Глубокой ночью подруги сидели на диване, а между ними валялся отмытый и высушенный тощий котенок. Спал безмятежно, раскинув лапы и задрав мордочку. Из кухни слышался возмущенный стрекот принца Мориеси. В ванной висело выстиранное белое платье Шанельки.
— Глаза у него такие роскошные, синие. И вообще, красавчик. Кажется, у кошек такой окрас называется «лиловый пойнт», — Крис повернула к Шанельке лаптоп, показывая найденные картинки, — видишь, лапки жемчужно-серые, и мордочка тоже. А сам беленький. Красотун. Какой же подлец такого котея выбросил.
— Если б обычного, то все равно подлец, — кивнула Шанелька, — ты давай спи. Я еще немножко, посижу тут. Что у нас завтра? Вернее, сегодня уже.
Крис вздохнула. Стройный план выгуливания подруги по столичным культур-мультурам пока что не слишком удавался. Плюс еще кое-что, о чем она Шанельке говорить не собиралась.
— Если ты снова проторчишь за своим нетбуком почти до утра, от моего плана остается только вечернее посещение консерватории.
— Я утром встану, — возразила Шанелька, зевнула, прихлопывая рот ладонью.
— Пиши уже, — Крис бережно взяла котенка и уложила его в приготовленную картонную коробку, устланную старой кофтой, — хорошо, у меня полный набор для крысячьей жизни, и опилки имеются. Главное, чтоб твой новый питомец врубился, чо почем. Я ложусь.
Укладываясь на диване и подтыкая подушку, она позвала, приподнимая тяжелую голову:
— Нелечкин, а ты дома тоже так пишешь? Ночью.
— Угу, — свет маленького монитора падал на склоненное лицо, обрамленное светлыми прядями. Шанелька устроилась в большом кресле, уютно подобрав ноги и накрыв их широким подолом футболки.
— Днем некогда?
— Не в том дело, — она пожала плечами, отрываясь от перечитывания, — понимаешь, для всех вокруг это такое баловство, несерьезно все. Тем более — сказки. Если бы я философью какую разводила, с умным видом писала всякие замудреные сложности, то… Да и то, все ухмылялись бы, вот, блондинка пописывает фигню-с. А ночью меня никто не видит.
— Угу. И утром эдак волшебно, хоба, новая сказка. Живая, настоящая. Это неправильно, Нель-Шанель. Ты работаешь, это же труд и время. Не приучай всех, что для тебя это семечки и мимоходом. Пусть знают, что ты вкладываешь силы.
— Легко сказать.
— А что, твои говорили что-то? Смеялись?
— Н-нет. Но я же вижу, как смотрят. Тимке оно не надо, наверное. У него звездные войны и всякие гаджеты. А мама. Маме, я вижу, за меня сильно неловко.
— То есть, ты решила себе наработать базу, тихо-тихо, ночами, а потом всех этой базой придавить.
— Как бы да. Доказать, в общем.
Крис приподнялась и села, блестя глазами и поправляя влажные после мытья волосы.
— Знаешь ли ты, о перфекционистка, что начинания могут кончиться крахом? Такое бывает. У тебя, конечно, не будет, но — бывает! Так вот. Это не повод ничего не начинать! А то привыкли, получать готовенькое вкусненькое.
— Ну чего ты воюешь. Спи уже.
Крис опять свалилась на подушку.
— Сплю. Но ты имей в виду. Если ты решила жить интереснее, чем средне-стати… стасти, тьфу, сплю, да. То ты имеешь право. Невзирая на.
— Результат, — подсказала Шанелька и застучала по клавишам, — да-да-да, йес, яа-яа, натюрлих! Гуд найт, май диар э-э-э ладно, бэйби.
И добавила шепотом, прислушиваясь к сонному дыханию подруги:
— А у меня тут Раскозяй, не бросать же его из-за лилового пойнтика.
«Утром Оля не пришла гулять с Альмой. И Раскозяй ужасно заволновался, выглядывая из густого куста. Альма солидно ходила на поводке, с каким-то медленным дядькой (дядьки, это такие пацаны, понимал Раскозяй, только жили дольше и потому немного уже поломались), а тот кряхтел и с поводка ее не отпускал.
Но позже, когда солнце висело над самой головой, Оля пришла и Раскозяй сказал себе тихонько:
— Ах!
И крепко прижал к груди новую самую волшебную палочку.
