Утро деревни

Деревня просыпалась, как было всеми утрами, идущими мерным караваном по времени вдаль. Малые круги времени, от одной ночи до другой, вкладывались в круги побольше - от одних длинных дождей до других, а вокруг этих средних кругов кольцевались ещё большие - от рождения до смерти. Круги жизни шли беспрерывно, накладываясь друг на друга; всплёскивали волнами, когда после длинных дождей играли в деревне свадьбы, и затихали. Но не стихали совсем. Женщины должны рожать, и, если случалось женщине выбрать себе мужчину не во время длинного дождя, она всё равно выходила замуж, рожая детей не дождя и Западного ветра, а света и других ветров.

Но главное время свадеб - время Длинных дождей. Солнце ещё светит, жарко и влажно, выжимая с поверхности кожи пот, а из мокрой земли меж деревьев - цветами пахнущую влагу. Но всё гуще идут с запада тучи, всё чернее их толстые животы, провисающие до макушек деревьев. День, другой - и солнце не сможет раздвигать их. На землю придут сумерки, а за ними - мерно зашуршит небесная вода. Вымоет до блеска листья и траву, глина на утоптанных тропах станет красной и жирной, а потом скроется под плёнкой воды. Свесятся с неба нитки водяной пряжи и сошьют тучи с рекой частым полотном серого цвета. Нити будут становиться всё крепче, и в один из дней река вспухнет, будто притянутая к тучам и потечёт на берега, пряча жёлтые пляжики, крутясь вокруг острых камней. А потом скроет и их, оставив на поверхности только верхушки.

Лес присядет на корточки: если выглянуть из хижины, то деревья короткие, а под ними, там, где толпились кусты над зарослями ягодника, - сплошное зеркало. Поплывёт по нему мусор, закручиваясь вокруг стволов, пронесёт мимо хижины мёртвую птицу или белку. Но дожди всё шуршат и шуршат, и вскоре всё будет чисто. Лишь кроны деревьев, хижины на столбах; и вода плещется под узкими мостками, скроенными, чтоб ходить из хижины в хижину. Часто ходить нельзя - под мостками проплывают смутные тени, и лучше не знать, кто приходит во время длинных дождей в деревню. Кто-то плывет под водой, оставляя на поверхности вилки пенных следов, и исчезает между стволами. Никто не рассказывает историй о том, что сто дождей назад из воды поднялось и забрало... Но есть табу. Зыбкое, как следы на воде. Ходи, но не праздно, а только по необходимости. За лечебной травой к Берите или к соседям за едой. Не пускай детей в одиночку бегать по скрипучим дрожащим настилам, перегибаться и смотреть в воду, кидая ореховую скорлупу.

Длинные дожди - время сказок и домашних дел, медленных работ и неторопливых дум. ...Время видеть сны. А ещё это время молодых - вчерашних детей. Они уходят из родительских домов в маленькие домики, выстроенные загодя. Им нет дела, кто проплывает под столбами хижин. В маленьких домах на сваях есть еда и калебасы с пивом. Матери выткали для своих детей мягкие циновки с красивыми узорами, а отцы просто не вмешиваются, покуривая глиняные трубки на верандах под соломенными навесами. Только прислушаются, как вскрикнет то там, то здесь молодой голос, и кивнут. Покурив, отцы тоже придут к жёнам, держа в головах крики выросших детей, и возьмут своих женщин снова и снова, молясь Большой Матери, спящей за тучами, чтобы Западный ветер приласкал не только молодых.

Но этим утром Большая Мать раздвинула тучи сильными руками и усмехнулась, глядя, как сверкают на листьях капли ночного дождя. Орали птицы, торопясь спеть до того, как, снявшись стаями, покинут они долину; из леса слышались далекие крики обезьян, слоны трубили, собирая детёнышей, - им тоже пора уходить. В деревне хозяйки бегали по дворам, проверяя, не остаётся ли чего ценного, занося внутрь мешки с пряжей и кормом для кур. И охотники собирались на последнюю перед дождями охоту.

