Серый дым шел по коридору, трогая стены мягкими лапами, и там, где оставались его отпечатки, появлялись тени странных насекомых. Переливались бахромой слабые ножки и покачивались, шурша по бамбуковой облицовке, сдвоенные гнутые усики. Наливаясь цветом, твари становились выпуклыми, переползали с места на место и, сделав резкое движение, хватали слабых. Тогда на пол падали кусочки тел, шевелили оборванными ножками. Раскушенные тела пахли резко и от запаха у Генки кружилась голова, а сердце уползало, щекотно прижимаясь к спине, будто и у него — ножки бахромой.

Шел, с тревогой стремясь вперед, по сторонам смотрел невнимательно, отмечая, вот сидит и вот еще поползла. Удивления не было, потому что внутри тоже творилось что-то, по сравнению с чем наружное казалось лишь театром теней.

Посмотрел вдоль коридора и замедлил шаги. Из банкетного зала, через черный зев полуобрушенного входа шли фигуры, придерживаясь истекающей оттуда темной полосы, — в такую же пещеру на месте двери в спортзал. Бухал где-то мерный глухой барабан, блеяли флейты, нестройно и бесконечно. Люди шли наискось от Генки, он видел лишь спины и иногда темные профили мужчин. Сверкали обнаженные колени, а на бугристом полу, где прорастали клубками тугие завитки папоротника и разворачивались, прыская веером душную пыльцу, — оставались обрывки и лохмотья одежды.

К темной полосе Генка подошел, когда спина последнего потно блеснула в свете ламп коридора и исчезла в спортзале. Лампы тускнели на глазах, покрываясь паутиной и порослью вьюнков. Секунду он постоял на краю света и темноты, зацепив взглядом разорванные пополам брюки и рукав рубашки, кусок от яркого платья, смятую сумочку, по которой, поблескивая, переползали с места на место ожившие бусины. И двинулся в темноту спортзала, смахивая со щеки огромного москита. Переступив порог, чуть не упал, и ступил ниже, нащупывая новый уровень пола. В уши толкался мерный барабан. Пожалел, что в кухне отказался от стопки водки, предложенной дядей Митяем. Тот пожал плечами, махнул сам и сразу налил снова. И когда Генка уходил, в двери кухни щелкнул замок, заскрежетало что-то изнутри. Очень хотелось наружу, пока еще мир не изменился полностью. Там — ветер. И звезды. И пусть ветер пахнет чужим незнакомым летом, а звезды толкают в бок ставшую странной, налитую багровым светом луну, но все-таки там — ветер. А здесь… Но здесь — Рита. Она теперь его женщина. Да и всегда была.

В темноте ступил еще на одну ступень, ведущую вниз. Ухнул барабан. Защекотало по ноге и Генка провел рукой, обирая остатки ткани, сбрасывая с себя ненужное. Шел на багровое свечение среди шевелящихся колонн серого дыма, далеко внизу. Свет закрывали черные силуэты, они покачивались, стоя тесной группой, фигуры менялись местами, но не расходились, держась друг друга.

По бокам все шевелилось, тени или животные, а может, новая трава, взломавшая стены, он не приглядывался. Кажется, стояли там смуглые женщины, поблескивало что-то металлом и курился дымок. Серый дым покачивался, меняя очертания, подступал к лицу. Генка задерживал дыхание, но дыма все больше, и, когда легкие запылали, вдохнул. Остановился на подгибающихся ногах, ударенный стуком барабана, раз, другой — и барабан забил мерно, сильно. Сердце, понял он, положив на грудь руку, это мое сердце. Близкие силуэты вздрагивали в такт. Он видел их немного сверху: косматые головы мужчин, чью-то наспех забранную косицу вдоль широкой спины, длиные волосы молодой женщины, укрывшие ее до набедренной повязки, неровные лохмы старухи в пятнах на глазах облезающей краски. И дальше, впереди всех, заслоняя пятно льющегося с луны багрового света, — узел черных блестящих волос, проткнутый деревянной стрелой — на круглой голове с крепкой шеей над мужскими широкими плечами.

Ступени кончились. В нос ударял запах пота без примесей дезодорантов и одеколона. Оказавшись за спинами, стараясь не поддаваться желанию качаться вместе со всеми из стороны в сторону, Генка вытянул шею, пытаясь понять, как протиснуться. И увидел фотографа. Его узнал сразу — в почти обнаженном теле, покрытом красными узорами на месте бывшей татуировки. Он тоже смотрел туда, в багровый свет, заслоненный от Генки чужими фигурами. На руке Витьки, согнутой и прижатой к животу, вцепившись лапами в запястье так, что видны были капли черной медленной крови на коже, сидела птица. Медные с зеленью перьях, толстый клюв раскрыт, еле заметно белеет в пасти язык. На большие глаза наползла змеиная пленка век.

