Ночь Мененеса

У Мененеса болела спина. Да ладно бы лопатка или плечо, а то вся поясница, как в огне, и ниже. Вождь заворочался на широкой тахте, плетённой из распластанных лиан. Маленькая жена не проснулась. Иголочки света дотрагивались до её лица, черных волос и еле заметно шевелились от дыхания. Мененес осторожно сел и стал смотреть на неё, лежащую на спине. Когда-то он был женат на её матери. Она три года не рожала ему детей, и вождь отдал жену советнику. И вот тебе раз: через год забеременела, и родилась эта вот. Мененес тогда велел не называть девочку. Чтоб имя не водило её за собой. И ждал. Подумал, если будет похожа на мать, то возьмёт в жены её. Так и звали её в семье - Дочь. Выросла красивее матери. И теперь Мененесу нужно найти имя, потому что у неё округлился живот и не годится женщине рожать детей, не имея своего имени.

Когда сидишь, боль уходит, будто стекает медленной жижей на циновки и вниз, под гулкий пол. Но знал, ненадолго. Потом надо вставать и ходить до утра. Пока не женился на этой, молодой, то много не думал. Вставал и ходил, звал травницу или колдуна. Ворчал и жаловался, тыча пальцем в бок и откидывая край одежды, подставлял поясницу рукам старой Бериты. А сейчас у него молодая жена. Конечно, она опускает лицо, трогая пальцем губы и низ живота в знак своей покорности мужу, но он же видит, как ласковой насмешкой вспыхивают её глаза, когда он, вставая с пола, упирается рукой и морщится.

Мененес уперся рукой в близкий пол и поднялся. Морщился: всё равно никто не увидит, и эта вот - спит. Стал ходить, тяжело ступая босыми, растоптанными тяжестью большого тела ногами. Туда пять шагов, тронуть стену и обратно, пока щиколотка не упрётся в край ложа. Весь день с охотниками. Сперва прибежал мальчишка, рассказал о большом стаде чёрных антилоп неподалеку. Самая лучшая охота - перед длинным дождем. Кошки выгоняют из логовищ подросших котят, антилопы собираются в стада и топчутся на маленьких полянах. Ещё один дневной свет, два, может, три, и все звери двинутся в глубину леса по тропам, которые чем дальше, тем поднимаются выше. Звери уйдут от реки, боясь большой воды. А охотников бояться забывают, потому сейчас горячее время. У каждой хижины висят свежие шкуры, и на вешалах под навесами - ленты вяленого мяса, а под ними малышня с ветками - отгонять мух. Женщины, приготовив свои дома к дождям, приносят из леса полные корзины корней и раскладывают их на полу под навесами, чтоб просохли. Торопятся собрать зерна с тех трав, что растут у хижин. Всем есть дело.

Мененес вместе со всеми готовил стрелы, перетянул лук. И пошёл на поляну, где стадо, тоже как обычный охотник. Всё бы хорошо, но на обратном пути, подходя к своему большому дому, чьи крыши, покрытые золотистой травой, слились в один улей, под которым - домики жён с детьми, дом для слуг и помещение для оружия и охотников, увидел свою девчонку-жену. Стояла у плетня, руку держала на животе. Подбоченился и сам решил свалить с рогатки тушу антилопы. Свалил. Вот и прихватило спину.

- Ходи теперь, старый дурак, - обругал себя и снова зашлёпал голыми пятками, шепча:- Посмотри на меня, Большой Охотник, забери мою боль в чёрное небо. Мне она ни к чему. А тебе - на один белый зуб. Прокуси ей хребет, как ты прокусываешь чёрную тайку неба, и в дырки на нём льётся свет.

Жена заворочалась, вздохнула, вождь замер с поднятой ногой. Когда снова задышала сонно, поставил ногу.

Ночь приходит и приносит в тёмных руках то, что днём спрятано. Старые мысли о том, что было давно. Боль, что спит под жарким оком Большой матери. Ему бы подумать о племени, он - вождь. Хватит ли припасов на время длинных дождей... И о времени свадеб, о новой хижине для танцев богам. Но полезные мысли порскают в стороны, а думаются другие. Об этой, которая лежит без имени, дышит. И в ней - его сын. Пусть сын. Хорошо, что Мененес - вождь, может жениться, сколько захочет, и потому смог взять её себе. Но плохо, что он не знает точно, любит ли она его: ведь его годы и годы её отца одинаковы. Можно спросить Большую Мать, но узнавать правду иногда страшно, страшнее, чем выйти из леса на дикого слона и убивать его, подрезая под толстыми коленями сухожилия. Он стар, а она совсем молода...

