в наступающем сне полутемной комнате, блестящей равномерными бликами по стенам, прямоугольнику окна, расчерченному смутными складками занавеси, и за ним вдруг — резкие тени кустов, кажется розовых, с растрепанными тенями цветов, похожих на головы детей, уставших на праздничной елке.
«Какие розы? Если шестой этаж…»
Но поворачиваясь, осторожно, чтоб не придавить Марьяччо, который уже устроился в складках одеяла, вдруг поняла, улыбаясь во сне. Это дача, та самая, вся в цветах. И в комнате — Крис с прекрасным Василием Коньковым.
— Откуда? — сказал голос Крис.
И на вопрос в двери определился мужской силуэт, с гитарой в опущенной руке.
— Где ты их взял? — спросила она о том же, но чуть-чуть по-другому, — эти стихи?