Нужно дождаться, когда Оля выкупается и сядет на коврик, который бросила у самой травы. Тогда Раскозяй подберется совсем близко, скажет заклинание (его он еще не придумал, надеясь на вдохновение) и тогда… О, тогда! Тогда Раскозяй сразу же станет большим, и конечно, очень красивым, подойдет, заговорит совсем настоящими словами, возьмет Олю за руку. А потом снова взмахнет палочкой, Оля станет маленькой, ненадолго, только, чтоб сходить в гости в чудесный, замечательный уютный раскозяев домик, где ее ждет скамеечка из гнутой морской деревяшки, стол из ровных щепочек, и те самые стенки, из цветных стеклышек, обкатанных морем.
Они будут пить чай из ягод шиповника, налитый в новую чашечку из красивого листа, есть сушеные сливы, и разговаривать. А даже если Оля уедет, с мамой, она будет знать, что у воды, в густой высокой траве, есть маленький домик, а в нем — красивый ее лучший друг Раскозяй. И конечно, обязательно вернется.
— Я буду ее ждать, — прошептал Раскозяй и выглянул из куста, сжимая в лапке волшебную палочку.
Но Оля на коврик садиться не стала. Стояла у самой воды, и болтала, смеясь. С высоким пацаном, который тут был самым главным. И страшным. Другие кричали ему „слышь, Петька!“. И Петька пускал по воде плоские камушки, нырял, доставая из глубины вкусные ракушки, а иногда стрелял из рогатки по крикливым воронам. Не попадал, но Раскозяй все равно побаивался.
Петька что-то говорил Оле, а потом, подтащив к воде надувной матрас, уселся на него, и замахал рукой. Оля оглянулась, и тоже смеясь, села тоже, свешивая в воду ноги с толстого края. Петька заорал, и стал грести руками, гоня толстый матрас дальше в воду. Все дальше и дальше, в сторону от купальщиков, туда, где под свешенными ветками тонкой ивы…
— Ах, — сказал Раскозяй и забегал в траве, высовываясь и снова прячась.
— Ах. Нет-нет, не надо туда. Совсем не надо.
Там, за небольшим изгибом песка начинался обрывчик, продырявленный птичьими норками. И под ним вода медленно крутилась, унося в тайную глубину листочки и упавшие ветки. Иногда Раскозяй залезал на тонкую иву и кидал туда всякие мелочи, чтоб посмотреть, как вода забирает их себе, и ни разу не видел, чтоб она отдавала игрушки обратно.
Он лез по стволу, прижимая палочку к животу средней лапкой. И когда стволик стал совсем тонким, качался, Раскозяй отпустил его, ступая на ветку, которая была еще тоньше, тянулась над самой водой, макая кончик в водоворот.
— Ах, — говорил Раскозяй, пробегая по ветке, и с трудом возвращаясь обратно, — ах!
А матрас приближался и уже стал покачиваться, крутясь, Оля смеялась, и глупый Петька смеялся тоже, руками изо всех сил толкая матрас прямо в середину водоворота.
Если махнуть сейчас палочкой, понимал Раскозяй, я стану большим, упаду прямо в середину, и никого не спасу. Но зато я смогу закричать.
Он остановился посреди ветки, выпрямился, как сумел. И поднял лапку.
Но тут пришел ветерок, кинулся в листья, играя и шелестя, стал сильнее, дунул, почти сердясь.
— Ах, — успел сказать Раскозяй, и полетел вниз, кувыркаясь и выпустив палочку из лапки. Шлепнулся в самую середину водяной воронки и медленно закружился, погружаясь и снова выплывая, с каждым разом показываясь над водой все меньше.
— Ой! — закричала Оля, — смотри! Что там?
— Щас, — Петька схватил маленькое пластмассовое весло и вытянулся, поднял его над кружащимся Раскозяем, — щас ка-а-ак хлопну!
— Дурак! — Оля вырвала у него весло, красное, с широкой лопастью, поддела и откинула Раскозяя как можно дальше. А весло уронила.
— А блин, — догадался, наконец, Петька, глядя, как вода заглатывает красную лопасть, и та просвечивает слабее, уходя все глубже, — давай, греби, а то потопнем!
Нагибаясь, они молотили руками, матрас рывками двигался, и, хотя вода не хотела отпускать новую большую игрушку, но все же их было двое, и рук — четыре. Так что через небольшое время Петька с шумом свалился, нащупал ногами дно и стал толкать к берегу матрас с перепуганной Олей.
— Стой, — закричала она, и тоже спрыгнула, уходя в воду с головой, — надо спасти, этого. Смешного. Маленького.
— Таракан какой-то, — удивленно сказал Петька, и остался рядом с матрасом.
Оля зашла совсем глубоко, по самую шею, подхватила на ладошку неподвижного Раскозяя и вернулась, не стала говорить с Петькой, ушла на свой коврик и села, вытягивая мокрые ноги. Потрогала пальцем круглую спинку.
— Эй. Ты что? Ты не утонул?»
