Новая работа
Московский май был прекрасен. Просторное небо наваливалось кучевыми облаками на разбросанные среди парков группки высоток, и с холмов казалось, что там, внизу, в квадратах парков, домов, улиц и переулков всё немыслимо совершенно. Свет этого мая был лучшим для Витьки за последние несколько лет. Он будто пил его, отмечая все изменения света, а глаза хотели ещё и ещё. По утрам, просыпаясь, протягивал руку и, поддев уголок шторы, цеплял его за спинку стула, стоящего рядом с окном. Смотрел, как свет ползет с уголка подушки на щёку спящей Аглаи, меняется, становясь сочнее и ярче. Всматривался в тени от ресниц, от мочки уха, и будто сам исчезал в них, тонких, еле заметно ползущих. Зная, что, может быть, май этот для него последний.
Подумав так, хмыкнул и, тихо откинув одеяло, прошлёпал в кухню. Ему не хотелось впадать в пафос, даже мысленно, но сейчас он по-новому относился к тому, что узнавал о себе. "Осознавать, - сказал как-то Альехо, когда сидели вечером в лаборатории, Витька курил, и сигаретный дым свивался в размытый столбик, пропадая в полумраке, - чем дальше растёшь, тем яснее будешь осознавать в первую очередь себя. Нет ближе объекта для наблюдения, чем ты сам".
Витька тогда сказал ему, что ведь не принято так. А принято посмеиваться над самокопаниями, и "от большого ума с катушек съезжают". Альехо рассмеялся и ответил, что народные мудрости для усредненного разума пишутся, а в середине всегда всё инертно. Так значит, быть плохим лучше, чем никаким, спросил его Витька, и Альехо спокойно согласился: в каком-то смысле да. Их разговоры, что происходили чаще и дольше, были для Витьки таким же светом, как этот майский утренний в окне. И не было в том пафоса. Он наслаждался возможностью думать, как пловец радуется мерным и сильным движениям мышц, и когда однажды, стесняясь, рассказал об этом Альехо, тот кивнул: а ты тренируйся и почаще. Любые мышцы требуют тренировок. И голова не исключение.
Поэтому, думая о последней своей весне, он, конечно, поправился мысленно, что в столице, может, последняя, не в жизни же! Но одновременно понимал: стеснительная оговорка - дань прежней его жизни, а ощущения именно такие, прощальные. И этим надо пользоваться, подытожил Витька, поворачивая на плите турку так, чтобы свет на неё падал ярче и выразительнее. ...Смотреть и видеть.
После визита к Альехо жизнь пошла дальше, наполнившись заботами о новой работе, и время ускорилось. Не хватало его, чтобы насмотреться и наслушаться, наговориться. И поздним вечером, приваливаясь к теплой спине Аглаи, Витька засыпал, жалея, что ночь опять будет слишком коротка и не вместит всего. Просто ощутить, как она во сне прижимается к нему лицом и дышит в грудь, а потом дёргает руками, откидывая мешающее одеяло. И ещё множество важного...
Позавтракав, расходились, поцеловавшись во дворе, потому что не любили ездить в метро вместе. По взгляду Аглаи понимал, ей бы сейчас вообще от него не отрываться, но не мог, не хотел по-другому. Длинный путь в центр, в студию, был для него необходимой порцией одиночества, ставшей ещё более важной теперь.
В студии ждали девочки. Лия, Алёна, Таня... Лариса, Сана и ещё одна Татьяна. Все - разные, но Витька имена путал и думал: Аглае это должно бы понравиться. Девочек нагнал ему Альехо, вернее, два дня таскал с собой на спортивные тренировки и репетиции в танцевальной школе, садился и смотрел, как Витька выбирает. А мастера по боди-арту привел по его просьбе. Всё шло как-то слишком быстро, и Витька заикнулся было напомнить учителю про обещанный срок на обдумывание, но тот величественно от своих слов отрёкся.
- Исчезнете, а надо хоть что-то успеть, - заявил неожиданно безжалостно. И Витька, сначала передёрнувшись, кивнул и стал жить, как летел на коньках по гладкому льду. И получалось. Через пару дней внутреннее состояние слилось с хлопотами, и он почувствовал, что сам управляет движением, несмотря на то, что каждое следующее действие будто сваливалось сверху на голову, главное было - поверить и поймать, а потом уже понять, что же это прилетело.
Несколько дней по многу часов, меняя свет и задники, он крутил девочек, то так то эдак поворачивая узкие руки, напряжённые плечи, выгнутые спины, сплошь покрытые нарисованными татуировками. Первый этап ощутимо заканчивался, но не было чего-то главного. Тоскливо сосало под ложечкой, когда ехал обратно, глядя в чёрные зеркала вагонных окон.
