— Ну, Витюха, посмотрел, потягал. После обеда снова идут ребятки, если ручки не болят, давай с ними, поснимаешь.

Яша оглядывал доброжелательно, прислонившись к машине, играл на пальце ключами. Витька разогнул деревянную спину. Пошевелил пальцами, проверяя, на месте ли. По всем мужским правилам, надо бы зубы сцепить, пойти и всех одолеть. Сказал:

— На сегодня хватит. Держать не смогу толком камеру. В следующий раз.

— Ну, как знаешь.

Бригадир сел в джип, черным лаком сверкающий среди разъезженной грязи улицы. Улыбнулся, блеснув из тени зубами:

— Мальчишка-то стара-ался. Чуть глазами насквозь не проел.

И, одновременно с ревом мотора, выдохнул:

— Эх, люблю я это. Посмотришь, умник, как я из щенка пирожное сделаю. Все зубки растеряет.

Из-под колес разбежались желтые от солнца куры.

В доме Лариса, стоя на табурете, вешала вдоль коридора гирлянду. Подал ей руку, помогая спуститься. Лариса глянула внимательно:

— Дрожит рука. Тянул сеть?

— Черпал рыбу. Вон пакет стоит, Яша велел — тебе.

— Ну, славно, будет нам уха на все праздники.

Подняв голову, осмотрела тускло блестящие кольца и завитки украшений.

— Скажи, Витя, у тебя в детстве были любимые игрушки елочные?

— Конечно.

— Расскажешь?

Витька улыбнулся. Вспомнил, как за две недели до праздника ходил за мамой, вздыхал. Демонстративно с утра отрывал листок календаря, висящего на кухонной стенке. А мама делала вид, что не замечает и тогда вступалась бабушка.

— Не мучий дитя, — говорила, — пусть дед слазит на антресоль и достанет.

— Мама, еще до праздника столько, ведь снова побьет!

— Всех не побьет. И он мальчик бережный. Да, Витенька?

Витька кивал, хотя и знал, что какую-то из новых, дешевеньких и дурацких, разобьет, немножко специально, потому что давленые осколочки, приклеенные на картонную полумаску с резинкой, дивно сверкали. Маску просила Лилька. А еще этот «хруп» со стеклянным шепотом, когда шарик в шершавых пупырышках долетает до пола…

Дед, докурив «Ватру», сминал в тусклой пепельнице бычок и лез, стоя на табурете, на антресоль в коридоре. Долго шуршал, чертыхался, попутно что-то там поправлял и перетаскивал с места на место, пока Витька изнемогал, стоя рядом с поднятыми руками. И принимал, поддерживая, большой чемодан с облезлыми углами, перевязанный цветным пояском от старого халата. Вдвоем уносили чемодан в полутемную большую гостиную и на диване открывали крышку. В гнездах из посеревшей ваты и лоскутов лежали знакомые шары и сосульки, в углу свернулась колючим клубком электрическая гирлянда с пластмассовыми дурацкими солнышками, месяцами и звездами, а Витька больше любил другую, бабкину еще, с голенькими лампочками густых цветов — темно-синими, бордовыми и оранжевыми. Она была на матерчатом проводе с растрепавшимися нитками и горела вкусно, сочно, маленькими яблочками среди сосновых длинных иголок.

— Были три шара и два больших колокольчика, — он гладил Марфу, тешил натруженные руки о шелковую шерсть. Лариса сидела напротив, без книжки, оперлась полной рукой на стол и смотрела внимательно.

— Два шара немецкие, матовые без блеска. Будто присыпаны пудрой. На одном по синей воде с белыми барашками пенок — лебеди по кругу, один за другим, трое их. Шеи изогнуты, тонкие, клювы красные и глазики черной маленькой точкой. Так хотелось глазик этот выпуклый сковырнуть. Но жалел птиц, и знал, бабушка расстроится. Это и гирлянда, еще из ее дома приехало. Много игрушек было, а остались вот только шары и колокольчики. На другом — домики в снегу и дети на санках. Красиво, но как-то без сказки. Или просто — чужая. Понимаешь?

— Да.

— А третий и колокольцы, это уже мое было, сердечное. Вишневого цвета и рисунок из фосфорной краски. Зигзаги и звезды. У колокольчиков на проволочке внутри стеклянная бусинка, качнешь и звенит тонко, как не отсюда. …В темноте на елке рисуночки светились зеленым. И казалось, висит не шар, а горсть звездочек в пустоте. Как маленький мир. Я ложился на все время, пока елка стояла, на диване в гостиной, переезжал туда вместе с постелью из своей комнаты. Это уже ритуал, обычай, не обсуждалось. И пока не засну, смотрел на эти в темноте звезды и зигзаги. Иногда вставал босиком, подходил наощупь и закручивал шарик на нитке, долго. И потом смотрел, как мир крутится в темноте, сперва быстро, а потом все медленнее. Они и сейчас у мамы в Киеве живут. Только один колокольчик разбился. Жалко.

— Жалко…

Витька рассмеялся.