* * *
В темной комнате было темно, так казалось Шанельке, освещенной светом маленького монитора с прицепленной к нему лампочкой на гибкой шее. Но если поднять глаза и тихо смотреть поверх мягкой капсулы света, то становились видны и книжный шкаф, поблескивающий золотом корешков, и тахта, вся в белых складках пышного одеяла — под ним — темная голова Крис, и плетеный палас на светлом полу, — в уголке под торшером приткнута коробка с крепко спящим безымянным котенком. А еще — просторное окно с тонкими драпировками прозрачной занавеси, по которой вышиты были размытые звездочки дальнего света и плыло зарево по верхнему краю.
Это как тишина вокруг, думала Шанелька, глядя в свет, что прикрывался прозрачным полумраком, она стоит, вот, я ее слышу, но она расшита неяркими ночными звуками. Шум дальних машин, сонное дыхание Крис, воркотня воды в трубах, время от времени — убаюкивающий рокоток холодильника. И вдруг, посреди привычного, какой-то вовсе непонятный звук, сделался и ушел, не дав себя определить. Не повторился.
Уже пора ложиться, если не выспаться, но хотя бы поспать. Но Шанельке тут было удивительно хорошо. Наверное, и правда, дома ее писательство воспринимается с недоверием или неловкостью. Или сама она себе надумала это? Но если надумала, понимала Шанелька, крошечные причины этому все же есть. Крис поддерживает ее с решительным спокойствием, для нее литературные занятия подруги не просто имеют право быть, в качестве какого-то хобби, а должны быть главными, и после — все остальное. И Шанелька понимала, умом, что Криси права. У нее получается писать. Она готова трудиться. Она находится в том периоде жизни, когда сын уже практически вырос, а мама еще полна сил, и можно не метаться, эгоистично отрывая себя от важных семейных дел. Да черт, у нее нет даже муженька, который бросит в ванной одежу и возляжет на диван в ожидании ужина. И нет также денег, чтоб тратить время на путешествия и прочие приключения. Про такие периоды и говорят — сам Бог велел. А кто такая Шанелька, отказываться исполнять волю творца.
Она улыбнулась собственной хитрой логике. И подумала дальше, что даже сейчас, глубокой ночью, в квартире все понимающей любящей Крис, она умудряется окружить себя запретами, метаниями и сомнениями. И пытается оправдаться. Ну, не посплю, думала она, устраивая нетбук на полу и тихо уйдя в угол — проверить спящего котея, — и что? Буду плохо выглядеть? Да и фиг с ним, не на охоту за мужиками идем. Тогда летом, ей изо всех сил хотелось доказать Костику Черепухину, что она еще ого-го, и может без него прожить и сделать это прекрасно. Мироздание услышало, все так и сложилось, Костик видел, как их снимало телевидение, и цветущую загорелую Шанельку в коротких джинсовых шортиках лицезрел, и тех самых «самцов», что их окружали — тоже, разумеется, пересчитал и запомнил.
Но теперь никаких охот и никаких доказываний, знала о себе Шанелька. Устала воевать, устала превращать свою жизнь в непрерывную цепь доказательств. Да и галочка для самой себя была поставлена — появился Дима и целых полгода у них были — отношения. Слово-то какое дурацкое. И не хочется ей менять эти отношения на другие, с другими закавыками и новыми скелетами в новых шкафах…
Есть же другое. Кроме любви и отношений есть вещи, которые можно и, как уверена Крис, нужно совершать, они, эти вещи, может быть, связаны с каждым из состояний Шанельки, но должны быть независимы от них. Само стоятельны!
Она постояла у занавеси, ленясь и одновременно хотя выйти на балкон, снова вернулась в широкое кресло и села, беря нетбук на коленки.
И вот еще одно. Села — пиши. Не ходи вокруг да около, размышляя и рассусоливая. Это могут многие, которые так ничего и не сделали. А ты сделаешь. Не для того, чтоб доказать, а потому что это тебе интересно, ты сама этого хочешь, и тебе самой это — в удовольствие.
«„Вот… подумал Раскозяй, мрачно разглядывая розовую ладошку под самым своим носом, вот сейчас Оля меня разглядит и скажет, фу-у-у, какой противный, некрасивый“…
Он бы закрыл все свои восемь глазок, зажмурил крепко-крепко, и еще покраснел бы, но глазки не закрывались, и краснеть Раскозяй не умел. Оставалось лежать, подобрав под живот шесть волосатых кривых лапок. И страдать.
— Какая прелесть! — сказал вдруг не Олин голос, выше, над головой в светлых мокрых кудряшках, — ах! Какая прелесть! Оля, ты где его нашла?
— Правда, красивый? На радугу похож.
