Глава 1

А вечер был так невероятно красив, что Ника, глядя на разноцветные облака, переползающие через спины друга друга, сразу решила — что-то случится, и скорее всего не очень хорошее. Уж слишком насыщенной была синева и багровость, слишком много тревоги в распластанных поверх цветной крутизны серых облачных покрывалах. Потому, когда вернувшись из степи, она, стряхивая с холодных волос капюшон, услышала шум в доме, всхлипывания и невнятный торопливый говор, то даже не удивилась, только в сердце ударила тревога. Не разуваясь, дернула тугую дверь, быстро вошла, сразу стараясь увидеть и понять.

Подбежала к Марьяне, опускаясь перед ней на колени и бережно берясь за неловко протянутую ногу в разорванной штанине.

— Похоже, сломала, — отрывисто сказал Фотий, который только что был у дивана и вдруг оказался в маленькой прихожей; застегивая куртку, шарил на полке, доставая ключи, — звони Пашке, закройся, никому не открывай, поняла? Марьяна охнула, пригибаясь, черная коса скользнула Нике на плечо, и перед глазами оказалось серое лицо с полузакрытыми глазами, а на щеках блестящие дорожки.

— Не надо Пашке, — хрипло проговорила Марьяна и закусила губу, повторяя невнятно, — не… надо ему. Одетый Фотий подошел, тяжело ступая зимними ботинками, отодвигая Нику, подхватил девушку, и она повисла, злясь и кусая губу. Поднял ее руку, перекидывая через свое плечо.

— Держись лучше. Тебе не надо, а Ника что — одна тут будет сидеть?

— Я… — Ника вдруг испугалась, но с раздражением прогнала страх.

Марьяшке вон больно, и вообще. Улыбнулась, стараясь подбодрить сразу обоих.

— Я запрусь. И никому. Все хорошо будет, Марьяша. Ну, как же это тебя? Та, прыгая за Фотием на одной ноге, а другую держа на весу, оглянулась, тоже стараясь улыбнуться.

— Сама не знаю. Вот, спрыгнула… Ника бросилась за ними, растерянно подавая перчатки, суя в оттопыренный карман марьяшиной штормовки вязаную скомканную шапочку.

Сбежав по ступеням, пока двое медленно спускались, ахнула, захлебываясь толкущимся в просторном дворе ветром и, забирая мгновенно заледеневшей рукой волосы, быстро пошла к воротам. С усилием отводя створку, придерживала ее, пока Фотий заводил мотор и медленно выруливал в кромешную темноту, накрытую белесыми рваными тучами, что текли по черному небу — нижние еле-еле, а верхние — неслись, как по льду. Машина встала, мигая красными огоньками, Фотий крикнул в приоткрытое окно:

— Никому, поняла? И звони. Ника прижалась к холодному металлическому боку, пытаясь разглядеть в салоне его лицо.

— Фотий, вы осторожно, пожалуйста! Скорее возвращайтесь!

— Я буду… — он повернул руку, глядя на тяжелый циферблат с зелеными числами, — да уже к утру буду. Ты ложись, Ника, закройся только.

— Да, — сказала она, держа створку ворот обеими руками, — да-да. А через пару минут прыгающий свет фар был на другом краю степи.

Или — в другой галактике. Ника заперла ворота, проверила замок, сунула в карман большой ключ и дернула врезанную в створку калитку. Закрыта. Нащупав холодный засов, вдвинула и его в петли. И, о чем-то подумав, заторопилась к большому дому, что сверкал под порывами ветра черными стеклами запертых номеров. На самом верху внешней лестницы тускло горел красный фонарик, а внизу ступени еле отблескивали светом, приходящим от туч. Ника, оступаясь, загремела шагами по гулким прутьям, цепляясь за перила рукой в плохо натянутой перчатке, взлетела на площадку второго этажа, навалилась на прутья, всматриваясь в черную пустоту. Далекий свет прыгал, поворачивая. Наверное, «Нива» уже подъезжает к перекрестку, где проселок выходит на шоссе. Сейчас пологие холмы скроют огоньки фар. Ника отвернулась и кинулась дальше, выше, выскочила наверх, там, на гулком решетчатом пятачке ветер выл, как на вершине горы, кидался со всех сторон, стаскивая капюшон и трепля плохо застегнутую куртку. Вот далеко-далеко мигнули фары. Если смотреть днем, то не так уж и далеко, но сейчас из-за гудящей круговерти мир будто перемешался.

Казалось, ветер рвет и носит по зимней степи не только звуки и воздух, но и ухваченный им свет. Слезы текли, щипля веки. Ника стянула капюшон на шее обеими руками и медленно стала спускаться. На полдороге споткнулась, ухнула через ступеньку и, цепляясь руками за железные перила, ничего не видя из-за растрепанных по лицу волос, повисла, испуганная до холодного пота. Сердце колотилось, перекрикивая гудение ветра. Дура, какая же дура! Марьяшка, наверное, с этой лестницы и свалилась, и Ника сейчас загремела бы вниз и осталась лежать, на ледяной земле, с вывернутой шеей или так же сломанной ногой. Да я так, помахать мужу на прощание… Уже не обращая внимания на бьющиеся волосы и упавший на спину капюшон, медленно спустилась, и вдумчиво нащупывая при каждом шаге узкую плиточную дорожку, окруженную декоративными валунами, пошла обратно к ярким окошкам маленького дома. Даже фонарик не взяла, тетеря, ругала себя шепотом. Внутри было тихо, ветер остался за окнами, кидался в двойные стекла, выл, шевелясь на крыше, но все рамы Ника заклеила еще в ноябре, беленая печка топилась исправно, и чуть приоткрытая железная вьюшка впускала в огненное нутро лишь непрерывный тонкий шорох, который толкал прогорающий уголь, рассыпая его на горсти пылающих искр. Ника закрыла дверь, стащила сапожки, медленно поставила их к теплой стене в маленькой прихожей, сбросила куртку, и прошла в комнату, где было почти жарко. Постояла, оглядываясь и пытаясь понять, что же все-таки случилось и как. Ничего конечно, особого кошмарного, бытовая травма. Марьяшка неловко прыгнула, подвернула ногу, упала на нее сверху. Или свалилась на камень, сломала, в-общем. Фотий правильно сделал, что повез сразу, мало ли что. А куда повез? Теперь пока он не доберется до больницы, или в Южноморске, или в другую сторону двинет — в большой поселок Багрово, а там телефон, вот тогда он и позвонит. На стене тикали старые часы с кукушкой. Она уже давно не куковала, чинить часы Фотий и Ника не захотели, чтоб не подпрыгивать каждый час от скрипучего голоса древней пташки. Но тикали. В тишине особенно тоскливо и громко, рассказывая Нике, вот пришла ее первая ночь в их с Фотием доме — без Фотия. Холод, набранный за последние несколько часов, когда взбиралась на камни и после бродила по зимнему песку вдоль воды, пришел и заколотил все тело, швыряя на кожу под свитером тысячи противных мурашек. Ника поежилась и, обхватывая себя руками, пошла к столику у стены, где притулился телефон. Надо позвонить Пашке, в общежитие, пусть едет в больницу.

Чем быстрее доберется, тем раньше Фотий уедет домой. Наверное, это не очень хорошо, так хотеть, чтоб Фотий оставил Марьяну, но все же Ника одна в пустом доме, а дом стоит один во всей огромной Ястребиной бухте. Фотий нужен не только ей, он нужен и дому. В трубке, обдавая щеку равнодушной прохладой, стояла космическая тишина.

— Алло, — без надежды сказала Ника, надавливая на рычажок, — эй, эй, алло! Ветер, напоминая о себе, ухнул и захохотал, елозя по шиферу быстрыми лапами. За окном что-то прогремело, зазвенело, удаляясь.

Наверное, упал мусорный бак. Ника положила трубку и ушла к печке, села на низкую скамеечку, открывая дверцу, закинула в огненное нутро совок угля-орешка. Взяв бутылку с водой, полила уголь, насыпанный в старое ведро. А как сначала удивлялась, когда Марьяна показывала ей — чтоб горел лучше, нужно сбрызнуть водой, убить на черных камушках угольную мелкую пыль. Марьяна и спала здесь, в этой комнате, которая раньше считалась как бы гостиной. Они решили, пусть тут будет, как в обычном деревенском доме — круглый стол с бархатной скатертью, старый сервант с фарфоровыми безделушками, этажерка, и у другой стены — книжный шкаф. Стол был придвинут одним круглым боком к дивану. До Нового года на нем спал Пашка, а после уехал, и его место заняла Марьяна. Ника поднялась и, сняв с вешалки за дверями большую старую шубу, прилегла на диван, укрываясь до самого носа. Лампочка под ситцевым абажуром светила неярко и изредка мигала, когда ветер завывал особенно громко. А вдруг порвет провода и свет тоже отключится? Ника дрожала, подтыкая с боков края шубы, никак не могла согреться. Так уже было, со светом, и Фотий с Пашкой уходили в степь, отыскивали обрыв, иногда чинили сами, а иногда ездили в Низовое за электриками. На этот случай в ящике комода лежат свечи и несколько коробков спичек, а еще есть керосиновые лампы, иногда — газовый баллон к плите, и туристическая печка на бензине, но печкой ни разу не пользовались, ведь все время топится нормальная большая печь, от нее тепло, а на раскаленной поверхности мгновенно закипает чайник. Нике даже нравилось, когда света нет — сидеть в полумраке, слушать, как свистит чайник, следить, как прозрачно плачет свеча и разговаривать с Фотием, или читать, кладя книгу на стол рядом с мигающим плавным огоньком. Смеяться, когда он, отбирая книгу, и рассказывая об испорченном зрении некоторых глупых Ник, утаскивал ее в их маленькую спальню. Там всегда тепло, под одним на двоих пуховым одеялом.

— Я брошу в огонь душистый чабрец… Мужской голос сказал это в самое ее заледеневшее ухо, и она открыла глаза, глядя, как медленные переливы красного света мерцают на беленой стене. Ей по-прежнему было холодно, пальцы казались сосульками, и Ника испуганно рассердилась на себя. И понес же ее черт днем на скалы! Она, конечно, ходит туда почти каждый день, потому что ждать, когда кончится мертвая мартовская весна уже невмоготу, сидя в доме. Но вот сглупила. С утра вылезло солнышко и показалось — да вот же она, весна, вспомнила, наконец, что тут без нее плохо. И Ника ушла, оставив дома шапку, ходила по песку, подставляя легкому ветру холодные щеки, дышала, садилась на корточки, рассматривая тонкие листики, вылезающие из-под жухлых осенних стеблей. Искала первые маленькие цветы. Нашла, конечно, — такие крошечные, что только смотреть на них, даже сорвать нельзя, и не понюхаешь. А потом солнце ушло в облака, их становилось все больше, толкались по серому небу, наползали друг на друга, будто им тесно. И расцветились багровым и сизым, пошли перетекать больными прекрасными оттенками. Настолько дивной была эта лихорадочная красота, что Ника, совсем озябнув, еще час простояла неподвижно на склоне, задирая голову и следя за медленным ходом небесных щупалец. Замирала от счастья. А после побежала домой, радостно думая, вот сейчас чай, она сделает ужин, и нужно протопить сауну, а потом вместе под одеяло, согреться и уснуть, не размыкаясь. Дрожь била ее все сильнее и наконец, решившись, она откинула шубу и быстро встала, боясь передумать. Укуталась в старую куртку Фотия, ей почти по колено, сунула ноги в его длинные сапоги. Благоразумно натянула на голову толстую вязаную шапку. Выскочив на крыльцо, захлопнула двери. Сауна так сауна. Когда она, как следует, нагреется, Ника пойдет туда, минут на сорок. В большом доме, как и в старом, тоже есть звонок, и если Фотий сказочно вернется через два часа, даже если она будет сидеть в крошечной парной, прогоняя из нутра сырой холод, то уж побежать и открыть засов она сможет, а после сразу обратно. Это не по степи полдня разгуливать. Стеклянные мозаики на входной двери были зашиты фанерой. Да Ника их и не стала открывать. Отперла узкую дверь, что вела в полуподвал из-под лестницы. Порадовалась тому, что окошко, забранное толстым стеклом, смотрит в ту сторону, куда уехала «Нива». И, пройдя через молчаливый холл, помахала рукой идолу, стоящему на полированной стойке. Над кожаными диванами появилось новое — огромный, во всю стену, снимок морской волны в белых ослепительных пенках. Волна стояла, показывая полупрозрачный, просвеченный солнцем живот, в нем крутились мелкие веточки, клочки зеленых водорослей и серебристые узкие рыбешки. Как всегда, Ника не удержалась и щелкнула выключателем. За матовой стеной загорелись тайные лампы, волна ожила, совсем настоящая, толстая, хотелось сунуть руку в плотную зелень и коснуться пальцами быстрого чешуйчатого серебра. Ника оставила волну пожить, светясь, и спустилась вниз, свернула от бара с медвезиллой в другую сторону.

Открывая невзрачную дверцу, опустила рычаг на котле, проверила цифирки на датчиках, выставила время и температуру. Вот и все. Через час парная прогреется. А пока нужно вернуться в старый дом, подбросить угля в печку и посидеть там, чтоб не мерзнуть в закрытом пустом корпусе. Согреть чаю. Или бульона. Совсем не хочется, но нельзя заболеть. Именно потому, что беспокойно и тревожно, как там Марьяшка и Фотий. Кутаясь в куртку, вернулась и села на диван с ногами, снова укрываясь шубой. Старые часы монотонно тикали. Казалось, суетилась так много и долго, а всего-то прошло пятнадцать минут, с тех пор как побежала включать котел. Хорошо, что днем позвонила маме и долго болтала с Женечкой.

Хорошо, что оставила его до апреля в Южноморске, а так просился.

Нет, очень хорошо. В пять лет еще рано сидеть без электричества и частенько без воды, когда она замерзает в трубах, ведущих из цистерны. Да и мама не так скучает, нянькаясь с Женькой. Ника вытерла со лба холодный пот и снова с тоской посмотрела на часы. Взять книжку? Или выключить свет и просто глядеть в окно… Но в окне — пустой двор с тенями навесов, столбов и камней. А книжку неохота. Отвернулась от часов и, полулежа на подушке, стала думать о Марьяне и Пашке. Минувшим летом так было все здорово и красиво, будто Ника с разбегу попала из своей жизни в свою же сверкающую мечту. Белый дом, полный смеющихся спортивных людей, что по утрам загружали акваланги в багажники и уезжали в пустынные бухты. Ужины под виноградом, смех и шутки, темное вино, Фотий рядом, такой родной и такой любимый. Много работы, от которой у Ники кружилась голова — так нравилось ей тут все-все, даже когда уставала так, что не успевала улечься — засыпала, сидя за столом или на диване и Фотий поднимал ее на руки, смеясь, уносил в дом. Укладывал на подушку, накидывая на плечи простыню, а она, не просыпаясь, шарила, разыскивая его руку или ногу. Бралась и не отпускала. И ей казалось, так должно быть у всех. В особенности у Пашки с Марьяной. Ведь они такие красивые и молодые, и так здорово смотреть, как бегут вместе в волну или ныряют в Низовом со старого пирса. Но к августу шуточные перепалки вдруг стали чересчур язвительными и начались ссоры. Ника сначала пыталась все обратить в шутку, несколько раз встревала, пытаясь ребят помирить. Но как-то раз они оба накинулись на нее, наговорили гадостей, и пусть потом оба извинялись, но Ника, улыбнувшись и махнув рукой, мол, пустяки, больше не влезала в их отношения. Тем более, что ссоры вдруг прекратились, совсем. И наступило ледяное молчание. Оба они разговаривали с гостями и Никой, с Фотием, с радостью возились с Женькой, но перестали видеть друг друга. И это было хуже, чем прежние ссоры. Ночами она просыпалась и придвигалась к Фотию, который не спал, она видела, как блестит луна в раскрытых глазах.

Обнимая ее, шепотом рассказывал, как Пашка болел, и как он учил его плавать. Однажды сказал, злясь, и она испугалась беспомощной этой злости в его голосе:

— Так похож на мать, когда бесится, ну убил бы, если бы не любил так сильно. И про Марьяшку рассказывал, как прибилась она к ним, еще совсем тощей чернявой девчонкой, когда приехал он строиться. Сидела на бетонных блоках, болтая худыми ногами, задирала Пашку, а он бросал работу и гонялся за ней, ловил и швырял в воду, а однажды испугался, что утопил, вытащил за волосы, и она цапнула его зубами за руку, так что пришлось перевязывать. Потом, к осени, пришла, чинная, в новом платье и куцей какой-то жакетке, отвела Фотия в сторону, сказала ему сипло, краснея до злых слез:

— Дядя Федь, вы меня заберите, а? Батя снова запил, мать его повезла в Багрово, лечиться. А я уже с паспортом, мне можно работать. А с крыши сарайчика вдруг спрыгнул Пашка, встал рядом с ней, сказал, хмурясь:

— Пап, возьми. Она поварихой хочет. По серьезу.

Когда это рассказал, то повернулся к Нике, обеспокоенный ее молчанием. И, разглядывая ее мокрые щеки, догадался:

— Ты что думаешь, ты появилась, а прежнее разваливается? Не глупи, Ника, это все идет само по себе. Они растут, понимаешь? Были щенки, становятся — люди. Она всхлипнула, и он опять понял.

— Грустно, да? Мне тоже. Обнял ее, покачивая, как ребенка, и она расплакалась, уже от счастья, что он понимает, даже когда она и не говорит ничего. Хоть и грустно, но — счастье. Ника тогда заснула в его руках, отчаянно надеясь, что все утрясется, не может не наладиться, ведь он такой сильный, и оба они так хотят счастья недавним щенкам, у которых была ясная, высвеченная жарким солнцем дорога. Но ничего не наладилось, хотя на крыше пиратской веранды величаво крутился, хлопая на радостном ветру, белый тугой парус. А под навесом толстое основание мачты, укрепленное в тяжелом диске, тоже вертелось, крутя на себе сушеных рыб и низки розовых раковин. Оба делали парус. Но после Марьяна сказала, что следующим летом работать не будет. Стояла, крутя пальцами конец толстой черной косы и Ника подивилась тому — какая она выросла, всего лишь за одно лето. Невысокая, тонкая, с крепкой маленькой грудью, с пылающими смуглым румянцем щеками и темными, как черный виноград, глубокими глазами.

— Уедешь? — спросил Фотий, вытирая ветошью промасленные руки, — учиться? Или замуж собралась? Та задрала маленький, с ямочкой, подбородок:

— Дома буду. А то там вообще скоро — помойка. Фотий кивнул. Кидая тряпку, поискал глазами Пашку, и Марьяна усмехнулась, пылая глазами. Ника опустила голову над тазом, полным винограда. Ощипывала ягоды и складывала их в миску — на варенье.

— Он тебя обидел? — негромко спросил Фотий, — может, все-таки скажешь, в чем дело? В тишине стало слышно, как в бухте кричат дети — в доме еще жили отдыхающие, две семьи, которые приехали от Мишани.

— Обидишь ее, — раздался от входа звонкий Пашкин голос, — как же!

Ее…

— Заткнись, — тяжело велела Марьяна. И повернулась уходить, отшвыривая за спину косу.

— Помолчи, — сказал и Фотий. Пошел рядом с девушкой мимо сына, и Ника услышала, как за фестонами рыбацкой сети, закрывающей стены веранды, он говорил, удаляясь:

— Если надо помочь, скажешь, поможем. И нам, ты уж помоги, ладно?

Зимой надо, чтоб тут были люди, а некому, когда Паша уедет… Марьяна что-то отвечала, уже неслышное. А Пашка вошел, встал, подпирая столб и независимо насвистывая. Нике очень хотелось, так же, как Фотий, спросить у него — ну может, скажешь, что случилось-то. Не решилась. Только быстро глянула исподлобья на гибкую фигуру в совсем уже вытертых старых шортах. Пашка поймал ее взгляд, и она безнадежно подумала — снова начнет выпендриваться и строить из себя… Но он ответил на ее невысказанное:

— Я потом расскажу. Тебе. Ты может, лучше его поймешь. Потом, ладно? И она в очередной раз подивилась, какие же они похожие с отцом.

Тоже читает взгляды, и кажется ему, так и надо, так делают все. Услышал шаги отца, снова засвистел, будто ему все до лампочки.

— Ну? Согласилась? Я до Нового года побуду, а дальше уже с ней хороводьтесь. И не дожидаясь, когда отец ответит, пошел в яркий сентябрьский свет, изгибая загорелую спину и будто танцуя слегка при каждом шаге.

Шуба давила на грудь и мешала дышать — воротник наползал на лицо, старая овчина щекотала нос. Ника поворочалась, снова проверила время на кукушкиных часах. Уже можно идти. А стала согреваться и неохота.

Просто поставить бы чайник, напиться горячего и снова лечь, только стащить, наконец, штаны и надеть вместо них мягкие шерстяные. Но все равно придется идти — выключить котел. А тогда лучше и в сауну на полчасика. Она вздохнула и с тяжелой головой села, откинула надоевшую шубу. Так странно — еще в сентябре спать было жарко, окна нараспашку, за сетками бодро зудели комары, а простыня казалась железным раскаленным противнем. И вот уже — носки толщиной с валенки, свитера, шуба эта дурацкая — востребована целыми днями. А не успеешь оглянуться — снова придет зной, и снова все голые и коричневые.

— Хватит зубы заговаривать, — грозно сказала себе Ника и встала, потянувшись так, что спина сладко заныла, — вперед! И вниз!

В неостановимых просветах облаков мигала обгрызанная луна, и на плитках появлялись и исчезали тени. Ника прошла мимо закрытого входа в пиратскую веранду, спустилась на две ступеньки к узкой двери, радуясь, что ветер утих и уже не ярится злобно, а налетает порывами, правда, теперь сыплет из жидких туч пригоршни легкого колючего снежка. Ну, что — март, такая вот у нас на юге смешная весна… И, не успев открыть дверь, замерла, чутко прислушиваясь, и мгновенно покрывшись ледяным липким потом, под толстым свитером. За воротами кто-то стучался, вскрикивал, затихая, и стучался снова.

Ника беспомощно посмотрела на фонарик, зажатый в руке. Господи, да что же она опять такая дура? В маленьком доме лежит сигнальный пистолет, Фотий учил ее стрелять, сказал еще — можно не только в воздух, а если в злыдня, мало не покажется. Надо было взять. Дверь крутанулась в руке, Ника выставила ногу, лихорадочно обдумывая, как быть. Ворота заперты. Машины не слышно. Забор — высокий забор, и там, где нет бетонных секций, густо натянута сетка-рабица. Да если бы хотел перелезть, то не скребся бы в калитку. За приоткрытой дверью ветер не так шумел, и стук стал слышнее.

Гудел металл под чьими-то не слишком сильными ударами. Если не подходить, то внутрь он не попадет. Даже если залезет во двор, то в дом не проберется. Надо быстро вернуться и запереться изнутри.

Ставни опустить. Она, мучаясь, держала подрагивающую дверь. Вдруг представился Фотий: выбросили из машины и он приполз, и сил хватает только чтоб поднять слабую руку и стучать, снова опуская ее и теряя сознание.

— Черт! — прошептала Ника и, хлопнув дверью, рванулась обратно. Пробежала мимо ворот на цыпочках, остановилась, соображая, где же искать этот дурацкий сигнальный пистолет. В полубредовом от страха состоянии удивилась, а зачем пистолет, если Фотий там… умирает… Нацеливая фонарик на старую бочку у стены дома, увидела и, подбежав, схватила разболтанный ржавый молоток, забытый тут с осени.

— Эй! — стук пропустил тихий возглас. Ника тихо подошла к воротам, присела на корточки, приближая голову к металлу. Фонарик сунула в карман, не выключая. Ее глаза расширились, как у кошки, а брови поднялись, собирая на лбу напряженные морщины — голос был… женским?

— Эй! У вас свет там! Пожалуйста! Я встать не могу! Слабый стук сменился царапаньем, а его заглушил ветер. Потом утих, вместе с Никой прислушиваясь к безнадежному плачу.

— Черт, — снова выругалась Ника шепотом.

— Я, — пожаловался голос за гулким железом, — я… ща-а-ас… И, после паузы, Ника дернулась — над самой ее головой запел звонок, ему отозвался тот, что в доме, и еще один — в корпусе. А за воротами уже кто-то, упав, заплакал, и снова пришел ветер и радостно ухнул, залаял собакой, не давай слушать. Ника обреченно встала, сжимая в руке молоток. Голос охрип, и ей пришлось прокашляться.

— Кто там? Плач умолк. Завозившись, существо забарабанило в створку, где-то внизу у Никиных ног.

— Помогите! — женщина кричала, захлебываясь и рыдая, — по-мо-ги-те мне! Ника дернула тяежлый засов, сунув ключ в черную скважину, повернула с усилием. В щель оглядела пустое пространство. Степь призрачно белела снежными пятнами. И у самых ворот, под ногами Ники лежала скорченная фигура, такая же белая и, кажется призрачная.

Поднялась рука, и совсем не призрачно вцепилась в край Никиного сапога.

— Не уходи! Белые волосы разлетелись, раздуваемые ветром. Ника выдернула из кармана фонарик, направила луч в женское, белое, как мел, лицо с блестящими большими глазами. Свет метнулся по узким скулам, раскрытому рту, воротнику светлой куртки и пробежал по обычным черным джинсам, заправленным в невысокие сапожки без каблука. Ника перевела дух.

— Руку давай. Ты одна тут?

— Да. Да! У меня что-то, что-то, я не могу больше идти. Мне некуда! Цепляясь за Нику, странная гостья поднялась, покачиваясь, и охнув, навалилась на нее, обвисая.

— Но-ги! И голова!

— Что голова? — прохрипела Ника, перетаскивая ее через железный порог, — погоди, закрою. Одной рукой неловко задвинула засов и потащила женщину к дому. Та почти падала, волоча и подламывая ноги, всхлипывала и стонала. Перед крыльцом Ника обхватила ее за талию, поднатужившись, проволокла по трем невысоким ступенькам, ввалила в маленькую прихожую и, сама застонав, бухнула на старый широкий табурет, где под растянутой кофтой спал кот Степан. Степан негодующе муркнул, и, шарахнувшись, взлетел на полку с шапками.

— Черт, — снова сказала Ника, выпрямляясь и убирая волосы дрожащей рукой, — кто это тебя? Скорченная фигура на табурете застонала и тоже потянулась рукой к своей голове — льняные длинные пряди с одной стороны были обильно выпачканы красным.

— Это что, это кровь? — испуганно спросила гостья, вытягивая к Нике руку — белый рукав и пальцы были измазаны.

— Сапоги снимай. Давай помогу. Ника встала на колени и потянула мягкий замшевый сапожок. Женщина взвизгнула и заплакала, морщась.

— Ноги! Болит!

— Ты бы в носках еще ушла, в степь. Мороз, ты их отморозить могла! Ника не стала говорить, такая боль значит, что, наверное, уже отморозила. Та плакала, нагибалась, стараясь помочь Нике, и сапожки, наконец, свалились, показывая поджатые пальцы в тонком нейлоне.

— Пошли, — Ника снова обхватила гостью поперек живота, — за шею берись. Тебе лечь надо.

 

Глава 2

В комнате было тепло, а часы на стене примолкли, испуганные возней и пыхтением. Ника, собирая боком плюшевую скатерть, уложила гостью на диван, выдернула из-под нее шубу и набросила край на вытянутые ноги в задравшихся черных штанинах. Выпрямляясь, схватилась за стол, отодвинула его, чтоб не мешал.

— Куртку, надо снять.

— Холод-но, — пожаловалась блондинка, обхватывая себя руками за плечи и откидывая голову на смятую подушку. Белое лицо — узкое, треугольником, с острым маленьким подбородком и впадинами на скулах, багровеющими косметическим румянцем, что смешался с лихорадочными пятнами. Плечи под длинными кистями рук вздрагивали. Ника насильно развела руки и, бережно поворачивая трясущееся тело, стащила один рукав, за ним другой. Бросила куртку на пол и укрыла гостью до самого лба шубой.

— Дыши, медленно. Сейчас будет тепло. А я посмотрю ноги. Та послушно задышала под толстой овчиной. Ника присела на край дивана рядом и откинула подол шубы. Взялась рукой за совершенно ледяную ступню, на которой через тонкий нейлон просвечивали красные ногти.

— Чувствуешь? Мою руку?

— Д-да…

— Хорошо. А так?

— Больно!

— Угу. Хорошо. Ей вдруг стало жарко, и она стащила забытую вязаную шапку, собирая волосы, сунула их за воротник свитера. Что же сделать? Она четко знает, что нужно, если солнечный удар, как помочь утопающему, и чем напоить отравившегося. А тут — холод, мороз, застывшие до льда ступни. Будто какой дальний север, вот же ерунда.

— Надо снять, и штаны тоже, — сказала, обращаясь к шевелящейся овчине, — или давай разорву на ногах прям, колготки твои.

— Подождите, женщина. Как вас. Я… Гостья высунулась из-под торчащего воротника и уставилась на Нику блестящими, немного безумными глазами. И вдруг захихикала, закрывая рот испачканной кровью рукой.

— Ж-ж… я тебя — женщина. А ты девчонка. Ты кто? «Да она же пьяная». Ника откинула шубу, открывая белый свитерок и черные джинсы, утыканные лейбочками и кнопками. Сказала раздельно:

— Надо снять. Чтоб отогреть ноги. Я — Вероника. Гостья зашарила рукой по животу, дернула пояс, расстегивая пуговицу, вжикнула молнией. И срываясь руками, потянула штаны с узких бедер. Ника, ухватив за края штанин, где сверкали молнии, потянула, стягивая их вместе с колготками. Под одеждой у гостьи оказались белые худые ноги, блестящие и ухоженные, ступни с ярко накрашенными ногтями. И высокие, тонкой резиночкой на самой талии, черные кружевные трусики. Ника снова укрыла страдалицу шубой.

— Лежи, я принесу настойку и вату. И голову надо посмотреть, у тебя, кажется, ухо поранено.

— Ухо, — вслед ей задумчиво сказала гостья. И вдруг снова засмеялась, всхлипывая.

— Ухо! Он меня укусил. Вот падла. Зубами прям! Ненавижу! Вернувшись, Ника снова присела на диван, крепко смочила большой кусок ваты коричневой настойкой софоры и, положив белую ногу к себе на колени, протерла холодную кожу от икры до кончиков пальцев. То же сделала и с другой. Быстро натянула хлопчатобумажные носки и укутала ноги шубой. Гостья вздохнула, вытягиваясь и держа у лица воротник такими же яркими ногтями.

— Ухо…

— Голову поверни. Не бойся, я осторожно.

— А ты что тут, одна совсем? Ой… На маленьком ухе, чуть выше мочки свежий темный шрам точил кровь вперемешку с сукровицей. Ника свежей ваткой прижала ссадину и, откопав чужую руку, приложила ее, показывая, как прижимать.

— Держи сама. Волосы запачкала.

— Ты одна? — требовательно повторила гостья. Ника нахмурилась. Когда та в первый раз захихикала, что-то мелькнуло такое в страдающем перепуганном лице, что не понравилось Нике. Но после сразу ушло, оставив снова лишь страх, потерянность и ожидание боли. И сейчас на диване лежала, все еще сотрясаясь крупной дрожью, просто насмерть испуганная девчонка, ну ладно — молодая женщина, наверное, лет двадцати трех, может, пяти. И только эти требовательные вопросы снова насторожили Нику. Будто почуяв эту настороженность, гостья откинулась на подушку, закрывая серые блестящие глаза и держа ватку на ухе. Сказала хрипло:

— Прости. Мелю, не знаю что. От страха. Думала — умру. Думала — пусто тут.

— Ты же говорила — свет, в окне свет.

— Врала. Чтоб открыли, если кто прячется. Я… я расскажу сейчас… Ника встала.

— Лежи лучше. Я чаю сделаю, с травой. Поспишь и согреешься.

— Ласочка, — пробубнила из-под воротника гостья, — меня звать Ласочка. Кивнув, Ника ушла к печке. У нее тоже дрожали руки, но страх уходил, и она, хлопоча вокруг пострадавшей, о нем совсем уже забыла.

Подбросила угля, поставила на плиту старый заслуженный чайник. Уйдя в спальню, сняла со стенки полотняный мешочек с сушеной травой и, положив горсть в ковшик, встала, дожидаясь, когда вода закипит. За спиной было тихо, снова затикали часы, и Ника вспомнила о Фотии и Марьяне. Сердце сжалось от тяжелого беспокойства. Она быстро ушла в угол, снова сняла с телефона трубку. Там стояла все та же мертвая тишина, и краем глаза поймав пристальный взгляд Ласочки, Ника положила трубку на рычаг даже с облегчением.

— О! — сказала больная, когда в ковшике зашипел кипяток и запах лета наполнил комнату, — класс! Это пить?

— И пить можно, и купаться. И умываться. Ника подождала, когда Ласочка, морщась, усядется повыше, подала ей большую чашку, полную темного отвара.

— Сколько сможешь, столько и пей. Ты как сюда попала? Та гулко глотала, останавливалась, пережидая, когда горячая жидкость протечет в желудок и снова глотала, блаженно отдуваясь.

Белые волосы висели сосульками, с одного боку слиплись от уже потемневшей крови.

— Мы в гостях были. В Низовом. Беляш сказал, да поехали-поехали, будет весело. Подночуем у кореша. У него кабак в Южаке, а тут значит мамка-папка, хозяйство. Обещал Беляшу окорок копченый. О-ох, как хорошо. Слушай, а вина нету? Сюда вина бы. Ника ушла к окну, пошарила за стеклянной дверцей серванта, и вернулась, откупоривая початую бутылку.

— О-о, — Ласочка подставила чашку, — немножко, чтоб не остыло. По комнате метнулся сладкий тревожный запах вишни и винограда.

— Супер! — в три глотка допив темную, сильно пахнущую смесь, Ласочка сунула чашку Нике и откинулась на подушку, закрывая глаза.

Потянула ту за свитер неожиданно цепкой рукой.

— Посиди. Тут вот. Пока я расскажу. Рука цеплялась за подол, и Ника вдруг подумала со странной нежностью, вот так сама она тянет вечно Фотия, трогает за рукав, чтоб не отпустить от себя. Он смеется, довольный. А сейчас эта белая худышка держит ее, чтоб была рядом. Ника села, и Ласочка тут же свернулась вокруг нее, прижимая к бедру согнутые колени, а голову кладя рядом с другим бедром.

Вздохнула успокоенно.

— Вот. Ты такая теплая.

— И что там, у кореша? — Нике вдруг захотелось погладить блестящие на макушке волосы, по которым бежал желтый блик от лампы под абажуром.

— А ты, может, знаешь его? Турончик кликуха.

— Нет. Я в деревне никого не знаю. Мы все время тут. Дела.

— А я знаю. Мне про вас Токай рассказывал.

— Кто? Белая голова приподнялась, поворачиваясь, на Нику уставился удивленный серый глаз:

— Токай, Макс. Ты что, Макса не знаешь? Ну, вы ребята даете… Она снова положила голову, почти упираясь носом в Никино бедро.

Одной рукой держа на ухе ватку, другой поелозила под шубой и обхватила хозяйку за талию.

— Ладно, проехали. Посидели мы хорошо. Сначала. У папки Турона винишко нормальное такое, не шмурдяк. Турончик нам бильярдную открыл свою. А когда поднажрались уже все, Сека стал его сеструху снимать.

Сопливая совсем, ей, наверное, шестнадцать. Я говорю, ты совсем дурак, что ли? Хочешь, чтоб тебя повязали? Ну и Турончик вступится, все же сеструха. А он та пошла ты. Мне, прикинь! Она помолчала выжидательно, но Ника молчала тоже, не зная, как к рассказу отнестись. Давно уже не сталкивалась она вот с этим. Еще с дискотечных своих времен, ну и позже, когда вдруг в городе к Никасу подходили его бывшие дружки. Тогда, стоя в стороне (Никас ее никогда им не представлял и не знакомил), она слышала краем уха новости, которые рассказывались примерно так же.

— А барышня тоже накушалась изрядно. Ну и решили покататься. Сека ее в нашу тачку затащил, и ржет, я впереди, а он ее там тискает на заднем сиденье. Ну, когда по степи гоняли, я повернулась и кой-что ему сказала. Шуба задрожала, Ласочка крепче прижалась к Нике, смеясь.

— И ей сказала тоже. Если б я только Беляшу, понимаешь, нормально, поржал бы и все. А тут решил меня повоспитывать. С-скотина. Вытащил из машины и по щеке. Потом за волосы. И… ухо. Зубами, вот сволочь.

Я вырвалась и как дернула от них. Упала, там склон какой-то, с травой. Скользко. Слышу, орет, выходи, сейчас порежу нахер. Ну, бухой совсем. А перепугалась, думаю, почикает ножом, и все, буду ходить с пописанной рожей. В общем, поорал, а потом слышу — уехали. Я встала и пошла. Побежала.

Она всхлипнула, цепляясь за Никино колено. Ватка упала, волосы свесились вниз.

— Шла, шла. Замерзла, как я не знаю кто. Сперва еще вино грело. А потом перепугалась совсем. Когда увидела дом, то побежала уже. Снег идет, а я ковыляю. Вы далеко. Дом виден, а знаешь, сколько по буеракам. Почти уже ползла. Ну, думаю, если нету никого, тут и помру. Замерзну. И прикинь, никто ж виноват не будет! Даже не сядет никто. Сека сволочь. Она заплакала, и Ника положила руку на гладкие волосы, погладила.

— Уже все. И ноги твои целы. А эти — Сека и Беляш, они уехали в город, думаешь?

— Сека, он Беляш и есть. Арсений Беляев, сволочь. У него кафешка на выезде, но то так просто. А сам он бензином торгует. И за сигаретами катается. Привозит коробками, продает блоками или ваще пачками. Бабкам. А те сидят, по штучке толкают. Бизнес. Ему давно б уже лавочку прикрыли, но за него Токай пишется. В одном дворе росли.

В Низовом у него тоже делишки. У Ники болела спина и шея, но Ласочка, прижимаясь, крепко держала ее обеими руками и все говорила, уже невнятно, путая слова.

— Черт! Мне нужно в корпус сходить, котел выключить. Я забыла. Ника аккуратно отцепила от себя тонкие руки, встала, одергивая свитер. Ласочка повернулась и поджала ноги, кутаясь в шубу.

— Все равно, холодно, — пожаловалась испуганно. В неярком свете узкое личико казалось совсем детским, серые глаза под сведенными светлыми бровями смотрели жалко и потерянно. Дрожали тонкие губы с размазанной в уголке помадой.

— А слушай. Я там сауну раскочегарила. Может, отвести тебя?

Полчаса побудешь в парилке и все как рукой. Бледное личико осветилось улыбкой.

— Да, да! — закивала, не отводя глаз от Ники, — пойдем, я хочу. И ты пойдешь, да?

— Я подожду, в холле. А то вдруг.

— Что вдруг? Твои должны приехать, да? Они где? В Южак умотали? Ника помялась. Ответила неохотно, краснея от того, что почему-то увиливает от полного ответа.

— Нет. Они по делам, тут недалеко.

— В Багрово, да? Серые глаза следовали за ее лицом, ловя каждое движение бровей и губ. И Ника, не сумев соврать под пристальным взглядом, кивнула:

— Да. В Багрово уехали.

— Ну! Если вечером уже, то оттуда часа три тащиться. Получается, даже если ночью поедут, то мы же успеем! Ника, давай, пойдем! Ника, удивляясь сама себе, быстро кивнула. Почему бы нет. Тем более, эта Ласочка только что вместо Вероники назвала ее настоящим именем, хотя его и не знала. Конечно, они успеют, часок посидят, а после она уложит ее спать. И поспит сама. Вдвоем совсем не страшно в большом дворе на краю огромной пустынной бухты, песок которой сейчас медленно завеивает тонким ночным снежком.

В корпус она повела Ласочку, закутав ее в ту же огромную шубу, и заставив надеть шерстяные спортивные штаны. Та шла молча, крепко держась за руку тонкими пальцами, оглядывалась на черные окна, задирала голову — посмотреть на витки железной лестницы. В холле, освещенном светом от сфотографированной волны, отпустила руку и, ахнув, подошла к стене, потрогала снимок.

— Ну и ну! Как это? У нас разве делают такое? Это ж не фотообои, нет?

— Знакомый мужа сделал. Подарил.

— Класс… А ты вино не забыла? И эту, траву свою лихую.

— Взяла.

У бассейна было гулко и немного зябко от синего кафеля по стенкам.

Ласочка медленно, бережно ступая ногами в больших сапогах Фотия, подошла к краю, заглянула вниз, держась за никелированный поручень.

— Ну, вы даете! Прям, как в интуристе! Жаль, воды нету, я б нырнула. А? Ника?

— Куда тебе нырять, тебе греться надо.

Ника вытащила из шкафчика большое мохнатое полотенце, положила на красный пластиковый стул. Достала две простыни.

— Никиша! Ну, давай наберем, а? Мы ведь через полчаса будем, как печки! Пожалуйста! Умильно смеясь, прижалась шубой к Никиной куртке. И та рассмеялась в ответ.

— Ладно. Разок за зиму можно и бассейн.

Зашумели краны. Проверив все, Ника показала рукой на деревянную дверцу.

— Давай, в темпе, а то простынешь тут стоять. Держи простыню.

Ласочка скинула на стол шубу, сняла белый свитерок с запачканным воротом, отбрасывая лифчик, стащила черные трусики, тоже кидая их поверх шубы. И, голая, пошлепала через комнату. Звонкий голос гулко кидался к полукруглому потолку.

— Душ, мне голову нужно вымыть, тут кровь эта. Никиша, шампунь дай.

Потом они вместе сидели в крошечной, обшитой деревом парилке, болтали о пустяках. Ласочка полулежала, опираясь спиной на лавку и раскидывая длинные ноги, бессовестно показывала выбритый лобок с полоской светлых волос. Расспрашивала Нику, и, заметив, как та отводит глаза, нарочно садилась поближе, толкая ее коленкой или ступней. Ника сидела ниже, завернутая в простыню, краснела, слушая Ласочкины подначки. Устав дразнить Нику, та сказала серьезно, потягиваясь худеньким телом, и закидывая за голову руки с острыми локотками:

— Зря стремаешься. Ты очень красивая. Я б тебя соблазнила, точно.

— Что? — растерянно переспросила Ника. И та снова засмеялась.

— Не бойся, шучу. Я мужчин люблю больше. Хотя знаешь, какие бывают женщины, у-у-у. Ну, знаешь ведь, признайся. Ника растерянно смеясь, покачала головой с наверченным на волосы полотенцем. Ласочка переползла ниже и уставилась на ее красные щеки и лоб в каплях пота.

— Да не может быть! Такая с виду сладкая, кругленькая, бедра такие роскошные. И ни разика не пробовала? Не целовалась даже? А говоришь, муж в рейсах торчал все время. А у тебя ни мужиков, ни баб не было?

Ника, ну прикинь, ты б ему и не изменяла. Никаких рогов, сплошной сахарок. Встала, и успокаивающе махнув рукой, мол, шучу, распахнула дверь.

Все еще осторожно ступая, подошла к лесенке, взвизгнула и прыгнула, неловко обхватывая себя за коленки. Бирюзовая вода ухнула, взорвавшись мощной сверкающей короной.

— Иди сюда! Ой, класс какой! Ника отрицательно помотала головой.

— Давай вылезай, еще погреешься и надо идти. Время, Ласочка. Имя мягко скользнуло по языку, скатываясь прозрачным леденцом, таким же, как нежная, совершенно белая кожа гостьи. Та плавала, кружась и ныряя, выныривала и ахала, отплевываясь от воды, и белые волосы плыли по бирюзе, укрывая худенькую спину, как тонкие водоросли. Белые на белом. Ника следила за тем, как Ласочка играет, сверкая маленькой попой и плоским животом, и радовалась, что та совершенно мирно от нее отстала, сразу же, как поняла, что Ника не по этим делам. Даже скажем так — чересчур быстро. Оказалось, Нике еще хотелось поупираться. Она поняла это и усмехнулась, мысленно награждая себя язвительными прозвищами. Нравится, когда по шерстке гладят, а, Куся-Никуся, вот приблудилась красотка, настоящая снежная королевишна, куда уж тебе, с твоей задницей и растяжками вокруг пупка, и глядит с восхищением, говорит всякие рискованные вещи, и тебе хочется, чтоб смотрела еще и говорила дальше. Все же что-то женское блядское в тебе есть, верная жена любимого мужа…

— Ника! — Ласочка уцепилась за поручень у ее ног, — мне что-то плохо… Узкое личико совсем побледнело, руки цеплялись за никелированную трубу, маленькие острые груди поднимались от лихорадочного дыхания.

Ника, нагибаясь, схватила вялую руку, нащупывая босой ногой круглый металл, обняла Ласочку за талию и вытащила на кафель. Упала на коленки, растирая той плечи полотенцем.

— Прости, — сказала гостья, — что-то я раздухарилась. Прости.

— Сердце? Голова?

— Нет-нет, просто сразу устала. Они поднялись и, обнявшись, медленно пошли в парилку.

— Пять минут, — предупредила Ника, — а то еще прихватит. Пять минут и на выход, я все вырублю.

— Спать хочу.

— Отлично. Через десять минут уже будешь спать.

Через полчаса Ласочка и правда спала, как спят дети, надув губы и серьезно глядя перед собой закрытыми глазами в пушистых ресницах.

Ника подоткнула одеяло, поправила подушку. Помедлив, наклонилась и тихо поцеловала теплую впалую щеку. А потом, выключив свет и приоткрыв вьюшку, чтоб не угореть во сне, ушла в спальню и легла сама. На всякий случай завела старый будильник, чтоб встать через пару часов, поставила его на подоконник. Укрылась до подбородка, и почти мгновенно заснула, побежав во сне навстречу Фотию, который приехал из Каменной бухты и вытаскивал из багажника мокрые гидрокостюмы. Смеялся, ероша выгоревшие волосы. Такой любимый.

Над большой степью в перемешанных ветром облаках стояла луна, сцеживая вниз зябкий морозный свет, и он ложился на тихие воды бухт серебряной пеленой поверх свинца, подергивал тяжелую поверхность частой меленькой зыбью. Ветер все еще гулял там, наверху, тащил облачные клочья, а внизу все стихало, даже шум прибоя был еле слышен, и не шевелились зимние голые ветки в прореженных рощицах среди старых скал. В маленьком, жарко натопленном доме две молодых женщины спали, не слыша, как далеко в степи ревут моторы, и прыгающие пятна фар дергают из темноты то разбитый старый проселок, то побелевшие склоны холма. Слышал кот Степан — он ушел из прихожей в гостиную еще до того, как Ника плотно закрыла дверь — не выпустить тепло. И сейчас выбрался из-под книжного шкафа, откуда наблюдал за тем, как хозяйка укладывает гостью. Мягко подошел, дергая усами, понюхал свешенную к полу узкую руку с черными в сумраке ногтями. И уйдя, вспрыгнул на подоконник, сел там за прозрачным кружевным тюлем, подняв морду, стал смотреть через пустой двор. Поверх бетонного забора черное небо показывало горы призрачно светящихся облаков. Иногда Степан отводил настороженное ухо, направляя его в тихую комнату. И когда спящая снова начинала дышать мерно, перестав проборматывать сонные слова, опять отворачивал ухо в сторону стекол. В спальне на домотканой скатерке тикал будильник, такой старый, что внутри при каждом звуке что-то еле слышно позвякивало, грозя отвалиться. Сквозь сон Ника слышала мерное дребезжанье и, не просыпаясь, ждала, когда зазвонит, по своей привычке снова и снова проживая скорое обязательное будущее. И потому испугалась, когда без всякого звонка одеяло зашевелилось.

Что-то горячее, живое толкнулось в ее бок и согнутую руку.

— Никиша? Спишь?

— Ты? Что ты? — Ника села, в темноте выставляя перед собой голые руки, отпихивая. Ласочка засмеялась и, отведя ее скрюченные пальцы, быстро улеглась, прижимаясь, поворочалась, натягивая край одеяла и подтыкая его с наружной стороны.

— Я там боюсь. Ну, ты чего? Ложись, давай!

— Ласочка!

— Да не трогаю я тебя! Полежу просто. Ее рука обхватила Нику, придавливая. И та легла навзничь, будто невзначай выставляя локоть в сторону обнаженной маленькой груди, чтоб Ласочка не прижималась к ней всем телом. Ну, не драться же с ней, в самом деле! Та сладко вздохнула, одновременно тихо посмеиваясь — ее забавляла Никина настороженная невинность.

— Чего ты, как тот ежик. Ну, полежим вместе, тепло, хорошо. Не могу я одна спать.

— Ты, наверное, все еще… ну, ты же выпила. И тут вина добавила.

— Ага, — легко согласилась гостья, — меня под градусом на секс пробивает, как других на жратву. Я когда трезвая, вообще не кончаю.

И не хочу даже. А после пары рюмок внутри аж срывает все. Говорила спокойно, без раскаяния и хвастовства, уложив ногу на Никины чуть согнутые колени и перебросив руку через ее живот. Слова падали Нике на шею, под рассыпанными волосами, щекотали, скатываясь к подушке.

— Но ты не боись. Ты мне просто так нравишься, сильно нравишься, не хочешь, что ж ругаться с тобой. Обниматься тоже классно. Я может, если бы так валяться, и не пилилась бы, но оно ж одно без другого не бывает.

— То есть, приходится, что ли? — Ника усмехнулась, с некоторой растерянностью.

— Ну да. А я не переживаю. Смотри, я худая, сиськи мелкие, мужики не все таких любят. А когда заводишься и орешь, стонешь, они все мои. Это ж не притворишься, раскусят. Меня ценят, что все по-настоящему. Она откатилась от Ники и отбросила одеяло, села, забирая руками прямые волосы.

— Фу. Жарко стало. Вот кайф какой — там зима, а мы тут голые, голые! А летом вы голые загораете, да? Я к вам буду приезжать.

Возьмете? Ника представила, как в их тайной бухте Ласочка спускается по тропе, одновременно раздеваясь, и проходит мимо них, лежащих, идет в воду, закручивая волосы в узел. Голая. А Фотий смотрит снизу на ее маленькую задницу и длинные худые ноги.

— Чего окаменела? Шучу. Не трону я твоего мужика. Владей. У меня своих десяток. Встала на коленки, как кошка, прогибая спину. Замурлыкала какую-то песенку, блестя глазами, в которых уже совершенно не было сна.

— А музыка есть? Давай включим, а? Винца еще треснем. Ну, Ни-ика!

— Слушай, мне надо поспать. Утром до фига дел. Хочешь, наушники дам, слушай. Ника повернула к окну будильник, посмотрела на стрелки. До пяти утра оставалось около часа. Ласочка была совершенно очаровательна в своей безбашенности, но как вовремя она пообещалась навещать их летом! Картинка, увиденная Никой, вернула ее в реальность, ее, Никину реальность, выдернув из той, которую принесла с собой внезапная ночная гостья. Спать ей тоже расхотелось. Сев повыше в постели, следила, как Ласочка, вылезя из-под одеяла, бродит по комнате, трогая вещи и разглядывая еле видные безделушки на подоконнике.

— О, какая ракушка. И цветы, живые, что ли? Пахнут.

— Это морская горчица, цветет сейчас, под скалами.

— Нихренасе! Еще ж март только начался.

— Она всю зиму цветет. Там еще ежевика дикая, тоже в январе бывают цветы на ней. Ласочка покачала головой, подходя к окну.

— Ты просто какой-то Пришвин. Не скучно тут, на отшибе?

— Нормально.

— Токай сказал, у вас тут форины бывают. Удивлялся. Дыра говорит в дыре. Дырища. Самое херовое, говорит, место выбрали, на всем побережье. А форины едут.

— Кто?

— Ну, иностранцы.

— А. Ну, это мужа друзья просто.

— Угу, — задумчиво согласилась Ласочка и, вернувшись на постель, села, согнула ноги, суя ступни под подушку, обхватила коленки руками, — просто друзья, баксятники. Хорошо иметь друзей, валютой набитых. Ника удивленно посмотрела на белое узкое лицо и темные глаза.

Засмеялась.

— Да ты что. Они обычные ребята, не богачи. Вместе работали, сейчас вот Фотий их пригласил, отдохнуть.

— Кто-о? Это мужа, что ли, зовут так? И на сдержанный кивок рассмеялась:

— Фо-отий. Ну и имечко мамка дала, не пожалела сыночка. А ты его любишь, да?

— Люблю, — замявшись, ответила Ника. Ей совсем не хотелось откровенничать о муже. Ласочка вдруг зевнула, потянулась длинным белеющим в полутьме телом. И кинулась к Нике, взрывая одеяло и закапываясь ей под самый бок.

— Фу, все. Спать хочу. Сняла бы свою дурацкую футболку. Кто в трусах спит?

— Я сплю. Отстань. Ника отпихивала гостью, а та, взвизгивая и рыча, наваливалась, тиская ее под одеялом и тяжело дыша, искала уворачивающиеся губы.

— Ну, давай, давай немножко совсем полюбимся, Никиша, никто ж не узнает, я тебя научу.

— Перестань! — у Ники тяжело закружилась голова и во рту пересохло. Ласочка была теплая, с горячими быстрыми руками, ловкая, как зверек, и вдруг все показалось таким простым, дозволенным. Пустая огромная зимняя степь, спящее под серебром луны море, далекий поселок, тоже в зимней ленивой спячке. Они двое, и у них всего пара часов, а потом вернется Фотий с тревожными заботами о Марьяне. С рассказами о Пашке, которые, наверняка, расстроят Нику. Три имени, проплыв в голове, хотели ускользнуть, но Ника, обнимая одной рукой Ласочку, другой мысленно ухватилась за уплывающие имена.

Сказала:

— Нет, давай уже спать. Гостья обиженно закусила губу, дернула одеяло, отворачиваясь.

— Знаешь, ты думаешь, что ты прям… И замолчала. Совсем недалеко гудел автомобильный мотор. Ника быстро села, одергивая футболку, нашарила ногами тапки.

— Едет. Ты иди, ложись на диван. Фу, наконец-то, едет. Она толкнула Ласочку в голую спину, и та неохотно пошла впереди, шлепая по деревянным половицам босыми ногами.

— Возьми вот рубашку, надень. Укройся. Ты пойми, он повез девочку, она ногу сломала, я же волнуюсь.

— А-а, — сказала Ласочка, укладываясь и натягивая одеяло, — а я думала, от меня спасаешься, радуешься, что приехал.

— Глупости. Лежи, я встречу и потом вас познакомлю. Утром отвезет тебя. Говоря, натягивала штаны, свитер. Включив в маленькой прихожей свет, еще раз повторила, влезая в старую зимнюю куртку и сапоги:

— Я быстро. Может, чаю потом, вместе. Прикрывая двери в комнаты, распахнула наружную, и замерла, услышав из-за ворот клаксон и громкие чужие голоса. Рявкнул звонок, ему ответил дрожащим пением другой, что в корпусе.

— Хозяева! — прогремел уверенный мужской голос, ясно слышный в тихой после ветра ночи, — есть кто дома? Ника вздрогнула. За ее спиной внезапно возникшая Ласочка, сильно дергая за рукав, зашептала лихорадочно, стягивая на груди просторную фланелевую рубаху Фотия.

— Бля, Токай орет. Ника, не пускай! Убьет ведь. Уййй… Заскулила, топчась босыми ногами.

— Хо-зя-е-ва! — орал гость, мерно колотя в гудящие ворота, — сколько спать можно! Оглохли? Засигналили сразу две машины. Ника толкнула Ласочку обратно.

— В конце коридора, за туалетом — кладовка. Закройся там. И молчи. Да иди быстрее!

Пихнула Ласочку по коридору, сама дотолкала до незаметной двери и, зашвырнув внутрь, прошипела:

— За-крой-ся! В прихожей сперва ткнула в выключатель, чтоб над крыльцом зажглась лампа. Неяркий свет пролился во двор, голоса смолкли, видимо, по осветившемуся верху ворот поняв — в доме кто-то проснулся. Ника сгребла вещи Ласочки, сунула их в старый сундук, свалила сверху какие-то одежки с вешалок. Лихорадочно осмотрела, пугаясь тому, что слишком заметен беспорядок. Новый удар в ворота заставил ее поторопиться. И за дверями, на крюке она вдруг увидела чехол с ракетницей, той самой, которую не помнила, где искать. Переглатывая, схватила рубчатую рукоятку и, пряча тяжелый пистолет в глубокий карман, вышла на крыльцо. Молча пройдя через двор, дождалась, когда стук прервется и спросила:

— Кто там?

— О, баба! — удивился чей-то пьяный голос. А первый, уверенный баритон, сказал:

— Заткнись, Беляш. Мадам, позовите хозяина, дело есть. Ника помолчала, собираясь с мыслями. Две машины. Голоса, все мужские. Кроме двух с именами, слышны еще. Водилы? Шестерки?

Четверо, минимум.

— Мадам? — в голосе ясно послышалась доброжелательная угроза.

— Его нет, — голос Ники дрогнул.

— Ага, — удовлетворенно обрадовался тот, кого баритон назвал Беляшом, — а-атлично!

— Да суньте ему в рыло уже, — распорядился баритон все так же доброжелательно, — заебал. Мадам, откройте.

— Что вам надо? За воротами послышался вскрик и сдавленная ругань.

— У вас есть телефон? Тут моему другу поплохело.

— Не работает. Ручка на воротах повернулась туда-сюда, повизгивая. Баритон заговорил снова, и интонация его резко изменилась. Ника подумала с тоской — ожидаемо изменилась.

— Слышь ты. Мне ваш забор — на один плевок. Не сейчас, так завтра все разворотим на хер. Открой, пару слов скажу и уедем. Ну? Ника глубоко вздохнула и дернула тяжелый засов на калитке.

Открыла, исподлобья глядя на черные фигуры, подсвеченные фарами.

Одна из фигур мешком лежала на жиденьком поблескивающем снежке. Высокий, с невидимым лицом, осмотрел освещенную фарами Нику и, отступив, махнул рукой. Другой мужчина послушно проскочил в калитку, сильно толкнув хозяйку. Грохоча ботинками, побежал к крылечку маленького дома. У Ники внутри все мелко вздрагивало от растущего ужаса. В калитку метнулся еще один, и Ника вспомнила быковатых подручных Василька в бердянском ресторане. Такие же плечистые, одинаково сутулые, с локтями в стороны. В таких же черных кожаных куртках, только эти по сезону — длинные, с капюшонами.

— Мадам, — бархатно сказал главный и тоже вошел, оттесняя Нику во двор, — мне бы поговорить с вашим мужем, но, кажется, вы тут в гордом одиночестве?

— Да. Муж уехали, уехал в степь. Скоро будет. Свет падал на правильное лицо с небольшими усами, темные глаза смотрели весело и доброжелательно.

— От такой пышноволосой Рапунцель, ночью в степь? Чем же не угодила? И кстати насчет телефона. Позволите?

— Он поехал обрыв чинить. Провод порвался, от ветра. Недалеко.

— Ах, вот что! — высокий покивал с важным видом, — конечно!

Недалеко. Буквально через пять минут и подскочит, да?

— Не знаю.

— А, может, он повез нашу девушку, а? Тут не пробегала такая беленькая лисичка? С порванным ушком? — спрашивая, подхватил Нику под локоть, потащил ее к дому, где на крыльце переминались быковатые, ожидая приказаний. Ника подняла брови как можно выше. Старательно пожала плечами.

— Кого? Не понимаю.

— Значит, никто не стучался, ночевать не просился?

— Нет.

— А телефон, значит, сломан…

— Да. Высокий отпустил ее локоть и поднялся по ступеням. Усмехнулся, разглядывая Нику сверху.

— Врешь ведь! Ника снизу смотрела в уверенное красивое лицо с крупным чуть горбатым носом и большим ртом. Подавила желание нащупать в глубоком кармане куртки сунутую туда ракетницу. Чем ей поможет сейчас, если она вытащит, путаясь в складках куртки, и выпалит в воздух? Или даже в эту самоуверенную ухмылку. Не дождавшись ответа, мужчина взялся за дверную ручку, и помощники отступили, держась по бокам. Вздохнул.

— Придется проверить. Не люблю, когда мне врут, особенно такие милые девушки. Вошел, оставив двери открытыми. Ника поднялась на крыльцо и, не глядя на быковатых, пошла следом, в гостиную. Стоя в дверях, включила свет и показала на столик.

— Телефон. Высокий осматривался, стягивая с руки кожаную перчатку. Поднял брови, увидев круглый стол со сбитой плюшевой скатертью и разворошенное постельное белье на диване. Мягко прошел к столику.

Прижимая к уху трубку, несколько раз надавил на рычаг. И положив, широко улыбнулся, приподнимая короткие усы над ровными белыми зубами.

— Мои извинения, миледи. Молчит, как мертвый. Ну что же, не буду мешать. Вот только… Резко повернулся и, выскочив в коридор, дернул приоткрытую дверь спальни. Широкая спина в кожанке загородила от Ники внутренность комнаты, где загорелся включенный гостем свет.

— Однако, — задумчиво сказал, и, быстро осмотревшись, повернулся к ней, — и еще постель. Похоже, в вашей жизни не все ладно, а, миледи?

Ругаетесь?

— Что? — растерянно переспросила Ника и вдруг нервно рассмеялась, — а, это! Да на диване спит его сын, он на каникулах. Я ж говорю, вместе поехали, в степь.

— Макс, — высокий вдруг вспомнил о вежливости, шагнул к ней и, подхватывая руку, прижался усами, шевельнул губами по коже.

Отпуская, снова засмеялся.

— Значит, наша лиса где-то еще бегает. Спасибо, что ласково приняли. Если что вдруг, в Низовом спросите Токая, меня там знают.

Посидим в кабачке, выпьем за знакомство. Он пошел к выходу, натягивая перчатку. На крыльце остановился, слушая помощника:

— Чисто. Дом заперт, я посмотрел. Там еще сбоку дверь, может, глянуть? И тут телефон зазвонил. Ника дернулась и остановилась. Пошла к столику, протягивая руку и мысленно ругая внезапный звонок. Токай заинтересованно шагнул обратно и встал рядом с ней, почти вплотную.

— Да, — сказала она охрипшим голосом, изо всех сил прижимая трубку к уху, — алло.

— Никуся, — далекий голос Фотия был усталым и встревоженным, — была авария на подстанции, я уже звонил, мы в Багрово. Пашка едет, я ему дозвонился. У Марьяны, похоже, еще и сотрясение мозга. Ты слышишь меня? У тебя там все хорошо?

— Да. Все в порядке. Да.

— Что с тобой?

— Я… я спала.

— Вот и хорошо. Ложись снова. Никому не открывай, поняла?

— Да.

— Я буду завтра, днем. Дождусь результатов. С Пашкой, наверное, приедем. Ника молча слушала, а рядом тихо стоял чужой опасный мужчина, и краем глаза она видела его поблескивающую новой кожей дорогую куртку.

— Ника?

— Да…

— Я люблю тебя. Он замолчал. Ника знала, чего ждет ее мужчина. Он там, в приемном покое, наверное, не один. Может быть, его тоже слушают чужие, а он всегда так немногословен и нечасто говорит ей нежности по телефону.

Ответила:

— Я тоже тебя люблю. Очень.

— Ложись, — успокоенно сказал Фотий, — ложись, маленькая. Она положила на рычаг мерно попискивающую трубку и повернулась, глядя с вызовом. Токай закатил темные глаза, покачивая аккуратно стриженой головой.

— Как романтично. Что говорит наш муж? Кроме любовных признаний?

— Говорит, едут обратно, звонил из Низового. Через полчаса будут. Гость кивнул и вышел, уверенно топая ковбойскими сапогами под узкими синими джинсами.

— Санек, поехали, — негромко приказал помощнику, который крутился у входа в корпус, трогая обшитую фанерой дверь и дергая тяжелый замок. Ника стояла посреди двора, глядя через распахнутую калитку, как две машины, взревывая, поворачиваются, облизывая светом ворота и снежок на полынных ветках. И вот уже звук моторов, дергаясь, когда машины попадали в рытвины, стал удаляться, и стих окончательно.

Тогда она на слабых ногах побрела и закрыла калитку. Вернулась в дом, по пути погладив возникшего из небытия Степана по рыжей теплой спине. Стукнула в двери кладовки.

— Уехали. Выходи. Ласочка зашерудила щеколдой, медленно открыла дверь. Сказала, стоя с опущенными руками:

— Фу. Я так испугалась. Голос звучал странно, как-то рассеянно. Ника заглянула внутрь крошечной комнатки без окон. Там на стеллажах у стен блестели банки с вареньем и огурцами. А у стены притулился колченогий письменный стол, в ящики которого Фотий складывал всякий бумажный хлам, черновики документов и старые бланки. На столе валялись деревянные рамки для фотографий — еще осенью Ника решила развесить по стенам летние фотки, да все не успевала сделать, как нравится.

— Пойдем? Ласочка подняла руку, показывая зажатый в ней снимок:

— Вот. На столе была. Это кто? На фотографии смеялась Марьяна. В сверкающей туче морской воды летела с плеч Пашки, раскинув загорелые руки. И он смеялся тоже, смешно изогнувшись и раскрыв большой рот.

— Это Марьяна, — удивленно сказала Ника, — она в больнице сейчас, я тебе говорила, — с Пашкой вот, он ее бросал, она ныряла. Пашка — Фотия сын.

— Трахает ее? — Ласочка сунула Нике снимок и быстро пошла впереди по коридору, туго запахиваясь в рубашку, будто мерзла.

— Откуда я знаю, — Ника рассердилась, — чего ты грубишь? Они мне родные, а ты… и вообще, какое дело тебе?

— Так. Она проследовала к дивану и улеглась, поджав ноги, завернулась в одеяло. Буркнула:

— Спокойной ночи. Ника постояла над ней. Вообще-то думала, та начнет жадно расспрашивать, и Ника расскажет ей в лицах, как все было, и как она перепугалась. И как Токай ходил за ней следом, а после она врала ему про то, что Фотий вот уже приедет скоро. И сумела таки выпроводить всю компанию. Но Ласочка отвернулась к спинке дивана и лежала неподвижно.

— А Беляша твоего он вырубил. Сказал своим шестеркам, и они его уложили, там, у машины прямо. Ника еще подождала, пожала плечами и ушла в коридор, по пути закинув еще совок угля в гудящую печь. Закрылась в спальне, легла, тоже заворачиваясь в одеяло. И провалилась в сон, хотя думала — ни за что не заснет, после всех ночных волнений.

 

Глава 3

Иногда Нике становилось стыдно за свой аппетит, а еще — за умение спать крепко и безмятежно — если утром никуда не нужно ехать. По мнению мамы Ника росла девочкой слабенькой и в целом ни на что не годященькой. Нина Петровна часто вздыхала, прижимая руки к мягкой груди и глядя на дочь с унизительной жалостью. А Ника, во время очередного гриппа или ангины, мрачно поедая принесенные мамой апельсинки и бутербродики с ветчиной, с раскаянием размышляла о том, вот и еще признак ее полной ненастоящести, нет, чтоб лежать и охать, оказываясь от вкусного, как подобает настоящей женщине. Став взрослой, вдруг выяснила, упрямый организм давно взял на себя заботу о ее здоровье, сам понимал, чего и когда хотеть. И не давал ослабеть или вот даже не выспаться. Тогда, с юмором вздохнув, Ника организму подчинилась. Так что, открывая заспанные глаза после ночных треволнений, не удивилась, что солнце вовсю заливает спальню, рисуя по стенам и одеялу кружевные тени от просвеченного тюля. Потянулась сладко, как обычно, в прекрасном спросонья настроении. Увидела на будильнике — уже одиннадцать утра. И засмеялась, садясь. За окном приглушенно чирикали воробьи, мерно поревывал далекий прибой: Ника подумала — он такой сейчас, сверкает белыми весенними пенами, радует усталые от серой непогоды глаза. Внутри сразу заныло от желания выскочить во двор, и, переделав нехитрые утренние дела, сорваться к морю, на песок, поздороваться с пришедшим ярким днем, кажется, первым по-настоящему весенним. Натягивая спортивные штаны, схватила щетку и, бродя по комнате, расчесалась, перебирая в памяти ночные события. Токай сейчас казался вовсе не страшным, так хорошо улыбался, руку целовал, и говорил не по-деревенски, видно вырос во вполне интеллигентной семье. И то, что велел вырубить засранца Беляша, ей тоже понравилось, хотя, конечно, это против всяких моралей, но самой себе Ника уж призналась — доброжелательная и неумолимая сила, если направлена она против откровенного быдла, ей импонировала. Приедет Фотий и все обдумает, решит, как быть. Похоже, с этим Токаем не обязательно должны быть проблемы. Беляш, Ласочка и нога Марьяны беспокоили ее больше. Ника зябко повела плечами и вышла в коридор, прислушиваясь к звукам в гостиной. Проснулась ли гостья? Надо сбегать в угольный сарай, принести полведерка угля и заново растопить печку, а то к обеду все выстынет. В гостиной было тихо. Ника постояла, раздумывая, будить ли. И осторожно открыла утепленные драпом створки. В залитой солнцем комнате никого не было. Простыни, аккуратно сложенные квадратиком, лежали на подушке, рядом таким же квадратом — одеяло. Скатерть на круглом столе расправлена. Ника, слегка тревожась, прихватила пустое ведро, пошла на выход, по пути заглянув в маленькую кухню, где кроме второй печки с сизой остывшей поверхностью имелась новая газовая плитка с большим баллоном. И, встав на крыльце, жмурясь от яркого солнца, увидела Ласочку. Та бродила по территории, неуклюже переставляя ноги в больших мужских сапогах, куталась в огромную куртку Фотия, разглядывала плиточные дорожки, валуны, блестящие тающим ночным снежком, и между ними пухлые дерюжные сверточки, в которые Ника по осени замотала маленькие хвойные саженцы — можжевельники и разлапистые сосенки.

— Доброе утро, — Ника спустилась и подошла к ней, вспоминая, как в первый раз ходила тут с Фотием, смотрела и ахала, представляя, как это все будет. Ласочка повернула к ней бледное лицо. Без макияжа оно казалось совсем прозрачным, но не потеряло своей ледяной красоты. Надо же, подивилась Ника, такая — как изо льда наморозили ее, всю целиком.

— Есть хочешь? Надо печку раскочегарить, да я сделаю завтрак. Или можно на плите, если голодная.

— Не хочу. А муж твой когда приедет?

— К обеду.

— А этот? Пашка, да? Он тоже приедет? Ника кивнула. К морю не получится, нужно сготовить большой обед, их будет сразу четверо. Двое — голодные усталые мужики. Ну, главное, чтоб Марьяна там…

— У вас тут классно, — Ласочка нагнулась, трогая цветные камушки, насыпанные в корявую вазу из дикого камня, — я такое в журналах видела, по дизайну. Прикинь, за бугром ставят в хате прям. На стеклянный стол. У нас цацки всякие хрустальные, а у них — каменюки с моря. В таком, например, прозрачном корыте.

— Посмотреть бы, — отозвалась Ника, — я это сама тут придумываю, а хочется увидеть, как другие делают. А где ты такие журналы берешь? На крыльцо с крыши спрыгнул Степан, сел, яростно сверкая рыжей ухоженной шкурой и, строго поглядывая на беседующих, стал вылизываться. Я, конечно, подожду, было написано на широкой морде, на спине, и даже на вытянутых напряженно попеременных лапах, но завтрак — дело важное… Пятеро, подумала Ника, пятый мужик — Степан.

— Я на третьем курсе учусь, в Симфе. Туристический менеджмент.

Девки с отделения дизайна таскают всякий хлам — полистать. Каталоги там с выставок. А то, сама ж знаешь, в народе только плейбои да всякие порно гуляют.

— Ничего себе! — Ника посмотрела внимательнее на длинные гладкие волосы, узкие под мешковатой курткой плечи, — будешь, значит, а кем ты будешь-то?

— А хрен знает, — лениво ответила Ласочка, отряхивая руки и зябко суя их в оттопыренные карманы, — меня батя поступил. Спасал типа. А того не знает, что в общаге все перетрахались еще на первом курсе.

Пойдем, к твоей печке? Они медленно пошли через сверкающий, весь в мокрых пятнах от стаявшего снежка двор. Степан оставил гигиену и, слегка суетясь, милостиво заспешил рядом, помогая Нике открыть сараюшку. Та, улыбаясь, внимательно отпихивала его ногой, чтоб не наступить.

Гремела засовом.

В доме растопили обе печки, перебрасываясь ленивыми словами о пустяках. Ника притащила из кладовой банку с закатанным перцем, вывалила остро пахнущую красоту в сковородку.

— У меня гречка сварена, ты ешь гречку? Сейчас с овощами сделаю. И курицу зажарим.

— Да все я ем, не переживай. Круто у вас. Наверное, много народу едет? Ника пожала плечами, мешая цветные овощи.

— В холодильнике, достань, там уже разделано-разморожено мясо.

Угу. Да как сказать. Пока все еще только раскачивается. И знаешь, похуже, чем думали. Очень много уходит на хозяйство. А народ…

Фотий рекламы не хочет, едут только свои, и специфика такая — дайверы. Нужно, чтоб компрессорная станция работала. Акваланги заряжать. За электричество платим много. Вода пресная привозная. В общем, к концу сезона еле вышли по нулям, без прибыли. Ласочка фыркнула, сидя на старом деревянном табурете и следя, как Ника поворачивается от стола к печке, возя по раскаленной поверхности чугунную сковороду.

— Надо было в поселке строиться, — сказала наставительно, — ты ж видела, там сейчас в каждом дворе каждый закут сдают, а через дом отельчики мостят. Дорога туда более-менее есть, ресторанчиков наоткрывали. Бильярд, танцы, то-се. Пока рядом такое, кто ж к вам поедет. Так и будете сидеть на бобах.

— Так и будем, — легко согласилась Ника, — да и ладно. Главное в минус не падать, чтоб можно было на свою жизнь зарабатывать. И жить, как хотим. Ласочка пожала плечами под клетчатой рубахой, тряхнула белой гладкой волной волос.

— Странные вы. Если уж затеяли бизнес, так надо, чтоб прибыль. Лет пять поишачить, продать, с наваром, свалить за бугор. Или ладно, остаться, но крутиться, чтоб каждый сезон капало на счет. Станешь, Никиша, кататься в Париж, в ЛондОн, по магазинам там ходить, прибарахлишься. А то, смотри, время идет, так и будешь куковать в старой куртке и галошах.

— В галошах не буду, — решительно отказалась Ника, — терпеть не могу галош, я уж лучше еще одни военные ботинки попрошу, пусть Мишаня добудет. Мишаня знаешь какой? Что угодно достанет. Из-под земли. Буду прибарахленная, как американский солдат.

— Фу, — с отвращением сказала Ласочка и вытянула перед собой руки, пошевелила пальцами с крашеными ноготками, — да фу, ты, наверное, просто не была никогда, даже в Симфе, знаешь, как забуримся в элитный кабак, ликер кюрасао, черная икра, у меня платье есть — вся спина голая, и вместо лямочек — цепочки серебряные. Форины приглашают танцевать, о, май диар леди, бьютифул леди. Ника нарезала курятину на тонкие кусочки и быстро покидала в раскаленное масло. По кухне пошел дразнящий запах жареного.

Вспомнила Ваську, с таким же примерно английским. Улыбаясь, не услышала всего и удивилась концу фразы:

— Да я не пошла. Нахрена мне пилиться за баксы и половину отдавать. Я уж сама сниму, кого хочу, ну подарочек будет, а как же.

Надо только следить, чтоб валютные не выцепили и лица не попортили.

— Подожди. Ты сейчас про что? Золотистые кусочки легли на тарелки, рядом с горкой каши и овощей.

— Про то самое. А что такого-то? Если есть у меня внешность да умение, сидеть, что ли? Мужа выбирать? А он мне заплатит, муж этот?

А ему еще готовь, да носки его стирай. А он такой придет вечером, ах я устал, дорогая, ах у меня пробле-е-емы. Цепляя на вилку мясо, Ласочка язвительно проблеяла голосом предполагаемого мужа. Прожевав, и горячась все больше, добавила убежденно:

— А сам все равно будет по бабам бегать.

— Ой, ну не все же такие!

— Все! Я их, знаешь, сколько перевидала? Да хоть тыщу раз семейный, а как надо улыбнешься и готов. Ну, ломаются некоторые, но недолго, уж поверь. А главное, — она уставила вверх вилку с ломтиком перца, — мне же ничего не надо, замуж не тяну, вот слюни и роняют, понимают, будет отличный такой секс, а после можно к своей каракатице.

— Знаешь, — задумчиво сказала Ника, немного злясь на Ласочкину философию, — ты вот нас назвала ненормальными, а сама — такая же.

Вроде говоришь всякие циничные вещи, а потом, хлоп — я для своего удовольствия делаю.

— Да? Ласочка жевала, обдумывая новый угол зрения.

— Слушай, похоже, так. Ты умная. То-то я повелась, я люблю умных.

— В постель укладывать?

— Ну да! Сразу вроде породнились, получается. И она спохватилась, покаянно глядя на собеседницу:

— Я насчет мужей, ты не думай, я не про тебя. И не про твоего этого Фотия.

— Да мне все равно, — отмахнулась Ника, — говори, что хочешь.

Фотий не по этим делам.

— Ой-ой-ой, — Ласочка сморщила носик, доела кашу и облизала вилку, — ну-ну-ну, бе-бе-бе! Ника засмеялась. Спасенная гостья плела всякий бред, довольно обидный для Ники, но была при этом такой очаровательной и непосредственной, что сердиться на нее было невозможно. Именно такой с детства мечтала быть сама Ника — никогда никого не дичиться, быть контактной и легкой, не краснеть, маясь от неловко сказанного слова, и вот — есть с аппетитом в гостях, не думая, куда девать руки-ноги и как прожевать неудобный кусок. И никогда у нее так не получалось.

Разве что после нескольких выпитых рюмок спиртного. Но это не считается. Перемыв посуду, они снова вышли, жмурясь от яркого света. Ника то начинала беспокоиться за Марьяну, то слегка озлясь, мысленно приказывала себе — оставь, успеется. Пока не вернулся Фотий, болтай и улыбайся, общаясь с очаровательной белоснежкой. После уже вряд ли будет так хорошо и неожиданно покойно.

— А на море успеем, Никиша? Еще пара часов у нас? Ника подумала и кивнула.

— Пошли. Пляж покажу.

Заперев ворота, на всякий случай воткнула в скважину короткую записку, и вдвоем спустились по извилистой тропе к шумящему морю, где на песке торчали голые остовы летних навесов. Бродили по кромке воды, наступая на шипящие пенки, смотрели, как сверкает вода, странно после тихого полуночного штиля снова покрытая полосами волн. Ласочка все скидывала большой капюшон, и Ника, притворно хмурясь, снова нахлобучивала его на белые волосы.

— Продует!

— Что?

— Пришел марток, надевай трое порток!

— Смешно!

— Ага. Бабкина поговорка. Выпрямляясь, и отбрасывая мокрую ветку, а вода около ног с шипением слизывала написанные на песке имена ЛАСОЧКА НИКА, гостья повернулась к скалам, что отгораживали ряд маленьких бухточек от основной. Вдруг схватила Нику за рукав.

— Смотри! За камнями. Ника щурясь, поглядела на иззубренный край под нестерпимо синим небом. Нахмурилась. В разломе меж двух узких скал торчала мягким черным силуэтом голова, будто в наброшенном капюшоне — издалека и против света было не разглядеть. Хорошее настроение внезапно испарилось, под ложечкой противно заныло.

— Это кто? — Ласочка стояла рядом, и вместе они, задрав головы, глядели, как пошевелившись, голова скрылась за каменной грядой.

— Не знаю. Пойдем, скоро наши приедут. По тропе поднимались след в след, море стихало за спинами.

— Как не знаешь? — спросила сзади Ласочка, — какое-то чучело бродит, подглядывает, а ты не знаешь? А Фома твой? Тоже не знает? Ника пожала плечами. У ворот, выковыривая записку, сказала:

— Я его видела раз пять. Уже после лета. Сперва думала, ну рыбак, они сверху в бинокль ставники смотрят. Но в бухте нет ставников, только рядом с Низовым, а этот тут торчит. Я сначала даже не задумалась, вокруг же люди еще были. А после, я как-то пошла в нашу бухту. И он тоже там был, сверху.

— Онанист, может? — деловито спросила Ласочка, поднимаясь на крыльцо.