Витька, будто ощутив взгляд, обернулся, потревожив движением птицу. Веки ее поползли вверх и блестящие глаза, желтые и яркие, глянули на пришедшего. Птица смотрела как линзами, холодно и равнодушно. Витька — с жалостью и состраданием. Сердце Генки простучало быстрее и флейты тут же взблеяли, фигуры задвигались. И не оборачиваясь, будто только на звук его сердца, стали расходиться в стороны, открывая ему то, к чему шел.

…Чужая багровая луна наступала на светлый кругляш привычной земной, толкала его круглым боком и теснила с неба, затаптывая звезды. Выросшие за час деревья отбрасывали на бугристую землю двойную тень — черную и серую.

— Петровна, еще водки дай, — шепотом сказал дядя Митя. Электрик, посматривая на загороженную столом дверь, протянул и свой стакан, трясущийся в потной руке. Выпили втроем и прижались друг к другу, как дети в ночной степи, с тоской посматривая на старый будильник на полке. Будильник тикал звонко и радостно, как идиот, иногда замирал и пускал стрелки в обратную сторону. Четверть двенадцатого, а потом снова одиннадцать и вот уже без пяти полночь. Но ничто не начиналось и не могло кончиться. Время испортилось куском тухлого мяса, недоеденного зверем, и теперь минуты и секунды растаскивались юркими жуками-могильщиками в разные стороны.

По бокам и позади замершего Генки дышали порознь и одинаково с

ним стучали сердцами те, кто пришел за обещанным хозяином сюрпризом.

Рита… Вот сюда, где темное пятнышко под грудью, это он целовал ее ночью и она шлепнула его по голой спине, укоряя, что останется след, а ей еще танцевать.

Запрокинутая голова покоилась на круглых жестких листьях и пропущенные сквозь пряди волос лианы не давали ей повернуться. Два побега черными жилами захлестнули лицо, растягивая уголки раскрытого рта. Руки, раскинутые по древесному ложу, перевиты у кистей клубками стеблей. Грудь смотрела вверх, туда же, куда и широко раскрытые глаза ее, темные и отчаянно испуганные. Дыхание, мелкое и быстрое, поднимало грудь и по ребрам мелькали быстрые тени. Светлый живот. Сердце Генки ударило больно и осталось там, в нижней части удара, забыв, что надо вернуться. Затихло хриплое дыхание позади, тени от черных фигур остановились. …Ноги Риты были согнуты в коленях. Колени закрывали низ живота от глаз и на виду были только сомкнутые полосы ног, напряженные до плененных ступней. И Генка видел — каждое колено обернуто черной жилкой побега.

Он молчал в остановившемся времени, молчало сердце, и ждали флейты. И сзади кто-то шумно выдохнул, испуская душный запах сырого мяса с привкусом свежей крови, прорычал невнятно и мучительно. И Генкино сердце охнуло, застучало быстро, запуская время и гоня по венам испуганную кровь, стряхивая со лба крупные капли пота. Он рванулся вперед, но за длинные мокрые волосы был схвачен железной рукой, что стала гнуть назад его голову, до резкой боли в шее, до его хриплого крика через смех стоящих позади. Блеяли флейты, поддакивая кваканью смеющихся. Всползли по голым ногам лианы и он задергался, выгибаясь. Крик его был подхвачен рычанием и захлебами, как будто его, этот крик, жрали, жадно толкаясь из-за жирного куска. А над запрокинутым лицом черными лунами прошли веселые Яшины глаза.

— Ссладкое мясо… — сказали извилистые губы, под которыми он увидел сотни острых зубов, по кругу, за частоколом которых бился блестящий язык из черного дыма, — зверю неведомы множество удовольствий. Он не думает, пожирая. Мы можем больше. Ты!

Он поднял клубящуюся черную голову, медленно уезжающую выше по мере распухания тела-столба:

— Ты будешь смотреть! А после я отдам ее тебе. И не лишу памяти обоих. Будете жить!

— Жии-и-ить, — завыли фигуры, трясясь.

— Жить, — подтвердил дымный язык и веселые глаза, — поживать. Добра наживать. Будет тебе добро, мальчик. Выбрал сам.

