Солнце висело над линиями крыш мерзлым кружочком лимона. Несвежий снег пытался блестеть, посверкивал незатоптанными участками. От ларечка с шаурмой доносились осколки запахов. Казалось, мороз разбивал горячие ароматы жареного мяса и лука на длинные куски, как ломаное камнем стекло. Большая собака с комками ватной шерсти на спине и боках стояла у киоска, держала жаркую булку влажного дыхания в раскрытой пасти.

Витька ждал, машинально притопывая ногой – пока не мерз. Под брюками и свитером мягкое тепло опоясывало тело. До косточек над правым бедром.

Надо бы думать о том, что сейчас прибежит Степан, и они пойдут в просторные залы манежа, смотреть на украденные идеи. Бесплотные оцифрованные у Витьки, и воплощенные в картон и глянец, в крикливые рекламные буклеты – у Ники Сеницкого. Но думал о змеях. О жаркой влажности джунглей, где каждое дерево – живое тело. Где звери будто вырастают из этих деревьев и лиан, отрываются, с чавканьем и древесной зеленой кровью, – провести жизнь, поглощая живое и снова вернуться к корням, – влиться кровью гниения снова в древесные стволы и мясистые листья. Думал о шуме тропического леса, напоминающем ток крови.

А потом думал о рыжем коте и глазах его, снова и снова. Дышал залипающим на морозе носом, щурил слезящиеся от недосыпа глаза. Радовался, что Степка опаздывает.

Это началось утром, когда бежал к метро. Часто скрипя тяжелыми ботинками, обгоняя упакованных в серое и черное пешеходов, прятал руки в карманы. Одной сжимал перчатки в теплой глубине куртки. Люди торопились, толкали неподвижными локтями, поворачивались друг к другу всем корпусом, переговариваясь. Выдували из носов и ртов белые комки дыхания.

Слева за дорогой, среди длинных застывших домов, торчала черная щетка парка. От бегущей под ноги зализанной белизны подташнивало, и Витька отрывал взгляд, искал, куда смотреть. Никуда не хотелось. Серо-бело-черно-грязно…

И вдруг, плавно, сверху, тончайшей кисеей пришло что-то. Накрыло голову, без всякого труда преодолело косматую ушанку из жучки и закоченелую плащевку куртки. И пошло растворяться в крови, постукивая и покалывая изнутри кожу. Закружилась голова. Витька, на ходу, не замедляясь, слушал то, что внутри. Внутри был хмель, легкий и пузырчатый, скатывался в кончики пальцев, щипал в холодном носу.

Мир вокруг расслоился на тонкие прозрачные пластины, слюдяные чешуи, без цвета и особого смысла. Ждал кадров, вот увидит сейчас, как тогда, в первый раз осенью и после. Но не было. Уныло торчала щетка деревьев, совался под ноги скучный зализанный снег, проскакивали неопрятные машины, плюясь из-под колес грязью. Не аттрактивно, сказал бы Степан. Нет кадров. Не удивить никого, заключив в рамки любой кусок окружающего сейчас Витьку мира. Который продолжал расслаиваться, показывая, что – сложен, неоднороден. Пустые плоскости, не забирая с мест предметы, перестраивались, тасовались огромными картами, улетали в небо, ложились поверх старых сугробов, скатывались с них одним краем, и по их невидимым трамплинам к верхушкам деревьев ускальзывали толстые голуби. И казалось, крыльями хлопают лишь для того, чтоб не съехать обратно по слюдяному катку в снег.

Витька мерно бежал, напрягал мышцы бедер и плеч, думая мельком, что змея его спит, покачиваясь в такт ходьбы. А тонкое все приходило из пустого неба, раз за разом накрывая и впитываясь. Вспомнил о кисейных цветных покрывалах, что сбрасывали женщины в танце змей, – они держались в разгоряченном воздухе, не падая. Такие легкие, что для парения им хватало тепла человеческих тел и движения воздуха, вызванного танцем.