— Не знаю. И потом, я посмотрю, и он сразу хлоп и исчез. Я не хотела говорить Фотию, чего зря волновать.

— Угу, зря. А он возьмет тебя и пристрелит. Пока одна тут лазишь. Ника расстроилась. Такой исход ей в голову не приходил. Ласочка скинула сапоги и кутку, проследовала в гостиную и повалилась на диван, раскидывая ноги и руки.

— Устала я что-то. Давай винища треснем?

— Давай за обедом?

— За обедом само собой. Тащи бутылку, ну чего, по стаканчику накатим. Ника машинально открыла сервант, раздумывая о черном незнакомце. И в самом деле, чего ему тут надо? Пока она была с Фотием, или с Марьяной, то выбрасывала из головы легко, ну мало ли — пастух, или грибник какой приблудился. И вот в первый раз подумалось после слов гостьи, может, и правда, следит за кем из них? За ней. Или Марьяной.

Фу… Ставя на плюшевую скатерть стаканчики, внезапно подумала о другом, и, оглядев комнату, спросила:

— А фотка вчерашняя, что ты брала в кладовке, не помнишь, куда я ее? Вроде взяла у тебя. Ласочка медленно выпила вино, налила себе снова и устроилась на диване с ногами.

— С этой вашей черномазой? Не знаю где. Чин-чин.

— Чин-чин… Пока Ласочка валялась, дразня Степана опущенной к полу рукой, Ника забрала стаканы и унесла в кухню. Вымыв, с легко кружащейся головой, качнулась, уронив полотенце, и поднимая, удивленно уставилась на цветной обрывок на металлическом листе, прибитом к полу у печки. На узкой глянцевой полоске был виден кусочек загорелой марьяниной руки в белых брызгах. Ника повертела полоску в руках, все больше недоумевая. Порван и выброшен в печку. Сгорел. А краешек упал и остался.

— Ника! Никиша! Едут, кажется, твои!

— Да. Да, да. Она сунула обрывок в нагрудный карман и побежала в прихожую надевать сапоги.

Фотий вывалился из машины и сразу, качнувшись, обхватил Нику, зарыл лицо в рассыпанные волосы, потерся небритой щекой о ее щеку.

Ника над его светлой макушкой неловко улыбнулась Пашке, что встал, прислонившись к Ниве, сперва театрально закатил глаза, а после подмигнул ей, и она с облегчением рассмеялась, ругая себя мысленно — ну вот уже полтора года считай вместе, а все равно при Пашке она теряется поначалу. Да и с Фотием тоже. Потому, хоть и любила сидеть со всеми вместе по вечерам, чаще в углу, слушая и смеясь рассказчикам, но больше всего любила после оставаться с мужем в спальне, болтать без всякой неловкости, любить его, слушать. И засыпать, не уставая удивляться безмерности счастья — вот я, а вот он, мы совсем-совсем вместе.

— Сделали Машке кучу анализов всяких, ногу загипсовали. Врачи там поспорили, один кричит, есть трещина, пальцем тычет в снимок, другой — не вижу, не вижу. А нога распухла, Машка сидит, ногой кверху, хлюпает, губу кусает, держится. Решили, пока анализы, пятое-десятое, пусть полежит с недельку. Пашка стервец, не остался. Пашка! Ты стервец?

— Еще какой, — отозвался Павел, идя следом и так же грохоча тяжелыми ботинками, как отец. Фотий оглянулся на сына. И снова прижал к себе Нику, на ходу спрашивая:

— Не боялась? Одна все же. В первый раз. Пистолет вспомнила где?

— Да я…

— Кормить будешь? Голодные как черти. Пашка поест, да в поселок смотается по делам, а мы вдвоем побудем. Хочешь, прогуляемся в бухту? Расшнуровал ботинки и, скинув, в носках пошел в комнату, распахнул дверь и встал. Ласочка картинно полулежала на диване, закинув руки за голову. В вырезе рубашки нежно белела шея.

— Фотий, тут такое было ночью. Это Ласочка. Мы сейчас расскажем о приключениях. Ласочка выпрямилась, спуская ноги на пол, не отводя глаз от Фотия, поправила волосы. И вдруг улыбнулась какой-то змеиной улыбкой.

— Привет, Федор. Вот значит, где прячешься. Ника, обойдя мужа, встала у печки, с беспокойством глядя на то, как они держат друг друга взглядами.

— А вы что? Вы?

— Она что тут делает? — отрывисто сказал Фотий и резко потер небритый подбородок.

— Как невежливо, — пропела Ласочка, встала и, подойдя почти вплотную, подняла лицо к хмурому лицу Фотия, — при мне говоришь, будто меня тут нету. А лучше бы спросил, ну как твои дела, малыш? Ника вздрогнула, будто протяжные слова — резкая пощечина. Печка калилась, обжигая бедро, и она сделала шаг, почти уткнулась в мужа, отскочила, будто и об него боялась обжечься.

— Ну, как твои дела, Олеся? — тяжело спросил Фотий, — как попала сюда? Ласочка удовлетворенно улыбнулась и отступила. Вернулась к дивану, и снова забралась с ногами. Уютно усаживаясь, ответила светским легким тоном:

— Очень даже неплохо. А твоя жена, похоже, не в курсе, что мы хорошо знакомы. Ударение на слове «хорошо» превратило его в еще одну пощечину.

Ника повернулась и вышла, мимо удивленного Пашки, выскочила на крыльцо и пошла к воротам, опуская голову.

— Ника! — Фотий в два прыжка догнав, схватил за руку, и Ника, оскалясь, выдернула ее, ловя на плече спадающую куртку.

— П-пусти!

— Куда? Не пущу, конечно! Снова обхватил ее руками, как в клещи взял, приподнимая над землей.

— Пусти, — заорала Ника, брыкаясь и теряя сапог, — поставь! Ну! Не соображая от ярости ничего, клацнула зубами, пытаясь вцепиться в ухо Фотия, и тот резко вытянул руки, держа ее на весу. Заглядывая в побелевшее перекошенное лицо, сказал уважительно:

— Ого! И Ника вдруг сразу остыла. Ударом в голове хлопнуло воспоминание, как на свадьбе в Николаевке Настя кидается на хмурого Петрика, так же растопыривая пальцы, и поняла сейчас Ника — могла и убить, дай ей в руки что острое или тяжелое. Она обвисла в сильных руках и мрачно сказала:

— Поставь. Ворота. Я ворота, закрыть. Фотий молча опустил ее наземь. Она, качнувшись, как он недавно, прижалась к его груди, обхватила руками, как сумела дотянуться.

Утыкаясь в свитер, глухо сказала:

— Господи. Да как же сильно я тебя люблю. Убью ведь. И сяду.

— А Женька будет носить передачи, — в макушку ответил Фотий, обнимая ее плечи.

— Не обманывай меня, — попросила она, — никогда-никогда, ладно?

Мне ведь некуда деваться. Я не смогу. Чтоб он…

— Кто?

— Ж-ж. Женька. Чтоб он носил.

— Тебе сейчас рассказать? Она отклеила лицо от его свитера и оба одновременно повернули головы, к маленькому дому с Ласочкой-Олесей внутри.

— А ничего не было?

— Нет.

— Потом расскажешь.

— Да, моя Вероника.

За длинным ужином Ника все рассказала, а Ласочка ела молча и аккуратно, изредка взглядывая то на Фотия, то на нее — слегка удивленно, то на молчаливого Пашку, — тот не поехал в поселок, остался, перенеся дела на завтрашний день. Убрав со стола, посидели еще, Фотий задавал вопросы, постукивая пальцами по скатерти, Пашка на маленькой скамеечке притулился у печки, шерудя в углях кочергой.

Ника сперва хотела сесть рядом с Фотием, подвинув к нему стул, но увидела иронический быстрый взгляд Ласочки и разозлясь на всех и на себя в первую очередь, осталась у другой стороны стола. И только гостья безмятежно валялась на диване, согнув коленки и рассматривая абажур в ситцевых цветочках. Наскучив вопросами, встала и сказала Нике:

— Пойдем, перекурим. Ника покорно пошла, клянясь себе, что никаких вопросов задавать не будет. На крыльце, под низким и черным звездным небом Ласочка, затягиваясь сигаретой, сказала ей:

— Не дергайся. Ничего не было. Ну, пару раз на пляже потрепались, в Низовом, да в баре он мне коктейль покупал.

— Когда? — глухо спросила Ника, следя, чтоб сигарета не дергалась в дрожащих пальцах.

— А я помню. Когда? Ну, летом. В июле кажется. Я тогда с Токаем поругалась. Приехала одна, скучала. А тут смотрю, та-акой седой мачо, весь в мускулах. Думала закадрить. Она выжидательно замолчала. Ника упорно молчала тоже, в красных кругах перед глазами плыли картинки яркого лета, бар под камышовыми зонтиками, раздетая Ласочка, восхищенный взгляд Фотия. Высокие стаканы с цветной веселящей смесью.

— Не боись, он мне тогда нафиг не сдался, раскрутила на выпивку и ушла с Беляшом. Ну? Успокоилась? «А если б сдался, то…» гудели в голове язвительной медью слова, подписями к воображаемым картинкам. Ника зажмурилась, чтоб стало больно векам. Кашлянула, боясь говорить, вдруг голос пискнет и сорвется.

— И, вообще, ты мне нравишься больше, чем эти твои тарзаны, — великодушно закончила Ласочка, — пойдем, я замерзла. Ну? Никиша, ну? Она внезапно оказалась совсем рядом, прижалась щекой к Никиному лицу, обхватила руками ее плечи, притискивая грудь к своей. И отстранила закаменевшую Нику сама, тихонько смеясь.

— Представляю, как вы с ним. Наверное, сла-а-адко, а?

Ночью Ника не дала Фотию ничего рассказать, любила его так отчаянно, падая в такую темную бездну, что он сжимал губы, одновременно кладя жесткую ладонь ей на раскрытый рот. Отдергивал, наваливаясь, а она, не отводя глаз от еле видного лица, думала огромными буквами, стараясь успокоить себя — ЛА-СОЧ-КА. И снова кидала горячее тело навстречу, вклещиваясь ногами в его поясницу, шептала:

— Фо-тий… Потом он курил, и в приоткрытую форточку пролезал острый зябкий сквозняк, закручивал зыбкую ленточку дыма. Медленно рассказывал.

— Она меня окликнула, когда шел, по прибою. Попросила сигарету. Я дал. Прикурить, зажигалку. Чиркает, меня взяла за руку, мол, подождите. И пока держала, спрашивала, а вы тут что, а как, а как зовут, а меня вот Олеся, а еще Ласочка. Я подождал, забрал зажигалку и ушел. Через пару дней встретила в магазине. Кинулась, как к сто лет знакомому. А поедем кататься! Я говорю, дела у меня. Извинился.

А назавтра, когда я ребят отвозил в Багрово, еду, смотрю, идет одна, по проселку, босоножки тащит в руке. Замахала. Я подвез, попросила купить минералки. Вот тут говорит, в баре, бутылку. Вылезла и сразу за столик. Села, рукой подперлась и плачет. Я купил ей там какой-то мартини, чего попросила. Выслушал, какие-то личные страсти, кто-то там ее бросил. На часы посмотрел, извинился и уехал.

— Подвез, значит, — мрачно сказала Ника, прогоняя из головы очередную картинку.

— Ника… Он затушил сигарету и, встав, закрыл форточку, улегся снова, заскрипев пружинами. Повернулся и обнял ее, как в первый раз, руками и ногами.

— Или мы верим другу другу или нет, понимаешь? Я согласен только так.

— А если я не согласна так? В маленькой спальне повисло молчание. И Ника, накрытая ужасом от того, что сейчас может развалиться и, поди потом склей, поспешно сказала шепотом:

— Я согласна. Он кивнул, бодая ее головой в плечо. Подышал и вдруг спросил:

— Ну, а сама-то расскажешь, как по правде ночь прошла?

— Э-э… — Ника смешалась. Осторожно выбралась из его рук, легла навзничь, глядя в лунный потолок. И краснея, вполголоса рассказала о сауне и ночном визите Ласочки в ее постель.

— Ну, такая, она знаешь, как звереныш, что заблудился в лесу, — закончила, с беспокойством слушая, как Фотий рядом молчит, совершенно неподвижный, — ты заснул там? Эй?

— Бля, — тяжело сказал Фотий и резко сел, откидывая одеяло. Ника дернулась, поспешно отползая к стене.

— Сука, бля, вот же…

— Ты чего?

— Я? Чего я? — повернулся, и Ника отгородилась одеялом, блестя над ним испуганными глазами. Фотий нагнулся к ней, кулаки скомкали простыню, скручивая ее узлами. И переведя дыхание, отпустил, снова лег, скрещивая на груди руки. Ника медленно опустила одеяло, глядя, как мерно поднимается его грудь, и блестят глаза.

— Ого!

— Что?

— Ничего. Ты сказал ого, и я говорю ого. А если бы вместо нее — мужик какой? Какой-нибудь там Токай?

— Убил бы, — согласился Фотий.

— Господи, да что ж мы собрались два убивца, — расстроилась Ника, — прям наперегонки, кто первый. И Пашка, значит, будет носить тебе передачи.

— Будет, — мрачно посулил Фотий, — вырос уже, справится. Иди ко мне. Иди, иди сюда, моя Вероника-Ника. И никогда меня…

— Не буду. Не буду я тебя обманывать, я тебя боюсь.

 

Глава 4

Среди ночи Нике приснилось, что они с Ласочкой сидят за столиком в каком-то до безобразия шикарном ресторане, смеются, поглядывая по сторонам. По голой спине, обрамленной тонким шелком вечернего платья, ползают мужские взгляды, как толстые ленивые мухи. Щекотно и немного противно, но — приятно. Ласочка поднимает бокал, колышется вязкая темная жидкость, пахнущая горячей степной травой и перебродившим черным виноградом. Щурит серые глаза и, поводя белыми антеннами усов, морщит розовый носик, а ушки треугольно сторожат шум и далекий смех. Рука с алым маникюром превращается в маленькую лапку, но коготки, обхватившие стеклянную ножку, остаются угрожающе красными, будто они в крови. Ника с щекочущим отвращением опускает глаза и пытается зажмуриться, боясь посмотреть на свою руку. Вдруг и она превращается в зверя, вдруг, ответно салютуя бокалом, она соглашается на это. Но глаза не желают закрываться, рука поднимается все ближе к линии взгляда. И такой ужас скорого неумолимого будущего заполняет ее сердце, что она сжимается, подтягивая колени, и просыпается, чувствуя, как под стиснутыми кулаками грохочет сердце. В теплой маленькой спальне тихо, только мерно дышит спящий рядом Фотий. Ника лежит, наслаждаясь тем, как невероятное облегчение замещает ужас, выталкивая его из просыпающегося сознания. Но что-то мешает, что-то еле слышное, тихое. Чего не должно быть. Что-то из сна… Еще не проснувшись до конца, она медленно разжимает кулаки, поднимает руки в темный воздух полный рассеянного света. — Человеческие руки. Никаких когтей. Пальцы с коротко остриженными ногтями. Еле слышно выдыхает. Но помеха не уходит. Приподняв голову над подушкой, Ника чутко вслушивается в тихие звуки, что казалось ей — вынулись из сна, протащились шелковой лентой, зацепившись, и должны бы растаять, но вот она не спит, а они продолжаются. Продолжаются? …Тихий говор. Смех. Тишина, наполненная тонким ночным ветром, что тянется за двойными стеклами. И снова тихие голоса. Хмурясь, Ника осторожно села и отодвинулась от Фотия, чтоб не разбудить. Но слишком далеко, плохо слышно. Может быть, в кухне?

Может быть, Пашка ушел туда из третьей маленькой комнаты, которую они называют «холодной», сидит и пьет горячий чай, а Ласочка тоже пристроилась у теплой печки, и болтает, отчаянно строя глазки? Ника спустила ноги и нашарила тапки. Подумала, да, я проснулась и хочу в туалет, нельзя что ли. А они там пусть сидят себе. В коридоре было тихо. И из кухни не пробивался свет, белела приоткрытая дверь, с черной полосой вдоль косяка. Ника прошла к ванной, заперлась, оглядывая лохматую голову и блестящие глаза в квадратном зеркале над раковиной. Вздохнув и кутая руки в расстегнутых манжетах теплой рубашки, честно села на унитаз и задумчиво посидела просто так. Вышла, и еще постояв в тихом коридоре, снова ушла в спальню, думая — все же это сон. Все спят в маленьком доме. И Пашка набегался сегодня, сорвался в Багрово из Южноморска, а это как-никак часов пять тащиться с пересадками, там ждали с отцом, а после ехали по буеракам и проселкам в бухту.

Бережно прикрывая дверь, она вдруг придержала ее рукой, оставив узкую щель. Коридор осветился, послышались тихие шаги. Мимо Никиных глаз мелькнула полуголая фигура — смутный загар на отставленном локте и мускулистом плече. Щелкнул выключатель в ванной. Застыв перед узкой щелочкой, Ника ждала, не чувствуя, как лицо стягивается в страдальческую гримасу. Послышался шум воды и Пашка прошел обратно, не задержался у двери в холодную комнату. Там, дальше, где светила из гостиной неяркая лампа, его встретил тихий насмешливый возглас. Ника подумала, сейчас он войдет, двери закроются, можно будет лечь и снова уговорить себя, что ей это приснилось. Но смутный свет в коридоре стемнился, тихие легкие шаги замедлились у ее укрытия. Белые пальцы с красными ногтями легли на край двери, толкая ее внутрь. Ника отступила на шаг, глядя исподлобья. А голая Ласочка, светясь белым телом, улыбнулась, подмигнув, вытянула губы, посылая воздушный поцелуй. И исчезла, пройдя в ванную, так же как Пашка несколькими минутами раньше. Ника не стала ждать, когда та вернется и снова станут слышны два не приснившихся ей тихих голоса, ночной смех, которым двое смеются, оглядывая и трогая друг друга. Закрыла дверь и легла, казня себя за то, что не могла уж проспать до утра, тоже мне принцесса на горошине. Уши сами ловили ночные звуки и не могли поймать, ничего.

Потому сон не шел, убегая все дальше. А вместо него Ника увидела Марьяну, она там лежит сейчас, в больничной палате, наверное, совсем одна. Или с какими храпящими соседками. И знает, что Пашка, хоть и приехал по просьбе отца, но оставаться не захотел. Говорит ли ей сердце, что сейчас он с Ласочкой, у которой белые гладкие волосы, серые глаза в половину узкого лица и долгая, как заиндевевшая ветка фигура? Или сердце просто ноет?

— Фу, — шепотом сказала Ника, совсем расстроившись и совершенно не понимая, как же теперь. Умом все вроде понятно, ну да, секс. Ласочка о своих мировоззрениях заявляет прямо и не чинясь. Да, вроде, ничего особо ужасного не происходит, Пашка вырос уже, не пацан. Но одновременно это было ужасным и каким-то, мокрым и тошным. Будто очаровательная гостья взмахнула злой волшебной палочкой, покровы растаяли, и все вокруг сделались голые — в мыслях и телами тоже. И это так… нельзя так!

Утром она хмуро жарила оладьи на кухонной плите и слушала, как в коридоре ходит Фотий, переговариваясь с сыном и таская всякие нужные вещи. Шлепая тесто на сковороду, передернулась от Ласочкиного смеха, подхваченного Пашкиным баском. Отвернулась, когда та, свежая, сияющая, вошла, устроилась на табурете, поставив на перекладину ноги и хватая с тарелки горячий оладушек. Шипя через откушенный мелкими зубками кусок, сказала, прожевывая:

— Вкуснота! У меня бабушка такие делает. Ты наша бабушка, да, Никиша? Ника снова шлепнула тестом в фыркающее масло. Косясь на открытую дверь, Ласочка промурлыкала, намазывая другой оладушек вареньем:

— Теперь я знаю, как вы с мужем. Сынок на твоего Фотия похож. Как братишка. У них все одинаковое, так ведь?

— Не знаю.

— Ой-й, еще скажи, ни разу на мальчика не посмотрела, как баба!

Мне ж можешь сказать. Да я тебя насквозь вижу. Ника оглядела оживленное личико и блестящие глаза. Ей вдруг стало страшно. Ласочка показалась уже не зверушкой, а каким-то космическим чуждым созданием по непонятной, но опасной причине, принимающем человеческий облик. Безупречная оболочка для существа, питающегося людьми. Их удивлением, страданиями, мучительным недоумением. И чем сильнее получалось дернуть тех, кого держала она своими коготками, тем прекраснее и живее становилось бледное личико. Умеет ли она просто жить? Сама? Или ей нужно присасываться к кому-то, вытягивая эмоции?

— Что молчишь? Я в точку попала? Ника слегка улыбнулась, поворачивая оладушек. Всего один раз она смотрела на Пашку, как смотрит женщина, когда брела за ним по песку, спотыкаясь, и не имея сил отвести глаз от блестящей коричневой спины. Думала о Фотии, вот каким он был, когда ему было восемнадцать. И страшно жалела, что не родилась на двадцать лет раньше, не попалась тогда этому большому парню, с круглыми мощными плечами и резким ртом, не могла схватить его, прижимаясь, и прожить те двадцать лет, что он жил без нее. «Господи», подумала снова, ошарашенная размерами того, что ощущает, «да как же сильно я его люблю». Ответила в потускневшее лицо гостьи.

— Не угадала, дорогуша. Можешь тыщу раз не верить, но я никогда…

— Завтрак? — заорал Пашка и, протопав мимо, уселся напротив Ласочки, придвигая к себе тарелку. Ника подумала уныло, сейчас начнут пялиться друг на друга, хихикать, резвиться, отбирая варенье и ложки, и Фотий сразу поймет, что к чему. Так и с Марьяшкой было. Но к ее облегчению, никаких фамильярностей свежеиспеченная парочка не допустила. И все вместе они мирно позавтракали, обсуждая, как сложится день. Когда Фотий сел между Никой и Ласочкой, та стала серьезной, убрала за уши пряди волос, кушала аккуратно, опуская глаза и передавая сахарницу и варенье. Задавала какие-то вопросы, внимательно слушала, кивая. Что-то дельное сказала по поводу оформления туристических виз, и у них завязался с Фотием разговор, вполне деловой. Ставя пустую чашку, Фотий сказал:

— Спасибо, Ника-Вероника, очень вкусно. Паша, какие планы? Пашка быстро глянул на Ласочку, которая скромно, как школьница, опустила глаза, поглаживая узкой рукой коленку, обтянутую черными джинсами.

— Ну, раз приехал, парней надо повидать, мне там Геныч обещался пару гидрух привезти, надо напомнить. Заодно отвезу девушку. Тебе кстати куда? В Низовое подбросить или? Ласочка подняла глаза, осветив всех невинным и трогательно озабоченным взглядом:

— Мне бы домой, в Южноморск. Родители уже волнуются, а я тут… Фотий вопросительно посмотрел на Пашку и тот равнодушно кивнул, разводя длинными руками.

— Метнемся в поселок, докину до Южака. Потом сгоняю в больницу и вернусь. Нормально, пап? Или давай вместе. Тогда я из Багрова сразу в общагу. А ты на машине сюда.

— Нет. Нику я одну не оставлю. Так что или я еду, или ты.

— Поезжай ты, — вдруг сказала Ника, — Паша мне обещал с детской площадкой помочь. Потом будет некогда, сезон на носу.

— Да, — Фотий задумчиво побарабанил пальцами по столу. Степан вошел, лоснясь рыжей шкурой, оглядел народ и точным движением вспрыгнул на коленки к Ласочке. Та машинально погладила тугую шерсть, с еле заметной злостью глядя на Нику. Предатель, подумала Ника о Степане. Тот муркнул, и вывернувшись из-под узкой руки, спрыгнул, потерся о Никину ногу. Она подхватила его под толстый живот. Сказала мстительно:

— Хороший кот, хороший ты мой кот. Пашка, насупясь, вертел сахарницу в темных сильных пальцах.

— Годится, — сказал Фотий и поднял руку с тяжелыми часами, — значит, делаем так: через пару часов мы с Олесей едем в город, после я к Марьяше и сюда. Паш, ты поможешь Нике. Когда вернусь, сходишь в Низовое. Если приеду поздно, пойдешь завтра и оттуда автобусом уедешь. А сейчас давай с насосом разберемся, Ника права — время поджимает. Пашка встал, старательно пряча разочарование, кашлянул и вышел, загремев чем-то в коридоре. Поднялся и Фотий, вытирая выбритые щеки полотенцем. Хлопнула дверь и через паузу уже на улице они заговорили о чем-то техническом, еле слышно.

— Ревнуешь, да? — с чуть заметным звоном в голосе спросила Ласочка, тоже поднимаясь.

— Пашку-то? — Ника усмехнулась, собирая тарелки, — да я ж сказала…

— Меня ревнуешь, — уверенно перебила ее гостья, — предупреждаю, ты со мной не играй.

— Тебя? — Ника бросила на стол скомканное полотенце, встала напротив, чуть закидывая голову — Ласочка была повыше ее ростом.

— Ты что думаешь, весь мир вертится вокруг тебя только? Очнись, эй!

— Да, вокруг меня! Ласочка вдруг улыбнулась давешней змеиной улыбкой.

— Хочешь, докажу. Повернулась и вышла в прихожую, хлопнув кухонной дверью. Ника села на табурет, упрямо сжимая губы. Опять влезла, куда никто не просил.

Пашка будет злиться. Эта тоже вон ноздри раздувает. И только Марьяшка там никому не нужна. Фу, как все получается нехорошо и противно, принес же черт эту кралю к их воротам! Но покачавшись на табурете, решила, нет, все правильно. Успеет Павел побегать за своей новой игрушкой, потом. Сейчас, когда Марьяшка лежит там с треснутой ногой, обойдется. А Фотию она верит. Он довезет негодяйку домой и вернется. У них будет еще одна ночь, в череде уже прожитых и будущих. И никаких Ласочек за стеной. Убравшись в кухне, ушла в спальню, вытащила из шкафа вещички, чтоб поудобнее одеться, когда будут с Пашкой таскать доски для качелей и привинчивать секции цветного заборчика. Натянула старые штаны с кучей карманов, и, выворачивая свитер, подошла к окну. Напротив, на скамейке перед каменным садиком, сидела Ласочка, покачивая ногой в замшевом сапожке. Подняв светлое личико, внимательно слушала, с готовностью кивая и задавая какие-то вопросы.

Открывала ротик, ахая и смеясь. А перед ней стоял Фотий. Ника медленно опустила руки со свитером. Показывал рукой, что-то объяснял. Вот развел руками, засмеялся, вторя женскому счастливому смеху. И на лице у Ласочки было такое трогательное, такое нежное выражение, будто кроме Фотия нет никого на земле, вообще во всей вселенной один он остался, и — царит. Вот отошел на пару шагов, нагнулся, что-то разыскивая, и поднял обломок камня, вернулся, показывая собеседнице сверкающие на сломе кристаллы. Та провела пальцем и снова заахала, будто показал чудо. Фотий, тронув Ласочку за рукав, увлек за собой, в сторону технического ангара. Та пошла следом. Но сперва повернулась и, найдя глазами Нику, улыбнулась ей. В коридоре все еще ходил Пашка. Ника стояла, запутав руки забытым свитером. Из окна уже не видны эти двое. Можно, конечно, выйти во двор, как бы по делу. А там насмешливый взгляд Ласочки, говорящий — пасешь своего мужика, ну-ну. Можно ходить вместе с ними, слушая о том, о чем она уже сто раз с Фотием говорила. Или просто — отвести его в сторону и попросить. Или накричать. Или предупредить. О чем?

Или ночью они не договорились, что верят друг другу? Она встряхнула свитер и медленно, с каждым движением уставая все больше, надела его, одергивая подол. Сейчас Ласочка два часа положит на то, чтоб Ника увидела — как именно они будут ехать в машине. — Три часа вместе. Три часа она будет морочить ему голову своим невинным видом и нежным взглядом. И не успеет Фотий опомниться, как не успела она ночью, когда голая Ласочка прижималась к ней горячим быстрым телом, и казалось — да такие пустяки, все можно с ней, такой легонькой, такой беспроблемной. Наверное, так же думал нынешней ночью Пашка, когда она забрала его к себе, сама. Наверняка сама. Поймала пару его мужских восхищенных взглядов и — сделала. Чтоб после скорчить невинную рожицу — я не виновата, он сам. Все они сами. Вынося к мусорному баку ведро, Ника изо всех сил старалась не смотреть в сторону технического ангара, куда Фотий увел Ласочку. Но высыпая мусор, все же оглянулась. И увидев черную распахнутую дверь, ничего не увидела в сумраке внутри. Они сейчас там. Очень красивая блондинка в белой курточке, черных джинсах и стильных замшевых сапожках. И ее муж, как она сказала — такой седой мачо, с мускулами. Закусывая губу, быстро пошла обратно, резко встряхивая головой, топая рабочими сапогами и криво улыбаясь. Бабушка Никиша… В коридоре задержалась у полуоткрытой двери в гостиную. Уставилась на Пашкину спину. Тот прилип к окну, пытаясь разглядеть левую часть двора.

— Что не идешь отцу помогать? — звенящим голосом спросила. Тот, отскочив, опустил голову, ухо налилось багровой краской. И этот туда же, — Ника сунула ведро в угол, застегнула куртку и вышла. Спустилась с крыльца и пошла к воротам, не глядя на ангар, откуда доносился серебристый Ласочкин смех.

Никто не окликнул и не побежал следом, когда она, постояв секунду, отвернулась от спуска к пляжу и пошла над обрывом, выходя на широкую тропу, ведущую к дальним скалам. Море сверкало, и по серой синеве плыли медленные тени облаков.

Иногда сливались, затемняя воду, и солнце, прорываясь через дыры, зажигало на темном олове белые пятна. Степь, пегая и хмурая, какой всегда бывает она в мертвое предвесеннее время, пятналась мокрыми участками, но под тощими кустиками полыни светились остатки нестаявшего снежка, и у Ники от холода зачесались уши. Шапку опять забыла, подумала, накидывая капюшон и стягивая на шее шнурок, так что лоб весь скрылся под неровно собранной тканью. Шла быстро, иногда нагибалась, чтоб сорвать сухую веточку полыни и, растерев пальцами, поднести к холодному носу. Сладкий немного пыльный запах успокаивал, говоря о том, что в мире, кроме Ласочки, есть еще много всего. Есть эти великолепные пятна, что солнце кладет на воду, мерный шум волн внизу. Запах полыни и чабреца. Черточки черных птиц над травой и белых — над морем. Есть их с Фотием тайная бухта. Как хорошо, что она, болтая, не стала рассказывать Ласочке, где она находится и что для Ники значит. Впереди серые скалы, испятнанные желтыми кляксами лишайника, поднимались, будто море встало на дыбы, пытаясь забраться в степь, окаменело, и теперь вечно будет стекать обратно. И не сумеет. Не оглядываясь, Ника обошла высокий камень, вросший в степь, ступила на узкую тропку, что виляла между обломками древних скал. И через десять минут зигзагов и поворотов стала спускаться к тайной тропе. Задержалась на миг, надеясь услышать за спиной сердитые крики. Но ветер мирно гудел, кликали чайки обиженно и требовательно.

— Я ему верю, — сказала Ника вслух, и голос, метнувшись, убежал куда-то в изгибы камней, — меня там нет, но ничего не случится. На тропке лежал снежок, а под ним было мокро. Натянув перчатки, выкопанные из кармана, она почти съезжала, мысленно заклиная вселенную, ну пусть так и будет, пусть там ничего не случится. А если бы она осталась, то ходила бы следом, выставляя себя на посмешище, устроила бы Фотию скандал, а он бы не понял и обиделся.

Или еще хуже — понял бы. И это унизительно. Для обоих.

— Сейчас я тоже хороша, — шептала Ника, съезжая по сырой глине на корточках, — убежала, ах какая цаца. Спрыгнула с камня, хватаясь рукой за выступ.

— Я ж не железная. Ну не могу.

— Не могу! — крикнула, становясь на песок, и бухта ответила эхом. Выворачивая рыхлый песок подошвами, Ника пошла к воде. Тут можно было кричать, сколько угодно. Они так и делали. Кричали просто так, а еще — когда любились. Можно покричать и сейчас, вдруг ей станет легче. Она встала посередине полукруглого изгиба, обрамленного серыми скалами, и растерянно огляделась. Почему жизнь всегда такая нелегкая штука? Почему одна проблема решается, а на ее место тут же приходит другая? Да-да, скучно было бы, без проблем, но может, ну его — веселье. Может, надо иногда жить, окунаясь в радостную скуку, когда все хорошо? Вода выкладывала к ее ногам полукружия пены, утаскивала обратно, выносила следующие, и они ложились рядом, плетя исчезающие узоры. Кричать не хотелось. Видно в этой бухте кричит только их счастье. Ника присела и, стащив перчатки, окунула руки в обманчиво теплую воду. Через минуту руки покраснели, вода оказалась стылой, как жидкий лед. Ника поднялась, оглядываясь. Выбившаяся из-под капюшона прядь щекотала скулу, лезла в глаз. Море смотрело на нее — под ногами снизу, дальше — лицом к лицу, а горизонт казался выше ее головы. Скалы смотрели на нее, кажется, чуть качая неровными головами. Песок таращился миллионами крошечных глазок. И трава, чиркая бледный воздух сухими макушками, тоже смотрела, клонясь с обрыва. Ника засмеялась. Оно все такое! Такое вечное, уверенное, и — живое. Красивое платье с тугими чулками — это прекрасно, это женское. Но то, что тут — оно больше. И сейчас между этим большим и маленькой Никой нет ничего.

— Да, — сказала, совсем успокоившись, сама не понимая, почему.

Вернее, не умея словами себе объяснить, — да. И улыбаясь, пошла обратно, к подножию скал, где начало тропки пряталось в густой тени, подсвеченной надутым туда снежком. Ступая на скользкую глину, нахмурилась. Рядом с тропинкой чернела свежая трещина, змеилась, уползая вверх, в расщелину между камней. Видно, когда ударил мороз, а после, как следует, пригрело солнце, старые камни не выдержали и раскололись, тут такое бывает. А еще земля сползает в воду, огромными пластами, потому и Ястребиная бухта пустынна, у нее живые берега, на них ничего не построишь. Карабкаясь вверх, она быстро устала — подтаявшая глина, обманчиво прикрытая снежными латками, ползла из-под ног, иногда срываясь целыми небольшими пластами, и тогда Ника взмахивала руками, цепляясь за выступы камней. Пару раз не успела и с размаху села на задницу, чуть не перекувыркнувшись через голову. Поднимаясь, уже тяжело дышала, внимательно осматривая тропу. И вдруг, одновременно с резким гоготом сорвавшихся с верхушек скал птиц, раздался тяжкий грохот, что-то треснуло, мощно чавкнуло и смолкло, изменив свет вокруг.

Ника, от неожиданности присев и закрыв голову рукой, медленно выпрямилась, оглядываясь и пытаясь понять, отчего потемнело.

— Черт! — сказала с испуганным восхищением, — ну ничего себе! Высоко над ней поперек тропы на камни навалился гигантский обломок, перекрывая изрядный кусок неба над скалами. Похожий на криво обкусанное яйцо, он был, прикинула Ника, пятясь обратно на пляжик, размером с ее комнату в Южноморске, не меньше. Края, выпачканные в рыжей глине, мокро блестели, и с одного бока яростно белел свежий излом. Снова топчась по песку, она беспомощно огляделась. Скалы громоздились вокруг тропы. Искать обходной путь наверх бесполезно. На то она и тайная бухта, даже мальчишки не спускаются в нее по скальным обломкам. Обходить по воде? Там скалы дробились, далеко в море высыпав языки острых обломков. Летом их можно обойти, бредя по пояс в волнах или осторожно прыгая с камня на камень. Но сейчас куски блестели ледяной глазурью. Ника вздохнула и снова полезла вверх, вдоль тропы — с другой стороны от свежей трещины, нащупывая ногами выступы в скале.

Медленно ползла, не отводя глаз от плотно сидящего между камней обломка. Главное, не оказаться на его пути, если вдруг решит упасть пониже. Если она сумеет обогнуть обвал по скале чуть выше, то снова выберется на тропу, а там метров двадцать — и степь. Назад и вниз не смотрела, боясь совсем испугаться. Но все равно испугалась, когда на фоне неба далеко вверху показалась черная голова в надвинутом капюшоне. Ника замерла, цепляясь за выступы занемевшими пальцами и согнув колени, чтоб не свалиться обратно.

Почти висела над крутизной, растерянно глядя, как ветер колышет нелепый и жуткий черный капюшон, под которым ничего от яркого солнца, что падало сзади, не разглядеть. Снизу мерно шумели волны. Такие вечные и такие равнодушные. Она хотела крикнуть. Эй, вы там, помогите, я не выберусь сама. Но округлая голова торчала молча, и Нике становилось все страшнее. Если бы оно хотело помочь, оно бы уже крикнуло или махнуло, засуетилось бы. По измазанной потной щеке поползла слеза. Уставшая рука сорвалась с выступа, и Ника упала на колени, прижимаясь к камням и с отчаянием глядя на изрытую поверхность и вдруг с ужасом поняв — ей не выбраться. Слева торчал круглый бок новой скалы, придавившей тропу.

Справа — острые клыки скалы, что нависала козырьком. А перед глазами и выше — почти гладкая ровная поверхность — не зацепишься даже ногтями.

— Вот черт, — все еще удивляясь нелепости ситуации, пробормотала Ника. И всхлипнула, вдруг осознав, залезла высоко, и спуститься — не сумеет. Что-то прошуршало сверху, она сжалась, зажмуривая глаза. Сейчас ухнет еще одна скала и все, конец, Куся-Никуся, твоим нелепым переживаниям. В щеку ткнулось шершавое и исчезло, вернулось, касаясь снова. Ника открыла глаз. У левой щеки, поглаживая ее и откачиваясь, мерно крутилась толстая веревка с грубым узлом. Цепляясь одной рукой за выступ, Ника подняла другую руку, зубами стащила изорванную перчатку. Недоверчиво взялась над узлом, подергала веревку. Та уперлась, натягиваясь. Ника закатила глаза, вспоминая молитву, ну хоть какую-нибудь, вот кулема — не могла выучить несколько слов.

— Господи, по-жалуйста. Женька там. И мама. Фотий мой. Вцепившись в веревку, поползла вверх, упираясь ногами в неровности камня.

— И Марьяша, она ж… в… боль-нице. Васька. Скучать… ведь будет. Рифленые подошвы сапог не скользили, и это было хорошо.

— Мишаня, — хрипло вспомнила Ника, — он же… с женой, а я обещала же… Лохматясь, старая веревка была перекинута через закраину камня, и Ника, пыхтя, и сгибаясь, как гусеница, выползла на него, больно прижимаясь грудью под растерзанной курткой.

— А еще П-пашка, — напомнила Господу, потянулась, задирая согнутую ногу и кладя колено на горизонтальную поверхность, — ой-й… рас-ска-зать хотел… про Марья… Упала лицом вниз и, наконец, выпустила веревку из скрюченных пальцев. Ей казалось, лежала бы вечно. Но это ведь еще камень, напомнила себе и подняла тяжелую голову с багровым отпечатком на щеке. Надо вылезти на обрыв и отойти. Подальше… Проползя вперед, встала. Увидела — веревка привязана к толстому кривому стволу деревца, что выросло в разломе скал, намертво расклещив там узловатые корни. Прокашлялась, и, водя глазами по пустому небу над уже близким зубчатым краем массива, крикнула сипло, не зная, к кому именно обращается — к странному незнакомцу или к богу, услышавшему нескладную просьбу:

— Спасибо! И медленно идя по шуршащей полыни, с дивной радостью дыша холодным степным ветром, решила — да пусть для обоих.

 

Глава 5

Иногда Ника боялась, вдруг случится что-то, из-за чего она перестанет любить Ястребиную бухту, место, где ей жить свою новую жизнь. Каждая женщина немного предвидит будущее, а женщина, которая задумывается о жизни, делает это умение сильнее и чище. Но такая думает и дальше, если есть в ней женская мудрость. Свою жизнь надо прожить, никто за тебя этого не сделает, так рассудила когда-то Ника и делала из этого всякие выводы. Может быть странные, которые мужчины по своей привычке быть всяко умнее и дальновиднее, с умилением принимают за женскую непоследовательность и наивность. Но тем и отличается женские видение судьбы, вернее, интуитивное предвидение, что оно чистой логике не подлежит и не нуждается в объяснениях. К чему объяснять словами то, что есть и что и так понятно, думала Ника. Так умение видеть тайный слой под слоем явным помогало Нике справляться с пугающими ее вещами. Каждый кусок реальности имеет свою подкладку, знала она — как сухой стебель мертвой весной содержит в себе прошлое семя, упавшее в землю, и будущий росток, который обязательно появится настоящей весной. Не в буквальном смысле, а в том, о каком Ника и сказать не могла, разве что пошевелить пальцами, с надеждой глядя на собеседника. Собеседником был Фотий, и сидя за старым кухонным столом, на котором полупрозрачная свеча держала набухающую каплю, слушал внимательно и без насмешек.

— Понимаешь, я раньше видела только отдельную вещь. Цветок, например, это — лето, или голый куст на морозе, и это — зима. А теперь я смотрю и вижу, что весна ведь была, так? И даже если ветки голые, то будут листья, а потом снова голые. Я смотрю на одно и вижу в нем — много. Как слоеный пирог. Свет протекал через пальцы, тоже делая их чуть-чуть прозрачными, а она снова смотрела с надеждой, с неловкой насмешкой над своим неумением сказать:

— Ты понимаешь? И он, сидя напротив, чтоб лучше видеть ее темные в живом свете глаза, кивал, понимаю… Отвечала серьезно и успокоенно:

— Тогда я счастлива. И снова утыкалась в книжку. Фотий, допивая чай или ремонтируя какую-то мелочь на своем конце стола, посматривал на собранные заколкой пряди, на круглый подбородок, лежащий на пальцах. Поражался тому, что книга, из которой она вытаскивала свои главные вопросы, могла быть какой угодно — сборник рецептов, к примеру, или старый учебник… Понимал и другое — непоследовательность размышлений была лишь маленькими видимыми краешками того, что варилось в ее пушистой голове. Думал, пусть так. Думал — да, я могу ошибиться, но я решил и я верю, это именно так. Она поднимала глаза и улыбалась.

— Что? Он качал головой в ответ — ничего. Ничего, читай. Медленно протирал детальку промасленной тряпкой. Мишаня прав, я нашел место и нашел человека. Женщину нашел. И дело не только в том, что она — моя женщина. Вот в один из таких вечеров она сказала, пугаясь и тут же сама себе решив:

— Мне так хорошо, что я знаю — всему бывает конец, и этому нашему хорошо он тоже будет. Не утешай, я сама. Утешусь. Помнишь, я говорила, что вижу слои? У каждого счастья есть, ну такая тень, и чем счастье ярче, тем она чернее, наверное. Но без нее оно не блестело бы. Так сильно. Я счастлива в сто раз сильнее, когда вижу, что это не навсегда. И боюсь, вдруг кончится. И знаю — кончится. Он молча смотрел, как волнуется, подбирая слова. Знал, если хоть тень усмешки мелькнет на его лице сейчас — она замолчит и больше никогда он не увидит ее такого вот лица — совершенно открытого, живого, как летняя текучая вода, полная солнца. Даже если усмешка эта будет отцовской, с гордостью за отличницу-дочку.

— Кончится, — упрямо повторила она. Голос задрожал, глаза широко открылись, глядя в темное окно.

— Потому мне остается только быть счастливой и… и не думать о будущем. Он ответил серьезно, потому что видел — напугана всерьез и расстроилась. Знал, утром она будет снова улыбаться, и танцевать, делая обычные домашние дела, но сейчас вокруг них стояла ночь, прижимаясь темным лицом к стеклам.

— Ты говоришь верно, но ты не права. Ты знаешь и видишь, но еще ты должна верить, понимаешь? — Верить в то, что отдача не равна подаркам, иначе какие же это подарки? Кроме честной мены, есть дары.

А за них мы не платим. Мы можем быть лишь благодарны. Она кивнула, слушая жадно, и он мысленно сходу дал себе по мысленным рукам — смотри, не начни витийствовать, диоген доморощенный.

— Я знаю, ты справишься со страхами, но я хочу, чтоб тень не мешала твоему свету. У нас все будет хорошо. И у Женьки тоже. И у Пашки. Твое знание про… скажем так — про неумолимость изменений, это ценность. Но пусть оно просто лежит там, где-нибудь, в дальнем ящике. Сумеешь?

— Я тебе про это как раз. Учусь вот уметь.

— Значит, сумеешь.

— А ты почему такой умный? Он растерялся от вопроса и положил на стол металлическую витушку.

Пожал плечами.

— Наверное, потому что старый. Опыт вот.

— Многие старые, — она не стала его утешать, и Фотий возвеселился, вот же девочка в серебряном платьице — если решила выяснить всерьез, то идет напролом, не отвлекаясь на реверансы.

— Мне тринадцать было, влюбился в библиотекаршу. Ходил каждый день, страшно боялся, заметит, что люблю. Перечитал все, что там у нее было.

— Ах, вот что! Наверное, долго любил, если на всю жизнь начитался, а? Он вспомнил тихую окраинную библиотеку и столик у окна, где женский силуэт окружало сияние солнечной пыли. А за окном постоянный рев — недалеко была воинская часть и по раздолбанному проселку постоянно катались вездеходы, ему они почему-то казались очень веселыми, наверное, из-за своей ревущей механической силы.

— Полтора года любил. Потом она вышла замуж за майора и уехала. А я привык. Всю жизнь читаю. Ника отодвинула книгу и положила подбородок на кулаки, блестя глазами.

— Прям роман!

— Угу, о любви. К чтению.

— Видишь, значит, женщина тебе, тебя, научила чему-то важному.

— Еще бы. Вы такие, только важному и учите.

— Нет, — подумав, сказала справедливая Ника, — она тебя, а ты вот, меня учишь, хоть ты и не женщина. Прямо скажем, совершенно не женщина. И это мне нравится.

— А я?

— И ты, — великодушно ответила, и улыбнулась, зная, вечерние посиделки подошли к концу, начинается ночь. Эта — особенная. Теперь она будет помнить о том, что хорошее время может смениться плохим, но это значит, что потом снова придут перемены. Он сказал. Ему она верит. С тех пор она не боялась самых страшных вещей, но это место, в которое она влюбилась, не меньше, чем полюбила своего мужчину, вдруг когда-то оно принесет горести, и сможет ли она простить ему их?

Травы, огромное небо, песок, усыпанный ракушками, мерная вечная вода — свидетели ее полного безграничного счастья. Хорошо бы проблемы не касались Ястребиной бухты, но, наверное, так не бывает, если живешь.

И нужно быть сильной, чтоб, не убегая, продолжать любить место так, как любишь человека — проходя все испытания вместе.

Шла через ветер, держа в кармане зазябшую руку, и другой, в целой перчатке, придерживая капюшон. Чуть не погибла там, в самом прекрасном месте, в тайной бухте, испытала, может быть, впервые в жизни смертный страх, когда повисла, утыкаясь лицом в шершавый камень, который молча и равнодушно смотрел ей в глаза, и не опустил бы каменного взгляда, если бы сорвалась и загремела вниз по острым обломкам. И сейчас, в плоской степи, где впереди маячила крыша белого большого дома — одного на всю бухту, поняла — она не владеет и не повелевает: такая же часть, как ветка, оборванная ветром или как сожженная летним пожаром трава. И, кажется, это начало перемен.

Надо справиться. Пашка бежал навстречу, цветной свитер мелькал под расстегнутой курткой.

— Ты куда провалилась? Батя машину вывел, ищет тебя. Олеська сидит, ехать же пора. Пошел рядом, тяжело дыша и вкусно втягивая морозный воздух, посматривал сбоку.

— А ты чего такая? Извозилась вся. О! Слышишь? Она ждала услышать далекий мужской голос, но капризно загудел клаксон — видно, Ласочка соскучилась сидеть в машине.

— Черт, да ты упала, что ли? Со скалы сорвалась? У тебя рука рассажена.

— Ладно, живая же. Отцу не говори, хорошо? Пашка хмыкнул. Голова Фотия показалась над скалами — он поднимался по тропе с общего пляжа. Встретились у ворот, и он быстро оглядел Нику, открывая дверцу машины:

— Все нормально, — сказала она, пока не стал тоже задавать вопросы, — поскользнулась на камне, у самого песка, упала, нестрашно. Пораненную руку сжала в кулак и сунула в карман. На переднем сиденье Нивы Ласочка разглядывала ее через стекло. Ника помахала ей рукой в перчатке. Та вдруг улыбнулась в ответ — так нежно, с такой неподдельной радостью, что у Ники дрогнуло сердце. Вот же какой хамелеончик. Ясно, почему она никак не шагнет из центра мира, не выпускают ее оттуда, тетешкаются, лишь бы вот так посмотрела снова и снова.

— Ника, нам пора, время, — Фотий приобнял за плечи, подержав, отпустил. Она обрадовалась, что не полез целоваться. Под взглядом Ласочки было такое чувство, что они голые на ветру.

— Да. Да. Езжайте уже. Но когда шагнул к машине, не выдержала и позвала:

— Фотий. Приподнимаясь на цыпочки, сказала в ухо над поднятым воротником куртки, раздельным шепотом:

— Я не шутила. Убью ведь.

— Понял, — серьезно кивнул он. И улыбнулся во весь рот.

В обед они сидели с Пашкой в кухне, умаявшись от работы на воздухе, молча ели, пылая намороженными ветром щеками. Потом Пашка сварил кофе, разлил его по большим фаянсовым кружкам и, откусив галету, посмотрел на Нику. У той на руке сверкал квадратик пластыря.

— Кто первый начнет?

— Давай ты, — Ника поставила кружку и приготовилась слушать. Пашка фальшиво засвистел, вытягивая под столом длинные ноги, и она, отломив кусочек галеты, кинула в него.

— Знаешь, если решил сказать, давай уже серьезно. Привыкай, я никуда не денусь и я тебя люблю.

— О!

— Именно, дурак. В сыновья ты мне, конечно, не годишься, но вот братом назначаю. Колись, давай! Пашка похлопал себя по футболке, ловя брошенный кусочек печенья, закинул его в рот.

— А знаешь ли, о, сестра Вероника, что в Багрово в клинике работает дядька Ивана?

— Ивана? Ваньки что ли? Который мидии дерет на скалах и у магазина толкает?

— Угу. Так вот… дядька его. В Багрово — доктор. Ну, он молодой совсем, с нами тусовался каждое лето. Батя когда Марьяну привез, они ее там на рентген, то се. А потом я приехал. Пока они там консилиум свой проводили, я к Геннадию сунулся, в кабинет. Что да как, да расскажи. А он мне — какого хера за девкой не глядишь, мало того, что она аборт тогда сделала, щас вот еще с ногой.

— А… — Ника поставила поднятую было чашку. Пашка независимо посматривал по сторонам, и лицо его было почти веселым. Только глаза сузились, и стал отцовскими, с жестким тяжелым взглядом.

— Какой аборт, Паша? Когда? Он перевел взгляд на Нику, смотрел так, будто она виновата в чем-то.

— Я не стал спрашивать. Кивнул только и пообещал, что буду… глядеть буду получше.

— А как же? Ты не знал, да?

— Не знал! Другое знал, а этого нет! И что я? Стану у этого козла в белом халате спрашивать, ой-ай, а когда ж это моя бывшая девушка к вам наведалась! Положил на стол кулаки. Теперь Ника видела в косом солнечном свет из окна, как подергивается его лицо.

— Бедная Марьяша…

— Бедная! — кулак с треском обрушился на столешницу. В кухне мгновенно обнаружился кот Степан — мявкнув, вывернулся из-под Никиной ноги и укрылся за печкой.

— Она, значит, бедная! Незнамо, с кем шастала, пока я тут горбатился с отцом да планы всякие строил, вот Марьяша выучится, будет у нас с ней бар или туристическое потом агентство! Будет она в городском костюме с портфельчиком рассекать, на своей иномарке!

Приедет в сраную хату, которую ее батя загадил под самую крышу и плюнет на них, покажет, какая стала! Из ненужной пацанки — настоящая. А я буду гордиться, что помогал. Я…

— Паша, подожди ты. Я понимаю.

— Да что ты понимаешь! Ты кроме отца вообще ничего не видишь. Ах, мой Фотий. И он кроме тебя тоже. Ника опустила голову. Надо подождать. Пусть обругает, если ему станет легче. Но Пашка молчал, глядя как свет в окне, то уходит, прячась в облачной тени, то появляется снова.

— Прости. Ты прав.

— Что?

— Ты прав. Я должна была смотреть по сторонам. Вас вот видеть. Но я так обрадовалась счастью. И вы были такие — я ведь и за вас радовалась.

— Ладно. Кулаки, разжимаясь, легли на стол. А в лицо ему Ника не могла смотреть, боялась. Черт, такой молодой, мальчишка совсем, и вот так его придавило. Степан, в наступившей тишине плавно вышел из укрытия, постоял, задумчиво выбирая. Прыгнул на колени к Пашке. Бесстрашный мой кот, отметила Ника со стыдом и села ближе к столу, по-бабьи оперлась на ладошку, стала глядеть, как Пашка сводит брови, как дергается уголок рта.

— Ужасно, Паш. Как же ты все это время, а? Ты знал, что она — с другим? Пашка криво улыбнулся. Светлые брови поднялись, и плечи шевельнулись под растянутой футболкой.

— Да если бы! Она ведь жила на два считай дома — то у предков, вычищала там все, разок в неделю, у нас пахала, как конь. Ну, как лошадь. Потом поехала в Симф, там у тетки какой-то пятиюродной жила, когда поступила. Я к ней ездил, в гости не пустила, у нас там говорит, Паша, гадюшник, почти такой, как в поселке, но выучусь и буду жить, как человек. Так что в кафешке сидели или гуляли там.

— Паш… а ты. Вы с ней спали?

— Нет, — он усмехнулся, совсем по-отцовски побарабанил пальцами по столу, — в том и цимес. Подкатывался, а то, но она попросила, давай подождем. Я и ждал, как дурак.

— А еще с кем спал? Пока ждал-то?

— А тебе какое дело? — лицо под загаром потемнело, краснея. Ника замахала рукой:

— Не понял ты. Я не про то, верность там, это вы уж сами.

Воспитывать не хочу. Просто понимаешь, женщины, они немножко другие.

Ну, совсем другие. Для тебя может, что-то было — пустяк. А Марьяшка, вдруг, узнала и разозлилась?

— Не узнала. И не разозлилась бы. Сказала бы сразу. У нас с ней уговор. Хотя, все эти уговоры, ага.

— Ты говори, — напомнила Ника.

— А что говорить? В Южаке с ребятами тусовали, они меня на дискарь повели, ну там девочка, винище, короче, было все, она уехала потом.

А я больше не стал. Веришь мне?

— Верю, — Ника вздохнула. После сегодняшней ночи ей приходилось напоминать себе, этот длинный плечистый парень с красивым лицом, который вальяжно прошествовал по коридору прямиком в Ласочкину постель — совсем еще мальчишка, ему нет девятнадцати. И она знала — не всегда самые красивые мальчики меняют подружек, как перчатки. Они люди, каждый со своим характером, и это — не самый плохой людь, его отец — Фотий. Он верил Марьяне и всерьез собирался ждать ее.

— Ну, а потом ты сама видела — Марьяшка все больше молчит, и все — да некогда, да потом, да Паша извини, я домой, я занята. Хотел узнать, она меня послала. Ну, я и… пошел. В смысле, подумал, как хочешь.

— Еще бы спросил!

— Спросил! И еще десять раз спросил!

— Ясно… Пашка рассеянно погладил кота и тот встал, затоптался на коленях, выгибая рыжую спину и бодая его под руку, мол, давай, люби меня дальше.

— Потом мне ребята сказали. Ее подвозил какой-то крутой, не из поселка. Приехал на джипе, ждал у дома. Она выскочила, нарядная вся, прыгнула и ту-ту, свалили куда-то. И не один раз так было.

— Ох…

— Два раза, — честно поправился Пашка, — и теперь она лежит с ногой, а я должен цветочки ей таскать, а где ж этот, с джипом? Вот он пусть и таскает! Кофе остыл, Ника потянулась, не вставая, взяла ковшик и вылила туда свои полчашки. Пашка сунул свою кружку, она вылила и ее, поставила ковшик на печку. По кухне поплыл горячий запах, смешанный с запахом чуть жженого сахара. Разливая согретый напиток снова, Ника задумчиво подытожила:

— В общем, ничего мы толком не знаем. Я попробую с ней поговорить.

А тебя прошу, Паша, ты с Ласочкой не крути.

— Да ладно тебе!

— Ты ей игрушечка. Ты мотаешься в Южноморск, она тоже туда приезжает, как я поняла, к родителям. Если найдет тебя, станет охмурять, посылай на три буквы. Пашка ухмыльнулся.

— Ладно тебе. Нормальная девчонка. Веселая. Такая, знаешь, будто мы вместе росли.

— В том и дело, Паш. Со мной она тоже — будто мы вместе росли. И ты видел — с отцом то ж самое. Я женщин лучше знаю, поверь, от нее неприятностей будет выше крыши.

— Да ладно, — неуверенно повторил Пашка, и чтоб отвлечь Нику от обсуждения снежной девы, спохватился, — ты сама-то, давай, что в бухте стряслось? Ника рассказала, стараясь говорить легко, как о веселых пустяках.

О том, как упал обломок, перегородив тропу, и как она лезла сбоку, чтоб успеть проводить Фотия. И про веревку, брошенную черным капюшоном. Про глину с трещиной. Пашка мрачнел, слушая. Ерошил короткие, потемневшие за зиму волосы. Когда замолчала, кивнул.

— Короче так. Без пистолета не лазь больше, поняла? Он конечно, липовый, но если ракетой в морду жахнешь, до самой шеи все разнесет.

Я тебя научу быстро перезарядить, там легко. Ну и всегда можешь сигнал подать. Черт, собаку бы надо.

— Паш, ну что сразу в морду, — расстроилась Ника, — он же кинул веревку, этот непонятно кто. Значит, все не так плохо?

— Я когда маленький был, у нас тут поймали маньяка. Тоже хороший такой дядечка, днем с девочками знакомился, мороженком кормил. Звал на скалы, показать красоты всякие, закат любил смотреть. Три раза успел показать. Оно знаешь, когда прибоем тело повозит всю ночь об скалы, поди потом разбери — просто насиловал или еще перед этим мучил.

— Господи!

— Такие вот добренькие бывают. Поняла? Ника закивала. Не удержавшись, добавила:

— Вот и Ласочка. Она с виду добренькая.

— Что ты заладила! — Пашка встал, снимая кота и усаживая на нагретую табуретку, — она же баба! Девка! А то был мужик. Разница есть? Ника отставила пустую кружку и засмеялась, тоже вставая:

— Историю учи, герой! Да мы вам мужикам в коварстве сто очков дадим вперед! Пойдем уже трудиться?

В спальне, снова натягивая свитер, Ника нащупала в кармане рубашки обрывок фотографии и, вытащив, повертела в руках. Рассказать ли Пашке? Но все было таким непонятно расплывчатым, а у него и так в эти дни горестей хватило. Она снова засунула ломкую полоску в карман, наказав себе выбрать немножко времени и сосредоточенно подумать — насколько это важно. Может, просто пустяк.

 

Глава 6

Март шел по-над морем, меряя степь неровными медленными шагами.

Никуда не торопился, замирал, останавливая время и злорадно ухмыляясь из-под насупленных холодных бровей. А то, вдруг раздобрившись, светил солнышком, но только Ника с надеждой запихивала в карманы куртки вязаные перчатки — снова щерил ледяные зубы, кидал в лицо горстями стылый ветер, который, казалось, воет насмешкой в озябшие уши — не будет вам весны, не придет! Кроме неприятного марта, который виделся Нике одетым в ношеные лохмотья стариком, ничего в Ястребиной бухте особенного не происходило. Да и старик-март не скажешь, что происходит, сердито думала она, напяливая надоевшие перчатки. Хорошо, работы полно, хотя, говоря слова и думая мысли о том, что к сезону надо успеть как можно больше, она уже в наступление горячего летнего сезона не верила. Откуда бы ему взяться тут, в насквозь промерзшей степи, раскинутой над свинцовым морем, как старый дырявый платок.

— Я знаю, — сказала как-то, отодвигая ногой банку с краской и застегивая испачканными пальцами воротник до подбородка, — я поняла, у нас зима — весной. Так? Фотий кивнул, вытирая кисть, которой подкрашивал железные перила.

Ника скорбно вздохнула.

— А я радовалась, какая теплынь, трава в ноябре по колено. И в октябре, помнишь — бабочки и пчелы? А она просто переехала! Началась в январе и, погоди, февраль, март, да еще, наверное, прихватит кусочек апреля?

— Как всегда, — Фотий улыбнулся ее расстроенному лицу с пятном краски на щеке, — зато потом лето, не забыла? Нам бы успеть. К маю.

А там закрутится, Ника-Вероника, еще будешь вспоминать, как мы у печки ленились.

— Хочу уже вспоминать. Ветер загремел, утаскивая снятую с банки крышку, покатил по двору, швырнул на ступеньки. Фотий снова посмотрел, как Ника вытирает покрасневший нос скомканной бумажной салфеткой.

— Тебе надо съездить домой. Побудь с Женькой, с мамой. Умаялась ты тут в рабочем старье. И они скучают. Мама звонила вчера и Ника чуть не заплакала, когда Женька, сопя в трубку, сказал:

— К тебе хочу. Купаться.

— Женечка, да тут мороз, ветер знаешь какой?

— Нет, — сурово ответил сын, — нету мороза. Там же море. И Паша. И Ника его вполне поняла. Какой-такой мороз в прекрасном краю, где море и загорелый Пашка. Может и правда, поехать на недельку? Фотий ушел за угол, гремел там чем-то. Высунувшись, перекричал налетающий порывами ветер:

— Марьяшку через три дня забираем. Даже Павел согласился еще побыть, не сбежит, как она вернется. Нормально, поезжай. Вытащил длинные доски, шмякнул их наземь.

— Синоптики обещали снегопады. Может дорогу занести совсем. Думай, Ника.

— А ты? — она подошла и прислонилась к его куртке. Он повернулся, отгораживая ее от ветра.

— Поскучаю и помру.

— Ой, ну тебя. Он улыбнулся:

— Буду работать. В апреле Мишаня приедет, тогда тебе тут надо.

Привезет свою Марину, станет предложение делать. Под абрикосами.

Снова на ней жениться хочет.

— А я при чем?

— Сказал, ты на него вдохновляющее действуешь. Сказал, у тебя энергетика светлая. Будет питаться.

— Вампир какой. Ладно, Мишане можно. Он хороший. Фотий осматривал доски, придерживая Нику, делал шаг в одну сторону, в другую, и она послушно топталась, то выглядывая из-за локтя, то задирая голову, чтоб посмотреть на его лицо.

— Соскучилась я по Женьке. И по девочкам. Ника вспомнила последние Васькины новости.

— Куся, — кричала та в телефон, радостным голосом тоскующей лебедицы, — Кусинька, я замуж выхожу! Куся, а твои босолапки, беленькие такие с ремешочками, они какого размера? Не тридцать пятого, не? Знаю, что у тебя тридцать седьмой, ну думаю, а вдруг.

Папа сказал, в «Меридиане» закажем столики, ты свою Тину Дивановну обязательно бери, я в нее буду бросаться букетом, Куся! Я бы в тебя бросилась, но твой Фотий, он же меня убьет тогда. Куся, я еще чего подумала, когда тебе будет сорок пять, а ему сколько же это будет?

Нет, нет, я так. Ты не думай, он хорошо сохранится. Наверное. Ты ему давай витамины, поняла? Я тут папе купила, гертон… герон… ой, не помню, в общем, для дядек. Какой жених? Мой? Как в смысле кто?

А-а-а, ты может, даже, и знаешь, двоюродный брат жены брата Холика, с которым я когда-то… ну ты поняла. Да неважно. Главное, я тут достала же! Щас, щас, где тут, ага — ламе-букле и шанжан. Кусинька, я не знаю, с какой стороны у этого шанжана ламе, а с какой букле, но таа-ак краси-и-о-во-о! Белое и все сверкает переливами. Кого как зовут? А, ну так Криничка зовут. Почему кликуха, это фамилие у него такое. Ой… Куся… Это, что ли, я стану теперь Василина Криничка?

После разговора Ника хохотала еще час, отмахиваясь от вопросов Фотия. А потом унесла в гостиную свою чашку, включила мигающий телевизор и стала по Ваське скучать. Заодно и по Тинке тоже. Обе, конечно, летом приедут, как и в прошлом году. Василина на обрыве обнаружила заросли бешеных огурцов и три дня провела, ползая на коленках, обламывая пузатые светленькие огурчики и визжа, когда они плевались семенами, пока Тина и Ника валялись в шезлонгах и чудесно сплетничали, намазывая друг друга маслом для загара и от загара. На веранде тогда еще гремела кастрюлями Марьяна, и Пашка вытаскивал из ангара гидрокостюмы, колдовал над ними, сгибая загорелые плечи.

Женька сидел рядом на корточках, упираясь руками в коленки, и с упоением заглядывал Пашке в лицо, переползая за ним вокруг черной кучи рукавов и штанин. А потом из степи приходила мама, в такой же соломенной шляпе, какая была на шоколадной даме в первый Никин приезд. Разбирая травки и цветочки, озабоченно воспитывала Нику, Пашку, Женьку — всех, кто подворачивался под руку. Ника вздохнула, считая про себя месяцы. Март, апрель… почти полгода должно пройти! Да и не повторится уже такое лето…

— Погуляешь, как городская, нарядишься. В кафе с девочками посидите. Фотий обнял ее и повел к дому.

— Пойдем, погреемся, и все обдумаем. Ника уставилась на вытертые коленки своих джинсов. И правда, когда она в последний раз надевала колготки и туфли? Фотий предлагал — проехаться в город, или хоть в Багрово, поужинать в ресторане. Но она видела — только для нее хочет. Не сам. Да и все как-то не складывалось. В кухне привычно присела на корточки рядом с печкой, привычно загремела чугунной дверкой, откуда пыхнуло в лицо яркое тепло.

Подумалось о Ласочке, с ее ухоженными ногами, тщательно подбритым лобком и зеркальными подмышками. Платье у нее, с цепочками вместо бретелек. Ликер кюрасао… Закинула в печку совок угля и, выпрямляясь, стащила куртку.

— И ревновать не будешь? — поддразнила мужа, усаживаясь напротив, — вдруг там кто на меня глаз положит, в кафе? Он улыбался, доставая чашки.

— Я вот до сих пор, — закончила она упавшим голосом. Помолчала и подняла руки ладонями к Фотию, хотя он молчал и даже ничего не выразил лицом:

— Все, все. Не буду!

Поездка Фотия с Ласочкой, которая уже отодвинулась в недалекое прошлое, не давала Нике покоя. Из-за снежной коварной королевишны они впервые поругались всерьез, так сильно, что Ника испугалась.

Фотий приехал тогда задумчивый, и Ника, за ужином, старательно что-то рассказывала, цепляясь то за одну тему, то за другую, а в голове мерно бумкали слова, три часа, три ча-са… Три часа неторопливой поездки, Ласочка на переднем сиденье, там, где обычно сидит Ника. Поправляет узкой рукой гладкие белые волосы, спрашивает и раскрывает глазищи, впивая ответы, будто они — живая вода и без них она помрет от жажды. Нике ужасно хотелось, чтоб муж успокоил, сказал бы пренебрежительно, как говорил когда-то «а, эта…». И казалось ей, она сразу успокоится, все оставляя прошлому. Но он ничего не говорил, ел горячий суп, о чем-то раздумывая. Пашка тоже помалкивал, после откровенного разговора с Никой, видимо, снова окунувшись в узнанные паршивые новости. И она от этого молчания заводилась все больше. В спальне, расчесываясь перед сном, ждала, что Фотий обнимет ее, притягивая к себе, но он лежал молча. И она медлила, ругая себя и, тем не менее, упрямо дожидаясь, вот не обнимет — вообще не лягу. А потом что-то спросила язвительно, не поворачивая головы. А он уже спит. Спит! Отвернулся к стене, на которой распялен старый ковер, и только плечи поблескивают над белым пододеяльником. Чувствуя, как перекашивает ее бешеная гримаса, растолкала, тряся за гладкое плечо с чуть ощущаемым шрамом, и звенящим голосом бросила в заспанное встревоженное лицо:

— Что? Так замечтался об этой, что даже меня забыл, да? Не нужна, да?

— Ты что мелешь? Ника? Она резко отвернулась, снова мысленно умоляя — ну обними же меня, дурак, прижмись лицом к пояснице, скажи, туда, в кожу, что я дура, дура, и что любишь, хоть и глупая… Но он сказал только:

— Я что-то устал. Давай спать. Она легла навзничь, старательно отодвигаясь, чтоб ни рукой ни ногой не коснуться его неподвижного тела. Затаила дыхание, — поймет ли, что спит сейчас совсем один. А он, кажется, снова собрался засыпать, дыхание замедлилось, стало уходить за мерный стук часов.

Ника раздвоилась. Бешеная Ника, ненавидящая лежащего рядом равнодушного мужчину, сжимала кулаки, готовясь… и Ника испуганная, недоумевающая, пораженная тем, что с ней происходит. Когда узнала про Никаса — не было такого. Слушала Люду и представляла, как Никас с тайной своей любовницей уединяются в каюте, смеются там, делают что-то… Не было такого, а что было? Тогда не виделось ей, как кожа касается кожи, движутся навстречу руки и губы. А сейчас… Ласочка выплыла из темноты, улыбнулась Нике, складывая рот в воздушном поцелуе и, пройдя мимо ее холодного лица, коснулась губ Фотия. Легко, как наверняка, пальцами в машине касалась его запястья, лежащего на руле. Засмеялась, празднуя победу. Две победы, нет, три. Она сама. Пашка. Фотий. Ника резко села в постели, спасаясь от видения, рванула одеяло, чтоб Фотию стало неудобно и холодно. Дергая локтями, стала напяливать шерстяные носки, а на глазах стояли слезы, щекоча, уже медленно переваливали за краешки век.

— Да что с тобой? Чего вскинулась?

— Ничего!

— Одеяло отдай.

— На тебе твое одеяло! Он вынырнул из-под брошенного комка, схватил ее локти железными пальцами, повалил на постель. Охнул, когда брыкаясь, заехала по бедру шерстяной пяткой. И навалился, удерживая.

— Так. Или ты мне немедленно говоришь, чего взвилась, или спать будешь сегодня в холодной.

— А я и так! Туда! Носки вот. Изворачиваясь без толку, оскалилась, прошипев бессильно:

— Пус-сти!

— Ну ты змея, Вероника. Не пущу. Скажи, тогда. Она отвернула лицо, закрывая глаза. Потому что говорить было нечего. Нечего облекать в слова, швыряя их в нависшее в темноте серьезное лицо. Ехали? Так сама отправила. И — надо верить. Оба про это говорили. Как взрослые. Но все разговоры ухнули в какую-то свистящую черную трубу.

— Ехали, — проговорил он, раздельно, как ребенку, — просто ехали.

Высадил у площади, показала, где дом, я во двор не поехал.

Попрощались и все.

— Как?

— Что как? — он склонил голову, будто для того чтоб лучше слышать.

— Как попрощались? Поцеловались, да? Да? Она тебя обнимала? Лезла к тебе? Выкрикнула и стала ждать, чтоб расхохотался над ее глупостью.

Тогда можно будет, наконец, вскинуться, прижимаясь к его груди, обхватить поясницу ногами. Никому не отдавать. Но он был серьезен. И это пугало.

— Да. Она всю дорогу строила мне глазки. Что-то там щебетала, со значением. Ника, ну я же не пацан, понимаю, что это и для чего.

— И скажешь, тебе совсем-совсем не хотелось? Чтоб ты. И она…

— А тебе так сильно-сильно нужно это знать? Он по-прежнему прижимал ее, дышать было тяжело, а после этих слов дыхание замерло и грудь сдавило уже изнутри. Ей казалось, мир превратился в коробку с железными глухими стенами, она мечется в ней, разорванная на миллион клочков, и уже не собрать. Не понять, о чем думать, что решать и что после этого делать. Потому лежала молча. Стало прохладно над голой грудью, а дыхание все равно не возвращалось. Фотий отпустил ее руки, поворачиваясь. И Ника напряглась, готовая обнять его спину, когда ляжет рядом. Но он, сдвигая ее ноги, сел, нащупав, подхватил футболку, натянул через голову. Поднимая ноги, надел трусы и нашарил тапки. Встал. Она втянула воздух в грудь, чтоб сердце не остановилось.

— Пойду в холодную. Там посплю. Высокая фигура заслонила бледный ночной свет, текущий из окна, перечеркнутого деревянным крестом рамы. Открылась и закрылась дверь, негромкие шаги стихли. Ника села, обхватила согнутые ноги руками и прижалась щекой к горячим коленкам. На место злости пришла пустота. Железная коробка сузилась, стискивая разорванную Нику, и застыла. Да что ж это? Ушел от всех ответов, как рыба, ни разу не успокоил.

А так легко это было сделать. Большой, здоровый старый дурак, ну сказал бы — люблю, сто раз люблю, спи моя Ника-Вероника. И сейчас спали бы вместе. Обнявшись. Спали? — ехидно спросил внутренний голос, — или ты снова пилила бы его, вываливая свои подозрения, все-превсе, все эти мелкие и такие важные, такие больные мелочи. Она покаянно вздохнула. Легла, укрываясь скомканным одеялом. И села снова, откидывая его. Пилила бы, да. Не могла бы удержаться. И не дала бы поспать. Вздыхая, встала, сунула руки в старую любимую рубашку. Скомкала одеяло, прижимая его к животу. Высунув голову в дверь, прислушалась.

В гостиной, где спал Пашка, курлыкал телевизор голосом какого-то политического деятеля, прерывался аплодисментами и снова курлыкал.

Дверь туда была закрыта. И хорошо, еще не хватало, чтоб Пашка застукал ее в коридоре в рубашке, но без трусов, а искать их Ника не захотела, торопясь. На цыпочках пробежала мимо гостиной и толкнула дверь в холодную комнатку. Фотий лежал на узкой тахте, укрытый старым колючим пледом, закинув за голову темные руки, глаза блестели в сумраке.

— Одеяло вот, — скованно сказала Ника и, стащив плед, укрыла мужа до подбородка.

— Спасибо. Постояла и, откинув край, легла рядом, свисая боком с неудобной тахты. Фотий подвинулся к самой стене, обнимая ее поперек живота, чтоб не упала.

— Не могу без тебя там, — пожаловалась она ему в подмышку, закидывая колено на живот. Он поцеловал ее в макушку. Прижал крепче, и Нику накрыло счастье.

Вздыхая и изредка шмыгая, медленно подбирая слова, она рассказала ему о ночных событиях: о Пашке и Ласочке. О рваной фотографии с Марьяной рассказала тоже. И про ее аборт. Замолчала, чувствуя, как его тело напряглось под ее щекой. Вот он протянул руку, привычно нащупывая на столе пачку сигарет. Еле слышно крякнул — и стол и сигареты остались в спальне.

— Принести? — Ника шевельнулась, но он покачал ее, прижатую к себе.

— Лежи. Вот значит, как все скручено… Теперь я тебя понимаю. А я думаю, что ж меня отправила с этой зверушкой?

— Так ты подумал, что я? Что я специально? Чтоб она тебя, что ли?

Из-за этих ночных мужиков? — Ника приподнялась, вглядываясь в темное лицо.

— Это ты у нас думатель. Нет, удивился просто. Лежи, не вертись, свалишься. Я тебе расскажу кое-что. Она послушно легла, прижимаясь щекой к его мерно дышащей груди.

Закрыла глаза, чтоб пока он собирается с мыслями, еще раз окунуться в счастье. Чуть было не разбежались спать по углам! Кажется, самый умный ее поступок этого вечера — одеяло у живота и прогулка без трусов в холодную комнату. Что доказывает снова — она влюбленная по уши дура. Вот как это бывает, когда любишь.

— Я очень любил Катю. Ты меня не узнала бы тогда, Ника-Вероника.

Чуть что, на дыбы вставал. Силы во мне было через край, тратил, как хотел. И ревновали мы друг друга, как черти. Я начал. Она подхватила. На нас народ сбегался, как на хороший спектакль. Пару раз в неделю ребята рассказывали, а что Гущины снова учудили. А главное, нам обоим это нравилось, понимаешь? Реально, как на сцене, вот поглядите, какие страсти, как мы друг друга любим! Нет, сковородками она в меня не кидала, и я ее по поселкам и общагам не таскал, на руку косу намотавши. Но уехать на пару суток, ночевать хрен знает где, на уши всех поставить, всю зарплату спустив на цыган с медведями… да-а-а, это я мог. А она в ответ — всю ночь могла танцевать на какой-то пьянке, уйти с ухажером, потом бежать от него, босая по ночному шоссе. Ну ясно, я в ответ опять, заводился… Разве ж можно поверить, что убежала вовремя? Потом ходил морды бить. Потом снова искал ее, то у девчонок, то у каких-то родственников. В общем, пылкие ухаживания превратились в такую вот клоунскую рутину. И стало нам скучно, когда утомились. Оказалось, кроме этих вот вспышек, приключений, а что нас вместе держит? Пашка? Так он с нами-то реже был, чем тут у бабушки в Низовом. Фотий повернулся, осторожно, чтоб не свалить Нику, обхватил ее руками, удерживая.

— Тебе неудобно, — сказала она хриплым шепотом.

— Нормально. Лежи. Ну, значит, устал я первый. Надоело павлина строить. Павлин захотел борща, жену в халатике, чтоб напротив глазами сияла, пока ем и чесноком закусываю. А поздно. То ли Катерине это по душе сразу было, то ли так приучил, кто ж знает. Я перестал, а она продолжила. Я не хочу, а она поводы ищет. Как… как голодная. Глазами по сторонам и каждый повод ей годится. Скандалы, обиды, уходы, возвращения, истерики. Так и жили. Хорошо, я работал много, и хорошо, работа мужская. Хуже всего было понимать, что ей это нужно. Не мир, а именно постоянная война. Тогда она на коне, цветет, красивая. Глаза горят, походка упругая. А еще худо, Ника, человек ко многому привыкает. Вот рассказываю и думаю, да как я жил так долго во всем этом? А казалось мне — ну что же, многие живут, и хуже есть живут. И менять шило на мыло — чтоб у Пашки еще появился непонятно кто? То есть, с одной стороны, надо бы рвать дурную бесконечность, с другой — можно попасть в другую, не менее дурную — эта не подошла, выкидываем, примеряем другую… Ты не спишь?

— Если бы я не приехала к тебе, в августе? Ты не стал бы меня искать, да?

— Не знаю. Наверное, решил бы, что Мишаня правильно меня отговаривал — если не складывается, нельзя поперек судьбы идти.

— Мишаня тебя отговаривал? — Ника закопошилась и села, упираясь руками в тощую подушку, — от меня? Ах, негодяй! А я его так нежно полюбила!

— Сейчас взревную, — предупредил Фотий, улыбаясь. Она упала ему на грудь, рассыпая по плечам остывшие в зябком воздухе волосы.

— Я дурачусь, — сказала на всякий случай, и он отозвался мирно:

— Да понял, понял. Я тоже. Они помолчали. И после паузы Фотий спросил:

— Ты хочешь? Сейчас? Ника стесненно помотала головой, все так же обнимая его и дыша родным запахом:

— Нет. Потом.

— Хорошо. А насчет мужиков этих… Тоже есть о чем волноваться. Ты сказала — Токай и Беляш. С ними могут быть очень серьезные проблемы, Никуся. Мне еще год назад говорили, если Токай заинтересуется, придется ему с прибыли отстегивать.

— О господи…

— Да не пугайся. Я не мальчик. Знал, видел, куда все движется. Он снова осторожно повернулся. Прижался спиной к провисшему на беленой стене покрывалу, и Ника, несмотря на свой зябкий испуг, не могла не подумать — замерзнет же спина, а ему нельзя. Но не стала перебивать.

— Нас спасает то, что место глухое — раз. И что еще строились — два. Третье — рядом поселок, в котором и без нас есть кого подоить.

И денег там намного больше. Дядя Коля, Ник-Ник, который хозяин «Прибоя», платил прежнему, пока тот не свалил. Думаю, сейчас платит Беляшу. Да практически все платят, у кого не углы старые сдаются, а номера отельные. Светлана платит тоже. Рано или поздно, все равно пришлось бы и нам этот вопрос решать.