Однажды Альехо привёл в студию щуплого маленького человека со старомодными бакенбардами, сходящимися к узкому подбородку.
- Посмотри, что у Саныча есть, - кивнул на большие полотняные свёртки, похожие на запакованные туристические палатки, - он у Аглаи твоей в театре трудился, в костюмерной, а потом ушёл на вольные хлеба. Теперь сидит без денег и почти не ест, да, Саныч? Но зато делает, что всегда хотел.
Саныч одёрнул полосатую костюмную жилетку, надетую поверх свитера, и, глянув на Витьку, стал разворачивать сверток. Полезли оттуда, толкаясь и гремя, какие-то алюминиевые и стальные прутья и колышки.
- Поставить где? - спросил хриповатым голосом тайком пьющего человека. И Витька сморщился, представив себе, как на фоне аляповатого пейзажа на заднике из палатки вылезают, гремя каблуками по паркету, обольстительницы с плохо намазанным бронзовым загаром.
- Туда иди, к стене, там виднее будет, - Альехо подхватил упавшие стержни и повел умельца через просторный зал.
- Вот... так вот можно, - сказал Саныч, склоняясь над ворохом белого полотна, и вдруг, щелкая, стал под его руками складываться странной формы каркас, растягивая ткань. Витька смотрел на сложную фигуру, напоминающую то ли геометрический цветок, то ли большую колыбель для инопланетянина. Саныч одной рукой подхватил и повернул, чтобы свет из окна падал по-другому. По белым плоскостям и растянутым складкам легли полосы света, начертив что-то совсем другое.
- И так вот, - Саныч перевернул изделие вверх дном, заставив блестящие прутья растопыриться лапками странного насекомого.
- Ага... - Витька подошёл. Протянул руки и ощупал, проводя вдоль граней, - вот, значит... И так ведь можно? А человека выдержит?
- Говори! - обиделся Саныч. - Тебя и меня выдержит вместе. А ещё свет свой можешь менять. По-всякому.
- И много у тебя этих штук?
Саныч, приосанившись, потёр узкие ладошки:
- Да всю вашу конюшню заставить можно. И там они разных цветов у меня. И всякой формы, понял?
- Тащи! Тащите, Саныч! Посмотрим, как оно!
После суеты и хлопот, к которым подключили всю команду, под вскрики девчонок над прищемленными пальцами и короткие веские команды Саныча с разгоревшимся лицом промеж встрёпанных бакенбард, зал стал похож на внутренность огромного кристалла, на грани которого мягко ложился свет с разных сторон. Разрисованные девочки ходили между натянутых плоскостей, падали навзничь в упругие ложа, смеясь, сваливались на пол и высовывали отовсюду головы и руки.
- Белые, - сказал Витька, направляя свет на узкую щель между длинных ребер, - и ещё эти, светло-зелёные. И яркие нужны.
И повернулся к гордому умельцу:
- Саныч... Спасибо вам. Просто очень большое спасибо!
- Да чего там. Я рад, рад...
Но Витька, наскоро улыбнувшись, уже не слушал.
Теперь по вечерам он молчал, напряжённо думая, не обращая внимания на то, что ест, и забывал ответить Аглае. Она плакала, закрывшись в ванной, и потом, дождавшись, когда вода стечёт, чтоб ледяная, выходила с улыбкой на покрасневшем от холода умытом лице. А утром убегал, не дождавшись, когда она позавтракает.
В студии снимал и снимал, меняя свет, торопился, ужасаясь тому, что не успеет сказать, сделать то окончательное, глядя на которое станет понятно: а по-другому и нельзя было сделать.
Через несколько дней напросился с Альехо на кастинг, привёл на съемки нескольких парней разного роста и сложения: от могучего Семёна с детской улыбкой до маленького, тонкого, как хлыст, Павлика с ехидно сложенными узкими губами на порочном лице. По вечерам, отпустив моделей, сидел в лаборантской. Отсматривая материал, прислушивался, как хмыкает Альехо над своей копией его работы.
Через неделю вечером, не выдержав, в студию приехала Аглая. Поднимаясь по лестнице, репетировала холодные слова, чтоб и не ругаться, но пусть поймёт: ей вовсе плохо. Ведя рукой по неровным перилам, с горечью вспомнила, было время - прибегала к Альехо, не чинясь и не ломая голову, будут ли ей тут рады. Разве думала, что когда станет тут работать её Витька, то и забежать просто так она себе уже не позволит, а напроситься - гордость не даст. Но сегодня...