На бегу поднимал лицо и закрытыми веками чувствовал легчайшие прикосновения, подобные тихому солнечному теплу. Но солнце, лишь чуть поднявшись, висело за спиной на шоссе, уходящем за горизонт, и тыкало в спину замороженным взглядом. Затаивая дыхание, переставал выдыхать клубочки горячего пара. И, дождавшись очередного прикосновения к губам, втягивал ртом воздух с нитями тепла, вплетенными в стеклянные волокна мороза.

Думал о Сеницком, о неприятностях… Кисея падала, прикасалась, входила. Пузырьки бродили в голове, делая ее пустой и легкой, звенящей. Вдруг вспомнил о смерти бабушки. О горе своем, что так и не прошло никогда, потому старался вспоминать как можно реже. Тогда впервые мир для него полностью сместился и долго потом вставал обратно. С болью. А сейчас без всякой грусти, смерть вспомнилась хмелем наслаждения. Громадность бывшего несчастья пьянила. Он ведь тогда маму, занятую устройством личной жизни, видел редко и бабушка была за нее. И тогда, на похоронах, когда пришло настоящее горе, помнится, даже облегчение испытал. До этого боялся, что черств излишне, когда с пристойным выражением лица узнавал о смертях родственников дальних и довольно близких знакомых, почти и не чувствуя боли. Но облегчение после поцелуя бабушкиного мертвого лба обернулось болью длинной и настолько настоящей, что временами слеп и глох, не желая мириться с миром, продолжающим жить. А тут, отталкиваясь подошвами от мерзлого тротуара, рассматривал невидимое прежде строение мира и немного понимал о месте смерти в нем. Коснувшись его, эти мысли ушли, и Витька знал, что не навсегда. Вернутся.

В метро ехал со слухом и зрением столь обостренным, что казалось, ножом аккуратно снялась кожура с поверхности лица, отрезав ушные раковины. Наслаждался, пьянел от бившего в глаза, врывающегося в уши…

И сейчас, топая по жесткому снегу тяжелым ботинком, дыша спокойно, продолжал слушать внутренний хмель, что все слабее, слабее. Уходил, но, не выветриваясь, насыщал кровь еще чем-то, оставаясь внутри, располагаясь.

Степан спешил, расталкивая неповоротливых прохожих. Дыхание разбивалось на две струи и, подсвеченное солнцем, делало его похожим на рыбу сома в обледенелом аквариуме. За ним торопился квелый молодой человек в обширной куртке над тощими джинсовыми ногами и, приотстав, плыла роскошная девица в шубке-автоледи, не прикрывающей обтянутой черными лосинами кругленькой попы. Глядя на иней, обсевший темные пряди волос, на яркую эскимосскую сумку через плечо, Витька задался вопросом, как можно сохранять круглость попы при столь микроскопических размерах ее? Ну, чисто тростиночка, ей-ей, а попа – кругла. И щеки…

Мысленно плюнул, озлясь на незначительность мыслей.

– Так! Так-так! – заплясал вокруг Степан. Спутники его остановились поодаль, глядели с интересом.

– Шапку – нафиг, – сбил с Витькиной головы уютную жучку и шмякнул ее в стоящий колом пакет, – так и знал, вырядишься не по теме. На вот, обвяжи.

Достал из того же пакета черную, в надписях и пацификах бандану, сунул Витьке в руки. Следом извлек потрепанную бейсболку.

– Степ…

– Вяжи, давай! Мы же под прикрытием, е-мое! Это вот Пашик, он из молодежной газетки, патипа, редактор. Пашик, как дейлиньюс твоя называется?

– «Антикультура», – тонким голосом сказал Пашик и нервно добавил:

– Я не патипа, я – редактор.

