Эдем в пещерах
- Аа-Шшши...
Пульсирующими волнами - каждая следующая выше и мощнее предыдущих - сила входила в раскрытые пасти и вертикальные зрачки. А-а-шши... - и чешуи на плоских головах двигались, приподнимаясь, чтобы увеличить поверхность. Полчища собирателей, надёжно укрытые лесом, его листьями и ветвями, исчезали от взгляда и появлялись, будто из пустоты.
Люди уже отвернулись от центра событий, притягивавших внимание, и змеям надо было быть осторожнее, чтобы не показывать себя слишком явно. Но... аа-шши... Как мощно текла её невидимая кровь из людских сердец. Так мощно, что некоторые Владыки падали с веток, срываясь и некоторое время неподвижно лежали, не в силах скрыться в густой траве.
Собиратели не думали: их делом был только сбор, и потому они прилагали все усилия, чтобы не упустить ни капли, да и не могли ничего упустить, если не было на то веления от Избранных, оставшихся в сердце пещер, там, где без сна и отдыха сокращался сплетённый из лучших тел мозг ахашша.
Во время праздников, которых было множество в жизни лесного племени, аа-шши текла рекой, в водах которой смешивались маленькие радости и печали, беззаботность и капелька счастья, чья-то начинающаяся любовь и досадливая ревность вперемешку с завистью слабого охотника к удачам сильного. И всегда в обычной этой воде, смешанной из малых капель, сверкала струя, каждый раз разная, чего-то мощного и сильного. От тех, кто был сильнее других, умел больше чувствовать и кого эти чувства заставляли летать. Или - умирать.
Люди непостоянны, но предсказуемы, знал ахашш и выстраивал ситуации, призванные подтолкнуть, вызвать вспышку, обновить и сделать людскую аа-шши более сильной.
Но сегодня, вместо ожидаемого горя самки, потерявшей сразу двух детёнышей и испытавшей предательство своего мужчины, аа-шши выросла до самого неба, заставив собирателей захлёбываться в тоске и отчаянии мужчины, потерявшего всё, не только всю семью, любовь своей женщины, но - весь мир, державший его на плаву. Захлёбываться в ненависти, злобе и бешеной ярости поединка.
- Аа-шши... - вялые тулова, перекатившись в траву, медленно сползали в норы среди корневищ, а следом исчезали и норы, запорошенные лесным мусором, осыпающейся со стенок глиной и старыми листьями. На выходах из нор, что были дальше от деревни, но ещё далеко от пещер, их встречали Владыки-проводники и, прикипая кожей к торчащим чешуям, сплетали тела, отбирая часть непосильной ноши. Аа-шши, невидимо колыхаясь, направлялась к пещерам прозрачным мощным валом, в котором тонули стволы деревьев.
Ахашш собирал свою жатву, и Избранные в пещерах двигались неровно и резко, пытаясь справиться с непривычным количеством Аа-шши. Но были и прежде приливы внезапной силы, и такие случаи учитывались недремлющим мозгом ахашша. В нижних пещерах просыпались дополнительные тела и, вытягиваясь, струились по вылощенным полам к сердцу пещер, чтобы включиться в работу мозга ахашша.
В нишах средних пещер прекращалась работа с пленниками, затихали стоны боли и крики ярости. Уходили, мелькнув хвостами, Владыки-работники, и с подземными людьми оставались лишь стражи. Владыки-стражи и стражи-люди, те, что в разное время отказались от человеческого и сами пришли в пещеры, приняв правила жизни змеиного племени. Или те, кто не выдержал проводимых над ними работ.
Мужчина, чьё имя наверху было Койсу, но он приказал себе это забыть, потому что оно напоминало о первенце Койсути, смерть которого была показана ему и его жене, медленно и безжалостно, чтобы помнили бесконечно, не забывал о стражах.
Он стоял у неровного края дыры, нагнувшись и заглядывая в освещённое факелами пространство, но слух его был направлен назад, за спину, откуда слышалось сейчас лишь тихое дыхание спящей Леи. Охотник, он знал, как с тихим шорохом скользят по камню тела стражей и как бурчит в животах у стражей-людей, как бы тихо они не ступали босыми ногами. И тихую поступь он тоже мог слышать. А сейчас - смотрел, пока никого не было за спиной. И думал о том, что за всё время, количества которого он не знал, не случалось того, что происходило под сводами сейчас.
Это были мелочи, крошечные. Но он был охотником и знал, как много значат мелочи, если они новые, не бывшие прежде.
...В этой пещере давно не горели факелы. Змеи обходились без них, свет был нужен лишь там, где что-то делалось с людьми. Сейчас он смотрел, смаргивая слезу напряжения, как высокий страж, сутуля плечи, ходит вдоль стен огромного зала и, поднося чиркушку к скребу, зажигает лучину, а потом идёт с ней дальше, касаясь конца наклонного древка, и в месте касания медленно разворачивается красный комок огня.