На крошечную секунду Раскозяю даже стало интересно, кого они там расхваливают, н сразу же стало еще грустнее. Теперь уж точно Оля бросит его на песок, и они с мамой, это ведь ее голос, продолжат восхищаться красивой прелестью.
— Он чуть не утонул, — рассказала Оля маме дальше, плавно покачивая сложенной ладошкой, которую всю целиком занимал печальный Раскозяй, — а Петька хотел его веслом, а я не дала.
Раскозяй насторожился, внимательно слушая дальше.
— Это, наверное, какой-то жук. Ты заберешь его домой? Засушим, и в рамочку, повесим на стенку. Оля, нам вечером ехать, пора тебе идти собираться.
— Ах, — сказал Раскозяй тихо-тихо.
Он не смел пошевелиться. Подобрал лапки и усики, будто зажмурился. Ведь это про него. Прекрасно, наверное, уехать вместе с Олей, но висеть в рамочке на стене… И приятно ли быть засушенным? Когда на берегу засыхали травы, это значило, их убила большая жара. Или совсем кончилось лето, и нужно печально ждать нового солнышка и новой травы. Новой. Вместо той, что совсем засушилась.
— Нет, — ответила Оля решительным голосом, — я его отпущу. У него, наверное, в траве есть домик, он там пьет чай. Из красивой чашечки.
Вторая ладошка накрыла круглую спинку, и Раскозяя перевернули. В глазки ударило солнце, и он смотрел. На лицо девочки прямо над собой.
— А с этой стороны какой же ты смешной, — засмеялась Оля, — настоящий раскозяй, с лапками-раскозяйками. Мам, я еще немножко погуляю, один часик. Можно?
Мама кивнула и ушла. А Оля села, усаживая Раскозяя на коврик рядом с собой.
— Ты прости, я не сказала маме, что ты меня спас. И Петьку. Она ужасно боится, когда я купаюсь сама. Спасибо тебе, замечательный Раскозяй, за то, что ты прыгнул и спас меня.
Она погладила пальцем жесткую спинку.
— А еще ты — очень красивый. Как цветное зеркальце. И радуга. У тебя, наверное, и крылышки красивые тоже. Покажешь?
Ах… сказал Раскозяй про себя, то есть молча. Мысли его совсем запутались. Оля сказала смешной, а еще вдруг — красивый. И он ее спас. И даже имя его она поняла сама! И сказала про крылья.
— Что? — Оля нагнулась, прислушиваясь к прыгающим в голове Раскозяя мыслям, — ты не знал, какой красивый? Конечно, ты же не можешь увидеть свою чудесную спинку! Я тебя научу. Нужно взять два зеркальца, тогда в одном увидишь себя со спины. А пока ты мне поверь. Веришь?
Раскозяй прокашлялся и пошевелил лапками. Была не была, подумал он. И сказал скрипучим маленьким голоском:
— Верю.
— Ах, — на этот раз ответила Оля и легла, засматривая Раскозяю в глаза, — да ты волшебный! Ты разговариваешь! Тогда у тебя точно есть домик! Покажешь мне? Ты лети, а я пойду следом.
Раскозяй взлетел на теплой ладошке, уцепившись лапками за Олин палец. Мир вокруг упал вниз, перед глазами была сверкающая вода, над головой — синее небо, а со всех сторон слышались крики и смех, плеск волн и шелест травы под ветром.
Я волшебный, напомнил себе Раскозяй. Поднялся на ладошке и вдруг спинка его зачесалась, треснула, распахивая радужные блистающие половинки, и из-под них вывернулись прекрасные, как цветное стекло, длинные крылышки, взмахнулись сами собой.
— Ж-ж-ж, — закричал Раскозяй крыльями, летая вокруг смеющейся Оли, — ж-ж-ж!..
И рванул вперед, делая петли, чтоб посмотреть, успевает ли девочка за его полетом. Ведь поворачивать голову, чтоб оглянуться, он все-таки не умел.
А потом они сидели на обрывчике, рядом, Оля внимательно слушала, смеялась рассказам о житье-бытье и волшебных палочках, ахала, прижимая ладошки к щекам, когда Раскозяй поведал ей об ужасных опасностях экспедиции к таинственному дереву на окраине поселка.
А чай из шиповника они пили тут, на обрыве. Потому что в домик Оля войти не смогла, только заглянула в окошко и двери, и ей очень понравилось.
Но маленькой она так и не стала. Конечно, понимал Раскозяй, сидя на мягкой травке, держа в лапках свою чашечку, и время от времени пошевеливая чудесными новыми крылышками, ведь палочка утонула.
Но и без волшебной палочки мир оказался полным прекрасных чудес. И желания в нем исполняются, если они — самые главные, самые настоящие»