Утром, затемно, когда весь мир еще спал, Витька в кухне глотал кофе и прислушивался. Лариса, разбудив, ушла снова в комнату, сказала только:

— Выйдешь, крючок накинь, чтоб собаки не забегали да куры. Иваныч подъедет, услышишь.

И теперь он ждал, когда зарычит мотор. Сидел в старых джинсах и двое носков натянул, зашнуровал кроссовки. Свитер и куртку положил рядом, чтоб не вспотеть. Когда-то дед брал его в море, тоже к сетям, но ругался, потому что работа мужская и некогда в байде возиться с десятилетним мальчишкой.

— Твое пацанское дело — самолов настропалить и бычков таскать, вона, мать ухи наварит, — говорил, называя бабушку «мать», как положено и привычно.

Но самолов что, это ведь все могут, а выйти в море, по-настоящему…

Отставил чашку, слушая сонный вой ветра, несильный, вполголоса, и усмехнулся. Упросил тогда. Качало изрядно. Замерз, весь вымок, за шиворот под большую рыбацкую куртку заползали струйки воды. А потом захотел в туалет. И, хотя при нем один из рыбаков отвернулся к борту и справил нужду в море, полоская по ветру распахнутыми полами куртки, сам терпел долго, а потом уже сил не стало, хоть кричи. И домой захотелось. Тогда только дернул деда за рукав и сказал ему. Дед придерживал за спину, а он замерзшими руками все пытался справиться с пуговицами и чуть не упал. На всю жизнь запомнил, как обругал его дед и рыбаки засмеялись, перекрикивая ветер. Казалось, брызги на щеках закипали, когда наконец повалился на банку. Резало живот от криво застегнутой пуговицы штанов, а ветер лез под незаправленную рубаху. Думал, на берегу, закуривая и стряхивая воду с капюшонов, сразу расскажут береговому, «Витюн-то малой всю лодку обсикал». Но тут сунули в руки черпак и до самого берега, согнувшись возле брезентовой выгородки с рыбой, черпал, выплескивал, и снова черпал. Вспотел от работы, весь стыд забылся и снова хотелось на берег, потому что сил уже не стало.

Крепкая штука память, влезет мелочь стыдная и сидит в голове, ведь взрослый уже, а до сих пор не смешно. Лучше чай не допивать.

…Тогда на берегу смеяться никто не стал. Витек после долго ходил гордый, малым давал снисходительно леща и все понимали, имеет право. В море был!

Рыбаком не стал. Увезла мама в город. Жили в маленькой квартире сами, а к ней приходил веселый молодой дядя Эдя, с глазами кошачьими и рыжими усами. Витьке он нравился, но скоро приходить перестал. Мама сказала «сами с усами, так, сыно?». И он тогда засмеялся, увидев, вроде, и не расстроена, глаза блестят и ямочка на щеке. Красивая, как всегда, даже еще красивее. Им было хорошо. Правда, Витька очень скучал по Азову. Мама понимала, она умная у него, только с мужчинами ей все не везло. И на каждые каникулы отправляла к деду с бабкой. Крестила в окошко поезда. Так и жил на два мира…

А потом умерла бабушка. Была она рыжая, в мелких девчачьих веснушках по лицу, волосы стригла коротко, по-городскому. Мама, смеясь, рассказывала Витьке, что дед его, из армии придя, в поселке заявил «жена у меня будет городская, в часах и шляпе». И уехал в город. А через два месяца привез бабу Надю, маленькую, как птичка, при часиках на кожаном ремешке и в шляпке с войлочной розочкой сбоку. Она была старше деда на семь лет, очень его любила и до самой старости, когда задерживался с мужиками, волновалась так, что не могла говорить, отвечала невпопад, — все вострила маленькое ухо с сережкой-капелькой на входную дверь.

Он встал, держа в руках свитер, прислушался. Далеко в унылом ветре ворчал мотор. Наверное, за ним. Сам Яша едет. Вкусно возится с Витькой, как с новой игрушкой. Но и Витьке неплохо пока что. Хотя с девчонками получилось паршиво. До сих пор — вспомнит Риту, как стояла она за дверью с опущенной головой и зажмуренными глазами, и внутри начинает ныть.

Натянул свитер. Собаки в ночи держали на весу гирлянду лая — все ближе и громче, скручивая брех с шумом машины.