– Ага-ага, не переживай. Главное, щас бейджи навесим и чудненько, молодежная газетка, интервью у мастера мэйнстрима и бла-бла… А это Лидочка наша, красавица Лидочка. На машинке нас подбросила. И обратно повезет. Если что…

– Если что что? – Витька негнущимися пальцами затягивал на затылке узел банданы. Лидочка старательно по-королевски улыбнулась, кивнула величественно и тут же, полуоткрыв вишневый ротик, жадно уставилась на Степана и Витьку. Витька радостно наблюдал, как, вспугнутая было стараниями красавицы, тишком вернулась на личико рязанская крепкая щекастость и даже нос как бы на глазах закурносился.

Степка нахлобучил поверх банданы бейсболку, покрутил, повернул козырьком назад и отступил, любуясь.

– Как это, если что? Думаешь, когда раскусят, церемониться с нами будут?

Витька слегка растерялся. В коротких мыслях о том, что им предстоит сделать, иногда мелькавшим среди непонятных новых ощущений, он видел устыдившегося красного Сеницкого под укоризненными взглядами окружающих, и себя – гордого, обиженного страдальца. А сейчас в голове заворочались слова Наташи, про железяку, которой могут в подворотне по затылку. Неужто может быть такое?

– Значит так, – Степан глянул на часы, замахал рукой на спутников, подзывая:

– Заходим вместе. Лидуша последняя. У Пашика фотокамера. Ты – ассистент.

– Из Джанкоя опять…

– Без разницы. Тебя еще для глянца не снимали, морда не замылена. В бейсболке и не узнают. Побегаем по залу, ах-ах, договаривались на три часа, время поджимает. Так и быть, пока глянем экспозицию, сделаем общие планы…

– Ага, особенно Сеницкий не узнает меня в этом козырьке.

– Плохо слушаешь. Сеницкого Тинка придерживает в офисе. Он и не знает, про интервью, это ж легенда, балда! Для тех, кого там встретим!

– Джеймс Бонд, однако, – Витька пошел за быстро шагающим Степаном. Пашик устремился следом, попадая под локоть. Лидуша, не отводя восхищенного взгляда от Степкиной спины, замыкала процессию.

В гулком вестибюле, ожидая, пока Степан разобъяснит все вахтеру, Витька стоял подавшись вперед, к внутренностям здания, как бегун на старте. Услышав шаги товарищей, сразу двинулся, в залы. Стараясь не бежать, поднялся по лестнице на второй уровень. И застыл в центре, медленно поворачиваясь, отшвыривая взглядом висящие в простенках меж снимками рекламные плакаты. Узнавал, перемешивая внутри брезгливость с удивлением, свои сюжеты, да почти все. Подошел медленно к большому снимку. Захламленный едой и стаканами стол, двое бандитов за ним, театрально свирепых, стоящая в центре кадра девушка с длинными волосами, заслонившими лицо, режет рыбу, сырую. Вспоротый живот, белесый комок плавательного пузыря, раскрытая пасть со щеточкой мелких зубов, кровавые кишки по столу среди глянцевых магазинных упаковочек. Услышал, как восхищенно ахнули сзади. Обернулся. Лидуша, прижав к высокой груди кулачки, ела глазами фото. Наткнувшись на его взгляд, смущенно захлопала приклеенными ресницами и отвернулась. Метнув напоследок взгляд на поразившую ее картинку. Под высоким потолком бился ласточкой голос Степана, – фальшиво и бодро что-то втирал двум мягким теткам в самовязанных шалях. Тетки внимали. Металась по пустоте зала, не наполняя его, фамилия – Сеницкий, Сеницкому, да, ах, Сеницкий, как, вы не…, о Сеницком…

Из дальних комнат выпадал и раскатывался по натертому полу стук молотков и шаги рабочих.

Не слушая тонкого голоса Пашика, который пытался играть начальника, звал, робко распоряжаясь, Витька пошел вдоль стены. Смотрел. Пока не думал, не мог собрать разбежавшиеся мысли. Вбирал, вбрасывал в себя растерянно.

– Слушай, – Степка подтолкнул его под локоть, задышал шумно, подстраиваясь под шаг, – блин, я думал, будет полная херня. А он ничего, паскудник. Ну, не обижайся, ты ж лучше все равно, но как сделал, а? На чужом-то? Скотина!