— Я ведь их слегка попортил, не удержался. Сцарапал пару звездочек и несколько полосок, спрятал в спичечный коробок. Потом носил с собой в школу и мы туда смотрели одним глазом. Это не фосфор был, а знаешь такая штука, которой поплавки заправляют. Чтоб светила, надо сперва на свету подержать. Так что к утру звезды на шарике гасли.

— Хочешь, елку поставим? Только придется ехать в лесничество, покупать и тащить сюда.

— А сама-то ставишь?

— Одна я. Не ставлю. Я вот за ветками собралась, наломаю потихоньку в лесополосе и на стенку повешу. Запах и красиво. Идти нужно к вечеру, чтоб не увидел никто. А то сходите с Васяткой. Он тебе покажет, где.

Витька посмотрел в окно. Солнце заливало огород и блистали под лучами голые ветки деревьев и кустов, казалось, по ошибке без листьев. Подумал о сугробах во дворе московского старого дома, о серой с коричневым мешанине на дорогах и тротуарах.

— Сходим. Я с удовольствием.

— Славно. Я в магазин пойду и бабке его передам, пусть прибегает. Она там торгует мелочью всякой.

«Привет, подружка Наташка!

И не удивляйся, что буквы кривые, рука еле работает. Потому и письмо короткое будет, а хотел длиииинное для тебя. Или для себя. Живу я уже не на маяке, а в поселке Нижнее Прибрежное. У бывшего библиотекаря Ларисы, на пенсии она сейчас. Расскажу потом. Еще снимаю репортажи для местного царька-бригадира, ну чисто вождь в племени, ей-ей. Расскажу. Извини, не рассчитал, рука болит, карябаю еле-еле. Много всего, но я только о главном скажу. Ноа, моя змея Ноа, она учит меня. Но не любит, понимаешь? Она вроде без сердца, хотя когда становится женщиной, ну, совсем настоящая. То есть, я сам должен думать о себе, о своем сердце и о том, какой путь выбрать. Когда только началось все, я думал, вот он — выбор. Я выбираю полет. Там, где можно идти за своим талантом, не продавать его. И вот сейчас дорога снова разделилась и снова выбор. Наташа, есть темная сторона. Может, туда ведет меня Ноа во снах? И мне очень туда хочется. Сны казались безопасными, отдельными от реальности, но сейчас темное пришло прямо в жизнь. И мощное оно, тащит. Не знаю, что делать с собой. Я бы хотел все время на свету, как раньше. Отвернуться от черного и не смотреть. Раньше и не смотрел, чтоб не больно. А сейчас… И что мне делать? Вдруг я не смогу вернуться, Нат? А отворачиваться дальше не получается. Будто темнота пришла за мной сама.

Больше хотел, но засыпаю. Целую тебя в нос, ты, наверное, мой ангел. Смешной.

Твой В.»

Ближе к закату Лариса сказала поскребшемуся в калитку Васе:

— Завтра, парень. Умаялся, спит, может к ночи встанет чаю попить и снова свалится. Да пусть уж.

Так и получилось.

На следующий день Василий шел рядом с выспавшимся Витькой, тащил подмышкой клетчатую свернутую сумку. С горушки махнул рукой на темную волну деревьев по трем холмам:

— Вон. А летом там даже маслята. Но теперь мало. С города приезжают на машинах и все собирают.

— Неблизко. В темноте обратно дойдем?

— Луна уже. И фонарик. Я у теть Ларисы переночую, мне разрешили.

Тропа узкой лентой прорезала зимнюю траву — короткую на верхушках холмов и длинную в низинах, лежащую спутанными прядями, цветом в вечернем солнце, как ларисины волосы. Идти было приятно, твердо, солнышко подсушило глину. Витька держал рукой на груди камеру, смотрел и сладко дышал, радуясь морю и запахам степи. Только иногда вспоминал колючий взгляд Генки, когда рядом, почти касаясь плечами, ворочались в зыбкой байде, над сумрачной зимней водой. Темные ряды сосен уже выстроились различимо до веток на склонах соседнего холма и Вася схватил Витьку за рукав. В низине поодаль черным жуком приткнулся знакомый джип. От него вверх, к соснам вилась узенькая тропка.

— Он там.

Витька встал, как запнулся. Стряхивая головокружение, оглянулся, убедиться, что там, на краю зрения — море, а не полуразрушенная дача в колючей проволоке. И автомобиль, не красный ли он спрятался в тени? Вскинулась в голове картинка из прошлого: Карпатый стоит, опершись задом на красный капот, заправив большие пальцы за ремень, а сбоку — Жука, мочится на траву, не прячась. Не обращая внимания, что виден девушке, сидящей в салоне. Лада…

— А что он там? Зачем? Не за ветками же!

— Не знаю.

Вася потоптался. Оглядывался, думая, морщил лоб. Неловко пожимая плечами, посмотрел снизу Витьке в лицо:

— Вить, я боюсь.

— Ну, пойдем с другой стороны. Вон еще тропинка.

— Пойдем с другой. Пусть он нас не видит, хорошо?