Покрутил в руках камеру, положил на полку, подальше. И почувствовал зябкость — вроде как шапку забыл надеть в мороз. Но и свободу с удивлением почувствовал, руки обе пусты и глаза открыты.

Машина ворчала уже у самого забора. Взял куртку и пошел к двери, как раз когда негромко закричал клаксон.

Яша сидел за рулем сам, почти неразличимый в темноте, силуэтом и только кивнул. Витька сел рядом и ехали молча, подпрыгивая мягко на ухабах и промоинах дороги. Когда выехали в степь на асфальтированную полосу, Яша сказал:

— В следующем году асфальт будем класть в поселке. И будет у нас, Витек, чисто Италия. Сразу из деревни станем европой. Цветы у нас летом, знаешь какие? Красота! Вот тогда потребую, чтоб галоши запретили, а бабам выпишу шпильки и чулки в сеточку. Пусть разгуливают.

И расхохотался вкусно, громко, запрокидывая большую голову, блестя зубами.

Витька представил Васяткину бабушку, что под стенкой сельского магазина торгует семечками — в туфлях и шляпе с цветами. А Ларису почему-то в кринолине, с корзинкой свежих яиц на локте и улыбнулся.

Дальше снова ехали молча, следя, как прыгает впереди машины свет. Витька, задремывая, искоса поглядывал на Якова и временами ему казалось — что-то происходит с его смутно обрисованным светом с приборной доски профилем, нос становится плоским, сводя привычную линию человеческого — плоскость лба, уступ надбровий, нос, губы — к чему-то чужому, невнятно-сглаженному. И вздрогнул от неожиданности, услышав медленно-странное, ползущее из появившейся расщелины рта:

— Бы-ыб, лар-ыдынна… У-уб?

Дремота слетела мгновенно и руки на коленях скрючились в кулаки, чтоб не закричать вдруг. Витька уставился в лобовое стекло. Слова, дергающие своей нелепостью, корявостью, тут же стали плавно уходить в близкое прошлое, будто дым просочился из теплого салона наружу и припал к закостенелой дороге, умирая. Или оставаясь там. Да и были ли в самом деле?

Темная степь, по которой ехал джип, кидалась в мозг, распирала до боли размерами, крича мерными спинами курганов и провалами лощин «ни-ко-го во-круг…» И бежать некуда.

На краю зрения протянулась в зеленоватый свет Яшина рука, нажала кнопку. Из динамика зачирикали шепотом радио-девочки радио-песенку. Витька снова покосился на водителя, стараясь не поворачивать голову.

— Что ты меня, как девку, глазом полируешь? Эй, студент, куняешь штоль? Почти приехали.

Голос теперь был обычным, нормальным голосом Яши, с постоянной усмешечкой силы в нем. И, повернувшись, увидел Витька с облегчением медальный профиль с крепким ровным носом, мощной скулой и прямым подбородком.

Кивнул на слова и отвернулся к черной степи, снова мирно улегшейся за окном, досадуя на разговор с Василием: наговорил чепухи, теперь вот чепуха и мстится…

Оставив машину на вытоптанном пятачке без травы, спустились на пляж и пошли по рыхлому песку к черному дирижаблю лодочного ангара, рядом с которым ветер шевелил фонарь на тонком шесте. Две байды уже были спущены на воду и чуть поодаль у причала покачивался тот самый катерок, внутри которого недавно, а кажется сто лет назад, он сидел с Наташей.

— В ангар заскочи, там одежа тебе, — сказал Яша. И замахал рукой черным силуэтам на кромке прибоя. Добавил:

— В байде пойдешь, так? Раз уж тебе самому все надо.

— Хорошо.

— Там еще Генчик, тоже с нами первый раз идет. Но он парнишка бывалый, с отцом в другой бригаде ходил к сетям. А у завода и я с вами буду. Вспомню молодость.

В ангаре тускло светили голые лампочки. Пробираясь среди куч старых сетей и сложенных весел, Витька прошел в угол, где согнулся над барахлом человек, уже полностью одетый, в клеенчатой рыбацкой куртке и сапогах до подмышек. Поздоровался и смолк, наткнувшись на булавку недоброго взгляда. Парень, с забранными в хвост темными волосами, сунул Витьке сапоги и пошел к выходу, толкнув его плечом. На ходу накидывал капюшон. Витька стоял, смотрел ему вслед. Таким же взглядом уколол его парень в спортзале, когда Яков Иваныч подвешивал к тренажеру дополнительный груз, а девушка Рита сидела, нагнувшись, и на лице ее, рисуя гримасу боли, выступали маленькие капельки пота. Что сказал тогда Яша? Любовь у него к Рите, у Генки этого.