— Фотий, да с чего нам платить? Мы же еле по нулям вышли? Я так и Ласочке сказала!

— Хм. А она спрашивала? Интересно… Ника сжалась, лихорадочно вспоминая, что именно успела она наболтать, попивая с блондинкой вино и посиживая в сауне. Кажется, ничего страшного и как хорошо, что не в привычках у нее прихвастнуть.

— Может, еще что спрашивала? Да не переживай ты.

— Про форинов. Не спрашивала, говорила. Вот говорит, к вам едут иностранцы, баксы везут. А я посмеялась, сказала — твои друзья, вместе работали, обычные они…

— Ну, для нашего народа любой иностранец — форин с карманом баксов. Не волнуйся, весь поселок в курсе, что у нас в бухте американцы бывают. Я про это уже подумал. Говорить пока не буду.

Хорошо?

— Вообще не говори мне ничего, — покаянно попросила Ника, — а то вдруг я проболтаюсь. Теперь веришь мне, что она не просто бедная заблудшая овца? Может, ее к нам подослали?

— Ага, и ухо прокусили для достоверности. Не глупи, Никуся. Да не надувайся снова, как мышь на крупу. Я все понимаю и поверь, больше тебя. Она бедная да, заблудшая, если угодно. Но — сама по себе. В ней отрава, Ника. И эта отрава ее саму изводит. Нельзя жить как животное — пожрал, поспал, потрахался. Прости, я коротко и потому грубо. А она именно такая. Понимаешь? Плоская. Ни высоты, ни глубины в ней нет. А плоское — оно в любую щель залезает. Тем и опасно. И злопамятно. Ежели не накормила ты ее собой, она все равно из тебя свою, как ей кажется, долю вынет. И ты была права, что меня погнала ее везти. Пашка дурень, ему бы она мозги закрутила знатно. Ника вздохнула. Ну, вот когда так говорит, сразу все на места становится.

— Чего вздыхаешь? Заслужил ли я твое прощение, Ника-Вероника? Она хотела кивнуть, но вместо этого еще раз вздохнула. И засмеялась, когда засмеялся он.

— Теперь пустишь меня снова в теплую спальню? На широкую постель?

— Ты же сам убежал?

— Я был изгнан! Побит одеялом и спасся с трудом. А как ты шипела!

Как сверкала глазами! Думал, откусишь мне ухо.

— Оба!

В коридоре, когда шли обратно, замотавшись в одно одеяло, из гостиной вывалился на них Пашка, сонно уставился на две головы и четыре ноги под свисающим краем. Удивился, нещадно ероша короткие волосы:

— Вы что тут топчетесь? Ну, чисто дети, тьфу на вас. Приосанясь, поддернул цветастые семейные трусы, и взросло ушел в ванную.

 

Глава 7

Где-то там, в большом мире жизнь металась, и перемены долетали в Ястребиную бухту, как дикие волны, что, швыряя себя на старые скалы, заливают их сверкающей пеной, расшибаются брызгами и, стекая обратно, оставляют на камне темные мокрые пятна и опасные трещины. В старом телевизоре беспрерывно вещали политики, менялись аккуратные лица журналистов, что с аккуратными улыбками рассказывали о страшных вещах — захватах телестудий, беспорядках, чудовищных, а до того тайных событиях… Ника пугалась, стараясь не думать о том, куда это может все привести. Попадая в поселок, уныло слушала, как в магазине мужики яростно спорят то о разделе государства, то об его объединении.

Рассматривая полки, читала новые ценники, что менялись чуть ли не каждый день. Иногда звонила мама и похоронным голосом пересказывала теленовости своими словами, перемежая пересказ охами и безнадежными пророчествами. Маму Ника успокаивала так, как саму ее успокаивал Фотий.

— Жизнь на потом не отложишь, Ника. Можно сесть в угол и закрыться руками. А можно что-то делать.

— А вдруг надо делать что-то другое? — в голове Ники крутились картинки очередей челноков с квадратными клетчатыми сумками, набитыми закупленной в магазинах мелочью — кипятильниками, утюгами, отвертками, которые они увозили в Турцию, меняя на кожаные куртки и дешевую обувь. То, что вся страна, казалось, кинулась в неловкий и нищенский бизнес, ее пугало больше, чем переделы границ и экономические программы, о которых вещали политики. Но Фотий пожимал широкими плечами, и жесткое лицо становилось каменным.

— Я всю свою первую жизнь мечтал об этой. Настоящей. Не мне кидаться в суету. Если мы все это переживем, Никуся, сама будешь удивляться — о, как оно было.

— А если… не переживем? — в такие моменты она чувствовала себя собственной мамой, но так страшно было — вдруг их мечта рассыплется, ведь, казалось, все против, растущие цены, полная беззащитность перед набирающим силу рэкетом.

— Что ж. Тогда поселимся в Низовом, в маленьком домишке, я буду рыбачить, а ты — кормить кур во дворе и сажать помидоры. Нормальная такая жена декабриста. А море никто ж не отменит. И степь. Потом ты, конечно, удерешь от старого Фотия, к себе в Южноморск, будешь с девочками по ресторанам гулять и найдешь себе нормального, успешного бизнесмена. Может, уедете с Женькой за границу. Улыбался, но смотрел серьезно. И она так же серьезно честно обдумала их запасное будущее. Кивнула.

— Моя мечта, помнишь? Она все еще в силе. А для нее бизнесмены не нужны. Ладно, посажу я тебе помидоры. Как жена декабриста. Забавным оказалось то, что Нину Петровну эта страховка вполне успокоила.

— Помидоры, — задумчиво проговорила она, когда Ника в отчаянии посулила ей жизнь в поселке, если «вот это все потратим и съедим, Веронка, и учти — больше у нас ничего нету», — огород… Веронка, мы, хотя бы, не умрем с голоду, это хорошо. Мне тут соседка Наташа обещала новый сорт картофеля, называется «синие глазки», прекрасный картофель, только с виду страшненький, но зато не зеленеет, и до самой весны вкусный. А молоко? Веронка, там у людей, наверное же, есть коровы?

— И козы, мам, — Нике стало смешно и одновременно грустно. Нина Петровна в больших сапогах и старой фуфайке гонит хворостиной стадо гусей, а те шипят, вытягивая змеиные шеи…

— И Женечка вырастет здоровеньким! Ты когда приедешь? Мы скучаем.

Правда, у нас очень плохо топят батареи, Веронка, мы дома ходим в пальто.

— Мам, ну включай обогреватель, хоть в комнате будет тепло. Или в кухне сидите, там газ, — Ника с тоской оглянулась на приоткрытую дверцу жаркой печки.

— Включаю. И все включают. Так что пробки выбивает почти каждый вечер и до полночи электрики копаются там. В этом. В щите, так называется? А газ совсем плохой, слабый, иногда даже чайник два часа никак не закипит. Мне рассказали, на Ветрах, в новом микрорайоне, так женщина угорела, насмерть. Легла спать и забыла выключить газ, а он вовсе потух. Вот и…

— Мам, я приеду. Фотий тут вам печку добыл, она страшненькая, но топится брикетами и на ней даже готовить можно. И газ — я ведь тебе оставляла денег, чтоб вы купили баллон. А ты до сих пор нет?

— Печку… — Нина Петровна впала в задумчивость, — а ее можно, печку такую? А вдруг нас оштрафуют? Ведь у нас же центральное отопление! И газ! А вдруг приедет ноль четыре?

— Тогда я подам на них в суд, — Ника крепче сжала в руке трубку, — морят вас холодом, и еще станут вякать насчет баллона и печки?

— Что ты такое говоришь? Какой суд, как можно — в суд? Слушать не хочу.

— Мама, завтра же, ты меня слышишь? Завтра же пойди к дяде Никите.

Отдай ему деньги, он привезет баллон! И плитку! У вас будет теплая кухня и горячая еда!

— Ну, я не зна-аю… — протянула Нина Петровна. После разговора Ника ушла в кухню, мрачно раздумывая о непонятной ей покорности матери. Они там в пальто! И печку если они с Фотием привезут, то сразу как Ника уедет, мама запихнет ее в угол и накроет старым покрывалом. Чтоб не дай боже никто не увидел — в квартире, где все удобства, ныне отмененные смутным временем, вдруг — своя печка. И что скажут соседи! За кухонным столом сидела Марьяна. Вытянув ногу в белой лангетке на щиколотке, перебирала крупу. Искоса глянула на сердитую Нику и снова уставилась в миску, показывая тугой пробор в черных волосах.

На зеленую футболку спускались две толстые косы.

— Мама чудит, — пожаловалась Ника и села напротив, — а где народ?

— В Низовое поехали, за водой.

— Придется мне ехать домой, и может быть, Женьку привезу, пока она его там совсем не заморозила. Сад все равно все время на карантине. Смуглые пальцы мелькали, горстками набирая крупу, выкидывая мелкие камушки, ладонь поворачивалась, ссыпая чистую в кастрюлю. Марьяна молчала. Она все время теперь молчала. Только иногда бросала исподлобья изучающий взгляд и сразу отводила глаза. Видно, с Пашкой поговорили по душам. Смотрит, а что знает Ника об ее проблемах.

Успеть бы с ней поговорить, сказать — Ника ее совсем не осуждает. Но всю эту неделю, пока за окнами неустанно сыпал мелкий колючий снежок, забеливая степь и полукружия стылого песка в бухтах, Марьяна отсиживалась в холодной комнате и старалась не оставаться ни с кем один на один.

— Хоть отогреется пацан, — вздохнула Ника.

— Не надо его сюда, — Марьяна привстала, держа кастрюлю в руках. Ника отобрала, встав, сунула на стол у окна. Повернулась к снова опущенной голове.

— Почему? Чего ты молчишь? Почему не надо? Та старательно собирала со стола крошки и соломинки, стряхивала в миску. В печке стрельнуло и притихло. В окно заскребся снежок, колючий, острый.

— Это мой сын. Понимаешь? Я уже всю голову сломала, как сделать, чтоб ему получше, до лета. Как представлю, что он там согреться не может. Это не шутки ведь. А тут тепло, и со мной. А ты — не надо!

— Да! Не надо! — Марьяна подняла лицо, черные глаза излишне ярко блестели.

— Объясни тогда!

— Не буду! — встала и, прихрамывая, пошла в коридор. Хлопнула дверь в холодную комнатку. Ника усмехнулась, растерянно пожимая плечами. Одна радость — все так же хлопает да гремит, значит, не совсем все плохо. Она легонько постучалась в белые крашеные двери. Не услышав ответа, вошла. Марьяна сидела на тахте, вытянув ногу, и смотрела в окно. Бледный бессолнечный свет падал на похудевшие щеки и длинные загнутые ресницы. Ника присела рядом.

— Марьяша… Ты другая стала, совсем другая. Может, расскажешь?

Мне. А вдруг я смогу чего посоветовать? Свет проплыл по тонкому носу, лег на полные бледные губы, блеснул на зубах. Марьяна улыбалась и Нике эта улыбка совсем не понравилась.

— Ты-то?

— Да. Улыбка превратилась в саркастическую усмешку.

— Нет, — сказала Марьяна.

— Как хочешь! — Ника встала и пошла в коридор. Прикрывая двери, услышала злой Марьянин голос:

— Городская, вся чистенькая. Какое тебе дело-то, что у меня! Ника снова распахнула дверь.

— Такое! Я человек, и ты человек. Может, еще начнем бедками меряться? Если не позволишь себе помогать, так и помрешь в тоске.

Ах, я несчастная! Мы все тебя любим. А ты как волк в лесу. Строевым шагом подошла и снова села, изо всех сил хмуря брови и делая возмущенное лицо.

— Вот я и говорю, — с горьким удовлетворением отозвалась Марьяна, упорно глядя в сторону окна, — только и можешь, что упрекать. Пилить все умеют. Ника тихонько прислонилась к худенькому плечу.

— Ну что ты. Да разве я пилю? Ты бы слышала, как я Фотия… Вот там да, пилю, как циркулярка. Марьяша, да ты что? Та плакала, содрогаясь плечиками и опустив на колени руки. Слезы бежали из глаз, нос покраснел. Ника зашарила по карманам, дернула подол и, поднимая угол рубашки, стала вытирать девочке мокрую щеку.

— Уйди, — пробубнила Марьяна, впрочем, не вырываясь, все так же бессильно держа руки с полураскрытыми ладонями на коленках, — ты так не жила, как я, у нас в доме, там хлам один, батя совсем умом поехал, на пляже собирает, тащит, уже ходить негде. А мать только плачет. Пока вместе не сядут бухать. Тогда дерутся. Ненавижу.

— Я понимаю.

— Да куда уж.

— Но ты же с нами, Марьяш, тут твой дом. А летом номер, маленький, но ведь твой совсем. Давай попросим Фотия, пусть он будет совсем своя комната, только твоя, а? Картинки повесишь всякие. Будешь жить. Ника с тоской подумала — не то говорит, они ведь с Пашкой себе комнату делали, на двоих. Планы строили. И про Женьку тоже нельзя было, она ж аборт делала, тема больная.

— Не понимаешь ты, — в голосе Марьяны была одна безысходность, — нельзя мне тут. Вот гипс сниму и домой, там буду.

— Не понимаю, — расстроилась Ника, — Женьке нельзя, тебе нельзя.

Так говоришь, будто завтра пожар тут или землетрясение. А нам хоть можно? Ну, злишься ты на Пашку, и я городская чистенькая, а Фотий?

Если проблемы, расскажи, в чем дело? Вместе подумаем. Смуглые руки приподнялись, сцепляясь пальцами, и снова расцепляясь, мяли и щипали друг друга. Ника ждала, затаив дыхание, понукая мысленно — ну давай, начни. В коридоре яростно затарахтел телефон, и руки снова упали на колени, опустилось лицо, обрамленное толстыми черными косами.

— Да ну его, — сказала Ника, — пусть звонит. Но у крыльца затенькал звонок, захлопали еле слышно ворота, в шуме ветра послышались мужские голоса.

— Иди, приехали вот, — сипло сказала Марьяна, — и кашу поставь, пусть варится. Ника встала. Марьяна подождала, когда та выйдет и в спину снова попросила:

— Не вези пацана, Вероника, пожалуйста.

Фотий вкусно пах ветром, морозцем и бензином, топтался в прихожей, снимая тяжелые ботинки, облапил Нику, привычно целуя в макушку и через ее голову переговариваясь с Пашкой, сказал:

— Через пару дней оттепель. Все развезет. Что решила?

— Поеду, — вздохнула Ника, — печку опять же…

— Отвезем, да. Завтра и поедем тогда. Паша, я верно, переночую, вернусь в обед. Вы уж тут…

— Да хорошо, хорошо! — недовольно отозвался Пашка и прошлепал в гостиную, откуда сразу же замурлыкал включенный телевизор. В кухне Марьяна громыхнула кастрюлей. Фотий ухмыльнулся, но встретил Никин взгляд и вопросительно поднял брови. Она, вешая его куртку, пожала плечами и отрицательно качнула головой.

Ужинали молча, изредка перекидываясь дежурными словами. И после ужина Пашка снова ушел в гостиную, закрыв за собой дверь. Ника помогла Марьяне с посудой, пока Фотий курил, просматривая привезенные газеты и сводя светлые брови над размытыми фотографиями и черными жирными заголовками. Снежок неутомимо скребся в стекло, царапался, будто просил, чтоб впустили. Мирно гудела жаркая печка. Так хорошо, подумала Ника, вешая полотенце, тепло. И так плохо без смешных пикировок, вечерних рассказов и громкого смеха. Так хочется, чтоб все вернулось обратно. Но не возвращается. И потому еще сильнее хочется к Женьке, поспорить с мамой, потрепаться с Васькой и Тиной.

Вот только отрываться от Фотия, как всегда во время ее зимних поездок домой — ужасно и совершенно невозможно.

— Не дом, а какие-то похороны, — сказал Фотий, когда лежали, обнявшись, и смотрели в белесое окно, полное черных теней, — пора уже как-то все преодолевать, а, Ника-Вероника? Чего шмыгаешь? Чего грудь вздымаешь?

— Я когда ехала, помнишь, в Жданов, а ты все время мне попадался, я тебя боялась. Думала, ну чисто медведь, суровый такой. А тебе тоже плохо, без светлого, да?

— Я потому тебя и заметил. Ты вся светилась. А сейчас тоже приуныла. Что мне с вами делать-то?

— Я скучаю.

— По сыну?

— По тебе скучаю. Он засмеялся, покачивая ее голову на своей груди.

— Я тут. А если совсем будет невмоготу, звони, сразу приеду.

 

Глава 8

Тина сидела красиво, как на картинке. Стройная нога в тугом чулке вытянута чуть вперед, а вторая — пряменько у ножки стула. Бедра обтянуты узкой юбкой, в вырезе темно-синей блузки — ложбинка с золотой цепочкой. Рыжие волосы убраны со лба пышной волной. Ника скрестила ноги под стулом и поежилась. При взгляде на поблескивающие колени подруги стало еще холоднее. В большом полупустом ресторанном зале гулко отдавались шаги, скрежет стульев, кашель и разрозненные разговоры. Иногда кто-то смеялся, но смех угасал, будто озябнув и сворачиваясь в невидный клубочек. На пустой эстраде щелкнуло, взвыло, из черных высоких колонок запела жаркая бразильянка, покачивая прохладный воздух непонятными словами. Ника вытянула шею — за одной из колонок торчал неприметный паренек, крутил ручки на магнитофоне. Из-за столиков выбирались люди, покручивая бедрами, шествовали на танцпол, прихватывали друг друга за бока.

— Мерзну, — пожаловалась Ника, натягивая рукава пухового свитерка на озябшие кисти рук, — да где там Васька уже?

— Пляшет, — улыбнулась Тина. Васька и правда, по пути из туалета застряла за черными колонками, крутила попой, счастливо смеясь крупному дядечке в коробчатом пиджаке, а тот, поднимая и опуская плечи, крепко держал ее за круглые бедра, дергался сам, пытаясь изобразить знойную ламбаду.

— Пойди попляши, — предложила Тина, — или дождись водки. А вот, кстати… Худой официант в белой рубашке, через которую просвечивал расписной турецкий свитер, встал у стола, вытаскивая блокнот. Тина вопросительно поглядела на Нику, но та махнула рукой, мол, давай сама.

— Салаты, — сказала Тина, листая тощие листочки меню, — салаты…

Капустный, я вижу и все, что ли? Официант кивнул, изготовив ручку.

— Три салата, — утомленно сказала Тина и повела острым ногтем дальше, — горячее… а что у вас написано просто «горячее»? Из чего состоит?

— Картошка-мясо, — механически ответил официант и, не дожидаясь, чиркнул в блокноте, — три горячих. Пить что будете?

— Василина твоя коньяк пьет?

— Нет коньяка, — обрадовал официант. Ника еще глубже сунула руки в вязаные манжеты и опустила лицо в пышный воротник.

— Водка? — с надеждой спросила Тина.

— Я не буду водку, — поспешно отказалась Ника из глубины воротника.

— Водки нет, — утешил их официант. Тина закатила выпуклые глаза и поправила цепочку. Парень заинтересованно проследил, куда та ниспадает, поблескивая.

— Вас как зовут, молодой человек? Витя? Очень хорошо. Витенька, мы понимаем, тяжелые времена, кризис. Вы уж нам помогите. Что имеется из крепкого, а то ведь закоченеем совсем, — Тина нежно оглядела тощего служителя удовольствий.

— Чемергес имеется, — Витя снова нацелил ручку в блокнот.

— Че… что?

— Ну, чача! Пятьдесят градусов. Вам сколько? Ника фыркнула в нагретый дыханием воротник. Сказала, глядя, как Тина округляет рот:

— А вот буду. Никогда не пила. Сто грамм мне вашего чемергеса.

— О! — все еще пританцовывая, Васька бухнулась на свой стул и вытерла лоб под буйными темными кудрями, — жарко как тут! И мне, мне выпить срочно, а еще сигареты есть у вас?

— Триста грамм чемергеса, — с готовностью застрочил в блокноте Витя, — и «Ватра». Пачку или три штуки?

— Какая «Ватра»? — удивилась Васька, — какой чемергес? Я тогда лучше «Опал» свой скурю. И вина мне, вина! Витя с сомнением оглядел щуплые васькины плечики под мохнатым длинным свитером, ниспадающим на ртутные черные лосины.

— Вы все не выпьете. Извиняюсь. Тина захлопнула папочку с меню и с интересом уставилась на него.

Ника и Васька тоже ждали объяснений.

— Мне стакан, — попробовала договориться Васька, — ну ой, фужер.

Или бокал. Что там у вас?

— Три литра, банка, — доложил Витя. Показал рукой на соседний столик. Там хохочущие дамы средних лет сидели вокруг полупустой трехлитровой банки с чем-то розовым.

— О боже, — слабым голосом сказала Васька, — а никак нельзя, чтоб графинчик там? Ника забыла о холоде и, старательно отворачиваясь, прижала ко рту ладонь, чтоб не захохотать вслух.

— Вам графинчик, — наставительно ответил Витя, — а куда девать два с половиной литра? Хотите если вина, договаривайтесь с соседями, возьмете напополам.

— На бздюм, — тихо сказала Тина в никино ухо, — Гонзик так говорит, про напополам. Та захихикала.

— Три чемергеса, — напомнил о себе Витя с убеждающими интонациями. Тина махнула рукой:

— Давайте. И три салатика. Горячего пока не надо. Витя оскорбленно задрал острый подбородок и ушел через волны знойной музыки. Ламбада, к удовольствию танцующих, повторялась и повторялась.

— Василина, ну расскажи про своего Криничку, — Ника подалась вперед, оперлась подбородком на руку.

— Ламбада же, — пискнула Васька, перебирая под столом полусапожками на острейших шпильках. Неумолимая Ника покачала отрицательно головой. Та смирилась и заблестела синими глазами, помахивая рукой давешнему кавалеру, который от дальнего столика тайком от собутыльниц салютовал ей рюмкой с чем-то мутно-желтым.

— Ой! Это все так романтично. Когда Надюха, ну помнишь, с американцами которая?

— Обсосанная вся?

— Да! Да. Она уехала, и девки прям с катушек сорвались. Писали. И я писала. И даже получила, семь, нет восемь писем! Ну, я переписываюсь, значит, а он такой, фотка и джип огромный красный, а еще дом! Зовут Фил. И тут мы все поехали на случку.

— Куда?

— Встреча так называется. У нас, значит. В Севастополе была. Чего вы ржете? Это жаргон, они же едут, из Америки, а тут мы. И ресторан, и три дня знакомиться. А до того все сдали деньги, чтоб поехать. И там билетики, в гостиницу и в ресторан. Я взяла туфли, те, с крокодилом, и три платья.

— Подожди, Фил твой, он тоже туда приехал?

— Какой Фил? А. Нет! Я не успела ему написать, это ж быстро все.

Та. Подумала, в другой раз и ему напишу. Если не уеду. Из полумрака выступил Витя с подносом и расставил тарелки с салатиками. Сунул в центр стола графин с желтой мутной жидкостью. И скрылся. Тина вытащила стеклянную пробку, поднесла к аристократическому носу и, нюхнув, закашлялась. Васька нетерпеливо тыкала в ее сторону рюмкой.

— Ну вот. Мы, значит, собрались, целое кодло баб, все в золоте, кольца, цепки. Шубы какие-то, прям боярыни, куда там. С чемоданами.

Я тоже норочку на голову, и еще у Таньки заняла полушубок, он старый, зато из козла и красиво облегает.

— Капуста квашеная, — огорчилась Ника, — я думала свежая.

— Куся, какая ты черствая! Я тут о любви! — Васька возмущенно сербнула из рюмки и застыла, старательно дыша и смаргивая слезы.

Ника поспешно подала ей граненый стакан с минералкой.

— Извини. Просто чего ж они не пишут, про капусту. Все-все, молчу.

— Вот… уф. Мы и поехали. А далеко же. Песни пели. Шофер подпевал. И еще смеется. Вы девки дуры какие, едете черти к кому.

Генофонд разбазариваете! Ну, я ему популярно все объяснила. Я впереди ехала, рядом.

— Наш пострел, везде… — вполголоса сказала Тина, сохраняя заинтересованное лицо. Васька удовлетворенно кивнула. Повертела вилкой в салате.

— И вдруг, в степи прям, где никого ваще нету… машина поперек дороги! И еще две сбоку! Мы с Павликом шаррах по тормозам! И он мне, ну все, Василиночка, пиздец. А эти заходят, и так это нам — а ну, быстро, деньги-золото-шубы… Васька подняла вилку, с которой вяло свалился бледный обрывок капустного листа, и сунула в рот. Облизала и положила на край тарелки. Глаза ее горели, щеки пылали.

— Девки рыдают. А другие молчат. Все боятся. А Павлик мне говорит, сама отдай, ничего ж не сделать. Я и отдала. Туфли с крокодилом. Ну ладно, там каблук уже качался. И колечко. Шубу сволочи забрали.

Платья жалко ужасно. Но када цепку снимала, она хоба и провалилась у меня в лифчик! Васька торжествующе оглядела подруг.

— И осталась. А потом они вышли, и мы поехали дальше.

— На случку, — с горькой усмешкой сказала Ника, — Васька, черт, тебя же и убить могли.

— Не! Павлик сказал, они не трогают, они только грабят и все.

— Что-то он много знает, твой Павлик, — удивилась Тина, тоже поднимая вилку и разглядывая клочки салатика.

— Ты что! Он хороший! Ватник мне дал. Мы когда приехали, то в милицию сразу. А там смеются. Эх. Ну, Павлик меня забрал и я переночевала и потом обратно поехала, когда он обратно. Он говорит к черту к черту, больше я не буду шоферить, а лучше пойду сторожем в кооператив. И правильно, а то ведь грохнут, и как же тогда я?

— Погоди, — увлеченная Ника тоже хлебнула чемергеса, икнула и прижала ко рту рукав свитера. Отдышавшись, договорила, — а ты при чем, к Павлику этому? У тебя же Криничка! Васька поставила на стол пустую рюмку и выпятила грудь.

— А я про кого? Он и есть Криничка! Павел Криничка. И упавшим голосом добавила:

— Я только не подумала, что моя фамилие теперь такая будет. Сгребла вилкой горку салата и, придерживая хлебом, понесла ко рту.

— Стой! — Тина наклонила свою тарелку к свету, — не ешь. Кажется, его до нас уже ели. Махнула рукой в полумрак. Вскоре у стола неохотно возник Витя, глядя, как она подцепляет вилкой бледную макаронину.

— Витенька, салат из капусты не содержит в себе макарон, — Тина постучала вилкой по краю тарелки. Витя пожал плечами и независимо уставился в пустоту.

— Вась, ты все еще хочешь тут свадьбу гулять? — Ника допила свою рюмку и отодвинула тарелку с салатом. Она согрелась, ей было весело и немножко нервно. Василина уныло огляделась. Гулкий холодный зал казалось было покрыт серым налетом. И вдруг повеселела.

— Я знаю где! На набережной, там теперь бар, «Джамайка»! Там Митя работает, вышибалой. Ну, ты помнишь, Куся, Митя, который тренер в качалке? Они открыли бар. Митя бизнесмен теперь! И вышибала. Мы туда поедем и тоже все поглядим. Чтоб не как тут. Тина кивнула и обратилась к скорбно стоящему над ней Вите-официанту:

— Сколько за чемергес? А салатики можете еще раз подать. Завтра, другим олухам.

В такси, покачиваясь на заднем сиденье, пока Васька прыгала впереди, что-то рассказывая хмурому шоферу, Тина поведала Нике последние новости.

— Ронка от Даньки свалила, в Москву. Сказала, с моей внешностью меня большое, мол, ждет будущее. А он через два месяца скоропостижно женился. Угадай, как зовут молодую жену?

— Неужели опять Вероника?

— Почти. Вера она. А сам Данечка от нас ушел, теперь у него фирма, телефонные аппараты, импортные телевизоры и компьютеры. Продажа и установка.

— Ничего себе.

— Да вот. Переманил к себе половину научников из метеорологической. Гонзик наш тоже не дурак оказался. Помню, ребята все смеялись, вот, мол, бабник, а в каждый рейс кучу книжек на английском таскает. Ну, я сама же ему подбирала учебники всякие.

Приехали англичане. И австралийцы. Договора заключать на совместную научную работу. Хватились, а кого послать с хорошим знанием инглиша?

Гонза тут как тут. Теперь он нарасхват. Работает на иностранных судах, в городе два раза в году появляется, всех соберет, виски, мальборо, текила. И снова к берегам далекой Австралии. Ирке навез шмоток, не поглядел, что она замужем и второго родила. Слушай, а Никас твой, появлялся? Знает ведь, какая тут жопа, сыну помогает хоть?

— Помогает, — усмехнулась Ника, глядя, как за стеклом проплывают странно заснеженные южные сосны, облитые скудным светом редких фонарей, — а как же. Посылку прислал, один раз за полтора года, а в ней полсотни просроченных шоколадок, да мужские туфли сорок второго размера.

— Угу, на вырост.

— Мне пришлось вместо этого шоколада купить Женьке десяток нормальных, чтоб не отравился. Ходил, хвастался пацанам, вот мне папа прислал из заграницы. Да ну его. Фу.

— И не жалей своего мальчишку, — решительно заявила Тина, наваливаясь на плечо Ники при повороте, — у тебя Фотий, любому пацану счастье — такой мужик рядом. Чего смеешься?

— Ой! Да он Фотия боится. А вот за Пашкой ходит хвостом, глаз не сводит, рот открывает и губами шевелит, повторяет, значит, что Паша изрек. Потом бабушке пересказывает. Песнь о Пашке великолепном.

— Вы чего там без меня ржете? — Васька подпрыгивала на переднем сиденье, хватая водителя на рукав и показывая, как лучше подъехать к узкому длинному зданию «Джамайки», — подождите! Да я не вам, мужчина, я им вот! Подождите, не смейтесь пока, я тоже хочу!

Тихо-онечко и за кустики. Ну, чего вы встали? Я вам, вам про кустики!

Бар «Джамайка» внутри напоминал длинный вагон странного поезда.

Черные тяжелые столы равномерно ехали куда-то вдоль стен, разрисованных бронзовыми красавицами с пальмовыми листьями в руках и грудями, прикрытыми кокосовой скорлупой. Хотя, почему куда-то, подумала Ника, усаживаясь за стол в середине вереницы, что примыкала к глухой стене. Они едут к барной стойке… Далекая стойка мерцала цветными огнями, перекрытыми черными головами посетителей, оседлавших высокие табуреты. Светились импортные бутылки, сто раз отраженные в зеркалах, мигали фонарики цветомузыки. Ника проскользнула по скамье к самой стенке и, дернув шнурок, зажгла бра, увенчанное почему-то пластмассовым виноградом с резными листьями.

— А тут ничего, — радостно объявила Васька, плюхаясь на краешек скамьи и сваливая шубку поверх Никиной куртки, — Митя молодец, вон как все сделали. Надо его найти, поздороваться. И спросить, чтоб арендовать весь зал, это сколько ж будет стоить. В теплой прокуренной полутьме играла тихая музыка, мимо стола все время шли по широкому проходу к стойке и обратно парни в распахнутых кожанках, девчонки в длинных сапогах, бежали официанты в темно-красных рубашках с белыми галстуками. Тина снова села красиво, прикурила и, держа на отлете изящную руку, выдохнула дым, поплывший колечками под виноградной гроздью.

— Папа сказал, выбирай сама, — поделилась Василина гордо, — сказал, что денежку вовремя сменял. Но боится, вдруг снова цены поскачут, так что надо быстрее.

— Васинька, это ж на всю жизнь, — сказала Ника, — а ты все прыгаешь. Замуж бежишь, чтоб деньги не пропали? Васька моргнула накрашенными ресницами. Положила на стол маленькие руки, сжала переплетенные пальцы. Ответила, как обычно, преувеличенно шутовски:

— А чего на всю? Сбегаю замуж, не понравится и гуд бай америка оу!

Ты вот Куся, была жеж замужем? И не померла.

— Не хочу я тебе такого. Ты… а, ладно. Сама все знаешь. Она отвернулась, рассеянно разглядывая сидящих прямо и облокотившихся, и тех, кто навалился на стол, и тех, кто усаживался, смеясь, и вставал, чтоб под музыку потоптаться в широком проходе меж двух верениц столов. Народу было полно, и многие — видно по жарким лицам и блестящим в улыбках зубам — сидели не первый час. Нике вдруг тоскливо захотелось домой, там Женька играет на ковре, выкладывая отбеленные солнцем ракушки, привезенные с берега, а у стены калится неказистая, но ласковая печка. Нет возможности после ужина нырнуть в общую с Фотием постель, зато можно посидеть на диване, почитать с Женькой книжку, поболтать с мамой о картошке «синие глазки». А она тут. И дело даже не в том, что ей не хотелось выйти с девочками.

Очень хотелось, и узкие джинсики с серебристой искрой натянула с радостью и свитерок нежный пуховый надела, вертясь перед зеркалом.

Но унылый большой ресторан и воспоминания о Никасе подпортили настроение. И в Васькином чириканье услышалась ей натужность. А у Тины под глазами темные круги и в уголках губ еле заметные морщинки.

Всем нелегко. И этот бар. Снаружи лежала молчаливая пустая набережная, засыпанная мартовским нежеланным снегом под нехорошим желтым светом фонарей. А тут — жарко, тесно и много людей, чьи голоса сливаются в жужжание. Как-то тут… Ника передернула плечами. Как-то нехорошо… и если бы не Васькина инспекция в поисках места для свадебного банкета, уже уговорила бы девочек поехать домой.

— Митя! — закричала Василина, подпрыгивая и маша рукой, — Митя, а вот мы, вот! Митя подошел к столику одновременно с широколицым официантом в красной рубашке. Возвышаясь горой, кивнул, быстро оглядывая подруг и хмуро посмотрел на радостную Василину.

— Митя! Вот я пришла, я же хотела посмотреть, как вы тут. И пришла. Тот молча кивнул опять. И, поглядев на часы, серебряным пауком охватившие запястье, повернулся и исчез за спинами и лицами.

— Ого, какой стал, — удивилась Ника, — совсем вырос мальчик. А чего на тебя дуется?

— Коньяк, триста грамм, — диктовала Тина, — мидии? В сыре?

Прекрасно, три порции. Зелень. Сок, три стакана. Да, апельсиновый.

Василина, Никуся, может, бутылку ликера возьмем? Отлично. И сигарет, пачку пэллмэлл. Да что вы? Кофе в песке? Непременно! Официант ушел, и Тина прилегла на стол большой грудью:

— И кто-то же ходит сюда каждый вечер, а? Ну и мы разок гульнем. Ника не слушая, смотрела на Василину. А та, кусая тонкие губы, хмурилась, думая что-то свое. Вскочила, подпихивая шубку, чтоб не свалилась на пол.

— Вы сидите, я щас. Я приду. Скоро.

— Митя! — негодующий голосок съелся невнятным гомоном. Только мелькнули за чужими спинами и плечами пышно завитые кудри на светлом мохнатом свитере.

— Не разоришься, Никуся? — спросила Тина, — нам-то зарплату дали сразу за три месяца долг, чего ж ее хранить, все равно пропадут деньги. Если ты на мели, я заплачу. Ника покачала головой:

— Фотий мне выдал, специально, сходи, говорит, с девчонками. Тина, он же думал, мы в кафешке посидим, тортика сожрем. А тут как-то… Тина пожала плечами под синим шелком:

— Как везде сейчас.

— И народ какой-то. Не такой, как раньше. Откуда взялся такой народ, Тин? Всего-то за несколько лет? Высокий парень с мощными плечами, осклабясь, схватил за локоть блондинку с ярко наведенными глазами, и та засмеялась, валясь на его колени и отпихивая рукой в блестящих дешевых браслетах.

— Совсем ты одичала в своей бухте, Никуся. У нас тут разборки бывают, вполне убийственные. Калем, знаешь такого? Сперва полгорода под себя подмял и даже в горсовет баллотировался, а сам — бандит бандитом.

— Слышала. Я только слышала, что есть такой.

— Уже нету. У собственного офиса расстреляли, и его и двух мальчишек, телохранителей, значит. Делили город. На столе появлялись графинчик, тарелочки с салатом, красная с золотом пачка сигарет и высокие стаканы с густым соком. Тина замолкала, когда официант склонялся над столом и, дождавшись, когда уйдет, снова медленно рассказывала.

— Станкова не помнишь? Леха Станков, у ихтиологов работал. Ушел в рыбнадзор год назад. Почти сразу машину купил, иномарку. Кругом в кабаках сорил деньгами. Жену бросил, и завел себе, не поверишь — блондинку, на голову себя выше, ноги от ушей, только школу закончила. Потом исчез. Жена в розыск подала, хоть и не жили же вместе. А перед новым годом нашли его на Азове, прибило к берегу, и видимо, давно уж погиб.

— Утонул? Тина покачала головой, вертя в пальцах рюмочку:

— Без головы нашли.

— О господи.

— Говорили, связался с браконьерами, что краснюком промышляют.

Что-то там не поделили. Все страшно, куда ни глянь. Она улыбнулась подавленной Нике.

— Тем не менее, Никуся, видишь, живем. Даже сидим в баре и будем сейчас наслаждаться мидиями в сыре. Как это все умещается, в одно время, а?

— Жизнь не отложишь на потом, — повторила Ника слова Фотия и вспомнила, как сама когда-то кричала, топая и наступая на Атоса — когда потом, как это — жить потом? Ей стало душно и, ставя на скатерть ополовиненную рюмку, она поднялась, поправляя свитерок.

— Посмотрю, где там Васька застряла. Тина откинулась на спинку скамьи, улыбнулась мужчине, что сидел через проход по диагонали и смотрел, как они шепчутся. Мужчина улыбнулся в ответ. Ника пробиралась мимо столов, отводя локти стоящих и танцующих, улыбалась извинительно, кивала. Ресторанов она не боялась. Сколько их перевидали они с Никасом за годы супружеской жизни — в каждом порту обязательно, пару-тройку раз где-то сидели. Нельзя сказать, что Ника любила ресторанное веселье, но все же толпа и взгляды вздергивали, заставляя кровь бежать быстрее, смех становился звонче, глаза блестели ярче. Без мужа она в ресторанах бывала нечасто, наверное, все собственные рекорды побила во время своего памятного путешествия в Жданов, когда искала Никаса, а нашла Фотия. И теперь к привычному ощущению праздника прибавился острый холодок между лопаток — ее осматривали, оценивая, подмигивали и махали рукой, подзывая. И спрятаться было не за кого, если вдруг. В Бердянске, когда в кабак ее потащила Люда, ресторанные посиделки чуть было не закончились большими неприятностями. Но там был Фотий. А тут его нет. У стойки она огляделась, поместившись в пустое пространство меж двух высоких табуретов — на одном сидела молодая брюнетка и плакала, повисая на шее терпеливо стоящего рядом кавалера. Свободной рукой брюнетка тыкала в пепельницу длинную сигарету и с удовольствием затягивалась в перерывах межу всхлипами. На другом табурете плотно сидела чья-то широкая спина, и Ника за ней (как за каменной стеной — подумала, усмехнувшись), прижалась к стойке, чтоб подошедший бармен ее услышал.

— У вас тут Митя. С ним девушка была. Такая, кудрявая, маленькая.

— Дмитрий Павлович, — поправил бармен и Ника, смешавшись, неуверенно кивнула.

— Они в подсобке, — бармен чуть отвернул остренькое личико с прямой полоской усов и точно такими же полосками бровей, кивнул на открытую дверь, из которой лился обычный желтоватый свет, — заказывать будете?

— Нет, спасибо. А вы не позовете? Дмитрия. Павловича.

— Пройдите сами, — он кругло повел рукой к стене, где стойка обрывалась. Ника обошла каменную спину и, зайдя за деревянный барьер, остановилась у желтого света. Позади гомонили, радостно кричала что-то певица в телевизоре под потолком. А в подсобке, уставленной картонными коробками, у кафельной стены стояла Васька, требовательно глядя в хмурое лицо бывшего спортивного мальчика Мити. Дмитрий Павлович Митя тоже смотрел на свою бывшую пассию, сунув руки в карманы щегольских брюк со складочками у пояса. И оба молчали. Ника потопталась, выясняя степень опасности для Василины. Но молчаливых собеседников разделял добрый метр кафельного пространства. Тогда она сделала еще шаг внутрь.

— Кхм… Василина. Леонидовна. Ты…

— Куся, уйди, — звонко ответила Васька, не глядя, — мы разговариваем.

— Нда? — удивилась Ника, но не стала мешать новому молчанию.

Повернулась и пошла мимо бармена.

— Все молчат? — спросил тот, выставляя на стойку высокие вазочки с мороженым.

— Э… ну… да, — Ника вышла в зал. Бармен кивнул.

Криничка, думала Ника, пробираясь обратно, Василина, значит, Криничка. Интересно, а какая фамилия у Мити Павловича? И вдруг остановилась, ошеломленно глядя на трех девушек, занявших столик у широкого черного окна. Вернее, на одну из них. Изгибая узкую спину, белоснежную по контрасту с глубоким вырезом черного платья, та наклоняла голову и белые волосы гладкой волной падали, пересыпаясь с одного плеча на другое. Вот поднялась обнаженная рука с часиками-браслеткой, сверкнул в пальцах хрустальный фужер, прикасаясь к краешку такого же в руке другой девушки. И Нике показалось — она слышит тонкий звон стекла, а следом — нежный вкрадчивый смех. Ее толкнули и, качнувшись, Ника спряталась за танцующую пару, пробралась за ней к столу, где Тина в одиночестве смотрелась в зеркальце, поправляя макияж. И заползая на свое место к самой стене, дернула шнурок, гася виноградное бра. Теперь ей была видна не спина, а лицо Ласочки. Та сидела, подавшись к столу, на шейке переливались граненые камушки с цепочками. Распахивала глазищи, болтая с подружками.

— Тебе налить? — Тина спрятала зеркальце и нащупала в рассеянном свете графинчик.

— А? Да. Налей, да.

— Где снова твоя Васька? Сыр совсем заклял. Держи. Ласочка тоже подняла свой фужер, чокнулась с сидящей рядом девушкой, засмеялась, отпивая и стреляя поверх стекла глазами.

— Тинка, — хрипло вполголоса проговорила Ника, — повернись незаметно, вон там сидит блонда, худая в черном платье. А ее ты не знаешь, случаем? Тина оттопырила локоть, будто разглядывая его и быстро оглядев стол, пожала плечами.

— Нет. Какие-то школьницы. Получат от мамок чертей. Ника отвлеклась от Ласочки. И, правда, девчонки-то совсем сопливые. Пышненькая шатенка, в таком же, как у Василины длинном свитере-платье, и под ним тоже ртутно-блестящие лосины, только не черные, а белые, обтягивающие полные ляжки. Круглое лицо с пухлыми губами и немилосердно, как умеют только совсем зеленые девчонки, намазанные глаза с тяжелыми жирными ресницами. И вторая, лица ее Ника не видела, только шею и начало плеч в вырезе лодочкой. Но по спине лежала толстенькая, совсем девчачья коса, старательно завитая на кончике и схваченная широкой резинкой. Обеим с виду лет по пятнадцать. На столе звякнуло, треснуло. Тина охнула и, протягивая руку, зажгла светильник.

— Кажется, разбила что-то, темно. Извини, посмотрю. Ласочка подняла глаза, прямо на Нику. Та машинально кивнула, тоже не отводя глаз. Но снежная королевишна нахмурилась и, сжав губы, отвернулась.

— Выключить опять? — Тина придвинула к себе тарелку и нацелила вилку на горячее.

— Да ладно. Уже ладно.

На свое место плюхнулась Василина, молча подвинула к себе тарелку и, навертев на вилку блестящих желтых кусочков, отправила в рот.

Телевизор вдалеке мигал, показывая новомодные видеоклипы и головы танцующих задирались и поворачивались, чтоб ничего не пропустить. Черная фигура склонилась, помавая неверной рукой над головой Тины и та, аккуратно положив вилку, поднялась, кинула в пепельницу скомканную салфетку.

— Поговорили? — Ника тянула шею, пытаясь за танцующей парой снова разглядеть Ласочку. Было странно ревниво думать о том, как та посмотрела, намеренно не узнавая, и отвернулась к новым подружкам.

Отпивая из рюмки, Ника посмеялась над собой, одновременно удивляясь.

Ну и хорошо, что не признала, к чему ей эта бледная змейка, ведь показала уже, на что способна. …Нет, надо подниматься и уходить.

— Я, наверное, совсем дура. Да? Совсем-совсем, — голос у Василины был непривычно скорбным.

— Да что ты, Васинька. Не так, чтоб уж совсем.

— Давай выпьем.

— Давай. Когда кавалер вернул Тину на место и, качаясь, все пытался поймать ее руку для поцелуя, Ника снова увидела девочек за дальним столом.

Ласочка что-то говорила шатенке, красиво поводя руками перед пухлым нерешительным личиком, а потом, приобняв за шею, стала шептать в ухо. Та неуверенно заулыбалась в ответ. Отпила из фужера, засмеялась, вытирая глаз. И, зажмурившись, опрокинула в рот остатки спиртного. Ласочка подбадривающе улыбалась, придерживая стеклянную пяточку — пей до дна, до дна… Ника отставила свою рюмку. Ласочка скользнула по ней взглядом и опять равнодушно отвернулась. А потом стол заслонили чужие черные фигуры, грянула музыка, начались танцы, закачались над прыгающими головами цветные бумажные фонарики. Рядом с Тиной грянул о скамью большое тело Митя Павлович, хлопнула пробка, вылетая из бутылки шампанского, официант, значительно улыбаясь, ловко наполнял высокие бокалы и совал их в руки опешившим барышням.

— За любовь, Василина, — густым баритоном сказал Митя и поднял свой бокал над столом. Официант вежливо захлопал. Васька молча коснулась его бокала своим. Тина смеясь, отхлебывала.

Ника тоже выпила полбокала, ставя на стол, увидела — Ласочки нет. И подружки исчезли вместе с ней. Рядом с фужерами, пепельницей и развернутыми недоеденными шоколадками суетился официант, а за ним переминался давешний терпеливый поклонник, держа на плече безутешную брюнетку. Когда стол опустел, бережно свалил свою даму на скамью, и та, положив голову на его плечо, заснула, свесив руку с окурком. Вокруг все прыгало, шаталось и вскрикивало. Мигал свет. У Ники весело болела голова и, кажется, она уже усаживалась, что-то там станцевав. Отпихивая полный бокал, который совал новый Тинин поклонник, прокричала ей:

— Нам пора. Давай, а? Вместо Тины ей ответила Васька, явившись из дымного света в обнимку с молчаливым Митей:

— Ага! Вот щас еще вот и… И унеслась, скрываясь за его необъятными плечами. Ника оглядела стол, удивилась тому, что сидит одна. Захлопала по скатерти, пытаясь поймать сигаретную пачку. Но та унеслась, как Василина, подхваченная чьей-то рукой. Рядом с Никой сидел Токай, улыбался свежим лицом, и от кожаной куртки пахло свежим снежком и зимним морем.

— А… — сказала Ника. Токай встал, дернув молнию, скинул куртку на скамью и поклонился, одновременно уже поднимая Нику за руку и притягивая к себе.

— Вещи, — растерянно сказала та, топчась неловкими ногами, — нельзя, я сижу, вещи.

— Можно, — ответил, щекоча усами висок. Бережно кружил ее, защищая от пляшущей толпы спиной, поворачивал, чтоб никто не задел.

— Ты до сих пор не сказала, как зовут. Он ждал и Ника неохотно ответила:

— Вероника.

— Это знак.

— Что?

— Я встречаю тебя второй раз, и второй раз это сюрприз для меня.

Судьба.

— Ну да. А то вы…

— Ты.

Она кивнула:

— Ладно. А то ты не знал, что я там, в бухте, живу.

— Не знал. Знал, что живет какая-то. Но что такая… да еще Вероника…

— Да ладно.

— Не веришь? — он тихо засмеялся около ее уха. У Ники от напряжения заныла шея — не прикоснуться к его прохладному лицу с теплыми губами.

— Нет.

— Зря. Ты особенная.

— Ну да. Конечно.

— Я думал, выйдет твой муж, а вышла ты. И сейчас, я просто зашел, кое с кем повидаться. И вдруг ты. Это судьба. Он прижал ее к себе и все же коснулся губами уха, потом щеки.

— Я не хочу, — ответила она, напрягая руки, чтоб не давать ему приблизиться вплотную.

— Судьба не спрашивает, — он сделал пару шагов, отступил, держа только ее руку, и усадил за стол, сам садясь напротив. Поднял бутылку, вопросительно глядя. Ника покачала головой, и он бутылку поставил.

— Судьба вон там сидела. Твоя. Наверное, с ней ты и шел… поговорить. Темные веселые глаза раскрылись. Токай повернулся туда, куда показывал Ника. Пожал широкими плечами, обтянутыми серым тонким свитером.

— Не понимаю.

— Да ладно, — снова усомнилась Ника, — она там сидела. Ушла недавно. Ласочка. Ну, белая, из-за которой вы и приехали в бухту!

— Ах, эта! — Токай расхохотался, а Ника тоскливо захотела отобрать у него эти слова и эту интонацию, закричать — не смей, это не ты говорил, не твое! Токай откинулся на спинку и вытянул ноги в темных джинсах. Лениво осматривая зал, вдруг поднял руку, тускло блеснув черным перстнем-печаткой.

— Макс! Привет, Макс, я тут! — за дальним столом девчонка неистово махала рукой в ответ на его ленивое помахивание. Он отвернулся и улыбнулся другому столу. Оттуда, уронив вилку, вскочила рослая дева в замшевой курточке и упала снова, когда он отвернулся.

— Макс! Токай! Привет, Максим! — кричали еще голоса, и Нике показалось, их целая сотня. Он повернулся к ней, отгораживая их обоих широкой спиной от мельтешащего зала:

— Видишь? Меня многие тут знают. А Ласочка, я о ней спрашивал, потому что Беляш попросил. У них любовь.

— И ты его вырубил. Прям там, в степи.

— Да жив он здоров. Тупой, как пробка, вот и получает постоянно. Так что? Куда двинем?

Она в изумлении открыла рот. Так хотелось сказать ему что-нибудь язвительное, расхохотаться в лицо. Но он будто ждал этого сам, чуть прикрыв темные глаза тяжелыми как у грифа веками. И Ника воздержалась от сильных эмоций.

— Никуда. Извини. Я замужем.

— Муж не стенка, можно подвинуть. А?

— Моего нельзя.

Токай встал, подхватывая куртку. Кивнул стриженой головой.

— Принято. Может проводить? Расскажешь, где живешь.

— Нет. Я с девочками. Он ступил в проход. И когда Ника откинулась на спинку скамьи, с облегчением слушая свое быстро стучащее сердце, вдруг появился снова, притянул ее голову к своему лицу, целуя в шею под ухом.

— От судьбы не уйдешь, Вероника особенная. До встречи.

— Пусти! А его уже не было видно за спинами. Только возгласы, ясно слышные в паузе между клипами, отмечали путь Макса Токая.

— Макс! О, привет! Максим, я тут, ой, иди к нам! Токай, как ты?

 

Глава 9

«Джамайка» открывала и закрывала двери, выпуская в снежную темноту порции света, обрывки музыки, смеха и невнятного шума, и казалось, это больное сердце, бьется неровно. Тина, кутаясь в длинный полушубок, отнимала руку, к которой припадал ее новый поклонник, смеясь, пыталась надеть перчатку, но мужчина снова забирал ее ладонь, прижимая к распахнутой куртке. Ника непослушными пальцами застегнула пуховик, накидывая капюшон.

— Где Васька? Куда ее унесло? Двери открылись, освещая плечи Тины, меховую шапку, чуть сбитую набок. Закрылись снова, отрезая шум от уличной тишины.

— Оставьте, Миша, хватит. Никаких нумеров, смеетесь что ли? Утром вам станет стыдно. Ангел мой Мишенька, вспомнила Ника библиотеку и воздушные поцелуи.

Отошла на пару шагов, давай Тине попрощаться с очередным ангелом. За плоской белизной, слабо освещенной редкими фонарями, лежало море. Черное и тихое. Пойти бы вдоль, пятная мягкий снег подошвами.

И идти долго, до самой Ястребиной… Ника спрятала зазябшие руки в карманы, подергивая плечом, чтоб не съезжал ремешок сумочки. Но перед тем завернуть домой, поцеловать спящего Женьку. Еще не так поздно, всего девять вечера, но он, конечно, заснул, полный впечатлений от встречи с матерью, угрелся в комнате с печкой.

Посидеть с мамой в кухне, где крошечным венчиком горит газ, попить чаю, слушая, как она шепотом ахает всяким страстям, а потом вдруг тихо смеется, вспоминая что-то из прошлого. И рассказывает сто раз слышанные Никой мелочи. Как выгнала отца из комнаты в общежитии, когда вдруг поругались. Выставила его чемодан (фибровый, Веронка, да ты и не знаешь, что такое фибровый чемоданчик), и молодой Анатоль улегся прямо в общем коридоре, у двери, положил на жесткий бок чемодана голову в буйных кудрях (а я сидела с другой стороны, на коврике, ухо прижимала к двери и хлюпала носом). А потом папу чуть не забрала молодая соседка-разведенка, и мама, выскочив, отвоевала непутевого мужа обратно, и так и быть, пустила в комнату, вместе с чемоданом. В этом месте обе смеялись. Ника давно уже перестала закатывать глаза, выросла и поумнела. Ну, если нравится маме в сотый раз вспоминать эту историю, да и ладно.

— О, наш пострел — с каретой! — Тина толкнула Нику в плечо. Васька торчала рядом с низким автомобилем, облитым фонарной желтизной, против обыкновения ничего не кричала, только помахивала белой ладошкой из рукава пятнистой шубки. Держась друг за друга, дамы прошли вдоль окон бара и залезли в теплое нутро машины. Толкаясь, неуклюжие в зимних вещах, уселись.

Васька, конечно, на переднее сиденье, рядом с черной головой шофера в лохматой ушанке. Повернув белеющее лицо, деловито распорядилась:

— Тину сперва завезем, а потом сами.

— На Суворова, со стороны рынка, — подсказала Тина, щелкая замком сумки.

— Я заплачу, — подняла Ваську узкую ладошку, — Митя ж нам все почти в подарок сделал. Так что у меня тут хорошо осталось. Замок сумочки щелкнул снова.

Ехали тихо, Васька молчала, глядя в окно и горбатый нос появлялся и пропадал в темноте, блестели темные кольца волос над скинутым капюшончиком. Ника глазела в окно, покачиваясь и удивляясь снежным шапкам на поникших деревьях и белым пустым тротуарам. Иногда проезжали еще какие-то бары и ресторанчики, которые тоже, как «Джамайка», вздрагивали и вздыхали, пульсируя цветными окнами. А так город был пуст и казался заброшенным. Даже машин всего-ничего, стелилась в свете фар полосатая белая с черным дорога. Уютно молчала Тина, сунув руки в широкие рукава. Молчал шофер, уверенно и не торопясь вел низкий иностранный автомобиль, гудела печка и еле слышно играла музыка из колонок у заднего стекла. Тина вышла, чмокнув Нику и помахав Василине. И после еще одного куска тихой поездки, машина встала у Васькиного подъезда, урча мотором. Васька зашуршала бумажками, вполголоса что-то говоря, рассчиталась с шофером, и тот кивнул большой шапкой, принимая мзду.

Вываливаясь из машины, строго сказала:

— Тут рядом, а номер я ваш запомню. Чтоб довезли. Дом пять, подъезд шесть, квартира восемьдесят. Шапка снова качнулась, шофер хмыкнул.

— Кусинька, ты зайди завтра. Мне рассказать надо. Тебе щас позвонить?

— Беги, Вася. Зайду. Не надо звонить, Женька спит уже.

— Мпы-пы-пы, — сделала Васька губами и убрела, проваливаясь каблуками в снежные холмики.

— Через двор, — сказала Ника, — и налево. Шестой подьезд. А там насквозь проедете и на автовокзал попадете, на кольцо. Закрыла глаза, уютно складывая руки на коленях. Вот так ехать бы и ехать, жаль, что дом совсем рядом. И пусть молчит. А снаружи пусть плывет тихий снег, ловит на себя желтые пятна и черные тени. Машина повернула, и Ника открыла глаза, взялась за ремешок сумочки. Освещенное окно кухни проплыло за стеклом.

— Вы проехали, — сказала Ника, — это восьмой уже. Да вы что? Куда? Машина неторопливо свернула за угол дома и двинулась направо, в другую от центра сторону. Шофер поднял руку, стряхивая шапку на переднее сиденье, обернулся, улыбаясь в полумраке.

— Прокатимся, Вероника? Она сжала сумочку холодными пальцами, что стали вдруг чужими.

— Токай? Ой. Максим. Макс? Он уверенно покручивал руль, машину качало, мотор мерно рычал где-то в глубине.

— Я никуда не поеду. С тобой.

— Уже едешь. Она отпустила, наконец, ремешок и схватилась за ручку двери. Мотор будто ждал, взревел радостно, и машина на полной скорости понеслась по пустой широкой улице, удаляясь от многоэтажек. Ника беспомощно смотрела, как за стеклом проносятся редкие пятна света.

— Я закричу!

— Кричи, — согласился Токай. Дома неожиданно кончились, поплыл вдоль обочины бесконечный забор какого-то склада, смигиваясь грубо нарисованными по бетону ромбами.

Пока Ника собиралась с мыслями, кончился и он, понеслась мимо кривая сетка-рабица, отчеркнутая косыми столбами, еле видными тут, где уже не было фонарей.

— Куда мы едем? — голос задрожал и сломался на последнем слове.

— Боишься? Она промолчала, лихорадочно соображая, как быть. Рукой незаметно выкручивала никелированный завиток дверной ручки, одновременно боясь, что дверца распахнется и придется вываливаться на асфальт, калеча руки и ноги. Или ломая шею. Но дверь не открывалась.

— Правильно боишься, — ответил на ее молчание Токай и, повертев пальцами, прибавил звук. Резкое буханье ударных совпало с тяжелым стуком сердца. А потом сердце заколотилось быстро-быстро, высушивая рот и заставляя руки мелко дрожать. Нике свирепо захотелось вырвать из реальности весь прожитый день, вернуться в утро, попить кофе и на звонок Васьки ответить отказом.

Не пойти, никуда. На секунду она даже поверила — сейчас получится, не может не сбыться такое яростное желание. Но машина ехала, ревя и иногда встряхиваясь на колдобинах, как собака, что вышла из воды. И нужно было отказаться от желания все переиграть. Нужно было жить.

Дальше. Ее затошнило от того, что подошло совсем близко. Бесстрастный калькулятор внутри защелкал, показывая варианты, отвергая их и показывая другие, и после — то, что будет после. Ника и не поверила бы, что внутренний счетчик может вывалить на нее такую гору отчаяния и безнадежности. «Я не соглашусь, ни за что. И он меня изобьет. Или убьет и выкинет в поле» Мозг, почему-то смеясь, показал маму в черном платке и бледного Женечку. Даже серая могильная плита мелькнула, издеваясь картинкой и надписью. «Я вытерплю. Никто не узнает. Буду жить дальше. Жить. И никто не узнает» Но перед лицом встали глаза Фотия, его улыбка, он только ей так улыбался, и всякий раз у Ники щемило сердце, потому что — такой большой и суровый, и вдруг себя ей — как на ладони, целиком. А она будет улыбаться в ответ, лгать глазами и руками. Пока, наконец, не явится в бухту Токай — стереть с лица Фотия улыбку для Ники. «Он не посмеет. Сказал — я особенная» И без всяких картинок вселенная захохотала ей в лицо, издеваясь. А мотор все рычал, билась музыка в салоне, мелькала обочина, укрытая нетронутым снегом. Потом, плавно притормаживая, машина встала. В салоне включился свет. Ника закрыла глаза, вжимаясь в сиденье и готовясь — а пусть оно придет само, главное решение. Если придет.

— Тут гаражи лодочные, — сказал Токай, звякая ключами, — у меня тут дачка. Пойдем, что ли?

Ника с тоской подумала о дурацких каблуках. И о снеге, накрывающем разбитые проселки. Посмотрела на спокойное красивое лицо с темными бровями вразлет, с небольшими аккуратными усами над полной верхней губой. И сказала с тоской:

— Да не пойду я, Макс. Зачем я тебе?

— Так прямо и не пойдешь? — удивлялся он весело и как-то вкусно, и со злобой Ника подумала — нравится ему это, играть, как с мышью.

Наслаждается, скотина.

— Не. Отвези обратно. Или выпусти.

— Полчаса ехали, ау! К утру дошкандыбаешь только. Она молчала. Токай сидел, навалившись на спинку кресла, согнув кожаный локоть, оглядывал ее с интересом. Весело и рвано играла музыка за спиной Ники.

— Ладно, — вдруг согласился Токай, — не хочешь, иди. Отпускаю. Нажал на что-то и замок на двери щелкнул. Ника непослушными пальцами повернула ручку, впуская в приоткрытую дверь острый сквознячок. Токай, по-прежнему вполоборота вися на спинке, с интересом смотрел, не шевелясь и не пытаясь выйти из машины. Дверь распахнулась, и Ника выскочила, утопая в снегу по щиколотку.

Машинально хлопнула дверцей. Пошла, лихорадочно осматривая белые сплошные стены с врезанными в них темными железными воротцами. Потом побежала, оступаясь и падая на колено, с ужасом прислушиваясь — не хлопнет ли его дверь, не раздастся ли угрожающий крик. Темная дорога была пуста, слабо светила под луной нетронутой белой поверхностью.

Сумочка суетливо билась о бок куртки. Капюшон свалился и ветер, пахнущий морем, задергал волосы, путая и кидая в лицо. Вдалеке замаячил угол белой стены, там, за ним шумнули ночные волны. Добежать и свернуть. Там причалы, крылечки, входы. Залезть под сваю куда, спрятаться… переждать. За спиной уютно заурчала машина. Ника побежала быстрее и упала, возя руками по грубой разбитой колее и набирая в рукава снег. Села, отбрасывая на дорогу длинную скомканную тень.

— Садись, — сказал Токай, повышая голос, чтоб услышала за шумом мотора, — не трону. Да садись, говорю. Обещаю.

Вышел и, нагибаясь, поднял ее за рукав, как куклу. Засмеялся, когда она вырвалась, отступая, покачнулась, взмахивая руками.

— Вот упрямая. Я ж пообещал. Садись, поговорить надо. Через полчаса высажу тебя. Дом пять подъезд шесть. Он пошел к машине и снова сел, свесив длинную ногу на снег.

Положил руки на баранку. Ника стояла, облизывая пересохшие губы. С тоской оглянулась на безмолвные гаражи, от которых ей пешком на каблуках — несколько часов. И медленно подошла к машине, встала рядом с открытой дверцей.

— Поклянись.

— Чего? Да не трону. Обижаешь. Сюда иди, вперед. Она снова села, на этот раз впереди. Токай подождал, когда закроет дверцу, хлопнул своей, устраивая ноги на педалях. И плавно, аккуратно поведя машину до угла, развернулся. Ехал, искоса поглядывая, как она сидит, сжимая руки на коленях.

— Расслабься, — посоветовал. И откидываясь, ведя машину медленно, добавил:

— Удивляешь. Думал, плакать начнешь, просить. А после все равно дашь. Если уж начала просить и плакать, то после взять — плевое дело. Поверь. Веришь?

Она молча кивнула. Токай промурлыкал, подпевая, и сделал музыку потише.

— Я люблю женщин. И они меня любят. Секс не проблема, да хоть жопой ешь его сейчас. Извини. Много давалок развелось. Да еще дуры — главная мечта — валютной проституткой заделаться. Раньше, значит, балеринами мечтали, а сейчас — давалками. И каждая хвалится, чего выучила, какие позы, да как умеет страстно пилиться. То так, то эдак. Так что с девочками чаще тоска, Вероника. А вот с семейными молодыми барышнями, да если мужа любит, вот классно. Чисто «Дама с собачкой». Страсти такие, смотришь в глазки и понимаешь — ей самой ничего уже слаще тайной измены нет. Много теряешь, Вероника, если не пробовала. Поверь.

— У тебя и без меня много. Всяких. Вот и…

— Ну да. Ну да. Я ж не просто треплю языком. Это опыт. Делюсь.

— Спасибо. Не надо.

— Да и ладно. Значит ты у нас хранительница очага. Трудовые будни, тихие вечера в семейном кругу. Небось, после ужина муж газетки читает, тебе пересказывает. А ты сидишь напротив, любуешься. Чего молчишь, угадал? Хочешь поспорить, давай. Не обижусь.

— Чего спорить. У тебя такая жизнь, у нас другая.

— И как вы там кукуете, я бы умер с тоски. Ну да, там еще сын его, малолетка. И кажется, барышня его, да? Ника смотрела вперед, на мерно утекающую под колеса дорогу.

Удивилась — голос Токая как-то изменился. Вроде ждет ответа, а что именно хочет услышать — неясно.

— Сын его учится. И никакой барышни нету, летом работают девочки, в баре и на кухне. И это так, по-родственному, без зарплаты. Слушай, Макс, если думаешь, там крутятся деньги, то нет там ничего. Это просто дом. Даже не гостиница.

— Ну да. С номерами люкс. Она повернулась к четкому профилю и носу с изрядной горбинкой.

Заговорила быстро, следя, чтоб голос был слегка насмешливым и уверенным.

— Ты же видишь, как меняется все. Сколько народу лоханулось, когда участки хватали. Вокруг Южака дофига брошенных дач, не вытянули. Вот и мы, в Ястребиной. Муж начал строить, планы были огого, все вбухал, что было. А место гнилое, дикое. Народ едет в поселок, там нормально. Ну, сам знаешь, у нас разве кто бизнесу учился? Теперь этот домина будет стоять, пустой наполовину, пока не начнет валиться. Я говорила мужу, давай разберем верхний этаж, оставим только для своих хату, ну пусть едут, живут, сами себя кормят. Какая там прибыль. Но он упрямый черт, пока все здоровье там не оставит, будет тянуться. Так что, зря ты. Я вот…

— Ты в курсе, сколько я таких отмазок слышал? — прервал Никину горячую речь Токай. Она замолчала. Мимо плыли домики городской окраины.

— Но я хоть попробовала. Самое смешное, что это правда.

— Вероника, а давай дружить? Встретимся иногда, кофейку жахнем. На умняке поговорим. Прямо интересно мне, как это — базарить с телкой и не пилить ее. А мужу не скажешь. Будешь прятаться. Вроде как изменяешь. А на самом деле — никакого секса. Прикинь. Он засмеялся, выводя машину в проезд между домами.

— Угу, отозвалась Ника, — а потом ты меня все равно уложишь в койку. Примешь коньячку и уложишь.

— Если сама захочешь. А коньяк — нет, не-ет, я спиртного не пью.

Вообще. Машина тыркнула и встала под желтым кухонным окном. Ника еле заметно перевела дыхание, взялась рукой за никелированную витушку.

— Подожди пару минут. Токай повернулся к ней, скрипя курткой.

— Я серьезно. Ты мне нравишься. Муж твой не даст пообщаться, я сам мужик, понимаю. Но если надо будет, или просто захочешь увидеться, телефон запишу. Вот, возьми. Городская квартира. Звони. Твой номер просить не буду, чтоб не смущать звонками. И не думай, я не босяк, универ закончил, причем сам, нормальный честный диплом на стенке дома висит, маму-папу радует. А то, что сегодня тебя попугал немного, ну прости. Среда, в которой варюсь, она гнилая, действует.

— А ты не варись в такой.

— Жизнь заставила. Беги, Вероника. Спасибо, что покаталась со мной. На красивом, свежем и полном жизни лице бродила задумчивая улыбка.

Одна рука лежала на изгибе руля, другая на колене, обтянутом темной джинсой. Ника подумала и кивнула. Выбралась из машины и пошла к подьезду, слушая спиной, как зарычал мотор. Через решетчатое стекло из темноты посмотрела, как фары прочертили исполосованный снег на дорожке, мелькнули красные огоньки. Подошла к двери квартиры и встала, утыкаясь лбом в пухлую обивку.

Счастье накрыло ее. Она дома! Ничего не произошло. Все кончилось.

Счастье… Тенькнул звонок, и дверь распахнулась практически сразу. Мама отступила, держа у горла воротник старой кофты. Глаза в полутьме прихожей казались черными и очень большими.

— Вероника…

— Женька? — Ника ступила в прихожую, оседая на слабых ногах. Мама затрясла головой.

— Нет. Нет, все с ним, в порядке с ним все. Звонил Паша. Пропала Марьяна. Вероника, и еще. Он сказал, отец уехал, искать. И нет его.

Уже сутки. А… А… должен был, вернуться. И телефон там не работал. А то бы раньше…

Выпрямляясь, Ника потянула с плеча сумочку, аккуратно поставила ее на тумбу в прихожей. В голове крутилось бессмысленное. Соломка. Соломка-соломка.

— Мам, ты не волнуйся, не надо так волноваться. Он сильный, умный.

Он знает. Знает он… он же знает…

— Вероника, — мама схватила ее за плечи, встряхивая, — не надо так! Подожди.

— Он… да ничего с ним. Не может с ним ничего! Случиться!

Наверное, он сейчас… Через плечо матери упорно смотрела на телефон и говорила, обращаясь к нему, а сама недоуменно думала — какая соломка, причем тут…

— Мы сейчас позвоним. Да, Вероника? Мы позвоним. В милицию. Ноль два. Нет, три. Нина Петровна отпустила плечи Ники и заплакала. Вытерла щеки руками, как ребенок.

— К-куда? Номер какой?

— Какой номер? — механически спросила Ника, все так же глядя на телефон. Вдруг вспомнила, как бежала за хромающей Марьяной, запихивала в карман куртки вязаную шапку. Еще открывала ворота, пока Фотий усаживал девочку и выводил машину из гаража. Лишь бы что-то делать. Потом стояла над замерзающей Ласочкой. И думала — знаю, как быть с утопающим, и как с тем, кто отравился. А что делать в мороз?

А что делать, если?.. Она даже номера участкового не знает в Низовом. Да и какой там участковый! Знать бы, где упасть, — проговорил в мозгу фальшиво-сочувственный голос, — подстелила бы… да, Никуся?

— Соломки…

— Что? — мама пригнулась к ее лицу, вглядываясь с надеждой, — что ты сказала? Ника глубоко вздохнула. В маленькой спальне спал ее сын. Где-то в холодной степи исчез любимый, кинувшись разыскивать сумасбродную девчонку. А мама смотрит, будто Ника тут главная. Старшая.

— Давно звонил?

— Кто?

— Паша! — с раздражением выкрикнула вполголоса и взялась за холодную круглую трубку, — кто же еще?

— Часа два. Да. Наверное. Нет, полтора. Ника уже крутила диск.

— Пи-и-и, — запел далекий гудок в маленьком доме посреди снега, — пи-и, пи-и… Через десяток одинаковых звуков она положила трубку, пошла в кухню, как была — в сапожках и застегнутой куртке. Села на табурет. Мама встала в дверях.

— Может быть, позвонить у нас? Пусть поедут? Сказать — человек пропал. А?

— Мам… даже скорая не всегда едет. Бензина нет, говорят. У нас кто с машиной? Соседи, может, какие? — и махнула рукой, когда Нина Петровна безнадежно затрясла головой. Веселые часы в виде красного чайника с изогнутым носиком показывали половину двенадцатого. Такси? Два часа по ночному снегу… Ника мысленно пересчитала оставшиеся деньги. Да, на полчаса по городу, может, и хватит. Сунула руку в карман и вытащила аккуратно сложенный листок. Развернула. Цифры были написаны размашистым почерком, с длинными свободными хвостами. Пять цифр.

Первая двойка. Значит, в центре квартира. Ника повертела листок. Подумала — а вдруг он уехал? Не стал дома ночевать, рванул куда. Дачка, или бильярдная. Кабак. Вскочила и выбежала из кухни, отталкивая маму.

— Пи-и… — завел свое тонкий гудочек, — пи-и… И не давая Нике времени на отчаяние, прервался.

— Але? — кинулся в ухо кукольный голосок, помолчал заинтересованно и с прорезавшейся злостью повторил, — але? Это кто там? Ника открыла рот, но услышала там, за девичьим голосом другой, мужской:

— Сколько раз говорить, не лезь к телефону! Алло?

— Максим, — сказала Ника хрипло, — Максим, это ты?

— Кто спрашивает?

— Это я. Вероника. Мы с тобой, сегодня. Вот недавно только…

— О! А ты быстрая. Скучно стало? Завтра давай увидимся. Допустим, в семь вечера.

— Ма-а-акс, — прокричал кукольный голосок за уверенными словами, — Ма-а-кс! А я?

— Не завтра, — ответила Ника, — мне сейчас надо. Очень-очень.

— Случилось что?

— Машина нужна. Поехать. В Ястребиную.

— Ничего себе! — вкусно изумился Токай, — думал, меня захотела, а тебе маши-ина!

— Пожалуйста. Я расскажу. Прошу тебя. Трубка молчала. Ника прерывисто вдохнула, мельком подумав — начинаешь просить и плакать и после взять — плевое дело. Пора начинать просить. Главное не сорваться, когда начнет издеваться. И не послать его, швыряя трубку. Главное, не…

— Дом пять, подъезд шесть. Буду через двадцать минут.

— Да. Да, спасибо, — ответила она в короткие гудки. Положила трубку, снова ушла в кухню, села, пристально глядя на кучерявые стрелки, указывающие на веселые цифирки. Мама, повозившись в комнате, подошла, суя Нике ворошок цветных бумажек.

— Возьми. Я завтра у тети Вали займу, мы доживем, Толик обещал ведь прислать, через неделю, наверное. Пусть на бензин, твоему другу. Стрелка медленно переползала с одного деления на другое. Ника потянула язычок молнии, соображая, может, нужно сделать что-то еще?

Да. Надо еще раз позвонить Пашке, да где его черти носят? Спустился на пляж, машет фонарем, осматривая скалы. Дом стоит пустой. Господи, пусть он ничего не найдет! Пусть еще до утра или даже до вечера ничего не знать, лишь бы не нашел на берегу. Как он сказал тогда — повозило прибоем о камни. Она снова встала, опять схватила телефонную трубку и набрала номер. Их телефон молчал. А вдруг и с ним что-то?

— Мишане. Надо ему позвонить. Мам, моя книжка записная! Черт… Книжка с адресами и телефонами осталась в Ястребиной. Там где дом. В кухне стрелка уткнулась в новую цифру. Ника бросила трубку и вдруг, вспомнив, стала извиваясь, сдирать с себя тонкие негреющие джинсики, одновременно стряхивая с ног сапожки.

— Штаны дай мне, на диване лежат. Мои, джинсы. Да! Забыв расстегнуть куртку, натянула плотные джинсы с карманами, нашарила в углу удобные сапоги на литой подошве. И, услышав за окном тяжелое урчание мотора, щелкнула замком, хватая сумку и вылетая в темный подъезд.

— Я позвоню.

Под окнами вместо приземистой иномарки стоял высокий джип, будто облитый чернилами, урчал, выдыхая теплый запах. Ника обежала машину, на секунду попав в яркий свет, ткнулась к передней двери.

— Назад садись! Когда Ника влезла на высокое сиденье и хлопнула дверью, джип рванул с места, выбрызгивая из-под колес мерцающую снежную кашу. С переднего сиденья повернулась молодая дева с взбитыми в блестящую копну волосами. Медленно осмотрела новую спутницу и громко хмыкнув, отвернулась. Поднятые черные плечики выражали презрение.

— Илонку забросим, тут недалеко. Илонка молчала, злясь на сорванное свидание. Но когда Токай свернул в тихий проулок, стала вертеться и, заливисто смеясь, припадать к мужскому плечу, косясь назад блестящими глазами, обведенными чернотой. Ника равнодушно смотрела в окно, дожидаясь, когда юная пассия обцелует подставленное лицо Токая и скроется в темном подъезде.

— Пересаживайся.

— Я тут лучше.

— Я сказал, иди вперед! Расскажешь, что случилось. Джип плавно, не так, как давешний городской автомобиль, шел по заснеженному шоссе. Руки Токая лежали на баранке, и Ника снова отвернулась к окну, чтоб не вспоминать, как возил ее Фотий, так же вольно бросив кисти на кожаную оплетку. Коротко, подбирая слова, рассказала Токаю об исчезновении мужа. Замялась, и не сказала о том, что он уехал искать Марьяну. Почему-то не захотела о ней говорить, вспоминая чирикающий смех девушки Илоны.

— Ну, ты беспокойная, — удивился Токай, съезжая на извилистую грунтовку, — не подумала, может, он к телке рванул? Ты в город, расслабляться, в кабак вон зарулила. А мужики, между прочим, существа полигамные.

— Ой, только не надо мне про сперматозоидов рассказывать! — обозлилась Ника. Под свет фар укладывались то снежные наметы, то черно-сизые голые участки дороги. Токай нажал на клаксон, серая тень сверкнула глазами.

— Про что? О, заяц! — весело крикнул он, — черт, ружьишко бы.

Ладно, едем, не переживай. За пару часов доберемся. А с чего ты вообще решила испугаться, ну не пойму я. Может, тачка у него заглохла. Может, пешком тащится.

— Сутки?

— Ну да, многовато. Если уверена, что не в теплой койке, да не бухает. Ника диковато глянула на его четкий профиль. Успокоил. Хотя, ну да, попытался. А вдруг прав? Фотий же сам рассказывал — по молодости мог несколько дней куролесить, домой не возвращаясь. Марьяшка ее предупреждала, что уйдет в поселок. Вдруг это просто совпадение? Ну, поругались с Пашкой, ушла. Почти уже и не хромает, пошла потихоньку по берегу, сколько там — минут сорок медленным шагом. А Фотий сам по себе уехал… А Пашка… Она тряхнула головой, не придумав, что ж там с Пашкой. Не мог он бросить дом без присмотра. Но бросил.

— Значит, Вероника, муж твой лоханулся с отелем. А как же форины? Дайверы. Мне Беляш порассказал. Я к поселку отношения не имел, до некоторых событий. Сейчас вот вхожу в курс дела. Мне все интересно. И дружить со мной — выгодно. Ты своему водолазу можешь быть очень полезна. Через нашу с тобой дружбу.

— Да? Чтоб он думал, я с тобой сплю, а за это ты нас, как это там называется — ну, не трогаешь, в общем?

Токай кивнул.

— А почему нет-то? Не у каждого такая полезная жена бывает. Ценить должен. Хотя я тебе скажу, раз уж хорошо едем — за баб такие дела не делаются. А если кто рассказывает, то это брехня. Бабу всегда отдельно можно попользовать. Взять, что дает, пока думает — ах, я на подвиг пошла, а с мужа слупить на полную катушку.

— Что ты мне это рассказываешь? Секреты профессии выдаешь…

— А кто тебе поверит? Девки — никогда. Они, я уж говорил, меня любят, — Токай рассмеялся, поблескивая зубами. По салону от него плыл вкусный запах хорошего одеколона и вымытых волос. Новой кожи от скрипучей куртки. И никакого спиртного, никаких сигарет. Нике сразу захотелось покурить. А он все говорил.

— Они за меня сами отмазки придумывают. И поводы, чтоб повеситься на шею. Иногда не знаю, как и отогнать. Илонка вот, приезжаю, у квартиры сидит, курит. Пришлось впустить. Не хотел, чтоб табаком не провоняла мне хату. Так плакать стала, ну думаю ладно, утром отклею.

А на ночь — зачем. Спать теплее с ней. Чего фыркаешь?

— Да ничего. Ты верно сказал — мы в разных мирах.

— Я? Или ты это говорила? Да неважно. Сейчас я тебя поймаю, милая.

Смотри, я о себе говорю открыто и смело. А ты в ответ только фыркаешь. Я ж знаю, что в голове. Верность. Преданность.

Беззаветность. Чувство долга, едит его. Чему еще там в пионерии учили? А теперь тебе и заикнуться стыдно, вместо слов одно фыр-фыр.

А мне вот не стыдно. Он поднял руку и выставил указательный палец.

— Потому что я всегда честен. Телкам сразу говорю — ты у меня одна никогда не будешь. Я одновременно с тобой еще десяток трахну. Хочешь так — вот койка. Не хочешь — мотай и не трогай меня.

— И что? Нет таких, которые мотают? Рука снова опустилась на баранку.