Витька положил руку на его плечо:

— Конечно. И далеко не пойдем в лес. С краю наломаем и той же дорогой — обратно. Не увидит он нас.

Солнце ушло за холм, за поселок, прокатив по улице меж домами последние теплые светы. Но темнота еще не встала стеной, медлила. И все вокруг, как на елочном шарике из детства, подернулось серебристо-серой пыльцой. Ее не сдувал зябкий вечерний бриз, она просЫпалась из безвременья на траву и небо, увела в смутную тень лощину, затуманила бока черного джипа, ложась дымкой на плошку моря, видную в далекой седловине. И только сосны стояли тёмно, топыря вниз колючие многие руки. Тыкали в серебристое небо острые верхушки. Но не доставали до неровной луны, наливавшейся бледным светом.

И чем ярче светила луна, тем виднее тени на узкой тропинке.

Взобравшись по склону, постояли, привыкая к сумраку.

— Да вот здеся можно. Фонарик не включай, да? — сказал шепотом Вася.

Подсекая прихваченным с кухни ножом разлапистые ветки у самого ствола, тянули, пачкая ладони смолой. И, оторвав, запихивали в просторную сумку. Взяли пять, хотели еще, но Витька покачал головой, хватит, не жадничать. Сумка кубом стояла, белея квадратами рисунка на блестящих боках.

— Ну, обратно? — Витька взялся за ручки липкими пальцами и замер. Низкий звук проплыл под ветками, просачиваясь через длинные иглы, пришел и ухмыльнулся, будто разглядывая — поймете, что я такое?

— Что это? Зверь? Вась…

Снова пришел, низкий, медленный, налился силой и стал стихать, размываясь в темноте под ветвями, закончился вздохом. И даже дернуло под ребрами от неопределенности. Голос? Машина? Или музыка?

Витька не шевелясь, стоял, наклонившись, держался за перекрученные ручки и пытался определить. Не мог. Это бесило и пугало. Когда по руке скользнула Васькина ладонь, вздрогнул и выпрямился.

— Витя… Помнишь, я показать хотел. Вот. Наверное, щас.

Тихий голос мальчика прерывался на каждом слове.

В темных просветах меж черных стволов луна развешивала на иглах обрывки света, как старую гирлянду, истрепанную ветром и временем.

— Туда?

— Тебе тоже страшно?

Посмотрел на запрокинутое к нему Васькино лицо, на плавающие в огромных зрачках маленькие луны. Отвечать не стал. Взял его за липкую руку и пошел вглубь сосен, держа в памяти направление, откуда пришел звук, представив его полосой дыма на уровне лиц.

Шли медленно, тихо, мягко ступали на ковер из осыпавшихся игл, иногда, скользя по закопанным в него шишкам, останавливались. Луна смотрела сверху на Витьку, так же, как он смотрел вниз на лицо мальчика. Пятилась, отступая, ведя.

И вывела, вдоль по неширокой полосе лесочка, к тому склону, под которым в низине — джип. Остановились за крайними соснами, не выходя на серебряный уже от лунного света просторный склон.

«Там, прямо под нами, этот чертов автомобиль. И чертов его хозяин», подумал Витька. И чуть не присел на ослабевших коленях, когда в ногу ему кто-то ткнулся, с другой стороны. С удивлением увидел большую лисицу. Села рядом, смотрит перед собой, по шерсти тускло горят лунные искры. Вася дернул его за руку:

— Пусть будет. Это наш зверь, пусть.

Витька пожал плечами. Пусть. Ну, пришла лисица, села, слушает. Наш зверь. Чего уж.

Наверное, вот так мир становится больше. И надо, как там говорила Ноа? Сломать рамки и принять. Не закрывать глаза, не притворяться, что нет его, мира. Как Васька. Он пацан еще, ему легче. У него рамок нет. Есть. Только он до них не вырос еще. А взрослые, они головой упираются…

Обрывки мыслей мелькали, множились, сталкивались и время их текло по-другому, заполняя несколько секунд стояния за шершавыми стволами еще одним миром. В ожидании чего-то, ненужные, казалось бы, обрывочки в голове, точки, пыльца и звездочки из ненастоящего фосфора, двигаясь вразнобой, вдруг стали сцепляться, кружась уже в одном направлении, соединяясь в идеальную форму. И Витька увидел шар, присыпанный пыльцой, матовый шар, на котором есть тихое море в серебре ночи, нечесаные холмы с темной щеткой леса, жучок автомобиля в низинке и трое среди черных стволов, сладко пахнущих смолой. Мужчина, мальчик, зверь. Нет, четверо. Еще — существо на его коже. А у самой нитки, за которую подвешен шар — щербатая монетка древней луны. Нитка уже закручена, подумал он, сейчас надо смотреть, как мир станет вращаться…

И положил руку на теплую голову лисицы. Нагнул голову, подбородком потерся о кожу Ноа, что выскальзывала, укладывалась на плечо, тронув краешек уха. Сжал крепче Васькину руку. Приготовился видеть.