И сходу всплыла картинка приоткрытой двери, прорезавшей темноту полосой света, белая Яшина рука на волосах девушки. Пальцы клешней — сжимались и разжимались. А он — снимал…

Надевая сапоги, застегивая куртку и поводя руками, перетаптываясь — проверить, все ли удобно, тоскливо подумал, снимки-то остались у Яши в компьютере. А если парень Генка увидит их?

— Ну, чего телишься? — хриплый голос берегового метнулся под старыми досками стен, замелькал под высоким потолком, — давай, тебя только ждут.

И загремел тяжелыми кольцами под висячий замок на дверях.

Витька прошел мимо и направился к лодкам. Сапоги увязали в песке, а ветер проснулся и дул сильнее, но уже была куртка, потому не холодил, а толкал, и лишь рукава становились, как из толстой бумаги, сламываясь неудобно в локтях.

Песок светлел, вода лежала темным полумесяцем, наваливаясь на берег, и под фонарем светила серой фольгой. Лодки рвали фольгу черными тушами, вокруг них и в них двигались такие же черные силуэты. А далеко, справа и слева, редко в черноте воды, — маленькие огни. Идущие и стоящие на рейде корабли, а вон та еле заметная полоска пунктирным светом — совсем дальний берег. Днем его не видно и только ночью нарождается, как луна, светит.

Усаживаясь в байду на кормовую банку, Витька через стремительное головокружение упал в детство, проскочив почти два десятка лет. Кивнул, когда показали, где черпак, подвинул ближе к ноге. И даже поискал глазами сгорбленную фигуру деда.

Катер, мурлыкающий однотонно, сказал что-то погромче и натягивая канат, потащил две байды, одну за другой, в открытое море. Ветер заплескал у самого лица, стал быстрее и злее. Витька опирался о борт, сняв одну рукавицу, трогал холодными пальцами прижатое весло. А рядом на банке, отвернувшись к другому борту, сидел Генка темным бесформенным силуэтом. От неловкости у Витьки заболела спина и он разозлился на себя, и на Генку тоже за его явную враждебность.

Но тучи бежали быстро, лохматились и вспухали, рвались, показывая редкие звезды и тут же прятали их. Иногда брызгали крупными каплями дождя. От дальнего, через еще одну байду, катера, тянуло бензиновой гарью, но с другой стороны море пахло до самого неба свежей солью и разломанными хрустящими огурцами. С носовой банки порывами ветра доносило иногда слова и сигаретные искры.

И Витька забыл об отношениях, отвернулся от них и стал смотреть, нюхать запахи и слушать воду.

У первого ставника, уже видного в светлеющей воде, байды отвязали. На веслах рыбаки подгребли ближе, встали у центра завода и закрепили концы у вышек, похожих на разлапые скворечники. Шесты с натянутыми меж ними сетями тихо покачивались.

— Щас подымать начнем, — крикнул с носа один из рыбаков, — выбирай пафу, на себя, сможешь?

— Пафу? — переспросил Витька и оглянулся на напарника.

— Сеть держи, слабину выбирай, подтягивай, — сказал тот и отвернулся снова, наклонился над бортом.

Витька послушно повис над водой, слушая, как заскрипели троса на блоках. Из темноты забелела сеть, забилась рыбьим живым мясом. Кричал что-то с соседней байды Яша, как там оказался, может там и шел, вместе с другими. Кричал радостно, видно, в игру ему это, после теплого кабинета и звонкого вылощенного спортзала.

Под локоть Витьке ткнулась жесткая рукоять:

— Лопату держи, черпай. Да продавливай, как следует, а то тяжело сеть идет.

Он совал в темную воду «лопату» — плоский большой сачок с натянутой по металлической рамке сеткой, и тянул на себя, вываливал в середину лодки, выгороженную брезентовыми бортами. Устал сразу, все завыло внутри, кинулось в ломоту. И стало стыдно, что, вроде и не слабак, даже тренируется иногда, а как дошло до настоящей работы, то любой, самый замухрышистый рыбачок даст ему сто очков. Генка рядом, школьник, а руки мелькают без остановки и спина разгибается и сгибается.