— Есть. Угадала, бывают такие. Но! Сначала каждая все же пробует.

А вдруг думает, я его захомутаю. Ну и только себе лишних неприятностей получают. Слезы, упреки. А где сели, там и слезают.

— Это аморально, — Ника почувствовала, как щеки заливает краска. И разозлилась. Да что за время такое! Он прав. Хотели космонавтами, а мечтают — в рэкетиры. Мечтали балеринами, а нынче — валютными проститутками.

— Точно! Вот еще словечко — мораль, — издевательски протянул он. Ника пожала плечами. Пусть болтает, все лучше, чем будет расспрашивать о состоянии их бизнеса. Но, будто услышав ее мысли, Токай снова заговорил о Беляше.

— Вернемся же к нашим баранам, Вероника. У меня есть мозги и потому ваш отельчик мне тьфу, если, конечно, вы там не ныряете, разыскивая немецкое оружие к примеру, или древнее золотишко. А я это обязательно проверю. Но я первым парнем на деревне не собираюсь быть, у меня планы глобальные.

— В горсовет пройти? — Ника вспомнила рассказ Тины.

— Это мелко. Есть органы управления и повыше. А вот Беляш, он как я сказал — тупица. И баран. Он вас будет прессовать по полной. Пока не выжмет все до последнего гроша. И насрать ему будет, что через пару лет от вашего дома один развалины останутся, Беляш дальше своего конопатого носа не смотрит. И сам себе прав. Такие долго не живут.

— Зачем ты мне это?

— Загрустила? Водолаза жалеешь? Правильно делаешь. Объясню зачем. Он повернул белеющее лицо.

— Если нищие, но с аквалангами, то это же маслице, Вероника. В Азове реально можно много всего найти нужного. У меня девочки есть в местном музее, я карты достану. Пусть твои мужики поищут, где чего найдут, и поделим. Прикинь, какой можно бизнес закрутить! А куда сдавать золотишко и всякие горшки, тоже найду. Сразу за бугор будем отправлять, за баксы. И снова четкий уверенный профиль покачивался в рассеянном свете, идущем от заснеженной степи. Нике стало страшно. Получается, с одной стороны белобрысый жадный Беляш, а с другой изворотливый хитрый Токай.

— И с Беляшом тогда никаких проблем не будет. Обещаю.

— Ты об этом хотел с мужем моим говорить?

— Ага. Думал сам подъехать, выбрать время. Да Беляш со своей сукой устроили разборки, вот я и появился по случаю.

— Как ты ее. А мне она говорила… — Ника запнулась, думая — черт, а знает ли он, что Ласочка была в доме? Ночь и день жила, считай.

— А-а, ты все же ее прятала тогда? Да ладно, не жмись.

Проболталась. Значит, Беляш уже в курсе — и где у вас что лежит, и где что стоит. Сочувствую. А что сукой назвал, так она и есть — сука. Вот ты про мораль вякнула. В лице нашей Ласочки увидишь ты совершенную, полную, природную аморальность. Ее в зоопарке показывать надо, в клетке с двойными прутьями. Он рассмеялся. И напомнил:

— Так что она там про меня-то?

— Сказала — у вас с ней любовь.

— С ней? — Токай бросил руль и шутовски закрылся руками. Джип вильнул, выбивая с обочины снежный фонтан. Ника от неожиданности нервно расхохоталась. И смолкла.

— Нет, Вероника, нет, если уж суждено мне когда полюбить, да так, что я больше ни на кого не гляну, то это будет не Ласочка. Посмотрел на нее пристально. Ника криво улыбнулась. После недолгого молчания Токай вывернул джип на последней развилке.

— Вон ваш домина. Приехали.

 

Глава 10

Упираясь ладонями в пластик бардачка, Ника качнулась вперед, жадно глядя на выплывающий из темноты дом. Ни одного светлого окна, закрытые ворота. Джип встал, и Токай, не давая ей опомниться, длинно нажал на клаксон, тревожа глухую ночную степь. Выскакивая из машины, Ника успела мельком разозлиться испуганно — вот сейчас Фотий выскочит навстречу, замрет черной высокой тенью и тяжело спросит — а это еще кто? И надо будет объяснять, оправдываться за то, чего не было… Но ответом длинному гудку стояла вокруг тишина. И только тусклая лампочка под козырьком малого дома бросала на железные прутья навершия ворот слабенький свет. Ника подергала железную ручку.

Задрала голову, вспоминая, а где ее собственный тяжелый ключ, которым так редко пользовалась, ведь в доме всегда кто-то был. Ну да, остался в рабочей штормовке на вешалке внутри.

— Подсадить? — спросил Токай. Он стоял, прислонясь к машине, сунув руки в карманы расстегнутой кожанки. В треугольном вырезе свитера белела открытая шея. Жаркий, не мерзнет. И улыбается с интересом.

— Не надо, — Ника быстро пошла вдоль забора туда, где бетонные секции сменялись рабицей, на той стороне, что выходила к морю. Там можно заглянуть внутрь. А еще там была неприметная дырка, вернее, сетку можно было отогнуть, если знать, с какого края поддеть запрятанное в столб срезанное полотно. На глазах у Токая она делать этого не хотела, но идя по снегу, усмехнулась нелепой осторожности.

Да этот, если надо ему будет — бульдозер пригонит и разворотит все напрочь.

— Ждать тебя? — крикнул Токай.

— Пожалуйста. Да. Она добрела к сетке и вцепилась в проволоку, заглядывая внутрь двора. Ничего. И никого. Бледный свет падал на укутанные деревца, торчащие пузатыми сверточками, на камни и дорожки, штабель досок рядом с металлическими бочками, закрытые двери дальнего ангара.

Слепо смотрели на Нику ряды окон большого дома. Забор не огораживал двор по периметру. Сетка отступала и шла вниз, отделяя от степи начало спуска на пляжик. Там, где каменная дорожка прерывалась небольшой лесенкой из каменных ступеней, были врезаны еще одни воротца. И за дорожкой сетка шла дальше, снова соединялась с бетонным забором, что огораживал дом с другой стороны. Ника посмотрела вниз. Море лежало черной неразличимой массой и вдруг на ней вспыхивало бледное пятно, исчерченное мелкими штрихами ряби — плотные тучи выпускали луну, теряли, снова прятали. И пятно исчезало. Может быть там, внизу, на призрачном песке, куда выпрыгивают светящиеся мелкие пенки, он лежит, повернув к луне темное лицо с мокрыми светлыми волосами. И рот раскрыт. А глаза… Она отвернулась, побежала обратно, стараясь не заплакать. И совершенно не понимая снова — что делать сейчас. Ждать не могла. Токай отклеился от машины, поймал ее, царапнув по щеке расстегнутой молнией.

— Погоди. Да стой, не трепыхайся. Не реви только. Сейчас. Ника вцепилась в края его куртки, отступая и отталкивая его. Рот неудержимо перекашивался, вот сейчас вырвется безнадежный испуганный вой.

— А ну отойди от нее! — грянул в уши крик, сламываясь и отскакивая в тишину степи звенящей яростью, — кому сказал! Отпусти, скотина! Пашка, вывернувшись из-за стены большого дома, в три прыжка оказался рядом, схватил ее за капюшон, оттаскивая от рук Токая и тот, ухмыляясь, поднял их, поворачивая ладонями вперед. На пальце блеснуло широкое кольцо. Слезы сразу пропали, и Ника, болтаясь в Пашкиных руках, сказала дрожащим, но громким голосом:

— Нормально. Паш, нет. Он меня привез. Он не. Пусти же. Капюшон упал на спину, Ника повела шеей, сглатывая, и теперь уже сама повернулась, хватая Пашку за рукав.

— Что? Где он, нашелся?

Паша, набычившись, смотрел, как Токай поправляет куртку, отряхивая плечо. Не отвечая Нике, спросил угрюмо:

— Он что тут? Машина его?

— Эй, — с вежливой угрозой в голосе удивился Токай, — я, между прочим, тут.

— А я не тебя спрашиваю. Ника? Его джип? Ника подступила, толкая Пашку в грудь. У того в опущенной руке качнулся фонарь, подвешенный ремешком к запястью. Свет запрыгал по забору и снежным буграм.

— Я спросила тебя! Где отец? А вы тут… Пашка перевел на нее взгляд.

— Нет его. Я внизу все осмотрел. И в бухту вашу лазил. Ничего не нашел. Ника выдохнула, беспомощно и с облегчением.

— И что теперь? Мишане звонил? Пашка повел шеей в распахнутом вороте куртки. Кивнул.

— А Марьяна? Не вернулась? — продолжала допрашивать Ника, пытаясь сообразить, что же делать дальше.

— Нет. Когда ушла, я к предкам ее сгонял, не приходила.

— Черт. Да черт же!

— И снег шел, колеи не видать. Если он куда…

Токай подошел ближе и Пашка оборвал себя на полуслове, с вызовом уставившись в смутное лицо, на котором темнота скрывала выражение.

— Так, — сказал Токай ледяным тоном, — Марьяна, значит.

— А тебе что? — снова вскинулся Пашка. Ника опять схватила его за рукав, потянула, резко дергая.

— Садись в машину, — распорядился Токай, — я знаю, где она. Повернулся и пошел к джипу, крепко вдавливая снег каблуками сапог.

— Не едь! — Пашка вырвал рукав и сам схватил Нику за плечо, — не смей с козлом этим!

Токай медленно повернулся. Сунул руки в карманы.

— Ты, пащенок сопливый. Еще слово скажешь, я тебе ноги выдерну и в жопу затолкаю. Ты понял?

Пашка опустил голову и пошел на врага. Ника бросилась между ними, отталкивая парня обеими руками.

— Задолбали! Оба! Прекрати, понял? Я еду. И ты едешь!

— Пешком пойдет, — отозвался Токай, а Пашка одновременно с его словами отрицательно затряс башкой. Ника распахнула дверь и влезла на переднее сиденье. Токай, чуть помедлив, обошел джип и устроился на своем.

— Паша! Позвони, скажи маме, я добралась. Скажи, я позвоню утром. Пожалуйста!

Мотор заревел и она, захлопывая дверь, села прямо, кусая губы и глядя перед собой туманными глазами. Машина запрыгала, и толчки от ее прыжков по неровной колее перешли в плавное покачивание внутри салона.

— Девочки. На кухне, — вдруг передразнил Токай ее слова голосом, полным ярости, — чего зассала сказать, про Марьяну?

— А я обязана, что ли? Тебе она кто?

— Никто! Но кашу заварила еще ту. Машина удалялась куда-то в степь, свернув от побережья. Снова неслись по бокам смутные белесые пласты, придавленные темным воздухом.

— Куда мы едем?

— В Низовое, куда еще.

— Низовое справа. А мы в степь? Джип поднял морду, взбираясь по поднимающейся дороге. Проехала справа жидкая рощица с выставленными черными ветками.

— Нам в дальний край. Туда поверху быстрее. Да черт, сука! — он надавил на тормоз, снова бросил машину вперед и вверх, когда тяжелый автомобиль осел на скользкой глине, спрятанной под снежным покрывалом. Ника со страхом смотрела на хмурое еле видное лицо и руки, обхватившие руль.

— К Беляшу едем, на хату, — добавил Токай, выруливая на верхнюю дорогу и прибавляя скорости. Теперь справа, за полого уходящим вниз снежным полем толпились далекие домишки, кое-где проткнутые одинокими огоньками. У Ники внутри нехорошо защекотало. Беляш, он орал тогда, совершенно пьяный, стоя у ворот. И прокусил Ласочке ухо.

И это его ребята ворвались во двор, хозяйски отодвигая Нику с дороги, будто она ненужная вещь, попалась под ноги.

— А Фо… и мой муж тоже там, думаешь? — ей не хотелось называть имя.

— Откуда я знаю. Вы, блядь, со своими бабскими умишками… какого ты не сказала сразу, что девку ищет? Можем опоздать.

— Опоздать что?

Ника поняла, что знать ответ пока совершенно не хочет. И заставила себя разозлиться.

— Во-первых, это наши семейные дела. Во-вторых — ее уже сутки нет. И его. А я тебя знаю только четыре часа. Или пять. Мне что, сразу ах очень приятно, ты знаешь Максим, я тебе щас все про нас выложу, вдруг интересно…

— Заткнись, — посоветовал Токай тем же голосом, каким отвечал Пашке на его угрозы. С нехорошей усмешкой повторил за ней:

— Семейные. Ну-ну.

И Ника замолчала. Говорила она, лишь бы унять сосущее беспокойство, которое так яростно чесалось по всему телу, что хотелось выпрыгнуть из кожи и утонуть в снегу. Или разбиться о камни. Дорога плавно пошла вниз и за передним стеклом разлеглось еще видное за крышами большое море, черное с призрачными штрихами пенок.

Уползая за крыши, поверчивалось, когда джип нащупывал повороты дороги. И вот вместо него замаячила вперед горсть светящихся окон на разных уровнях. Три этажа, прикинула Ника, не широкий дом, но три этажа или два с половиной. Сверху странная какая-то крыша, неясных очертаний, будто плывет в глазах, цепляя только крестами черных планок, за которыми дрожит кисельный голубоватый свет. Токай подъехал к запертым воротам, развернул машину так, чтоб стояла посреди улицы и заглушил мотор. Хочет, если что — сразу уехать, щекотно догадалась Ника. Боится. Или осторожничает по привычке. А ей — страшно.

— Сиди тут, — наклонился снаружи к ее полуоткрытой двери, — сиди, сказал. Она, открывая двери, сползла на снег, встала, поправляя куртку дрожащими руками.

— Нет. Он подумал секунду, оценивающе глядя на поднятое лицо и растрепавшиеся каштановые волосы.

— Ну… ладно. За спиной иди.

Они прошли мимо запертых широких ворот к повороту беленой стены. В узком переулке Токай нашарил над высокой калиткой кнопку. Вдалеке тилинькнул звоночек. Ника, держась за его спиной, прислушалась.

Где-то в доме, стоящем поодаль от забора, на который свешивались голые ветки старого дерева, играла музыка. А крыша, поняла она, рассматривая над головой спутника верхи забора и окна, — крыша стеклянная. Смутно голубоватая изнутри, расчерченная перекрестьями рам.

— Смейся погромче, — вполголоса сказал Токай.

— А? — удивилась Ника и, поняв, кивнула, криво улыбаясь.

— Кто? — в калитке громыхнув, открылось окошечко размером с книжку.

— Токай, — кратко ответил гость.

— О! — удивился голос, Ника поняла — совершенно пьяный, — какой гость. Щас-щас. Прогремев засовом, калитка открылась. Токай ступил внутрь, таща Нику за руку. Приземистый мужчина, казалось состоящий из одних широких ссутуленных плеч, отступил, оглядывая гостей, и покачнувшись, икнул, взмахивая рукой с фонариком.

— Вов-время. У Секи свежатина, к-как раз. А че и еще притащил, свою да? Шаркнул толстой ногой, поклонился Нике, ерзая по ней лучом.

— Мадам… прошу. К шалашу. Бунгало к ваш…

— Ладно. Хватит, — Токай подхватил Нику под руку и сильно дернул за локоть. Она поспешно захихикала, встряхивая волосами, и заспешила следом, когда он широкими шагами пересекал двор между гор хлама, сваленного по углам просторного двора, штабелей пластиковых белых шезлонгов и толпы железных пляжных раздевалок. Вдруг вспомнила — да это же номера Никиты Серого. Фотий рассказывал, Никита построился один из первых тут. Вон идет рядок дверей под общей крышей, с верандочками.

Как он сказал тогда — не вытянул, конкуренты задавили. Значит, теперь отельчик Никиты, как же он назывался? — кажется «Солнечный луч»… теперь это хозяйство Беляша.

— Внизу, — прокричал за спинами хмельной страж, — ну ты в курсе. Там. И засмеялся. Дом был не так высок, как показалось Нике из-за просвеченной стеклянной крыши. Два этажа и половинки окон подуподвала. Обычная для южных построек наружная металлическая лестница вверх. Веранды перед окнами, и всего по три окна на этаже. Кажется желтый, или песочного цвета дом. Видно, дом строился для хозяев, а для отдыхающих только одноэтажный длинный корпус. Токай к лестнице не пошел. Остановился у гаражных ворот, к которым вел широкий пандус, освещенный висящей лампой. Осмотрел Нику и, взбивая ее волосы, сказал:

— Куртку расстегни. Совсем. И смейся, поняла? Как идиотка.

— Да поняла я. Он стиснул ее плечо и вдруг рванул к себе, дыша в ухо со злобой:

— Я ж не просто говорю. Увидишь что, не забудь, ты бухая в жопу.

Ржешь. Оттолкнул и затопал вниз к полуоткрытым воротам, откуда слышалась уже не только музыка, но и голоса и смех. Потом Ника шла за ним по узкому тускло освещенному коридору мимо замызганных дверей — одна, вторая, третья. Напротив четвертой Токай остановился, беря ее за руку, дернул деревянную, обшитую планкой дверь. Яркий свет и музыка кинулись изнутри, все перед Никой закружилось, не в силах справиться с картинкой, а глаза все показывали и показывали, будто тасуя одни и те же несколько карт. Белая большая постель, закиданная смятыми простынями и покрывалами. Чьи-то голые тела, как ей показалось — везде, на постели, на креслах у стен, на стульях у большого стола, уставленного бутылками. Белые, с животами и шерстью на груди и в паху. Смуглые, с мощными ляжками, расставленными по-хозяйски. Чья-то склоненная лысина, голая мужская рука на волосатом колене. Фужер, обхваченный пальцами, и из него течет на пол желтоватая струйка.

Смех и выкрики. Она смутно поняла, резко переводя глаза, чтоб не зажмуриваться от взглядов, что уже отрывались от своего и находили ее, разглядывая и ухмыляясь, — выкрики, это им.

— О! Максимчик! Уй, бля, не запылился.

— Заскучал штоле?

— Давай.

— Иди налью. А, ты ж не пьешь, тарзан чортов. Отводя глаза от налитого кровью мужского лица над жирными голыми плечами, Ника вспомнила роль, захихикала истерически, уставившись на бескрайнюю, как снежное, испачканное грязью поле, постель. И замолчала, когда тонкое тело, с черными волосами, укрывающими спину, вдруг вскинулось, отрываясь над мужским животом. Повернулось лицо с огромными глазами. И тут же мужская рука схватила черные пряди, поворачивая к себе.

— Куда? — кинулся к низкому потолку возглас, — а ну!.. Ника дернулась, вырывая локоть из руки Токая.

— Ма… Марьяна? Но вдруг поплыло в жарком воздухе белое, закрывая от Ники то, что происходило на простынях, и обнаженная Ласочка, с совершенно пьяным лицом, встала, откидывая гладкие волосы, протянула руки, поднимая острые груди с розовыми сосками.

— Ма-акси-и-иммм, — подступила, обняла гостя за шею, прижимаясь обнаженным телом к его свитеру, джинсам, притискивая его лицо к своему. По долгому телу прошла волна, нога оказалась на поясе Токая, руки обхватили его плечи.

— Вот же! — проквакал от стола надтреснутый мужской голос, и Ласочка, по-прежнему вися на госте, расхохоталась. Беляш сидел, расставив толстые ноги в пятнах веснушек, держал наискось большой фужер, а другой рукой совал в пепельницу окурок, промахиваясь и возя по столу искры. Рыжие волосы пушились на животе, и Ника отвела глаза, чтоб не смотреть дальше, чтоб не выблевать на пол все увиденное. А мутные глаза Беляша, оторвавшись от Ласочки, скользили по ней, срываясь и поднимаясь снова.

— Хо-рошая девушка, давай ее. Приглашай. Раз приехал. Мадмазель? Угостить вас? Что-то там делал руками у расставленных коленей, притопывая босой ступней, и вдруг, разозлившись, гаркнул:

— Чего воротишь морду? Токай, бля, чего она кривит? Ника медленно отступила, упираясь спиной в ребро открытой двери.

Мужской голос из динамика с завыванием рассказывал, как плохо в тюрьме без мамы. Другие мужские голоса жужжали, заглушая его, звенели бокалы, слышался кашель и кряканье. Метнулась из-за перекошенного хохочущего лица Ласочки смуглая тень. Ника, уже почти выскочив в коридор, замерла. Марьяна, прижимая руки к груди, стояла, с мольбой глядя. На Токая. Из черных глаз катились крупные слезы, стекали к углам мокрого рта.

— Максим, Макс, я… он обещал. Он сказал, если приду, все сожгет. И пленку. Я. Один раз только. Чтоб не было.

— Н-на место, сучка, — крикнула Ласочка, и лицо ее стало звериным, — ты! Иди ты!

Токай оторвал ее от себя, толкнул, роняя на колени охнувшему толстяку, который сразу же облапил гостинец, возя руками по груди и животу.

— Марьяна! — Ника побоялась кричать и проговорила имя быстрым злым шепотом, — быстро, пошли. Но та даже не повернулась. Тонкая, смуглая, с прижатыми к груди руками, светила гладким животом и так же, как у Ласочки, подбритым до узкой полоски лобком. Смотрела в глаза Токаю, умоляя лицом.

— Беляш, — ответил тот хозяину, — я же просил. Ты сказал, все сделал. И что я узнаю?

— А ты кто такой? — вскинулся хозяин, не вставая, — приперся. Один, а? Тебе тут не город, Максимчик. Это мое все! — толстая рука обвела кривую окружность. И бабы эти — мои! Ты сам отдал, так? Белую свою поблядуху отдал? Сказал, пусть, а? Н-на тебя поработает, дарю, сказал? Теперь моя.

— Твоя, — согласился Токай, снимая куртку и накидывая на трясущиеся плечи Марьяны, — а эта — моя. Уговор был.

— Уговор? — заревел Беляш, поднимаясь и выпячивая живот, швырнул фужер, тот раскололся, пятная плиточный пол, — а если я щас? Ты бля, ко мне приехал и тащишь, мое. Налитые хмелем глаза переползли на Нику, общупали пышные волосы и тонкий синий свитерок под распахнутой курткой.

— Ага, — он покачнулся и сделал шаг вперед, — ла-ды, бери. А эту оставь. Токай скользнул по Нике равнодушным взглядом и кивнул, проталкивая мимо нее дрожащую Марьяну:

— Идет. Забирай. Ника рванулась в открытую дверь, но под смех Ласочки Токай отшвырнул ее обратно. И, выталкивая Марьяну, исчез, грохоча по коридору быстрыми шагами. Мужские руки схватили куртку, дергая. Над Никой нависло бледное лицо, усыпанное веснушками, икнул раскрытый рот, обдавая запахом перегара и курева. Взвизгнув, она прыгнула, изо всех сил наступая тяжелой подошвой на босую ногу. И вывернувшись из куртки, кинулась в двери, обдирая пуховый рукав о расщепленные планки. В коридоре, крутанувшись волчком, мысленно не переставая визжать, услышала мягкий чавк гаражной двери. И побежала в другую сторону, где коридор куда-то сворачивал, молясь, чтоб не упереться в тупик. Голоса метнулись, балаболя и вскрикивая. Протискиваясь между каких-то коробок и дрожащими руками придерживая прислоненные к стене шесты, чтоб не свалились, грохоча, она слышала, как кто-то, гулко топая обутыми ногами, побежал к воротам, закричал оттуда невнятное, мешая слова «двор», «сука» с кашлем и харканьем. На цыпочках одолев завалы, уткнулась лицом в крашеную серой краской узкую дверь, еле видную в далеком свете лампочки. Тихо взялась за толстую, как у пароходных кают ручку и потянула. Дверь нехотя открылась, показывая узкий вертикальный колодец с вбитыми в камень скобами. Ника втиснулась внутрь, притянула дверь обратно, и взявшись потными руками за скобу, с которой посыпалась ржавчина, полезла вверх, поскуливая от злого ужаса. На половине пути остановилась, задирая перемазанное лицо и чутко прислушиваясь. Внизу было тихо. А может быть, через толстую дверь просто не проникали звуки. Сверху на нее лился кисельный голубой свет. Прерывисто втянула воздух и полезла дальше. Когда над головой показался край колодца, замерла, слушая.

Осторожно высунулась, поднимаясь на цыпочки на шаткой скобе. Перед глазами была черная стена, снова заставленная какими-то банками и складными лестницами. И по стене плыли нежные голубые блики. Она повернула голову. Треугольник стеклянных ячей отделял пространство с колодцем от другого, там была стеклянная крыша над головой. А тут — потолок, наискось зашитый старыми досками. Ника выбралась на пыльный пол, легла, высматривая между банок с краской и ведер, что там, за стеклянной стенкой. Поползла, радуясь, что бросила куртку и та не мешает. И злясь, что снова, как идиотка, не сунула в карман сигнальный пистолет. Жахнуть бы Беляша по его рыжим лохматым яйцам, так чтоб заквакал… Прячась за мятой металлической бочкой, села на корточки и выглянула. Напряженно морща лоб, смотрела в ошеломлении на открывшуюся картину. Посреди просторного чердака находился бассейн, квадратный, с голубоватой подсвеченной водой, это она качалась, отбрасывая на стеклянный потолок и стены нежные сетки бликов. На бортике бассейна сидела девушка, снова голая (Нику передернуло и она решила, что долго еще не сможет смотреть с Фотием эротических видеофильмов, и тут же внутри все затряслось — Фотий… где он…), качала ногой в воде, опустив голову с распущенными русалочьими волосами. А в бассейне плавала вторая, гоня синие светящиеся волны, фыркала, хлопала ладошками по воде, вставала и падала животом, хихикая и мотая полураспущенной косой. Мелькали блестящие колени и ягодицы.

Больше никого не было. Ника встала на четвереньки и, огибая бочку, подкралась к полуоткрытой стеклянной створке, замерла там, держась в негустой тени от каких-то вешалок, прислоненных прямо к стеклам.

— Танюха, — позвала та, что сидела на бортике, прижала руку к груди, — вылазь, давай. Голос был медленным и будто сам себе удивлялся.

— Щас, — ответила Танюха, засмеялась деревянно, и снова хлопнулась спиной в воду, поднимая ноги в туче светящихся брызг. Сидящая нащупала за спиной бутылку, промахиваясь, плеснула в стакан, который держала в руке. Хихикая, вылила остатки в бассейн.

Швырнула бутылку следом. Выпила одним махом и огляделась, убирая с круглого лица волосы.

— А мы где?

— Щас, — ответила Танюха, забулькала, окунаясь с головой.

— А ты чего тут? — полненькая привстала, опираясь руками на бортик, и заверещала, когда вынырнув, Танюха плеснула на нее водой.

— Давай! — голос заметался под стеклами, — Олька!

— Щас, — ответила на этот раз Олька. Наклонилась и вдруг с хыканьем выблевала выпитое в нежную голубую воду. Танюха, хихикая и оскальзываясь, выбиралась из бассейна с другой стороны. Ника привстала, лихорадочно соображая. Это девчонки, что были в баре. С Ласочкой! Они же совсем не понимают, где они и что с ними. И снова упала вниз, когда на другой стороне чердака распахнулись широкие стеклянные двери. Снежная королевишна собственной персоной вплыла в голубой сумрак, улыбаясь пьяной улыбкой. Но шла ровно, запахиваясь в какую-то шелковую хламиду, из которой мелькала стройная нога в вышитом атласном тапочке. За ней шел один из парней Беляша, тоже вполне одетый — в светлой рубашке и модных брюках со складочками и пояса.

— А, мои девочки! — пропела Ласочка ломким, но внятным голоском, — прям как в журнале! Нра-авится бассейн, да?

— Да, — послушно ответила Олька, вытирая рукой пухлые губы.

— Ага, — повторила за ней Танюха, захихикала, строя глазки молчащему парню, кажется, совсем забыв о том, что она совершенно голая.

— Колинька, дай девочкам, — королевишна махнула рукой в широком рукаве. Колинька послушно развернул шелковый халат, принял в него хихикающую Танюху, которую Ласочка заботливо поворачивала, стягивая на талии яркий пояс. Подтолкнула одетую барышню Колиньке и занялась другой, иногда покачиваясь и привычно восстанавливая равновесие.

— Во-от! Красивые какие. Пойдем. Там праздник, внизу. Шоколад.

Хотите?

— Щас, — вдруг ответила Танюха и покачнулась, падая Колиньке на грудь. Тот молча поставил ее прямо и повел к выходу. Ласочка обняла за плечи другую и потащила ее следом.

— Домой? Колинька отвезет. Уже скоро. Никто не волнуется, мы же позвонили, помнишь? Ночуете, у подружки… Голоса стихали, уходя вниз. Ника дождалась, когда стихнут совсем и выбралась из кладовки, держась у стены, обошла бассейн, сжимаясь от девичьих деревянных голосов, что звучали в мозгу. Осторожно подходя к раскрытой двери и выглядывая на лестницу, решила — я ее убью. Убью эту суку. Не Токая? — язвительно осведомился внутренний голос, — не его, свежего красавца, который швырнул тебя уродам без всякой жалости. А — ее? Заткнись, подумала Ника в ответ, я разберусь. Вот только бы Фотий вернулся. Да отсюда выбраться как-то.

 

Глава 11

Квадрат голубой воды под стеклянной крышей. Ника не знала, был ли бассейн построен прежним владельцем Никитой или это прихоть Беляша.

Держась глухой стены, над которой прозрачно склонялась разграфленная стеклянная плоскость, она медленно подходила к выходу на лестницу.

Нужно решиться. Быстро сбежать вниз, пока они заняты девчонками.

Сердце кольнуло — так же Токай вывел Марьяну, пока пьяные осматривали и хватали Нику. Выбирай, что тебе дороже. Забирай, отдавая ненужное. Но времени на метания не было. Если сейчас она не найдет, как убежать, настанет утро. И кругом будет светло. А кто-то из этих морлоков все равно останется трезвым, даже если почти все перепьются. Лестница была пустой и тихой. Внутренняя лестница, самая обычная.

Скорее всего, ведет в холл. А там скучает еще один колинька, хмурый и трезвый. Летом можно было бы поискать открытое окно и выскочить во двор. К старому дереву с низкими ветками, и на забор. Ника застыла на секунду и, выдохнув, плавно ступила на бетонную площадку. Нечего ждать. На втором этаже в коридоре горел свет, слышался веселый невнятный разговор. Женщина рассказывала что-то, потом смеялась и спрашивала, мужчина в ответ мычал. И она снова бросала быстрые невнятные фразы. Ника на цыпочках спустилась ниже.

Похоже, он пьян, а она еще не совсем. Голоса уплыли вверх. Желтенько светил прямоугольник выхода на первый этаж. И Ника остановилась, не смея сделать последний шаг, чтоб выглянуть, что там, за ним. Дверь хлопнула резко, будто над ухом ударили доской. И сразу же раздался голос.

— Сколько там? В восемь отвезешь телок. Да. На кольце у Петрушина высадишь. Заедешь к Деляге и возьмешь картинки.

— Так то ж до обеда торчать, — отозвался неохотный голос.

— И поторчишь, — огрызнулся первый, — чтоб не как в тот раз, понял? Отдашь и сиди с ним, паси. Чтоб забрал чисто.

— Да понял уже.

Ника замлев, отчаянно ждала — вот снова хлопнет входная дверь, метнется волна холодного воздуха через холл, дотягиваясь до ее лица.

Но негромкие шаги стали приближаться и она, отступила к лестнице.

Сюда идет. Сюда! Согнувшись, метнулась в треугольный закут под ступенями, шоркнула ногой по ведру, и, разглядев в стене, что выходила наружу, дощатую небольшую дверь, рванула ее на себя, вываливаясь в черный, разбавленный светом фонаря воздух. Под ногами длинно прозвенел металл. Наружная лестница оказалась близнецом внутренней, и теперь Ника стояла на четвереньках снаружи, глядя на пустынный двор через частые прутья. Стена дома была светлой, бежевой или песочной, снова подумала она. Стоять на этом фоне — любой увидит, кто свернет с фасадной стороны. Надо спуститься. И вдоль стены — к тому дереву.

Большой дом с захламленным двором — не квартира, где все на виду.

Тут больше закутков, дырок и щелей… Из-под густо зарешеченной площадки послышалось низкое рычание.

Ника опустила лицо и, отпрыгивая от смутного сверкания глаз, побежала вверх по лестнице, подгоняемая частым яростным лаем. В ушах колотился звон, и она уже не понимала — это звенит яростный собачий лай или громыхают ее шаги.

— Цезарь! — крикнул кто-то внизу, и она припустила быстрее. Лестница обрывалась у нижней части стеклянного треугольника, а вверх от нее по металлической полосе каркаса вела совсем уж хлипкая конструкция из скобок, поменьше тех, что вколочены в камень стены в узком колодце. Диковато покосившись внутрь стеклянного чердака, где в пустоте голубые волны мягко рисовали подсвеченные арабески, Ника поставила ногу на скобку и, быстро перебирая руками по кусачему железу, полезла к тому месту, где стеклянные плоскости соединялись.

Страх туманил голову. Добравшись до конька крыши, замерла, обнимая короткий флагшток. За ним, светясь под луной, тянулась металлическая дорожка, от которой вниз уходили сварные полосы рам. На другой стороне дорожка упиралась в неуклюжую черную крышу еще одного чердака. Он торчал, как поставленная на попа длинная узкая коробка. Цезарь внизу все лаял и мужской голос раздраженно прикрикнул:

— Ну, пойдем, покажешь. Ника не слышала, как загремела цепь, но поняла — сейчас он вытащит пса, и тот, прыгая, зальется лаем, показывая на нее, прилипшую мухой к огрызку мачты. …Наверное, все, хватит. Дальше бежать некуда. Пусть уж, как сложится, вяло подумала и, держась за мачту, влезла на крышу, встала, боясь выпрямиться и отпустить надежную деревяшку. Вдруг пришел ветер, несильный, растрепал волосы и пролез через свитер, будто он из редкой паутины. Задрожав, она одной рукой скрутила волосы и сунула их за воротник, чтоб не мешали. Говоря себе безнадежные слова, пристально глядела на светлую полосу вдоль голубого стекла. На полосе наварены были обрезки арматуры, и такие же — на каждой полосе рамы. Конечно, ведь стекла нужно мыть и менять. Тут все сделано так, чтоб ходить. Или спускаться по скатам крыши. Но не зимой! Не ночью! Она бережно поставила ногу на дорожку, как раз между двух арматурин. И отпустила мачту. Сделала еще шаг, упорно глядя не под ноги, а чуть поодаль, как учили ходить по бревну в школе. Падать с крыши и с бревна — разница есть. Но и дорожка тут пошире. И носочки тянуть не нужно. Сделала шагов пять, удивленно радуясь, что идти оказалось удобно, и тут же свирепо одергивая себя — в такие вот моменты и начинаешь спотыкаться. Цезарь все лаял, но к его лаю не добавились вопли. Ее все еще не видят! Шажок. И еще один, плавно ставя ногу между приваренных прутьев.

Черная коробка маячила впереди и, кажется, совершенно не приближалась. Ника сделала еще несколько шажков. Внизу мерно лаял Цезарь и так же мерно что-то бубнил ему охранник, видимо таская за собой вдоль забора. Все хорошо, убеждала она себя, боясь тяжело дышать. Все… хо-ро-шо. И вдруг ноги задрожали и она, понимая — сейчас сорвется, медленно села, свешивая по стеклу ноги, уцепилась за арматурину, обливаясь потом. Прикрыла глаза, расслабляя звенящие от напряжения мышцы. Куда она идет? А вдруг там ничего, в этой черной коробке? И что тогда? Замерзнуть на крыше, прилипнув к черной стене? Или кричать, прося помощи? Ее снимут… Посмотрела вниз, в одну сторону — там тускло светился забитый летним хламом двор. В другую — пустота перед воротами, и ближе к торцу дома, куда она пробиралась — то самое дерево. Охранника с Цезарем не видно, наверное, отирались ближе к дому, где Нику от них закрывал карниз. Ноги перестали дрожать, и она, собираясь снова подняться, оглянулась проверить, далеко ли ушла. Позади, там, где осталась деревяшка флагштока, стояла фигура.

Вернее не стояла, а торчала по пояс, высовываясь из-за крыши.

Темнела треугольником капюшона. Глядя на Нику своей неразличимой чернотой, фигура вдруг подняла руки, разводя их, как некий сумеречный христос. И в ответ на жест снизу раздался удивленный вопль, смешанный с радостным лаем:

— Гляди! На крыше!

Ника крепче уцепилась за железяку, с ненавистью глядя на черную фигуру. На глаза набегали слезы. Теперь ее точно поймают. Резко заныла шея, и она, отводя затуманенные глаза, вдруг придушенно вскрикнула — за плечи ее схватили мужские руки.

— Так, — сказал, наклоняясь и бережно вздергивая ее, — ну-ка…

— Фотий, — не веря, шмыгала изо всех сил, в надежде, что слезы из глаз исчезнут.

— Дойдешь?

— Д-да… Он плавно шел вперед, чуть пригнувшись, касался ее пальцев своей рукой, отведенной за спину.

— Не торопись.

— Собака там.

— Уже все. Она открыла рот, когда, подпрыгнув, исчез за краем черной дощатой коробки. И тут же сверху протянулись его руки, она вцепилась, и поднялась, скользя подошвами по старым доскам, повалилась на плоскую небольшую крышу. Он лежал рядом и, быстро повернувшись к нему, Ника дрожащей рукой ощупала короткие волосы, лоб, прошлась по носу.

Ахнула — из-за опухшей скулы глянул блестящей щелкой глаз.

— Шла там! По крыше, — доказывал внизу охранник, и Цезарь солидно подтверждал слова своим «гав-гав»…

— Я спущусь, и спрыгнешь. Поймаю.

— Да, — согласилась, не раздумывая. Быстро и плавно сел, согнулся, и снова исчез, будто канул за край.

Ника подползла, со страхом заглядывая вниз, где между частых тонких ветвей шла гладкая стенка без лестницы и уступов.

— Готова? — приглушенный голос донесся не от стены, а чуть дальше, и рядом с Никой медленно легла на крышу толстая ветка, цепляя волосы сухими корявыми пальцами. Стараясь не смотреть вниз, где ужасно далеко мертво светила плитка, перекрытая черной путаницей, она развернулась и, оседлав ветку, поползла, чувствуя, как задирается свитер, и прутья скребут голый живот. Все качалось, и Ника качалась тоже, с ужасом думая — вот сейчас перевернусь и повисну, как ленивец.

— Не налегай, — Фотий поймал ее ногу и поставил в зыбкую развилку, — поворачивайся. С трудом уместив вторую подошву рядом с первой, она качнулась, цепляясь за него дрожащими руками.

— Уже все, — успокоил, отрывая ее от себя, — сюда.

— Где ж все? — она ставила ногу ниже, следуя за ним, другую. У самого ствола, где развилки были широкими, и уже ничего не качалось, Фотий переполз на другую сторону дерева, шагнул по широкой каменной кромке, держась за ветки и пригибая голову. И снова исчез, на этот раз за краем забора. Ника, копируя его движения, перебралась с ветки на камень. Села попой на забор, свешивая ноги. И, вытягивая руки вниз, ухнула в его — протянутые навстречу. Сгибаясь, он быстро ощупал ее плечи и бока.

— Добежишь? Закивала, берясь за его пальцы, сжала их покрепче. Оскалившись, так что в свете пасмурной луны блеснули зубы, Фотий бросился по дороге, в сторону, противоположную той, откуда приехали они с Токаем, удаляясь от домов, от поселка и Ястребиной. Ника бежала рядом, высоко поднимая колени и радуясь тому, что под ногами земля.

Отставала, болтаясь в его руке, как когда-то, в первый раз, когда тащил ее к своей «Ниве». И всхлипывая, засмеялась, увидев на краю песка и заметенной снежком травы покосившийся автомобиль. Далеко за их спинами слышались крики и рычание моторов. Запрыгал по степи беспорядочный свет фар. Фотий рванул дверцу, усаживаясь за руль. Ника упала рядом на переднее сиденье. Двигатель затыркал, смолк и снова кашлянул. Она выпрямилась, глядя, как далекий свет чертит снег левее машины, за головой Фотия.

— Давай же! — заторопила замерзший и не желающий заводиться мотор.

— Угу. Пристегнись!

— Что? А, да, — нащупала тяжелые пряжки, совала их, не попадая, и когда замок щелкнул, машина завелась. И сразу, сильно кренясь, будто прыгнула, проворачивая в снежном песке колеса. Потом они ехали, прыгая на заснеженных буграх, виляя и накреняясь, вышибая из-под колес фонтаны мерцающего снега, смешанного то с вырванными полынными ветками, то с песком. Съехав к самой воде, Нива помчалась, по-прежнему удаляясь в противоположную сторону от Ястребиной, а впереди вырастали темные скалы на границе бухты Низовой. Иногда салон насквозь просвечивали далекие фары тяжело, но быстро идущих следом джипов, Ника сжималась, будто если спрячешься внутри, то и машина станет меньше. Один раз с ужасом глянула на Фотия, открыла рот, тут же клацнув зубами, — он смеялся, зубы блестели и сверкали глаза.

— Держись! Схватилась за что-то, и Нива, вильнув, выскочила на невысокую гривку, отделяющую пляж от степи, понеслась в нетронутую глубину.

Фары прыгали далеко позади.

— Мы уедем? От них?

— Если бензина хватит! Она замолчала, молясь, чтоб хватило. Оглянулась — тут, в степи, за ними не оставалось черной колеи, в низинах снег лежал толстыми подушками. Двигаясь по огромной дуге, Фотий уводил машину в степь за линию курганов. И там, забравшись на изрядное расстояние, плавно изменил направление, поехал уже в сторону Ястребиной, возвращаясь к ней с другой стороны.

— Что молчишь? — спросил, снижая скорость и глядя перед собой.

— Ужасно, — сказала Ника, всхлипывая, — это все ужасно. Ты живой.

— Думал, обрадуешься.

— Я радуюсь. Она снова замолчала, держа на коленях трясущиеся руки и глядя на его четкий профиль.

— Ты как там…

— Ты там почему… Заговорили вместе и тоже вместе замолчали. Потом оба рассмеялись.

Потом Ника заплакала, крутя руками пряжку на животе. Фотий отнял руку от баранки и погладил ее затылок.

— Они… они не приедут в Ястребинку? — спросила дрожащим голосом.

— Пашка там?

— Д-да… должен там.

— Мишане позвонил? Догадался?

— Да! Мы вместе с ним. Догадались. Фотий!

— Что, Ника? Машину тряхнуло, за круглым боком кургана показалась серая колея проселка.

— Я тебя люблю.

Он кивнул.

— Я тоже. Расскажешь, как оказалась там?

— Они тебя били? Лицо у тебя…

— Не виляй. Говори, пока едем.

Ника пересказала события вечера. Все. И как Токай увез ее к гаражам, рассказала тоже, испуганно поглядывая на лицо, укрытое тенью. И — морщась, о том, что видела внизу. И про бассейн.

— А потом я в холле услышала, они говорили. Про Делягу и что повезут их к восьми. И он пошел на лестницу. И я…

Фотий слушал молча. Впереди уже вставало море, схваченное скалами по краям бухты. Скоро справа покажется крыша дома. Его белая стена, обращенная к степи, на которой Ника мечтала нарисовать огромную фреску. Крыша летней веранды, увенчанная толстой мачтой, а парус скоро надо вытаскивать из ангара и ставить на лето.

— А еще на крыше был этот. Черный. В капюшоне. Я его видела уже, в бухте. Пашке рассказывала. Он, этот, замахал руками, показал, где я, когда шла, по крыше, — пожаловалась, сердясь.

— Я тоже увидел его, — сказал Фотий, сворачивая на подъездную дорогу к скалам, — и тогда увидел тебя.

— Ну что ему надо? Теперь я буду бояться. Ходить одна.

— Ты-то? — он усмехнулся и покачал головой. Скалы лениво сдвинулись, открывая площадку, огороженную забором и сеткой-рабицей. Машина встала, и Нику бросило на ремень безопасности. У задней стены дома, где были вкопаны скамьи летнего кинотеатра и деревянные смешные кабинки в виде автомобильных салонов, ярко горели жирные костры. И еще один факел, неровный и смигивающий, догорал на крыше веранды, облизывая мачту.

— Сволочи, — сказал Фотий.

— Там же Паша, — Ника схватила его за колено, — скорее!

— Ника, поклянись.

— Да. Что?

— Ты не скажешь ему, про Марьяну. Поняла? Ни слова о том, где видела ее. Как видела. Мотор заревел, «Нива» кинулась вниз, к запертым воротам.

Тормозя у ворот, Фотий запрокинул голову на грохот железных ступеней. С крыши корпуса слетая через ступеньку, скатывался Пашка.

Загремел засовом. Створка поползла в сторону.

— Пап? В распахнутой штормовке со скинутым капюшоном, развел руки, будто хотел кинуться к отцу, но встал, вытирая тыльной стороной ладони щеку. Опускал другую руку, с зажатой в ней ракетницей. Отец завел машину, Пашка бросился закрывать ворота, хлопнул железом, засовом. Заплясал рядом, сгибаясь и заглядывая Фотию в лицо.

— Блин! Вы вместе. Ага. А Марьяшка? Нашли ее?

— С ней все в порядке. Закрыл? Что тут было?

— Сволочи, дебилы. Пьянь болотная, — Пашка заикнулся и сплюнул, топнул, дергая воротник.

— Ника, проверь засов. И в дом, там всё. Давай-давай, — Фотий обнял сына за плечи. Тот пошел рядом, слегка приваливаясь к отцовскому плечу. Ника, обходя машину, заторопилась следом, сердясь на то, что снова вот слезы, мешают.

— Одна тачка. Выскочили, я сперва думал, может ты, но слышу, мотор другой. Орут. Че надо, говорю. В маленькой прихожей голос звучал глухо, утопая в куртках и ватниках, навешанных вдоль стены. Топоча, прошли в комнату, расстегиваясь. Фотий на ходу вытащил у Пашки из руки пистолет, тот глянул, разжимая пальцы и не переставая говорить.

— Стали орать, порежут нас. Спалят. Ну, я сразу, я же взял сразу, бахнул над воротами, а ты говорю, попробуй, давай. Они снова орать, потом замолчали. Я тихо вышел и полез, наверх. Чтоб хоть видеть, че там как. Да ладно, чего ты смотришь. Я спрятался, не дурак же. А что с лицом? Вот гады.

— Нормально все.

— Ну да. В общем, тачка одна, я сказал, да? Забегали, стали поджигать лавки. Пашка сел на диван и со свистом втянул воздух. Сглотнул, с растерянным бешенством глядя на отца. Тот сидел на табурете, держа на скатерти руки с пистолетом.

— А потом, когда загорелось уже. Бутылки покидали. На крышу, наверное, бензин. Хорошо, там цинк. Ну, мачта вот. Бля. А они ржут и уехали. Пап…

— Ну, хорошо ты не стал палить сверху, по ним.

— Палить? — Пашка горько рассмеялся, ероша короткие волосы, — а я думаешь, взял патроны? Полез, как кролик какой, чуть не в зубах тащил эту… а там уже вспомнил, дурак, не взял же. Пустая она.

— Не убивайся. Нормально все.

— Нормально? — Пашка наклонился вперед, упирая руки в колени, выкрикнул со злым звоном в голосе, — нормально? Что всякие сволочи могут, так? А мы что, терпеть должны?

— Мишане давно звонил?

— Мишаня в Жданове! Сутки лесом. И что он? Рэмбо он, что ли? Ника села у двери, складывая на коленках руки. Ее потряхивало и в груди нехорошо ныло. Пашка прав, во всем прав, какое свинство, жить и бояться, что всякое дерьмо явится и начнет крушить. И про Мишаню прав.

— Давно? — напомнил о вопросе Фотий. Пашка оторвал от него горящие яростью глаза, посмотрел на часы, соображая.

— В час, наверное. Примерно. Когда Ника, — он замялся, и она кивнула в ответ, — когда Ника приехала, вот перед этим. Фотий тоже повернулся к настенным часам, кладя пистолет на стол.

Встал, так же, как сын, ероша волосы.

— Хорошо. Значит, успеют. Никуся, ты не согреешь чаю? Спать нам сегодня вряд ли придется, а чай, после всего, это хорошо. Ника встала. Стесненно подумала, вот сейчас она уйдет, Фотий станет говорить о Марьяне, и ей после придется Пашке врать, не зная, что именно рассказал. Но Фотий поднялся тоже.

— В кухню пошли. Сядем, я все расскажу. Позвоню вот только. И чай. А Нике больше всего хотелось схватиться за мужа, прилипнуть и не отпускать. Ну, разве что заварить травы, чтоб заняться этим ужасным ушибом во всю скулу. Но другой рукой все равно держаться, чувствовать его рядом. Что же я буду делать, если с ним что случится? Вопрос ударил в самое сердце, чайник скрежетнул по плите, из носика плеснулась вода. Нельзя это думать. Вообще нельзя никогда. Но я все равно буду… Она привычно двигалась по кухне, не глядя, заученными движениями доставала нужные мелочи, ставила чашки, сахарницу, резала хлеб. И ковшик с травой поставила на плиту тоже. Все вроде бы получалось.

Только ноги еле волочились, да руки тряслись то слабо, а то сильнее. Пока Фотий негромко говорил по телефону, Пашка, садясь и вытягивая под столом длинные ноги в уличных сапогах, спросил вполголоса:

— Так ты не видела ее?

Ника затрясла головой. Сказала сипло:

— Отец. Сказал же, все в порядке.

За окном все еще плавала ночь, рассвет не показывался, прижатый к небу толстым слоем низких туч. Свистел чайник, пахло мясом и хлебом — Ника кромсала толстые ломти, укладывала сверху холодную отварную говядину. Выкладывала на тарелку. Фотий, держа горячую чашку, время от времени поднимал голову, прислушиваясь. Рассказывал:

— Я метнулся в Симф. Говорил там с девчонками, с ее курса. Не появлялась. Потом поехал обратно. Думал сразу в Южноморск податься, вдруг она туда к подруге, девочки дали мне адрес. Но сложил два и два, извини, Паша. И поехал к Беляшу. Пашка опустил голову, сцепляя руки на столе. Ника с жалостью поглядела на стриженую, чуть потемневшую макушку.

— И девчонки мне тоже сказали. Заезжал к ней мужчина на иномарке, несколько раз, описали, а я машину эту у Беляшовского двора видел.

Приехал. Попросил, чтоб позвали, поговорить. Не спрашивал, там или нет. Ну, угадал. Сама вышла. Пашка кашлянул.

— Выслушала меня, и сказала, что к нам не вернется. Сказала взрослая, сама решает. А вы, видать, поругались отменно? Перед тем как ушла?

— Ну, поругались, — угрюмо ответил Пашка, — а что я должен? Если…

— Да ничего. Не злись. На меня-то не злись, ладно? Тот кивнул, по-прежнему глядя на свои руки. Ника налила из ковшика горячего отвара, разбавила его холодной водой и, окуная салфетку, подошла к мужу, приложила мокрый комок к скуле. Тот незаметно приобнял ее за талию, прижал к себе и сразу отпустил.

— Она ушла, а на меня пригрозили собак спустить. Я и уехал.

Недалеко. Поставил «Ниву» за крайними домами, за кустарником. И вернулся пешком. Думал, вдруг, все же уговорю. Старый стал твой батя, Павел Фотиевич, попался как кур в ощип. Подрались там слегка.

И они меня в сарае закрыли. Думали, я совсем сомлел, значит. У Ники дрогнула рука с мокрой салфеткой, капли потекли на шею Фотия, и она рукавом стала вытирать их, ничего не видя от слез.

— Блин, — угрюмо сказал Пашка, — болит, да?

— Как же ты, из закрытого сарая? — подавленная нарисованной воображением картиной, спросила Ника. Фотий расправил плечи под изгвазданной курткой.

— А я, оказалось, не такой уж и старый. Сумел. И совсем уже собрался оттуда валить, как вдруг смотрю — моя молодая жена, да с крутым перцем. Волосы по плечам, смеется, будто на свой день рождения приехала, подарки получать.

— Я ж тебя искала!

— Она за тобой поехала, — вступился Пашка. Фотий улыбнулся, так что заплывший глаз исчез, и скривился, держа у щеки салфетку.

— Да понял, понял. Пашка, наконец, поднял голову. Светлые глаза потемнели и смотрели строго:

— Что делать будем? А с Марьяшкой я сам, поговорю еще. Найду ее.

Завтра.

— Завтра не выйдет, Паша. Мы теперь на осадном положении. А что делать… Он замолчал. И все трое повернулись к распахнутой в коридор двери.

За домом, откуда-то из еле начинающей светлеть степи слышался шум приближающихся машин.

— Пап? — Пашка вскочил. Тот поднялся, кладя на стол мокрую салфетку.

— Возьми ракетницу и во двор. Я зарядил. Дашь сигнал. Да не над воротами, понял? Вверх стреляй.

— Ага, — Пашка метнулся, прогрохотал сапогами, хлопнула дверь.

— Никуся, запрись и не смей выходить. От окон подальше. Он снова быстро приобнял ее, целуя в макушку. Улыбнулся растерянному лицу и дрожащим губам. И вышел следом на сыном. Ника побежала к входной двери, взялась за ручку, не решаясь запереть, отгораживая себя от того, что будет происходить снаружи, за воротами. От Фотия и от Пашки. Вздрогнула, когда бахнул выстрел, ракета, шипя, унеслась вверх, рассыпая зеленые искры под низкими тучами. И встала, крепко держась за дверь и притиснув горящее лицо к холодной щели.

— Эй, — заорал пьяный и злой голос. Раздался удар. Ворота загудели.

— Открывай! Хозяина твоего мы уже того, приласкали.

— Что надо? — Фотий стоял посреди двора неподвижно.

— А? — после паузы удивился голос, — доехал? Это ты там вякаешь, дерьма кусок?

— Доехал, — согласился Фотий.

— А! — обрадовался голос, — ну, прек-прекра-асно, класс, и телка значит наша тут. Ворота снова загудели от удара ногой. Пашка встал рядом с отцом, напряженно расправляя плечи. Две тени легли к самым воротам.

— Идите домой, — крикнул Фотий, — это частная территория.

— Да мы щас твою территорию! — фраза прервалась, и следом полился мат, сразу в несколько глоток. Удары сыпались на железные створки, без толку, но видно нравилось, как гудят.

— Пап, я заряжу, щас, — возбужденно спросил Пашка, но отец покачал головой:

— Бухие. Думают туго. Стой пока. И повел переговоры дальше.

— Я спросил, что надо-то?

— Телку давай! — рявкнул Беляш.

Он стоял рядом с джипом, сунув руки в карманы, зло глядел, как охранники колотят в ворота. Хмель утекал из головы, оставляя тугую холодную ярость. И усталость. Беляш изрядно перебрал в последние пару дней, как случалось все чаще и чаще. И в затуманенном мозгу головная боль смешивалась с обрывками воспоминаний. Кажется, он посрался с Токаем, нехорошо, совсем нехорошо. И это чмо еще пенсионерское, опарафинил перед братками, перед своими же шестерками. Утащил девку, которую собирались попользовать. Там уже и некому считай было, гости ужрались, ну отдал бы молодняку, порадовал. Теперь нужно поучить старпера. А то, авторитет же.

— Хватит, — крикнул своим и те, тяжело дыша, подошли ближе, оставив ворота в покое. Беляш оглядел парней косящими глазами. Еле стоят, падлы. Только Жека, что за рулем, трезвый, да еще Колян. И еще Беляша беспокоило, слишком уж уверенный голос у этого козла, что спрятался за своими жидкими воротами.

— Короче так! Выйди, скажу. Скажу… — он покрутил головой, продышался, и начал снова:

— Телку отдашь, понял? Скажу, что должен теперь. Да выйди, орать мне еще. Он подошел к самым воротам и хмурый Жека, поводя плечами под скрипящей курткой, встал рядом, прислушиваясь к тому, что во дворе.

— Я и так слышу, — голос раздался совсем близко и Беляш на всякий случай отступил на шаг, — говори уже. Чего я там тебе должен.

— Ага. Короче. Трогать я тебя не буду. Белая говорит, саунка у вас тут клевая. Теперь моя. Понял? Гостей буду возить, с города. С биксами.

— Еще что?

— Летом, само-с-собой, летом отстегивать будешь дяде Секе. Мне значит. Половину дохода.

— С-скотина, — прошипел Пашка, сжимая кулаки, — сколько там их? Две тачки?

— Да, — вполголоса ответил Фотий, — человек восемь, так что, стой.

— Ты чо, не понял? Телку давай. И уедем. Считай, договорились.

Ника с похолодевшим сердцем прижималась к двери, глядя на две фигуры у ворот. Что же делать? Прятаться? Спуститься в подвал, и закрыться. И эти сволочи разорят весь двор, куда дотянутся, вырвав сетку из секции забора. А может, достанут и их тоже.

— Ничего я тебе не должен.

Фотий толкнул Пашку в плечо. Тот с готовностью повернулся, увидел, как отец показывает пальцем в сторону степи, на верхний край бухты.

И хмурясь, медленно свел брови. Фотий кивнул в ответ на вопросительный взгляд. Оттуда слышался новый рев, деловитый и ровный. Кажется, его услышали и завоеватели. Беляш оборвал фразу, сразу несколько голосов заговорили и смолкли, прислушиваясь.

— Бля, — неуверенно сказал один, — бля, Сека, едем, а?

— Да какого хера! — заорал Беляш. И вдруг вступил женский голос, с визгом и захлебами, кинулся от машины.

— Тоже мне! Мужики! Зассали, да? Вы только в койке смелые! Да тут один раз машиной пихнуть и слетит все! Беляш, ну скажи им!

— Это что? — удивился Пашка, — это что ли, эта — Ласочка?

— Как твое ухо? — повысил голос Фотий, — поджило? Смотри, останешься без второго! Рев машин приближался, прутья на воротах высветились бледными черточками и снова пропали в полумраке. Сутулый мрачный Жека нерешительно оглянулся, кляня себя за то, что не нажрался и не остался на хате, валяться бухим.

— Слышь, Беляш, вроде сюда едут. Некуда ж больше.

— Чо некуда? — окрысился Беляш, отпихивая прыгающую вокруг Ласочку, — может, учения у них.

— Все равно, надо валить. А, Беляш? Да пошла ты! — Жека оттолкнул Ласочку, которая кинулась к нему, стуча кулаками по куртке. Беляш оглянулся, щуря мутные глаза на яркие уже огни, что прыгали по холмикам, неумолимо приближаясь. Прикрыл лицо рукой. Рев грянул совсем рядом и будто выскакивая из-за возвышенностей, будто не на колесах а на кузнечиковых ногах, прыгнули к воротам, беря в кольцо два джипа и горстку людей, полдюжины пятнистых машин с брезентовыми крышами. Встали, захлопали дверцы, застучали приклады и отрывисто посыпались команды. Одинаковые парни в камуфляже высыпались из машин, обходили Беляша и останавливались перед вдруг распахнутыми воротами, поворачивались, держа наизготовку оружие. Из-под полевых касок бледно светили холодные прищуренные глаза.

— А-а-а, — ошарашенно сказал Беляш и махнул рукой своим. Но, оказалось, стоял уже один, а поданные, рассосавшись по джипам, сидели внутри неподвижно. И моторы урчали, готовясь взреветь. К Беляшу подошел человек в камуфляже. Мрачно оглядывая приземистую фигуру в кожаном плаще и сбитой на ухо ондатровой шапке, посоветовал:

— Немедленно покиньте стратегический объект на территории войск СНГ. Иначе стреляем на поражение.

Апрель свалился на степь, как прозрачная волна, полная свежей солнечной зелени, размахнулся собой, и ахнул, скользя по новой траве, вымыл небо, выполоскал до хрустящей белизны облака, сел, раскинув ветреные рукава, оглядываясь и улыбаясь. Казалось, холода не было. Снег всосался в корни травы, та вздохнула и, потягиваясь, полезла вверх миллионами острых голов, таща в крошечных зеленых кулачках спрятанные весенние цветы. И не жадничая, раскрывала, выпуская на зелень — солнышки одуванчиков, сиреневые звездочки полевых гвоздик, узкие лепестки просвеченно-желтых тюльпанов, прозрачные с нежными жилками цветки земляного ореха, синие цветочки, названия которых Ника не знала, похожие на детский старательный рисунок. Ветер тепло трогал лица степных цветов, качал ветки дерезы и дрока, и улетал в низины под скалами — смотреть, как цветут дикие абрикосы и сливы. Ах, как они цветут! Ника уходила из дома, спускалась на песок и шла, распахивая легкую штормовку, дышала так, что болело в груди, и, поводя носом, ловила мягкие, щекочущие горло запахи меда. Мед абрикоса, мед алычи, мед миндаля — белого и розового. Пашка, выскакивая следом, когда она гремела воротами, хмурился:

— Опять одна? Ну, если что — визжи. Ника оглядывала цветущие склоны, на которых виднелись белые пятна пасущихся коз и коричневые — коров, смеялась, отмахиваясь:

— Вон пастухов сколько. Я по берегу, где все видно.

Шлепая по нетронутому еще ногами песку, разувалась, и, закатав джинсы, брела по стеклянной цепкой воде, что была еще холодна и оттого, казалось, хватала за щиколотки, уговаривая остаться — каждую ногу отдельно. Но Ника поднимала босую ступню, тут же отдавая воде другую. Пока Фотий и Пашка трудились, готовя дом к скорому приезду гостей, она каждый день уходила по берегу Ястребиной в поселок, за хлебом и молоком в магазинчик. Перед скалами, где когда-то они с Пашкой прыгали, крича бухте свое «здравствуй», Ника села на теплый песок, отряхивая босые ноги, натянула носки, зашнуровала кроссовки. Поправила рюкзачок и полезла вверх по узкой извилистой тропке.

В магазине было спокойно и безлюдно. У выхода на облезлом стуле дремала баба Шура, намотав на коричневую руку тряпицу, которой затянула плетеную авоську. И у прилавка, в дальнем его углу чья-то спина в засаленной куртке и прямой юбке над стоптанными сапогами загораживала продавщицу Алену по прозвищу Дамочка. Ника вошла в приоткрытую дверь и остановилась у стенда со специями, соображая, что там дома закончилось, надо взять лаврушки и всякого перца, горошком и молотого. Лицо горело от солнца, что осталось снаружи и ждало ее, чтоб проводить обратно.

— Думали, посадют. А выкрутился. Мальчишечку только и забрали.

Такая вот жизня, — значительно сказала спина и Алена Дамочка зацыцыкала сочувственно.

— То с Ястребинки, они закрутили все. Теперь у их солдатики дежурят, говорят, будут там бункер копать, для большого начальства, — докладывала спина, ерзая по полу подошвами. Ника стесненно кашлянула. Спина повернулась, укладывая на курточное плечо толстый подбородок и растрепанные пряди черных волос над свекольной щекой.

— А-а-а, — приветливо обрадовалась, — то Вероничка пришла! А мы тут. Я мукички беру, привезли вот, первый сорт, хорошая.

— Здрасти, теть Валя, — ответила Вероника, и кивнула Алене, что поедала ее глазами. Прошла к прилавку, где под стеклом отдельной витрины красовались журналы с полуобнаженными плохо пропечатанными красотками, пачки презервативов, брошюрки с позами из камасутры, карты с голыми девами. И тут же — детские книжки и упаковки жевательной резинки, конфеты и шоколадки.

— Тебе как всегда, Верочка? Черного две и белого батончик?

— И молока, три литра. Алена ушла в подсобку, загремела крышкой алюминиевого бидона, захлюпала черпаком на длинной ручке.

— Яички у меня свежие, — доложила тетя Валя, поправляя медузо-горгоньи пряди корявой натруженной рукой, — взяла бы мужичкам своим. Своих курей не заводите жа.

— Спасибо, теть Валя, мы на машине приедем, в субботу, тогда возьмем.

— Ну да, ну да, — закивала та, тщательно осматривая распахнутую курточку, майку и джинсы с широким ремнем. Открыла рот, собираясь что-то спросить. Но темные глаза метнулись поверх Вероникиного плеча и вцепились в кого-то, кто вошел, постукивая каблуками. Дзынькнула дверь, тронутая чьей-то рукой. Вероника посмотрела тоже. На пороге, рядом с куняющей бабой Шурой стояла Марьяна. В узкой мини-юбке, открывающей стройные ноги в коньячного цвета блестящих колготках, в черной кожаной куртке — короткой, еле до талии, но с широкими плечами, украшенными рядами золотых заклепок. Под курткой поблескивала люрексом трикотажная кофточка, сверкал кулон на золотой цепочке.

— Привет, — сказала, настороженно глядя на Веронику. Та кивнула и улыбнулась. Марьяна в ответ улыбнулась тоже, подняла тонкую руку с кольцами, проводя по срезанным прядкам черных волос.

— Ты постриглась… — Ника оглядывала аккуратную стрижку с косо уложенными, блестящими от лака прядями.

— Ага.

— Вероничка, вот молочко. Поглядывая на Марьяну, Ника рассчиталась и, сложив продукты в рюкзак, взяла его за лямки.

— Ты…

— Пойдем, на улицу. Под жаркими взглядами тети Вали и Дамочки вышли, мимо дремлющей бабы Шуры, встали на пятачке перед магазином, по-прежнему оглядывая друг друга.

— Ты на машине? — спросила Марьяна, поправляя на плече тонкий ремешок сумочки.

— Нет, пешком пришла через бухту. А… ты? Девочка улыбнулась. Отрицательно покачала головой, успокаивая:

— Он через час подъедет, меня забрать. Дела у него, с Беляшом. А можно я тебя провожу немножко?

— Господи, Марьяш, ну, конечно, можно. Только обувь вот, — она кивнула на изящные туфли-лодочки. Марьяна засмеялась.

— А я сниму. Пойдем. Вместе и молча они пошли по улице, мимо домов, во дворах которых кипела работа. Стучали молотки и визжали пилы, урчали машины.

Перекрикивались хозяева, командуя помощниками. Где-то устанавливали зонтики от солнца, где-то вешали над номерами полотняные маркизы. Прошли мимо тряпочного царства матери Федьки Константиныча. И в начале тропы, что взбиралась на скалы, Марьяна отошла в сторону за камень, скинула туфли и стащила колготки, сунула их в сумочку. Взяла обувку за каблуки и, переминаясь босыми ступнями, сказала:

— Ну, вот.

На узкой тропе говорить было неудобно, и Ника молчала. А когда спустились, увязая в рыхлом песке, Марьяна встала, оглядывая бухту и далекий дом на скале, белеющий высокими стенами. На крыше веранды распускался в апрельском ветре белый парус, надувал гордую грудь.

— Как там? — спросила она, не двигаясь с места, — Пашка. Фотий.

Как они? Ника пожала плечами. Она не видела Марьяну ни разу, с того вечера, когда та, скатившись с измятой постели, подбежала к Токаю. И кажется, ни одного взгляда не бросила на Нику. Потом, когда ночью они говорили с Фотием, Ника расплакалась, обругала Марьяну, кидая в ночную тишину комнаты злые слова. А он, обнимая, покачивал, как ребенка. Ответил:

— Не надо. Ей так досталось. Мы еще и не знаем, как. Может, и не узнаем. А тебе, дай Бог тебе, родная, не побывать в такой ситуации.

— Ты думаешь, я могла бы? Как она со мной? — Ника задохнулась от возмущения, и он, притягивая ее к себе, насильно прижал лицом к своей груди.

— Ты не знаешь, и я не знаю. Но повторю — никогда никого не суди. Тем более — своего, родного человека.

— Какая ж своя, — угрюмо пробубнила Ника в мерно дышащую грудь, — бросила нас вот.

Сейчас не знала, как говорить и что. Как чужой — сказать, да все хорошо, спасибо. Или рассказать именно ей, Машке-Марьяшке, как Паша уходил в поселок, напивался до злых зеленых чертей, сколько раз, да раза четыре наверно, за месяц. И дважды приводил вечером хихикающих девчонок, не деревенских, приезжали к нему из Южноморска. Потом одолевали Нику телефонными звонками и сопением в трубку. И Фотий пытался с сыном поговорить, а тот наорал на отца, и отец в ответ рявкнул на него, с грохотом уронив кулак на кухонный стол, так что рыжий Степан быстро ускакал в спальню, где уже пряталась Ника…

Две молодые женщины стояли на песке. В пяти метрах стеклянная вода пластала по мокрому прозрачную пелену, кудрявила краешки мелких пенок, такие беленькие, трогательные, такие наивные и свежие, без памяти, только родившиеся.

— Паша очень тоскует по тебе. А Фотий… Мы с ним скучаем, Марьяш.

Плохо нам без тебя. Кусая накрашенную губу, Марьяна направилась к полосе травы, что торчала на невысоком обрывчике, отделяющем степь от пляжа. Там рос корявый низенький абрикос, укрытый воздушной шапкой белых цветов.

Бросал на песок ажурную тень и гудел пчелами.

— Давай посидим. Поболтаем, да я вернусь, — она посмотрела на дорогие электронные часы, на пластиковом широком браслете. Ника села на плоский камень, подстелив снятую куртку, и один рукав расправила на камушке рядом.

— Чтоб не застудилась. И юбочку свою фирменную не выпачкала. Марьяна сузила черные глаза. Вытянула по песку смуглые ноги.

— Зря ты так. Токай меня любит. Мы, наверное, распишемся, летом. Если я захочу. Он мне предложение сделал, — пошевелила пальцами, чтоб солнце прошлось по граням сверкающего камушка в толстом кольце.

— А ты, конечно, захочешь, — усмехнулась Ника, с закипающим растерянным гневом. И заговорила быстро, торопясь сказать все, чтоб не забыть и не упустить:

— Нельзя тебе! За него нельзя! Он, он… такие как он — да не люди они! И еще — ты что рожать от него будешь? Чтоб жить и бояться, а что с ребенком? Ты в курсе, у нас в городе в один вечер расстреляли троих, и одного с женой прям? Из кабака выходили! И мальчишек снова положили, которые в охране. И любить же надо, а ты…

— А я люблю! — крикнула Марьяна, убирая от солнца руку, — да! Люблю!

— Тогда не повезло тебе! Бывает, да. И козлов кто-то любит. Но подумай все же! Ну, подожди, что ли. Блин, да как тебе сказать-то! Жди или не жди, но такие как Токай — у них пусть другие бабы будут. Не ты!

— Ты его не знаешь.

— Да-а-а! — Ника хлопнула себя по коленям, и губы у нее задрожали, — конечно, я не знаю. Не меня он выкинул, когда тебя спасал. Просто отдал Беляшу и его уродам! Это нормально, по-твоему?

— Он сказал — нельзя было по-другому. Сказал, вернулся бы, чтоб тебя вытащить.

— Сказал-сказал! А ты поверила? Мне он тоже много чего говорил в тот вечер!

— Знаешь, Ника, я думаю, ты ревнуешь.

— Что? — у Ники тут же кончились все слова. Марьяна кивнула, обхватывая голые колени.

— Тебе обидно, что он выбрал меня. Вот и стал плохой.

— Господи, Марьяша, даже не знаю, что и сказать. Чушь какая.

— А не говори. Я скажу.

Марьяна снова посмотрела на часы.

— Я тебе расскажу, как все было. Если захочешь, можешь нашим пересказать. Мне плевать, будут они знать или нет. Я с самого начала…

Ника подняла круглый подбородок, с вызовом и ожиданием глядя на Марьяну.

— Ну, давай.

Две молодые женщины молчали. Одна — с модной мальчиковой стрижкой, смотрела на море, щурясь от сверкания воды. И все крепче обхватывала смуглые колени, будто замерзала под теплым ласковым солнцем. Вторая — в черной футболке, с растрепанной волной каштановых длинных волос, в вытертых джинсах с широким солдатским ремнем на тонкой талии, ждала… Через сверкание черной кляксой пролетел баклан, будто им выстрелили из рогатки, в замедленной съемке. На брошенную в песок туфельку села божья коровка, проползла до острого каблука, раскрыла сундучковые жестяные крылышки. И улетела, мягко поблескивая другими — бережно хранимыми для полетов.

— Мы в Симфе с ней познакомились. С Ласочкой. Я и еще две девчонки. Они из Багрова обе, ну и смеялись, о, мы землячки, мы деревенщина. Сидели, в парке. Курили. А она стала спрашивать, ерунду всякую, сказала, ищет брата, поругались, уехал, и ей негде ночевать.

Ну, я ее в общагу привела к нам. Такая блин, прям сестренка. Всему радуется. Даже сраному общему сортиру на этаже. Потом убежала звонить и вернулась, я говорит, завтра утром уезжаю, спасибо, спасибо, спасли! И тащит нас в ресторан, значит, в благодарность.

Вика не пошла. А мы с Танюхой… мы согласились. Ну чего, думаю, посидим, пару часов, вместе и вернемся. Она кричит, обижусь, если не пойдете. А там — рядом, главное, понимаешь? До общаги добежать — три минуты. Ну, все равно что у нашего подъезда на лавке бы сидели.

Небольшой такой ресторанчик, уютный. Она еле выговорила последнее слово и замолчала, раскачиваясь на камне. Ника передернулась, вспоминая, как Ласочка придерживала донышко стеклянного фужера — пей до дна.

— В общем, мы сели. Как официант подошел, я еще помню. Помню даже салат какой-то. Я еще удивилась, кричала про угощу, а заказала три салатика и бутылку. Я подумала, ну мало ли, похвасталась. А, ладно. Потом я глаза открыла, а руки…

Она замолчала, прикусывая губу мелкими ровными зубами. Отпустила, сильно вдыхая воздух и, справившись, глухо продолжила:

— Привязаны руки. Не могу. Смотрю, а все плывет, перед глазами, и вспыхивает. Ярко так. До слез. И опять. А они ходят. С этим своим. Г…голые все. Ржут. А я встать не могу. Коленки вижу. И… и дальше, где кровать кончается, там парень стоит, серьезный такой. Лицо серьезное. Я крикнула. Я думала — он один, не такой. Не ржет. А он снима-а-ает. Меня. Ника нагнулась, обхватывая Марьяну за плечи. Курточка поползла вверх, топорща широкий ворот, и под ней все тряслось, дергалось. Как тряслись губы на побелевшем смуглом лице. Всхлипнув, Марьяна высвободилась, поправляя куртку.

— И Беляш там был. А эта — она сидела в кресле, лежала почти, ноги закинула и смеется. Я думала, это, наверное, кошмар какой-то. И тут позвали его. Он штаны напялил. Пузо висит, белое, как у жабы. Вернулся, а с ним Макс. Увидел и эту штуку, ну с камерой, кулаком сшиб. Повернулась к Нике, произнесла тихо и раздельно:

— Он меня спас. Вытащил. Из гадюшника этого. И отвез. Обратно. Я еду и посмотреть на него боюсь. Он красивый такой, серьезный. А я там — валялась. Как блядь последняя какая. А он привез и мне — руку мне поцеловал. Говорит, ты не бойся. Ничего не бойся, девочка. И еще за них, за козлов этих, прощения попросил. Я тогда в Ястребинку две недели не приезжала. А как я могла? Пашке я что скажу? А Фотию в глаза как смотреть? Ника молчала.

— И ты еще, — горько улыбнулась Марьяна, — с тобой как? Глаза раскроешь и весь мир любишь. Я прям готова была голову разбить об стенку, думаю еще увижу, как ты на меня смотришь, утоплюсь к едреням собачьим.

— Марьяша, я тебя люблю, а не весь мир, — сказала Ника и прижала руки к щекам, — не слушай, я мелю. Нет, я не вру. Но я так.

— Я думала, пусть оно немножко хотя бы забудется. Ника… я ведь даже не знаю, кто из них, от кого я.

— О, Господи. Ты, так ты тогда?

— Сказал Пашка да? — мрачно усмехнулась Марьяна, — трепло долговязое.

— Ну и сказал. Не отцу же говорить.

— Извини. Ты права, он щенок совсем. Куда ж мне его еще мучить?

Своими бедами. В общем, когда месячные не пришли, я к врачу пошла, в Симфе. Фамилию выдумала, и адрес. А врачиха мне говорит, как вы мне надоели, ты хоть бы адрес придумала правильный, нет такого дома, на той улице. И я лежу, красная, думаю, плевать, главное, чтоб просто задержка. В общем, нет.

— И Токай вдруг случайно? Вы встретились?

— Нет. Я сама его нашла. На базаре, где фарца. Я пришла и его позвала в сторону. Ника, он меня отвез в клинику. Заплатил. И забрал меня тоже он. Ничего не спрашивал, сказал — надо будет, вот телефон, звони. Понимаешь, какой он? Другой бы. Сказал бы да ты просто грязь, шалава. А он…

— Бедная ты, бедная. Как же досталось тебе. Марьяша, ну всякое бывает, надо подождать. Я же знаю, и Пашка не стал бы тебя мучить, ждал бы. Марьяна сделала рукой отстраняющий жест.

— Подожди. У меня мозги не на месте были. Я толком не могла вообще ничего. Думать.

— Я понимаю. Да.

— А еще я знала, что Токай из самых деловых. Кто же не знает Токая. Когда он спросил, откуда и где живу, я не стала говорить, про Ястребинку. Сказала, Низовое. А про вас промолчала. На всякий случай. И потом тоже, когда мы с ним…

— Мы знаем, Марьяш. Поселок все видит. Пашка в курсе, что тебя забирал на джипе какой-то не местный. Только умный он, личность свою не светил.

— Ясно. Ника вспомнила, как задумчиво улыбался, как прижимал теплые губы к ее руке, целуя. Умный, красивый, заботливый и, ах да — еще крутой.

Очаровательный. Даже ей было с ним приятно, а что говорить о бедной замученной девчонке, на десять лет младше.

— Я уже подумала, наверное, все позади, и теперь всех мне мучений — только выбрать. Или с вами остаться или сказать, наконец — ухожу и буду с Токаем. И тут вдруг Беляш. Когда я с треснутой ногой, помнишь? Ко мне в больницу пришла Ласочка. Я чуть язык не откусила себе. Ну, представь. Эта сволочь пришла, с цветочками. Навестить, значит. А как раз вы уехали тогда. Почти ночь. Она села, ногу на ногу и болтает что-то, я говорю, ты уходи, видеть тебя не хочу. Она смеется. Ну, я тогда сказала, если не хочешь с Токаем поругаться, уходи отсюда. И она как вскинулась, аж зашипела. Вскочила, и мне на тумбочку фотку. И снова смеется, уже будто истерика с ней. А вот говорит, подавись, и матом на меня. Видишь, какие картиночки? А как думаешь, папенька с сыночком обрадуются, когда я им покажу сто фоток, и на всех любимую девочку Марьяшу в разных позах… И еще шипит мне, пальцем тычет и шипит — а ты тут улыбаешься… Я фотку взяла. Я там, правда, я улыбаюсь! Будто мне нравится! Она крикнула. Вода продолжала мерно и ласково укладывать себя на песок, все так же празднично сверкая. Мирно гудели пчелы.

— Она еще рассказывала, — глухо сказала Марьяна, — что в универе, расклеит кругом. И в поселок. И что теперь я Беляша баба, навсегда. Что у него таких три десятка и ни разу ни одна не сорвалась. Потому что сами захотели, сами в кабак шли, сами напивались и ехали трахаться.

— Ты сказала Токаю? Про это? А ты знаешь, что это шантаж и что это уголовщина?

— Не сказала. Я не смогла! Он со мной столько возился, а я снова?

Ну и еще… Ласочка сама говорила, что она к Максу пойдет с этими фотками. И расскажет ему, что я с Пашкой спала и что продолжаю. Он же ездил в больницу! Макс бы поверил! Я ведь молчала, что мы с Пашкой.

На границе яркого света и черной тени висел паук, охранял паутину, ровную, с одинаковыми блестящими лучами и поперечинами. Ника смотрела, как он покачивается, держа лапками ловчие нити. А говорят паутина, а она вон какая ровненькая. Не то что эта, о которой говорит сейчас новая Марьяна, прекрасно и дорого одетая. Которая уверяет сама себя, что любит Макса Токая и одновременно идет на чудовищную сделку с Беляшом — оберечь не только себя, но и Пашку, и дом в Ястребинке.

— Она ушла. А я думала, ночью умру. Потому что…

— Я понимаю…

— Вы меня утром забрали. И я, когда Фотий меня к предкам возил, я сама к Беляшу пошла. Одна. Вечером. Он меня выслушал. Заржал и сказал, нога подживет, приходи, расплатишься. Один раз. Всего один раз, и никаких съемок. Все мне отдаст, и фотки и пленку. Только, чтоб я постаралась. Как следует.

— И ты поверила?

