Волны снизу поплескивали в белые борта. Волны-дети, роста им не хватало. Только слышно было, как разбегаются, пробуют снова и снова запрыгнуть по гладкой краске. И скатываются. Не теряя надежды…

Темнота держала ковшом бархатные душные ладони, обняв свет лампы, что качалась и таскала решетчатую живую тень: по доскам палубы, по округлому боку мачты, взбегала на подбородок Ингрид и, не достав глаз, падала – на округлый бок мачты, на доски палубы… Но тоже, не теряя надежды, возвращалась и возвращалась.

Наташа сидела на крышке какого-то люка. Низенькая крышка, кто знает, что там внизу – Витька не разбирался. Но высоты как раз такой, чтоб можно было, сидя на теплой палубе, прижиматься к Наташиному боку. Чувствовать руку на своей голове, на шее, на плече, что перебирает пальцами волосы, пробегает щекотно и спокойно по коже, отдыхает, тяжелея расслабленно. И Витька, слушаясь маленьких волн, то становился легче, то прижимался сильнее. К родному, теплому. «Легко спутать с любовью» – выплыла мысль. Думать ее не стал, лень. Чего тут думать и так ясно. Многое в морской темноте становилось ясным, и улетали в нее приготовленные вопросы. Вот сидят они вчетвером, молчат и, будто все ясно. И понятно одновременно, что все-все никогда ясно не будет.

Ингрид сидела на маленьком раскладном стуле, чуть наклоняясь вперед, держала в пальцах тонкую сигаретку. Герман откинулся в шезлонге, прикрывая крепкий живот белым большим альбомом. Взглядывал поверх и проводил одну за другой линии, равномерно, тоже подчиняясь маленьким волнам.

Все подчинено маленьким волнам на яхте. Лишь иногда свет фонаря и бортовых огней, переглядываясь с проходящей мимо прогулочной лодкой, становился отдельным от волн, сам по себе. Выпутывался из мягкого ритма, и говорил тем, что плыли гирляндой, в смехе и восклицаниях – мы тут, не зацепите, осторожнее… Казалось, цветные фонарики лодок светили смехом и разговорами. И казалось, из-за того, что здесь, на белой палубе под темнотой, говорили мало, – свет тоже был невелик и спокоен.

– Ты ведь будешь осторожен? – напомнила Ната.

– А ты точно не поедешь? – спросил Витька.

– Останусь. Вернусь с ребятами в Каир. Домой я позвонила, все в порядке.

Она чуть дернула его за волосы:

– Ведь не только ты должен на что-то решиться…

Витьке стало стыдно. Весь в себе, в своем. И не думает нисколько, каково ей во всех этих событиях. Вспомнил, как отчаянно она смотрела на Германа, когда он поднимался по лестнице в багровом зале. Так все… быстро и странно… А завтра уже самолет.

– Наташ? А когда ты – домой?

– Не знаю, Витенька. У меня мысль одна появилась, надо бы ее проверить. В Каире. Герман поможет мне. И – Ингрид. Получится, прилечу в Москву через недельку-другую. А потом буду туда-сюда.

Маленькие волны. Витька прижался к теплой Наташиной коже, подышал. Скучать начал по ней, будто уже улетел, а она уже осталась и забыла его в своих новых делах. И захотелось, не отпуская и никуда не уезжая самому, вместе лечь и спать-спать. Но проснуться снова – в эту же ночь без солнца и ярких красок. Если бы она длилась и длилась, подумал сонно, то, возможно, он многое успел бы понять. Но сонные мысли, как на теплую руку снежинки, чуть схватишь взглядом узор – тают.

– Вам поспать надо, – голос Ингрид спокойный и ночной, немного душный, – идите в каюту. А мы посидим еще.

– Я с вами, совсем никогда уже? – сон уже пришел и стал главнее всего, но надо спросить, надо. Он ведь еще фотографировать их хотел…

Герман потянулся. Вырвал из альбома лист, подал Наташе. Проговорил что-то быстрое, сверкнув зубами.

– Обещает в Москву приехать. И тебя найти обязательно, – Ната рассмеялась и устроила лист перед витькиным носом, – смотри-ка, смотри!

– Вы всегда теперь – с нами, – Ингрид улыбнулась. Наклонилась и, обхватывая за шею, прижалась губами к черным волосам Германа, – отдав рисунко, он оставил шезлонг и пересел к ее ногам.

Витька отвел наташину руку с рисунком подальше, рассматривая. И рассмеялся. С белого листа на него смотрели два большеглазых существа, – чуть оформлены силуэты плавными линиями. Непонятно, люди ли, звери. Но перелиты один в другого, и похожи взглядами – пара глаз повыше, завитки волос по склоненной голове, и вторая пара, пониже, с контурами пальцев на макушке. Кусочек колена, выгнутая линия бока, плавно – бедро. Смотрел, уплывая в сон, но доходил взгляд до глаз, до темных печальных провалов в белизне бумаги, и появлялась сладкая печаль, уже без сна – о бесконечности… Потому что поверх двух силуэтов, связывая их, вилось длинное тулово, чуть намеченное повторящимся рисунком легкого узора. И пропадали за краем листа его конец и начало, голова и хвост.