На носу рыбаки делали что-то еще, но не был времени присмотреться и толком услышать, что именно, потому казалось, просто двигаются, то слаженно, а то вразнобой, иногда крича друг на друга. А иногда кто-то отпускал шутку, дурацкую, и тогда над водой скакал надсадный мужской смех и снова быстрые слова. Потом замолкали, просто работали, не мешая звучать рыбам, хлопающимся о воду и в воде. И сама вода плескала в борта и часто в лицо.

Падала в выгородку рыба, большая и мелкая, изгибалась, светя белыми животами. Сверху еще и еще. От работы пересохло во рту. Уже тянули выше брезентовые закраины, потому что — с горой, и лодка садилась в воду все глубже. Витька глянул под ноги, увидел, что стоит уже по щиколотку в набежавшей с сетей и рыбы воде и тут же дернул его за плечо Генка:

— Бери черпак, я сам с сетью.

Он схватился за черпак, с радостью подумав, теперь не надо тыкаться бестолково, а просто делать то, что сумеет, черпать и выплескивать. При деле. И механически нагибаясь, думал о дедушке, о том, что он всю жизнь так. И до сих пор, каждый день идет сам-один в лодочный сарай, спускает на воду старенькую лодку, не байду, а просто весельную, маленькую. И уходит к маленькой сети.

Через время, ловя ухом мешанину голосов и плеска воды, выпрямился, снова поймал Генкин взгляд на себе. Ухватился крепче за деревянную рукоять, вспомнив Васькины слова о том, что в море пойдете, и ты Яшу — убей. — Свинцовый свет утра блестел в глазах Генки и Витька увидел в них эти самые слова, и смертные мысли. Понял, что он для этого парня — с Яшей, в одной лодке. А разве не так?

Тяжело плюхнулась на скользкую гору огромная рыбья туша и зажелтели по спине крупные чешуи, зажигаясь даже о скудный свет затянутого тучами утра. Изогнулась кольцом, мотая по белым животам темным веером хвоста. Как спина динозавра морского, блестел хребет с темной линией плавника.

— Ты берегись, — сказал Генка, темнея лицом в тени широкого капюшона, и добавил, — пальцы убери с борта, холодные. Не заметишь — отобьет на хуй, ффотограф…

Витька кивнул и, разгибая даже в рукавице ничего не чувствующие пальцы, убрал.

Через час шли обратно и куда-то делся ветер. Гладкое море разрезалось перед серым носом старой байды. Рыбаки сидели, курили и посмеивались, глядя, как Витька без остановки нагибается, черпает и выплескивает воду за борт, а там большая морская вода журчит у самого края борта и Витька старался не думать, что этот чертов улов, стоит сейчас кому-то неловко встать и раскачать лодку, всех потянет на дно, а зима и шелковая вода холодна.

Уже в виду берега с носа крикнули:

— Геныч, ну-ка, смени стажера. А то Яков Иваныч тебе такую премию пропишет, по мягким местам.

— Как батя родной, — добавил другой рыбак. И все засмеялись, видно что-то про батю зная.

Витька видел, как дернулось лицо парня при этих словах. Отдал ему черпак и привалившись к борту, отвернулся, стал смотреть, как солнце над плоской тучей просовывает в небо кончик горячего пальца. Закостеневшие руки спрятал в рукава и сжимал там потихоньку кулаки, проверяя, все ли пальцы на месте.

У старого причала поставили байды. Витька, сцепив зубы, вылез и стоял наверху, покачивался, нажимая подошвами сапог на жидкие щелястые доски. Генка рядом выбирал и укладывал в бухту канат.

— Ну, работнички? Не померли?

Яша вкусно притопывал по звонким доскам, вкусно дышал, щурясь, смотрел на солнце, перевязанное облачными серыми бинтами, звякал ключами на пальцах.

— Дальше без вас справятся. Ты, Витюха, ценный спец, пальцы тебе беречь надо, как вроде пианисту или скрипачу. Иди к машине, грейся.

И повернулся к Генке:

— А за тебя мне профсоюз башку снесет, черт малолетний. Но работал хорошо, толково. Обоим выписываю премию. Рыбы возьмете тоже. Лобанчик вона какой отличный, и пиленгас хорош.

Генка, не разгибаясь, ковырял растрепавшийся конец каната.

— Что молчишь? Не рад? Бросай возиться, поехали до поселка.

Парень выпрямился. Скинул с головы капюшон. Сказал одно слово:

— Нет.

И пошел к рыбакам, громыхая сапогами по старому дереву над зимней водой.