Ночь закончилась. Большая Мать светила над краем леса, под низкими тучами. Ещё спали дети, приткнувшись друг к другу, и, прижимаясь к их бокам, дремали мышеловы.

Лада спала на полу под сбившимся старым плащом. Акут, лёжа на спине, сквозь прищуренные веки смотрел на светлые полосы крыши, слушая знакомый утренний шум. Просыпался.

На низком столе, укутанный в чистую тряпку, лежал щит, горбя круглую спину. А рядом сидел сизый с голубой спиной мышелов, мыл морду лапой, расчёсывал когтями усы и посматривал на хозяина. Акут сложенными большим пальцем и мизинцем отправил мышелова на утреннюю охоту. Сел, обхватив руками колени, положил на них подбородок. День пришел важный, из грозди самых важных дней жизни, эта гроздь у кого-то большая, а у кого-то из двух-трех плодов... И тут лучше не думать много, а просто идти по времени, делая дела - одно за другим. А которое не вспомнилось, то и не было важным.

Вставая, нагнул голову, чтоб не просыпалась на волосы труха с низкой крыши. Сам может спать где угодно, но теперь - жена, и надо мягкое ложе на двоих. Мало вещей у него! Мисок для еды всего две. Одежда...

Мотнул головой, и мысли порхнули в свет наступавшего дня. Пошёл к старой корзине, накрытой широкими листьями. Там валялись безделушки, которые мастерил для себя или чтоб лучше пелась песня, а иногда хотел подарить, но делал не так и бросал в корзину. Порывшись, вытащил гребень с толстыми зубьями, на спинке - резной силуэт лесной кошки.

Положил гребень на край стола, рядом с широкой кожаной лентой, по которой вился цветной орнамент из красных листьев. И пошёл к двери, стоявшей закрытой три дня и три ночи. Распахнул её в свежее, мигающее светом и облачными тенями утро, улыбнулся запахам мокрой земли и трав. Пусть всё идёт, как идёт, чего бояться, если щит лежит на столе важный, неся на себе мир. А раз так, то весь день устремится туда же, куда течёт его радость, как листья, ветки и лодки по речной воде. Так думал Акут, зная о силе правильно сотворённых вещей.

Стоя на пороге, щурил чёрные глаза, отвыкшие от наружного света, оглядывал поляну и деревья, блестящую траву, слушал крики детей и барабан, сзывающий охотников на последнюю охоту. Пальцами расчёсывал чёрные с сединой пряди, забирая их в хвост привычным жестом, как делал всегда, только чтоб не мешали.

- Пусть и в дождь не забывает о тебе Большая Матерь, мастер Акут! А я смотрю сдалека и все жду, жду, когда знаки пустят тебя к людям.

Кусты сыпали мелкие брызги, когда Кора отводила руками ветки.

Ступала важно, поддерживая над босыми ногами подол праздничной цветной юбки, и бусы в семь рядов на плоской груди побрякивали и шелестели. Близко не подошла, остановилась и вытянула шею, пытаясь за плечом мастера разглядеть, что там, в чёрном проёме дверей. В распущенных волосах кивал красный цветок речной лилеи.

Акут услышал, как за его спиной вздохнула спящая, и заступил дверь, чтоб не дать старухе увидеть.

- И тебе милости богов, живи их заботами, Кора. Что нужно от меня?

Кора топталась по росной траве, бежали, падая сверху, тени облаков, и белки глаз отсвечивали на коричневом, как жухлый лист орешника, лице. Казалось, морщится, стараясь придумать, зачем пришла. А может, и правда придумывала.

- Слыхала я, вождь дал тебе важную работу. Потому три дня ты не выходил?

- Да.

- Получилось ли?

- То не мне судить. Иди на площадь, если вождь захочет, пусть будут долгими его годы и тяжёлыми корзины с плодами, сам прикажет показать.

- Да, мастер Акут, да.