Последнее проговорил с восхищением и смялся, кашлянул. Шел дальше молча.

Так, в молчании, обошли зал, все рассмотрели. Пашика, что сунулся спросить, может, поснимать выставку-то, Степка отогнал шепотом. Редактор надулся и, помолчав, сообщил:

– Но я все-таки сниму. Для газеты.

И пошел кружить по залу, примериваясь, становясь сбоку, чтоб вспышка не бликовала по глянцу развешанных фото.

Рыжий кот с зелеными глазами снова пришел в голову Витьки. Запрыгнул, помял по мозгам лапами, плюхнулся и заурчал, сторожа одно ухо на дребезжание стекол, когда снаружи ехали машины, и взглядывая иногда щелочкой ленивого глаза.

Стояли снова у первого снимка. Молчали. Степан посматривал то на Витьку, то на Пашика с Лидушей. Оставшись без присмотра, они кружили по гладкому полу, подбегали к развешанным снимкам, хватая друг друга за рукава, тащили к понравившимся. Изредка взглядывали на стоящих друзей и отворачивались, не подходя близко.

Неслышно пришла мягкая тетка, встала у распахнутой двери, сложив на темном квадратном сарафане круглые руки в ажурных кружевах:

– Дальше будете смотреть? Там его же работы, только тема другая.

– Собачки и кошечки? – предположил Степка.

– Почему же? – тетка оскорбленно повела плечами, ерзнув по дверному косяку шалью с помпонами, – очень глубокие снимки, полные философского смысла. Заставляют думать о высоких материях.

И, посторонившись, пропуская, уколола спины входящих:

– Не каждый так умеет, знаете ли, не каждый. Сейчас только и снимают – барышень вот таких. Одежды только поменьше…

Дважды осмотрели коллекцию строгих храмов в чистом поле, смеющихся девочек на залитых солнцем верандах – с обязательным персиком-яблочком в маленьких пальчиках, согбенных бабулек и дедулек с мировой скорбью на морщинистых ликах, радостных невест на фоне бьющих в синее небо фонтанов, плачущих женщин горячих точек с искаженными страданием лицами…

Тетка все так же, прислонясь к косяку, сложив толстые руки, глядела с высокомерным презрением победителя. Радовалась – подавлены мастерством.

– Ну, скажешь что? – осторожно спросил Степан, – или потом? Подумаешь когда?

– Курить хочу, Степ.

– Вниз по лестнице курилка, – сообщила смотрительница, – только, пожалуйста, аккуратнее там.

– Ага, – бурчал Степка, спускаясь узенькой лестничкой к жестянке на подоконнике, – оргию устроим, как и положено репортерам андаграунда.

Дым пластался по холодному стеклу, невкусно першило в горле. Узкое окошко скучно показывало все тот же несвежий в наплывающих сумерках снег, тех же черных и серых прохожих.

– Степыч…

– М-м?

– Помнишь журнал, что я привез от Альехо?

– Полистал, да.

– На развороте, помнишь снимок? Старуха с котом большим?

– Рыжим таким? Помню, конечно. Хороший снимок. Простенький, но хороший, очень. И глазищи у кота – зеленые такие.

Витька вжал в кривую жестянку недокуренную сигарету. Давил пальцами, в такт словам убивая тонкий дымок:

– Фотка эта, мин херц. Черно-белая. Да. Кот на ней – серый. Да. И цвет глаз его ты не мог определить. Вот. Так. То.

Дымок завился почти невидимой ниточкой, коснулся стекла и умер на нем.

– Да ну? Врешь!

Степкин окурок полетел в банку.

– Но если так, то – да. Высшее мастерство… Умеет, чертяка старый…

– Так вот, Степ. Я умею тоже. Могу из этого зальчика, где Сеницкий свои шедевры выставил, не у меня украденные, а из журнальчиков надерганные, да из сети, – каждый снимок взять. Каждый, понимаешь? И из каждого сделать такой шедевр, что у тебя ноги будут подгибаться!