Открывая высокие, обитые алюминиевыми листами двери, слышала резкий Витькин голос, ответы девчонок и мужские реплики. И, приготовив бесстрастное выражение лица, вошла.
Упала глазами в полумрак и прислонилась к двери. Плоскости и грани, выступая из темноты, собранной по углам, громоздились, будто плывя перед лицом. Среди них на пустом пятачке Витька с фотокамерой, а перед ним изломанное в такт плоскостям смуглое тело, расписанное перевитыми змеями, оживающими под направленным светом. И мужская фигура над ним.
...
- Так повелось от Великого Ахашша...
- Ахашша...
- Жизнь важнее смерти, всегда...
- Всегда...
...
Шелестящие слова опускались с невидимого потолка паутинами, перемешиваясь с рассеянными бликами. И менялось запрокинутое лицо девушки, отмеченное тёмными провалами глаз и полуоткрытого рта.
Аглая вцепилась потной рукой в дверную ручку, та повернулась, взвизгнув.
- Кто там ещё? - Витька поднял от видоискателя голову и, выругавшись, быстро пошёл к ней, отшвырнув ногой лежащую на полу сумку.
- Аглая? Надя, ты? Что ты тут делаешь? Не позвонила. Да что с тобой?
Взял её за плечи, поворачивая к свету.
- Мне что-то... плохо мне, Вить. Ты прости...
- На сегодня закончили, - крикнул он, и в зале вспыхнул свет. Девочки, толпясь и любопытно оглядываясь на них, побежали в гримерку, шлёпая по паркету босыми ногами.
Зал опустел и затих. Аглая стояла, держась за Витькины плечи, и не открывала глаз.
- Ну? Что ты? Сердце? Пойдём в подсобку, да? Альехо чаю тебе...
- Свет...
- Что?
- Выключи. Сделай, как было.
- А ты?
- Ничего... - она улыбнулась напряженной улыбкой, - я постою тут.
И только услышав, как щелкнул выключатель, открыла глаза и посмотрела снова.
- Может, присядешь? - Витька махнул рукой в сторону растянутых полотен. - Они удобные.
- На них? Нет!
- Ну, ну что ты?
Внизу в комнате охраны блеял телевизор, из гримёрки слышался приглушённый стенами смех. Плакал автомобиль во дворе. Но тут, в зале, было тихо, и снова пришёл шелест мерных слов ахашша...
- Ты слышишь? Витя?
- Что? - он тоже понизил голос.
- Нет, ничего.
Она смотрела на месиво лепестков и ярких граней, на смутно поблёскивающие в полумраке стальные штыри, торчащие из-под нежных просветов. Неужели он не видит, что сделал?
- Ты это сам придумал? - она повела рукой. - Это вот все?
- Д-да... Нет, подожди...
И он оглянулся, рассматривая внимательнее.
- Надя... я видел это. Не совсем так, но именно это! Помнишь, я рассказывал про то, как спортзал превратился в такой страшный сад, и там в нём - девушки, девочки... Там были большие цветы и лианы. Нет, женщины были, как цветы вначале, а потом... Чёрт, я и забыл!
- Там было страшно?
- Там был - ужас. Я такого никогда раньше...
- Но сейчас ты его сделал! Сам! Зачем?
- Потому что, не ведая темноты, не сотворишь света, - голос Альехо раздался из дальнего угла, и оба вздрогнули, - он всё сделал верно. Идите сюда, посмотрите.
Придерживая Аглаю, Витька повел её на широкую полосу света. Входя в лабораторию, она оглянулась на созданный любимым страшный сад и увидела огромные колыбели цветов, в каждом из которых прятались стальные жала.
- Вот чай, - большая голова Альехо заслонила настольную лампу, и Аглая с облегчением увидела, что дверь в сад Витька плотно закрыл.
- А вот снимки, - он повернул к ним экран лаптопа. Сменяя друг друга, мерцали картины. Часть лица, полуприкрытого гранями света. Плечо, схваченное мужской рукой, изгиб бедра и поверх него - какие-то полосы и завитки. Взгляд... Ничего вроде бы из ряда вон, но глянешь - и сердце щемит от ужаса и безнадёжности.
Поставив кружку, Аглая закрыла глаза.
- Я не могу больше. Это нельзя, такое нельзя! - и закричала. - Этого нет! Не может быть!
- Увидела... - Альехо погладил её по голове, - а ты, - кивнул Витьке, - ты сумел. Из глупых девчонок, кусков тряпья и алюминиевых палок - сумел. Теперь сумеешь - из всего. Всё теперь - твоя глина, понял?