В тишине стало очень слышно пчел. Только море видно плохо, подумала Ника, быстро вытирая глаз, но он тут же снова намок. И рука оказывается, уже вся мокрая. Марьяна не отвечала. И под гудение пчел и тихий шорох воды обе плакали, сидя рядом и глядя на размытый слезами берег. Им никто не мешал. Не было коз, что звякая колокольчиками, пришли бы и, мемекая, полезли к нижним цветущим веткам. Не было мальчишек, что шлепали бы по воде, разбрасывая стеклянные брызги. Не было дальнего шума автомобильного мотора, и не был плеска весел. Они были одни. Только — друг у друга, потому что обе были женщинами и разве же понять мужчине, рассказанное — даже если он настоящий и хороший. Мужчина может простить. Пожалеть. Посочувствовать или возмутиться. Но тело его, подобное телам других мужчин, среди которых Беляш с жабьим брюхом и Токай с мощными крепкими ляжками спортсмена, оно не сможет понять. А Ласочка, спросил внутренний голос, прервав Никины прерывистые размышления, она почему не с вами, и поступает так? Так чудовищно…

Ведь она тоже женщина. И ответил сам себе — может именно потому, что знает, как ранить или уничтожить. И чем взнуздать.

За воротами Ника скинула рюкзак, оттянувший плечи, и его подхватил Пашка. Свешивая длинную руку с лямками, спросил хмуро:

— Как она?

— А ты видел? Нас?

— В бинокль смотрел. Как сидели. Потом обнимались, и полезла обратно, босая. Вижу, ревели обе?

Ника зябко запахнула штормовку.

— Паш, я не могу сейчас. Мне бы одной. Вечером, ладно? Он промолчал, унося на кухню рюкзак, висящий в руке, как нашкодивший кот. Ника прошла мимо ангара, где возился Фотий, виновато постояла за открытой створкой. Так хочется войти в полумрак, кинуться на шею, поцеловать небритую жесткую щеку. Тихо ступая, вышла на дорожку, ведущую к морю, там снова полезла вверх, к цветущей степи. Оставляя дом за спиной, шла быстро, касаясь пальцами длинных стеблей, потом прятала руки в карманы, хмуря брови. Над головой высоко-высоко трепыхались жаворонки, ловя клювами солнечные лучи.

Вздыхал теплом ветер, ероша волосы.

Прощаясь, Марьяна сказала:

— Макс не будет вас трогать. Пока я с ним, не будет, поклялся. И с Беляшом он все дела прекращает, сказал, совсем Сека с катушек едет, никакого ума не осталось, только водка и понты. Но вы его берегитесь.

Серые скалы горели цветными пятнами. Лишайники были такими желтыми, будто солнце облапало серые грани горячими ладонями. Из трещин лезла красная мелкая травка, и зацветал нежной сиреневой дымкой кермек. Ника углубилась в россыпь валунов, прошла несколько поворотов, кое-где протискиваясь боком. И стала спускаться в тайную бухту. Камень-яйцо (как обозвал его Пашка с уважением «яйчище») лежал плотно, важно, влепив свою тяжесть в скалы, торчащие по сторонам бывшей тропы. В обход его туши Пашка с Никой, когда сошел снег, вырубили в глине, смешанной с каменной крошкой, новые ступенечки, укрепили их вкопанными плоскими камнями, чтоб тропу не размыли дожди. Спрыгнув на песок, Ника внимательно оглядела гребни скал, окружающих бухту. В глубоком кармане лежала, оттягивая его, та самая ракетница, ее она теперь обязательно прихватывала, когда шла сюда.

Но над неровным зубчатым краем только небо синело, катя по себе ватные облачные клочки. Ника сняла куртку, бросила на плоский валун. И разувшись, пошла бродить по мелкой воде, разглядывая яркие водоросли — зеленые, янтарные и малиново-красные. Под водой тоже была весна. Рыбная мелочь ходила стайками, сверкая полосками спин. Торчали на камушках коричневые венчики конских актиний. На макушках скал гоготали бакланы. И Ника улыбнулась, вслушиваясь — кричали чайки, новыми, весенними голосами. Она не знала, может, именно эти чайки улетали на юг и вот вернулись. Но ей нравилось думать — они просто на зиму складывали весенние крики, чтоб достать их к цветению и приходу тепла. Ноги совсем замерзли, но зато согрелось сердце и отступило черное отчаяние, ушли злые картинки, нарисованные рассказом Марьяны. Сидя на валуне, и ерзая ногами в песке, чтоб обсушить, Ника отряхивала с подошв песчинки и решала — Пашке надо сказать, не все, но про то, что девочку изнасиловали, надо. Пусть он знает, что не сама, что попала в тяжелый и черный переплет. Вряд ли он бросится к ней, каясь и зовя обратно, мужчине тяжело смириться с тем, что такое может случиться с любимой. Но пусть хоть не думает о ней плохо. И пусть справляется. Марьяна назвала его щенком и глаза у нее были такие, немножко затравленные и очень любящие, без уничижения назвала, а как что-то совсем родное, бедная-бедная девочка. Но не такой уж он и щенок. Прошедшая зима для него, как для другого — несколько лет жизни. Он сын Фотия, он выдержит. А мы ему поможем. Затягивая шнурки, решила и другое — а Фотию надо рассказать все.

Он самый взрослый и умный. И еще — спокойный. И очень красивый.

Нужно немедленно вернуться и сделать то, чего не сделала, уходя — кинуться и расцеловать, а потом пусть дальше ворочает там свои аккумуляторы и насосы. Краем глаза увидела, как чуть изменилась зубчатая короткая тень от скал. Встала, сузив глаза и рукой подхватывая смятую куртку. Суя руку в карман, повернулась резко, метнув по скуле волосы. Слева, выше камня-яйца, маячила на фоне неба знакомая черная тень — треугольником капюшона.

— Что тебе надо? — заорала в бешенстве. Эхо кинулось, взмывая и отпрыгивая от скал, — что ты за мной ходишь? Побежала к тропе, быстро полезла вверх, на ходу вынимая ракетницу.

Сердце колотилось от ярости, губы кривились, в сухом горле будто насыпан мелкий песок. Новые ступеньки послушно ложились под уверенные подошвы. Вылетая из путаницы скал, Ника свернула влево, пробежала десяток шагов, уже видя — пусто. Исчез, ввинтился куда-то в россыпь камней, что были набросаны вокруг больших скал. Тяжело дыша, остановилась, оглядывая цветущую степь с редкими белыми деревцами, нагромождения скал по левую руку. И зацепившись глазами за непонятную помеху, медленно подошла, путая ноги в густой цветной траве. Среди старых обломков, что казалось, росли из земли вперемешку с травой, лежал мертвый баклан, расправив геральдические, четко прорисованные крылья и повернув набок обрубок шеи. Головы у птицы не было. Ника отступила и быстро пошла по тропе обратно к дому, изредка настороженно оглядываясь. Ракетницу держала в руке.

 

Глава 13

Голос у Марины был сильный, гулкий, будто не говорила, а дудела в трубу. И сама казалась Нике похожей на такую, свернутую тугой улиткой с широким раструбом — геликон, что ли, называется. Не потому что была скручена или толста, а так же — ладно собрана и бронзово уверена в своих действиях и словах. Коротко кивнув Фотию, Марина устремилась к дому, встала, твердо оглядывая фасад и уперев в бока крепкие ручки. Сверкнули очки в тонкой золотистой оправе.

— Михаил? Подойди и зафиксируй. Из-за угла вышел Мишаня, вздыхая, выудил из кармана мятых брюк новенький блокнот в кожаной блестящей обложке. Повесил над исписанным листом клювик авторучки.

— Каждый номер, — прогудела Марина, — необходимо отделить от соседнего полотняной гардиной. Это обеспечит отдыхающим личное пространство. И — уют! Последнее слово упало увесистой гирькой. Мишаня послушно закорябал ручкой. Кашлянул, и Марина оглянулась выжидательно.

— Мариночка, а ходить? Туда-сюда, как ходить, если гардины эти? Та закатила круглые глаза.

— Пиши, горе. Гардины закреплены на карнизах, на-кар-ни-зах, и сдвигаются! Прошли и за собой задвинули. Сохраняя…

— Я понял, понял — уют.

— У детской площадки, — повела Марина рукой.

За углом Пашка прихлопнул рот рукой и сделал большие глаза. Ника сдавленно захихикала, сгибаясь на старом бочонке. Мишаня вдруг закрыл блокнот и, повышая голос, перебил жену:

— Фиксация отменяется. Сейчас мы с тобой пойдем купальный сезон открывать. Марина минуту подумала, с сожалением оглядывая не охваченное заботами пространство.

— А где же молодые? Они нам составят компанию?

— Нет, — поспешно отказался Мишаня, — сами пойдем. А Вероника и Павел, они очень-очень заняты! Воплощают в жизнь твои рекомендации, прямо сейчас вот. Марина кивнула, мол, кто бы сомневался. И твердо топая полными ногами, устремилась к веранде первого этажа. Мишаня сунулся следом, но она выразительно посмотрела и захлопнула дверь перед толстым носом бывшего мужа. Пашка высунулся из-за угла и шепотом докладывал Нике:

— Не пустила. Пошел облачаться к себе. О, гремит там, внутри.

Наверное, букет готовит. Ника, у тебя сомбреро есть?

— Откуда ж? А зачем?

— Здрасти! Мишаня будет предложение делать, а мы как грянем из-за скалы, серенаду. Ника откинулась к теплой стене и захохотала, представив, как они с Пашкой, в сомбрерах, умильно скалясь, выходят с гитарами и трясут бахромой на рукавах. Через пять минут Марина выплыла из своего отдельного номера (Мишаня робко надеялся, что после предложения руки и сердца ему будет позволено выехать из своего холостяцкого и воцариться рядом), таща в руке плетеную кошелку, украшенную пластмассовыми цветами.

Мишаня из своего вышел, пятясь, путаясь на ходу в тяжелом пакете с оттопыренными боками, складном зонте и повешенных на шею ластах, связанных тесемкой. Марина подозрительно оглядела звякающий пакет и улыбнулась Нике с Пашкой, которые, как два ангела, сидели на корточках посреди садика и копали ямки под цветы.

— Деточки, мы вас ждем, — она подняла руку с часами, поразмышляла, — через… час и пятнадцать минут… в пятидесяти метрах от правого края бухты, если стоять лицом к воде… и с собой ничего не берите, кроме пары шезлонгов, зонтика, двух полотенец, обязательно головные уборы, крем для загара, от загара не надо у меня есть, и… ах да, и Федя тоже пусть с вами приходит. Поправляя наверченное до подмышек алое парео с большим цветком пониже спины, Марина устремилась по дорожке, докладывая поспешающему Мишане:

— У этого места прекрасная энергетика, просто прекра-а-асная.

Дальше, влево, там хуже. Я ощущаю волны негатива. Скажи Федору, чтобы не расширял границ в сторону поселка.

— Хорошо, Мариночка, — соглашался Мишаня, роняя зонтик, — волны, негатив, кому сказать?

— Горе мое! — бывшая жена всплеснула незагорелыми ручками, скрываясь за поворотом, ведущим вниз, к пляжу, — да Фотию своему, Фо-ти-ю!

— Не расширять… — донесся послушный мишанин тенор. Ника и Пашка переглянулись. Вместе вскочили и, отряхивая руки, бросились к маленькому дому.

— Я первый!

— Нет, я, я первей подумала!

— Та. Я немножко и тебе отдам.

— Еще чего!

На звон железных ступеней из ангара вышел Фотий и, вытирая промасленной тряпкой руки, запрокинул лицо, глядя туда, где за парапетом крыши уже торчали две башки и сверкали стекла бинокля.

— Без вас хоть что-то может обойтись в Ястребиной? Дайте вы людям побыть наедине!

— Пап, да ну. А вдруг он не сумеет? Отдай цейса, Ника. Ща уроню ж тебя с крыши.

— Подожди… О-о-о!

— Что? — засуетился Пашка, толкая ее плечом.

— Что? — заинтересовался снизу Фотий, — ну, что там?

— На колено встал! Цветы! Паш, и правда, цветы, елки-палки! Фотий внизу засмеялся.

— Подожди, у него там и шампанское в кульке. Все магазины обегал, пока я ждал. Все искал то самое. Как в первый раз, значит.

— Ника! — грозно сказал Пашка. Она сунула ему бинокль и затопотала по лестнице вниз, звеня ступеньками. Выходя из тени, пошла к мужу, что стоял на свету, сунув руки в карманы старых камуфляжных штанов и чуть сутуля широкие плечи, обтянутые любимой черной футболкой. Склонив голову набок, смотрел, как она подходит, поднимая лицо, и карие глаза темнеют, а на скулах разгораются легкие пятна румянца.

— Стоит. Говорит че-то, — докладывал увлеченный Пашка. Ника прислонилась к черной футболке и обхватила Фотия руками.

— Ты поверишь, я до сих пор к тебе не привыкну никак. Ты что — совсем-совсем мой?

— Да, Ника-Вероника. Именно. Она вздохнула, и снова прижалась, слушая сердце. Ей ужасно нравилось, что оно бьется так мерно, такое надежное. Только по ночам, когда они любились… Не надо сейчас про ночь, приказала она себе.

— Ты еще не успел меня заревновать к Пашке?

— Почти. Потому и вышел. Присмотреть.

— Угу. Я вовремя спустилась.

— Руку целует! О-о-о! Марина кивнула! Кивнула, пап! Ы-ы-ы-ы, Мишаня ее на руки берет! Да вы что там, оглохли, что ли? Пашка отнял от лица бинокль и посмотрел вниз, на светлую макушку и под ней — копну вьющихся каштановых волос.

— Целуетесь снова! Ну как маленькие. Эгоисты! Там, между прочим, судьба решается!

— Угу, — отозвался Фотий, обнимая Нику за плечи, — второй раз уже, кабы не третий. Паша, давай вниз, они нас ждать будут, через…

— Через сорок три минуты, — подсказала Ника. Вдвоем они поднялись на крылечко маленького дома.

— А-а-а! — заорал Пашка, — он ее уронил! В воду прям! Что будет…

Через полчаса вся компания сидела на песке, в притащенных из корпуса шезлонгах. Марина краснея, похлопывала по лысине Мишаню, который устроился у ее ног, и держал обеими руками пухлую ручку.

Фотий и Ника пили шампанское, а Пашка, вопя, забегал в зябкую воду, нырял и выскакивал обратно, тряся мокрой головой.

— Энергетика, говоришь, — задумчиво повторил Фотий, — ты права, Марина, в поселке всякое. У нас лучше и чище. Пока что.

— Так и будет, — величественно постановил Мишаня, поправляя ерзающий по белой спине жиденький хвостик черных волос, — бандит этот теперь вряд ли сунется. Скажи спасибо Вовке. Конечно, придется тебе теперь номерок держать для генеральских жен.

— Да пусть, — Фотий махнул рукой, вытягивая длинные и уже загорелые ноги в шортах, — лишь бы шалить не ехали сюда сами служаки. Ну, ты понял, да?

— Нет-нет, — успокоил Мишаня, с неохотой отпуская руку невесты-жены, которая, пощупав сохнущее на спинке шезлонга парео, встала и направилась к воде, — никакого разврата, только дамы и детишки, и старые служивые перечницы. И глядя, как Марина, пожимаясь, пробует воду ногой, вполголоса прибавил:

— Для этого у них другие места есть, а жен тоже ж куда-то надо.

Такой вот, Феденька, натуральный обмен, они тебя прикрывают, а ты платишь гостеприимством, сплошной феодализм. Пашка плеснул на Марину водой, и она вдруг, в два прыжка подскочив к нему, ловко сшибла его в невысокий прибой.

— О-о-о! — возмущенно заорал тот, — нечестно, я ж не могу, ты же дама, теть Марина!

— Зато я могу, — оживился Мишаня, с кряхтением встал и побежал к воде, тяжело перебирая худыми ногами в смешных попугайных трусах.

Запрыгал вокруг жены, пытаясь затолкать ее в воду.

— Как хорошо, что Мишаня помог, — Ника допила шампанское и ввинтила стакан в песок, — а Вовка — друг его и генерал, да?

— И друг, а раньше служили вместе. Мишка, чтоб ты знала, великий шифровальщик, таких единицы.

— Ничего себе. А с виду просто чудак. А Марина?

— Марина — профессор. В институте высшую математику преподает. В Москве. Даже не знаю, как они с Мишкой жить будут. Наверное, как и жили, только в гости друг к другу ездить станут почаще. Ника засмеялась, подставляя солнцу лицо. Через закрытые веки теплые лучи рисовали алые узоры.

— Как все удивительно! Она тоже такая, все толкует про энергии и всякие позитивы-негативы, я думала — ну, обычная тетя, из тех, что на эзотерике сдвинуты.

— Они, Никуся, давно уже позволяют себе быть самими собой. Люди среднего ума как раз чаще выглядят самыми нормальными, средними, такими, как положено.

— Как я. Я вот совершенно нормальная.

— Ты-то? — Фотий откинулся на полотняную спинку и захохотал, — Вероника, ты серьезно считаешь себя нормальной?

— А что? — обиделась Ника, осматривая купальник, розовые от солнца руки и ноги. И фыркнув, тоже расхохоталась.

— Оййй, я что-то вспомнила, как ты паспорт свой полоскал под краном. А я заснула с ключом наперевес. От страха. Два совершенно нормальных таких существа. Фотий потянулся, закидывая руки за голову и щурясь на нестерпимую небесную синеву.

— Ты, Ника, совсем особенное существо. Что? Открыл глаза, пристально глядя на ее вдруг осунувшееся лицо.

— Я… Он мне те же слова говорил. И всем их говорит, я знаю.

Токай. Это способ такой, чтоб девочек к себе притянуть. Ах, ты совсем особенная. И каждая соглашается, думает — наконец-то, нашелся такой, который меня разглядел. Извини. Я хотела сказать дальше. Я хотела сказать — ты это говоришь, и тебе я верю. А ему нет. А слова — одинаковые.

— Он просто ими пользуется. Нажимает на нужные кнопочки. Я тебя попросить хочу, Никуся. Не позволяй себя загонять в угол. Ты попалась, без всякой вины. И я не знаю, где была ошибка, ты ведь просто пошла со своей Васькой, никакого криминала. И чуть не влипла, тем не менее. А Марьяшка вот влипла. Паша щенок еще, у него сил больше, чем у меня. А я…

— Я не буду, — поспешно сказала Ника, — я понимаю. Не знаю, как этого всего избежать, но ты все время в моей голове, понимаешь? Ты и Женька, и я надеюсь, что это поможет. Он кивнул. Провел рукой по ее покрасневшей от солнца коленке.

— Я тоже надеюсь. Мокрые молодожены вернулись, и Мишаня усадил Марину, укутывая ее полотенцем. Выкопал из бездонного пакета мешочек с чищеными орехами и уселся, жуя и жмурясь на солнце. Пашка кинулся ничком на расстеленное старое покрывало, дергая мокрыми плечами, задышал тяжело, раскидывая руки.

— А-а-а, класс какой.

— С мая отпускаем Веронику в отпуск, — сообщил Фотий, — приедут Нина Петровна с Женькой, может, и девочки. С ними побудешь, Ника, а мы на хозяйстве. Не возражай, работа не убежит, на всех хватит — до сентября будем вкалывать, как черти.

— Да я и так могу. И мама поможет! — Ника возмущенно смотрела на спокойное лицо. Но Фотий покачал головой, и, не давая ей договорить, продолжил, повышая голос:

— А в июне приедут ребята, и мне надо поехать с ними на побережье, наверное, с неделю будем кататься, или дольше. Ника опешила, быстро поправила волосы, чтоб не мешали видеть его лицо.

— А я? Я буду одна? Он улыбнулся.

— А хочешь с нами? Ника вспомнила улыбчивых американцев, невысокого Стивена с быстрыми кривыми ногами и низким голосом, и как они по вечерам возбужденно кричали, перебивая друг друга и поедая жареную картошку, а потом сидели молча под низким, полным звезд небом, шлепая на руках комаров и лишь изредка перебрасываясь ленивыми словами. Вспомнила Джесс, жену белозубого Айвена, быструю и молчаливую, казалось Нике — она даже спит в гидрокостюме, а нет, пару раз видела ее рано утром на пустом пляже, — купалась голая, сверкая мальчишеским длинным телом. Но не это ведь главное, а то, что они будут ехать, тремя пыльными машинами, останавливаться на краю степи, ставить палатки посреди бесконечной полосы желтого песка. И вечерами сидеть у костра, а после они с Фотием будут вместе. Как все эти два года, уже два года! И это — счастье.

— Тогда поедешь, — ответил за нее, глядя, как цветет улыбкой, — а Нина Петровна побудет на хозяйстве, с Пашкой.

— У-у-у, — промычал тот для порядка, утыкаясь носом в покрывало, — ладно, я и так каждое лето, а Ника еще не была.

Когда возвращались, Ника тихо спросила, отстав, чтоб Пашка не услышал:

— Фотий. А как же Беляш? Вдруг, когда мы уедем, случится что?

— У нас будет рация. И в Ястребинке пока мы катаемся, подежурят Вовкины пацаны. Зря, что ли ты их тут прикармливала.

— Они худые, — вступилась Ника за пограничников, которые теперь время от времени наезжали парой пятнистых машин, чтоб по командирскому повелению помочь в обустройстве генеральского люкса.

Совсем мальчишки, с тонкими шеями, торчащими в коробчатых воротниках какой-то бросовой полевой формы. Ника в такие дни готовила большущий казан плова или отваривала чуть не полмешка картошки, жарила рыбную мелочь — песчанку или кильку, выходило много и недорого. Мальчики ели, краснея от сытости ушами и щеками, вздыхали, вытирая рукой детские рты, а она смеялась и что-то шутила, чтоб не садиться напротив, подпирая рукой подбородок.

— Да я не против, — сказал Фотий, — если бы Пашка не пошел учиться, тоже бегал бы сейчас по степи в полной выкладке. И еще — Мишаня поговорил с Маринкой, у нее бывшая сокурсница нынче в министерстве культуры. Заседает в комиссии по охране исторического и природного наследия. Сейчас пробуют выбить для бухты статус заповедной территории.

— И это, конечно, Беляша сильно остановит, — уныло отозвалась Ника, — забором же от всего мира не отгородимся?

— Что можем, то и делаем, Никуся.

— Жизнь на потом не отложишь, — ответила она ему его же словами, — ты прав, будем жить.

— Я тоже приеду, в июне, — вдруг вступил незаметно подошедший Мишаня, — пока вы там будете резвиться дельфинами, так и быть, похозяйствую и посторожу. Он гордо выпятил живот над тугой резинкой широких трусов. Удобнее перехватил тяжелый пакет с торчащими из него ластами. Фотий кивнул. И заинтересовался, прислушиваясь, как пакет громыхает, стукаясь об мишанину ногу:

— Ты на пляже хоть что-то оставил, мелочевщик? Пару камней, скалу, десяток ракушек? Или все подобрал?

— Феденька! Да тут всего-то три железки, да несколько интересных обломков. Марине не говори, а оно пригодится, почистить только слегка.

Вечером они сидели на пиратской веранде и слушали, как Марина гудит решительным тоном:

— Когда я соглашалась на твое предложение, Михаил, то не имела в виду, что в нашем номере снова будет склад барахла! Или ты немедленно, не-мед-лен-но унесешь весь этот хлам в мусорку или никакой свадьбы не будет!

— Мариночка! Ну, какой же хлам! — слова прервались грохотом, звоном и Мишаниным оханьем, — да посмотри, какой дивный осколок снаряда!

— Снаряда?

— Все-все, выкидываю! Из темноты явилась взъерошенная фигура, прижимая к животу кучу темных обломков. Сверкнули толстые очки, перекошенные на одну щеку.

Переступая и поднимая ногу, чтоб коленкой удержать сокровища, Мишаня хрипло зашептал:

— Феденька, ну пусть полежит, а? В уголку. Я прикрою тряпочкой. А потом заберу. Почищу. Это же… Сейчас! — завопил он, бочком обходя сумерничающих и бережно сваливая хлам к стене, — сейчас, Мариночка, уже лечу! И исчез, шлепая по дорожке. Хлопнула дверь в номере, теперь уже номере новобрачных. Отсмеявшись, Ника притихла. Пашка вышел из маленького дома, приглаживая рукой расчесанные светлые лохмы, и застегивая пуговицы цветной гавайки. Сказал независимо, в ответ на вопросительный взгляд отца:

— В поселок прогуляюсь. Танцы-шманцы. А то ведь скоро уеду, надо кое с кем попрощаться. И насвистывая, скрылся в темноте. Ника подъехала на тонконогом стуле поближе к Фотию, просунула руку под его локоть и прижалась щекой к плечу.

— Ты не волнуйся. За него. Хотя, что я. Сама волнуюсь. Фотий встал, поднимая и ее тоже.

— Пойдем, Ника-Вероника. Устала? Пойдем спать.

Но не спали они еще долго. Фотий, нависая и вглядываясь в белеющее лицо, думал о том, что вот, в его доме теперь есть еще один дом, и этот дом — она. И то, что пришло на место жаркой влюбленности, которая была как хмель, кружила голову, оно еще лучше, и никогда раньше не испытывал он такого покоя, такого отдохновения, когда днем может случаться все, что угодно, и он все вытянет, зная, что после придет ночь и они будут друг у друга. По-честному, без теней и секретов, одним целым. Тысячи слов были написаны об этом, хотя о горячей поре влюбленности написаны, наверное, миллионы. Но никакие новые первые ощущения не сравнимы с тем продолжением, развертыванием, — общей дорогой. И эти тысячи слов ничего не значили, пока сам не почувствовал. На себе. Себя в ней. Вокруг нее.

Вместе. Двое — одно.

— Ты мой дом, — сказала она шепотом, медленно отлепляясь и укладываясь навзничь, но не отнимая руки от его бока, — дом. Чего ты смеешься?

— Я думал об этом. Сейчас.

— Нет, — сонно поправила она, — это мы думали. Вместе.

 

Глава 14

Василину и Тинку привез Митя, темнея в раскрытом окне иномарки круглой стриженой головой, выставлял локоть, осторожно выворачивая машину. И когда барышни вышли, ахая, щебеча и раскрывая навстречу Нике руки с болтающимися на локотке сумочками, вылез сам, встал, неловко и независимо оглядываясь. Повел мощной шеей в вороте запыленной белой рубашки. И с одобрением уставился на Никины загорелые ноги, еле прикрытые короткими джинсовыми шортами.

— Куся, — докладывала Василина, чмокая воздух около щеки жирно накрашенными губами, — такая жара, слу-у-ушай, у меня дезик выдохся весь, ну хорошо, Митя вспотел еще больше, так мы окошки пооткрывали и ехали, Куся мимо коров и там еще свалка! А коровы, они ели пакеты.

Мусорные. Рвали зубами прям. Ты мне скажи, а как же это вот — молочко прям из-под коровки? Оно же, наверное, пластмассовое совсем? Ника церемонно кивнула Мите и, таща Василину на локте, поманила его за собой. Тина шла рядом, поправляя рыжие волосы, забранные японскими деревянными шпильками.

— Да ты когда молоко пила в последний раз? В детсаду, наверное!

— Я волнуюсь глобально, — строптиво возразила Василина, спотыкаясь и подворачивая каблуки, — а в саду я не была, у меня домашнее воспитание. Митя брел за ними, таща в руках два баула.

— Так ты теперь не будущая Криничка, — шепотом поддела подругу Ника, — или это твоя тайная страсть? Васька помрачнела. Прижалась к локтю Ники маленькой грудью.

— Ты прикинь, ведь ты была права, когда говорила… не ты говорила? Ну, кто-то же мне говорил. Этот типчик, который Криничка, оказывается, он с бандюками заодно! Оказывается, он им звонил, когда везет девок! А я-то дура, дура! Как хорошо, что я еще до того как узнала, влюбилась в Митю. И даже страдала, как же ему скажу. А не пришлось. Такое было, ой такое! Даже в газете писали, в «Южноморском рабочем». Куся, он теперь — уголовный элемент. А я была бы — жена уголовного элемента. А у Мити фамилие, между прочим, графское.

Левицкий Дмитрий.

— Вась, потише.

— Да что ж он, — вытаращила синие очи Василина, — фамилии своей, что ли, не знает? Тина фыркнула, аккуратно обходя скамейку.

— Вам номер-то один нужен? — Ника ткнулась в маленькое васькино ухо.

— Троим? — Васька остановилась, — нет, ну ты что. Тина будет отдельно.

— Тьфу ты. Ладно, я поняла.

Василина оглянулась и замахала рукой, указывая Мите, куда на веранде поставить баулы.

— Мы переоденемся и сразу на пляж. Кусинька, ты побудешь с нами? А Нина Петровна, надо хоть поздороваться же! Митя, вот дверь, иди, иди внутрь, ключик я сейчас принесу. Но Митя, сбросив баулы, повернулся и, уставившись на гору аквалангов, сваленных у стены дома, обрел голос.

— А мне тоже можно? Понырять. Из-за угла вышел Пашка, коричневый, тощий, на голову выше гостя.

Сказал, важничая:

— Только с инструктором. Если нет допуска. Митя кашлянул, краснея круглым лицом. И неловко пожал бугристыми плечами:

— Да откуда ж. А ты что ли, инструктор? Пашка гордо кивнул. Митя с готовностью протянул ему ладонь, похожу на совковую лопату. И вместе они пошли за угол, что-то уже обсуждая.

Василина растерянно глядела вслед.

— Ну, все, Вася, — вполголоса сказала Тина, усаживаясь на скамейку в теньке и вынимая пачку сигарет, — пропал твой Дмитрий Левицкий, для совместного отдыха пропал.

— Ну и ладно, — гордо ответила Василина, — зато у меня новый купальник. Пойдем, Куся, дай скорее ключ, я зайду и запрусь в номере, и буду переодеваться медленно…

— И сексуально, — подсказала Тина, чиркая зажигалкой.

— Да! А он будет биться, грудью, а я не пущу. Скажу, иди к своим водолазам! Ника плюхнулась рядом с Тиной и отвела рукой подсунутую пачку.

— Васинька, боюсь, тебе придется ну очень медленно переодеваться.

Его теперь от Пашки за уши не оттащишь.

Так оно и вышло. В корпусе уже поселились гости — две семьи, в одной девочка-подросток, в другой малышня погодки — пяти и шести лет. Их торжественно взял под крылышко Женька, отвел к детской площадке, где сдал трепещущей от волнения и ответственности бабушке Нине, а сам сбежал «к мужикам». И целыми днями ходил за Пашкой, который ворочал снаряжение, наводя последний лоск перед июньским открытием сезона. Митю плавно привлекли к делу. Раздели, облачили в плавки и пиратскую бандану, призвали Ваську, чтоб намазала кремом белые бицепсы и трицепсы и ласково отправили обратно, как выразился Пашка, «в курятник». «В курятник» благоговейно повторял Женька, запоминая полезную мудрость. И целую неделю девочки мирно валялись на песке, наблюдая, как на сверкании прибоя Пашка обучает Митю облачаться в снаряжение, заходить в воду, пятясь и шлепая ластами. И ныряет рядом, мелькая черными пятками и блестящей тюленьей задницей тонкой гидрухи. Изредка к девочкам присоединялся Фотий, быстро выкупавшись, слушал женскую болтовню, валялся рядом с Никой, обсыхая. И после, извинительно разводя длинные руки, впрыгивал в шорты и садился за руль запыленной «Нивы», уезжая по многочисленным уже летним делам.

Нужно было закупать свежие продукты, привозить электрика и сантехника, заказывать цистерну пресной воды, ехать встречать отдыхающих или бронировать обратные билеты. Ника в эти медленные и спокойные для нее дни видела его в основном издалека, приподнимаясь, следила глазами за высокой коричневой фигурой, иногда путая с Пашкой, а после снова укладывалась рядом с Тиной, набрасывая на лицо потертую бейсболку. Тина понимающе смеялась и декламировала что-то поэтическое, всякий раз в тему. Однажды, лениво рассказывая что-то про общих знакомых, Тина вдруг хлопнула себя по лбу изящной ладонью:

— Слушай, а я же про этого твоего Токая забыла рассказать новости!

— Да не мой он, — открестилась Ника, укладываясь удобнее и заинтересованно глядя на подругу, — говори, не томи.

— Видела я его в ресторане. В «Каравеллу» мы ходили с, ну, неважно, с одним хорошим приятелем. И там Токай, с молодой, говорят, женой. Отмечали переезд, короче квартиру в Южноморске он продал и сваливал в Симф.

— Прям, королевская особа, — со злостью прокомментировала Ника, — как еще в хрониках не отметили, наш героический горожанин покидает родные пенаты. Подожди. Как это жена? Он женился?

— Не королевская, но его же все знают. Бандюки нынче лезут во власть, ты не поверишь, чьи фотки в газетах печатают, вот, мол, кандидаты в депутаты. А еще пять лет тому, чуть ли не их разыскивает милиция. Женился, вроде. А ты чего ошарашилась? Насколько я знаю, это то ли третья, то ли четвертая дурочка у него. Как раз приятель и просветил, пока мы из уголка скромно на их банкет смотрели. Ах, Никуся, там и черная икра и красная, и всякие импортные бутылки, и чуть ли не лебедей с петрушкой в зубах выносили. Чего загрустила? Тина отвернула край широкой соломенной шляпы, чтоб лучше видеть мрачное Никино лицо.

— Э-э, да неужели…

— Нет. Не то. А жена новая, она какая? За лебедями ты ее рассмотрела? Тина пожала загорелыми плечами и снова приладила шляпу, чтоб укрыть от солнца облезающий нос.

— Мелкая, черненькая. Глаза большие, эдакая трепетная лань с тонкой шеечкой. Не скажу, что прям красотка, нынче крутые все больше блондинок выбирают, да чтоб с сиськами, да кучерявых. Но что-то в девочке есть. Может, просто молодость? Я так прикинула, на вид ей лет чуть не шестнадцать, ну, не больше двадцати точно. А он из моих ровесников, уж к сороковнику подбирается. Ника села, обняла колени, укладывая на них подбородок. Вот тут их фотографировали, приезжие, Пашка подныривал, вырывался из воды, а на плечах хохочущая Марьяна. Гикая, прыгал, подбрасывая. И она, сложившись пружинкой, выпрямлялась, улетая вверх и после ласточкой наискосок в воду. И все это — в непрерывном сверкании радостных брызг. Очень здорово было на них смотреть. Но с другой стороны — Пашка в обтрепанных шортах и резиновых шлепанцах. И великолепный Макс Токай — с парой машин, квартирой в Симфе, кандидат ешкин кот в депутаты.

— Ника… — напомнила о себе Тина. И Ника, кашлянув, кое-что ей рассказала. Вернее, уточнила детали того, что немножко рассказывала раньше. Конечно, о приключениях в доме Беляша она не говорила, и о том, как нашла там Марьяну. Но кто такая очередная Токая жена — сказала. И пока Тина всплескивала руками, проникаясь горячим сочувствием к ныряющему вдалеке Пашке, Ника вспомнила и еще кое-что. Тоже из неприятного.

— Тинка, раз уж мы про уродов. А в городе насчет мутных дел с молодыми девчонками, ничего не болтали? Вроде бы взяли там кого-то. Я краем уха слышала, про шантаж. Правда то поселковые сплетни, ты ж понимаешь, какое оно сюда кривенькое доходит.

— Точно! — Тина переползла к Нике на покрывало. Поодаль по прибою прохаживалась Василина, выгуливая новый купальник, сверкающий россыпью стразов. Изредка помахивала подругам рукой.

— Было. Одну фирмочку прикрыли, где фотки печатают и пленки проявляют. Пришли с обыском, а там — пачками порнушка, и вся — с молодыми девахами, городскими. Прикинь! Арестовали парня, который на печати стоял, ну и хозяина тоже. Хозяин вышел, а пацан сейчас под следствием. Вроде он сам этой фигней занимался. Приглашал барышень, фоткал их, на свиданках. О, а началось-то как! Одна из девчонок оказалась дочкой городского какого-то босса. Парниша и не знал, ну, пацанка, в кабаке ее снял, пригласил на хату. А она безбашенная совсем, когда стал пугать, фоточки показывать, она сразу к папе рванула, пожаловалась. Папе ее выручать не в первый раз. Так и взяли его. Вот все, что знаю. Еще знаю, вроде бы, на гаражи он их увозил, или куда на дачи, не в городе значит.

— Один, выходит, — мрачно сказала Ника, — один приглашал, один снимал и после шантажировал. Многостаночник какой. И чего требовал с дурочек? Тина пожала плечами:

— Наверное, денег. Ну, может, спали с ним. Такой вот козел.

Хорошо, что его накрыли. Васька догуляла до сложенных на песке аквалангов и встала над ними в соблазнительной позе, ожидая, когда Митя поднимет голову. Ника думала. Скользкий Беляш, выкрутился, и Ласочка тоже. Попался, значит, только исполнитель, к которому они пленки возили. Как тогда она подслушала — дождешься сам, сказал один колинька другому, чтоб все чисто и не как в тот раз. Может и Токай отмазал дружка, негоже молодую жену светить в порноснимках. Для Марьяны это неплохо, ей и так досталось, а тут еще всей милицией будут по ней глазами елозить да вопросы задавать и записывать. Но, если, в общем, подумать — снова эти уроды сухими из воды вышли, такое вот свинство.

— Смутное время, Никуся, — вполголоса ответила на ее мысли Тина, — не повезло нам жить в смутное время. Как говорили старые мудрые китайцы, когда проклинали «чтоб ты жил в эпоху перемен», вот и мы так попали и живем. Зато как интересно. Я тебе там пару журналов привезла, в сумке и валяются. Писатель Довлатов, а еще Лимонов.

Раньше такого не напечатали бы. Почитаешь.

— Да. Конечно, почитаю, спасибо. Заслоняя солнце, над ними встала Василина, и подняла палец, озаряясь идеей.

— Хватит валяться! Станете толстые, как тюлени. А лучше мы с вами накрутим парадные парео и двинем в поселок! Там наверняка есть какие-то бары, а Куся? Чтоб коктейль, с зонтиком, и мороженое. И мы такие сидим, втроем, вва-ва-ва, как в заграничном кино!

— А вокруг коровы, — подхватила Тина, — зубами пакеты мусорные так и рвут, копытом придерживая.

— Фу, какие вы неромантичные. Мы отвернемся, от коров.

Ночью Нике приснился Токай и голубая вода в квадратном бассейне.

Сама она сидела, повесив голову с мокрыми волосами, смотрела, как рисует вода нежные равнодушные арабески и от этого все внутри мутится и качается. Снова и снова железные руки хватали ее плечо, швыряя в полную людей комнату, и мужской безжалостный голос повторял одно и то же:

— Да забирай! Фотий разбудил, поворачивая к лунному свету ее мокрое от слез лицо. Но она сказала, что забыла, какой кошмар снился. И послушно легла рядом, держа его руку, задышала мерно, слушая, как он снова засыпает. Долго смотрела в смутные узоры старого коврика на стене.

Боялась заснуть и услышать опять.

— Да забирай!

 

Глава 15

А потом наступил июнь. И даже в Низовом, где летний сезон начинался намного позже чем на южном курортном побережье, все отельчики заполонили отдыхающие. Да что отельчики — в каждом дворе сдавались все свободные времянки, веранды, наспех построенные халабудки и навесы, задернутые линялыми шторами. Местное население растворилось, сделалось невидимым в толпах праздных ленивых людей, и опознать аборигена можно было разве что по количеству одежды — приезжие практически не одевались, разгуливая по разбитой грунтовке в плавках, купальниках, прозрачных туниках. Автобус выгружал партию озабоченных родителей, окруженных детишками, белые лица смешивались с лицами почти черными от загара, коричневели день ото дня, уезжали, маша в окна морю и скалам, и снова белолицые подмешивались в загорелую ленивую толпу, чтоб через несколько дней изменить цвет. Вечерами ахали за домами фейерверки, тумкала музыка из раскрытых дверей летних кафе, где не было стен — лишь крыша и тростниковые изгороди, мигали вспышки дискотечных фонарей. Порыкивали автомобили — внезапно появилось много иномарок, потертых и старых, купленных за недорого почти на свалках и бережно привезенных на палубах кораблей.

Парами ходили накрашенные девочки-подростки, манерно вышагивая и косясь на кавалеров, что днем гонялись за ними в воде, подныривали, дергая за ноги — «топили». В Ястребинке тоже было многолюдно. На кухне шуровала кастрюлями Алена Дамочка, туго закрутив русые волосы и натыкав в них шпилек, вытирала потный лоб ладонью. В магазине она взяла отпуск, чтоб подзаработать в горячий сезон. Приехал, как и обещал Мишаня, проводив свою снова жену Марину в Москву. Расхаживал в трусах, с гордостью поглядывая на коричневые волосатые колени, и каждый вечер висел на телефоне в маленьком доме, крича Марине о новостях. Шестилетний Женька упивался ролью старожила и Ника, которая только успевала поворачиваться, иногда ловила его, чтоб поцеловать в облезлый нос и рассказать о своей материнской любви.

— Да я знаю, знаю я, мам, — соглашался сын, нетерпеливо поглядывая туда, где его ждали белолицые неофиты возрастом от пяти до двенадцати. Возиться с четырехлетками Женька считал ниже своего достоинства и перепоручал их бабушке Нине и романтичной одинокой тете Эмилии, которая приехала в поселок навестить племянницу, и была уловлена Фотием на временную работу. И хотя в Ястребинке сдавались всего шесть номеров, временами Нике казалось — двор, пляжик, веранды и окрестная степь потерялись за гомонящими и смеющимися людьми. Вечером, уставшая и оглушенная, с глазами, полными обгорелых женщин, ревущих детей, стопок чистого белья и гор белья в стирку, бешено лающей на кота Степана собачки, и сверкания моря, Ника валилась спать, приваливаясь к боку Фотия, с трудом вспоминая, завела ли будильник. И просыпаясь под неумолимый трезвон, мечтала об августе, когда станет тихо и просторно. Приехали дайверы, мешая английскую речь с русскими словами, быстро и деловито собрались и, не успев опомниться, Ника расцеловала маму и Женьку, помахала рукой важному Пашке и уселась рядом с мужем на переднее сиденье «Нивы». За ними пылили еще две машины, в одной ехал переносной компрессор и прочее снаряжение, а все заднее сиденье Нивы было завалено палатками, надувными матрасами и коробками с тушенкой. Фотий улыбался, поглядывая то на дорогу, то на молчащую Нику, которая рукой придерживала пряди выгоревших волос.

— Умаялась? Ничего, неделю будет нам тихо. Ну, почти. Она тоже улыбнулась ему. Так хорошо было ехать и молчать, смотреть, как плывет мерная степь, с набросанными по ней серыми валунами, редкими одинокими деревьями и за ней тянется бесконечная вода. В намеченных местах останавливались, разбивая лагерь.

Компрессор гудел, черные фигуры у воды бродили, исчезали в сверкании, появлялись снова, таща черепки, чиркая по истертой на сгибах карте новые значки. К вечеру солнце садилось то в воду, присасываясь к глади красным подолом, то в дальнюю степь, заволакивая дымкой пологие курганы. И в бескрайней темноте было все так, как увиделось Нике еще до поездки: костер и негромкие усталые разговоры, смех, запах еды, чай в обжигающей кружке, а после — сон и любовь, отграниченные тонкими стенками палатки от чужих глаз, но не от звучания степной ночи. В ней — непрерывное поскрипывание сверчков, крики ночных птиц, чьи-то мирные шорохи совсем рядом с ухом, шум древней воды. Перед сном Фотий колдовал над рацией, выслушивал Пашку и Мишаню, а Ника болтала с Женькой, понимая, как тому важно — поговорить в черный микрофон, солидно нажимая кнопку. Через пять дней Нике стало казаться — они тут почти всю жизнь и можно обходиться без слов, просто живя в этом подсоленном морем жарком воздухе. Она загорела так сильно, как сумела ее кожа — не до черноты, а до темно-золотистого цвета. Волосы выгорели из светло-каштановых в соломенную белизну. И посветлели карие глаза, будто впустив в радужку морскую зелень, просвеченную солнцем.

— Летняя Ника, — шептал Фотий ночами, проводя по шелковистой от соли коже теплой ладонью, — ты мое лето. А днем она ловила его взгляд, выходя из воды. Отжимала мокрые волосы, улыбаясь, и когда переодевалась в сухое, то становилась на коленки, заглядывая в зеркальце на переднем стекле, увидеть то, на что смотрят его глаза. Ей казалось, никого нет вокруг, хотя, уже понимая чужой язык, слушала и кивала, смеялась и что-то рассказывала сама, подбирая слова. И вместе что-то делали и купались вместе, готовили еду и после заливали костер, уезжая. Но все это было лишь частью бесконечного моря и неба — через которые плавно шли двое, касаясь загорелыми плечами. Вечером шестого дня, когда она, поговорив с Женькой, отдала микрофон мужу, и уже собралась отойти к ребятам, услышала, как изменился его голос. Замерла, чувствуя в солнечном сплетении щекочущий холодок. Знакомо сводя светлые брови, он внимательно слушал, задавал короткие вопросы, по которым невозможно было понять — что там случилось. Но голос его, отрывистый и негромкий, не давал ей уйти.

— Хорошо, понял, — сказал он, — мы через день будем.

— Что? — спросила, когда вылез из машины, и лицо скрылось в ночной темноте. Он взял ее руку, ведя к морю.

— Ничего. Ничего срочного. Обычные летние проблемы.

— Не скажешь?

— Неа, — поднял ее, прижимая к животу, зашел по пояс в теплую сонную воду и, не отпуская, повалился навзничь. Когда вместе вынырнули, смеясь и отплевываясь, добавил:

— У тебя научился. Фиг они нам испортят последние дни. И она подумала — значит, ничего страшного. И, правда, не нужно портить счастье, если есть такая возможность.

Степь уплывала в обратную сторону, стелила тонкие ковыли и сизые венички полыни. Солнце белой нестерпимой монетой стояло в безоблачном небе. В открытые окна врывался жаркий ветер, а впереди уже маячили скалы, отгораживающие бухту Низового. Позади пассажиры старого джипа ухали новый куплет, замолкали, когда машину встряхивало на ухабах, и, смеясь, пели дальше. Потянулись по левую руку крыши поселка с выцветшими флагами на тонких мачтах. И вот, последний раз свернув в степь, небольшой караван потянулся к просторной чаше Ястребиной бухты. К шуму моторов примешивались странные звуки. Ника села прямо, напряженно высматривая край степи над дальней пеленой моря. Шум приближался и усиливался. Песня позади стихла. А впереди, закрывая край обрыва, клубилась белая пыль вперемешку с каким-то черным дымом.

— Что это? — недоуменно спросила Ника и вздрогнула от тяжкого удара, что разнесся над степью, — это же прямо в бухте, да?

— Увидим сейчас, — Фотий говорил спокойно, но профиль его стал жестким и скулы будто на глазах обтянуло кожей. Справа забелел еще далекий дом, перекрытый треугольничком паруса.

«Нива» встала. Джипы остановились рядом, подъехав ближе.

В самом центре бухты, где обрыв снижался, сходя почти на нет пологим склоном, заросшим полынью и куртинками вейника, трудился экскаватор. Ерзал взад и вперед, тяжко ревя, и оставляя на шкуре степи широкие зубчатые рытвины. Подаваясь вперед, погружал ковш в солидных размеров котлован, загребал оттуда порцию свежей рыжеватой глины, поворачивался, и вытряхивал ее в сторону, где уже толпился неаккуратный рядок холмов, сливающихся в рыхлую гряду. С другой стороны котлована примостилась машина для забивания свай. Ника открыла дверцу и выскочила. С другой стороны встал Фотий. Заблестел стержень между пыльных длинных скорлуп и смигнулся, а на сваю с грохотом упала чугунная чушка. Убб…

— Что за?.. — она беспомощно поглядела на Фотия, сжимая кулаки. Тот пожал плечами, облокотился на пыльную крышу Нивы.

— Какой-то олух решил построиться. Будут у нас теперь соседи, Вероника.

— Ты же говорил, тут почвы? Что не будут тут?

— Ошибся, значит. Ну что ж, пожили отшельниками, теперь будет к кому за солью ходить. Не печалься, Ника. Но лицо его мрачнело все больше.

Перед воротами их встретил Мишаня, махая рукой, подпрыгивал, торопясь рассказать и ловя падающие с носа очки. Но Фотий отмахнулся, заводя машину в ангар. Пока ребята, вздрагивая от новых ударов, разбирали багаж, ушел в маленький дом, по дороге быстро ополоснув лицо и руки под уличным краном с морской водой. Ника еще задержалась, выйдя к воротам с Женькой. От их главной калитки стройка была видна очень хорошо.

Торчали из ямищи светлые бетонные сваи. И на дальнем ее краю лежала великанская стопка бетонных панелей. Суетились рабочие, не слышно за рокотом перекрикиваясь.

— Строют, — сказал Женька, вздыхая, — мы спим даже, а они строют и строют. Я думал сперва, клад поищут и все. А тута столбы какие. Мам, это будет стадион?

— Почему стадион? — рассеянно спросила Ника, вглядываясь в мелкие фигурки.

— Большой, — пояснил тот. Из клубов пыли вынырнул черный джип, тыкнулся, примеряясь, встал, распахивая дверцы. Белым жуком вылез водитель. И поднимая руки над головой, помахал Нике. Тонкая женская фигура встала с ним рядом.

— Да это же!.. Ника отвернулась и быстро пошла в дом, таща Женьку за руку.

Ворвалась в кухню, где Фотий сидел, а Мишаня прыгал вокруг, жестикулируя и подхватывая очки.

— Там Беляш! Приехал на своем черном драндулете! И Ласочка с ним!

Фотий! Это они строят!

— Вадик уехал, — вклинился в паузу Женька, — как стали грюкать, так маму взял и уехал. И еще Таня Семенова, которая с тетей и бабушкой. Приветы вам попросили. И уехали.

— Еще бы, — фыркнула Ника и, отпустив его руку, заходила по кухне взад и вперед.

— Уехали и ладно, но с соседями, да, не повезло нам, — Фотий побарабанил пальцами по столу, повернул к шагающей Нике лицо, — эй, хозяйка, а чай нам будет?

— Чай? Чай! Какой же чай! Если такое тут. Мишаня обошел ее и загремел чайником, зажигая газовую плиту. Встал рядом, скрещивая руки на груди.

— Буквально на второй день, Федюша, как вы отчалили, так они и явились. Быстренько все померяли, я и глазом не успел, как стали копать. Ты бы видел, что тут пару дней тому! Самосвалов чуть не десяток. Ну ладно, два штуки. Мотались туда-сюда, бетонку привезли, сваи, вырыли яму и вот вчера начали сваи вколачивать. Я Марине, разумеется, позвонил. Как и планировали. Но это же не делается за сутки!

— Не делается, — согласился Фотий, — значит, будем поступать как философы.

— И ничего не будем делать? — возмущенно спросила Ника.

— Будем. Ждать будем. Пить чай еще будем.

С этого дня июнь потянулся в шуме, суете и пыли. Те, кто остались в корпусе, особо не волновались, ну строится дом, в поселке тоже, то тут, то там кто-то возводит очередные хоромы. А Ника, выходя на пляж, и хмуро озирая бетонные перекрытия, что ложились на вбитые сваи, удивлялась спокойствию мужа. Но что им делать, не знала.

Сперва бригада строителей работала даже ночами. К середине месяца, когда новострой уже стал похож на дом, все несколько замедлилось. Но заскучать новые соседи не дали. Каждый день к сетчатому забору вокруг нового домовладения подруливали машины, оттуда выпрыгивали накачанные парни, вытаскивали визжащих девиц и, располагаясь на песке, много пили, орали, иногда дрались. Бродили по пляжу, выкрикивая матерные любезности, плескались с дикими воплями. Веселье затягивалось и частенько продолжалось до утра. Ника лежала, глядя в смутный потолок, по которому иногда прыгал свет фар, с бессильной ненавистью. Мама с Женькой уехали домой, следом засобирался Мишаня, уныло вздыхая, но Фотий попросил его побыть еще.

— Давай эту комедию до конца досмотрим, — сказал за ужином, и Мишаня вздохнул:

— Думаешь, будет ей конец? Фотий кивнул и поднял руку, топыря пальцы в знаке победы, рассмеялся:

— Два конца будут. Первого дождешься и поезжай.

Через неделю у ворот Ястребинки, лихо разворачиваясь, затормозил черный джип Беляша, украшенный хромированными цацками по всем местам. Вылезая, Беляш нажал на клаксон, встал рядом, не отпуская.

Под злое гудение Фотий спустился с крыльца, открыл калитку и вопросительно посмотрел в веснушчатое яростное лицо. Беляш отпустил кнопку и шагнул вперед. Ветер задергал широкие рукава гавайской рубашки в пальмах и обезьянах.

— Ты, козлина! Думаешь, такой хитренький? Думаешь, Секу обскакал?

Да я вас взорву к едреням, за грузовик вы мне своими кишками ответите! И за эту фигову бумажку тоже! Взорву!

— Рискни, — посоветовал Фотий, суя руки в карманы. Беляш подскочил почти вплотную, снизу с яростью завел долгий матерный монолог, захлебываясь и плюясь. Под насмешливое молчание Фотия харкнул на траву и, залезая в машину, с треском захлопнул дверцу. В открытое окно пообещал с угрозой:

— А тусоваться мы все равно сюда будем ездить, ты понял? Глаза тебе помозолим, как следует, как умеем.

Позже, сидя на крылечке и наслаждаясь внезапной тишиной, Ника сказала:

— Ну, насчет обскакал я, кажется, поняла. Бумаги пришли, да? Мишаня раскланялся, прижимая пухлую ладошку к животу, и гордо выпрямился. Фотий кивнул:

— Пришли бумаги от Марины. Вернее, от ее подруги. Территория Ястребиной бухты плюс двадцатикилометровая прибрежная зона к востоку от нее получила официальный статус природного заповедника. Теперь тут нельзя строить, нельзя ставить машины на пляже. Нельзя жечь костры и выходить в море на катерах и лодках без разрешения на каждый выход.

— Ого! А мы? А как же мы?

— А мы теперь состоим в должности хранителей природного парка. И дом наш — это постройка официально разрешенная.

— А-а-а! — Ника вскочила, протанцевала до кустов и вернулась обратно, сделала реверанс отдыхающим, что захлопали с веранд. Снова плюхнулась на ступеньки, целуя Фотия в шею. Мишаня уселся рядом, показывая на свою щеку, заросшую черной щетиной. И его Ника расцеловала, в обе щеки.

— Так, — сказала, немного остыв, — ну, веселиться они тут будут, я поняла. Но грузовик, чего это он приплел? Мишаня закудахтал, снимая очки и вытирая их подолом майки.

— Утром сегодня, везли керамзит. Что там увидел шофер, неизвестно, но дернул машину и загнал в овражек, всю эту шелуху вывалил, и сам еле выскочил. Потом три часа трактором вытягивали грузовичок.

— Ага. Значит, мы виноваты еще и в том, что шофер его допился до розовых слонов? Какой же он урод, этот Беляш!

— Слоны не слоны, но был трезвый. С утра. Сказал, морок на него напустили. Простой человек, или верит или придумал, но Аленка пересказывала, в магазине аж креститься стал, и все оглядывался.

— В магазине, — задумчиво сказала Ника, — ну да, деревенский клуб, где же еще новости… Кажется, мне пора в магазин сходить. Может, и я что сумею сделать, обскачу вас, Миша.

— Я самый умный, — немедленно ответил Мишаня, — пока вы тут предавались унынию, первый раунд — за мной. Феденька, а ты что же молчишь? Ника-победи-ка выходит на тропу войны. А ты что же? Фотий слегка улыбнулся:

— Как вам надоест суетиться, тогда и я кое-что сделаю. Вернее, мы сделаем. Я и Ястребиная.

— Ну-ну, — недоверчиво сказал Мишаня. И со вздохом отправился в номер паковать вещи. Ему пора было ехать, а еще предстояло решить, как забрать с собой три рюкзака ценнейшего хлама, и где его разместить дома так, чтоб не сразу заметила Марина, когда понаедет из Москвы.

Глава 16 В магазин Ника отправилась ранним утром. Отдыхающие в это время еще спят, и в прохладной бетонной коробке с широким стеклом витрины, что выходит на автобусную остановку, если и будет народ, то пара-тройка своих, поселковых. А даже если никого, то уж продавщица тетя Валя ее выслушает. Дальше все заработает само собой. Наступая на пятки собственной тени, которая купалась в тихой утренней воде, Ника решила заранее ничего не думать, пусть оно как-то само. Позади плелся сонный Пашка, зевал с упреком, слышно было, как выворачиваются, щелкая, челюсти, но Ника не оборачивалась — сам увязался. Вдруг вспомнил о черном капюшоне, и решил побыть Нике охраной, хотя она убеждала — да вокруг сплошной народ, рыбаки мелькают, и профессора столичные бегают интеллигентной трусцой, радостно жмурясь на утреннее солнце.

— Мало ли, — авторитетно пресек возражения Пашка. И вот шлепает по воде, зевает так, что у Ники тоже сладко сворачивается набок челюсть. Слева замаячил безобразный котлован, прикрытый сквозной бетонной коробкой — строители Беляша успели положить перекрытия, а передней стены так и нет. Ника сердито отвернулась, чтоб не расстраиваться.

Такой прекрасный был вид, а теперь будет стоять тут эта… это… одоробло, вспомнила слово из лексикона Василины. Запретили строить дом, но разбирать же никто не приедет. Пашка перестал зевать и догнал ее, пошел рядом, подобравшись и внимательно глядя в черные квадраты под светлыми бетонными блоками.

— Тачка там, на горке, за домом. Это те, что вечером бухали.

— Да вон один валяется, — Ника дернула подбородком и повела плечами, схваченными лямками старого рюкзачка. На остатках пологого склона, разбросав по колючкам ноги в задранных штанинах, спал парень с багровым запрокинутым лицом.

Дергал рукой, видно, стряхивая во сне муравьев. Остальные, скорее всего, расположились рядом с машиной или в гулкой пустоте первого этажа. Посреди пляжа чернело разваленное кострище, забросанное бутылками и смятыми пакетами. Ника украдкой посмотрела, как Пашка настороженно рыскает глазами по рыхлым глинистым отвалам, по черным дырам этажей. Наверное, надеется увидеть Марьяну, и боится, а вдруг увидит. Она пошла быстрее. Чего она за него думает! Он мужчина, может, уже и забыл девчонку, вон за эти три месяца сколько дамочек переводил в свою халабуду на крыше ангара. И ведь не скажешь ему ничего. Пусть сам разбирается со своими чувствами.

— Чего злишься, — вдруг задушевно сказал за спиной Пашка, — смешная ты, у тебя прям по спине видно, как ты меня честишь. О! Уже не злишься. Ника расхохоталась, шлепая и разбрызгивая воду босыми ногами. У магазина Пашка помахал ей коричневой лапой:

— Скупляйся. Я через полчаса вернусь, мне тут, надо кой-что. И насвистывая, исчез за углом. Ну да, подумала Ника, полчаса ему.

Опять полезет через забор и в окошко к этой, из Питера, не зря она вчера утюжила песок взад и вперед у Ястребинки, шею тянула, Пашечку выглядывала.

В магазине было как всегда по утрам успокоительно гулко. Тетя Валя таскала коробки с шоколадками, сдувала с носа черную с сединой прядь и командовала мрачным грузчиком, который заносил в подсобку ящики. У прилавка стояли две женщины, ждали, когда она освободится и выдаст им за полцены черствых батонов и буханок — на корм гусям и курям.

Дядя Петрович, опираясь на прилавок, рассматривал цены на консервных банках. Видно собирался на пару дней порыбачить и пополнял запасы. Бухнув на стол в углу последнюю коробку, тетя Валя одернула засаленный белый халат и прошла за стеклянные витрины к весам.

Увидела за покупательницами Веронику.

— А-а-а, Верочка! Вы уже и вернулись с вашего похода? Как съездили? Женщины повернулись, как по команде, с жарким любопытством разглядывая Нику.

— Здрасти, тетя Валя. Доброе утро, Ираида Матвеевна, и вам, теть Лариса. Хорошо, съездили, спасибо. Тетя Валя сложила руки на животе, поцыкала сочувственно.

— У нас все говорят. Про новых ваших соседей. Весело вам будет, а?

— Валя, ты дай мне консерву, а потом трепи языком, — мрачно вклинился дядя Петрович. Тетя Валя сунула на прилавок банки с кабачковой икрой и сгущенкой.

Не глядя, взяла бумажки, запихала в ящичек кассы. И снова навалилась на прилавок, с нетерпением ожидая ответа. Петрович, бормоча, запихал покупки в полиэтиленовый пакет с картинками, встал в дверях, закуривая. Ника пожала плечами, становясь рядом с тетками. Сказала звонко, чтоб и Петровичу было слышно.

— Да верно, криков уже — каждую ночь. Гуляют. Костры жгут. Как еще не утоп никто.

— Да… да… — женщины послушно качали головами.

— Вот только не знают, что ли, — как бы мимоходом удивилась Ника, разглядывая в витрине скомканные соевые котлеты, — место там, нехорошее, скажем, место. Дамы придвинулись вплотную, тетя Валя накрыла прилавок животом.

Петрович на пороге перестал кашлять.

— Нехорошее? А чего ж нехорошее, Верочка?

— Я думала, знаете. Вы же местные? — она обвела взглядом женщин, и те закивали, подтверждая.

— Черный там появился. Ночами бродит, когда луны нет. И когда есть луна — тоже ходит. Мне пастухи сказали, он был уже, но давно, лет двадцать тому. И когда появляется, значит, быть несчастью.

— Да ладно! — неуверенно отозвалась тощая Ираида Матвеевна, — что-то не припомню, чтоб двадцать лет…

— А чего тебе помнить? — грохнуло от двери, и в магазин величественно вдвинулась мама Федьки Константиныча, — ты же приехала тока двенадцать лет как. Местная нашлась. Скажи лучше, Серега тебя нашел, будто своих тута нету, привез, я еще помню, в рачков пальцем тыкала — ах, криветки. Ираида вздернула острый подбородок и повернулась к прилавку:

— Валечка, ты мне дай уже батонов, да я пойду, у меня куры, утки, хозяйство, не то, что у некоторых тут…

— Иди-иди, — пробормотала старуха, оттесняя неместную Ираиду, но та уцепилась за прилавок и встала камнем. Продавщица отвлечься не пожелала.

— Баба Таня, та подожди. Ирка, ты тоже. Дай Верочке сказать же! А он какой? Черный этот.

— Да его и не разглядеть толком. Высокий. Голова острая, ну вот так — Ника выставила руки домиком над макушкой, — и капюшон на нем.

Как у черного монаха. А повернешься — и пропал. Низенькая Лариса в цветном платье, что спереди коротко торчало, забираемое мощной грудью, покачала головой:

— Ну, страсти какие. Народу у нас потопло, конечно, немало. Я вот удивляюсь, почему они все ночами не бегают.

— Потому что церкву открыли, — наставительно сказала тетя Валя, — а то точно, не тока бы выли по ночам, но и ходили ба. Верочка, ну а вы как же?

— Мы профессора вызывали. Специалист по всем мистическим наукам.

Аюрведу преподает в Москве.

— Плешивый такой и волосатый! — торжествующе опознала Мишаню Лариса. Ника скромно кивнула.

— Хороший мущина, — оценила Лариса и вздохнула, — и жена какая у него, хорошая женщина, видная. Уехали ж уже. Ника подумала быстро — лучше даже и не думать, сколько всего знают о них поселковые кумушки.

— Вот он все у нас проверил. И ауры. И чакры. Поставил защиту.

Вдоль забора прямо. И нас всех энергетически зарядил, чтоб создать силовое поле. Ее несло, как Остапа, и она с ужасом подумала, главное, чтоб никто не зашел, из городских скептиков. Хотя какие там из них скептики нынче. Подтверждая ее быстрые мысли, Ираида пропела благоговейно:

— Он значит, навроде Кашпировского, да?

— Угу, — вдохновилась Ника, — именно! Потому наша Ястребинка заряжена. А эти, что строятся, они же против пошли. Вот и…

— А сам-то он его видел? — у тети Вали горели глаза, волосы под кружевной наколкой сами собой растрепались, вылезая тонкими прядками.

— Видел, — скромно ответила Ника, — даже и говорил с ним. В темном углу с грохотом что-то посыпалось, и женщины, хватаясь друг за друга, хором завизжали. Нику прошиб ледяной пот. Медленно поворачиваясь, она уставилась на рассыпанные по полу банки сгущенки.

Над банками стоял, растерянно разведя тощие черные руки голенастый подросток, стриженый под ноль.

— Господи божежмой, Ваграмчик, ты думаешь головой или чем ты думаешь? — закричала Валя, дрожащими руками запихивая волосы под шпильки, — я и забыла, что ты там сидишь, дитё!

— Простите, — мальчик присел на корточки, шаря по полу руками и подкатывая к ногам банки, — я соберу, соберу сейчас. Голос у него был ломким и, казалось, краснел так же, как большие оттопыренные уши. Ника нагнулась, поднимая банку, что ткнулась ей в ногу, подала Ваграмчику. Тот дернул к себе и тут же уронил снова.

Тетя Валя с укором ела мальчика глазами.

— Горе ты армянское, да собери уже. И иди помогай в подсобке. Уф.

Верочка, — снова взялась за Нику, — а чего еще он делает? Я слышала, машину вот своротил, Васька тут заходил, пианый, конечно, но плевался и все оглядывался. Его и не поймешь, что болбочет. Ты сама его видела? Ну, расскажи. Ника открыла рот, собираясь добавить подробностей пострашнее.

— Я его видел, — раздался снова мальчишеский голос. Тетки ахнули и все вместе повернулись к углу, где Ваграмчик, скатив банки в тусклое стадо, совал их в разбитую коробку.

Выпрямился, держа ее тонкими руками, и обвел слушательниц большими, влажными, как у спаниеля глазами. Повторил:

— Видел!

— Так рассказывай! — возмутилась Валя. Мальчик покраснел теперь весь, даже смотреть на него Нике было неловко, так запылали смуглые щеки с темным пушком. Хрипло, сламывая голос из дисканта в мальчишеский басок, сказал:

— Он ходил, где я. Я увидел и пошел сзади, смотреть. У него плащ, черный, блестит. Как еще старые бывают у рыбаков. На голове капюшон.

Он давит ягнят, которые от матки отбились, кров пиет. А еще птицам головы откусывает. По спине у Ники пополз липкий холодок. Баклан, лежал в траве, и кровь запеклась на обрубке шеи. Она сама его видела. Вот только Мишаня никакой не кашпировский, и защиты от этого таинственного монстра у нее нету.

— И тоже пиет, — сообщил Ваграм и почему-то с упреком быстро глянул на Нику. Уши его залились гранатовой краской. Та кивнула, покорно соглашаясь с рассказанными ужасами:

— Да. Я сама этих птиц видела. Без головы.

— Айй, — Лариса прихлопнула открытый рот пухлой ладонью, обводя остальных полными страха глазами, — девоньки, а я ж и думаю, бывает, утром выйдешь, а они так и лежат, так и лежат по песку.

— Ну, лежат, — сварливо откликнулся с порога Петрович, выбрасывая в урну окурок, — так то собаки может, скусили.

— Ага, — загремела баба Таня, упирая в бока жилистые руки, — собаки! Прям, голову скусит и заглотит, а тулову значит, тебе оставит. Шож за собаки такие дурные! Женщины закивали, с жалостью поглядывая на Нику. В глазах их было написано — профессор с чакрами это, конечно, хорошо, но он уехамши, а вам в Ястребинке жить. В дверях рядом с Петровичем замаячил Пашка, замахал Нике рукой, кивая и крича всем здрасти.

— Тетя Валя, ой, мне уже надо идти, — заторопилась Ника и ткнула пальцем в случайные банки, — икры вот кабачковой, пять штук, и еще хлеба, и чаю три пачки. На пороге отдала Пашке рюкзак. Тетки в магазине жужжали, не умолкая, и не уходили, поджидали новых покупателей, чтоб пересказать услышанное. Ника нашла глазами Ваграмчика, кивнув, помахала ему рукой. Тот запылал ушами, сел на колченогий стул, опуская голову на тонкой, как черная ветка, шее.

Шли навстречу солнцу, оно уже торчало выше линии взгляда, зажигая на гладкой воде дрожащие плавленым серебром кляксы. Пашка слушал Никин отчет, довольно ржал, перекидывая рюкзак из одной руки в другую. Потом посерьезнел.

— Значит и Ваграшка-армяшка эту нечисть видел, не только ты.

— Еще Ласочка видела, — напомнила Ника, — а ты решил, мне от страха примерещилось, что ли?

— Ну, кто вас, баб, знает, — покаялся Пашка, — вы же такие, мужикам непонятные. Придумаете какую-то хрень и после носитесь с ней, ой, боюся-боюся.

— Ну, тебя. Я не верю, что ты мне не веришь. Ну… я хотела сказать, ты мне веришь, а прикидываешься, что не веришь, а я и не верю, что ты… Блин!

— Вот! Я про это и говорю. С вами все мозги сломаешь. Но если его уже многие видели, Ника, я тебе присмотрю собаку. Будешь ходить, как та дама с волкодавом. Ты каких собак любишь?

— Левреток, — мрачно отозвалась обиженная Ника, — чтоб ножки тоненькие и дрожали. И лаяла так — ававаф…

— Угу. Понял. Я тебе ньюфа найду. Прикинь, вырастет мордой до плеча.

— А кормить его чем? Безголовыми птицами?

— Не! Ньюф от жары сдохнет. О, тебе булика надо! У бультерьеров такая рожа отвратная, любой призрак в штаны наделает!

— Какие там у него штаны? Капюшон есть, видела.

— Ну, в капюшон, — резонно ответил Пашка.

Мимо недостроя прошли молча. Спящий все так же валялся, раззявив черный рот на багровом лице. Будто мертвый, подумала Ника брезгливо, а вдруг и правда, помер, что делать тогда? И выдохнула с облегчением, когда тот снова дернул рукой.

— Паш, а этот мальчик, Ваграм, он кто?

— Ваграшка? Та. Прибился в поселок пару лет назад. Живет у тетки, она старая и глухая, как пень. Пацаны говорили, она и неродная ему тетка. У него мать умерла, а батя женился на другой. Уехали на север, давно уже. А потом хоба — приезжает, значит, мачеха его — с новым мужем. Оказалось, батя его свалил, никто не знает куда, потом бумаги прислал, на развод. Так что приехал Ваграмчик с мачехой и отчимом. Пожили у тетки, потом поехали обратно, а он сбежал по дороге и вернулся. Теперь тут подай-принеси, на стройках подрабатывает. В сезон грузчиком в ресторанах.

— Тощий он. Как паучок. Какой из него грузчик. Пашка искоса и сверху посмотрел на грустное лицо спутницы. Сказал добродушно:

— Ника — всеобщая мамка. Понятно, за что тебя отец любит. Ника остановилась и дернула его за рюкзак.

— Скажите, пожалуйста! А кто ко мне приставал, вот почти на этом самом месте? Забыл? Ну-ка! И сдернув рюкзак, пихнула Пашку в тихую воду, вызвав мельтешение золоченых огней.

— А-а-а! — заорал тот, пятясь, — да шучу, за красоту любит, неописанную! И боком толкнув Нику в прозрачную глубину, нырнул сам, в прыжке теряя разношенные резиновые шлепанцы. Накупавшись, сидели молча, смотрели, как чайки пикируют в светлую воду, бьются белыми грудками в свои отражения. Ника перебирала пальцами выгоревшие волосы, встряхивала их, чтоб еле заметный теплый ветерок просушил мокрые пряди. Снова вспомнилась Ласочка. Как она издевательски пропела — бабушка Никиша… А еще как спрашивала, неужели Нике ни разу не хотелось даже посмотреть на Пашку женским взглядом. Ей вдруг захотелось Пашке про это рассказать. Так мирно было вокруг и так все настояще, что хотелось подарить ему какую-то совсем тайную откровенность, доказать, как она его любит, совсем как братишку, и как доверяет. Но что-то внутри мягко остановило, шепча, не нужно, Ника-Вероника, не искушай мироздание. Любишь — побереги, ты старше и должна быть умнее. И вздрогнула, услышав Пашкин задумчивый голос:

— Мы когда разговаривали, ночью. С Ласочкой. Она пару раз спросила, а вот, мол, какая у отца молодая прелестная жена. Совсем девочка. Сказала про тебя — обольстительная. И неужто я про вас ни разика не подумал. Как вы там с ним. Ну и неужто, я сам ни разу не посмотрел. На тебя, значит.

— Какая же она стерва, — беспомощно сказала Ника, — о-о, ну и стерва!

— Угу. Я щас только подумал, она тебя тоже спрашивала, да? Кивнул в ответ на ее кивок. И продолжил:

— А я ей сказал, что у некоторых людей в голове не мозги, а черви.

И она сразу заткнулась. Перед глазами Ники проплыло худенькое личико с огромными серыми глазами, такими трогательно распахнутыми. Накладываясь на сверкание воды, лицо становилось прозрачным и за белыми прядями вдруг зашевелилось, извиваясь и шлепая — белое, блестящее.

— Фу, — Ника передернулась и затрясла головой, — ты так верно сказал, я прям, увидела, не надо так. Хочу, чтоб не было разговора этого! Чтоб ее не было! Омерзение было таким, странно связанным с облегчением. Вот он сидит рядом, блестит коричневыми коленями, профиль так похож на профиль Фотия — нос такое же прямой и чуть длинноватый, губы сложены жестко, но более пухлые, пацанские еще. А мысли, которые пыталась вложить в ее голову Ласочка, уверенно полагая, что она их только разбудит, позволит им вылупиться в Никиной голове — их нет. Такая радость. Такое облегчение. Будто зашла в чулан, боясь увидеть в тайном углу крысу. Включила свет, а угол чистый, сухой, ни крыс, ни паутины.

— Пашка. Я тебя люблю. Я так сильно люблю твоего отца, что люблю все вокруг него, все, что он сам любит. Я тебе уже говорила, кажется. Ты это знай, ладно? Он кивнул. И улыбнулся, став моложе на десяток лет. Совсем стал дитём, как сказала бы продавщица Валя. Да, подумала Ника. Я всеобщая мамка. Ему девятнадцать. И его суровая мама Катерина очень далеко. А вместо нее получил он в мачехи почти ровесницу, в коротких шортах и с облупившимся от солнца носом. Не обнимешь и голову на коленки не положишь. Ну, тогда пусть хоть вот так, подумала и опять повторила:

— Его люблю. Ужасно сильно. И тебя, чудовище шебутное, тоже. Ты ж сын.

В Ястребинке Фотий вышел им навстречу и Ника, подойдя, обхватила руками поверх его рук, чтоб не вырвался. Вставая на цыпочки, неловко поцеловала в шею снизу. И опуская руки, отошла, забирая у Пашки рюкзак.

— Э-э, — удивился обрадованный приступом нежности Фотий, — все в порядке? Ничего с вами не случилось?

— Случилось, пап, — бодро доложил Пашка, поднимаясь следом за Никой по ступенькам, — твоя Вероника признавалась мне в любви! Не волнуйся, в материнской. Да вы чего! Закрылся длинными руками, от полетевших в него с двух сторон кухонного полотенца и промасленной тряпки.

Поздним вечером, когда Фотий тихо вошел в маленькую спальню и, вытирая мокрую голову полотенцем, осторожно присел на кровать, Ника повернулась, обнимая его за пояс и прижимаясь щекой к бедру.

— Не спишь? — шепотом удивился Фотий, — устала ведь.

— Спросить хочу. Важное. Стаскивая шорты, он лег, вытягивая усталые ноги. А Ника встала на коленки, так чтоб видеть в рассеянном свете темное лицо.

— А скажи… я — обольстительная?

— Чего? — он облапил ее бедро и попытался тихонько повалить на себя, но она уперлась руками в простыню. Глаза поблескивали в полумраке.

— Скажи сперва.

— Не-ет. Я б не сказал. Ты светлая, как солнышко. А это совсем другое. Иди ко мне, моя Ника. Ты что, расстроилась, что ли?

— Ну, — неопределенно сказала Ника, мягко валясь сверху и ерзая, чтоб удобнее устроиться на жилистом теле мужа. Уложила голову рядом с его щекой.

— Все же иногда мне хочется быть, эдакой… такой вот…

— Как Ласочка, что ли?

— А чего ты ее вдруг вспомнил? Не отворачивайся! Чего вдруг? Нет. Не хочу я, как она.

— Никуся, это же просто слово, им кидаются мужики, не думая, но у него есть смысл. Тебе хочется всех подряд обольщать? Ее вспомнил, потому что у нее ничего нет больше в голове. Яркий пример. А ты совсем другая, и ты интереснее. Пусть она будет обольстительной, а ты будешь моей Никой. Идет? Эй? Он бережно сдвинул мягкое потяжелевшее тело, уложил рядом и усмехнулся, целуя мочку уха под рассыпанными волосами. Заснула.

Устала, как бобик, но ждала, спросить — обольстительная ли. Ника с трудом приоткрыла глаз, возя рукой по его животу.

— Чего ты там, — зевота скрутила ей рот, — ну, чего ты дергаешься. Спи уже.

Фотий послушно перестал смеяться. И улыбаясь, мгновенно заснул.

 

Глава 17

Жаркие летние ночи делают поселки на побережье похожими на цветные пульсирующие сердца. А если оторваться от земли и взлететь в наполненную звездами и запахами трав небесную высоту, оттуда покажется — лежит в черном пространстве дышащая светом гроздь винограда — купно собраны яркие огни в сердцевине и к краям — все более редкие. Маленькие. Там, в середине — центральная улица, вдоль которой самые нарядные дома. На разбитую грунтовку выходят распахнутые входы в ресторанчики и бары, увешанные фонариками. В них свет будет гореть почти до утра, равнодушно следя за танцами, шумными разговорами, иногда вспыхивающими мгновенно драками. От ярких пятен света отделяются точки, покачиваясь, ерзают по темному песку, под смех и говор уводя ночных купальщиков к невидимой воде. Дальше, к самым краям поселка, где дома и дворы попроще — в окнах свет не горит, разве что под виноградными листьями светит круглая лампочка, пронизывая зелень желтизной. Под ней стол, накрытый клеенкой, чайник и разнокалиберные тарелки. Дети спят за черными окнами или бегают по улице, время от времени выскакивая на свет и дурачась, убегают обратно. Взрослые сидят под электрическим виноградным куполом, чувствуя, как горит напеченная солнцем кожа, пьют вино из кружек и стаканов, разговаривают. Правда, за пару-тройку последних лет очертания электрической грозди стали более прихотливыми. Крепкие хозяева возводят отельчик на границе поселка и степи, с обязательным садом камней перед верандами, благо камней тут много, и поливать их не надо. И он загорается так же ярко, как сердцевина села. Будто крупные ягоды оторвались и откатились. А за краями поселка уже царит совершенная кромешная космическая темнота. Так кажется, если выйти за пределы света. Но если уйти дальше, и медленно, чтоб не споткнуться, погрузиться в пахнущий полынью космос, наполненный мерным плеском моря, то можно шагнуть в другие пределы. Где даже если еще не взошла луна, светят звезды. А многие горожане и не подозревают, что звездного света вполне хватает, чтобы видеть изрезанные временем скалы, рощицу дикой маслинки с посеребренными листьями, а то — черную пасть степного оврага. Тут редкие человеческие огни, отбившиеся от своих, не убивают ночной свет. Где-то, водя длинными спицами лучей, едет машина. А там — красная звездочка рыбацкого костра. — Вплетены в ночь, рядом со звездами и бледным, сильным светом проснувшейся луны, которая плашмя кладет серебро на плоскую сонную воду.