Хватка ослабла и Генка забился, дергая руками. Но стебли, причмокивая, прилипали к шее и щекам, удерживая его голову в нужном положении. Теперь он мог видеть только Риту, ее светлые колени и поднятую грудь.

…Витька стоял в залитом светом спортзале чуть поодаль от группки гостей. Держал в потной руке приготовленную камеру. Переводил взгляд с Яши, скрестившего руки на серо-стальной рубашке, на лежащую Риту. Ее распнули на черной коже спортивного тренажера, стянув запястья и щиколотки металлическими браслетами. Согнутые ноги стояли на раздвижной скамье. Добела стиснуты колени. Рот залеплен куском блестящего пластыря. Темные волосы мешались с равнодушным блеском металла.

— Ну, мастер, хватит тебе света? Мне вот это, — Яша дернул подбородком на светлое напряженное тело, — без надобности. Для меня лицо сними и глаза, понял? Самое главное — глаза. И не пропусти ничего. Парнишка поможет.

Витька повернул голову. Генка стоял неподвижно, камнем, сжав в руках рукоять лампы с матовым стеклом. И лицо его светило таким же бледным режущим светом.

— Эхх, — выдохнул кто-то и причмокнул из-за спины. Яша, расцепив руки, махнул, подзывая:

— Дмитрий Петрович, получай заказ. В упаковке, в целлофанчике.

Позади хохотнули, и трое мужчин, один за одним, выступили вперед. Олег Саныч подтолкнул шофера, того, что весь вечер просидел молча, темнея длинным некрасивым лицом, смотрел насупясь, и только подливал себе коньяку.

— Ну, красава, сделай ее! Для нас, для нас…

— Снимай! — гаркнул над ухом Яшин голос и Витька машинально вскинул камеру, ловя объективом глубокие, устремленные в потолок глаза Риты.

Мелко зашлась в истерическом смехе Людмила Львовна, толкаясь, выскочила вперед, таща за руку Сирену:

— Тут, деточка, тут стой, все видно отсюда.

В голове Витьки мелькнуло белое лицо Сирены на фоне ночного моря, тонкая рука с огоньком сигареты. Что она сказала тогда? Не смогла отказаться? Отказаться…

Плавно развернул камеру, навел на угловатое от яростного предвкушения лицо с трясущимися губами, узкие глаза, в которых пустая темнота. Нажал на спуск.

Щелк…

Побагровел свет. К древесному ложу подошел, сутулясь, свешивая руки, человекообразный монстр — бывший шофер. Двигался косолапой походкой, придерживая и готовя себя при каждом шаге. Рыкнул. Витька, опуская руку с птицей, и не чувствуя капель крови, текущих по пальцам, увидел, как тело жертвы выгнулось и в насильно раскрытом рту замелькал язык.

— А-а-а, — монотонно заговорила Рита, подергиваясь телом, сжимая и разжимая пальцы, — а-а-а…

Крик исчезал в бездонном колодце неба, в котором раной зияла багровая луна. Витька погладил упругие перья зеленой птицы, отливающие медью в красном свете. Змеиные веки поползли вверх, открывая неподвижные линзы глаз. Птица глянула на верзилу, раскрывая толстый клюв, крикнула.

Щелк…

Свет изменился опять и длиннолицый шофер, снова вполне одетый, стоял перед тренажером, расстегивая серые с искрой брюки.

— Ты что снимаешь, блядь? Слов не слышал? Ее снимай! Сейчас вот!

Яшино лицо, перекошенное яростью, вплыло в видоискатель кривым облаком, блеснули ощеренные ровные зубы.

Щелк…

Птица прикрыла глаза-линзы, унося в память, под упругие перья — раскосое лицо с высокими скулами и сеткой ритуальных шрамов на висках.

Витька, пытаясь вырваться из мерного качания двух реальностей, закрыл и открыл глаза, огляделся, разыскивая Ноа.

Дева-змея сидела на возвышении, сплетенном из корневищ старого дерева. Прямая, царственная, и кожа, расписанная татуировкой, казалось жила сама по себе, переливаясь сверкающими узорами. У ног ее на выбившемся из земли корне, в расслабленной позе присел Карпатый. Белел развернутыми плечами, ноги уперты в землю, блик багровой луны падает на колени. Только глаза на добродушном лице бойницами, за которыми — нацеленные ружья.

— Ноа, — сказал Витька, не обращая внимания на текущую из рваных ран под птичьими когтями кровь. И крикнул так, что из листвы дерева сорвались сонные звери, хлопая перепончатыми крыльями:

— Ноа! Так нельзя! Нет!