– Как это? Ты вот это – сейчас? – Витька охрип. Кажущаяся простота рисунка вытекала из белой бумаги поднимающимся тестом. Становилась большой, огромной, больше моря и света звезд. И невозможно было перестать падать в печальную темноту двойного бесконечного взгляда…

Герман засмеялся. Запрокинул голову, сказал коротко. Ингрид водила пальцами по линиям смуглого лица. Трогала концы ресниц, пробегала по бровям, по тонкой горбинке носа. Вела по краешку полных губ и, когда приоткрыл улыбаясь, стукнула ногтем о зубы.

– Он – может, – перевела то, что и так понял Витька, – умеет.

Маленькие волны просились к ним. А четверо, передавая друг другу рисунок, смеялись от радости, что вот, только что не было, а сейчас – есть. Совершилось. На глазах. Радовались оттого, что один из них умеет, по-настоящему, без дураков.

Витька, глядя, как, улыбаясь, Наташа вытерла мокрые глаза, пожалел, что не умеет петь. Он бы спел сейчас. Пуская голос плоским камушком по спящей южной воде, спел о Германе и о его новом рисунке. О линиях, что можно пересчитать пальцами рук и пальцев хватит. Потому что выбраны самые верные линии, единственно настоящие.

Но – не умел. Потому прокашлялся и сказал. Радуясь, что краснея, не светится в темноте:

– Я как приеду, снимки свои все уничтожу. И – к Альехо. Сразу же.

– Не горячись, дурачок, – Наташа покачивалась с волнами, прижимала к себе его голову, – убить свое каждый может. Ты просто забудь о них, оставь. Потом, через время посмотришь. А к Альехо, конечно же, сразу! Только прошу тебя, будь там, в Москве, осторожнее…

– Теперь обязательно буду, – обещал Витька, – я теперь знаю, что мне идти долго. И буду беречь себя.

– Не только ты будешь беречь себя, – голос Ингрид качнулся к нему вместе с решетчатой тенью, – ты знай, теперь тебя есть кому защитить.

Она положила руку – тонкой змеей на мужскую грудь. Погладила чуть видную в качающемся свете фонаря татуировку Германа.

– От времени до времени и через время… – голос Ингрид звучал негромко и после кажой фразы она останавливалась, чтобы Наташа успела перевести для Витьки, – рождались люди, отмеченные Даром. У них не было ничего сверх того, что отпущено людям Богом, кроме одного – умения творить что-то, что проживет дольше их самих. И от времени до времени и через время, ищут и находят таких людей змеи Ноа, приходящие неизвестно откуда. Человек, отмеченный Ноа, защищен. Не от голода и не от болезней, но от опасности потерять свой Дар, утопив его в повседневности. Змеи Ноа приходят и живут на коже, переливаясь радугой, не уходя никуда, потому что некуда уйти с тела сделанной татуировке. Иногда она видима всем… – рука Ингрид шевельнулась на груди Германа, – но есть мастера, что селят на человеке невидимые знаки…

Ингрид остановилась, ожидая когда Наташа перескажет Витьке последнее, но та молчала, думая о чем-то. А Витька, еще не услышав перевода, вдруг вспомнил пламенеющую маску тигра, поразившую его.

– Ингрид, – Наташа медленно спросила что-то и Витька очнулся, прислушиваясь и пытаясь понять.

– Нинка, там в ателье. Она сама вышила змею, просто на платье. Хотела цветок, но получилась – змея…

– Она из тех, что ищут сами, – ответила Ингрид на вопрос, – наверное, так. Ее талант мал, он лежит в суетном мире быстроживущих вещей, и потому она будет искать вечно и вечно не находить.

– Бедная Нинка…

– Она счастлива, в поисках.

– Наташ, ну? – Витька слушал тихий разговор и хотел понимать.

– Да. Извини, – она спохватилась, – есть мастера, что селят на коже людей невидимые знаки. Ингрид сказала так. Может быть ты и увидишь когда-нибудь такое.

– Я видел! Там, где мне, я… Так что получается? Есть люди, что носят на себе невидимых змей?

– Дар бывает разным, Витька. Ты снимаешь, Герман пишет картины. Кто-то музыкант, а другой – знает, как делать политику.

– Вот оно что… А ты?

Он спрашивал Наташу, а смотрел на Ингрид. И обе посмотрели на него, улыбаясь.

– Кто-то должен жить для вас, отмеченных. И может быть, за вас умирать…

Он не понял, кто именно из женщин сказал последнюю фразу. Хотел спросить, а как же, ведь уже есть те, кто хранят их, есть татуировки Ноа… Но понял сам, подумав о холодном змеином и о теплом человеческом. И кивнув, ответил обеим:

– Должны быть такие люди. Да. Для людей – люди.

– Да, мастер.

– А… а откуда они? Наши змеи?

– Я рассказала тебе, что знаем мы. Ты будешь жить и узнаешь еще. Сам.

С берега то громче, то тише слышалась музыка и где-то далеко, в мягком зареве над игрушечными дворцами отелей, забухали и затрещали ракеты, рассыпавшись в черном небе веерами огней.

– Да, – медленно сказал Витька, – теперь у меня есть защита.

Тронул пальцами свой рисунок и чуть задержал руку, давая быстрому раздвоенному языку пройтись по ладони – раз, и еще, и – еще…