Разбитая раковина

Ладе снилось: зеркало тёмной воды тихо покачивается у самой кровати, трогая край простыни. Смотреть нужно в потолок, потому что в воду - страшно. Но уже к боку подбирается холод, простыня свесилась языком и намокла, вода по ней лезет всё выше длинным пятном. Можно смотреть вверх, где на белом чиркают тени, но холод воды всё ближе и - никуда не уйдёт. Придётся сесть, опустить ноги в тёмное зеркало, под которым неизвестность. Идти через разжиженный ночной воздух комнаты к белым дверям, поводя руками перед собой, и что там коснётся бедра под водой: утонувшая салфетка или что-то живое, что вода принесла в себе?

Лада смотрит в белый потолок. Пока смотришь так, можно решить для себя: это всего лишь московская старая квартира, и она проснулась одна в комнате, потому что Липыч в рейсе. А в кухне гремит сковородкой Светлана Петровна. Как бы мама. Это свою можно позвать "ма-ам" или сказать ей "ну мамочка", а эта всегда - только мама.

Нет, пусть лучше эта кровать в её спальне в панельной пятиэтажке - одной из десятка поселковых домов "с удобствами". Но тогда за шкафом - бабушка всхрапывает во сне, а мама пришла со смены и снова сидит в кухне и перечитывает старые открытки.

Больше всего Лада не хочет, чтоб кровать - в больнице. Это страшнее тёмной воды. Она рывком садится, откидывая влажное одеяло. Вода всплёскивает шёпотом, потеряв угол простыни. Лада отпихивает мокрое полотно, глядя вокруг. Белые стены без украшений, и нет ничего, только она и кровать. Да ещё дверь по диагонали в самом далёком углу. По воде змеятся полосы лунного света, схваченные крестом оконного переплёта. Отражения изгибаются, это похоже на танец чёрных и бледных змей на воде.

Лада наклоняет голову. Если смотреть вниз, не мигая, то светлые полосы кажутся тропами в лесу. Ночные тропы среди чёрной зелени, серебряные в свете луны. Очень красиво. Было бы красиво, если бы она смотрела со стороны - на картину или в кино. Тропы колышутся, уходят к стенам, сужаясь и пропадая. Ладе страшно, что если она спустит ноги и пойдёт по светлой тропе, то и сама будет становиться всё меньше и пропадёт в темноте, не дойдя до двери. Она наклоняется и трогает пальцем воду. С кончика пальца падает набрякшая капля, и от неё поверх серебра идут круги, тоже вперемешку - тёмные, светлые. И тоже пропадают, не добравшись до стен. Ладе трудно дышать, пора уже на что-то решиться, и она со всего маху шлёпает рукой по месту, куда упала капля. Шлепок кажется мягким грохотом, круги вспучиваются, разбегаясь, вода бьётся о стены. Быстрее извиваются под кругами светлые полосы, и это не тропы. Как она сразу не увидела! Это змеи ползут бесконечно - от окна в темноту. От шлепка, нарушившего мерное колыхание, змеи проснулись и поднимают туловища над мягким зеркалом воды выше и выше. Стоят колеблющимся лесом, глядя на неё из-под белого потолка, мелькают раздвоенными плётками языков.

"Тапочки жалко", - Лада вспоминает, они стояли под кроватью, смешные и лохматые, а на пятки сама пришила помпоны, как заячьи хвосты. ...Спускает ноги в воду и выпрямляется, схватившись рукой за холодные прутья кроватной спинки.

От того, что, проснувшись, она всё равно лежала, голова кружилась. Из прорех в крыше шёл бледный свет луны. Приподняла голову и посмотрела, надавливая подбородком на грудь. Плетеная стена прорежена лунными лучами. А в дальнем углу дрожит, качаясь, радужный колпак света над захламлённой деревянной поверхностью .

Откинула голову, стукнувшись затылком, и сжала зубы до скрипа, зажмуривая глаза. Мир, из которого она убежала в сон, вернулся. И вернулась память о том, как ходила вокруг стола, становилась на коленки, мазала клеем, прижимала цветные осколки. Говорила. А потом кричала и топнула ногой.

Вернулась и боль в плече.

Оборвалась монотонная тихая песня. То ли стук затылка услышал, то ли почувствовал её боль? Прошуршали шаги. И снова тихо-тихо, только мерное дыхание рядом.

Лада не открывала глаз. Тапочки стояли перед глазами, оранжевые, лохматые, и было нестерпимо себя жалко, потому что не спустить ноги с кровати и не нащупать их, пожимаясь от холода. Поджала под себя ледяные ступни, оказывается, мокрые всё-таки. Медленно села. Кинула искоса взгляд - чёрная скомканная фигура на корточках, лунные блики на коленях, сутулые плечи. Лицо в тени. Захотелось лечь, укрыться с головой и не видеть, не слышать. Тапочек от него точно не дождешься...

Сеялся через дыру в крыше мелкий дождь из чёрной тучи рядом с луной. Слепой лунный дождик. Холодно ногам.

- Холодно ногам, - повторила хрипло и стала растирать ледяные ступни. Хозяин проговорил что-то, протянув чёрную руку. Сел на пол и, положив к себе на колени одну её ногу, стал гладить и разминать, прогоняя холод. Лада снова легла. Раз хочет, пусть мнёт: тепло, приятно. Полезет выше, она закричит. Но по движениям ладоней понимала - не полезет.