Человек с маленьким фонарем шел привычной тропой, вернее, ее не было — тропы, просто, ходя одним и тем же маршрутом, он уже знал, где лежит заросший травой камень, а где нужно ступить вбок, чтоб не провалиться в расщелину, выжаренную августовским зноем. Фонарик лежал в кармане потертых штанов. Человек держал карман незастегнутым, но иногда за все свое ночное путешествие, ни разу и не доставал его. Ему хватало рассеянного света звезд, бледного света луны, запахов тайной подземной воды и трав, что росли в каждом месте свои. Сначала он поднимался в степь, которая от скал, ограничивающих обрыв, плавно уходила вверх, к плоскости, вспученной древними курганами и изрытой смягченными временем бомбовыми воронками. Там, сворачивая направо, шел через темное поле сильно пахнущей полыни, в котором торчали высокие стебли коровяка и конского щавеля. Море шумело по правую руку, далекое, но видимое ярко и сильно, будто внизу настелили широчайший лист чуть смятой фольги. И когда фольгу в середине склона перекрывала геометрическая плоская тень, человек останавливался. Чутко поводя носом, держа глазами направление (так чтоб поникший куст маслинки перекрывал яркий дальний свет на краю поселка), делал еще несколько шагов, нагибался, хватаясь руками за тугие стебли степной порыжевшей осоки. И спускался в тайный овражек, совсем крошечный, узкий, но глубиной до плеч. Там, рядом с круглым камнем, похожим на макушку черепа, торчащую из сырой глины, в неровной нише лежала лопата, с лезвием, увязанным полиэтиленом. Опершись спиной на глинистую стеночку, человек разворачивал лопату (она была небольшая, и остро сверкала наточенным краем), протискивался по овражку вперед и находил в стене вырытое ответвление — канаву шириной в метр и глубиной сперва тоже ему по плечи, но так как рыть нужно было вниз, к морю, то глубина постепенно уменьшалась. И сейчас, когда локти не стукались о глинистые стенки овражка, ширина канавы тоже поуменьшилась. Вытаскивая из сырой глины обутые в крепко шнурованные ботинки ноги, человек нагнулся и вонзил лопату в глину, выворачивая пласт дерна с сухой травой. Аккуратно отбросил в сторону. Работал спокойно и не торопясь. Через час-полтора обычно садился на край канавы, нашаривая в кармане, вынимал шоколадный батончик, съедал, неторопливо жуя и оглядывая черную полосу выкопанного. Скомкав, прятал бумажку в карман. И снова приступал к работе. Иногда, стоя наверху, доставал фонарик и прикрывая рукой маленький свет, обшаривал им сделанную работу. Принюхивался к запаху свежей воды. Луна, почти полная, плыла над головой, поднимаясь, делалась маленькой и совсем белой. Поработав часа три, человек вылезал из канавы, расправляя уставшие плечи.

Этой ночью небо было совсем чистым и звезды висели низко, касаясь ресниц мохнатыми острыми лучиками. В кармане шуршала скомканная фольга от батончика. Человек вынул фонарик, посветил. Узкая черная протока вела вниз и уже почти соединилась с глубокой извилистой трещиной — такие раскалывали степную глину в особенно знойное лето.

И оставались угрожающими шрамами надолго. Осенние дожди не сумеют залечить трещину, для этого она слишком глубока. И некоторые из них, напитавшись небесной водой, раздадутся вширь, начнут размывать собственные края, превращаясь в степной овраг, по которому, полоща в мутной воде свисающие корни маслинок и дрока, глина поползет к песку, вываливаясь на него жирными желтоватыми языками. А еще через год, а может и раньше, изливаясь из оврага, глинистая вода достигнет воды морской, и всякий раз во время дождей в прозрачной зелени будет расплываться рыжее пятно. Аккуратно двигаясь по-над свежевырытой канавой, человек в нескольких местах забросал ее ветками, срезанными с кустов дерезы, чтоб линия стала пунктирной и скрытой от не ищущего глаза. Лопатой разбил и разбросал вынутую при рытье землю. Знал — к полудню солнце высушит глину, она станет почти незаметной, сравнявшись цветом с пересохшей травой. Да и некому тут разглядывать, дорога проходит стороной, и даже пастушьих тропинок нет. Спустился в овражек, укутав лопату, сунул ее в нишу. И вылез, осматриваясь. До рассвета еще часа три, со стороны поселка уже не слышна музыка, только изредка доносятся крики ночных купальщиков.

Внизу на далеком песке тоже сегодня тишина. Уходя от запаха пресной воды, шел обратно, и море лежало уже по левую руку, внизу. Тревожный запах полыни сменял тающий, но сильный запах чабреца. Человек шел, не оглядываясь, привычно обходя трещины и ямки. И не видел, как далеко позади, из-за кружевного куста шиповника выступила черная фигура с треугольной головой в темном капюшоне. Неподвижно стояла, пока маленький движущийся силуэт не затерялся на фоне темнеющих трав и тусклого сверкания ночного моря.

Потом повернулась и медленно прошла над оврагом, тщательно осматривая забросанную ветками длинную канаву.

На дальнем краю Низового, в откатившейся от грозди ягоде электрического света вяло кипела обычная ночная жизнь в доме Беляша.

В нескольких номерах пили гости — полезные и — свои. На берегу, рядом с небольшим пирсом, под фонарем в жестяном колпаке сидели и лежали хмельные люди, нашаривая рукой бутылки, пили и громко разговаривали, ухмыляясь женским визгам в воде. Иногда кто-то вставал, и, стаскивая на ходу штаны или шорты, убредал к воде, ловя мокрое голое тело, валил на песок, хохоча и отмахиваясь от возмущенно-кокетливых воплей. За перевернутой лодкой кто-то натужно блевал, хыкая и матерясь. В подвале, где царила огромная постель, с набросанными на нее смятыми простынями, Ласочка ругалась с Беляшом. Она была трезва и очень зла. Сидела по своей привычке поперек кресла, закинув на пухлый подлокотник длинные ноги, такие же белые, как зимой. И вертя в руках пустой хрустальный бокал, бросала в сторону своего мужчины злые слова. Но Беляш не обращал внимания. Повалившись на постель, сонно хлопал глазами в исчерченный трещинами потолок, гладил рукой живот, натекающий на цветастые шорты. Закрывал глаза и всхрапывал, засыпая.

— С-скотина, — сказала Ласочка и, размахнувшись, швырнула бокал в стенку. Яркий электрический свет равнодушно проследил стремительный разлет осколков. Один вернулся, запутавшись в белых прядях на виске, и Ласочка с испуганной злостью запоздало прикрыла глаза рукой. Беляш захрапел и икнул, поворачиваясь набок. Соскочив с кресла, Ласочка заходила по комнате, обходя неровно расставленные кресла и телевизор, в котором мелькали беззвучные видеоклипы. Какая тоска! Остановилась между раскинутых ног Беляша, обутых в домашние пластиковые тапки и, кусая губу, подняла ногу, примериваясь. Вот дать бы с размаху, чтоб забулькал и подскочил! Но ведь проснется и — убьет. Обошла спящего и села рядом, задумавшись. Что она тут делает? В этой жопе мира, откуда на машине два часа до ближайшего городишка, и даже до несчастного Симфа еще полтора пилить. Время идет и ей уже двадцать семь. И это все, чего добилась? Баба заштатного бандюка, который даже в несчастной курортной селухе не сумел наладить своего дела! Она брезгливо оглядела одутловатое лицо в россыпи веснушек, толстые мокрые губы и тяжелые веки со светлыми короткими ресницами.

Рыжие волосы, рассыпавшись на пробор, свалились по обе стороны широкого бледного лба. А ведь был совсем даже неплох. Сильный, с большими руками. В глазах — как у пещерного медведя, такое вот, как ей нравилось — кажется, сейчас схватит, и унесет, а заорешь, заткнет рот затрещиной. Или собственным членом. В низу живота знакомо защекотало, и она отодвинулась, сердито отворачиваясь. Было, да прошло. Да и плебей он. У таких умишка не хватает понять, где игры, а где жизнь. На том она и прокололась. Кто же виноват, что ее тело заточено под жесткие игры. Игры! А этот козлина, когда она решила поиграть по-настоящему, решил, что она и в жизни такая.

— Игры, мудак, ты понял? — вполголоса сказала спящему, слушая, как наверху истерически захохотала женщина, — игры. Когда-то ей показалось, что Токай понимает. Умный, красивый, и очень внимательный. Она сама его нашла и стала охотиться, уверенная в том, что не денется, никуда. Как никто не девался. Садилась в ресторане за соседний столик, ловила оценивающий взгляд, мимолетно улыбаясь. Танцевала, упорно глядя на него через плечо партнера. И как всегда — все случилось быстро. В постели они разговаривали. Это было приятно, лежать рядом, курить, смеяться тому, как он недоволен, сам не курит и даже не пьет спиртного — спортсмен. И говорить.

Рассказывать всякие, казалось, давно забытые мелочи, о себе. И снова влюбляться в свое прекрасное тело, через слова. Будто в руку берешь и поворачиваешь, разглядывая. Да, он ее крепко зацепил именно этим.

Хотя и любовник прекрасный. Но сколько их было — прекрасных. А тут, с медленными разговорами. О ней, о Ласочке. Уже потом поняла — о себе не говорил, только слушал. Ему она рассказала про мандарин. Потому что никто больше не понял бы. А он понял. Кивнул. И взял ее еще раз, так… умело взял, и она вся растеклась под ним, кайфуя от того, что он ее знает. Хотя другой бы пожал плечами, такая мелочь — мандарин. Двенадцать лет. Рынок.

Мандарин.

Ласочка снова бухнулась в кресло. Можно, конечно, пойти наверх.

Беляш велел шестеркам, чтоб не пускали ее к гостям, это после того, как их таскали в ментовку, и он обвинил ее в том, что втянула его в эти дела. Так и сказал — она втянула, вот сволочь. Так что теперь сидеть где-то в ресторанчике, повелевая слюнявыми новыми делягами, ей запрещено. Но там, наверху, ночь, можно просто уйти босиком по песку, закадрить какого-нибудь романтика, и трахнуться с ним в кустах. Она поморщилась. Потом он станет слюнявить ее пьяными поцелуями, признаваться в любви. Рассказывать о том, как херово живут с женой, и какая у него лапочка-дочка. А она расскажет ему про мандарин. Она скинула босоножки на пол и подняла вверх стройную ногу, оглаживая бедро ладонями. Расстегнула короткую вельветовую юбочку, щелкая кнопками. Приподнявшись, стянула голубую майку. И снова легла, свешивая с подлокотника волосы до самого пола. Одну ногу положила на спинку кресла. Надо бы стащить и трусики. Но лень вставать. Оттянула резинку и положила пальцы на чуть покалывающую кожу. Закрыла глаза. В иностранных киношках вспомнила бы, как в розовом детстве ее изнасиловал собственный папаша. Или запирал сосед, пока родители вкалывали в поте лица. Делал с ней всякие гадости. А на самом деле не было ничего. Ей после даже было интересно, а вдруг забыла? Вдруг надо пойти к психологу, и он выкопает из подсознания тайные воспоминания. Но знала — нечего там копать. С детских фотографий смотрела на Ласочку девочка Олеся — белобрысая, бледная и некрасивая, как прозрачный лягушонок. В любом месте: в школе, в пионерлагере, в турпоездке на каникулах, находились те, кто был красивее, ярче, уродливее, смешнее. И она среди всех была самая никакая. Всегда. Такая никакая, что даже имя ее всегда путали. Оксана, ой, Лариса… Как тебя, а, Олеся. И после опять — Оксана, иди сюда! Это когда не забывали позвать. Она привыкла, белобрысая девочка с тощими косичками — если не идти самой следом за всеми, никто не оглянется и не заметит, что она отстала. А потом пришли тринадцать лет. Тоненькая, как спичка, она проходила через полутемную комнату, в другой, положив локти на плюшевую скатерть и вздев на нос очки, отец читал газету, как вдруг в зеркале, старом, бабкином, вместе с ней прошел еще кто-то. Кто-то очень красивый, с волной блестящих волос по спине, с изгибом маленькой попы под худенькой спиной с острыми лопатками. Она замерла. И вернулась обратно. Встала перед зеркалом, глядя в тайную глубину. И раскрывая огромные серые глаза, облизала острым языком бледно-розовые губы. Села на облезлый пуфик, нашаривая щетку, которой мать каждый вечер причесывала крутые синтетические кудри парика. И проводя по волне гладких волос, с падающим в низ живота сердцем поняла — она получила подарок. Просто так, ниоткуда. И ни за что. Но — огромный.

В школе она подошла к девочке из восьмого класса, к новенькой, яркой и красивой, на которую сбегались смотреть мальчишки, перешептываясь. Сказала, беря ее под руку и прижимаясь маленькой новой грудью:

— Привет! Меня зовут Ласочка. Хочешь, я тебе все покажу? С тех пор они везде ходили вместе, провожаемые влюбленными взглядами мальчишек. И Кристина, стреляя влажными глазами по сторонам, с удовольствием рассказывала подружке, сколько мальчиков было у нее в старой школе. Мальчики! Мальчишки… Нашла чем хвалиться рослая Кристина с блестящей кожей, которую она на скулах тщательно припудривала копеечной пудрой! Они шли через шумный базар, и Ласочка была в обтягивающих брючках и короткой курточке до талии. На лбу — трикотажная повязка, синяя, чтоб поверх нее волосы казались еще белее, а глаза светились.

Болтали, смеясь, стреляли глазами по сторонам.

— Дэвушки! — кричали чернявые продавцы, потирая озябшие руки, — ай! Какие дэвушки!

А перед ними на коричневых подносах горами высились блестящие камушки каштанов и атласные шарики мандаринок. И Ласочка, проплывая мимо, зацепила тонкими пальцами самый верхний — нестерпимо оранжевый, подняла над головой, показывая всем. И пошла, виляя обтянутой брючками попкой. А продавец позади восхищенно цокал языком. И навстречу ей тянулись руки с оранжевыми мандаринками, коричневыми каштанами и розово-замурзанными гранатами.

— Ай, дэвушка! — окликали гортанные голоса, — возьми, а? Красивая какая дэвушка…

— Ты что! — хихикая, дергала ее за руку Кристина, и растерянно подставляла ладонь, в которую Ласочка сваливала добычу. Придя домой, Ласочка съела три мандарина, а первый оставила — положила в сервант в хрустальную вазочку. Услышала, как отец, покашливая, ушел за пивом, щелкнул замок на входной двери. А мать была на работе. Подперла дверь в комнату стулом. И раздевшись совсем, села перед зеркалом, внимательно оглядывая подарок. Узкие хрупкие плечики, тонкую высокую шею, точеный подбородок, высокие скулы. Короткий и прямой носик. Густые золотисто-коричневые ресницы над большими серыми глазами. Провела пальцами по маленьким грудям, трогая розовые соски. И, жмурясь от восхищения, встала, чтоб лучше видеть, как плавно круглятся под арочкой ребер мышцы вокруг маленького пупка.

Проводя руками по бедрам, повернулась и сказала отражению:

— Ах-ре-неть… С того дня она заботилась о новом красивом теле, лучше, чем мать о своем дурацком каштановом паричке. Кожа должна быть ухоженной и чистой, подмышки гладкими, пальчики на узких ступнях мягкими от крема, с жемчужными аккуратно подстриженными ноготками. И пусть Кристина, пудря жирный нос, радуется влюбленным в ее потное тело мальчишкам, Ласочка знала — такими подарками не разбрасываются. Первым был сосед с третьего этажа. Просто так, чтоб проверить, сумеет ли она. Никакой дядька, да и старый, женатый, ходил мимо с пузатым портфельчиком, вежливо здоровался. Ласочка дождалась, когда выйдет, в пижамных полосатых штанах под уличной курткой, выносить мусор, выскочила на площадку, натолкнулась на него с разбега, уронила портфель. И все еще прижимаясь к куртке грудью, сказала, улыбаясь в растерянное лицо:

— Ой… После стояла, глядя сверху на его редкие волосы, когда встав на колени, собирал рассыпавшиеся карандаши, взяла поданный портфель и, не отпуская его горячей руки, прошептала:

— Спасибо… Он стал избегать ее. А она наоборот, попадалась ему на глаза, здоровалась, окликала. Спрашивала который час, вертя на запястье часики. И наконец, пришла к нему, когда в глазок увидела — жена повела дочку в садик. Встала у двери, нажимая кнопку звонка, вошла, говоря о каких-то уже забытых мелочах. Он понял, что все слова — предлог. Топчась в прихожей, сдавленно говорил:

— Олеся. Вы идите, идите домой, Олеся. Пожалуйста! Ей было почти четырнадцать, и он прятал руки за спину и это свое «пожалуйста» почти прокричал, будто умолял ее. Опустив руки, она распахнула глаза. Подошла вплотную.

— Вы меня гоните?.. Он молчал, и Ласочка медленно взялась за круглую дверную ручку. И тут он раскрыл руки и обнял ее, притиснул к себе, с каким-то стоном.

Ах, как жарко она позволила ему себя целовать, а он еле стоял, вцепившись в нее. Бедный задохлый старпер. Когда острота прошла, и ей надоело, Ласочка освободилась и открыла дверь, ступая в коридор

— Олеся, — шептал он быстро, не отпуская ее руки, — Олесенька, девочка, когда, где? Я… я…

Она улыбнулась и ушла домой. Упала на кровать, слушая, как гулко колотится сердце. С тех пор она ни разу не подошла к нему. Светленько улыбаясь, здоровалась издалека, глядя, как растерянное лицо покрывается багровым румянцем, а жена с недоумением подхватывает его локоть — споткнулся на ровном месте. Валяясь на кровати, смотрела в потолок, — когда была в их квартире, увидела — их спальня над ней.

Представляла, как он лежит, в своей дурацкой пижаме, как жена прижимается к нему. А потом, наверное, он стягивает свои полосатые штаны. И думает о ней, о Ласочке. Это тоже было остро. И после, когда сверху все чаще слышался шум ссор, она улыбалась, откидывала одеяло и, держа руку на лобке, прислушивалась, придумывая за них слова. Она жила, ходила в школу, и мальчики, да, конечно у нее были мальчики. Сосед стал курить. Выходил для этого на площадку, она слышала, как он топчется там и гремит жестянкой. Потому забегала на цыпочках, чтоб не спустился говорить с ней. Или наоборот, громко щебетала, ведя под руку Кристину. Самого красивого мальчика, десятиклассника Сережу Табачникова приводила в подъезд, и они часами сидели на подоконнике, целовались.

Наконец, ей повезло — сосед поднимался, и увидел, под тусклой лампочкой — она между сережиных расставленных колен, и его рука в вырезе кофточки. Поздоровалась серебристым голоском:

— Добрый вечер, Петр Николаевич. Когда ей стукнуло пятнадцать, сосед уже не просыхал, домой приходил, покачиваясь, и долго беседовал во дворе с кошками. Это был тот самый — первый мандарин. Самый яркий, большой и вкусный.

Макс Токай это понял. Как понял и то, чего хочет ее тело, которое жило будто само по себе. Как здорово им было вместе! Несколько месяцев ослепительно острых ощущений. Встречались внезапно, и он мог бросить какую-нибудь растерянную кошелку с дрожащими от обиды губами, Ласочка падала на переднее сиденье, с откупоренной бутылкой шампанского. Ехали, куда хотели. Трахались, где хотели. Дурачились и дурачили всех вокруг. Однажды он повез обеих — свою новую телку, которую обхаживал с кабаке, и Ласочку, представив ее своей сестричкой. Всю дорогу до гостиницы она называла его братишкой, чокалась с телочкой, хвалила брата. А в номере на глазах у нее разделись и трахнулись. После утешили и трахнули дуру вместе. Ему нравилось, что Ласочка не глупа, что язык у нее не только умелый, но и отлично подвешен. Хохотал, слушая ее рассказы о мужчинах. Однажды поссорились, очень сильно. И он ударил ее, так что разбил губу о зубы. И костяшки пальцев разбил себе. Она упала на колени, глядя на него снизу. Отнимая руку от рта, — он слизывал кровь с рассеченной кожи, увидел ее глаза на обморочном от восторга лице. И сказал:

— Ого… И это был второй мандарин Ласочки. Все стало еще лучше, еще ярче и сочнее. Появлялись мужчины, безобразно грубые, мерзкие, и это было — остро. Голый Токай валялся в кресле, это у него переняла она позу — поперек, с ногой, закинутой на спинку. Прекрасный, как греческий бог. Подбадривал, наблюдая и комментируя, говорил, что и как надо сделать с этой сукой. И под его взглядом, от его ленивых и нарочито равнодушных слов, она загоралась и пылала, не остывая. Так он привел и Беляша. Тот был хорош, пил и тогда много, но мощный организм еще держался. Она трахала их обоих, так нравилось ей думать. И Токай подсказывал, чем должен заниматься Сека Беляш. Сволочь, хитрая сволочь Токай, это его идея, с фотками и шантажом. Но вышло все так, будто Ласочка придумала сама и уговорила быдлугана. И ладно бы, все шло вполне нормально. Пока не появилась эта мелкая чернявая сучка.

Беляш дернулся на кровати, зашарил рукой и открыл глаза. Сглотнул, поднимая тяжелую голову.

— Водки… налей…

— Ага, — ровным голосом ответила, не пошевелившись. Он снова уронил голову, глядя в потолок, сказал невнятно:

— Вот же… сука белая… И снова заснул.

Ласочка сердито убрала руку с живота и закинула за голову. Она как раз тогда подумала — вот он мой третий настоящий мандарин!

Двое вместе. Токай и Ласочка. Оба свободны, и оба принадлежат друг другу. Смеются над всем миром. Трахают его, как хотят. Он разозлился тогда, увидев в подвале чернявую. Сшиб фотокамеру, кажется, кому-то дал по рогам. Как она пропустила? Не заметила спьяну. Подумала, в делах какой прокол, и он просто сорвал злобу.

…Как только ее осенила мысль, она рванулась к нему, приехала на тачке, он открыл, замотанный в полотенце, поняла — не один. Потащила на кухню. И смеясь, стряхивая с волос меховую шапку, рассказала ему, как они теперь будут жить. Вместе. Сделала предложение, идиотка. Раз в жизни решила передарить свой подарок, и упивалась собственной щедростью.

— Макс, ты будешь, как сейчас, понимаешь? И я буду. И мы вместе… Он, сидя на кухонном табурете, расставив мощные ноги, прервал ее, расхохотавшись.

— Вместе? Ты с дуба упала, что ли? На тебе жениться? Встал и, обнимая ее за плечи, сказал, подталкивая в коридор:

— Езжай, проспись, от тебя коньяком несет и куревом. Денег дать на тачку? И не услышав ответа, предложил:

— А то оставайся, попилимся вместе. Вместе. Только это «вместе» он ей и мог предложить. Она уехала. И правда, ведь пьяная была. Через несколько дней вызвонила его, встретились в «Джамайке». Попробовала снова все объяснить. Он же понимает! Должен понять, он один знал, какая она. Жило на свете прекрасное чудовище и искало себе пару. Нашло. Он ее пара. Два прекрасных чудовища. А он выслушал, и — отказался. Просто покачал головой и с каким-то дурацким сожалением ответил:

— Извини, Ласонька. У меня другие планы на свою судьбу. И тут она вспомнила, что видела, и что ей говорили. Что болтал языком бухой Беляш. Ляпнула наобум:

— Она так же будет тебе все позволять? Думаешь, да? Эта черномазая! Оказалось, угадала. Он положил на стол руки и медленно сжал кулаки. Пристально глядя темными глазами под черными бровями вразлет, отчеканил:

— Она и знать ничего не будет. Для нее, с нашей свадьбы я буду чистый и верный. Все типа в прошлом. А если откроешь поганый свой рот, я тебе в него затолкаю тонну твоих сраных мандаринов. Поняла, шалава?

Ласочка скатилась с кресла и села в него, выпрямив спину. Кусая губы, подняла с пола початую бутылку шампанского и, взвешивая в руке, посмотрела на спящего Беляша. После того разговора Токай ее отдал. Отдал этому уроду, быдлу, отряхнул руки. Чистенький. Выбирайся, Ласонька, как умеешь. А я теперь — Максим Токай, любящий муж попользованной ссыкухи, которая мне ботинки лизать будет. За то, что вытащил из подвала. Два раза вытащил! Видно, любит.

— Вот, черт… Плохо, когда голова трезвая. Слишком уж все правильно складывает.

Любит. Он ее любит. Бутылка тяжелая. Если сейчас уработать по голове Беляша, он скопытится, не просыпаясь. И убежать. На какое-то время станет легче. Потому что секс уже не помогает. Но ведь поймают. А ей еще надо разобраться с некоторыми нежными влюбленными… Ласочка выдрала из темного горлышка полиэтиленовую пробку. Налила в поднятый с пола стакан, выпила одним махом, моргая заслезившимися глазами. Прижала ко рту ладонь и налила снова. Бросила пустую бутылку. Выпила второй стакан. Икнула и, неся его в руке, побрела к постели. Валясь рядом с Беляшом, тыкнула в бок стаканом:

— Вот тебе… налью, хочешь? Но тот спал и она, заплакав, заснула рядом.

 

Глава 18

Ника сидела на крылечке, раскинув ноги и опустив вялые руки.

Напротив, через слепящее белое солнечное пространство в короткой тени у веранд переминался с ноги на ногу полноватый мужчина в панамке и шортах. Стеснительно оглянувшись на Нику, медленно побрел вверх по железным гулким ступеням и, вытирая пот со лба, постучал к двери крайнего номера.

— Надежда Васильевна? Наденька, вы спите? Из-за двери что-то невнятно пробормотали. Мужчина потоптался еще и воздел руку с потрепанной книжкой.

— Я к вам с вопросом, Наденька. Нет-нет, не выходите, а давайте я лучше к вам… Замер, напряженно прислушиваясь. И прижимая к груди книгу, встрепенулся — двери открылись, вздувая белую занавеску. Благодарно клекоча, мужчина нырнул внутрь, занавеска втянулась за ним. И наступила тишина. Зашлепали позади Ники босые шаги. Пашка плюхнулся рядом, отер ладонью мокрое лицо. Заморгал сонными, налитыми кровью глазами. Кожа вокруг глаз до самых бровей была красной от маски, будто Пашка надел какие-то страхолюдные очки.

— Ну и палит. Что тут у нас?

— У нас тихий час, — ответила Ника, и медленно поднимая руки, закрутила волосы в рыхлый узел, — а Сергей Романыч все же пробился в номер с кондишеном.

— К Надежде, что ли?

— К ней. Какие же вы мужчины все-таки расчетливые. Она его неделю обхаживала, а как стукнуло, — Ника задрала голову и прищурилась на прибитый к столбу термометр, — ого, сорок три в тени! Стукнуло сорок три, и сразу она ему стала любимица. Теперь до ночи будет полоскать ей мозги своими книжками.

— Чего это расчетливые, — обиделся Пашка, валясь спиной на ступени, — он вполне себе расплотится. Собственным телом.

— Ах, бедный. А вдруг увильнет? Там у них бодрящая температура в двадцать пять. Может, он бегает по номеру, прикрываясь томиком Пушкина? И декламирует.

— Далеко не убежит. Надежда его загонит к холодильнику и там. Ну, это. Он приподнялся на локтях, прислушиваясь.

— О, батя едет. Не один. Еще тачка. Ника вздохнула. За лето накопилась усталость, а народ все еще подъезжает, хотя такого столпотворения как в июле уже нет. Оно бы и ладно, если бы не жуткая жара. Как всегда, деревенские таращат глаза, качают головами и божатся — сто лет не было такой жары. Сто не сто, но такой Ника не помнит.

— Богатая машина? — спросила просто так. Пашка встал и пошлепал в коридор, закричал из кухни, хлопая дверцей холодильника:

— Не видел. Не успел. Та скоро будут. Вышел и снова сел, прижимая к голой груди кувшин с ледяной водой.

— А-а-а, кайф…

— Простынешь, дай сюда, — Ника отобрала кувшин и прижала к себе, зажмуриваясь от удовольствия, — и не ори, Женьку разбудишь. Пусть еще поспит, они после обеда поедут. За воротами зарычал, приближаясь, сдвоенный звук мотора. Пашка встал, потягиваясь. Ника подала ему кувшин, и он гулко напился, вытер щеки ладонью. Отправился открывать ворота. Вода была вкусная, и в ней плавали тонкие ледышки. Ника глотала, ловя их языком и раскусывая. От холода немел язык и щекотало горло.

А дальше все было пылающим, будто сидела на сковородке. В духовке, поправила себя Ника. Машина Фотия въехала во двор и встала. Он вылез, помахал Нике рукой.

— Встречай гостей, Вероника! Поставив кувшин, Ника поднялась. Вторая машина во дворе въезжать не стала. И Ника пошла, шлепая старыми вьетнамками по раскаленным плиткам дорожки.

— Кусинька! — внезапная Василина засуетилась у низкого белого мерседеса, отряхивая помятый подол светлого платьица, — иди, иди скорее сюда, мпы-пы-пы, о, как я соскучилась же! Митя, скорее доставай подарки, ну как где? Я же тебе давала. Не давала? А в багажнике? Кусинька, я тебе везла набор, такой замечательный, там дезик, лак для ногтей, еще масло для ресниц…

— Васька! А чего вы как засватанные, давайте внутрь. Какие ногти, о чем ты? Дезик ладно, а лак оставь себе, и масло тоже.

— Я и оставила, — Васька отпустила Никины плечи, оглядывая темно-золотой загар и пепельно-каштановые волосы, — да ты и так хороша, обойдешься. Но я честно хотела!

— Спасибо, — засмеялась Ника, — да заходите, чего топчетесь. Митя, загоняй своего красавца.

— Мы ненадолго, — прогудел Митя, размахивая краями расстегнутой рубашки, — фух, ну и погибель. Мы в поселок щас. Васька подцепила Нику под локоть и потащила к крыльцу, упала на ступеньки, вытягивая ноги.

— Ну и жара! По телику сказали — сто лет такой не было.

— Вася, давай лучше по антарктиду, — Ника села рядом и снова схватила кувшин, присосалась к краю, пока Василина скребла по донышку, пытаясь деликатно отобрать, — на, допивай, там еще стоит, принесу сейчас.

— Про какую антарктиду тебе?

— Где лед, — мечтательно ответила Ника, — еще бураны, снега и сту-уужа. Хорошо в-общем.

— Не волнуйся. Еще полгодика и будет тебе стужа, прям на дому.

Митенька! Иди сюда, в тенечек! Но Митя с Пашкой уже скрылись в глубине ангара и гудели оттуда невнятно, пересмеиваясь.

— Так вот, — сказала Василина, тоже закручивая темные волосы и убирая их за спину, — фу, жара какая. У меня сто новостей. Я тебе быстро их перескажу и мы поедем. Ты вечером не хочешь с нами, в город?

— Не. Работать надо. Вы Женьку возьмите, и маму. Вот это будет отлично, Фотий бензин сэкономит. Василина кивнула, улыбаясь, толкнула Нику острым локотком:

— И спать тебе не одной, так? Возьмем, конечно, к семи пусть соберутся. А мы еще часок с вами посидим, вина выпьем. Митя не будет, он же спортсмен и за рулем.

— Новости, Вась, — напомнила Ника. Та кивнула, трогая кончик носа, заговорила негромко:

— Они такие все, какие-то связанные, вместе. Во-первых, ты, наверное, знаешь, да, что Беляш, дом у него отобрали.

— Да ты что? — ахнула Ника, — я знаю, был там скандал, разборки какие-то, чуть не со стрельбой. И Ласочка после этого пропала. Его я не видела давно, он же по Низовому не ходит, бабки говорили, вроде переехал в Южноморск, со всей своей компанией.

— Ага, переехал. В пекло он переехал. Задолжал кому-то очень много. Убить хотели. Во-от… Это мне Митя рассказал. Он сказал, тебе, Василина, много знать не надо, только это вот — для спокойствия.

— Хорошее спокойствие, — удивилась Ника, — славно успокоил.

— Не, ты не в курсе, он прав. Потому что Митя в Низовом теперь домик покупает. Чтоб сделать бар. Свой. Чтоб не вышибала, значит, а сам по себе. Ника обхватила голые плечи вдруг заледеневшими руками, поежилась.

Уточнила глухо, отгоняя картинку с голубой водой в подсвеченном бассейне:

— Беляша, что ли, дом покупает?

— Что ты, — испугалась Васька, — откуда у него на такую домину? Я ж говорю — ма-а-аленький, до-омик! А про козла этого почему сказал — пока он тут королювал, пришлось бы ему бабки отстегивать. А теперь в поселке другие хозяева. Они с Митей хорошо. Понимаешь?

— Васинька. Так это что? Ты теперь что ли будешь хозяйка таверны?

Барменша?

— Барменш там не будет. Там будут только парни, я Мите сказала — если хочешь, чтоб расписаться, то никаких девочек-припевочек. А хозяйка, ну если потяну, буду. Это ж дело серьезное, не шаляй-валяй. Худое личико было непривычно серьезным, губы сжаты и синие глаза смотрели перед собой, в черную тень от высокого дома, где среди кустиков и елочек высился большой трон из корявых камней с вытертым до блеска сиденьем.

— Василина! Ты что? Вы с ним что? Ты замуж собралась? Ника отстранилась, чтоб лучше видеть подругу. Та кивнула и, кусая губу, рассмеялась. А потом вдруг всхлипнула, закрывая глаза рукой.

— Ну, Васинька, ты что? Ну чего ты плачешь? Мне кажется, он тебя любит, всерьез. И ты наверное его? Да?

— Кусик, он же совсем пацан. Слышишь, о! Бу-бу-бу, целует там свои акваланги, не лучше Женьки твоего, Пашке в глаза заглядывает. Я его старше… щас посчитаю… На шесть лет! Куся, он ведь меня бросит, через десять лет бросит! И я останусь с двумя детьми, ну и что что квартира машина и бар, а как я без него буду? Ника обхватила скорбно поднятые острые плечики и захохотала в голос, нервно встряхивая головой.

— Ой, Васька, ну каждый раз, когда я думаю, ты уже ничего не отмочишь, ты вот берешь и отмачиваешь… ты значит, посчитала сразу все? И разницу и детей и что отсудишь, и даже когда уйдет?

— Я уже взрослая и должна смотреть вперед, — оскорбилась Василина.

— Не до такой же степени! Васенька, мир вам да любовь. Женитесь и плодитесь, сколько ты там запланировала? Двоих? А Митя в курсе?

— Про свадьбу только. Ну, то он сам же. Так ты советуешь жениться? Ника решительно кивнула, обнимая ее.

— Настоятельно рекомендую. Только если он не станет лезть в бандитские боссы.

— Ты что! Он как раз наоборот. Он вообще хотел из города уехать, чтоб тут огород и помидоры. Но Куся, как же уехать, совсем уехать? Я что жена декабриста? Куда меня в огород? Мы поговорили, и представь, все вместе как-то решили. Ну, я потом тебе скажу. А сегодня вот домик посмотрим, вернемся и тогда уже сядем. И будет эта, помолвка, да?

— Да, Васинька. Сядем и выпьем, все будет чудесно! Я ужасно за тебя рада!

— И мне не надо расстраиваться? Что бросит?

— Нет. Десять лет поживешь, а там посмотрите. Друг на друга. И еще сто лет будет вместе.

— Ну, сто. За сто он мне, может, надоест совсем, — с сомнением отозвалась Василина. Поцеловала Нику в горячую щеку, встала, поправляя глубокий вырез.

И расцвела, навстречу выходящему на свет Мите. Тот, таща в руке ласты, тоже заулыбался, смущенно поглядывая на Нику. Поднял ласты повыше.

— А мне вот! Мне Паша подарил! Вася, поехали?

— Свадебный подарок, — вполголоса сказала Ника подружке, — ой, я не могу, ну точно, второй Женька. Вассалы Пашки великолепного!

Заревев, мерседес развернулся и, поднимая клубы белой пыли, попрыгал к поселку. А место Василины сразу занял Фотий, откинулся, как до него сын, и принял поданный Никой ледяной кувшин, примостил на грудь. Открыл рот, и Ника, которая следила за мужем, успела.

— Ну и жара, — сказали хором. Фотий рассмеялся. Напившись, поставил кувшин рядом. В ангаре гремел Пашка, насвистывая.

— Новости с Северного полюса, — доложила Ника, — Василина женится на Мите, ну наоборот, ты понял. Женька сотоварищи все утро спасали рыб, вытаскивали их из луж на песке и выпускали обратно в море. А за бухтой, у выхода в степь, представь, пересох родник. Все камыши пожелтели.

— Тростник, — поправил Фотий. И сел, уставился на жену.

— Как пересох? Совсем? Ника пожала плечами.

— Так сказали, в магазине. Сказали, первый раз такое. Там бочажина, туда коров не гоняют, потому что мокрая трава вредная какая-то…

— Я знаю. Дальше. Ника насупилась, слегка обижаясь. Но договорила:

— Зато дальше, вокруг, всегда зелено, даже в жару. Так вот, сейчас все там сухое. И камыши, ну тростники, все высохли.

— Плохо, — Фотий снова лег, протягивая руку, обнял ее за талию, — не обижайся.

— Может, просто вода ушла ниже, — предположила Ника, — да чего ты расстроился? Там никто не пользует ее. Осенью будут дожди, вернется.

А ты знаешь, что Беляш удрал? Вот здорово, да?

— Никуся, ты не ходи одна. Далеко не забирайся. И не ходи к дому в степи, хорошо?

— Хорошо. А что там? Я видела, вечером как-то, там костер горел, с другой стороны. Может, хиппи какие?

— Не подходи к нему, ладно? Обещаешь? Ника, улыбаясь, взъерошила короткие выгоревшие волосы.

— Обещаю. Мне нужно картошку чистить. Алене помочь. Ты иди поспи, еще пару часов все будет мертвое, такая жара.

— Один? — ужаснулся Фотий и накрыл лицо рукой, демонстрируя отчаяние.

— Один, — непреклонно сказала Ника, — ибо нефиг, у меня скоро сын встанет, а мы там, будем с тобой, гм, спать. Я уж лучше к Алене. От греха.

Ночью Нике приснилось, что Васька привезла ей в подарок новые простыни — из чистого гипса. И теперь они с Фотием лежат скованные мокрым тяжелым подарком, она пытается пошевелить рукой, но не может ее поднять и вдохнуть не может, и даже на глазах лежит толстая жаркая пленка. Пугаясь, Ника замычала, и с трудом втягивая тяжелый воздух, открыла глаза. На стене мерно тикали старые часы. По виску бежала щекотная струйка теплого пота. Тяжело дыша, она смотрела в потолок. Шевельнула рукой — отбросить влажную от пота простыню, но та давно уже валялась на полу. Фотий сказал, зимой обязательно поставим кондишен в маленьком доме. Но то, если будут деньги, а это еще бабушка надвое… Медленно поворачиваясь, увидела рядом с собой пустое пространство.

Мужа не было. Ника прикрыла глаза и задышала мерно, стараясь заснуть. С самого утра полно работы, надо выспаться. Сейчас он вернется и тихо ляжет к стене, перекидывая через нее большое тело, стараясь не тронуть, чтоб не добавлять жара. Ей казалось, всего минуту провела в полудреме, но когда снова открыла глаза, за окном неярко подступал к распахнутым стеклам свет, еще еле заметный. А Фотия не было. Ника медленно села, оглядываясь. Предутренняя тишина от сонного чириканья птиц казалась еще более полной. Только начали. Еще какое-то время будут вскрикивать и замолкать, чтоб потом зайтись в утреннем гомоне. А после — выйдет солнце. В тихом дворе послышались шаги. Скрипнула дверь. Слушая, как шаги приближаются, Ника легла и закрыла глаза, недоумевая. Наверное, надо просто спросить. Но он так тихо вошел, не хочет будить ее. Или не хочет, чтоб знала — его не было почти всю ночь? После недолгой тишины подался матрас, рука коснулась ее плеча, теплый воздух поплыл и снова замер. Поворочавшись, Фотий еле слышно кашлянул, сдерживаясь.

— Ты где был? — вполголоса спросила Ника, глядя в потолок.

— Ворота проверил. Спи.

— Тебя долго не было. Очень. Затаив дыхание ждала ответа. И после паузы он сказал:

— Да я два раза выходил. Ночью в туалет. Ты спала.

— Мне показалось, да? Он провел рукой по ее голому бедру. Рука была горячая и сухая.

Убрал, вздохнул, устраиваясь удобнее.

— Спи, моя Ника. Утро скоро. Спи. Но сон к ней не вернулся. Шея ныла, и немного болела спина, как всегда бывает, когда надо лежать тихо, а сна нет. Куда он уходил? И когда ее перестанут мучить дурацкие подозрения? Он ее любит. Ну да, а его копия сын Пашка любит Марьяну. И это не мешает ему ночами скакать в окна к отдыхающим дамочкам. Такой летний бонус — им ничего не надо кроме секса, они не станут бегать с просьбами взять их замуж. Они уже замужем. Потому быстрое ночное приключение — так приятно. И так секретно. Фу, сказала мысленно, совсем расстроившись, фу, дурацкие какие ночные мысли. Ведь сама будет смеяться завтра, когда увидит, как он смотрит. Хотя в последние пару недель не так уж и смотрит. Ника сердито сдвинула брови и стала перебирать отдыхающих дам, примеряя их на роль ночных охотниц. Нельзя сказать, что в Ястребинке было много кандидаток нынче. Но что стоит Фотию пробежаться по прибою до поселка — двадцать минут быстрого хода. Тем более, что самые кандидатки, они как раз себя не светят. Ужасно хотелось мужа растолкать и учинить допрос. Или хотя бы пусть поцелует… Но он спал и, совсем расстроившись, Ника заснула тоже.

 

Глава 19

Жары хватало на высушенную до соломы степь, на море — совершенно неподвижное и почти горячее. И город лежал под застывшим зноем — как под высоким стеклянным колпаком, откуда выкачали весь воздух. Редкие ночные фонари поджаривали черные улицы, лился желтый кипяток на неподвижные листья. Иногда несколько листьев, умирая, срывались с дерева, падали с еле слышным жестяным звуком. Проезжала машина, и они, порываясь за ней, отставали, мотор стихал вдали, а листья еще крутились, чуть слышно гремя. Разморенно лаяла далекая собака, вяло орали коты на детской площадке. Ласочке приснилось, что у нее выпали передние зубы. В ужасе она щупала рукой челюсть и та под пальцами подавалась мягко, как тряпочная, а кожу ладони покалывали чужие и страшные камушки, что еще недавно блестели ровным рядком за перламутрово-розовыми губами.

Обливаясь липким потом, открыла глаза и села, шаря руками по горячей подушке. Боялась поднести руку к лицу, боялась потрогать. Но язык скользнул по зубам, и она со стоном облегчения повалилась на подушку. Приснилось! Ерзнула голой спиной по влажной простыне, что-то твердое впилось в лопатку. Ласочка повернулась и, поднимаясь на руках, уставилась на маленький поблескивающий комочек. Тронула пальцем, дернувшись от страха и омерзения. Зуб! Закричав, откачнулась в ужасе. И — проснулась. Сидя, привалившись спиной к стене, отмахивалась рукой от остатков кошмара, тяжело и хрипло дыша. Двигая глазами так, что им стало больно в глазницах, осматривала согнутые колени, дрожащие растопыренные пальцы. За окном тускло светил фонарь, бросая в открытое окно черные тени веток. Ласочка протянула руку к стене. Тихо щелкнул выключатель настенного бра. И комната сразу заиграла, как внутренность шкатулки — по всем углам, стенам, дверям и дверцам запрыгал свет, отразившись в десятке разнокалиберных зеркал. Узких, круглых, квадратных, отделанных рамами из маленьких зеркалец. Равнодушно оглядывая зеркальные грани, Ласочка встала и, отразившись десятки раз, пошла в ванну. Там наклонилась к захватанному зеркалу над раковиной, внимательно осмотрела губы и все еще боясь, раскрыла рот. Голос матери в голове сказал с назидательным испугом:

— Зубы во сне потерять — к потере или к смерти. А волосы отрезать — друг уйдет. Волосы не страшно, подумала Ласочка, плеская в лицо тепловатой воды из-под крана. Вырастут. А вот к стоматологу идти не с чем.

Денег нет. Вытерев лицо, медленно пошла в кухню. Маленькая кухня была самой обычной. Была бы своя, тут тоже висели бы зеркала. И в ванной поклеила бы зеркальный кафель. Ласочка села за квадратный столик, прилипая голой задницей к теплой табуретке.

Разворошила пальцем цветную бумажку, сломленную над подтаявшей плиткой шоколада. Хотелось есть. И пить. Холодного бы чего, ледяного. Но холодильник не работал. Она поднесла к носу тарелку с нарезанной рыбой, скривившись, повернулась, выкинула в мусорное ведро. Вместе с тарелкой. Открыла пузатую бутылку импортного сока и гулко выхлебала теплые остатки.

Еще была бутылка из-под коньяка, дешевого. На донышке светила прозрачная янтарная лужица. Ласочка покачала бутылку, раздумывая.

Если выцедить в стакан, грамм тридцать тут будет, то непременно захочется еще. А денег в обрез. Можно, конечно, пойти в кабак, снять кого, хотя бы хорошо пожрать. Но в кабаках нынче лютуют профессионалки, у девок быстрые кулаки и крепкие парни их крышуют.

— Вот это ты влипла, — сказала сама себе. Но спасение зубов нужно было обмыть. Ласочка подвинула маленькую рюмку, вылила в нее коньяк. В маленькой посуде его казалось побольше.

— Чин-чин, — и стала тянуть медленно, прокатывая по языку крошечные глоточки. На шоколад смотрела с ненавистью. Это Марик принес. Они его с Кристиной дразнили когда-то — Марик-кошмарик. Издевались, как могли. А он только сопел, гулко, как бегемот, смеялся китайскими глазками. От него все время воняло потом, а на щеках кудрявились несколько черных волосков. Интересно, он помнит? Был влюблен, ходил следом, терпел насмешки. Им было по четырнадцать, да. Тринадцать лет прошло.

— Двадцать семь, — хриплый шепот проплыл по кухне, такой же пыльный, как пузырьки с древними специями на захватанной полочке. И Ласочка поняла — немедленно нужно выпить. Нельзя помнить это число, оно не нужное. Двадцать семь это почти тридцать. А вот двадцать пять — это всего лишь двадцать. Где двадцать, там и семнадцать. Худенькая школьница с наивными глазами. Порочная, все умеющая школьница. А главное, получающая от этого кайф. Прекрасное сочетание. А кому нужна тетка в тридцать, которая тащится от секса? Даже если на вид ей двадцать пять. Но это не те двадцать пять, которые все принимают за семнадцать! Коньяк кончился. Ласочка, усмехаясь, опрокинула рюмку и подержала над раскрытым ртом. Тут нет зеркал, даже она себя не видит. Но она знает, что делает. Только не знает, что делать дальше. Потому что дальше — двадцать восемь. Двадцать девять… Поставила рюмку и снова пошла в ванну, с тоской карауля — захмелеет ли хоть чуть-чуть. Марик засранец… Когда узнал, что вернулась в квартирку, которую снимала у него уже два года, явился за деньгами. Так же сопел, и так же щурил китайские глазки, только улыбочка стала другой, когда попросила подождать, немного, пару месяцев. Небось, два года тому, когда окликнул на улице, и Ласочка нехотя кивнула, выставляя ножку из шикарного авто, так не смотрел. Смотрел с восторгом, кивал, суетился, показывая свой гадюшник. А вчера приперся с продуктами, накрыл стол, коньяку приволок, шоколаду и консервов. Все, чем в магазине они торгуют. А цветов не принес. Потому что за цветами надо идти к бабкам на рынок, и платить бабки. Бабкам бабки. Цветы у хозяина в магазине не потянешь. Она дала ему прямо в кухне, облокотившись на квадратный стол.

Тянул в комнату, чтоб на постели, пришлось изобразить, что ее приперло, так секса захотелось спьяну, давай тут и все. Конечно, ни до какой постели не добежал, это уж она умеет. Не хватало еще трахать Кошмарика там, где когда-то валялся Токай, а ее голова лежала на его широкой груди. И все зеркала показывали — какая ослепительная пара… Белая, стройная, длинноногая, с блестящим полотном гладких волос, закрывающих поясницу. И большой, широкоплечий, с мощными бедрами и чуть широковатым тазом тяжелоатлета. С горбатым носом и темными бровями. С…

— И не он один, — сказала громко, чтоб не заплакать, — много было, но все лихие парни, так что, пошел в жопу, Марик-кошмарик. В ванной тщательно почистила зубы, еще раз умылась. Легкими движениями нанесла крем, с беспокойством думая — если жара простоит, он испортится, а дорогой. И нахмурившись, придвинула лицо вплотную к зеркалу. От глаз, еле видные, разбегались веером морщинки. С тяжело бьющимся сердцем Ласочка осмотрела кожу, сантиметр за сантиметром.

Чуть повернулась. В углах рта тень указала на тонкие складочки.

Бросая на пол махровое полотенце, выскочила и побежала в кухню, путаясь пальцами, рвала фольгу и, ломая мягкую плитку, засовывала в рот, глотала, почти не жуя. Да почему нет хотя бы водки! Нужно это пережить, а как справиться, если совсем одна?

— Беляш, сука ты, — шепелявя полным сладкого ртом, обругала беспомощно, — и Токай, и ты тоже. А еще… Побрела в комнату, шепотом перечисляя тех, кто появлялся в ее жизни и исчезал. Села перед высоким трюмо, включая свет вокруг тяжелой рамы. Из стекла смотрела на нее прекрасная женщина с не тронутой загаром кожей, с белыми волосами по плечам. Смотрела с ужасом, будто ждала, вот сейчас гладкая кожа поползет, стягиваясь морщинами и обвисая на щеках такими же, как у матери, мешочками. Но Ласочка ободряюще улыбнулась отражению и помахала рукой.

— Не ссо. Ты еще супер. Сегодня ты супер. Наклоняясь и поворачиваясь, принялась за туалет. Накладывала тон на кожу, легонько вела кисточкой, стряхивая на веки серебристую пыльцу. Долго и тщательно, уже радуясь тому, что практически трезвая, красила ресницы. Тушь взяла графитовую, не черную. Потому что на длинных черная — вульгарно, как пластмассовая кукла. А с ее глазами надо длинные. Хлопать, и распахивать, глядя как на бога. И опускать, соглашаясь… Когда лицо было готово, надела кружевные белые трусики, с резиночкой на самой талии и высокими вырезами на бедрах. Влезла в батистовое светлое платьице, очень короткое и нежно-прозрачное, так что маленькие соски были чуть видны под тонкими складочками.

Припудрила голые плечи вечерней пудрой с мелкими блестками. И в ажурных светлых босоножках на тонком каблуке вдумчиво повернулась перед большим зеркалом, осматривая успокоенную Ласочку в глубине стекла.

— Видишь? — подмигнула ей. Ресницы мягким веером легли на серый блестящий глаз, — не очкуй, красотка. Еще дадим жару.

В сумочке лежали несколько купюр, последние. Жить самой оказалось нынче ошарашивающе дорого, все бабки, что привезла от Беляша, когда науськала на него крутых из Южака, кончились буквально за месяц, а куда ушли, так и не поняла. Холодильник не починила, и Кошмарику нечего отдать. Скотина Кошмарик, когда штаны застегивал, себе еще коньяку налил, выхлебал через силу, и напомнил, что денег ждет.

Ушел, а она осталась, в кухне, натягивая измятые трусы, с мыслью — зачем же я тут задом вертела и стонала?

— Ненавижу, гад, сволочь, убью, — она подняла руку, фары медленно едущей машины ослепили глаза.

— Куда? — спросил из открытого окна пожилой голос.

— На Саманку, — улыбнулась невидимому водиле.

— Деньги есть? — немилостиво спросил тот, когда усаживалась вперед, взмахивая тонким подолом.

— Конечно, — пропела серебристым, чуть обиженным голоском, мысленно обматерив пожилого карпаля.

— Ладно, — тот двинул машину, гмыкая, оттаяв, рассказывал под мурлыканье магнитофона:

— Черти что творится щас, в городе. Я ж по ночам карпалю, чтоб в дом какую копейку привезти. Двое детей, а? Жрем тока вот с моей ночной зарплатки, я на складе работаю, там уже полгода не плотют. А вчера садится, фифа такая. Ну, я не тебя, ты ж уже взрослая дама. А та — ссыкушка, лет, наверное, семнадцать. «Взрослая дама» — похоронно гудело в голове Ласочки. Она кивала, сочувственно улыбаясь и укладывая сумочку на коленках.

— Пищит, мне на Шестева, значит аж на саму окраину. Я и повез. А там пустырь между домов, так она мне — остановитесь. Ну, встал, может, пописять решила в кустики. А она — юбку сымает. Пищит, денег нету, дядя. Тьфу. У меня дома жена, детей двое, я еду и щитаю, вот два кило картошки наездил, и на бензин, а вот Анечке шоколадку… И тут значит, заместо картошки она мне раздевается! Ласочка сочувственно ахнула, качая головой. Ободренный водила продолжил:

— Я говорю, а ну натягувай взад свои бебехи! Иди с машины, чтоб глаза мои не видали! Так она мне, знаешь что? Та вы довезите, а то ж меня тут снасилуют, на пустыре. Тока вот юбку снимала и боится, что снасилуют. А вон, смотри, стоит. Фары мазнули по стройному силуэту с модно разлохмаченной головой.

— Это она?

— Не. Такая же. Кататься любит. Наши, что помоложе, они ее иногда возят. Черт зна шо. За то, что на переди посидит полночи, музычку послушает, пока Васька или Санек мотаются с пассажирами, она потом штаны сымает. Моей Аньке на три года меньше всего, если по виду-то.

После расплаты за поездку в кошельке осталась всего одна бумажка.

Ласочка покачала сумочку на локте, подняла лицо к плоскости многоэтажки, перфорированной скудными огоньками. За спиной удалялся шум автомобиля. Ну что ж, надо попробовать еще раз. Слишком уж серьезное решение. Она ведь не стерва, не вселенское какое зло. Надо дать ему шанс, последний. Лифт не работал, и она пошла пешком, не торопясь, держа в памяти светлый квадратик знакомого окна. Или он там. Или квартира уже не его. Но кто-то ей откроет, если в окне горит свет.

Открыл сам Токай, в привычном ей виде — голый, с блестящими от воды плечами, и белым полотенцем на бедрах. Округлил глаза и, отступая, обрадованно воскликнул:

— Ка-ки-е люди! Ну, заходи, давай. А хороша! Она вошла и, кивнув в сторону спальни, мол, понимаю, сразу двинулась в кухню. Такую же маленькую, как кухня Кошмарика, но уютную и битком набитую гудящей и блестящей техникой и утварью. Села в уголок у темного окна, повесила сумочку на спинку стула. Подцепила начатую пачку сигарет и, вынув одну, прикурила, с наслаждением выпуская дым. Токай сел на табурет, расставив босые ноги, поморщившись, демонстративно помахал ладонью.

— Ладно, тебе можно. Ты старый друг. Чего явилась? Ласочка пожала плечами. Показала сигареткой на бутылку вина и Токай налил ей полстакана.

— Чин-чин, Макс, — серебристый голосок не дрогнул, глаза смотрели весело и ласково. Токай вытянул под стол ноги, бросил в рот жирно бликующую маслину. Допив вино, Ласочка поставила стакан, маслину не взяла, помня — от нее в зубах останутся черные крошки. Прожевав полоску сыра, ответила на вопрос:

— Я соскучилась. Очень. Я тебя люблю, Макс Токай. Жить без тебя не могу. И не буду.

— Олеська, да что ты плетешь? Решила, можешь меня доставать теперь до пенсии, что ли? Он с досадой скривился. Пожал широкими плечами.

— Чего настроение портишь? Пришла, я обрадовался. Думаю, сядем, вспомним минувшие дни, а, боец? Захочешь, ляжем.

— Третьей к вам?

— Почему третьей? Нет.

— Хочешь сказать — ты один сейчас? — уточнила она, а сердце радостно прыгнуло.

— Не один, — глаза смотрели с непонятной усмешкой, — с тобой вот. Сидим.

Ласочка затушила окурок. Поднялась, следя за спиной и осанкой, и держа голову, пошла узким коридорчиком в спальню.

В спальне горел неяркий свет, и трудился, быстро вздыхая лопастями, вентилятор на толстой ноге, гонял по комнате запахи горячих тел и недавней любви. Ступив из темноты коридора на территорию света, Ласочка замерла в ногах большой низкой тахты, застеленной знакомыми ей простынями в звездах и полумесяцах. Среди смятых звезд лежали двое. Мужчина отвернулся к стене, кажется, спал, уткнув лицо в угол подушки, а большая рука хозяйски лежала на круглой смуглой ягодице. Девушка, тонкая, с сильным выгибом стройной спины, с желобком позвоночника, по которому легла глубокая тень, лежала ничком, щекой в подушку, повернув лицо, забросанное кольцами черных волос, к вздохам теплого ветерка. Это же… Ласочка качнулась на каблуках, а позади дышал в ее затылок молчащий Токай, наблюдая. Мысли пульсировали в такт мерному и быстрому движению лопастей. Жена, его молодая жена, тонкая смуглая девчонка. И тут же — картинка, как сжал кулаки, сузил глаза, отрубая «если хоть слово ей скажешь…». Но вот она лежит, отданная дружку по постельным играм.

Такая же. Как Ласочка. Та-ка-я же… Мысленно она уже скидывала легкие босоножки, плавно ступая, шла, подхватывая тонкий подол и выныривая из платья. Садилась на смятую постель, так же плавно, укладывалась на спину, и улыбалась Токаю, думая с восторгом, тут мы и поглядим, кто воцарится, кто завертит все по себе, кто… Девушка повернулась, опираясь на локти, приподнялась, качнулись большие груди с темными сосками. Она была смугла до черноты, будто смазали ее темным маслом, и оно высохло, оставляя на щеках и верхней губе жаркий пушок.

— Тока-ай, — сказала капризным голосом маленькой королевы. И, увидев Ласочку, выжидательно:

— О…

— Ну, что же ты, — вкрадчивый голос Токая ударил в ухо, и Ласочка, повернувшись, толкнула его в грудь, продралась мимо и застучала каблуками по коридору. Задергала ручку входной двери.

— С-стоять! — он обхватил ее за талию, приподнял и понес обратно в кухню, сжимая крепче, когда она начинала брыкаться. Свалил на табурет и встал рядом, закручивая на животе почти упавшее полотенце.

— Нет, ты сиди. Не хрен мне тут истерики закатывать. Три раза шагнув, с треском хлопнул дверью, коротко прозвенело матовое стекло. Вернулся, и с размаху усевшись на стул, дернул к себе бутылку, плеснул темного вина в стакан и почти швырнул его по столу к Ласочке.

— Пей. Пей, сказал! И успокойся. Она глотнула, с трудом загоняя терпкую жидкость в горло.

Продышалась и выпила все, стукнула стаканом о стол. Токай с интересом и раздражением разглядывал бледное лицо, посеревшие губы со стертой помадой.

— Любую другую спустил бы с лестницы, катилась бы до двора. Ласа, но мы же с тобой — друзья.

— Старые, — хрипло ответила она, усмехнувшись.

— Ты мне своим климаксом в морду не тычь. Не поверю, что так тебя разобрало по пустякам. Ну, понял, придумала себе любовь. Хорошо. Но в спальне, ты хотела лечь, я видел. Почему передумала? Ласочке стало тоскливо. Все его вопросы вызывали желание задать встречные. А какое тебе дело, Макс Токай? Зачем спрашиваешь?

Поиздеваться решил? Изучаешь бабские судороги? Но задавать язвительные вопросы Токаю — себе дороже. Да и толку-то…

— Я думала… думала — это она. Твоя жена. Токай нахмурил брови, обдумывая. Потом улыбнулся, как школьник, решивший задачку. Поднял широкую ладонь.

— То есть, ты думала, что я свою жену уложил с ебарем? И обрадовалась? Потому что тогда вы типа в одной лодке? Угу, понял. И если она там лежит, то и ты бы прилегла… Дать нам жару, как умеешь. Победила бы всех. Не вышло. Ну, Ласочка, не вышло. Не всегда по-твоему выходит.

— А где же твоя драгоценная женушка, пока ты тут?

Но он не стал отвечать. Спросил сам мягко, удивляясь и раздумывая:

— Вот скажи, ты реально думала, что все это будет вечно? Они вон растут, каждый год смена подрастает, свежие, что твои яблоки. И с пятнадцати лет уже все знают и умеют. Я с законом дружу, ты знаешь. Раньше семнадцати ни-ни. А теперь сравни, дорогуша, их семнадцать и твои, сколько там тебе уже? И чего за тебя должны мужики держаться? За красоту твою? Так красивых много. Что умелая такая? Эй, очнись, спящая краля! Да они сейчас умеют такое, что тебе и не снилось. Тебя же блин, батя в универе два раза восстанавливал, бабки платил. Чего не выучилась? Или замуж бы выскочила, держала — так… Стиснул кулак на столешнице. Пожал плечами.

— Или работу б нашла, на хлеб с маслом. Трахал бы тебя директор, носила костюмчики деловые, девок-секретуток школила. Удивительное ты существо.

— А чего ты не говорил мне? Раньше? — пораженная Ласочка облизнула пересохшие губы, налила себе вина, выпила, — да я бы. Может быть… Но Токай разжал кулак и махнул рукой.

— Да ничего не может быть. Тебе надо чтоб я тебя носом тыкал? И заради меня горы б свернула? Очнись. Нихрена. Потому что везде, где надо усилие сделать, ты его делать не будешь. Положишь с прибором и побежишь туда, где полегче. Поприятнее. Уродилась же такая… недотыкомка.

— Я? — обидное слово будто ударило по лицу, такое глупое и неуклюжее, да хоть бы стервой обозвал, а так… Она встала. Криво улыбаясь, кивнула, вешая на плечо сумочку.

— Поняла. Да. Я поняла. Ну, ладно. Пойду я. Извини. Я уж пойду.

— О, — недовольно констатировал Токай, — снова истерика. Ладно. Жить-то есть на что?

Идя за ней по коридору, дернул висящую на крючке рубашку, пошелестел в кармане. Пихнул Ласочке смятый ворох бумажек.

— Больше не дам, кормить тебя не буду. А если такая оскорбленная, ну докажи, что неправ.

Входная дверь, казалось, впустила прохладу, но это лишь казалось, когда один горячий воздух встретился с другим, перемешивая запахи.

Маяча в светлой щели, Токай сказал уже в подъезд, в спину Ласочке:

— А насчет Марьяны, ты спросила. Дома сидит, новую квартиру обживает. Она хозяйка, я мужик. Все путем у нас. Распишемся осенью.

Медленно спускаясь, а дверь вверху хлопнула, отрезая голого Токая, его спящего дружбана, и их молоденькую постельную шлюху, Ласочка вяло подумала — сидит да. И наверняка не знает. А если и узнает, ну и что? Он им квартиру купил в самом центре. Есть за что держаться. В ночном дворе огляделась растерянно, не понимая, как дальше быть.

Села на лавку у другого подъезда, в свете тусклой лампочки пересчитала деньги. Не так чтоб роскошно, но и не копейки.

Усмехнулась, сжимая губы в нитку. Надо немного посидеть, подождать.

Чтоб Ласочка до разговора соединилась с Ласочкой после разговора.

Когда она шла сюда, то план был. Нужно было только убедиться, что ничего не изменилось. Убедилась. Выходя из двора, уже была спокойна. Покачивая сумочкой, подошла к ночному киоску, почти полностью зашитому железными ставнями — только крошечная амбразура-окошечко с желтеньким светом изнутри. Постукала ногтем о край амбразуры.

— Чего хотите? — глухо осведомился голос изнутри. Она прижала лицо к квадратной дыре, почти лежа щекой на железном подоконничке.

— Мне нужно спросить. Пожалуйста.

— Я продавец.

— Мне очень надо. Я одна. Вы не бойтесь. Серебристый голосок шелестел, протекая внутрь. Приблизилось к ее раскрытому глазу смятое лицо с рубцом на щеке, видно, спал, положив щеку на рукав.

— Впускать не буду. Себе дороже. Надо — говори так. Она вздохнула и отклеилась от амбразуры. Сказала потерянно:

— Я отойду. Чтоб видно было — одна я. И, цокая каблуками, медленно отступила, встала напротив желтого оконца, рядом с приткнутыми к тротуару машинами. Одну из машин узнала — Токая иномарка, городской его автомобиль. Погружаясь в воспоминания, не сразу услышала, как загремела железная дверь киоска.

— Эй! Если надо, давай сюда, быстро! Стукая каблучками, подбежала и втиснулась в узкую щель. Парень сразу же притянул дверь, закладывая страшноватый приваренный засов.

Повернулся, оглядывая ночную гостью, неудобно стоящую под полками с бутылками и конфетными коробками. Кивком указал:

— Туда садись, на табуретку. Что, любовник выгнал да? Или выпить охота? Я за просто так не наливаю. Темные глаза с мешками ощупывали светлое платьице. Ласочка села, прижала сумочку к животу.

— Пожалуйста. Нет, выпить не надо. А про любовника… — и заплакала, опуская голову и дрожа губами, почти и не притворяясь.

— Эй, — рука осторожно коснулась ее волос. Парень сел перед окошком, в тесном нутре киоска его колени уперлись в колени Ласочки. Она шмыгнула, вытащила из сумки платок, комкая, бережно приложила к векам.

— Там стоит. Видите, опель, синий. Вы знаете, чей он?

 Парень гмыкнул, и его колено отодвинулось, упираясь в коробки.

— А кто ж не знает. Крутой тут один. Приезжает часто. А ты что ли, его телка? Ну ладно, не хочешь, не говори. А чего хотела-то? От меня.

— Это Токай, он рестораны крышует. Завел себе, другую завел. Я не ходила, не смогла. Приехала к нему, мы, у нас любовь. Была. Понимаешь? …Не могу идти, боюсь.

— Я б тоже боялся, — сочувственно сказал парень, крепко растирая помятую сном щеку.

— Он квартиру купил. Где-то в центре. Ты, конечно не знаешь, где. Я бы лучше там дождалась и поговорила. Там все же как-то по-человечески. Днем бы пошла. И…

— Не знаю, — согласился парень, — но там новый дом построили, фирма «Капитель», все крутые, как бабки заводятся, они все там покупают. Тебе надо там пройтись, может, кто знает. Или машину увидишь, как тут. А еще чего знаю — до утра не остается. Вот через часок поедет. Я почему знаю — только его опель и уезжает со стоянки этой, как по часам, к вечеру если приехал, то обязательно ночью тыр-тыр, смотрю — разворачивается. В четыре примерно. Я еще думал, ну беспокойный, уже спал бы, а то ни туда и ни сюда. Я потом подумал, тут его телка живет. Типа заехал и после хлоп — домой, ляля, тополя, встречай жена с работы, уморился.

— Так и есть, — с глухим отчаянием ответила она. А парень, видно соскучившись куковать один, все болтал, низал слова, повторяя про машину, телку, и жизнь какая нынче, да ты не реви, все глядишь и устроится, я вот тоже, инженер был, а сижу как дурак, вермуты и виски ночной пьяни толкаю, а дома жена… Она кивала, не слушая. И наконец, выдохшись, бывший инженер умолк.

Нерешительно тронул ее за колено, придвигаясь поближе.

— Слушай. А может, ну его? Они как бы и не люди вовсе, нафига тебе этот крутой, так и будет обижать. А хочешь, завтра, у меня выходной завтра, поедем на море? Купнемся. Я дикий пляж знаю, там никого. Будешь, как русалка.

Она поглядела, как замасливаются глаза и дрожит нижняя губа. Нежно улыбнулась, кладя руку поверх его ладони и бережно снимая со своей коленки.

— Ты такой хороший. Спасибо тебе. Я подумаю. Просто… понимаешь, я не могу, так сразу.

— Понимаю, — согласился инженер, — любовь ведь. Прости. Если обидел, прости. Тебя как зовут? Меня — Роман. Она подумала немного, буквально пару секунд.

— Олеся…

— Красивое имя какое. Слушай. А вот что давай сделаем. Он пошарил на полке, вынул истрепанный блокнот, начиркал в нем шариковой обкусанной ручкой. Вырвал листок, подавая ей.

— На углу, там тачка стоит, жигуль, зеленый. Дядя Коля карпалит. Беги сейчас, и как опель мимо проедет, вы за ним. Увидишь, где встанет, куда твой пойдет со стоянки. Минуть через двадцать он должен выйти.

Ласочка сжала листочек в руке.

— Спасибо, Роман. Ты такой. Такой.

— Да ладно, — Роман отвернулся, дергая себе ухо, — а, да. Денег не плати, я сам дяде Коле, потом. Ну ладно. Если решишь, с морем-то, приходи сюда, к десяти утром. Ну, или через сутки уже.

— Хорошо.

— Только машины нету, на автобусе поедем. Или троллейбусом. Ну, там нормально. Не так чтоб далеко. Загремел засовом, выпуская ее в ночь. Ласочка светло улыбнулась и пошла, сворачивая к углу, где стоял зеленый потрепанный жигуленок.

Улыбка кривилась, превращаясь в брезгливую гримасу. Дома жена, ага.

Поехали, девушка Олеся на троллейбусе, будешь русалкой скакать по дикому пляжу. Все они сволочи, все одинаковые. И поспешила прогнать насмешливое трезвое воспоминание о том, как вез ее Фотий, хмуря светлые брови, поворачивал машину, а все ее улыбки и щебетание разбивались об его неподдельное вежливое равнодушие. И как сын его, долговязый тощий пацан отбрил, валяясь с ней в койке, — а у некоторых вместо мозгов в голове черви…

— Простите, дядя Коля? Я знакомая Романа, вот он записочку вам передал. Да, можно? Ой, спасибо вам, вот выручили. Да, да! За этой машиной, синей.

В железном киоске Роман, сел снова, досадливо морщась, обозвал себя придурковатым ловеласом. Со стыдом вспоминал, какая же она потерянная, светлая, в этом своем почти детском платьице, такая совсем девочка, хотя видно — взрослая молодая женщина. А он со своими приставаниями. Совсем стал козлом на этой работе. Обидел, а она сдержалась, не показала. Везет же крутому подлецу, такая женщина любит. А идиот — не ценит.

 

Глава 20

Зной остановил время и высушил пространство. С утра падал на травы и воду стеклянный белый свет, и казалось, все вокруг сделано из этого раскаленного стекла, тронуть нельзя, чтоб не обжечься внезапными осколками. Каждый шаг был подвигом, каждый жест и каждое слово Ника обреченно проигрывала внутри, ужасаясь тому, что вот, сейчас нужно — сделать, шагнуть, сказать или повернуться. Но жизнь шла и, нахлобучивая утром потертую пашкину бейсболку, Ника проходила раскаленным двором в кухню, где героически громыхала кастрюлями Алена, помогала той готовить, сервировала столы, убирала опустевшие номера и встречала новых гостей. Новые гости радостно выскакивали из автомобилей, щурясь на неумолимо-приветливое солнышко, быстренько обосновавшись, спускались на песок. И сверху, бродя по хозяйственным делам, Ника, улыбаясь, смотрела, как они все медленнее курсируют с ковриков и шезлонгов в теплую воду, а после третьего купания уже и не выходят, торча шляпами и кепками из сверкания воды, как небольшое стадо африканских бегемотов. Впрочем, даже сидение в воде не спасало. Нике казалось, сама она — тоже почти бегемот, с тяжелыми руками и ногами, с увесистой головой и неповоротливыми плечами. И когда приехала Тина, на пару дней, чмокнула и, оглядывая подругу, сказала одобрительно «совсем стала звонкая, как сушеная рыбешка», то сильно удивилась. На вяленых рыб, казалось ей, похожи отец и сын — длинные, выжаренные до тугих жил, светловолосые и светлобровые, с глазами тоже светлыми, на черных от загара лицах.

— Совсем Пашкина сестра, — сказал как-то Фотий, вернувшись из города и усаживаясь рядом с Никой на крылечке, хлебнул ледяного компота, — сидите рядом, и не отличишь вас. Только ты лохматая.

— А Пашка длинный, — засмеялась Ника, — и все же мужик. Тину поселили в номер с кондиционером, благо корпус почти опустел.

И Ника прибегала к ней отдыхать, валилась на кресло, раскидывая загорелые ноги, и наслаждалась комфортными плюс двадцать пять. Тина полулежала, внимательно смотрела в зеркальце, накладывая защитный крем. Лениво что-то рассказывала. Ника смотрела в окно, на белый от зноя двор, кивала, смеялась. И думала иногда — я привыкаю.

Буду в этой жаре так же, как Пашка, как Фотий — рыба в воде. Ага, улыбалась мыслям, вяленая такая рыба. Побыв три дня, Тина уехала. А зной еще усилился. Казалось, стекло жары загустело, стало прочным, как броня. И теперь Ника вполне верила кумушкам в магазине, точно, сто лет не было такого зноя.

— Что-то будет, — сказал как-то Фотий. Под утро они возвращались из тайной бухты, куда ушли поплавать в светящемся море, и остались спать на раскинутом покрывале. Он подал Нике руку, вытаскивая ее на траву, отпустил и показал на запад, где небо было странного сизого цвета. В этом сизом, которое еще не потрогали лучи встающего солнца, что-то неясно бугрилось, еле видное, но угрожающе огромное. Ника сморгнула, глаза болели в попытках рассмотреть. Идя следом за мужем через просыпающуюся степь, нестерпимо сверкающую росой, которая высохнет без следа через полчаса, снова и снова вглядывалась в тайные движения неба над его головой. Потом отвлеклась, о чем-то болтали, открывая ворота. И уже заходя в дом, Ника встала, задирая голову.

— Вот это да! Из крошечного невинного облачка, которое торчало чуть ниже зенита, буквально за четверть часа выросли грандиозные, в полнеба, белоснежные облака, такие тугие, что казалось, сейчас взорвутся, обдавая землю клочьями холодного мороженого. Ника снова спустилась по ступенькам и затопталась у низких елочек, забыв закрыть рот. Снежные тугие горы пребывали в незаметном и постоянном движении, выращивали круглые мускулы, медленно втягивали их, чтоб выдуть великанскими мячами с других сторон. И все это в знойной раскаленной тишине слепящего летнего утра. Фотий прошел к машине, на ходу приобнял, целуя в макушку. Она потрогала его спину, с радостью ощутив, как движутся мускулы и позвоночник под ладонью. Сказала с надеждой:

— Может, дождь будет? Или хоть солнце прикроет. Но Фотий покачал головой.

— Сегодня вряд ли. И насчет тени — смотри, как их крутит. Все с одной стороны. Садясь в машину, напомнил:

— На голову надевай. Поняла? И не шастай по жаре без нужды.

— Маленькая я, что ли, — обиделась Ника, сбивая набок козырек кепки, — ехай уже, и скорее возвращайся. Ей нужно было дождаться, когда Пашка закончит на берегу свои курсы с тремя неофитами, и улестить его — вечером приготовить леса с наружной стороны дома. Там, где на глухой белой стене они крутили кино, Ника хотела нарисовать фреску — рамой для белого экрана.

— Внизу будут рыбы, — говорила ему, размахивая руками, — как на греческих античных тарелках, ну я тебе показывала, такие стилизованные. И всякие морские гады, осьминоги. Ладно, пусть только наше, не осьминоги, но зато будут актинии, и еще морские коньки. По бокам орнамент из виноградных лоз, абрикосов, и миндаль пусть. По верхней стороне — птицы. Всякие. А когда кино, все это в темноте, и только экран светит. Кота? Ой. Да, Степана нарисуем. Как где, на лозе пусть сидит, как привык, и орет свои степанские песни. Это у Пушкина дуб и цепь. А у нас будет южный Степан на винограде.

На пиратской веранде мелькнула Алена, шлепая ногами, таща в переднике гору помидоров. И Ника, оглядываясь на грандиозную небесную механику, побрела к ней — резать овощи в окрошку. Алена сидела, свесив цветастый подол между расставленных колен, снимала с картошки в мундире тонкие лепестки кожурок. Хмурила потный лоб и шевелила губами, что-то соображая. Ника села боком у стола, придвинула большую разделочную доску.

— Ох, Веруня, — Алена бросила в миску картошину с хвостом кожуры, — совсем мне что-то млявно. Аж сердце заходится.

— Корвалолу накапать? — Ника испуганно привстала, — наверное, жара. Может, пойдешь домой, Алена, или тут полежишь в теньке? До ужина я и сама справлюсь. А потом, когда оклемаешься…

— Потом-потом, — скорбно отозвалась могучая Алена, вытирая круглые щеки и промакивая потные пальцы подолом, — потом же вечер. И ночь. А идти как?

— Куда идти? — поняв, что помирать сейчас повариха не будет, Ника застучала ножом по пучку петрушки.

— Темно, — мрачно пояснила Алена, — и страшно.

— Да ты все лето ходила! — Ника скинула зеленое крошево в прохладную на вид эмалированную кастрюлю, — чего вдруг? Вопрос оказался к месту. Алена ногой отодвинула ведро, поправила русые пряди, заталкивая их под косынку. Небольшие глаза за валиками лоснящихся щек загорелись детским азартом.

— Такое место, нечистое. Видишь, какая жуть-от вокруг? — полная рука поднялась, плавно описывая радиус жути.

— Какая? — удивилась Ника и положила нож. Разговор становился интересным.

— А то не видишь! Жарища встала, такой не было еще. А все этот… — голос понизился до хриплого шепота, — черный ваш, кипишон. Ника прокашлялась, соображая.

— А-а-а! Ну, так… ну… а жара при чем тут?

— Так не было ж такой? И его не было! А сичас вот — есть! Алена победительно кивнула собственным аргументам и снова понизила голос.

— Бабки говорят, на дальнем пляжу пески ходят. Как дышут. Раз и в пляжу дырка. А поглядишь — нету ее уже. А еще из Багрова ехала машина и тырк-тырк встала. Так и стояли, а после завелась и поехала! Толстый палец возник перед Никой и покачался в горячем воздухе.

— Так бензина может мало, — попыталась воззвать к логике Ника. Но Алена была неумолима.

— А еще Партуха жену выгнал. Так кричали, ажно сын их убег до бабки, и там сидел. А после Партуха бежит по пляжу и орет убью убью а он же мирный мужик, ну выпьет и спать, а тут вон как завело его. И костина сука зайца загрызла, а сама чуть не сдохла, животом мучилась, а Костя за нее же денег плотил, аж до города ездил куплял, вроде у нас таки нету, нет, ну таких нету, конечно…

— Какая сука? — растерянно спросила Ника.

— Породистая, — удивилась Алена и снова убедительно сказала, — ты попомни, это все кипишон. Его дела. И как я по темноте пойду теперь? Ника вздохнула, подавленная бурной деятельностью призрака по имени Кипишон, и не сидится же ему — в такую жару ссоры устраивает и сукам порченых зайцев посылает. Дернул же ее черт за язык, в магазине.

— Так значит, жара тоже он? — уточнила. Алена торжественно кивнула.

— И часовню — тоже он?

— Чего? Церкву, что ли? А не знаю… — в голосе Алены послышалось нехорошее раздумье и Ника обругала себя за попытку пошутить. Если в местной церквушке чего случится, тоже зловещий Кипишон и его происки. Хорошо, хоть безголовых птиц больше не видела. А еще мальчишка Ваграм рассказывал про ягнят, которых тот «давит и кров пиет»… Нике стало душно и сердце нехорошо заныло. Она сочувственно посмотрела на Алену. Но та, поделившись страстями, сразу повеселела и, мурлыкая, снова ошкуривала картофелины. Закончив, Ника вышла во двор. Побрела в душ, время от времени с надеждой оглядываясь на белоснежные горы в полнеба. Но те, издевательски бугрясь, обходили монету солнца, и оно, выбеливая крутые выпуклости, жарило все сильнее, будто воздуха над степью не осталось вовсе. Душ принес небольшое облегчение. Буквально на те несколько минут, пока Ника запирала легкую дверцу, а мокрые волосы ерзали по остывшей спине. К тому времени, как она перешла двор, зной снова навалился, вжимая мокрую голову в плечи жесткой бескрайней ладонью. «Железный август» — вспомнилась ей строка из стихотворения, прочитанного Тиной, — железный август в длинных сапогах. Он именно такой! Вот бы тоже уметь так, сложить всего четыре слова, и в них все, что вокруг. По ступеням с пляжа поднимался Пашка, тащил на руке блестящие черные костюмы с желтыми и белыми полосками. Поджидая его, Ника увидела — в сторону поселка по прибою бредет женская фигурка. Ну да, очередная поклонница Пашки великолепного. Только что-то плечи опущены и голова поникла. Поругались. Или жара?

— Ночью сегодня опять убежишь? — спросила негромко, чтоб не услышала Алена. Пашка скинул ношу в тень под стену дома. Покачал головой.

Загорелое лицо было серьезным и будто недоумевающим.

— Не. А компот есть?

— Сейчас принесу. Она подала холодный кувшин, и Пашка, гулко глотая, напился. Вытер красные усы по углам рта. Сел, свешивая руки между колен.

— Ничего не хочу, никого не хочу. Без нее ничего неохота. Ника держала кувшин, прижимая к тонкой рубашке. Та сразу намокла на груди. С крутых боков кувшина медленно стекали неровные капельки, от которых пальцы становились скользкими. Пашка поднял серьезное страдающее лицо.