Карпатый стряхнул с жидких волос нападавшую с дерева труху и повернул голову, посмотрел вопросительно вверх, на деву-змею, все так же царственно неподвижную.

— Он заслужил награду, — ответила Ноа, глядя перед собой, — он просил и получил то, что обещано.

— Да я… При чем тут он? Он зверь, я про этих, тут!

— Вс-с-е — звери…

— Ноа!!!

Змея посмотрела на него, без удивления и без сочувствия.

— Ты — мастер. Делай свое дело… С-с-свое…

Подняла переливающуюся руку и жестом возобновила остановившееся на время разговора время. Снова двинулся вперед замерший было шофер-получеловек. Снова захлебываясь, захихикала в предвкушении старуха, тряся старыми грудями, подхватывая и тиская их. Опять подалась навстречу зрелищу Сирена и темные гладкие волосы свесились вдоль щек, раскрашенных белой глиной.

— А-а-а, — пыталась сказать Рита, мелькая языком в распяленном рту.

Время тянуло секунды, превращая их в прозрачную смолу. Луна светила чуть сбоку, превращая тень шедшего к ложу монстра в Приапа, влекущегося за собственным членом.

— Стой, — распорядился Яша и поднял толстую руку, унизанную костяными браслетами:

— Погодь…

Хлопнул в ладоши. И, обернувшись к Витьке, подмигнул косым глазом, засмеялся довольно, указывая на девушку. Стебли, туго захлестнувшие кисти рук, шею и щиколотки, поскрипывая и вздыхая, стали расползаться.

Генка подался вперед. Но лишь дернулся, в свете красной луны схваченный крепко таким же стеблями. Рита, почуяв, что хватка слабеет, забилась, стараясь освободиться. И Яша, завопив и притопывая, снова хлопнул в ладоши:

— Снимай! Скорее!

Тело ее ходило из стороны в сторону, дергались ноги и руки, голова билась о жесткие неподвижные листья.

— Смотри-и-и, смотри, как танцует ее страх, смотри! Разве сама она так сделает? Сними, мастер, оставь это мне, навсегда! Ты можешь. Снимай же!

Голос Яши приближался и удалялся, тело девушки билось, меняя рисунок теней, облитых багровым светом. Лианы застыли, не давая освободиться, но не сжимая намертво.

Витька смотрел… Она прекрасна, видел он, и сердце его ухало вниз и вверх, проговаривая медленные слова. Тонкие тени рисовали внезапные напряжения мышц и убегали, снова возникая в новых местах. И Витька вспомнил, в одном из своих ночных путешествий по интернету: длинная стена затерянного в джунглях храма, покрытая танцующими телами девушек со странными лицами. Утром, как ни искал, не нашел, думал — приснилось.

Огляделся, схваченный за виски догадкой. Повсюду, теряясь в мгле серого дыма, подсвеченного красным, на ложах-деревьях бились в танце страха женские тела. Он узнавал и не узнавал их. Вот Тамара, привязанная вниз лицом, с вывернутыми вверх локтями. А дальше за ней еле видна — та самая, что сахар грызла. С другой стороны — нимфетка с шальными глазами, она несколько раз попадалась ему в коридоре, будто нечаянно, смотрела зазывно и он, хмурясь, отворачивался и проходил мимо, досадуя на свой резкий мужской интерес. Виднелись в сером дыму вытянутые вверх ноги, захлестнутые петлей, руки, царапающие землю. И распяленные жесткими побегами рты, чтоб не говорили слов, отличающих их от сочных орхидей на стволах.

Видение древнего храма, чьи изображения он после пытался найти, с неутихающим сожалением о потере, наползло на глаза. Он не мог потерять еще раз! И вскинул руку с птицей, уже открывающей линзы-глаза. Под хриплый крик птицы успел подумать, что этого — нельзя, не надо, потому что это, возможно, испытание для него, проверка — человек ли.

Щелк. Щелк-щелк-щелк!..

Побелел свет, проявляя через красное марево спортзал. Витька, дрожащими пальцами прижимая камеру к животу, огляделся затравленно, стряхивая наваждение. Время белого света и никелированных стоек не торопилось и он выдохнул с облегчением, поняв, что увиденные им в сельве девочки еще толпятся у входа стайкой цирковых лошадок, перестукивая тихонько высокими каблучками над сетчатыми колготками. Смотрят испуганно и только коротко стриженая Тамара впереди всех, глядя с завистью и ненавистью на лежащую подругу, вся подается вперед, сама того не замечая.

Шофер склонился над лежащей, провел рукой по светлому животу. Затопала в нетерпении Людмила Львовна.