- Ты не заболеешь, женщина моря. У нас есть ночь, она только началась. Ты согреешься и поешь, а потом, может быть, захочешь доделать свою песню. Я - Акут, мастер. Ты должна сказать мне свое имя, но мне непонятен язык. Как узнать, что имя, а что просто крик или песня для работы? Или молитва? Но, когда уйдет твоя тоска, мы сможем говорить.

Говорил-говорил, покачиваясь, вытягивая руку вдоль её голой ноги. Перехватил бережно и взялся за другую. Лада лежала без мыслей, согреваясь его руками и голосом. А потом он замолчал. Руки его всё так же гладили её уже теплую ногу.

- Знаешь, я ведь была обычная девочка, - не дождавшись его слов, заговорила она, - разве только стеснительная очень. Как кто незнакомый, я всё молчу. Лепила хорошо, потому что можно ни с кем не говорить, садилась у окна, там подоконник широкий и лепила зверей, разных. Если забывала убрать, они, пластилиновые, плавились на солнце. Мама ставила их на полку. Чудные там были, некоторые даже уродливые, страшные. Я их делала, когда напугана была или сердилась. Во сне потом плакала. И меня даже сводили к врачу. Такой милый дядька в очках металлических, из-под шапочки чёрные волосы кудрями. Я всё удивлялась, как это - доктор, а волосы длинные.

Мелкий дождик тихо шуршал по стенам и крыше. Внизу, под сваями пола, кто-то завозился, и Лада прислушалась настороженно. Но руки хозяина не сбились, и она снова стала смотреть в дыру в крыше. Было видно, как мелкий дождь поблёскивает искорками в полосе лунного света.

- Однажды мама повела меня сдавать экзамены в художку. Школа такая. Туда ходили знакомые девочки, у них были этюдники, они знали, как накладывать тени и что такое перспектива. Мне дали карандаш и поставили перед мольбертом, сказали, рисуй горшок. А он круглый, и тень падает на столик. Как это все карандашом? И стоя. В-общем, не получился горшок, и я сама это видела. Хотела рисунок выкинуть, но побоялась. Учитель маме потом в коридоре говорил, маловато способностей у девочки...

Горячие руки похлопали её голень и положили ногу к ноге на циновку. Снова сел на корточки, свесив руки между колен, приготовился слушать дальше.

- Спасибо, - шепотом сказала Лада. Помолчала неловко и предложила:

- Ну что, пойдём смотреть, что получилось?

Стала тащить циновку - обернуть вокруг себя. Мужчина, поднявшись, исчез в углу и вынес оттуда пёстрое полотно, держа его за два края, как занавесь. Накинул ей на плечи, пропустил под руками и затянул на груди, зашпилив деревянной заколкой.

- Красивая, - сказала Лада, трогая край мягкой ткани.

И, приподнимая подол, пошла к радужному колпаку над столом.

Щит лежал, выпячивая себя, по выпуклой поверхности бежали сами собой перламутровые блики, переплетаясь. Всё получилось, всё, что она говорила и пела, когда двигалась вокруг стола, не помня - одетая или нет, теперь само пело свою песню, танцевало, кидая в глаза нежные комки света. Только края щита молчали, уходя в темноту, и оттого было жалко сотворённого мира - таким он был хрупким, неустойчивым. Нуждался в защите. Лада оглянулась и, показывая рукой, попыталась объяснить:

- Видишь? Это недолгая красота, она есть, только когда смотришь. А вот если вот здесь продлить и тут завернуть вот так, то она станет... - руки её застыли, и она смолкла, проверяя, правда ли именно это слово надо сказать. Кивнула сама себе и сказала:

- Станет вечной. Даже если разобьют, она останется в тех, кто видел. Понимаешь?

Последний вопрос прозвучал безнадежно. Разве же поймёт, она вон ни слова не понимает из его речей. Но мастер, постояв, наклонил голову и ушёл в маленькую дверь. Пока возился там, за раскрытой дверцей, что-то передвигал, Лада стояла, трогая мягкую ткань, думала: утром будет солнце, и она увидит, какого цвета новое платье. Может, и узоры на нём. По телевизору видела что-то про Африку, было похоже...

Мужчина, пятясь, что-то вынес, держа перед грудью. Что-то, от чего его голова и плечи очертились на фоне бледного мерцания. Повернулся, она увидела раковину и веер яркой радуги над ней. Открыла рот - ахнуть. Но он уже положил ношу на край стола, занёс круглый камень и опустил с размаху на дрожащий свет. Всплеснуло сумасшедшее зарево - до самой крыши, осветило торчащие клоки соломы, дощатые стены с пучками травы и листьев. И - у двери на улицу - вдруг жёлтые глаза пушистого зверя. И - погасло. Мужчина застонав, бросил камень.

Шуршал дождь. Пискнуло в углу, зверь с жёлтыми глазами пробежал, прыгнул мягкими лапами.

Лада подошла к мастеру. Он был выше, её голова находилось на уровне мужского плеча. Прямые волосы висели вдоль щёк, скрывая от бледного света отвернутое лицо.

- Спасибо. Я сделаю, как надо.

И опустилась на колени у стола, разбирать брызнувшие во все стороны осколки.