Мужчина смотрел, и шея его вытягивалась, почти трещала от напряжения, а глаза становились всё больше. Зал был огромен, а он и не знал, несколько раз мельком видя через дыру только близкую его часть. Факел за факелом отбирали у темноты ещё часть пространства, но неровные каменные колонны и выступы стен не давали увидеть толком, что там, где загорается свет. Чёрные тени перекрещивались и менялись по мере зажигания огня. Пахло горячим маслом поверх постоянного тяжёлого запаха змей, к которому он привык и не замечал его. А ещё, подумал он, раздувая ноздри, пахло не тем, что должно быть в пещерах, нет-нет, это запах сверху... Пытаясь вспомнить, прогонял из головы упорно лезущую память о собственном имени, но потом, смирившись, позволил голосу внутри себя, которому не позволял говорить так долго, сказать: я Койсу, охотник, отец первенца Койсути, которого убили на глазах его матери.
И сразу же память благодарно подсказала и другой ответ, - это запах цветов, тут пахнет цветами, теми, что расцветают у реки, когда выходит солнце, и теми, что украшают деревья хлебника после дождей, а еще теми...
Он дёрнул головой и заставил себя слушать, слушать то, что может прийти со спины. И меньше думать! Но тут же подумал, удивляясь: если бы хотели, давно наказали бы за множество ярких мыслей и за то, что успел почувствовать, стоя у края дыры.
Пожирая глазами плящущие тени, сжал кулаки, и в укушенном пальце стрельнула острая боль. Оглянулся быстро, боясь, что боль будет услышана. Маленькая пещера, в которой - его ниша, его угол с охапкой тряпья, его спящая жена, - была пуста и тиха. В проломе, ведущем в следующую пещеру, откуда во время их сна часто слышались чьи-то стоны, тоже ничто не шевелилось, и мужчина подумал о том, сколько же таких закутов под землей, соединённых черными проломами? Работая, он видел: проходов и лабиринтов множество, и подозревал, слыша тоскливый плач и вздохи, что во многих из них происходит то же самое, что и с ним, с его Леи, но это не слишком волновало его, пока любое движение в сторону увеличивало собственные страдания.
Но сейчас, когда хороводом вились вокруг новые мелочи, крошечные, но рождающие большую надежду, а она всегда больше того, что родит её, впервые подумал о том, что надо знать не только о себе. И свет, зажигающийся в огромной пещере, может принести ему знания. И не только ему?
Но чтобы узнать, нужно оторваться от Леи, сделав шаг туда, где он не сможет слышать пещеру и не сможет вернуться при звуках опасности. Если его обнаружат, то его Леи...
Пригнулся сильнее и, не разжимая кулаков, сделал шаг в сторону света. Ещё раз оглянулся, кусая губы, и сделал ещё один шаг, ощущая, как рвётся вечная нить, связывающая его сердце с сердцем его женщины. Теперь он не успеет её защитить, подумал, и - метнулся в чёрную тень колонны. Через плечо посмотрел назад. Теперь он почти не видел своей пещеры, чей свет был много тусклее здешнего. Мерно капала у стены вода, и ему захотелось разбить капель кулаком, убить звук, мешающий слышать. Но это лишь малая помеха, убери ее - останутся другие. И главная - это его шаги, уводящие всё дальше от маленькой пещеры.
Плавно ступая и по-прежнему не разгибаясь, пересёк жирный свет и укрылся за выступом стены. Подождал, слушая отдалённые шаги стража, и, обогнув выступ, спрятался в тени следующей колонны, покрытой натёками каменной слизи. Выглянул, проверяя расстояние до открытого места. И замер, когда в стоячем воздухе среди жирных сквозняков, пахнущих мускусом, послышался тихий стон. Сердце рванулось назад, к Леи, пробежать, грохоча шагами, кинуться в тёмный закут, укрыть собой и, может быть, перегрызть ей горло, прекратив, наконец, мучения. А с ним пусть делают, что хотят. Но тёплый воздух качнулся со стороны дыры, и в нём ничего, тишина. И он решил для себя - показалось, послышалось. Лёг на пол и, перекатившись по открытому участку, привалился к торчащему из ровного пола валуну. Тут нельзя было встать в полный рост, и он полежал, отдыхая, собирая рукой стекающую по скользкому боку камня воду и обсасывая мокрые пальцы. Встал на колени и выглянул, пряча голову за иззубренной макушкой валуна.
Огромная пещера, освещённая красноватым светом лениво мигающих факелов, была уставлена вросшими в пол валунами, самый маленький - размером с охотничий шалаш. Верхушки камней грубо выдолблены углублениями, как большие чаши. И в каждой чаше пауком размером с человеческое тело уложен каркас из блестящих металлических прутьев, свитых по-разному и схваченных на перекрестьях толстыми гнутыми верёвками из металла. А поверх странных гнёзд в красноватом воздухе мерцали, подрагивая, прозрачные цветы, большие и прекрасные, опиравшиеся на толстые стебли, тянущиеся из-под камня.
Красные, как закат над рекой, синие, как дневное небо, белые, как кудрявое перо речного лебедя, жёлтые, как новорожденные цыплята, - цветы набухали запахом, от которого улетала голова, и становились плотнее, ярче. А когда запах истончался, цветы почти исчезали, мерцая, как умирающий сон, и топорщились по краям прозрачных лепестков острые концы прутьев.