— И что делать мне теперь? А? Ты большая, ну скажи. Это пройдет?

— Пашенька, — она села рядом, аккуратно поставила кувшин на ступеньку, — боюсь, только начинается. Потом пройдет. Наверное. Но не скоро. Не сейчас. Извини. Тот опустил голову, отворачиваясь. Ей было видно чуть оттопыренное ухо и желвак на скуле. А еще кулаки, напряженно лежащие на коленях.

— Я бы его убил. Веришь? Или избил бы так, что маму звал, и плакал кровью. Но она. Она ж гада любит?

— Паша, нельзя. Ты хочешь, чтоб его шестерки тебя грохнули? Отец кроме тебя ничего не видит, ты ему свет в окне.

— У отца ты есть! У вас любовь. Вы, блин, как из сказки двое!

Смотрю и думаю, так не бывает! А если и бывает…

— Тогда будет и у вас, — сказала Ника, дрогнув сердцем. Повторила с отчаянной уверенностью, — будет! Если ты захочешь.

— Я-то хочу… — угрюмо ответил мальчик и встал, нещадно ероша просоленные волосы, — ладно, извини, что я тут… Я просто ж вижу, как ты на них глядишь, на этих моих дурных баб, у тебя сразу глаза больные. Так хочешь, что все вокруг, как в сказке, хоба и сделалось. А оно никак. Пойду в душ да посплю.

— Да…

— К ночи поставлю там деревяшки. Как хотели.

— Ладно. Ушел, сутуля плечи и шаркая истрепанными кедами. А Ника со злостью снова поглядела на небо. Огромные, добела раскаленные облачищи продолжали свой странный танец, будто специально поворачивали бока, наматывали на них нервы маленьких людей, вытягивая из них тайные горести. И усмехались, подтягивая струны до неслышного больного звона — еще медленный поворот, и струна лопнет, хлестнет обрывком по раскаленному солнцу. И оно равнодушно посмотрит нестерпимым своим оком вслед мальчику, что пойдет убивать крутого соперника, в два раза старше себя и сильнее тоже в два раза. Надо что-то делать. Ника прислушалась к шуму воды за тонкой стенкой душа. Пошла в спальню, где бессильно висела на распахнутом окне кружевная занавеска. Повалилась на теплую постель, укрытую цветным покрывалом. А что сделаешь, с чужими сердцами? Если бы подлец держал девчонку силой, уже давно собрались бы, и в лучших традициях вестерна прокрались, похитили, посадили влюбленных на поезд и помахали б вслед, молясь, чтоб те научились жить вместе. Без репетиций, а именно друг с другом. Она села, забирая мешающие волосы, нашарила давно потерянную заколку, и, стянув светлые пряди, встала, подошла к стене, где в верхнем углу над старым сервантом светлел квадратик побелки. Видно раньше, когда в домике жила чья-то бабушка, совсем уже старенькая, тут висела икона. Ника нерешительно оглянулась на открытую дверь. В коридоре тихо и пусто, со двора слышен неясный шум, Пашка уволок свои бебехи в ангар, устраивает там на вешалках и полках. Неловко помявшись, она снова подняла лицо к светлому квадрату. Надо кланяться? И как-то креститься? В последний раз Ника была в церкви, когда крестили годовалого Женечку, и ее заодно. И тетка в сером платочке прошипела злобно, толкая Никин локоть:

— Куды, рукой машешь, не в ту сторону-то! У растерянной Ники тогда сразу же вылетело из головы, а какая сторона правильная.

Она кашлянула и шепотом сказала пустому углу:

— Господи. Ты помоги им. Пожалуйста. Я понимаю, что мы не все можем сами. Наверное, если бы не ты, я так и сидела бы, и Фотий не нашелся бы. Вот у меня счастье. А Пашке? Он сам не попросит, не верит. Я тоже, не умею. Но я знаю, что… ну я не знаю, на самом деле. Просто не все мы можем сами. Поняла, что повторяет сказанное раньше и сбилась. Помолчала, отбрасывая дурацкие варианты, по ее мнению похожие на торговлю, типа вот ты помоги, а я тебе ужо… И, быстро поклонясь, закончила словами Фотия, которые когда-то зимой он говорил ей в ответ на страхи:

— Ты подарил нам. Подари и им тоже. Спасибо тебе. В коридоре стукнуло, зашлепали шаги. Ника, багрово краснея, дернулась к серванту, и стала перебирать на полке стеклянные сахарницы и вазочки.

— Чай? — бодро спросил Пашка, маяча в дверном проеме, — кипяточку?

А? Борща погорячее?

— Фу! Ну, тебя! Борща только со льдом. Чего веселишься? Пашка вошел, повалился на покрывало, вытягивая босые ноги, пошевелил пальцами.

— Толку с вас. Я сам все сделаю. В Симф поеду и ее найду. А она пусть мне еще раз скажет — пошел вон щенок паршивый, я никуда от него.

— Ладно, — согласилась Ника, садясь на стул напротив, — и я поеду.

— Угу, — вдохновился Пашка, — и батю возьмем, а еще дядю Мишу с Мариной. Флаги, речевки, шагом марш. И станем ходить вокруг дома.

Кричать и требовать. Успокойся, Вероника, сам справлюсь. И не смотри так, с этим козлом вообще не буду встречаться. Обещаю, только с ней.

И никаких эксцессов. Я правильно сказал? Слово правильно? Вскочил и, расправив плечи, строевым шагом вышел. Ника нервно оглянулась на безмолвный квадратик в углу.

— С-спасибо, Господи. Наверное. Но ты точно уверен, что именно так надо?

«Нива» пылила по грунтовке. Фотий плавно поворачивал руль, расслабленно держа руки на кожаной оплетке, посматривал на дорогу и вниз, в сторону приближающейся бухты. Перед поворотом к дому в Ястребинке заглушил мотор и вылез, захлопнув пыльную дверцу.

Раскаленная степь набирала бронзы, желтела травой, далеко внизу лежала неподвижная синева моря. Мощные облака, аккуратно сместившись в сторону от заката, продолжали медленно и угрожающе дышать, углубляясь вечерними тенями. Были похожи на горную гряду, сбитую в плотную кучу гигантской ладонью. Казалось им тесно в невидимых, но крепких пределах и даже смотреть на них было нелегко — вот сейчас навалятся на границу и лопнут. В желтеющем небе исступленно журчали невидимые жаворонки. Фотий вытер ладонью лоб, отвел глаза от небесного грозного воинства и внимательно пригляделся к расстеленному под ногами травяному ковру. Тот плавно снижался, уходя к далекому обрыву.

Светлые брови поднялись, потом слегка сошлись на переносице. Легко ступая по колючим куртинкам, Фотий пошел по траве от машины. Идти было неудобно, между травяных кочек застыли прокаленные зноем вмятины от коровьих следов, высокие стебли хлестали по голым коленям. Иногда подошвы старых мокасинов проскальзывали, сминая непослушные пучки травы, которая, казалось, никогда не оживет.

Из-под ног прыскали неутомимые кузнечики. Вся степь скрипела их бесконечной песней, будто сама жара пела, толкаясь в уши и высушивая рот. Он отошел по целине довольно далеко, машина отсюда казалась спичечным коробком, а белую полосу дороги скрыла трава. Впереди торчали жилистые кусты шиповника и пара поникших маслинок с серебристыми остриями листьев, указывающих на землю. Одна из маслинок росла внутри небольшого, не видимого с дороги овражка.

Фотий, оскальзываясь, спустился к его краю и медленно пошел вдоль осыпающейся глины, внимательно оглядывая извилистый разлом. И наконец, остановился возле канавы, прорытой от овражка чуть в сторону. Канава была пунктирно прикрыта сухими ветками, брошенными поперек. На краю рассыпанная глина с пластами дерна — только то, что пучки травы не торчали вертикально вверх, а валялись плашмя, указывало — это вынутая при рытье земля. Сунув руки в карманы шортов, Фотий покачался на подошвах, раздумывая. Дошел к тому месту, где земляные работы заканчивались.

Поддел носком большую ветку с уже подвяленной серой листвой. И сел на корточки, вытягивая шею. Рядом с веткой была выброшена еще почва, круглыми комками вперемешку с пыльными кристаллами гипса. И забросанная сухой травой, канавка, уже совсем узкая, не шире пары ладоней, но глубокая, вильнув, продолжалась. Снова поднявшись, он прошел до того места, где вырытый участок заканчивался, ограниченный выбеленным валуном. Он был совсем один в раскаленной степи. Далеко позади осталась дорога. Внизу — море, с тонкой ниткой прибоя на желтой полоске песка, уходящей вправо, где расставлены были почти под скалами пляжные зонтики Ястребинки, отсюда — не больше пятикопеечных монеток. И прямо под маленькой человеческой фигуркой выползал на пляж недостроенный дом Беляша — плоская бетонная крыша на толстых бетонных столбах. Покосившиеся столбики бывшего забора, отсюда как белые спички, а сетку рабицу уже унесли шустрые собиратели металлолома, как и все железное, что можно было отковырять. Сверху дом казался брошенной игрушкой, недоделанным кубиком из серого картона. Фотий еще раз осмотрел бухту и степь, и пошел обратно, о чем-то раздумывая и время от времени досадливо хмурясь.

Ночью Ника проснулась, внезапно. И немного испугалась, увидев напротив окна неподвижную фигуру. Приподнялась на локте.

— Ты чего сидишь? Не выспишься. Фотий встал с табурета и сел рядом с ней. Глаза блестели в полумраке.

— Я просил тебя не шастать в степи. Почему не слушаешься?

— Я? — Ника села, откидываясь спиной к старому ковру, — ты о чем?

— Вероника, мне и без этого хватает забот. Я не могу еще бегать за тобой, пока вы с Пашкой занимаетесь всякими глупостями. Просил же! Ника сердито подобрала колени, дернула ногой, убирая ее из-под руки мужа. Ничего себе! Куда-то убегает ночами, приходит тайком, врет ей, и еще она виновата!

— Конечно. Я занимаюсь глупостями! Один ты у нас умный. Фотий — большая голова.

— Я серьезно!

— Я тоже серьезно. Чего разбудил, я спать хочу. Она снова легла, демонстративно отворачиваясь. Задержала дыхание, чтоб лучше слушать, что он там делает. Щелкнула зажигалка, раз-другой. И еще раз. Легонько стукнула о скатерть. И, заскрипев пружинами, подался матрас. Ее напряженной спины коснулись горячие губы. Ника, репетируя грозные слова про ночные отлучки, замерла и чуть придвинулась, чтоб ему было удобнее целовать лопатки.

— Уже… спишь?..

— Да…

— Совсем спишь?..

— Тут еще…

— Где?

— Где плечо…

— А шею?

— Там щекотно. Ой.

— Тихо! Лунный свет не доставал до кровати, и в темноте, не пытаясь увидеть, они плавно занимались друг другом, замолкая и вдруг что-то шепча одновременно.

— Ты что там бормочешь?

— Такая напасть — молодая жена, даже обругать не могу, как следует. Иди сюда. Вот так.

— Безобразие, таю, как пластилин. А поскандалить? Неудержимо улыбаясь, Ника с раскаянием подумала о Пашке, что спал за стеной, о его словах, про сказку, которая досталась двоим. И раскрыла губы навстречу поцелую. Успеет она поругаться и обидеться.

А сказка, она такая хрупкая. Нужно ее беречь. И двое мудрых лежали, тихо смеясь, вместе храня свою сказку, не зная, что этим делают ее крепче алмаза.

 

Глава 21

Август медленно убредал прочь, волоча последний свой день, как истертую жарой, выбеленную тряпку. Завтра по календарю осень. Ника повела плечами, ощущая спиной грозное движение небесных сверкающих гор, удобнее перехватила в руке шлепанцы и побрела дальше, не поднимая ног из нагретой воды. Шла по щиколотку в прибое, маленьком, еле заметном, казалось, тоже пришибленным невиданным штилем. Ниточка белой пены медленно натекала на влажный песок и отступала обратно, обессилев. Надо бы носить темные очки, но привыкнуть к ним Ника не могла, дужки давили за ушами и нос потел, так что чесалась переносица. Потому очки болтались на груди, зацепленные за пуговку старой рубашки. Хорошо, что дом в Ястребинке почти опустел. Детей повезли в школу.

Будут еще гости, в сентябре, но их мало, тихие, гуляют сами по себе, и чаще всего даже не требуют приготовленной еды, обходясь купленными в поселке консервами. На пиратской веранде собираются только по вечерам, пить чай и общаться. Алена Дамочка получила заработанные деньги и снова воцарилась в деревенском магазине, рассказывая покупателям о зловещих проделках черного Кипишона. Ника тронула босой ногой копешку подводной травы, та мягко обволокла ступню. Вздохнув, Ника бросила на песок рюкзак и шлепки, положила сверху очки. И как была в шортах, рубашке и старой бейсболке, пошла в воду. Это теперь их с Пашкой традиция — если идут вместе, и если совсем жара — выкупаться в одежках, а после идти дальше, обсыхая. Но Пашка уехал, ему учиться. Ника все ждала, когда позвонит и расскажет, получилось ли поговорить с Марьяной. Но позвонил коротко, отчитался, что в институте все в порядке, приедет числа десятого сентября на пару-тройку дней, тогда и расскажет все.

Говорил с отцом, и она тогда спросила, ну что он там, как? Помня, как обругал ее Фотий за всякие с Пашкой проделки, не решилась спрашивать прямо, о Марьяне, подумала — скажет сам, если что. Не сказал. Значит, нечего было говорить. В воде было неприятно, как в остывшем супе. Стоя почти по горло, Ника пожалела о том, что задержалась в поселке. Пошла в магазин с утра, оставив Ястребинку на отдыхающих, ну и Фотий должен к обеду вернуться. А потом понесло ее смотреть на домик, купленный женихом Митей. Домик выкатывался кривеньким бочком на самый песок посредине поселка. Смешной, маленький, в два окошка под нахлобученной черепичной крышей. Но в просторном дворе вовсю кипела работа.

Блестящие потные мужики в драных штанах вколачивали металлические столбы, ворочали какие-то оцинкованные панели, тянули проволоки под камышовые стенки. Тростниковые, поправилась Ника, разглядывая суету.

И обрадовавшись, помахала рукой длинному и тощему, как нескладный кузнечик, Ваграму. Тот, перебирая худыми ногами, тащил охапку желтых стеблей. Диковато глянул на Нику и тут же охапку уронил, рассыпав под ноги матерящимся мужикам. Присел на корточки, опуская пылающее смуглое лицо. А Ника с раскаянием сбежала обратно к магазину, где оставила рюкзачок с буханками хлеба. Вроде и не задерживалась нигде, ну, выслушала еще один страшный аленин рассказ, и пошла к дому. А оказалось — уже полдень. Палящий стеклянный полдень. Вода бросала в глаза горсти колючих звезд. Ника прерывисто вздохнула и вдруг, покачнувшись, переступила босыми ступнями, нащупывая песок под водой. В голове загудело, толкая изнутри барабанные перепонки, в глазах злыми колесами закрутились черные круги. Медленно шла обратно, ничего не видя в мелькании черных спиралей.

Берегла силы, отгоняя ужас — споткнется, потеряет сознание, и утонет на мелководье, где воды по пояс. На границе влажной полосы и раскаленного песка села в мелкую воду, держа рукой сердце. Оно колотилось в ладонь, быстро и нетерпеливо.

Медленно вдыхая и выдыхая, Ника ждала, когда чернота перед глазами разойдется. И та разошлась, но мир вокруг остался покрытым серым налетом. С трудом ворочая гудящей головой, недоуменно огляделась, не сразу поняв, в чем дело. Метнулась мысль о конце света (был свет и вот кончается, совсем) и исчезла, изгнанная увиденной картиной.

Облака, что вершили по краю неба свой грозный танец, превратились в тучи, и чернели на глазах, заслоняя солнце. Вот оно побледнело, потом стало похоже на луну, укутанную серой дымкой, потом на истертую монету. И пропало совсем. Тень стремительно пала на песок и зачернила травы на склоне. Ника обхватила плечи непослушными руками.

Набирая силу, дохнул от черной стены ледяной ветер. И задул, усиливаясь, пригибая злую голову к самому песку и подхватывая песчаные смерчи широким, вываленным из ветреного рта язычищем. Небо треснуло, разрываясь пополам, и звук был такой силы, что Нике показалось — лопнула голова. Она не увидела молнии, и ужаснулась, если далекая молния прозвучала вот так, что скажут те, которые придут и засверкают над головой? «Надо идти. Скорее» Разум отказывался принимать размеры явления. Ника неуверенно улыбнулась, медленно вставая. Морщась, подхватила рюкзак. Ну, ливень. Сейчас начнется. Что она, дождя, что ли не видела. Но сердце продолжало барабанить, и голова болела все сильнее, снова закручивая перед глазами черные спирали. «А вдруг я умру. Меня разорвет, изнутри» Снова улыбнулась криво, пытаясь улыбкой доказать себе — да не бывает такого. Повесила на плечо рюкзак, и, забыв на песке шлепанцы с очками, побрела к дому, с тоской оценивая немаленькое расстояние.

По правую руку над небольшим обрывчиком, где валялся когда-то пьяный спящий парень, приближался бетонный кубик беляшовского дома. Ледяной ветер задувал в мокрую спину. Песок хватал босые ступни. А небо уже раскалывалось колючими зигзагами, рвалось нестерпимым треском. Море пласталось свинцовой гигантской бляхой. И все было такое огромное, мощное, грозное. Все кроме маленькой Ники и далекого дома, до которого не добежать. И сил бежать нету. Ветер вдруг стих, мгновенно. Ника ускорила шаги, подталкиваемая тяжелым взглядом темноты, которая копилась за спиной. И съежилась, прикрывая рукой голову. Ахнув, черная каша в небе рванулась, треснула и выплюнула из себя водяную холодную массу. Кепку сорвало с мокрой головы, и она мгновенно исчезла в ледяной круговерти. Ника побежала, хромая и оступаясь в податливом плывущем песке, упала, рюкзак больно вывернул локоть. Она стряхнула его, другой рукой закрывая глаза и не чувствуя, как градины колотят по зазябшей коже, оставляя ссадины. Поднялась, снова попыталась бежать, перебирала ногами на месте, и все стряхивала с руки помеху, ничего не соображая в реве хлещущей с неба и со всех сторон воды. Рука выворачивалась, не пускала ее, и в мельтешении струй Ника увидела смутный серый силуэт. Ахнула, вырываясь. Но тут же, жестко схваченная поперек живота, повисла, размахивая руками и вертясь в чьих-то объятиях.

— Тихо! — заорал в ухо срывающийся голос, перемешанный с громом и ревом ливня, — под крышу! Она вывернулась и побежала сама, подталкиваемая сзади чьими-то руками. Бетонная коробка, еле видимая в косых перемешанных пластах воды, чернела входами. Там не льет, на бегу пролетали обрывки мыслей, сухо, и стена сбоку, где ветер. Почти рыдая, Ника влетела под крышу, оступилась на сухом ледяном полу и упала, упираясь руками в каменную крошку. Выдохнула, поднимаясь на дрожащих руках и поворачивая голову к неожиданному спасителю. И вдруг, получил резкий удар по затылку, свалилась снова, стукнувшись виском о чей-то мокрый ботинок. Рывком заломились назад руки, ворот рубашки врезался в горло, щелкнули, отлетая, пуговицы.

Ника задергала ногами, зажмуриваясь от резкой боли внутри головы, и тошноты, вставшей у самого горла. Ссаживая пятки о камень, крутилась, пытаясь вырвать руки, но спеленутая стянутой рубашкой, не могла.

— Сидеть, сука! Стихла, замерла, боясь получить еще один удар и потерять сознание.

Рубашку дернули с плеч ниже, а потом, на запястьях, впилась в кожу сырая полоса, стягиваясь в тугой узел. Ника часто задышала, открывая рот и стараясь справиться с паникой. Сидела, с отведенными за спину руками, чтоб не упасть, согнула ноги, упираясь в пол пятками. Водила полуослепшими от паники и воды глазами, ничего не видя в кромешной темноте. Только рев ливня и грохот небесного грома влетал в квадратную арку вместе с ледяным ветром, проносился и выскакивал с другой стороны. Руки схватили ее за талию, поддергивая, поставили. Пихнули вперед и она, качаясь, пошла, уворачиваясь от толчков в спину.

— Здесь. Почти упала, шоркнув спиной по каменной стенке и больно навалившись на связанные руки. Наклоняясь вперед, рыскала глазами перед собой, различая неясную тень. Неслышный щелчок засветил огонек на зажатой в руке зажигалке. Вильнув и прикрываясь широкой ладонью, огонек поплыл вниз, цапнул что-то лежащее на полу, прихватил другое, расселяя себя по обрывкам бумаги и наломанным стеблям тростника. И погас, оставляя на бетонном полу костерок. Маленькое пламя, прикрытое от сквозняка бетонными закоулками, осветило снизу тяжелое лицо с налетом щетины, обвисшие щеки, черные ноздри широкого носа. И запавшие в черные тени маленькие глаза. Разошлись губы, показывая огню ряд окрашенных красным зубов.

— Привет, старперова телочка. Беляш тяжело сел и, откидываясь, засмеялся, вытирая мокрую голову широкой ладонью.

Ливень застал Фотия на середине узкой грунтовки, что вела к дому.

Дорога шла под уклон, и, когда разверзлись хляби, мгновенно исчезла под серым потоком воды. Машина скользнула вниз, натужно ревя, и зачерпывая в щель под дверцей глинистые потеки. Проехала десяток метров, вильнув, встала, кренясь на один бок. Неслышная в грохоте ветра вода, что натекла через открытые окна, хлюпала, обшлепывая промокшие мокасины. Фотий нажал на газ. Колеса крутанулись, проскальзывая, и дрожа, утопили «Ниву» поглубже в жидкую грязь.

Изгибаясь, чтоб не наваливаться на дверцу, Фотий выключил зажигание, с досадой хлопнул по колену. Оценивающие посмотрел на серую жижу у ног. Еле заметно «Нива» продолжала заваливаться, видимо, колесо попало в старую глубокую колею и теперь увязало, да еще он добавляет тяжести. Приоткрыв дверцу, выбрался, угодив по колено в быстрые струи, захлопнул, и, чавкая ногами, медленно прошел вперед, нагибая голову и прикрывая ее руками. Сверху летел град. Нет, не летел — выстреливался колючими виноградинами, стуча по тыльным сторонам ладоней и голым локтям. Стоя перед покосившейся машиной, Фотий попытался разглядеть хоть что-нибудь внизу и справа. Но в паре метров от лица все исчезало в пенистых серо-белых потоках. Ветер бросался, отрывая кусищи водяной массы и отшвыривая их вправо. Но пустоты на вырванных местах мгновенно затягивались новыми клубами тугой воды. Вода заливала глаза, затекала в рот с такой силой, что ее приходилось глотать, будто пить из наклоненного ведра. Фотий с трудом обошел машину, рванув поднятую дверцу со стороны пассажирского сиденья, влез, истекая небесной холодной водой, плюхнулся в лужу на сиденье и захлопнул дверь. Вернее, она закрылась сама, падая в проем. Перекашивая спину, постарался сесть плотнее, в надежде весом тела немного выровнять крен. Мрачно подумал о том, что его ерзанье вмажет машину еще глубже и, когда ливень кончится, придется пешком идти обратно в поселок за трактором. Иногда ветер стихал, и тогда ревела вода, обрушиваясь на металлическую крышу и барабаня в стекла. Градины отпрыгивали от дворников, и исчезали в сером. Потом их не стало. Ну, хоть что-то, подумал Фотий, град перестал, может и дождь поутихнет. Но рывки и метания воздуха вперемешку с водой длились и длились.

Это выводило из себя. Так не бывает, чтоб ливень такой силы продолжался так долго. Фотий посмотрел на часы. С момента, как он заглушил мотор, прошло с полчаса. А показалось — полдня торчит тут.

Надо дать себе контрольное время, допустим еще полчаса. Или минут сорок. А после идти пешком. Мало ли, что там, в Ястребинке, Ника одна, вдруг порвало провод, нет света, или залило подвал. Или что-то унесло вниз, в море. А потом — дождь или не дождь, придется вернуться в поселок, не бросать же машину тут на сутки.

Когда мокрый Фотий, с трудом вытаскивая из бешеной глины босые ноги, подошел к корпусу, его встретили настежь распахнутые ворота.

Ведя рукой по железу, он вошел и пошлепал к домику, озираясь. Мачта, обернутая парусом, косо торчала на крыше. Через косые струи ливня тускло светили несколько окон большого дома. Хорошо, подумал, вытирая лицо, электричество есть, пока. И поднявшись по трем ступенькам, уперся в запертую дверь. Подергал, заглядывая сбоку в слепое окно. Перегнувшись, без надежды постучал в стеклянный квадрат. И снова спустившись, направился к большому дому. Чтобы открылась дверь номера, ему пришлось не только стучать, но и крикнуть. Испуганная женщина возникла в узком проеме, замахала рукой, и он втиснулся, топчась по насквозь мокрому коврику. На кровати сидели близнецы — двое темноволосых мальчишек, прижавшись друг к другу, с восторженным испугом вздрагивали, когда гром с треском прокатывался снаружи. Женщина, суетясь, смахнула с кожаного стула полотенца и рубашки.

— Вы сядьте, сядьте. Ой, да что ж это. Прям конец света какой!

— Мам, это ураган, — подсказал один из мальчиков, а другой возразил, толкая брата локтем, — дурак, это вовсе даже буря! И оба, раскрыв рты, уставились на Фотия, ожидая его слова.

— Веронику не видели, Люда? — спросил тот, а сердце уже нехорошо щемило. Женщина испуганно затрясла головой.

— Нет, Федор Леонидыч, я белье снимала, и тут началось, еле добежала вот внутрь. А через окно совсем не видать, что там. Она же в поселке.

— В поселке… и давно?

— Да как вы уехали, через полчасика и побежала. Сказала, вы, Люда, пару часиков последите, за воротами. А такая жара, я сказала, конечно, Вероничка, Сашу-Сережу все одно не пущу до полдника на пляж. Сказала, послежу. Да вы не волнуйтесь. Она ж, наверное, там.

Ливень кончится, и прибежит. Глаза у матери мальчиков были такие же темные, круглые, как у сыновей. Но никакой детской восторженности не было в испуганном взгляде. Фотий тяжело посмотрел на нее, и женщина нервно поправила на груди мокрый цветастый халатик. Он опустил голову, положил руку на стол и, барабаня пальцами, задумался. Ушла утром, сказала на пару часов. А сейчас уже два.

Шесть часов ее нету. Даже если бежала часа три тому, то до ливня успела бы. Значит, или торчит где в магазине, или на почте. Если застряла в поселке по каким делам. А какие дела? Обещала же вернуться. Или попала в самую круговерть? Началось все так быстро, накрыло в минуту… а вдруг она в это время купалась и уплыла далеко? Он встал, стряхивая с коротких волос обильные капли.

— Не надо так волноваться, — снова быстро сказала Люда и губы ее скривились, когда конец фразы утонул в треске. Свет замигал и погас.

Комнату затопили серые сумерки. И окно стало экраном, полным движения серых и белых извивов.

— Ничего не включайте. Люда, вы поняли? Не пытайтесь свет или чайник. Укройтесь одеялом, если к ночи не перестанет, то спать будет холодно. Двери открывайте пореже. И мальчиков не пускайте одних, в туалет.

— Да. Да-да, — закивала Люда, стискивая пальцы, — а вы что же? Куда?

— Я пойду берегом, до скал. Ивана попрошу, пусть посидит в холле, там телефон.

— Мы тоже хотим, — сообщил Саша, возясь на постели, — где телефон.

— И медвезилла, — добавил Сережа. Фотий коротко улыбнулся:

— Как Иван устанет, вы его смените. Выходя, вполголоса сказал расстроенной Люде:

— Я к тому времени уже вернусь. Не волнуйтесь.

— Вы уж вернитесь, Федор, без вас тут как ночевать? Если такое. Вытащенный из своего номера сонный Иван, волоча с собой полосатое одеяло, прошел за Фотием в сумрачный холл, зевая и ошарашенно поглядывая в окно, выслушал негромкие распоряжения. Положив трубку, в которой, на удивление, еще слышался тонкий ленивый гудок, Фотий приоткрыл двери и пробежав двор, вернулся на крыльцо, отомкнул двери и вошел в пустой и мрачный коридорчик. Найдя под вешалкой старые ботинки, натянул носки, крепко зашнуровал щиколотки. Надел и тщательно затянул на себе серебристую штормовку.

Подумав и внутренне морщась, сунул в глубокий карман плоскую фляжку со спиртом, на случай, если придется откачивать… Взял легкое одеяло, увязанное в непромокаемый сверточек, добавил еще одну штормовку. Приладил рюкзак, потуже затягивая лямки. И оглядев пустое, мертвое без Ники и Пашки жилье, вышел в ливень. Серый сумрак потихоньку густел, хотя до заката было еще далеко.

Ветер уже не носился из стороны в сторону как оглашенный, дул ровно и мощно, так что пласты воды мерно летели со стороны Низового в сторону скал тайной бухты. И Фотий, накинув капюшон, запер двери, вышел в распахнутые ворота, и, спустившись к полосе бешеного косого прибоя, пошел навстречу небесной воде и ветру, держа капюшон руками.

Он не хотел стягивать его на лбу, чтоб уши становились глухими.

Брел, сгибаясь и отплевываясь, прикрывая глаза. Время от времени скидывал трепещущую тряпку на затылок, замирал, прислушиваясь и оглядываясь. И снова натягивая серебристую плащевку на лоб, делал еще два десятка шагов. Прогонял мысль о том, что может пройти в паре метров от нее, лежащей без сознания. И пойти, удаляясь и удаляясь.

 

Глава 22

Широкий проем между бетонных стен был виден из Никиного угла узкой и далекой полосой. Пока горел костерок, полоса тускло светила серой круговертью, и оттуда долетал мокрый холодный сквозняк, колыхая низкие языки пламени. Тогда у нее дрожали плечи и мерзла спина.

Связанные руки теперь лежали на коленках. …Когда кинул ее к стене, закричала, мучаясь, с выломленными за спину руками:

— Я не могу! Сидеть не могу! — и замолчала, испуганная. Но Беляш неожиданно переполз ближе и, толкая, снял с запястий узкий ремень, позволил перенести затекшие руки вперед, и снова связал их, так что она со вздохом облегчения откинулась к шершавой стене. Облизывая языком сухие губы, следила, как он снова уселся напротив, большой, рыхлый, в растерзанной цветастой рубашке. Стащил мокрые ботинки, откинул в сторону, вытянул к огню ноги, шевеля пальцами. И нашарив рукой в темноте, вытащил початую бутылку водки.

Запрокинув голову, глотнул, красный свет пробежался по кадыку, припорошенному светлой щетиной — в мелькании пламени она казалась розовой, и Нику замутило.

— Дует, — хрипло сказал, мигая глазами. На широком лице возникло тягостное недоумение. Осмотрел Нику, будто не понимая, откуда она тут взялась. И добавил тоном, каким ведут светские беседы о погоде:

— И льет. Слышь, как? Поднимая белесые брови, ждал ответа. Ника молчала, незаметно напрягая и расслабляя запястья. Вот скотина, кажется, пьян в дым, а связал крепко.

— Гребуешь, — с некоторым удовлетворением отметил Беляш и снова хлебнул, вытер ладонью рот. Пил, как воду, и Ника снова испугалась.

Южноморская девочка, в свое время побегавшая на местные дискотеки, она знала это состояние. Как смеясь, говорили большие опасные мальчики, что уходили из школы после восьмого класса учиться в бурсы, вернее, спиваться или погибать от ножевых ударов в драках, — если пьется, как вода, говорили они, значит, все, кранты, белка скоро притопает. Беляш аккуратно поставил бутылку, та блеснула кровавым от пламени круглым стеклом.

— Что зыришь? Не нрааица? А если я щас… Полез рукой куда-то в согнутые ноги, шипя и цыкая языком. Края штанин, темных от сырости, задрались над босыми ступнями. Ника зажмурилась и стала лихорадочно дергать ремень, топыря пальцы. Перед закрытыми глазами вдруг всплыла картинка, как он, голый и мерзкий, так же делает что-то руками, а после, взбесясь, орет на нее. «Он не может»… Мысль трепыхнулась, на секунду успокоив, и тут же вспыхнула, пугая. Не может, и потому бесится… И нет никого, как там. Нет мужиков. Он ее просто убьет. Некому отдать и смотреть. Нельзя было сидеть с закрытыми глазами, и она открыла их, и сразу, не давая себе времени подумать, сказала в широкое яростное лицо:

— Ты не в седьмой школе учился?

— Амг-мг-м… — Беляш убрал руку от штанов и снова ухватился за спасительную бутылку. Снаружи полыхнуло белым огнем, и сразу же треснул гром, прокатываясь эхом в бетонной коробке. С досадой дернув головой, он уставился на Нику.

— А ты… а чего? Тебе чего, ссыкля, где я…

— У меня там брат. Двоюродный старший. Может, вы в одном классе.

Он после восьмого на крановщика ушел.

— К-кликуха?

— Паровоз, — отчаянно соврала Ника, подтягивая заледеневшие ноги. Беляш честно задумался, хмуря брови и морща толстый нос. Поднял бутылку.

— Не. А я тоже, пятый бурситет… тока слесарь. Давно.

— Он тоже давно. Тебе сколько лет? Вопрос повис над слабыми язычками пламени. Беляш хмурился, соображая, шарил рукой по полу, подкидывая в костерок обломки коленчатых стеблей. Наконец, уложив в мутном мозгу мысль, ответил:

— Трид. Трицадь два. Будет вот. В августе. Ника не стала напоминать, что август сегодня кончился. Кивнула. Да он почти ей ровесник! Она и правда, могла знать его, еще когда, как говорили пацаны «лазил» по району.

— Мама! — вдруг воззвал Беляш и, к ее отвращению, заплакал, хлюпая носом и шумно втягивая сопли, — мыа-мыа! Жалела меня! Вот тока муа-мма и жалела! А вы — суки вы все, гниды мелкие!

— Сеня, — Ника следила, чтоб голос был ласковым и не дрожал, — мне холодно совсем, у тебя может одеяло какое?

— Нет! — грозно поднял руку с бутылкой, собираясь шваркнуть, но не стал, — не-ет. Только мама так! А тебе я — Сека! Поыла?

— Нет, — Ника убедительно затрясла головой, — не надо, зачем Сека.

Ну, давай — Арсений, да? Ты принеси мне. Укрыться. Ты тут живешь, да? Он опустил голову и оглянулся. Ника проследила — в углу чернела квадратная дыра, в нее уходили блестящие ступени металлической лесенки. Подвал. Неужели он и, правда, жил тут все время? Она ходила. Пашка с ней ходил. А этот вурдалак…

— Дебилка, — почти трезвым голосом сказал Беляш и захихикал, — вот жеж. Живууу, тууут. Я дурак? — приподнялся, грозно изучая ее лицо маленькими глазками, — дурак?

— Нет. Нет. Откинулся снова, водя руками по коленям.

— У Секи бабы были и… ик… будут! Везде! Все заберите, гниды. А бабу я найду себе! Да! Поыла?

— Да…

— Подожжи, — заворочался, сдирая с плеча рубашку. Выдвинув челюсть, осмотрел бицепс и повернулся к огню, показывая расплывчатую татуировку.

— Танюха! Я первый у ней был. Щас корова, жирная, трое выблядков, муж — водила. Меня увидела, ах ох Сеничка, а помнишь, а мы. Тьфу, да у меня вон! Захихикал, криво натягивая рубашку на мутное лицо Танюхи:

— Моя щас ревнует. Люби меня, Сенька, а эту я тебе ночью порежу ножиком. Вот где дура, а?

— Дура, — честно согласилась Ника. И тот сразу набычился. Голос из низких нот пошел вверх, пока не сорвался в фальцет:

— Ты кого? Это? Дурой? Щас? А? Ника отрицательно повела головой, сказала ласково:

— Никого. Разговор продолжался. У Ники гудели виски, ломило за бровями, глаза, казалось, сейчас выпадут в костер и испекутся. Говоря с пьяным Секой, она чувствовала, как его — совершенно обеспамятевшего, сдерживает ее голос. Но страх сказать не то выматывал, уже хотелось просто лечь, закрыть глаза и заткнуться, пусть хоть убивает. Но, Женька! Лицо сына маячило в мозгу, худенькое и на всю жизнь серьезное. Ей нельзя.

Она не имеет права! Гонг в голове бил все громче, пока Беляш молол гадостный бред, вскидываясь и оседая, шарил руками, дергал толстой ногой, сгибался, цепко хватая ее щиколотку. Нике казалось, сейчас ее просто разорвет.

И ахнув сознанием в бездонное отвращение, когда собеседник полез рвать на себе рубаху и завыл, кивая мокрым лицом, а сам подползал ближе и уже наваливался на ее дрожащее плечо, она отстраненно подумала — умереть нужно сейчас, пока не повалил на пол, я не выдержу больше. Как вдруг узкая полоса воздуха за угасающим костром загорелась солнечной медью. Почти тут же пахнуло с той стороны влажным теплом — солнце, выкатываясь из-за черных туч, принялось жарить изо всех сил.

— Дождь, — крикнула Ника.

— А? — Беляш сел, моргая. Свет из проема зажег красным ухо и лег на скулу.

— Кончился, дождь. — Она изо всех сил старалась отползти вдоль стены, не дергаясь, чтоб не заметил.

— А-а-а… — он задумался, вешая голову. Наступило молчание. Слабо потрескивал угасающий костерок. С тоской Ника смотрела поверх широкой спины на солнечный свет, заливающий сейчас степь и песок. На ногах, придавливая, лежала туша пьяного Беляша. Не храпел, только дышал тяжело и время от времени проводил руками по ее голеням, как бы проверяя — не делась ли куда.

…Вывернуться, вскочить, вытягивая связанные руки, кинуться в сторону, обходя тушу. Пнуть в живот. Но вдруг не получится? Закрыла глаза, решаясь, медленно и осторожно напрягая тело. Сжимая скрещенные кулаки, подняла их.

— Никааа? — грянул снаружи далекий голос. И не успев опомниться, она заорала с режущим уши визгом, вырываясь из-под беляшовой туши:

— Фотииий! Я здесь! Голос метнулся, отдаваясь в гулких стенах. Беляш, рыча, вскочил, мелькнула рука, стремительно обжигая скулу затрещиной, и тут же голова загудела, ударившись о стену.

— Фотий! — рыдая, кричала Ника, закрываясь руками и беспорядочно пинаясь, ушибая пальцы о пляшущие перед глазами ноги. Голова ее запрокинулась, корни волос обожгло. Вцепившись одной рукой в перепутанные мокрые пряди, а другой — в полустянутую рубашку, Беляш протащил ее через остатки костра и толкнул в черный зев подвала.

Цепляясь за легкие алюминиевые ступени, Ника обрушилась вниз, упала и тут же забарахталась, плюясь и задирая голову. С трудом поднялась на колени. В смутном квадрате света складывалась и раскладывалась такая же квадратная фигура.

— Утоплю, сука! Шумный плеск обрушил на Нику фонтан грязной холодной воды, и она поднялась, качаясь и держа руки перед собой как слепая.

Проморгалась, тряся головой, сделала пару неуверенных шагов.

Лестницы не было. Плача, она шагнула еще раз и упала, рот мгновенно наполнился водой. Медленно вскакивая, поскользнулась снова, падая на колени и изо всех сил запрокидывая голову, чтоб снова не нахлебаться. Встать! Надо встать! Ноги еле держали и правая щиколотка подворачивалась. Припадая на правую ногу, всхлипывая, Ника отступила к жирной стене. Вода медленно булькала, и кажется, поднималась, щекоча кожу над поясом шортов.

— Ника! — голос грохнул над самой ее головой и по воде побежали слабо видимые круги.

— Я тут! — крик снова забился в темном гулком подвале, возвращаясь в уши. Она хотела крикнуть еще. Но застыла, слушая звуки, что доносились сверху. С хриплым рычанием и руганью, казалось, там сшибаются дикие звери. Большие, опасные звери. Яростные. Топот перемежался ударами и грохотом, бешено заорал Беляш:

— А-а-а сука, убью! И в ответ звериное рычание, невнятные удары и вдруг резкий визг, захлебнулся и стих. Ника раскрыв глаза, напряженно смотрела, как плавно уходят от нее в стороны водяные круги, чуть заметно поблескивая тонкими линиями.

Идут и идут, тыкаясь в какое-то неясное рванье, плавающее у стен.

Это я дышу, подумала смутно. Боялась сделать хоть шаг, кляня шумное сердце, которое бухало в ребра и в уши. Что там наверху?..

— Ника? — косой отсюда квадрат заслонила черная голова, закашлялась с натугой, выхаркнула вниз комок, — ты здесь? Ника, черт тебя! Вместо головы показались длинные ноги, свесились. И через секунду мужская фигура обрушилась вниз, под крик Ники:

— Нет! Тут вода! Круги радостно вспучились после того, как белесые брызги упали и слиплись с подвальным озером. Побежали быстро, нигде не нарушаясь.

Крутя головой, Ника отклеилась от стены и пошла, мелко ощупывая ногой бетон, засыпанный колючим щебнем.

— Фотий. Фотий! С-скотина! Дурак! Блядь, ты где? Ты… Вода качалась у самых плеч, когда ремень разошелся, намокнув, и она, сдирая его пальцами, ахнула вниз, головой уходя к своим коленкам. Замахала руками внизу, задевая сама себя. Выпрыгнула, с шумом набирая воздух. Рука мужа перехватила ее поперек живота.

— Все. Все. Я тут. Рыдая, она дергалась, рвалась вниз, из его рук, пиная босой ногой и повторяя с убедительной злостью:

— Фотий! Там. Там! Пусти, сво-лочь, я… Он держал крепко, притискивая к себе, и покачивал, держа на весу.

— Все. Все, Ника, Никуся, все уже. Извернувшись, она схватила его плечи, в сумраке вглядываясь в смутное лицо. И прижимаясь, разрыдалась, вскидываясь всем телом.

Цеплялась, влипая щекой в его грудь в лохмотьях штормовки.

— Ы-ы-ы, — попробовала рассказать, и он хрипло засмеялся, снова выхаркивая в воду комки.

— Лес… — все же сказала, не отпуская его, — лессниц, нету ее.

Внизу. Утоп. Утоп-ла. Он бережно поставил ее рядом. Вода качнулась, щекоча подбородок Ники.

— Стой, я найду. Она вцепилась в его руку, пошла рядом, медленно переступая. Когда остановился, вцепилась еще сильнее, но он разжал ее пальцы и, складываясь, исчез под водой. Вспучился тусклым оловом подол куртки.

— А! — крикнула Ника. Но тут же вынырнул, с усилием поднимая лестницу. Шагнул, передвигая по полу острые ножки, и со звоном прислонил к краю люка.

— Давай. Стой. Я первый. Медленно вылез, осматриваясь. Застыл, а Ника, задрав голову, с мольбой смотрела снизу в его подошвы и на задницу в клочьях серебристой плащевки. Наконец, вылез совсем и, наклоняясь, позвал:

— Руку давай.

— Да, — шептала она, перебирая ребристые ступени босыми ногами, — да, да-да.

Внизу колыхалось черное озеро, ударяло себя о стены, с каждой волной поднимаясь чуть выше. Фотий поставил ее, ощупывая плечи и голову. Повел к яркому свету, что распахивался, как жаркие радостные объятья. И выведя на полегшую траву, утвердил, снова проведя руками по истерзанной рубашке и криво съехавшему лифчику купальника.

— Отойди. Поняла? Я сейчас. Содрал через голову рваную штормовку.

— Куда? — закричала она, цепляясь за его рубаху, — нет, не хо-ди!

— Сказал, стой! — рявкнул Фотий. Она заплакала, переминаясь и припадая на ушибленную ногу. Ее мужчина снова исчез в черном проеме между бетонных блоков. И оттуда опять послышалось невнятное рычание и возня. Ника шаталась, то порываясь рвануться следом, то замирая — боясь помешать. Плакала, дрожащими руками размазывая по щекам слезы, и бешено злясь на них.

Шевелила губами. Господи! Господи-господи-господи, — проговаривали трясущиеся губы. В черном проеме показалась согнутая спина Фотия. Он тащил вялую тушу соперника, а тот, взмахивая рукой, пытался вырваться, целя пальцами в лицо.

— П-пусти, гнида! А-а-а! Тяжело вырвавшись, свалился на бок, пнул Фотия, перекатившись, отполз, вскочил и побежал, шлепая босыми ногами, в обход наружной стены, от которой поднимались ленивые струйки пара. Ника, хромая, подбежала к мужу, таща его за рубашку, убедительно повторяла невнятной скороговоркой:

— Подем, подем, живой, ну все, все уже, подем, да пойдем же! Тот выпрямился, держась рукой за бедро. Кивнул.

— Жить будет.

— Да. Да! Они повернулись и медленно пошли на песок, придерживая друг друга.

Ника рыдала и шмыгала, стараясь успокоиться, дрожала плечами, изо всех сил цепляясь за руку мужа. Тот обнял ее за плечи и, подстраиваясь к неровной походке, захромал сам.

— Нога? — через слезы басом спросила, и снова зашмыгала, когда он, улыбаясь перекошенным лицом, отрицательно затряс головой. А вокруг бешено сверкала вода, солнце, клонясь к западу, выжаривало остатки туч и по всей степи поднимались столбы белого пара. Подсохшая корочка песка ломалась под медленными шагами. У самой воды Фотий нагнулся и поднял мокрый Никин рюкзак, взвесил его на руке. Вода побежала торопливыми ожерельями капель. Сказал задушевно:

— Ника, я тебя убью. Своими руками. Когда я его нашел, под ногой, лежит. А тебя в лямках нету.

— Я…

— Нет. Тебя задушить мало. Утопить. Ты смерти моей хочешь.

— Да я…

— Молчи. Она прерывисто вздохнула. В молчании побрели к далеким опрокинутым зонтикам. Дойдя до пляжа Ястребинки, Фотий повалился на песок, вытягивая ноги, притянул к себе Нику, и она приткнулась к его боку, неловко укладываясь и глядя снизу заплывающим глазом.

— Ох, как я устал. А еще «Ниву» вытаскивать из глины. И вдруг захохотал, сотрясаясь широкой грудью и бережно держа Никины плечи на руках.

— Ты меня материла! Ты слова такие знаешь!

— Я? Тебя? Не помню, — честно призналась Ника, но, обхватывая его руками, подумала и покаялась, — ага, знаю. Всякие. Села и отталкивая его руками, забубнила с упреком:

— Зачем полез? За ним зачем? Пусть бы ва-валялся, там, гад, гад он. Ну и лежал бы. Фотий покачал головой.

— Там нельзя было. Потом скажу. Ты как? Дойдешь, домой?

— Домой! — согласилась Ника, — хочу. Домой хочу. Они медленно поднимались по ступеням. Ника лихорадочно болтала, обрывочно рассказывая, то о беседе с Беляшом, то о Митином домике. О тучах, и как стало плохо, в воде. И как вышла. А он… Они дошли к маленьким воротам, что перегораживали ступеньки, ведущие к пляжу.

— Ты чего? — прервав сбивчивый рассказ, остановилась рядом с замершим Фотием. Подняла лицо к степи над бетонной коробкой. Там, в самой ее чаше, полого прогнутой, стояла крошечная черная фигурка в наброшенном на голову капюшоне.

— Что за…

— Кипишон, — ахнула Ника, — снова! Фигурка нагнулась, что-то непонятное делая среди тонких маслинок.

И плавно уходя в сторону, скрылась за кустами. Мелькнула черным пятном, удаляясь за подъем невысокого степного холма.

— Пойдем, — голос Фотия стал задумчивым, — это тот, про которого ты говорила?

— Да. Я боюсь. Его.

— Расскажешь еще раз, подробно.

— Да. Воротца висели, кося створки. И продавленная глиной сетка рабица, сорванная со столбиков, тонула в жирной рыжей грязи. Проходя и осматривая, Фотий озабоченно цыкнул. А Ника, подавленная видением черного Кипишона, что снова явился там, где случилась с ними беда, примолкла. От дома махала рукой Люда, волнуясь и прижимая к животу одного из близнецов.

— Уже все, — снова сказал Фотий, но в голосе его было сомнение. И вдруг кликанье чаек смешалось с тревожным гоготом бакланов, что усиливался, становясь все громче. Белая с черным россыпь птиц, явившись неизвестно откуда, взмыла мельтешащей каруселью над яркой водой. И непонятный резкий звук ахнул, пронесся над бухтой, как вздох великана. Двое застыли, повернув лица к закату, где висело еще высоко желтеющее яростное солнце. А бетонная коробка в вогнутой чаше бухты вдруг зашевелилась, складываясь и грохоча. Медленно перекашиваясь, провалилась плоская крыша, ахнула снова, утыкая обломки друг в друга, выперло из-под них огромный несущий столб и он, налегая на панели, будто они из картона, проломил их еще раз, с грохотом обрушивая вниз.

— Что это? — закричала Ника, протягивая дрожащий палец, — как? Панели рушились, столбы вздымались и падали, пласты глины поднимались вокруг, как страшные поросшие травой волны, и, чавкая, слипались, выталкивая огромные куски бетона вниз, на песок. А там, где буквально полчаса тому стояла уродливая бетонная коробка, тяжко дыша, смыкалась ползущая в новый, открывшийся под домом провал, земля.

— Он там, — вдруг поняла Ника и, повернувшись, посмотрела в серьезное лицо Фотия, украшенное свежими ссадинами, — ты его тащил, ты знал, да? Что это?

— Это вода, Ника. Родник. И степь. Среди тяжкого гула и грохота ей послышался слабый человеческий голос. Она замерла, напряженно вслушиваясь и не зная — вправду ли слышала. Хотела спросить мужа, но он стоял неподвижно, будто каменный. И — не стала. Грохот длился всего несколько минут, и вот стих, степь выдохнула в последний раз, и тяжкий поцелуй толщи умолк. Прорезался снова панический и злой птичий гомон. Там, где был дом, бугрилась свежая глина, вперемешку с пластами дерна, покрытого рыжей шкурой травы. Торчали макушки поваленных столбов. И только на песке, начинаясь от свежей насыпи невысокого обрывчика, где когда-то валялся пьяный, теперь лежали вповалку, как огромные набросанные карты, обломки бетонных панелей, выползая почти к самому прибою. Да в яркой морской зелени расплывалось мутное пятно рыжей глины, становясь все больше и прозрачнее.

— Придется и сюда трактор гнать, — озабоченно сказал Фотий, подталкивая Нику к дому, — растащить плиты, чтоб ни на кого не упали ненароком. И увозить их — денег надо изрядно.

— Не надо увозить, — Ника бережно переставляла дрожащие ноги, — пусть лежат. Загорать.

— Хм… Ну…

— Пусть-пусть, только, — она передернулась, — чтоб Беляша там, не было.

— Там его нет, — отозвался Фотий, — наверх удрал. Или ушел в степь. Или…

Вечером вымытая исцарапанная Ника сидела на диване, с забинтованной ногой, морщась, держала у скулы компресс, и бодро уговаривала маму, прижимая к нормальной щеке телефонную трубку.

— Нет, все в порядке. Ну, мало ли что сказали в новостях, тоже мне ураган. Дождик покапал. Нет, не нужно ехать! Побудьте дома, мам. Тут Фотий затеял построить… эээ, сюрприз, в-общем, вам будет. Так что пыльно и шумно. Женька не выспится. Пусть лучше в подготовительной как следует занимается. В октябре, когда пройдут дожди, Фотий вас заберет. И я приеду. Раньше, конечно, раньше. Скучаю, мам. Чего?

Какие насаждения? Кедры? Ливанские? Ма-ма!!!

— Веронка, — укоризненно пищала трубка, — я специально ходила в библиотеку к Алечке, тебе, кстати, привет, и Пашеньке привет, и Фотию тоже. Эрозию почвы необходимо пресекать! Не дай боже, у вас случатся подвижки?

— Не случатся, мам! — Ника закатила глаза и охнула. Лежащий рядом Фотий отнял от своей скулы примочку и, поднимаясь, прижал к Никиному заплывшему глазу.

— Что там? Веронка? — взволновалась Нина Петровна.

— Муж пристает, — честно ответила Ника, и мама смущенно хихикнула.

— Да! — закричала внезапно, и Ника отвела трубку от уха, а Фотий тут же осторожно повалил ее на себя, целуя в шею.

— Веронка! Там звонят, в дверь, это Василиночка, она обещала. Секунду! Я целую, я всех вас там целую!

— Кусинька! — заверещала трубка Васькиным голосом, — ох, Кусик, вы какие счастливые, что у вас там все не сломалось, а у Мити, ты представь, повалилось буквально все! И даже черепица с крыши, буквально вся сползла и утонула! И эти дурацкие камыши…

— Тростники, — поправила Ника, закрывая глаза и подставляя Фотию голое плечо.

— Кто? А чего с голосом? Ты что там? На горшке, что ли?

— Васька, ты пенек!

— Чего это. Я ж слышу. Что, Нин Петровна? А-а-а… ну ладно, Кусинька, вы там тогда, это, ну, резвитесь, дело молодое. А мы приедем в понедельник, починяться. Фотия там целуй.

— Что?

— Дед пичто! Продолжайте, говорю! Из уроненной трубки потянулись короткие гудки. Тяжело дыша, Ника села, убирая с лица волосы. И вдруг расхохоталась, подвывая и тыкая рукой в старое зеркало на дверце серванта.

— Что? — недовольно сказал Фотий, облапив ее длинной рукой и притягивая к себе, — тебе сказали — продолжай!

— Оххх! Ты сядь. Да сядь, говорю, рядом! Смотри! В прекрасной полутемной глубине старого зеркала отразились две перекошенные физиономии, щедро украшенные ссадинами. У Ники заплыл глаз, и синяк чернел, сползая на щеку. У Фотия под распухшим носом челюсть тоже вспухла, делая его похожим на злого ацтекского божка.

— О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской, — запел он речитативом, помавая перед распухшим лицом ладонью.

— Замолчи! Ой, больно, смеяться больно!

— Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! — заверил ее Фотий, и все же повалил на себя, аккуратно выбирая неушибленное место на лице для поцелуя. Ника оглядела сверху свирепую расписную рожу и, всхлипывая от смеха, прижалась к его шее.

— Все же ты дурак, муж у меня — сплошной дурак. За то и люблю.

— А то, — согласился муж-дурак, выпячивая грудь и обнимая жену рукой, чтоб не скатилась.

 

Глава 23

Пашка хлебнул еще и отодвинул опустевшую кружку к сахарнице.

Вытягивая под столом ноги, нагнул лохматую голову, поближе к Нике. И она тоже навалилась на стол, удобнее укладывая внизу туго перевязанную лодыжку и морщась — скула до сих пор ныла, и что ее беспокоило сильно — кажется, качался нижний передний зуб. Вот же сволочь Беляш, скотина, подумала угрюмо, придется ехать к врачу, обидно и денег жалко. Одно хорошо — кругом пооткрывались частные кабинеты и техники в них работают на ультрасовременном оборудовании, только выворачивай кошелек.

— Ты не слушаешь! — обиделся Пашка. Ника покаянно кивнула. И он, блестя глазами, повторил шепотом:

— Так что выманим его и прихватим. Буду следить, за тобой. Бате смотри, не ляпни.

— Нет. Если узнает, сказал, задушит своими руками.

— Ну… до смерти не задушит, но все равно — секрет! В коридоре загремело, затопали шаги, Фотий встал в дверях кухни, оглядывая жену и сына, что отпрянули от стола с виноватым видом.

— Яблочное, — поспешно сказала Ника и повела рукой в сторону облезлого буфета, — или сливы? Как думаешь, Паш?

— Мнээ, абрикосы? — наугад предположил Пашка, глотая из пустой кружки.

— Мы тут про пирожки. С чем делать. Я вот думаю, с яблоками, — пояснила Ника, трогая щеку под заплывшим глазом. Фотий подозрительно оглядел честные лица и сел, кладя на стол руки.

— А мне кажется, вы тут вершили тайные дела. Нет? Конспираторы дружно затрясли головами. И Ника, охнув, снова схватилась, теперь уже за затылок. Фотий покачал головой.

— Болит?

— Чуть-чуть. Мешает. Я забываю все время, а оно хлоп и снова. Прям злюсь.

— Ну, потерпи. Через неделю пройдет все. Скажи спасибо, он был пьяный в дымину, руки слабые, и куда бить не смотрел. Ладно, не будем о нем. Паша, завтра трактор я вызвал, разберешься с плитами?

— Угу, — Пашка снова поставил кружку. Ника поднялась и стала вершить обычные кухонные дела, разбивая в глубокую миску яйца и доставая из холодильника молоко. Пирожки так пирожки. Хорошо, у Фотия тоже проходят ушибы. Он прав, хорошо, что козел был пьяный, и драться с ним было не так уж сложно. И не было у него ножа. Держа в руке кухонный тесак, Ника передернулась.

Ночью, лежа на сгибе локтя Фотия ноющим затылком, смотрела в темное окно, обрамленное кружевной еле видной занавеской. Он спал, мерно дыша. А Ника маялась мыслями. Пашка ее втянул в секреты. А она обещала мужу — ничего не делать, никуда не лезть. С другой стороны, это же касается всяких обычных реальных опасностей. А тут… Фотий обещал ей, что разберется, но у него столько дел. Из-за образовавшихся в бухте руин — еще больше. Они ведь теперь официальные хранители заповедного парка. Что не могут сами, на то нужно писать бумаги, требовать технику. Фотий пару раз звонил в какие-то инстанции, выслушал, плюнул и сказал мрачно — поговорю с Вовкой, его ребята в пару дней все сделают. Конечно, мальчики сделают, но еще упал забор, порвался парус, сломались пляжные зонты, да полно после внезапного урагана-ливня беспорядка. А Пашка предложил свою помощь и рассказал план. Пока он тут, наверное, надо попробовать… Тем более, они не будут делать ничего такого. Прямо вот совсем ничего. Она задремывала, голова сваливалась с локтя, и Ника, открывая глаза, приподнимала ее, чтоб не побеспокоить мужа. Наконец, шея заныла от напряжения. Тогда она тихо сползла, укладываясь рядом.

Фотий тут же повернулся к ней спиной, уткнулся лицом в любимый угол подушки. И Ника бережно уложила себя вдоль его согнутого длинного тела, прижимаясь грудью к лопаткам. Засыпая, вспомнила — это называется ложечка в ложечку. Фотий — ложечка. Лицо с припухшей скулой перекосила улыбка, уже во сне.

* * *

— Все равно умирать! За темной спящей степью, полной ночного ленивого и одновременно тревожного тумана, что таскал себя клочьями, будто стада привидений, на окраине Симфа, где смыкались пыльными заборами десятки таких же пыльных домишек, проснулась Ласочка. Села в отсыревшей постели, отмахиваясь от волос, лезущих в лицо. И, дергая себя за прядь, посмотрела в сторону окна, прикрытого кривой занавеской. Там за столом согнулась худая спина, и черные, коротко стриженые волосы просвечивали светом настольной лампы.

— Это ты сказал? — голос прозвучал чересчур громко в сонной тишине и спина недовольно поежилась.

— Чего сказал? — спросил сидящий, не поднимая головы. Едкий дымок паяльника поднялся и рассеялся над металлическим колпаком.

— Не говорил?

— Тише, мать проснется. Ласочка спустила ноги и кривясь, нащупала тапки. Они были разношенные и сыроватые внутри. Но все же в них лучше, чем босиком по затоптанному грязному полу. Как была голая, прошла к столу, шлепая тапками, встала за спиной, разглядывая какие-то железки и проводки.

— Долго еще? Димон, да скажи уже! Парень положил паяльник, подцепив ногтем один из проводков, сунул его в нужное место. Что-то завинтил, придавливая пальцем.

— Завтра будет готово. Ласочка сунула руку в кипу лежащих на углу бумаг, зацепила край с золотыми виньетками. Поднесла листок к свету.

— Ой-ей, надо же.

На белом захватанном листе вились кучерявые буквы: «Победителю областной олимпиады по химии — ученику десятого класса, Быковскому Дмитрию».

— Положь на место! Она положила листок сверху, отошла к стене, где висела в рамке такая же бумажка, но там Быковский Дмитрий победил всех в олимпиаде технической.

— А чего эту повесил, а ту нет?

— Мать повесила, — угрюмо ответил Димон, снимая очки и нещадно растирая глаза, — одну успел сныкать. А со стенки убрать — разорется.

— Гордится, значит, успехами. Выпить осталось? Вернулась к постели, взбивая подушку, прислонила к стене, и села, раскидывая длинные ноги. Похлопала рядом ладонью:

— Иди уже. Хватит ковыряться. Мальчик кашлянул и, стараясь не смотреть на долгое, перламутрово светящее тело, сипло ответил:

— Тебе ж делаю.

— Успеешь. Неси бухнуть. И сигарет. Давай трахнемся. Краснея, он выдернул из розетки паяльник, боком прошел к двери и, выглядывая, помахал Ласочке ладонью, мол, тихо. Вышел. Дверь неслышно закрылась. Ласочка откинулась на подушку, согнула ноги, разглядывая гладкие колени. Чей же голос разбудил ее? Кто сказал звонко, в самое ухо, смеясь: «все равно умирать!», кто? На столе в круге света топорщились непонятные Ласочке проводки и детальки. За окном смутно и далеко шумел город, в центре его была жизнь, ночная — гудели машины, что-то погромыхивало. А тут, на окраине, только брехали собаки да изредка, не нарушая ночной тишины, сонно голосили безумные петухи.

— Все равно умирать! — звонко сказала она пустой и тихой комнате.

И улыбнулась. Это был ее голос. Там во сне. Все. Равно. Умирать. Да!

Димон вернулся, прижимая к животу банку, закрытую полиэтиленовой крышкой. Поставил на табурет у кровати, открыл, выпустив из банки сивушный дух. Вытащил из кармана смятую пачку.

— Вот, Ватра. Тут еще несколько.

— Пойдет, — Ласочка деловито наклоняла банку над немытой кружкой, коричневой от чая.

— Сало, — стесненно сказал Димон, ставя на табурет блюдце с белыми полосками, — я не знаю, ты будешь, просто там, в холодильнике, ну, там такое, что готовить. Колбасы в-общем, нету. Кончилась.

— Не ссо, — Ласочка подняла кружку, салютуя, поднесла к губам.

Хлебнула, задерживая дыхание. Схватила полоску сала и, прожевывая, отдышалась.

— Не ссо, Димончик. Все я ем и все пью. «Все равно умирать» с готовностью прошептал в голове тихий голосок. И она кивнула ему, снова отхлебнув из кружки. Схватила из руки Димона стакан с водой, запила и снова улеглась на подушку, держа в руке незажженную ватрину.

— Ох, как хорошоооо! Подкури-ка мне. Он встал на постель коленями, протягивая зажигалку. И Ласочка, затянувшись, обняла теплую шею, свалила мальчика к себе на колени лицом.

— Сейчас, маленький. Сейчас Олеся покурит и оттрахает тебя, как никто и никогда. Всю жизнь тебе, хлопчик, испорчу. Все бабы после меня будут тебе как… как… да как тряпки пыльные. Хочешь так? А, Димчик?

— Да, — мрачно ответил Димон, щекоча ее бедро губами, — хочу.

— Вот и славно! Потянулась над худой спиной, сминая в блюдце сигарету. Легла грудью на его лопатки, волосы свесились, закрывая мальчику лицо и плечи. Белые на черном.

— Снимай свои дурацкие штаны.

— Ты… ты не кричи только… а то мать…

— Чихала я на твою мамашу! «Все равно умирать»…

На следующий день к вечеру Ласочка, внимательно слушая Димона, досадливо морщилась, отводя мешающие белые пряди, да надоели как эти патлы!

— Вот тут рычажок, его отведешь, чтоб щелкнул. Поняла? И сразу поставь. Десять минут, значит. Десять. Рядом не толкись. Сразу уходи.

— Отлично! Вот спасибо тебе, маленький. Дождалась, когда мальчик упакует увесистую бутылку коричневого пластика, и, прижимаясь к нему, поцеловала в губы, долго-долго, веселясь внутри неожиданной полной свободе. Отрываясь от губ, взъерошила черные волосы:

— Пойду. Пока-пока!

— Подожди! Лесь… ты придешь еще? Или сейчас, останься, а? Мать в ночную ушла. Без очков темные глаза смотрели напряженно, ища ее взгляд. Ласочка ласково рассмеялась.

— Тебе завтра в школу.

— Та…

— Я тебе позвоню. Она быстро вышла, простучали по плиткам каблуки, хлопнула калитка. Димон сел на разворошенную постель, проводя рукой по теплой подушке. Сказал тоскливо в пустой душный воздух, заполненный сигаретным дымом, запахами тел и домашнего самогона:

— Куда позвоню? Телефона у нас нету же.

Ласочка ехала в гремящем автобусе, сидела, аккуратно составив ноги и сжав гладкие коленки, улыбалась своему отражению в черном стекле.

Истина, что пришла ночью, сделала ее такой свободной. Будто кулаком разбили стекло и там — новый огромный мир. В котором все можно, все, что раньше, когда она берегла подаренную ей красоту, было запрещено.

Потому что в этом свободном мире не будет страшного будущего. Его там нет вообще. Оказалось, это ей по душе. Наверное, потому она и не строила его никогда — будущее. Оно ей не суждено. Парень напротив с готовностью осклабился, рассматривая оживленное лицо. Но Ласочка, нахмурившись, отвернулась. Ее новое время только начинается. И нужно быть осторожной, не споткнуться на самом пороге.

Еще не хватало влипнуть, не совершив главного… У дома Кошмарика она пошла вдоль освещенных киосков, разглядывая витрины и прислушиваясь к себе. Что-то еще было сказано ей сегодня, не словами. Мимо плыли бутылки, цветные коробки, сигаретные пачки.

Букеты цветов и какие-то ленты. Вот! Остановилась возле ларечка с турецкой косметикой, изучив яркие коробочки, ткнула в одну пальцем. Шелестя купюрами, снова улыбнулась — денег осталось всего-ничего. Ну, это как раз и ничего! А Марик-Кошмарик перебьется. На первом этаже горели стеклянные витрины, за одной — старая парикмахерская. Надо же, удивилась Ласочка, до девяти вечера, то, что нужно. Сидя в старом кресле, легко сказала усталой тетке, окручивающей ее нейлоновой пелеринкой:

— Короткую стрижку. А? Да все равно, просто — коротко сделайте.

— Такие волосы, — равнодушно сказала тетка и, поглядев на часы, щелкнула ножницами.

В увешанной зеркалами комнате отразилась стриженая белоголовая девчонка, прошла, разглядывая себя. В кухне достала из сумки банку рыбных консервов и булочку, открыла банку ножом и съела, не выкладывая в тарелку. Выскребла чайной ложкой остатки, жмурясь от удовольствия. Ушла в ванную комнату и там, опуская голову под струю воды, намочила новые короткие волосы, намазала купленной в киоске краской.

Вернулась в кухню и села, прикуривая сигарету и следя за часами. Она забыла надеть перчатки, и ухоженные пальцы потемнели, под ногтями легла траурная кайма. Ласочка вынула из пакета бутылку с подаренным Димоном самогоном и поставила на стол. Сейчас нельзя, вот краску смоет и тогда уже выпьет. Через полчаса сидела в кресле, включив весь свет, и разглядывала черноволосую, стриженую под мальчика девчонку с большими глазами и тонкой гибкой шеей. Попивала из рюмочки самогон, радуясь, что литровая бутылка практически бесконечна. Закидывая на подлокотник кресла ноги, подняла рюмку. Десяток новых Ласочек подняли в зеркалах свои.

— Все равно умирать! — сказали в один голос и хлопнули махом, закусив кислой долькой апельсина.

В огромной квартире почти в самом центре города, на огромной постели сидела еще одна черноволосая девочка с короткой, но уже чуть отросшей стрижкой. Смотрела в зеркало на двери шкафа-купе. Зеркало было светлым и бесконечным. А она — маленькая, тонкая, в шелковой дурацкой рубашечке персикового цвета, отделанной по короткому подолу богатым кружевом. Усмехнулась, переведя взгляд на светлые ореховые панели, на обои с нежными розами. Девочка под цвет спальни. Белые часы на стене, отделанные золочеными завитками, показывали время — девять вечера. На тумбочке зазвонил стильный под старину телефон, и она, потянувшись, схватила трубку.

— Але? Да, Макс. Понимаю. Хорошо, лягу. А ты когда? Ладно… я хотела пойти в парк, утром. И мне в институт надо, ты же говорил. Ладно. Хорошо, когда приедешь. Помолчала, слушая голос. И после трудной паузы сказала:

— И я. Целую.

Положила трубку и пошла в коридор, бесшумно ступая розовыми тапочками из мягкого птичьего пуха. На стенах висели картинки, яркие, сочные. Красивенькие. Маячила впереди кухонная дверь, по которой вились матовые и золотые витражные лоскуты. Но туда Марьяна не пошла. Остановилась на пороге комнаты Макса, вглядываясь в темную глубину. Положила руку на выключатель. Но не стала включать большой свет. Прошла к огромному полированному столу, мимо огромных, под потолок книжных шкафов. Губы складывались в усмешку. Кабинет.

Скажите, пожалуйста, какой у нас кабинет. Просто министерский. Села в кресло, утопая в пружинисто-мягких валиках натуральной бежевой кожи. Включила ласковую неяркую настольную лампу под зеленым абажуром. И прерывисто вздохнув, сунула палец в узкую щель с краю столешницы. Подвигала, подгоняя к ладони плоский ключик. Взяла его потными пальцами и сунула в скважину, в середине металлической розетки. Тихо щелкнул замок самого нижнего, плоского ящика. Марьяна потянула его, выдвигая. И снова, как в прошлый раз, откинулась, с недоумением спрашивая себя — ну, увижу снова и что? Когда уже придет пора решиться и сделать? Чего таскаюсь сюда уже в пятый раз, как… непонятно, как кто. Потом нагнулась и вытащила из ящика несколько бумажных пакетов.

Открыла один, с еле заметной размашистой надписью простым карандашом, и высыпала содержимое на гладкую столешницу, под ласковый свет лампы. Медленно перекладывала одинаковые прямоугольники, а по щекам катились одинаковые и уже привычные слезы, крупные, как прозрачные бусины. «Может быть, я надеюсь, исчезнет? Открою, а ничего нет, пусто…» Перебрав всю стопку, сложила в пакет. И высыпала на стол следующий, с другой надписью на шершавой серой бумаге. За темными окнами, огромными, с бархатными гардинами, подхваченными золотыми бантами, шумел город. Рычали машины, музыка, перемешиваясь, стихала и всплескивала снова, издалека гудел паровоз.

За коридором и стеной гудел лифт, и мелко лаяла собачка, крошечная, на тонких ногах. Это приехала с работы соседка, хозяйка бара на променаде. Таскает подмышкой свою кралю дрожащую. Кормит чуть не икрой. Другие пакеты Марьяна смотреть не стала. Снова сложила все в аккуратную стопку, сунула в ящик и закрыла его. Запихнула плоский ключик в секретную щель. И шаркая тапками, ушла в спальню, гася по пути свет, везде. В полумраке легла на персиковые простыни, поджала ноги и закрыла глаза. Увидела парус. Хлопает на ветру, как дурной.

Пашка, сводя светлые брови, орет — да держи уже, руки, что ли кривые? И пыхтя, выравнивает мачту, ссыпается по лестнице вниз и оттуда, через дыру в крыше, снова командует, сердясь. Нет. Не это. Другое. Они лежат на песке, Марьяна приподнимается, а на старом покрывале под ней темные круги — это мокрый лифчик отпечатался. Пашка ворочается рядом, с коричневых рук осыпается золотой песок. Говорит мирно — да сняла б уже и купалась так, все равно никого. Ну, я, а что я? Я тебе, что ли, чужой? Она тянет за мокрый хвостик, лифчик падает на покрывало.

Отворачиваясь, идет к воде. Спину щекочет пристальный Пашкин взгляд.

И это так… Как у Вероники с Фотием. Только Ника, она другая. Она не Марьяна. Потому ей — счастье.

Утро наступило для всех. В квартирке Кошмарика новая Ласочка подняла с подлокотника вытертого кресла гудящую голову. Неловко съезжая, встала и пошла в кухню. Напилась воды из-под крана, гулко глотая, выхлебала большую кружку и сразу же налила ее снова. Порывшись в навесном шкафу, ухмыльнулась, выворачивая из-за коробок с крупой плоские кругляши баночек балтийских шпротов. Кошмарик наказывал — моего ничего не бери, поняла? Из коробки, мельтеша серыми крылышками, полетела мелкая моль.

Ласочка вскрыла банку, вчерашней немытой ложкой цепляя бронзовые тельца, запихивала их в рот, жевала, слушая, как отступает в глубину желудка тошнота. Снова встав на цыпочки, вывалила коробку на стол, та порвалась, рассыпая пахнущую пылью крупу. Оставила коробку валяться и, хрустя крупой, как песком, ушла в комнату, унося банку и кружку с водой. Снова повалилась в кресло, налила утреннюю похмельную рюмку и, поднимая, обратилась к зеркалам:

— Эй, чернявая, как тебя? Леся-Олеся, чин-чин. У нее оставалось несколько часов, до четырех пополудни. Надо было решить, хочет ли она сделать что-то, или просто будет ждать, поглядывая на часы и по чуть-чуть отпивая из рюмки мутного самогона.

В Ястребиной бухте Ника, нарубив бутербродов с вареной курятиной, завернула их в пакет и сложила в рюкзак. Налила в огромный термос крепкого чая, сыпанула в него сахару — от души. Надела для разнообразия белый в мелкие цветы сарафанчик и сунув ноги в привычные вьетнамки, нагрузилась увесистым рюкзаком. Фотий уехал рано, оставив ее досыпать, еще горячую от быстрой утренней любви. Одновременно с ним ушел Пашка. И почти сразу с пляжа деловито загудел трактор, послышались далекие крики. Прихрамывая, Ника шла по кромке обрыва, ветер трепал белый подол, трава покалывала загорелые икры. Кузнечики, скрипя, разлетались, сверкая веерочками красных и синих крыльев. Увидев ее издалека, полуголые парни замахали руками, перекрикиваясь, бросили работу и, потирая руки, уселись на плоско лежащих плитах. Ника, кивая и улыбаясь, вытащила пакет с бутербродами, поставила термос. Черпнула кружкой воды из большого полиэтиленового бидона, что отдыхал в тени бетонного квадрата, с удовольствием напилась. Дожевывая курицу, Пашка взял ее за руку, потащил в сторонку, за сложенные домиком плиты.

— Ну? Сегодня начнем, что ли? Батя когда вернется?

— Сказал, уже вечером, после заката.

— Вот! Как раз. — Пашка отправил в рот последний кусок хлеба.

Забрал у Ники кружку и допил воду.

— Паш, а в доме? Мы вместе уйдем, а там кто?

— Пхы… кто-кто. Там Иван есть. И Людмила. И этот, новенький, что всех боится и сто раз здоровается.

— Яков Иваныч. Он заслуженный учитель.

— Ага. Дети его зашугали, значит. А ты что, ты, может, передумала?

Ника? Она поглядела на оживленное лицо и нетерпеливые глаза. Ну, совсем еще щенок, радуется. Приключение ему. Когда отец вызвал, примчался сходу, и уж так огорчился — все без него: Беляш Нику похитил, батя бился, как лев, и дом упал, и ураган с градом. Дите дитем. Ладно…

— Не передумала. Только давай так — сегодня ненадолго. И завтра.

Ты же неделю будешь? Ну, вот каждый день. Чтоб и работа, и это…

— Отлично! Супер! Он приосанился и, подмигнув, пошел к трактору, махая рукой.

— Парни, кончай жрать, до обеда надо эти три повалить, нет, четыре! И скупнуться ж еще.

В богатой квартире утро несмело просилось в спальню, не решаясь пробраться через опущенные тяжелые гардины. Марьяна проснулась первая и на цыпочках ушла в ванную, чтоб не разбудить Макса. Он, как всегда, приехал под утро, свалился и сразу заснул, облапив ее шею тяжелой рукой. И как всегда в последнее время, от него пахло чужими духами. В ванной она поднесла к матовому плафону скинутую Токаем рубашку.

Тонкую, белую, с золотистой бирочкой на воротнике. Осмотрела. Ничего не найдя, кроме пятен свежего пота подмышками, да впереди серое, видно пылью запачкал, поднесла рубашку к носу. Его лосьон. И еще запах, тот же, что на его коже, чужой. Выкинула рубашку в стирку. Встала в большую ванну и тщательно вымылась, как он велел, чтоб утром всегда была чистая и пахла хорошим дорогим мылом. Почистила зубы, выполаскивая рот шиплющим десны эликсиром. Накинула длинный атласный халат и вернулась в спальню. Легла рядом со спящим, стараясь не потревожить. Но он все же проснулся, потягиваясь мощным тяжелым телом, крякнул, лег на спину, откидывая тонкую простыню.

— Привет, Машка-Марьяшка. Мой медведик дикий. Ну, иди сюда. Давай. Смотрел в потолок, богато залепленный розанами и херувимами, положив тяжелую руку на мерно двигающуюся голову. И ахнув, прижал к себе, потащил вверх, как легкую куклу, целуя в нос и мокрые губы.

— Ай, молодца, черненькая моя медведица. Цаца, цаца… сама-то хочешь? Нет. Ну, ладно. Она снова легла, натягивая простыню до подбородка. А он ходил по спальне — большой, уверенный в себе, блестел кожей на буграх мышц, хлопал дверцей шкафа, выбирая одежду.

— Я в душ. Ты мне сейчас омлет, с сыром. И коктейль с зеленью и ананасом. Что там еще… Мяса поджарь кусок, тонкий, и быстро. Не в уголь!

— Макс, мне в институт сегодня. Надо. А то ведь отчислят.

— Отчислят — восстановим, — повернулся, голый, с кубиками мышц под аркой ребер, хлопнул себя по бедрам, одобрительно разглядывая в зеркале.

— На хрена тебе вообще туда ходить? Давай я подъеду, побазарю с деканом, выкуплю диплом. Или что? Хочешь там глазами стрелять на прыщавых стюдентов? Смотри, Мишутка, я же тебя тогда…

— У тебя на рубашке помада, — сказала она, не двигаясь.

— Твоя, небось, — Макс взял щетку, проводя по густым волосам.

Бросил на туалетный столик, поворачиваясь к Марьяне. Та криво улыбнулась:

— Я не крашу губы.

— А зря. Хотя вот сейчас они у тебя очень даже пухленькие, сочные.

Понимаешь, что для маленьких медвежат лучше всякой помады? Марьяна села, стягивая на талии атласный поясок.

— Максим, я не шучу. Насчет помады. Она чья? Дверца шкафа прогремела и захлопнулась. Зеркало с готовностью отразило Марьяну.

— И я не шучу, — сказал Токай, — тебя сильно ебет, чья помада?

Мало вот этого всего? Согласилась, живи. Не обижу. Но и ты меня не обижай. Поняла?

— Да…

— Так почему до сих пор не на кухне? — удивился весело, и, поворачивая красивую белую спину, пошлепал в коридор, — мясо не пережарь, смотри. Тяжело поднявшись, она пошла следом. Не поворачиваясь, он продолжал говорить.

— В час вернусь, к обеду. Соляночку смастери, фирменную свою.

Картохи пожарь с сальцем. В четыре мне в спортзал сегодня. За открытой дверью ванной зашумел душ. Через плеск воды слышался бодрый голос Токая:

— Иванна сказала, к ней сегодня модельерша придет. И эта, маникюрша. Спрашивала, тебе надо. Я сказал, конечно. Наведешь марафет. Будешь у меня самый красивый медведик в лесу. Марьяна ссыпала зелень и кубики ананаса в прозрачный контейнер, с силой нажала кнопку. Блендер завыл, заглушая голос.

 

Глава 24

Кухня в большой квартире была просторная, светлая. Холодильник серебристого цвета казался роскошным автомобилем, вставшим на дыбы.

Кокетливо поблескивали медовыми витражиками дверцы настенных шкафов. Марьяна открывала дверцы, по кухне прыгали прозрачные тени янтарного цвета. Ставила на длинный разделочный стол мисочки и сковородки, укладывала отдельные для каждого вида продуктов деревянные доски. Кухня радостно дышала светом, готовясь к действу.