Кора отпустила подол, и он упал на мокрую траву, вытянула шею так, что натянулись по ней жилы. Акут оглянулся с досадой. Женщина моря проснулась и стояла позади него, прижимая руками к груди старый плащ, из-под которого свисала распустившаяся тайка.

- Иди, соседка, как вспомнишь, чего хотела, придёшь и расскажешь. Пусть светит тебе Большая Мать.

Он захлопнул шаткую дверь. Взял Ладу за руку, повел её к столу. Не говорил ничего, только подал гребень и вытащил на середину, под дыру в крыше, миску с водой, показал, мол, смотрись туда.

Лада, спросонья послушная, склонилась над колеблющейся поверхностью и стала расчёсывать спутанные волосы. А мастер смотрел, как держит она гребень в той руке, что ещё вчера не могла поднять из-за боли в плече. Прислушивался к себе - болит ли? Его плечо не ныло и не дёргало, только щекотало на нем кожу, будто подживает старая ссадина.

Кора стояла в той же позе, в какой застыла, когда хлопнула дверь. Держала рукой ветки у тропы, не чувствуя, что подол промок насквозь, и слушала, кусая губы от напряжения. Но ни голосов, ни движения - тихо. Потопталась ещё, отмахиваясь движениями головы от дальнего шума из деревни, что мешал слушать, но, когда на тропе показались женщины с корзинами, идущие к реке, вздохнула и пошла в их сторону.

- Что смотришь? - Лада выпрямилась и опустила руку с гребнем. Акут закрыл рот, отвёл глаза.

- Тут болит и тут, - она потрогала лицо у брови и на скуле, - в твоем тазике даже не видно, может, синяк. И вообще, что я в этой простыне, а под ней - голая.

Села на пол, кутаясь в плащ, положила гребень рядом. Волосы свисали вдоль лица прямыми светлыми полотнами, концами касались замусоренного пола. Широкие листья, настеленные поверх жердей пола, зашуршали, и перед опущенными глазами Лады показались грязные ноги мастера с редкими чёрными волосами на суставах пальцев. По большому пальцу ползла маленькая гусеница. Лада зажмурилась и отвернулась. Съёжилась, когда он провёл руками по её плечам и приподнял, ставя на ноги. Заговорил тихо, цепляя слова одно за другое, а длинные пальцы развязывали узел плаща на груди. Лада потянула тряпье на себя, но он возвысил голос и дёрнул. Она выставила вперед руки, ощерясь кошкой, но Акут уже оборачивал цветную тайку вокруг её тела. Подталкивая, подтягивал то там, то здесь, перекручивал, протыкал ткань деревянной шпилькой, укутывал плечи и, наконец, отступив на шаг, накинул свободный край на светлые волосы. Лада стояла запелёнутая, как кукла, но шевелила тихонько руками и плечами, чувствуя - ничего не мешает, всё как надо, не сваливается. Сделала шажок, подхватывая край длинного подола, расписанного цветными извивами, так, будто всю жизнь носила такое. Посмотрела на Акута, который присел на корточки перед ней, прижимая руки к груди и потом, разведя, одной рукой коснулся пола, другой показал на дырявую крышу:

- Пусть Большая Мать светит на твои волосы и грудь, женщина моря, и пусть Большой Охотник каждую ночь приносит тебе в подарок сны. Ты красива, как ветка в росе. Пойдём, скоро ты станешь моей женой, и никто не обидит тебя. Никогда.

- Спасибо, красиво, - ответила Лада на непонятую речь. И тоже, прижав руки к груди, коснулась одной лба, а другой указала на крышу.

Акут кивнул. Взял со стола увязанный в тряпки щит и открыл дверь в солнце. Не оглядываясь, сошёл по неровным жердяным ступеням. Лада помедлила, глядя на его макушку, освещённую утренним солнцем. А потом, вдохнув влажного воздуха, в котором речная вода путала запах с цветами, подхватила рукой подол и пошла следом.