По утрам и он молод, как молода Большая Мать, выходящая из тумана над рекой. Этим утром, перед охотой, он встал и согнул лук, наматывая жилу-тетиву. Руки не дрожали, стали толстыми, как стволы. После вместе со всеми, обмотанный охотничьей короткой тайкой, танцевал у кострища, притопывал по серой золе, запрокидывал голову и пел песню охоты.

Им повезло, как всегда в последние дни перед дождями. Одна рука охотников вскорости вернулась в деревню, унося убитых кошек. Две руки шли через мокрые кусты ещё долго. И потом на солнечной поляне отбили от стада трех антилоп. Сначала стреляли, потому что короткие рога у чёрных острые, подойти нельзя. И только потом, когда трое чёрных уже взмылились боками и топтались, вскрикивая в гневе, вертя мордами за прыжками и криками охотников, тогда он, кружа рядом, уворачиваясь от рогов, подобрался к одной и перерезал горло. Утирая лицо от липкой крови, сразу кинулся, обежал другого чёрного и, ухватив за рог, дёрнул, поворачивая, загибая к спине голову, и - снова. Кровь лилась, прыская на кусты, блестели листья. И запах её, как хорошо созревшее пиво, ударял в голову. Третьего, огромного чёрного мужчину, на него погнали охотники, укалывая блестящий круп копьями. Хорошо Мененес успел вдохнуть-выдохнуть с хрипом и кинулся прямо на острые рога, нагнутые на него. Нож держал перед собой и успел попросить Большую мать, она и помогла - сорвался с лезвия солнечный зайчик, резанул чёрного по выпуклым глазам, и тот мотнул головой, открывая шею. Большие Родители милостивы к Мененесу на охоте. Потому он и вождь.

Потом Мененес сидел на пригорке, в тени куста, кивал на поклоны охотников и улыбался им, пока туши торочили к жердям. Улыбка растрескивала на лице корку крови. Очищал лезвие листьями, чтоб не прилипало внутри к кожаным ножнам. Было хорошо, как всегда после хорошей охоты. Но назад шёл уже тяжело, и, когда молодые после еды веселились на площади, ему бы лечь спать - так гудели ноги. А надо станцевать танец храбрости и сидеть до конца праздника. И после этого возлечь с женой. Хотя бы с одной. Он вождь, он должен. Но чем дальше идут годы, уходя в лес караваном старых слонов, тем чаще его жизнь делится на сотни жизней: утром он нарождается вместе с юной Большой матерью, к полудню становится зрелым, а к вечеру приходит старость... Может, потому и гонит он ночной сон, потому что знает, что приходит за старостью? Вдруг во сне придёт к нему Большой Охотник, сверкая белыми одеждами, сядет на край постели и хлопнет по плечу. Глаза у него - тёмные пятна на бледном широком лице. И тогда - хочешь-не хочешь - а надо брать из рук Охотника его холодную трубку и выкуривать, последнюю здесь.

- Мене, мой муж, - сказала безымянная. Поискала рукой и, погладив по широкой пояснице, обняла, - мне холодно без твоего тела, - она дышала ему в бок, и он снова подивился тому, что всякий раз, как думает о последней трубке, безымянная просыпается. Протягивает руку и не даёт уйти в тоскливые мысли.

- Спи, лесная земляника, я только попью воды, - он протянул руку, нащупал тыкву с длинным горлом.

- Это имя? - она засмеялась, и Большой Охотник, до того светивший безжалостно, протискивая бледные пальцы в щели стен, потускнел, прячась за невидимые облака, - мне нравится, красиво.

- Нет ещё. Не имя.

- Мне нравится, - она снова засыпала, и рука слабела, откидываясь от его бока. А потом вдруг сказала сонно:

- Утром позови Бериту, пусть даст тебе трав... для спины...

Он кивнул, удивляясь тому, что всего руку и руку и ещё одну руку дождей тому, она лежала в животе матери, а вот теперь чувствует его боль. И не отодвигается, засыпая.

Утром... Нет времени на Бериту утром. Рассыплется на двери хижины мастера Акута последний знак из перьев ворона, и он придет, принесёт защиту от своих снов. Может, наврал про сны. Но вождь знал - и во лжи есть знаки. И не хотел рисковать собой, а особенно этой, что спала рядом - без имени, но с круглым животом, в котором - его сын.