Койсу дышал глубоко и мерно, так что болело в груди, и, сам того не замечая, поднимался во весь рост, завороженный переливчатой красотой. В голове закружились старые воспоминания, из детства, когда, привалившись к материнским коленям, он слушал певучие сказки о земле радости, куда уходят самые лучшие, красивые женщины и смелые мужчины, чтобы вечно жить, купаясь в счастье.
- Вот она, - прошептал растрескавшимися губами и улыбнулся. Он вернётся в пещеру, заберёт свою Леи и принесёт сюда. Уложит в самый красивый цветок и сядет рядом, держа за руку, глядя, как её грудь поднимается и опускается, наполняясь прекрасным ароматом цветов земли радости.
И нахмурился, напряжённо глядя через слёзы, как цветы исчезают, показывая острые злые прутья, вылезающие через нежные очертания лепестков. Судорожно вдохнул, ища нежного аромата, но в ноздри вбился тяжёлый запах змеиных тел и человеческого пота. Резким движением смахнул слёзы, задевая нос, и, не успев подумать, упал, подкосив колени, ткнувшись лицом в грубую поверхность камня, - перед закрытыми глазами расплывалась последняя увиденная картинка: сотни плоских змеиных голов с полуоткрытыми пастями, свисая с выступов стен, глядели на валуны, и, когда головы дёргались в такт, цветы, исходя ароматом, появлялись и крепли.
...Обман... они наводят обман... и факелы, свет. Это - для людей. Для нас...
Голова рвалась от боли - понять, понять! Понять! Но для этого нужно было время. Хотя бы самая капля его, - уложить в голове увиденное, повернуть, разглядывая, и, может быть, для понимания смотреть ещё...
Он не привык думать, проведя всю жизнь в подчинении законам, в которых было прописано всё. А потом найдя в толще земли другие законы, которые также ничего не упускали. И теперь попытки думать усиливали головную боль, будто внутри черепа поселились злые хорьки и грызли кость крепкими зубами.
Прижимая лицо к грубому камню, Койсу терпел и ждал. И на поверхность болезненной каши медленно выплыли первые мысли, ведущие не к удивлению, а к тому, что надо сделать сейчас. Ударяя в медный гонг, перечисляли сами себя, говоря с ним.
- Если тебя еще не учуяли, значит, Владыки заняты другим. Так не бывало ещё, но так есть. Если горят факелы, показывая цветы, которых нет, то это для людей, а не змей. Если странные прутья, свитые в металлические скелеты, спрятаны под прекрасными цветами, то и это для людей. Так не было, но сейчас так есть. А если ты не можешь понять, зачем всё это, то должен узнать ещё. Так не бывало с тобой, но так есть. Если ты жил, не думая собственной головой, и это привело тебя сюда, в тёмный закут, где лежит измученная страданиями Леи, то пришла пора научиться думать. Ты никогда не думал, Койсу, ну так начинай!
Он лёг на пол, сворачиваясь клубком, чтобы не высунулась из-за камня рука или нога, и замер. Медленно капало вдалеке и перед глазами, поблёскивая в отражённом от стены свете, текли кривые струйки воды. Койсу неслышно дышал, по падению капель определяя, сколько времени держится запах цветов, каждый раз на несколько капель дольше. И, наконец, когда капли срывались и срывались, а запах перестал исчезать, снова встал на колени и, перебирая руками по камню, приподнял голову над верхушкой валуна.
Пещера исчезла. Огромный зал был наполнен зеленью, толстые стебли лиан вились по земле и по стенам, закручивались петлями, и среди зубчатых, узких, широких, круглых листьев расцветали цветы размером с человека, свернувшегося клубком. Раскидывая сильные окраинные лепестки, открывали нежное нутро, заполненное кудрявым пухом из множества мелких лепестков, похожее на гнёзда для самых красивых птиц. И сами птицы появились, яркие и звонкие, перепархивали с ветки на ветку, сидели, раскачиваясь в петлях лиан, пробовали горло, вдруг заливаясь короткими трелями. А над цветами стояли маленькие радуги, точь такие, вспомнил зачарованный Койсу, какие бывают перед временем дождей, в последние дни яркой Айны.
А где же Владыки? Спохватившись, стал разглядывать дальние стены, но в месиве зелени и вспышек порхающих птиц не смог разглядеть ничего, кроме радости для глаз и сердца. Поднявшись, он оторвался от камня, ступил в гущу резных листьев и, разводя их руками (они ложились на кожу ладоней давно забытой прохладой свежей упругой зелени), посмотрел на самую дальнюю стену, расколотую высокой аркой, сейчас увитую праздничной листвой.
Под аркой, оглядываясь и спокойно улыбаясь, стояла девочка, тонкая и высокая, с расправленными под красной праздничной тайкой плечами, с гладкой волной волос, откинутых за спину. А за ней терялась в полумраке широкая лестница. И там, на верхних ступенях под самой аркой, - две фигуры. Женщина в белеющем коротком покрывале, открывающем ноги, и ребёнок, держащийся за её руку.