И скамья под коленями Риты стала разъезжаться в стороны.

«Там, где красная луна, она раскрывается сейчас, как цветок», подумал Витька отстраненно. Он хотел туда снять там все целиком и после вернуться к этим темным глазам ведь он ничего больше не будет видеть все сделают другие он снимет здесь только глаза как велел Яша только глаза это будет это та-ак будет… Секунду за секундой снимать, как дрогнут ресницы и в глубине глаз появится то, что там внизу, причинит и будет причинять ей боль, а всем, жадно смотрящим — сладость. Разве они не для этого, юные цветы со сладким запахом мяса? Сколько им отпущено, десять лет от пятнадцати и все, дальше жить-поживать, а она, одна из немногих, будет отмечена великим счастьем страдания, да! И он будет причастен, допущен, он ведь не сделает ей ничего дурного, он просто рядом, воспользоваться случаем, потому что такого еще — никто и никогда. Только он, один он! Не для славы и похвал, а невозможно упустить, нельзя упускать! И все, вот только сейчас, пока дали увидеть, и все, а потом — никогда-никогда. Но сейчас… Поднять камеру, нажать на спуск, легонько. Крошечный щелк, чтобы снова — танец залитых красным и серым светом прекрасных в страдании тел, отпущенных на свободу тем, что они себе не принадлежат, а значит, не могут остановиться и остановить сладкую муку. Маленькое движение пальца…

— А-а-а… — Рита пыталась сказать.

Витька медленно поднял руку с камерой. И застыл, уколотый взглядом в спину. Обернулся. Карпатый рядом с Ноа на низкой спортивной скамейке, уперев руки в колени, сложил подбородок в ладони и смотрел, ожидая конца. В узких глазах — покой и довольство сытого зверя. Ноа сидела поддельной девочкой, поджав под короткую юбку смуглые ноги в ярких извивах. Смотрела спокойно и тихо, как на должное. Свет длил по гладким волосам блик, яркий, как лезвие ножа.

Витька опустил камеру. Нажал на кнопку питания. Послушал, как жужжит зуммер, пряча внутрь корпуса объектив. И сказал, перекрывая стон Риты:

— Всё. Хватит.

«Да пошло оно все вообще», подумал, «пусть хоть убивают»

— Та-а-ак, — Яша остановил время голосом, заморозил.

— Ага…

— И не боишься?

Витька не ответил. Боялся. Но что делать-то? Искоса глянул на Ноа. Она тоже смотрела на него, ожидая. И Карпатый смотрел, без возмущения, доброжелательно. Встретив взгляд, подмигнул, указав глазами на Яшу, подвел их к потолку и сплюнул.

Потрескивали лампы дневного света под потолком.

Витька резко отвернулся от Ноа. И от Карпатого. Будто рвал в груди нитку, крепкую, и стало больно. Не хотел их помощи. Если так вот, сидят вдвоем и равнодушно ждут, что станет просить, как будто их трое — не хотел! Но как же больно в груди. И все так быстро, скомканно, и подумать не успел ничего.

Он стукнул себя камерой по боку. Думальщик! От твоих мыслей один мусор в голове — выругал себя. Покачнувшись, толкнул плечом стоящего столбом Генку и тот, очнувшись, крикнул сорванным голосом:

— Сволочи! Хуй вам! Она моя!

— И давно, щенок? — хохотнул Яша.

— С ночи! С-сегодня!

В тишине стало слышно, как ветер пробует языком зеркальные стекла и они подрагивают, прогибаясь.

Голос Яши походил на шипение змеи:

— Ах ты пащенок… Ты… Ты мне товар испортил! Ты меня перед гостями? Да я тебя…

— Нас, — поправил Витька.

— А ты заткнись! Я миры открывал, старался… для тебя! Думаешь, каждый день так?

Он орал, а Витька обрадовался мелькнувшей на яростном лице Яши растерянности.

— Ты девочку отпусти. Не удался сюрприз. Расшаркайся перед своим кодлом. Развел тут плесень…

Витька чувствовал, как дрожит Генкино плечо и увидел, что тот перехватил ручку лампы, ногой отодвинув шнур, чтоб не мешал. Кивнул. Драться, так драться. Хорошо, что не щелкнул, а то там парень весь связанный. И эти все — демоны. А тут — с кем драться? Ну, барин, да еще охранник этот. И чучело, что стоит согнувшись, штаны застегнуть никак не может. Толстяки не в счет. Решил, продержимся сколько-то, и взял поудобнее фотоаппарат.