Из зала по ступенькам к ним скатывались чириканье Лидочки, ломкий писк Пашика, певучая воркотня теток.

– Н-ну…

– Не веришь?

– Витяй, я не то, что не верю. А как-то это странно. Про себя вот так говорить. Ты сделай сперва, может. Ну, не знаю.

Степка вздохнул и набычился, глядя в окно.

– Сделаю.

– Ну, хорошо. А что с козлом этим делать будем?

– А ничего.

Степан оторвал глаза от скользкого стекла. Раскинул в стороны коротковатые руки:

– Как ничего? Что же он, скотина, так и будет? Выедет – на твоем? А справедливость?

Витька засмеялся. Потер ладонью бедро, залез рукой под свитер и погладил теплую кожу. Задержал пальцы на выпуклости змеиной головы. Говорил мягко, выпевая слова в такт невидной снаружи ласке:

– Пу-усть пода-арком ему на новый год. Пу-усть. Он мной никогда не станет. А я еще буду снимать. Буду и буду. Лучше и лучше! Да!

– Ты че, брат, под кайфом сегодня? – рыжий смотрел на странное Витькино лицо, полузакрытые глаза, – когда успел, блин?

– Я теперь всегда под кайфом буду, Степ, – обхватил рукой голову друга, притиснул локтем к свитеру на груди, сказал в лохматую макушку:

– Несе-е-от меня лиса за дальние леса-а-а… Несет меня, Степка…

– Да пошел ты! – отбрыкавшись, Степка вывернулся из-под руки, пригладил вихры:

– Совсем свихнулся, бля! Так че? По домам, что ли?

– Ага! Хватит, наигрались в шпионов.

– Снова думать будешь?

– О, йессс…

Быстро входя в большой зал, Витька мельком глянул на свои-чужие снимки по стенам. Улыбнулся Лидочке. Та расцвела, заиграла темными глазками. Подошел к Пашику, встал рядом, всем видом показывая – ждет указаний. Редактор смутился, замямлил что-то отрепетированное и непригодившееся: о времени, общих планах съемки. Ублаготворенные тетки ворковали, кивая, гордились выставкой и, несомненно, очаровательным к ним мастером Ники Сеницким. Милостиво поглядывали на Лидушу и Пашика – неофитов-соратников.

А Витька уже топтался нетерпеливо, ожидая, когда можно будет, попрощавшись, уйти. Не зная еще куда, просто кружить по морозным улицам, ехать в подземке, выходить, где вздумается. Смотреть на углубленное в себя темно-синее небо со следочками желтых фонарей на подоле. Смотреть, смотреть, есть глазами, насыщаться, чтоб потом, дома, свернувшись клубком на смятой постели, все переварить. Лежать неподвижно, наплевав на дела и назначенные встречи. А от шефини Степка отмажет. Все одно – длинные праздники, суета, никто не работает и ничего про других не знает.

Переварить… Как змея…

Толкнул Степку плечом, потянул за рукав. Тот прервался на полуслове, скомкал цветистую тираду из комплиментов выставке, мастеру, удивительному уму и глазу поклонниц его. Тетки синхронно, в такт словам, качали согласно прическами, сверкая вычурными серьгами из недорогого камня.

Пошли к выходу, топча тяжелыми подошвами гулкие звуки. Лидуша, звеня автомобильными ключами, вырвалась вперед, расправила плечики. Играла обтянутой трикотажем попой. Иногда оглядывалась и, не зная, кого предпочесть, одаривала томным взглядом то Витьку, то рыжего Степана. Невостребованный Пашик грустно вздыхал в сторону.

Подходя к лестнице, увидели, – навстречу, вырастая головами, плечами, двигалась группа мужчин. Первым шел Ники Сеницкий. Обворожительно улыбаясь, зацепил быстрыми глазами камеру в руках Пашика, растаял дежурно в сторону Лидочки. И застыл на верхней ступеньке напротив Степана и Витьки.