Сейчас застучит нож, рассекая на тонкие кольца белые луковицы, ссыплются в миску кубики копченого мяса, колбасы нескольких сортов.

Медленно перельется в бутылке с импортной этикеткой оливковое масло.

К цветам и звукам придут запахи. Она положила нож, опуская руки вдоль клетчатого фартучка. Это было поначалу немыслимым каким-то женским счастьем. Послушные кнопки, пакеты с продуктами, что заносил и аккуратно складывал на стол шофер Токая — квадратный приземистый Иван, а она теребила их, поочередно вынимая красивые упаковки и раскладывая по правильным местам. Так радовалась, что вкусно готовит. Что может не только сварить и пожарить, а еще и — сервировать, как положено, и чтоб в вазочке тонкий цветок, и салфетки, сложенные правильным уголком. И сидеть напротив, глядя, как с аппетитом вкусно ест, округляет глаза, распробовав, хвалит ее и после вспоминает «вот тот пирог с рыбой, м-м-м, какой пирог, его сделаешь?» Делала… В поселке, в неумолимо захламленном маленьком домике, на одну Марьяну приходились двое вечно хмельных — отец и мать, и они пачкали быстрее, чем она успевала отмывать и оттирать. Потом была большая кухня в Ястребинке, там все время что-то ломалось, ну да, Пашка чинил, и Фотий возил продукты, а она постоянно прикидывала, как бы из подешевле приготовить побольше, но чтоб все равно вкусно и качественно. Только здесь она могла ткнуть пальцем в любой рецепт, не отбрасывая его, потому что в нем — крабы, или новозеландские зеленые мидии, или свежие ананасы. Не фантазируя, как и чем заменить сливки и мускатный орех. И это было восхитительнее, чем новые платья и куртки, золотые побрякушки. Потому что побрякушки, они только ей, а кухня — то, что она может сделать для Макса. Он очень берег здоровье, гордился тем, что не пьет и не курит, дважды в неделю отправлялся в спортзал, самый лучший, и работал там по-настоящему, потом внимательно осматривая себя в зеркалах, напрягая мышцы. А еще одну тренировку проводил на стадионе, посмеиваясь над перекачанными культуристами, которые выглядели, как надутые шары, но падали, кеглями, от одного удара. Так что Макс бегал, отжимался, освежал в памяти свое дзю-до — с девяти лет он не вылезал из спортивной секции, зарабатывая там свои цветные пояса и непонятные для Марьяны даны. Восхитительный Макс, умный и веселый, внимательный. Красивый и мускулистый, с отменным здоровьем и без вредных привычек. Обаятельный. Вот только… … Она танцевала, сначала, когда готовила или гладила его рубашки, таскала по коврам блестящий пылесос за гибкий коленчатый шланг. Включала музыку, ей нравилось диско, чтоб ее движения совпадали с ритмом ударных или звонкими голосами, и танцевала…

Потому что она ему верила. А если не верить ему, то кто она тогда? В гладкой поверхности холодильника отразился фартук в веселую клетку и темные волосы, убранные под клетчатую косыночку. Кухарка. Горничная? Он говорил ей, валяясь на персиковых простынях, разбросав ноги:

— Я бы тебе нанял тетку в помощницы, Медведик, да прикинь, а вдруг начнет воровать. И время сейчас нехорошее, не годится, чтоб о нашей жизни знали все изнутри. Справишься? Пока что? И она таяла от его заботы, кивала, прижимаясь лицом к мерно дышащим ребрам. Их всего двое, конечно, конечно, она справится! Даже осенью, когда нужно будет бегать на занятия в институт, она будет вставать пораньше, и вечером тоже можно прихватить пару часов, на хозяйство. Живут же семьи, и у них получается. По кухне плыли чудесные запахи, ворчала на плите дорогая сковорода под стеклянной крышкой. Они переехали сюда в мае. Три месяца новой жизни. Всего три месяца? Марьяна встала, держа длинную деревянную ложку, окунутую в красное. Трезвый голос в мозгу вдруг спросил, врасплох — и сколько же дней из вашей совместной жизни тебе было хорошо, дурочка? Ей было страшно признаться, что кажется — нисколько. Нет, конечно, были минуты полного, упоительного счастья. Для нее. Думала — для обоих. Но с тех пор, как вошла и стала хозяйничать тут, ни разу не поехали в ресторан, или куда на природу. Ему некогда, он все время в делах. А рестораны? К чему, если теперь есть свой дом, семья, и все так вкусно и по-настоящему, домашняя здоровая пища. В шкафах спальни рядами стояли туфельки и сапожки, блестели цветными пяточками, или матово круглились бархатной замшей. Качались над ними подолы — платья, юбки, вечерние декольтированные сарафаны, шелковые брючки. Не так чтоб много, наряжаться и бегать по магазинам она все еще стеснялась и не любила, но все такое красивое. Если бы она ему верила, по-прежнему! Посмеялась бы над своими бабскими страданиями, ах куда носить, ах я не выгуляла новые туфли.

Да пусть стоят, пусть висят. Всего три месяца и дальше все может измениться. Станет спокойнее жизнь, она уговорит Макса разок в неделю ходить в театр или хотя бы в кино. Такая пара. Сколько угодно можно ждать, выросла без всего этого барахла, и обойдется без него дальше. Если бы дело было только в этом. Марьяна помешала исходящую ароматом трав и мяса густую солянку и села. Криво улыбнулась дурацким мыслям. Так думается, вроде она себя в жертву принесла, ах бедная, ах слишком много вещей, ах, слишком все богато. Я запуталась и не умею правильно подумать про все это, — мрачно подытожила скачущие мысли. Я младше его почти на двадцать лет, я не умею заранее, наперед. Просто видела, что он хороший.

Верила ему. А теперь вот — не верю.

— Мне что делать-то? — голос пронесся по кухне и вылетел в приоткрытую форточку, съелся гудением вытяжки над плитой. Она прислушалась. За окном гремела улица, не отвечая на заданный вопрос. Найденные в столе фотографии все изменили. Но сейчас ей казалось, они просто взорвали то, что еще копилось бы и копилось. Оно уже начало копиться. Но если бы не снимки, сколько лет ей понадобилось бы, чтоб решиться на что-то самой? Юная женщина с худеньким смуглым лицом, с черными нахмуренными бровями, сидя на гладком табурете, вздрогнула, когда женское понимание пришло и проткнуло ее душу, то самое, которое не от возраста или опыта. То, что просто неумолимо показывает будущее. А после сворачивается клубочком, и снова дремлет, позволяя себя уговорить мирными лживыми фразами. Вместо большого окна с веселыми шторами в ярких ромашках она увидела бесконечную череду дней, в которых неизменно одно — женская тень в лабиринтах большого дома, бродит и ждет, пока ее муж вершит свои мужские дела. Череда дней была похожа на тот зеркальный коридор из девчачьего гадания, он бесконечен и теряется в пространстве и времени. А выхода из него нет, если послушно брести, не попытавшись разбить стенку и вырваться. «Вот как заговорила» — пришла, покачиваясь листом на воде, мерная фраза, — «что же ты за жена, если для мужа такой малости не вытерпишь». На остатках засыпающего понимания Марьяна знала — эта фраза уже из ласковых обманов, которыми она застелит неудобное. И позволит себя убаюкать словами. Но ей есть, чем ударить себя, чтоб не заснуть. Снимки. Воспоминание хлестнуло пощечиной. А поделом, чтоб не поддавалась на мысленные уговоры! Серо-коричневый конверт, иностранный, с металлическим ушком и крутящейся в нем петелькой. Надпись на нем размашистым почерком Макса — «Машка-Марьяшка». А внутри, там, на глянце — она снова лежит, с руками, растянутыми петлями к спинке широкой кровати.

Смеется совершенно пьяным безумным лицом, глядя на склоненного к ней мужчину. Еще снимок, и там — другой мужчина над ее коленями. Десяток фотографий. А надпись почти стерлась, будто конверт открывали и открывали… Она судорожно всхлипнула, по-детски кривя губы. Руки мяли оборку фартука. И если бы он один был, этот пакет, она дала бы себя уговорить! Ну, оставил, для себя. Мало ли у кого какие приколы. Она сама вон боится иногда своих фантазий. Она понимает. Но в других, с деловитыми подписями «Оля Карака», «Яся Мартышечка», «Конфета», «Наташа Курочка», «Симпапуш» — там они все, все перечисленные. На той кровати и на других. Перебирая снимки, Марьяна с леденеющим сердцем ждала — сейчас увидит широкую спину, мощные ноги с узким шрамом поперек правой голени. Но не увидела, а застыла, держа один из конвертов. «Светик-Медведик» гласила уверенная надпись. А вечером он, вкусно зевая, что-то рассказывал и как всегда, поддразнивая, говорил «а некоторые медвежата давно должны спать, да, мой черненький Медведик?». Ладно! С кем не бывает, муж у нее козел. Сраный ебарь, извращенец и бабник, да-да, поняла! И что дура, бесконечная тупая дура — поняла тоже! Не ты первая, Марьяшенька, не ты последняя.

— Поняла! — злым шепотом выкрикнула в наполненный вкусными запахами воздух. Но не понимала, а что же делать теперь. Уйти? Да, она уже хочет уйти, и уйдет. Но что с фотографиями? Забрать? Сжечь? Эти полустертые надписи, наверное, он часто достает их, свои конвертики.

Перебирает. Смотрит. Или показывает кому-то? Почему они лежат в импортных конвертах, эти снимки? Сейчас она была рада, что злая находка будто заморозила ее. Потому что если бы убежала сразу, сожгла картинки, куда побежала бы, и где именно нашел бы ее Токай? Застыв внутри и продолжая что-то делать, убирать, готовить и доставлять удовольствие мужу, она не успела наделать глупостей и вот, смогла задать себе нужные вопросы. Только ответить на них она не умеет. Где искать ответы? Кто поможет, если она совершенно одна теперь…

Когда-то у нее была семья. Она сама ее выбрала для себя, пришла и приклеилась, сперва надоедая, маяча над недостроенным забором, выкрикивая белобрысому тощему Пашке обидные насмешки. А после махнула рукой и попросилась. Потому что там был Фотий. Нет, дядя Федя, Пашкин батя. Ей было пятнадцать, и она влюбилась. Потому что высокий и серьезный. Заботливый, и внимательный. Когда смотрел, а после, кивнув, вдруг улыбался задумчиво, у нее сердце заходилось от счастья. И она убегала в грязный домишко, неся внутри новое воспоминание, как птенца в теплой ладони. Донести до постели, улечься, натягивая одеяло в дырявом ветхом пододеяльнике, закрыть глаза и — мечтать. Слава богу, господи, слава богу, что это продолжалось недолго! Девчонка, ну мало ли в кого влюбляются девочки. Он был для нее — киноактер из иностранного фильма. Сильный, загорелый и говорил на английском с этими своими… американцами. Но когда воцарилась в просторной кухне, обвела там все хозяйским взглядом и Пашка, супя такие же, как у отца, брови, перетащил столы и табуретки, как ей надо, ее девчачья влюбленность незаметно и тихо растаяла. Оказалось, ей достаточно было заботиться о них, обоих.

Быть важной и нужной в Ястребинке. А Пашка влюбился, и это было так прекрасно, так мило и здорово. Длинный, гибкий, по нему столько девчонок вздыхали в поселке, а выбрал ее, и только на нее и смотрел.

Ревниво хмурился, когда в фартуке, наверченном поверх коротеньких шортов, она смеялась и болтала с парнями. Ругался потом, рассказывал, пугал, что бывает с глупыми девахами, которые вот поведутся на сладкие разговоры. Какой щенок, да разве он понимает, что именно может случиться… А потом появилась Ника. Пашка привел, прыгал вокруг, махал своими обезьяньими ручищами, глазами блестел. И Марьяна в первые десять минут прямо возненавидела эту растерянную барышню с беспомощными, чего-то ждущими глазами. Быстро оглядев, отметила все недостатки, вон задница какая, широкая, и шея совсем не такая длинная, как у самой Марьяны, клычки слегка торчат, когда улыбается. Но та улыбнулась, ей. А потом они увидели друг друга, с дядей Федей. И вместо него появился Фотий, так она сказала. И женское понимание пришло, ласково шепча в маленькое смуглое ухо — смотри, глупая, вот как должно быть. Или так, или — никак. Однажды она вышла из кухни и, разыскивая Пашку, заглянула в кухоньку маленького дома. А там Фотий — танцует. Пляшет, как дурак, размахивая руками, шапку зимнюю нацепил, ухом вперед, и корчит оттуда, из-под облезлого лоскута, свирепые рожи. Танцует для Ники. И для себя. Для обоих. А та сидит за столом и помирает от смеха, прямо плачет, вытирая ладонью мокрые щеки. Марьяна тихо ушла, чтоб не заметили. И оставила их друг другу, навсегда.

На плите приподнялась на кастрюле блестящая крышка, красные пенистые потеки, съехав, погасили синий венчик газа. Запахло горелым. Марьяна встала, механически двигаясь, выключила газ, передвинула кастрюлю, вытерла коричневую поверхность, обтерла глянцевый бок, включила газ, утвердила кастрюлю снова и села, не заметив, как вставала…

У Ники спрашивать совета нельзя. Ника предупреждала ее, кричала, пытаясь вдолбить. А она? Тоже мне, шерлок холмс, а, ты ревнуешь, тебе завидно, что у меня такой Токай, эдакий Токай… Да и разве Ника поймет, разве могут быть у нее такие вот мысли, какие когда-то баюкала в себе Марьяна… Наверное, не зря Ласочка положила на нее глаз. Наверное, она права — все они сами хотели сюда, в эти серые конверты, на бесстыдный глянец цветных фотографий. Пашка? А что его спрашивать. Его самого надо уберечь. Пару недель тому несколько раз видела его, когда выходила с Максом, и хмурый Иван распахивал перед ней дверцу синего опеля. В первый раз испугалась, что он подойдет, кинется в драку. Сердце зашлось от ужаса. Но стоял далеко, смотрел напряженно, будто заклинал взглядом.

Не подошел. И его не увидели. После третьего раза она сильно разозлилась. Чего маячит, уже б кинулся и сделал. И она бы кинулась, между ними. Защитила бы. Спасла. И может разорвалось бы все, еще тогда. Но больше не появлялся, видно, махнул своей длинной рукой, забыл.

И вот тогда ей стало паршиво, так паршиво, что она, когда Макс уехал утром, достала из бара початую бутылку коньяка и напилась, зная, что до трех часов ночи успеет выплакаться, поспать и протрезветь.

Наливала в хрустальную рюмку жидкий темный янтарь, выпивала глотком.

С нехорошим холодом в сердце пыталась разобраться в себе. И боялась сказать словами то, что чувствовала. Он ей нужен. Оказалось, он, как ее собственная рука или нога. И потерять его, длинного, гибкого, летом черного, почти как его тюленья гидруха, невыносимо. Тогда так и не сказала себе. Поспешила напиться, чтоб мысли порвались в клочья. Потому что стыдно! Стыдно бежать за одним, чтоб после кидаться обратно. Она сама выбрала.

Картошка! Надо пожарить, а еще не чищена. Марьяна вскочила и, смахивая слезы, торопливо выкатила из-под стола ящик с крупной ровной картошкой, уложенной в сеточки. Уселась, быстро работая ножом. И кивнула, шмыгая носом. Фотий. Только ему можно. Все рассказать, пусть он подумает. И скажет ей, что и как нужно сделать. Он ведь говорил тогда, на прощание — если надо будет, обязательно помогу. Кинула нож в миску, побежала в спальню, вытирая руки о подол фартука. И остановилась, глядя на витые рожки стильного телефона.

Нельзя звонить. Макс проверяет, куда были звонки, это ведь межгород.

Да и по телефону разве можно такое решать.

К обеду стол был, как положено, сервирован, солянка благоухала специями и томленым мясом, ломтики картошки золотились на плоской тарелке. Марьяна успела еще испечь бисквит с цукатами. И сидела напротив Макса, одетая в симпатичное домашнее платьице и туфельки на невысоком каблучке. Улыбаясь, смотрела, как ест — вкусно и быстро, ловко, аккуратно. Прожевывая кусочек балыка, Макс кивнул в сторону спальни:

— Я там привез кое-что, примеришь? Кружавчики, ленточки. Она встрепенулась и под его благосклонным взглядом убежала в спальню. На постели валялись хрустящие пакеты. Села, трогая пальцем прозрачный целлофан. Чулочки с кружевной широкой резинкой. Очередная блядская рубашонка в тон, красная, к черным чулкам. Отдельно в пакетике — бархотка на тонкую шейку.

— Нравится? — прищурясь, стоял в дверях, и на сытом лице — уверенность в том, что конечно, нравится, а как по-другому. Она же такая вот. Надеть и прыгать перед зеркалом.

— Еще как! Спасибо… Он потянулся, упал на постель, сдвигая пакеты.

— Шторы закрой, Медведик. И не мельтеши, в гостиной тоже зеркало. Разбудишь в три.

Марьяна собрала пакеты, прижимая к груди. Выпрямилась, с ненавистью глядя на довольное красивое лицо. И вовремя отвела глаза.

Он открыл свои, позвал недовольно, указывая пальцем на щеку.

— А где мое спасибо? Становясь на коленки, прикоснулась губами к гладкой щеке.

— М-м-м, мой сладкий, мой-мой-мой, спасибо тебе, Макс.

— Угу…

— Я завтра в поселок поеду, Иван когда меня сможет отвезти?

Темные глаза резко открылись.

— Зачем?

Она пожала плечами, по-прежнему стоя над ним на коленках.

— Там предки. Давно не была, надо проведать.

— А… — снова закрыл глаза, — не надо. Перебьются.

— Макс. Я хочу поехать.

— И ты перебьешься. Машка, не мешай, у меня еще тренировка. Иди.

В три она его разбудила. Умываясь, он прокричал через шум воды:

— Мишутка, не забудь, тебе к Иванне, марафет наводить. Дамочке я уже заплатил. Ручки-ножки, чтоб все красивенько. Я к Михалычу зайду, в гараж, и поеду.

Одна в пустой квартире она сначала хотела обойти все комнаты, посмотреть на них в последний раз. Но что там смотреть? На картинки, которые сам Токай выбирал? На обои, которые клеили без нее, и мебель, пышную, с кручеными золотыми накладками. Да гори оно все огнем. Но к Иванне пошла все же. Ей нравилась тетка Иванна, наверное, единственная из немногих знакомых соседей. После Марьяна думала, падая в ужас, ведь могло все сложиться по-другому, но сложилось именно так: она постояла в задумчивости, копя внутри упрямую решимость. Вспомнила почему-то Иваннину собачонку. Ушла в кухню.

Достала с полки банку с цветными сухариками из домашнего хлеба, она пекла его разный — с зеленью и с морковкой, с тыквой, кунжутом, и даже апельсиновый сотворила однажды. Отсыпала в прозрачный пакет коричневых с оттенками красного и зеленого пластиночек, и, заперев двери, надавила на причудливую розочку, украшающую косяк двери напротив. Иванна возникла не сразу. Сперва Марьяну рассмотрели в глазок, потом за кожаной пухлой обивкой гремели цепочки и засовы, под неумолчный лай хозяйкиной любимицы. И наконец, монументальная Феодора Ивановна, а попросту для всех в городе — Иванна, подхватывая собачку, сказала задушевным басом:

— Входи, Машенька. А ты гнида мелкая, заткни хлебало, уй ты, моя цыцычка, дай поцелую носик, а ну, сиди, Галатея! Но Галатея не пожелала сидеть, тявкая, вырвалась, засуетилась вокруг Марьяны, слюнявя ее икры и царапая коленки острыми коготками.

— Ах ты, сволочь зловредная, ах ты моя золотая павлиночка, унюхала, любимые свои сухарики! Уйди, блядюга мелкая, дай девочке пройтить! Марьяна подняла золотую зловредную цыцу, и, суя в мокрую пасть Галатеи сухарик, пошла следом за синей бархатной спиной в золотых огромных розанах. С ошарашивающе алых стен целились в них пухлые купидоны в натуральную величину, держа торчком розовые пенисы; резвились, тряся грудями, наяды и нимфы, выступали, выкатывая могучие груди, псевдоантичные герои в лавровых венках набекрень, причем, венки были единственной их одеждой. В переполненной плюшевым, бархатным, атласным, хрустальным и полированным хламом гостиной Иванна упала в огромное кресло и вытерла пот сор лба маленькой ручкой с алыми ногтями.

— Садись, деточка. Танька! Ты скоро там? Маленькие глазки утонули в смешливых складках. Иванна пояснила громким шепотом:

— Срачка напала. Сидит вот, пыхтит, воду сливает, чтоб я, значит, не слышала. Ну, то ясно, когда ж еще ей посидеть на таком унитази.

Как приходит, так сразу мне, уй, Феодора Иванна, что-то мене живот схватило… так, и живем, сперва, значит, клозет, а потом уж маникюр. Издалека послышался шум воды. И через минуту высокая худая Татьяна вошла, церемонно кивая Марьяне. Села за маленький столик напротив кресла хозяйки и склонилась над расставленными мисочками. Поверх ее головы Иванна разглядывала гостью цепкими глазками, болтала о пустяках. Галатея повизгивала, разгрызая очередной сухарик и колотила веревочным хвостиком по бедру Марьяны — благодарила. А над хозяйкой намазанный маслом портрет, изображающий обнаженного юношу с туникой, кокетливо перекинутой через локоть, неодобрительно пялил на Марьяну выпуклые бараньи глаза с жирными белыми точками бликов.

— Твой-то как? — спросила Иванна вдруг, пристальнее вцепляясь глазками в тихое лицо Марьяны, — все бегает, все суетится? Та кивнула. Иванна хмыкнула и, поворочавшись, уселась удобнее.

Хотела что-то сказать, но покосилась сверху со своего плюшевого трона на прилизанную голову маникюрши и только вздохнула, подводя к расписному потолку накрашенные глаза. Сидеть в мягком кресле, разглядывая дурацкие картинки и слушая плавную болтовню хозяйки, которую та время от времени прерывала грозными воспитательными окриками в сторону своей цыцычки Галатеи, было удивительно хорошо. Будто старая прожженная барменша Иванна была ей любимой теткой, и переживала за нее, и знала, даже о том, чего Марьяна не говорила вслух. А может, и правда, знала. Сколько людей видела, и сколько судеб успело развернуться перед ней. Когда Татьяна закончила с маленькими ручками хозяйки, та грузно поднялась и сказала, помахивая пальцами:

— Танюша, поди на кухню, передохни, там тебе Светочка чаю сделала, с пирожеными. И пусть нальет полстаканчика красного. Не больше, а то девке палец отрежешь. Закрыв за Татьяной двери, подошла и села рядом с креслом гостьи на маленький пуфик.

— Ну? Расскажешь? Он что сделал?

— Фотий? — переспросила Марьяна и застыла, ударенная изнутри горячей краской. Иванна покачала башней рыжих волос, с жалостью глядя на собеседницу:

— Экое имя. Хорошее, старинное. Я про Максика твоего. Та пожала плечами. Губы дрожали.

— Н-ничего. Все в порядке, Иванна.

— Угу. Ладно. Тока имя больше не путай. Опасный у тебя мущина, девонька. Смотри, назовешь так, а дальше и говорить нечем будет. В молчании смотрела снизу в широко раскрытые испуганные глаза.

Мягким голосом продолжила:

— У тебя деньги-то свои есть? Угу, так и думала. Дуры вы дуры, и каждый год новые родитесь, да ладно, я и сама такая была. Вон, погляди. С черно-белой фотографии на стене смеялась щекастая свежая девочка лет семнадцати, в кудряшках из-под соломенной круглой шляпки.

Подперлась полной ручкой, обвитой дешевым браслетиком. И ветер завернул широкий воротник крепдешинового белого платья.

— У моей мамы… такое было платье. И фото есть, почти такое же, — голос Марьяны задрожал и сломался.

— Угу. Не реви. Слушай. Ежели что, займу. Телефон дам, бар в парке, «Купидон» называется. Как будут, позвонишь и отдашь, поняла?

— Я… да я разве… Иванна ухмыльнулась, с удовольствием кивнула:

— Ты еще сама не знаешь, а я вот вижу, насквозь. Такой вот Иванна психиатыр. Или как там — психопат?

— Психолог, — через слезы рассмеялась Марьяна, чувствуя огромное облегчение, — да, психолог. Та подняла толстенький палец:

— Как разучусь дела вести, исделаю вывеску, повешу и буду мозги пудрить, таким вот дурочкам. Ладно, вот тебе телефончик, спрячь. А при Таньке молчи. У нее знаешь уши какие? Твой Максик завтра же будет знать, какой палец ты ей первым сунула. Садись. Вон, скребется. Та заходи, Танюша, то я прикрыла, чтоб эта сволочь мелкая не лезла к тебе за пироженом. Марьяна села на теплое сиденье, продавленное мощной задницей Иванны, положила руки в мисочку с ароматным мыльным раствором.

Татьяна работала не торопясь, клонила голову и только напряженная шея показывала, как внимательно слушает она сплетни хозяйки и ответы гостьи. А через сорок минут, когда уже все пальцы Марьяны были аккуратно покрыты блестящим розовым перламутром, снизу, с уличной стороны дома раздался взрыв. Не так чтоб очень громкий. Ахнуло сердито и глухо, закачались подвески на люстре, раскидывая по сторонам хрустальных зайчиков. И Галатея, пронзительно тявкнув, вдруг задрала острую мордочку и завыла, пока Марьяна, еще не понимая, что произошло, смеялась очередной сальной шуточке хозяйки.

 

Глава 25

Солнце чуть заметно сдвигалось влево и вниз, белые искры танцевали в нежной воде, бросаясь в глаза яркими вспышками. Далеко, по самой ниточке горизонта важно шел пароход с кранами, похожими на арфы, высокими и красивыми. Справа, на острых скалах, торчащих из воды корявыми великаньими пальцами, привычно препирались бакланы, время от времени расправляя геральдические крылья. Ника вытянула ноги, провела руками по бедрам, покрытым золотистым загаром, и скучно вздохнула, прищуриваясь на белые вспышки солнечной ряби. Хотелось повернуться и окликнуть Пашку скандальным тоном, спросить, ну долго еще ей тут русалку изображать. В кухне посуда не мыта, рыба не чищена — размораживается, а еще ужин надо сделать. Но конспирация есть конспирация. Три дня тому, когда шли по степи к тайной бухте, Пашка объяснил, где именно он будет сидеть в своем убежище, и велел ей не поворачиваться и глазами по камням не шарить.

— А то заметит и все коту под хвост, — сказал мрачно. После остановился, топчась по сухой траве, преувеличенно жестикулируя, как бы попрощался с Никой и побежал обратно к дому.

Чтоб, значит, через полчаса тайной тропинкой подобраться к бухточке с другой стороны.

Ника оперлась на вытянутые руки, свела лопатки и дернула плечом, на которое без устали садилась легкая муха. Всякий раз, когда муха пикировала и касалась кожи, Ника думала о взгляде, который, может быть, ползает сейчас по ее спине. Хорошо, если это Пашкин взгляд. А не чужой. Солнце незаметно сдвинулось еще. Через сверкание воды потянулись редкие чайки, все в одну сторону. Позже они полетят сплошной рассыпчатой чередой, так уж заведено у них, перед закатом улетать на просторные пески бухты Низового. А после они потянутся обратно, оранжевые от низкого солнечного света. Часть останется в тайной бухте, сидеть на песке светлыми тугими комочками, и это будет значить — завтра разыграется ветер. Или — качаться в прибрежной воде. Уверяя — завтра снова ясно и почти безветренно. Опухоль на лодыжке почти спала, хотя повязку из старого чулка Ника все еще носила. Когда шли с Пашкой в первый раз, он озадачился, хмуря брови:

— Ты этот бинт свой, сняла бы что ли. Или покрасившее какой нацепи.

— Угу, — отозвалась Ника, — с бантом. Голубеньким. И еще шляпку. И эдак, раскинуться по песочку зазывно.

— А что? Нужно же приманить! Времени не так чтоб много.

— Паш, перестань. Я и так не верю, что он появится.

— Появится, — уверил Пашка, топая рядом и вдохновенно озирая степные дали, — еще как появится! И тут я его!..

Но Кипишон не появлялся. Послушно отсидев в одиночестве свои полтора часа на песке, изредка окунаясь в воду, и после обсыхая, Ника сворачивала старое покрывало, и кинув его на локоть, карабкалась вверх по тропе среди скал, стараясь не глядеть вправо, где за отвесной скалой, с которой она когда-то чуть не сорвалась, в неровной нише воробьем примостился Пашка с биноклем и ракетницей.

Ниша была удобная — с отличным обзором и вверх, где скалы выползали в степь, и вниз, где на песке располагалась Ника-приманка. Нишей Пашка гордился. Но толку пока от этого не было.

Ника пошарила в скомканном сарафанчике, откопала часики. Ну, все, надо идти. Но так чудно зеленела азовская ранне-осенняя вода, так мягко грело солнышко, притворяясь, что это вовсе не оно месяц назад пылало без всякой жалости, что Ника решила — выкупаюсь, и пойду.

Обсохну по дороге. Накручивая волосы на руку, задумчиво забрала пряди, прищепила заколкой рыхлый узел. И прошлепав по горячему песку, вошла в мелкую воду, полную украшенных водорослями плоских камней. Выбирая куда ступить, медленно продвинулась поглубже и, забыв о том, что волосы забрала специально — не намочить, повалилась ничком в радостную прозрачную зелень. Будто в жидкий мармелад. Плавала, как всегда, не уставая удивляться — белая, прозрачнейшая вода, таскает под собой крупный песок, кажется вот он, руку протяни, а уже глубина выше макушки. Ныряла, плавно уходя вниз, чтоб схватить в горсть желтых зерен и выныривая, засмеяться, отпуская песок обратно. Между песчаных прогалин толпились подводные камни, поросшие кукольными садиками зеленых, коричневых, алых текучих веток и длинных листьев. Прыскали среди них, дружно поворачивая, стайки мелких рыбешек — серебряных и светло-зеленых.

— А-хха, — сказала, выныривая в очередной раз, фыркнула и засмеялась в голос от счастья, набирая полные руки воды и швыряя ее к солнцу. Разве можно отказаться от этого всего? Как Марьяшка. Выбрать скучный город, полных машин и запыленных домов, и пусть даже квартира там в самом центре и пусть она богатая, полная красивых вещей. Как можно уйти от бесконечной череды закатов, плеска вод, изменений степи? Да жизни не хватит, каждый день тут не похож на другой. Наверное, кому-то кажется скучным жить вместе с дыханием этого места, и может быть, сама Ника соскучится, оглядываясь и думая, ну вот, опять степь, снова вода… Но пока что ни одного дня не припомнить ей, без нового удивления. Даже те паршивые стылые дни мертвой весны, даже они были разные и удивительные, и какое зимой тут небо! Выходя из воды, обтерла мокрой рукой лицо, вытащила заколку, чтоб отжать потяжелевшие волосы. Намеренно машинально скользнула глазами по серой, в пятнах солнца, трав и черных теней, мешанине скал, с удовлетворением думая — вот Пашка черт, и правда, совершенно не видно, где засел… И охнула, оступившись на скользком обломке, покрытом зеленой кашей подводной травы. Щиколотка стрельнула болью, Ника взмахнула руками, пытаясь удержаться на другой ноге, но не вышло — с плеском свалилась на мелководье, ударившись бедром об грубые спины плоских камней.

— Черт! — неловко поворачиваясь, отплевалась и встала, убирая рукой налипшие по лицу пряди. Прихрамывая, побрела из воды. Нога уже не болела, но на всякий случай, помня о крутой тропинке среди скал и долгой степной, Ника шла, кособочась, не наступая на правую ногу, чтоб сесть, как следует растереть старый ушиб и потуже перевязать его намокшей повязкой. Так, криво и застыла, согнув коленку и держа руки с растопыренными пальцами у мокрых волос. — Перед ней, буквально в десятке метров, в глухой тени скалы стояла невнятная фигура с расставленными руками. И черным капюшоном, скрывающим лицо. По мокрой спине Ники пополз холодок, локти покрылись мурашками.

Медленно выпрямляясь, она стрельнула глазами вверх, туда, где по идее Пашка бдительно охранял ее одиночество. Но ничего не увидела. И не услышала, ничего, кроме гогота бакланов за спиной. «Заснул он там, что ли?» Фигура по-прежнему стояла неподвижно, так же, как зимой на крыше, держа руки раскинутыми, будто хотела Нику поймать. Из-за черной тени ничего не разглядеть было под дыркой капюшона, только что-то блеснуло там, где у людей подбородок. «Зубы», обмякая внутри от страха, подумала Ника. «Ягнят давит. И кров пиет» Нужно было закричать, завопить грозно, призывая Пашку, но язык казалось, распух и не ворочался, а рот онемел, не желая открываться. Секунды растянулись дрожащим желе, вытянулись в тонкую ниточку, и кажется, остановились, вмещая в себя и страх, и обрывки воспоминаний, и чудовищное желание совершить усилие. — Крикнуть.

Побежать к воде. Уплыть. Да где же этот паршивец Пашка!.. Ниточка времени тенькнула, и секунды, вспомнив, что нужно идти, заторопились. Медленно качнувшись, Ника сделала шаг назад, второй. Открыла сухой, будто совсем чужой рот и сказала хрипло:

— Чего тебе? Еще один шаг под молчание черного призрака. Пятясь, уходила к воде, держа руки перед собой, и ощущая какие они голые, с дурацкими человеческими ногтями. И сама она — как улитка без панциря. Мягкая, без защиты. Вода охватила щиколотки, Ника вздрогнула и ступила глубже, молясь, чтобы под пятку не попался камень. Еще три медленных шага, четыре, и можно будет лечь на спину, сразу перевернуться и плыть, через несколько взмахов руками нырнуть. И с безопасного расстояния заорать Пашке. Фигура качнулась, что-то там непонятное в тени делая. Ника открыла рот, сделав еще один шаг. Чего ждать, надо орать сейчас. А вдруг кинется? Но крикнуть не успела. Из тени, там, где угрожающе менял очертания силуэт, донеслось тонкое, с захлебом, повизгивание. Щурясь, Ника вгляделась в черную тень под скалой. Ничего не видно! Да что же там?

— Иу-иу-иу, — проплакал голосок, подвизгнув в конце.

— Ах ты! — она качнулась, будто перевернувшись внутри. Рванулась из воды, расшлепывая пятками брызги. И заорала отчаянно, взрыхляя песок мокрыми ступнями:

— А ну не трогай! Скотина! Паша-а-а-а! Да Пашка же!!! Кто-то маленький продолжал плакать, фигура отворачивалась, сгибаясь и протягивая к беспомощному плачу страшные черные руки в широких рукавах. И Ника, оттолкнувшись ушибленной ногой от песка, тяжело прыгнула, топыря руки и сваливая скользкую, заскрипевшую под ее телом фигуру. Плюясь от веерами рассыпающегося вокруг песка, орала, дергая головой, — песок попал и в глаза:

— Не трррогай, гад! Сволочь! Я щас тебя! Пашка!!! Рука нашарила в песке костяную деревяшку, обломок легкого плавника, и, вцепившись в него, Ника воздела внезапное оружие над клеенчатым длинным плащом повергнутого в песок врага.

— Уйди! — закричал из-под капюшона насмерть перепуганный голос, — ты, уйди с меня! Вырываясь из-под Ники, черная фигура, отчаянно брыкаясь, тыкалась в песок, а плащ, сползая и натягиваясь, рвался на застегнутых пуговицах, открывая тощие коричневые ноги и перекошенную серую футболку.

— А… — сказала Ника, по-прежнему держа над головой обломок дерева, а другой цепляясь за капюшон дрожащими пальцами, — э? Враг хрипел, мотая головой.

— Уду-шишь же. Та уйди! И вдруг басом заплакал, сплетая голос с непрекращающимся тоненьким визгом. Ника выронила обломок, в ошеломлении глядя на смуглое лицо, перемазанное налипшим на мокрые щеки песком.

— Ва-грамчик? Ваграшка? Да ты…

— Ага-а! — грянул сверху грозный Пашкин голос. Стремительная тень пала на соперников, ястребом накрыла солнце, отпихивая Нику и заламывая ревущему мальчику тощую руку, выпростанную из рукава старого рыбацкого плаща.

— Ах ты, армянская рожа! Щас ты у меня! Ника, сидя на песке, затрясла головой, цепляясь за подол Пашкиной майки, скользнула пальцами по напряженной голени:

— Да не лягайся! Оставь. Смотри, ревет. Вскочив, оттащила Пашку, и оба встали, тяжело дыша и разглядывая скорченную фигурку.

— Нэ-эт, — басом провыл Ваграмчик, потягивая коленки к животу.

Плащ раскинулся по песку, будто рваные крылья летучей мыши.

— Не реву я! — но голос утонул в дрожащих захлебах.

— Ты чего это творил? — приходя в себя, удивился Пашка, — ты чего ваще? Я не понял? Это ты тут лазил, значит? Ника обошла собеседников и, нырнув в густую тень, наклонилась, встала на колени, протягивая дрожащие руки к маленькому плачущему комку. Пашка, танцуя от ярости, пинал лежащего мальчика в выпяченную задницу:

— Ну? Чего воешь? Попался, давай говори!

— Еврей! — вдруг, прервав рыдания, заявил поверженный Кипишон, и закрылся руками, выставляя голый острый локоть и локоть в черном блестящем рукаве.

— Чего? — от удивления Пашка прекратил пляску и уставился на Ваграмчика, — ты мне, что ли?

— Чего орешь, морда-морда, армянская морда, — тонко закричал враг, съеживаясь все сильнее, — а сам вот, еврей ты!

— Я помор! Пякка помор! А ты, мелочь пузатая…

— Паша! — Ника выступила из тени, прижимая к груди теплый комок.

Брови ее были нахмурены, уголок рта дергался, — заткнись, дай я. Ваграм опасливо вывернул голову, посматривая на грозную фигуру Ники над собой.

— Ваграм… Это кто? Ты зачем его сюда принес? Ты что хотел сделать, с ним? Пашка вытянул шею, обходя Нику, чтоб рассмотреть. Цокнул языком в удивлении. И так же грозно уставившись на Ваграма, подтвердил:

— Да! Ну-ка? Увесистый черный щенок с пестрым пятном на морде, удобно устроившись на руках Ники, уже не плакал. Смотрел вокруг бессмысленными глазами, шевеля толстыми лапами. Ваграм, перебирая руками по песку, сел, крутя шеей, потянул воротник плаща.

— Совсем задушила, — пожаловался с упреком, — а что, ну, мой собака, вам чего?

— Ты, мелкий садист, — Ника тяжело задышала, прижимая щенка, — ты что, ты хотел его давить, да, как ягнят?

— Чего? — Ваграм благоразумно сидел, не пытаясь подняться, и переводил влажные оленьи глаза, полные слез, с Ники на Пашку, — какой ягнят? Куда давить? Это тебе собака, от меня. Хороший собака.

Вырастет большой, сторож. Всегда спасет. И увидев, что ему не верят, выкрикнул, а в ломком голосе снова зазвенели слезы:

— Дарить хотел! Думал, вот. Думал, радуешься!

— Та-а-ак, — Пашка выпятил губу и покачался на пятках, размышляя, — врешь все! Это я хотел, собаку ей.

— А я слышал, — строптиво рассказал Ваграм, — вы кругом кричите, вас слышно. О, я тебе щенка, чтоб ходила везде. А мне что нельзя? Я тоже хочу.

— Погоди, — Ника покачнулась, не справляясь с головокружением. И Ваграм вдруг вскочил, с готовностью протягивая тощие руки.

— Но-но! — заорал Пашка, толкая его. Ника прижала щенка, тот пискнул, и она рявкнула, оглядывая соперников злыми глазами:

— А ну хватит! Достали! Морды, евреи, пякки какие-то! Ваграм!

— Я не морда, — угрюмо сказал тот, пряча руки за спину и дергая плечом в рваном съехавшем плаще.

— Ты почему пакостил, говори!

— Я?

— Ты! — заорал Пашка, наступая.

— Я спасал! Все время! Веревку кидал! Мужу показал, руками, вон лезет по крыше! Собака дарил! Чтоб защита! Где пакостил, а? Я тайно шел, чтоб никто не затрогал! А когда она с ним, с дядей Фотьем, я не глядел! Я по сторонам глядел! Чтоб никто-никто!

— А… — теперь уже открыл рот Пашка, ошеломленный горячей речью.

— А ягнята? А кров? То есть кровь? — спросила Ника, подозрительно глядя в отчаянное лицо.

— Чтоб страх! Сама так хотела! Ты к тети Вали пришла, да? Говорила там! Чтоб никто не лез у вас тут. А я понял. И сказал. А после ходил все время, махал руками, показывался. Чтоб страшно! А он мне — морда, морда… Он шмыгнул, но героически сдержался, только большой рот искривился, как у детсадовца. Опустил стриженую голову, за которой болтался скинутый капюшон. Ника села, ослабнув коленками. Прижимая к себе щенка, смотрела на черный ежик волос и пылающие уши.

— О-о… так ты значит, как на работу? Ходил тут, пугал всех.

Старался… И захохотала, покачиваясь и тряся мокрой головой. С волос посыпался налипший песок.

— Ой, я не могу, я щас, оййй, супермен! Бэтмен деревенский. Ходил, махал, значит руками… Охранял. Вы меня убьете, ну честное слово! Пашка! А ты где же был, защитничек? Я тут орала, чуть не уписялась со страху. Ты дрых, что ли?

— Ничего не дрых, — скованно отозвался Пашка и вдруг заинтересовался бакланами, что покружившись, испуганные воплями в бухте, снова рассаживались по скалам. Ваграм гыгыкнул. И похвастался:

— Я убежище знал. Сразу знал. Я следил тайно. Думал, чего сидит? А сегодня, я Фаню принес. И сделал чучел. Чтоб он ушел, за чучелом. Он и ушел.

— Паш? — с интересом спросила Ника. Пашка зыркнул глазами к началу тропы. Там на песке валялась комком старая истрепанная кофта, бессильно откинув черный капюшон.

— Чего вы ржете? — рассердился Пашка, — ну, да, я сижу и тыц, камушки посыпались. Смотрю, сверху там, на дальней скале маячит. Ну, я и… покрался. Побежал потом. А эта мор… этот твой бэтмен, он старье на палку нацепил.

— Ы-ы-ы, — Ника стиснула коленки, — еще один герой! Следопыт! Покрался. Фу, ну вы черти.

Обратно шли втроем. Пашка тащил на плече конфискованный у Ваграма старый глянцевый плащ, хмурил брови с досадой, но слушая, как Ника пытает мальчика вопросами, время от времени не мог сдержаться и хохотал, сгибаясь длинным телом.

— Ваграм, а почему Фаня? Он же, — Ника бережно покрутила щенка, — мальчик вроде?

— Нафанаил, — важно сказал даритель и, вздохнув, признался, — я думал, эта… ну, девочка. Я мешки таскал у Николы Василича. Он обещал. Чтоб су… девочку дать. Я тогда решил — Фаина. А после всех продал, вот отдал, потому что черный и с пятном. Его не купили.

— Ого, — Пашка перекинул плащ на другую руку, — Так то Василича суки щенок? Лабрадор, Ника. Ну то знатный пес. Теперь тебе никакие кипишоны не страшны.

— Ваш знатный Фаня на меня только что написал!

Вечером на веранде, обкормленный ужином Ваграм пил чай, пылая щеками и отдуваясь. Фотий крутил свою чашку, смеялся, слушая, как Ника и Пашка в лицах рассказывают историю поимки черного Кипишона.

Поставив чашку, подытожил, сурово глядя на компанию светлыми глазами:

— Я так понимаю, никакого покоя мне с вами не будет. Никогда. И помереть спокойно тоже не дадите. Я б тебя, Павел, вздул, как следует, за твои дурацкие планы. И ты хороша, приманка значит. Пока я тут в поте лица, вы маялись фигней.

— Пап, да ладно тебе, — расстроился Пашка, — ну все ж получилось.

— А я и сам хотел, — заявил Ваграм, отодвигая пустую чашку, — я Фаню нес, чтоб сказать.

— Так… — Фотий побарабанил пальцами по пластику стола, — а скажи мне еще, супермен степной, канаву тоже ты копал?

— Ну… я… Я хотел, чтоб хорошо! Дядя Фотья, я же видел — ушла вода, а ты, вы, то есть. Ну, я немножко совсем, там, где родник, и камнем приткнул. И когда ливень, я шел, сделать, как надо! Фотий покачал головой. Ливень. Чудовищные те хляби, когда он бегал по берегу, разыскивая пропавшую Нику. А перед тем уходил ночами, чтоб вырыть для грунтовой воды новое русло. Оказывается, помогал ему этот тощий мальчишка, с торчащими ушами-локаторами. А он обругал Веронику. У нее были совершенно круглые глаза…

— Вы о чем? — Ника смотрела с требовательным интересом, держа на коленях спящего Фаню, гладила толстую вздрагивающую спинку.

— Никуся, смешки-смешками, а герой Ваграм сильно помог нам избавиться от беляшовского дома. Спасибо тебе, ночной копатель. Ника уставила в мужа палец.

— Ты бегал рыть канаву? Черт, а я уже всех дамочек перебрала, все примеряла их. К тебе.

— Ревновала? — Фотий хлопнул рукой по столу и захохотал, — ну, вот же женский ум. Если муж ночью куда исчез, то обязательно в чужую койку?

— Ну, — независимо сказала Ника, — ну… ну, да. А что? А ты не ревнуешь, что ли?

— Ну, вас, — рассердился Пашка и встал, — я спать, завелись, ревнуешь, не ревнуешь… Ваграм, пошли, я тебе халабуду открою, чего шататься по степи ночью.

— Я не ревную, — свысока заявил Фотий, беря пирожок, — я думал, ты ходила канаву копать, для меня!

— Фу, какие вы неромантичные, — расстроилась Ника, — кошмар!

Ваграм, не уходи с Пашей! А скажи лучше, ты для чего это все затеял?

А? Только честно-честно скажи! Мальчик, топчась у стола, замер, опуская голову. Все замолчали, с интересом ожидая ответа. Снаружи пели сверчки и тихо смеялись на верандочках у номеров сонные люди.

— Ладно, — сжалилась Ника, — не хочешь, иди уже.

— Нет, — сипло сказал Ваграм, и поднял лицо, оглядел всех черными глазами, — я скажу. Это такая любов. Выставил перед собой смуглую ладонь, как бы пресекая возражения.

— Да! Любов! Я знаю, что ты женатая, что муж у тебя, но я все равно тебя полюбил! И буду! Фотий, откидываясь на спинку стула, открыл рот. Пашка в дверях кашлянул и задержался. Ника моргнула глазами, в которых вдруг защекотало. Встала, бережно укладывая на теплое сиденье спящего Фаню и тот свесил крошечный толстый хвостик, чмокая во сне. Подошла к Ваграму и, беря его за плечи, расцеловала в горящие щеки.

— Ты мой герой! Спасибо тебе! А то видишь тут канавы сплошные с лопатами.

— Кстати о лопатах, — вспомнил Фотий, хмурясь, — а ты часом не в курсе, успел ли Беляш убежать? Или… Ты, Никуся, извини, что настроение порчу, но все же. Ваграм прокашлялся, возвращаясь к реальности. Кивнул.

— Живой он. Дядя Фотий, я после, можно я после расскажу. Но он не придет уже.

Ночью, лежа рядом в постели, Ника и Фотий неожиданно поругались.

Сперва обсуждали дневные события, смеялись и подшучивали друг над другом, вспоминали бедного Пашку, который снова успел к шапочному, вернее, к капюшонному разбору. А потом, когда Ника стала вслух прикидывать, куда бы в доме пристроить Ваграмчика, Фотий вдруг рассердился.

— Ника, не нужно. Я понимаю, ты хочешь, как лучше, но зачем дразнить мальчишку? Он будет ходить за нами хвостом, вздыхать.

— Ну и что? Он живет там у тетки глухой, никому не нужен. Как значит, Марьяшка попросилась, ты согласился. А если мальчик, то сразу нельзя?

— Нельзя, — упрямо ответил Фотий, — сама подумай. Ему пятнадцать.

А мне старому пню, скоро полтинник будет. Зачем ты наверчиваешь сложностей?

— Так ты меня ревнуешь? — ахнула Ника, приподнимаясь и всматриваясь в загорелое темное лицо, — не крутись, ты меня ревнуешь к этому пацану? О-о-о…

— Спи уже.

— Нет, ты скажи! — в ее голосе вдруг зазвенели слезы, и Ника с ужасом почувствовала, сейчас истерически расплачется, непонятно от чего.

— Сказал, спи. — Фотий отвернулся, горбя спину. И вдруг за распахнутым окном, прокашлявшись, благородный ломкий голос заявил:

— Не надо беспокоиться, дядя Фотий. Я сам не хочу. Я уйду, потому что, мне работа нашлась, и буду бармен. В новом баре, где вашей жены Ники подруга и друг. Я попросился и меня взяли. Спокойной ночи. Тихие шаги прошлепали, удаляясь. Фотий, шепотом выругавшись, вскинул большое тело, надавливая животом на Никины плечи, закрыл окно и свалился обратно, обнимая ее и притискивая к себе. Поцеловал в нос.

— Никуся. Ну, ты что? Устала, да? От всего устала. Не плачь. Ты не забыла, есть одна вещь, очень важная. Я тебя люблю, и ты моя-моя Ника. Она сжалась в комок, подтягивая колени, чтоб уместиться целиком, чтоб вокруг был только Фотий, его руки, твердый живот, грудь с мерно стучащим сердцем. Упираясь теменем в подбородок мужа, пожаловалась вполголоса:

— Устала. А еще я очень люблю тебя.

— Да.

— А почему пякка?

— Что?

— Пашка орал. Когда они там национальный вопрос решали. Помор пякка, это как?

— А. Это прадед мой, он из Кандалакши, поморы губари, по-другому — пякка. Суровые, белобрысые, рыбу промышляли.

— О Господи. Так ты у меня пякка…

— Ага.

 

Глава 26

Синий опель стоял в пятнистой тени старых платанов. Дверцы распахнуты, и рядом, Ласочка с досадой нахмурила тонкие брови — незнакомый парень, низкий и очень широкоплечий, прислонился к облезлому стволу, хлопает себя по карманам светлых брюк. Новый шофер. Паршиво. Но ничего. Волосы она состригла и покрасила, но под черной короткой стрижечкой — все та же очаровательная Ласочка.

Подойти, улыбнуться, что-то спросить, беря за пуговку белой рубашки… А когда вдалеке у ворот большого дома с разными балкончиками и цветной высокой крышей появится Токай, просто сесть, с улыбкой, на заднее сиденье. Токай ее сразу не выгонит, главное — успеть проскользнуть в машину на несколько минут раньше него, отвлечь быковатого шофера, чтоб сунуть руку в пакет и отвести рычажок до щелчка, на пробке пластиковой бутылки, набитой тем, что сочинил у себя в комнате отличник Димочка Быковский. А там…

Всего-то десять минут продержаться, болтая с Токаем. «Все равно умирать»… Звонкий голос пропел, будто сам собой любуясь, и пятна тени легли по-другому, запестрев в жарком ветерке. Да-да, именно так. Он пел это в уши, когда, выпив пару рюмочек из бесконечной димоновской бутылки, она засмеялась, поняв, что нужно сделать для Марика-Кошмарика на прощание. И легко вскочив с продавленного кресла, ушла в кухню, вытащила из-за вонючего мусорного ведра пыльную бутылку давно выпитого шампанского. Ведро упало, рассыпая по затоптанному полу объедки и скомканные бумажки. Но Ласочка не оглянулась, удобнее беря бутылку за горло.

— Все равно умирать! — спел голос. И первое зеркало в комнате треснуло под звонким ударом. Уронило из паутины трещин острые осколки на старый ковер. Напевая, Ласочка крушила зеркала, предусмотрительно обмотав бутылку полотенцем, чтоб не пораниться. Била сильно и коротко, в центр, следя, чтоб не брызгали осколки. И они оставались в рамах, черными паутинами, изредка роняющими острые клинья сверкающего стекла. Ковер съедал звон упавших осколков. Ласочка шла вдоль стен, методично убивая свои отражения, успевая каждому улыбнуться и подмигнуть. Распахнула дверцы старой облезлой стенки, сунула завернутую бутылку внутрь и вымахнула на пол разнокалиберную посуду — рюмки, фужеры, графинчики, вазочки, набитые мелким хламом. Рука устала, и она, опустив свою биту, подошла к настенным часам. Сверила время со своими, на узком золоченом браслетике. И, залезя на табурет, отковыряла часы от стены, обрывая тонкие пыльные нити паутинок. Бросила в угол. Времени хватило на то, чтоб разбить все, что билось легко и перевернуть небьющееся. Особо Ласочка не ярилась, сберегая силы.

Разок посидела в кресле, выпила, одобрительно оглядывая разгром.

Снова вернулась в кухню и вывалила из буфетов все банки и коробки, надсекая тупым ножом старую бумагу. Сыпала крупу на пол, фыркала, морща нос, когда в лицо порхали серые суетливые бабочки.

— Ну, ты и урод, Кошмарик… Хрустя рассыпанным сахаром, присела на табурет, тяжело дыша. Вот и провела время. Скоро идти. Открыв последнюю банку шпротов, выела содержимое. Запила самогоном. Хозяйским взглядом осмотрелась и ушла в коридор, где на вешалке висел приготовленный пакет, сумочка и свежее платье. Последнее целое зеркало осталось в ванной, и Ласочка, разглядывая свое бледное лицо, подумала с восхищением — какая же я аккуратная. Сняла халатик, натянула свежие трусики, аккуратно влезла в платье. Подкрасила глаза, не слишком сильно, на улице жара и светло, она поедет, как будто просто девушка, скромная такая, с пакетом в руке и сумочкой. Вышла в прихожую и, сосредоточенно оглядываясь, постаралась ничего не забыть. А и нечего было забывать. Сумка, пакет, Ласочка… Постукивая каблуками, вернулась в ванну, открыла кран, затыкая пожелтевшую ванну пробкой. Полюбовалась на витую струю воды. И, не выключая света, вышла на лестничную площадку, прикрыла дверь. Не нужно, чтоб соседи хватились сразу. Пусть течет долго. Мурлыкая, сошла в яркий свет улицы, бережно держа пакет в опущенной руке.

Димон сказал, пока не выставишь время, бояться нечего. Но все равно, лучше поаккуратнее.

И вот она стоит в густой испятнанной солнцем тени, сердце стукает мерно, отсчитывая последнее время старой жизни. Скоро начнется новая — длиной всего в десять минут. И в этой новой жизни без будущего Токай будет рядом. И уже никуда не уйдет. Ни-ку-да! Надо только сесть в опель. Уже пора… Ласочка поправила сумочку, удобнее взяла пакет и пошла, испещренная тенями, навстречу машине и шоферу, улыбаясь светло и открыто.

— О! — широкоплечий отклеился от дерева и, махнув ей рукой, вдруг кинулся в сторону, крича на бегу, — садись, я счас, сигарет только! Подходя к дремлющей в пятнах тени машине, Ласочка посмотрела, как он склонился к окошку сигаретного киоска. Пожала плечами, улыбаясь, села на заднее сиденье, аккуратно составив длинные ноги в ажурных босоножках. Странно. Но видимо, так и должно быть. Положила пакет на колени, бережно раскрыла его.

— Все равно умирать… Через открытую дверцу ей были видны ворота во двор дома. Вот мелькнула там чья-то светлая рубашка, темноволосая голова за частым переплетом кованой решетки. Идет? Время зачастило, подталкивая узкую руку с темными пятнами на пальцах и под ногтями. В голове все расслоилось. Краем глаза Ласочка видела шофера, что уже совал пачку в карман и притопывал, ожидая сдачи. С другой стороны, еще далеко, приближалась, сверкая в солнечных пятнах, белая рубашка на знакомых плечах. Такая походка, его походка, вальяжная, расслабленная. Тигр Токай, ее Токай и больше ничей. Палец лег на маленький рычажок, укрепленный на грубо привинченных вместо пробки часах. Пришло время ее десяти минут… И вдруг она вспомнила, так не вовремя, того соседа, из своих четырнадцати. Ей казалось тогда, он такой старый. Древний, замшелый.

Сейчас ей столько лет, сколько было ему, когда не выдержал, схватил и обнял, шепча жарким шепотом умирающие слова. Она топнула в резиновый коврик, прогоняя ненужное сейчас воспоминание. И с нарастающей паникой посмотрела на пустые колени. А где пакет? Сдвинула ногу. Цветной уголок торчал под передним сиденьем. Сердце ее глухо забилось. Шофер махал рукой, складывая бумажник. Гудели вокруг машины, орали птицы, кто-то смеялся и за углом трещал и визжал трамвай. Рычажок. Она сделала это? Нет воспоминания. Вместо него вдруг мутной волной поднялось другое.

— Бахнет не сильно, — сказал Димон, аккуратно кладя на стол темную пластиковую бутылку, — но разнесет чисто в фарш. Поняла? Главное, под сиденье запихай, где сядет… Фарш. И она будет фарш… куски мяса и обрывки кишок. В жарком мягком нутре машины, где у них был секс, горячий.

Токай уже подходил к машине, когда она, выскользнув с другой стороны, проплыла по тротуару, мгновенно теряясь в черных и солнечных пятнах, что разбрасывал огромный платан, под которым шли прохожие.

— Олег! — за ее спиной недовольно крикнул знакомый голос, — время! Ажурные босоножки ступали, отсчитывая еще одно время. Рядом, обгоняя, шли люди, говорили или молчали. Ласочка отступила к другому дереву, что стояло в череде таких же спокойных гигантов, подвернула ногу, хватаясь за шершавый ствол в гладких пятнах. Пятна. Они вокруг. Всякие. И в ее голове тоже. Как можно было забыть, начала ли она свою новую жизнь? Прав был Токай — недотыкомка… Проваливаясь каблуками в рыхлую землю, обошла дерево и встала, облизывая губы. Зачем ей фарш, если она даже не поймет, а началась ли эта жизнь? Нет. Не нужен фарш. Она не такая. Она вообще — не она.

Даже шофер-идиот это понял. И за секунду до полного кромешного отчаяния — ничего не сумела, не сделала, не справилась, — за стволом ахнуло, рявкнуло, ощутимо подвинув воздух, вернее, будто всосав его этим ахом, оставляя в дыре тишину. Сердце ударило в грудь. Ласочка медленно сделала шаг. А на втором шаге тишина кончилась, и в дыру устремились женские вопли, крики мужчин, вопли сигнализации. Хватаясь за дерево слабыми руками, она выглянула. Моргнула, пытаясь разглядеть хоть что-то в скачущих пятнах и мечущихся фигурах. Чертово солнце! Чертовы люди. Кто-то пробежал мимо, с криком призывая милицию. Механически равнодушно выли сирены. Неуверенно улыбнувшись, Ласочка отцепилась от дерева и подошла к самому краю тротуара. Вокруг суетились люди, вытягивая шеи и показывая руками. Она присмотрелась, нахмурившись. Опель стоял, все так же испятнанный солнцем и чернью. Ах, паршивый отличник Димон! Ну ладно… она знает, что ему сделать.

— Двое! — запричитал рядом женский голос, — ой, мамочки, тама двое в машини-то. И куска не осталось. Мимо проехала скорая, нарядно сверкая белым и красным глянцем, торопилась, будто опаздывая на праздник.

— А машина почти и целая, — хмуро отозвался мужской голос, — все внутри. Каша.

— Разборки опять.

— Господи, да как жить-то? У меня Вадик тут в школу ходит же, как раз тут вот.

— А кто? Не слышали, кто? Это не Корыта ребята?

— Да хрен разбери. Колька говорит, шофер там бегал, стекло протирал. А Колька не местный же, не знает, ну менты вон едут уже. Ласочка опустила лицо. Уголки рта подергивались, поднимаясь в неудержимой улыбке. Недотыкомка, говоришь? Ну-ну.

— Вам плохо? Толя, иди сюда, вон девочке плохо, помоги под руку.

— Ничего, — шепотом сказала Ласочка, ступая на тротуар дрожащими ногами, — ничего, спасибо. Я… — и она, никого не видя, извинительно провела рукой по животу. Горячая влажная рука обхватила плечи. Толстуха в крепдешиновом платье, расталкивая толпу, отвела ее в тень под козырьком магазина.

— Ты не лезь. Не лезь туда. Господи, сама ж еще дите! Позвонить, может кому?

— Спасибо. Я живу рядом. Я дойду, потихоньку.

— Иди. Не нужно тута. Та завтра все уж будут знать. Иди, милая. Сама дойдешь?

— Да.

Когда Токай, покачивая на большом пальце петлю кожаной сумочки-барсетки, уселся на переднее сиденье, и крикнул шоферу недовольно:

— Олег! Время! тот подбежал, пыхтя и сокрушенно разводя руками, уселся за руль, сунул ключи в замок, вытирая рукой потный лоб.

— Я сигарет только, я мухой, пока Марьяна сидела.

— Поехали.

— А ее не будем ждать?

— Ее? — Токай удивленно повернулся к шоферу, — кого ее?

— Так Марьяну же. Только вот была тут, — Олег послушно повернул ключ, мотор плавно загудел. Токай сел поудобнее, и с удовольствием поворачивая сильное тело, захлопнул дверь.

— Ты что плетешь? Она из дома не выходила. Постой… Ты о ком это сейчас? Олег открыл рот. И их будущее превратилось в ахнувшее месиво внутри мягкого импортного салона.

На конечной остановке Ласочка выскочила из автобуса. Открывая сумочку, вошла в пустой магазинчик, заставленный вдоль стен картонными коробками. Купила бутылку лимонада, ссыпала в сумочку сдачу с последней купюры. Вышла и выхлебала прохладную сахарную водицу с синтетическим привкусом, пристанывая от удовольствия. Швырнула в урну и, помахивая сумочкой, пошла от города по обочине грязного шоссе мимо складов, украшенных вывесками о продаже тротуарного камня, черепицы и строительных панелей. Навстречу ей мерно двигались грузовые машины, грязные и огромные, с коробами прицепов, ревели, обдавая жаром и белесой дорожной пылью. Почти все водители сигналили, скаля с верхотуры зубы. Она кивала. Ноги устали и на перекрестке она перешла на другую сторону. Сняла босоножки, зацепила пальцем тонкие ремешки. Босые ноги колола мелкая щебенка. Но это нестрашно. Ласочка сделала всего пару десятков шагов, когда обгоняя ее, огромный автомобиль с белой длинной коробкой прицепа, проревев, встал. Высоко над черной стриженой головой распахнулась массивная дверца.

— Куда едем? — прокричал мужской голос. Она протянула руку и взлетела босыми ногами по горячим ступеням.

Упала на кожаный залоснившийся диван, оглядывая большой салон, и лысоватого дядьку лет сорока в рубашке с засученными рукавами.

— Ух, ты ж! Машина грозно завыла. Внизу кинулась под огромные колеса пыльная лента асфальта.

— Что, в первый раз так катаешься? — дядька оскалился, показывая желтоватые прокуренные зубы.

— Да! — прокричала она, смеясь скорости и высоте, — да!

— Звать как?

— Леся.

— Славно. Меня — Эдик. А лет тебе сколько? Она сбоку посмотрела на его небритый подбородок, кривой нос и сухую шею в вороте старой рубахи.

— Восемнадцать.

— Пойдет, — Эдик кивнул и, наклоняясь, протянул руку, похлопал ее по голой коленке. Ласочка-Леся подвинулась, чтоб ему было удобнее. За высокой спинкой кто-то заворочался, кашляя и матерясь.

— Иван. Проснется скоро. Значит, в первый раз? Тебе понравится, Леся. Мы мальчики хорошие. Она кивнула. Эдик пошарил рукой между сидений и вытащил пакет. Она вздрогнула, точно такой пакет, как остался в машине Токая.

— Открой. Сюрприз. Машину тряхнуло, пакет на коленях Леси раскрылся сам, и оттуда покатились, сверкая тугими атласными бочками, оранжевые мандарины.

Она ахнула, ловя яркие шарики, и засмеялась. Эдик довольно кивнул.

— Ешь. Раньше, помнишь, только на Новый год. А щас есть деньги — есть праздник. Когда захочешь.

Леся выбрала самый большой, нестерпимо оранжевый, с толстой, уже отходящей скорлупой шкурки. Очистила, с наслаждением вдыхая запах елки и стеклянных игрушек. И стала есть, разглядывая в окно дорогу к своей новой жизни.

Когда внизу, под окнами нарядной многоэтажки ахнул глухой взрыв и через минуту послышались далекие крики и гудение сирен, Марьяна смеялась, держа на весу руку с растопыренными пальцами. Ногти сверкали свежим перламутром.

— Погоди-ка, — Иванна, сведя начерненные бровки, грузно встала с пуфика и, отпихивая ногой скулящую Галатею, вышла из комнаты, шаркая тапками в кухню. Марьяна замолчала. Татьяна, взбивая в мисочке пену, подняла прилизанную голову, прислушиваясь.

— Там кажется, что-то…

— Маша! — Иванна возникла в дверях, повелительно махнула рукой. И рявкнула на любимицу, — та пошла, блядина! Танечка, посиди пока. Потом они шли по коридору мимо амуров и наяд, а он все никак не кончался. Наконец, под руками хозяйки зазвенели цепочки и засовы на входной двери.

— Стой тут. Не лезь, поняла? Мелькнул у лифта синий халат в золотых розанах. Марьяна послушно стояла, вцепившись рукой в дверную ручку. Сердце то колотилось изо всех сил, а то замирало, будто его не было. Тогда казалось, и воздух вокруг кончился. Прошло пять минут, а может быть, сто лет, лифт загудел и тут же двери раскрылись, цепкая рука ухватила Марьянины пальцы.

— Девонька… — небольшие глазки Иванны приблизились, а в них как-то ничего и не разглядеть, — слышишь, девонька?

— Да, — сказала Марьяна. И вдруг ее затрясло. Вырывая руку, она кинулась к лифту, но барменша снова схватила ее, больно выворачивая, и потащила к высокой двери в квартиру. Толкнула, так что Марьяна почти стукнулась носом.

— Давай, скорее. Открывай уже! Скважина уворачивалась, бегая по кожаной обивке. Но вот туго щелкнул замок. Впустил их и снова щелкнул, когда Иванна прижалась всем телом, захлопывая.

— Что… — мертвым голосом сказала Марьяна.

— Слушай. У него, может, денег припрятано? Может, знаешь где? Мне щас отдай. Как все кончится, заберешь. Через полчаса менты будут тут, все опечатают. Вы расписаны?

— Нет…

— Да стой! — удар обжег Марьяне щеку, — не рвись, дура! Успеешь.

Скорее думай. Есть что надо забрать? До ментов? Марьяна подняла руку и приложила к горящей щеке. Качающимся взглядом посмотрела на сосредоточенное лицо в толстых, забеленных кремом морщинах. И ответила, все так же держа себя за лицо, будто убери она руку, голова упадет вниз, укатится.

— Да. Ковровая дорожка мягко ложилась под туфельки. Плыли красивенькие картинки на стенах. Раскрылся сумрачным озером огромный кабинет с книгами за стеклом. Иванна за спиной одобрительно цыкнула. Марьяна упала на коленки рядом со столом, нашарила пальцем ключик и открыла ящик. Выдвинула, цепляясь ногтями, стала вытаскивать потертые конверты и передавать их Иванне. Когда ящик опустел, встала, покачиваясь. Та, складывая конверты в аккуратную стопку, сунула их в глубокий вырез халата. Повела толстыми плечами, проверяя.

— Закрой. Чтоб как всегда.

— Да… Иванна взяла ее за руку и повела обратно. Марьяна послушно торопилась следом, натыкаясь на деловитую спину. Они вышли из квартиры, а внизу, в холле первого этажа уже бились возбужденные голоса, гудел лифт.

— Так. Стой, вроде ты открываешь, ясно? Она отбежала к своей двери и встала за ней, высунувшись наполовину. Лифт открылся, оттуда побежали какие-то люди, обступая Марьяну. А она держалась за ручку двери, растерянно оглядывая плавающие вокруг лица.

— Что такое? — пронзительный голос Иванны ударил в уши, — случилось что? А ну… Она вышла и, протолкавшись через толпу, встала рядом с Марьяной.

— Там… там ваш муж, — сказал кто-то и умолк.

— Что? — прошептала Марьяна и стала садиться, а рука все цеплялась за дверную ручку, вытягиваясь, как резиновая. И все вокруг засуетились, у рта пролилась вода, чьи-то руки подхватили под спину. Официальный голос под серой фуражкой говорил какие-то слова, задавая вопросы. Слышался методичный голос Татьяны, и в нем, Марьяна вяло удивилась, оказавшись в кресле, в кабинете Токая — в голосе этом — радость, спрятанная под манерным сожалением.

Время от времени все перекрывал пронзительный голос Иванны. И тогда Марьяна водила глазами, чтоб найти и держаться. Чтоб не думать о том, что ей сказали.

— Вам придется проехать с нами. Для выяснения обстоятельств. Холодные глаза на рыхлом потном лице брезгливо обежали смуглые Марьянины скулы под косыми прядками стриженых волос.

— Есть свидетели, что видели вас у машины сразу перед взрывом.

— Свидетели? — голос Иванны возвысился до режущего визга, — та в жопу ваших свидетелей! Она от меня не выходила два часа! Вон и Танька скажет. И Светочка, что на кухне.

— Тогда и вы проедете с нами.

— И проеду! Оденуся и проеду. Галатея, быстро к мами, идем гулять.

Танечка, постой тут, я только костюм надену. Проехать им!

 

Глава 27

Солнце светило ярко, но ласково, и песок не раскалялся, как летом, когда невозможно было пройти по нему босыми ногами. Ника села, подбирая ступни на толстенький поролоновый коврик. Запрокинула лицо, немножко жмурясь. И, улыбаясь, приняла позу курортного загара — опустила руки, выворачивая их ладонями вверх, чтоб открыть солнцу испод локтей. Отдыхающие еще стоять так любят, вывернув коленки и растопырив руки. Но быстро соскучилась, закинула руки к волосам, скручивая светлые пряди в рыхлый жгут. Однако, стали длинные, это приятно. Сидеть без дела было славно, отвычно и немного грустно. Но грусть — легкая. Суматошное лето кончилось, хотя не все летние дела канули в прошлое завершенными. В отличие от мамы, Ника довольно быстро поняла, что проблемы будут всегда, на место решенной сразу придет другая. И ждать, когда они кончатся, можно до самой смерти. А там радоваться жизни будет поздновато. Потому сидела и радовалась, вдумчиво пропуская через себя тихие света и звуки ранней морской осени. Днем жарко, но к вечеру становится немного прохладно. В городе она бы уже носила колготки и туфельки, накидывала легкую курточку на летнюю майку. А тут все зависит от утреннего солнца. Есть оно — можно снова брать сложенный сумкой коврик и идти на песок, чтоб выкупаться и лениво наблюдать, как пластают чайки острыми крыльями густой от тепла воздух, как закручивает себя прозрачная мармеладная волна, с начинкой из мохнатых морских травок и маленьких рыб. Снова зацвели травы, рассказывая Нике, что пришло любимое ее время года — осенняя весна.

Вся степь лежала над бухтой желтая, будто выплеснули в нее большущее ведро краски, и она, легкая, рассыпалась одинаковыми брызгами цветков по сочной зелени сурепки. А на песке нежно-лиловыми пятнами цвела любимая Никина морская горчица. Фотий смеялся, слушая, как она признается в любви — сперва яркому маю, потом — резкому шумному июню, устойчивому июлю, с его основательными грозами, и — железному августу, насыщенному зноем.

Ника слегка обижалась, но вздыхала, любя Фотия. И любила мир дальше, складывая в себя величавые изменения вечной вселенной, с каждым шагом и вдохом врастая в нее все сильнее. Сейчас у нее — любимая осенняя весна. А наступит стылая зимка, завершая приморский год не в декабре, а к апрелю, и там найдется что-то, справедливо решила Ника, и оставила мысли о будущих холодах — будущим холодам. Через три дня они с Фотием поедут в Южноморск, заберут Нину Петровну и Женьку. И Ника будет гулять с сыном, пока мужчины готовят Ястребинку к зиме, и это тоже будет чудесно. Все чудесно. Почти все. Она повернулась, разглядывая ближние скалы. Там, на камнях, улезающих в яркую воду, торчала блестящая черная фигура. Фотий или Пашка, отсюда не разобрать. Другой в воде, вон торчит голова — маска сверкает овальным глазом в пол-лица. И не надоест же им, под водой, подумала, и посмеялась сама себе. Ей тоже не надоедает плавная чаша степи над скалами и обрывом, один и тот же песок, желтой лентой идущий к дальним скалам, за которыми поселок. А ведь есть еще череда бухт, там, за поселком, невыразимо прекрасных, и каждая прекрасна по-особенному. В одной прячется в расщелинах роща дикого инжира, другая вся заросла сиреневым кермеком, в третьей сочится родник и вокруг него озерцо с цаплями… И каждый сезон они меняются, наслаивая изменения тончайшими лепестками. До бесконечности. …Вот и эти двое. Она фыркнула, кусая толстый стебелек горчицы, поморы пякки, да. Гуляют под водой так же, как она гуляет по травам и пескам. Наверное, хорошо быть страшно богатым и объехать весь мир. И увидеть только пару тонких слоев от каждого места, где побываешь.

Нет, Ника ничего не имела против путешествий, и посмотреть коралловые рифы, о которых так вкусно рассказывал Гонза, это было бы здорово. А еще — Большой каньон. И норвежские фиорды. И… и так далее… Но разве это уменьшает ее наслаждения плавным течением жизни? Иногда Ника даже побаивалась этих внезапных приступов счастья, которые приходили совершенно не ко времени. Это от любви к мужу? — думала, замирая над миской с недочищенной картошкой. Или от того, что я на своем месте? Но не находила ответа, не слишком его и желая. Просто снова встряхивала головой, чтоб ощутить, как тяжело упадают на спину небрежно заплетенные косы. И брала следующую картофелину. Смеялась над собой. Сказать кому — я счастлива чистить картошку, пока на крыше веранды снова хлопает парус, и по двору скачут трескучие воробьи, ну даже стыдно и говорить такое. Заскрипел шепотом песок, на коленки легла черная тень. Шлепнулся рядом на старое покрывало мокрый гидрокостюм.

— Хэйа, пякка помор, — сказала Ника, не поднимая головы. Глядела на дальнюю линию горизонта, удивляясь тому, как четко видны на ней смешные одинаковые завиточки.

— Дразнись-дразнись, — Пашка лег рядом с костюмом, вытянулся, дрожа. Ника взяла полотенце и кинула на коричневую в пупырышках спину.

— Куда отца дел?

— Та придет, щас. Буек ковыряет. Фотий, согнувшись, сидел на песке у камней, что-то делал с оранжевым пластиковым шаром. Ника кивнула и снова уставилась на мягко сверкающую воду. Зимой тут будут смешные ледки, бородами у каждого камня. А еще стеклянными домиками для каждой веточки глупой травы, что выбежала к самой воде. Но до зимы далеко.

— Выкупаюсь.

— Угу, — пробубнил Пашка, вытягиваясь под косо наброшенным полотенцем, — м-м-м, кайф какой. Вода мягко охватывала ноги, поднимаясь выше. И Ника, плавно входя и ощущая тонкую границу, повторила про себя — кайф какой… Нырнула, целиком отдаваясь мягкой воде и широко раскрывая глаза. Песок нарисовался мягкими зернами, покрытыми кое-где мягкими комками тонкой травы. И даже камни казались мягонькими, сделанными из коричневой и рыжей губки. Над мокрой головой пролетела низкая чайка. По ее белизне видно — осень пришла, перья отмыты легчайшим золотом спокойного солнца. Ника разбросала руки, издалека разглядывая огромный полумесяц песка, скалы, загораживающие тайные бухты, пластинчатый язык бетонных панелей, выползающий к самому прибою в центре — там, где стоял беляшовский дом. Дальние скалы по правому краю, увенчанные мощным каменным гребнем, будто динозавр вылез и прилег, окуная в воду длинную неровную шею с крошечной башкой. Перевернулась и поплыла дальше и дальше от берега, мерно работая руками и окуная лицо при каждом гребке. Вода журчала, вздыхая у самого уха, стекала со лба и охватывала лицо. Как и сказала она Фотию, бетонные плиты пришлись очень кстати.

Солнце калило их меньше, чем желтый песок, ветерок охотно обдувал горячие тела загорающих, и мухи, что суетились на мокрых водорослях, не мешали лениться. Потому в сезон плиты всегда были обсижены коричневыми телами туристов. Плывя и плечами чувствуя мерный взгляд степи, что поднималась над бухтой и раскидывалась все шире, по мере того, как Ника удалялась от берега, она подумала о Беляше. Пашка, чертяка, все же внес свой вклад в борьбу со злом. Выпытал у Ваграма, что Беляш отсиживается на дальнем краю поселка, у одинокой изрядно пьющей Натальи. Сидит там сычом, никуда не выходя. А Наталья, покупая на свою инвалидную пенсию водку для нового кавалера, уже сто раз прокляла бабскую неистребимую жалость, не зная, куда деваться от нового сожителя. Оказалось, плащ Кипишона Пашка конфисковал не просто так. И вскоре после разоблачения Ваграма, Ника в магазине услышала страшные новости, о том, что зловещий призрак явился в самый поселок, в сумерках метался по скалам, вздевая широкие рукава и тряся треугольной головой. А утром Наталья плакала, размазывая мелкие слезы по трясущимся худым щекам и, с облегчением тараща выцветшие глаза, рассказывала, как явился во двор, стоял молча, ожидая, когда выйдет из времянки ейный новый мужик. И как тот закричал, отмахиваясь полупустой бутылкой.

— Я в дому сидела, ноги сомлели, тока вот и гляжу з-за занавески, а он зарычал, кинулся. А этот, тьфу же, визжит, и руками машет.

Думала, помру. Вот тут так и стукает, так и колотит. Сухая рука ползала по груди, показывая, где стукало, а где колотило.

— Да ты про них скажи, — немилостиво посоветовала Алена Дамочка, с презрением оглядывая тощую фигуру Натальи и ее плиссированную турецкую юбку, — про тебя мы и так знаем.

— Гнал, — покорно рассказала та, — прям в самую степ гнал, а тот и бежать не может, слабый, как тесто. Совсем пропал мужик. Так и убег.

И черный после пропал.

— С тобой кто угодно пропадет, — расстроилась одинокая сочная Алена, — ты и трезвенника алкашом исделаешь, в три дня.

— Господь с тобой, Аленушка, что ты такое!.. Я ж жалеючи, а ну остался без ничего, ни дома, ни вот другого. Думала, может на ноги встанет. Мужик нынче редкий.

— А вместо на ноги, он тебе на шею залез, так? — Алена поправила русые прядки, заталкивая их под косынку, навалилась на прилавок, осматривая золоченые складочки на изрядно уже загвазданной юбке, — это ты в Багрово, что ли, купила? Или подарил?

— Подарит он! То девочка оставила, что в августи была. Тута зацепочки, ей уже плохая, а мне в самый раз. Ника тихо вышла и помчалась в Ястребинку, уличать Пашку. Тот, темнея щекой со свежим синяком, заявил в ответ на ее причитания:

— А что? Вы тут все герои, а я чисто Фаня-щенок. Теперь гармония.

— Будет тебе гармония, вот скажу отцу, — погрозилась Ника, но говорить не стала, взамен вырвав у Пашки обещание торжественно плащ уничтожить. Они тогда втроем развели костер, прям на плитах. Ваграм сидел, сломив в коленках тощие ноги, в огромных глазах плясали костры.

Пашка швырнул скрипящий изорванный плащ в огонь. И тот завонял так страшно, что им пришлось спасаться на песок, с подветренной стороны, кашляя и вытирая слезы.

— Ну вот, — ворчал Пашка, — я только хотел исполнить балладу о призраке Кипишоне, ну никакой торжественности!

— Зато запах, — утешила его Ника, — еще неделю вся бухта будет вонять резиной. А Ваграм вздохнул, переворачивая страницу своей геройской биографии. И вдруг похвастался:

— А Ваграм это значит — стремительный тигыр!

— О! — удивился Пашка, и отпарировал, — а я вот — апостол. Ваграм хмыкнул с легким презрением.

— А я Ника-победа, — поспешно отвлекла его Ника.

— Да! — радостно согласился Ваграм.

— Тигыр, апостол и победа, — Пашка ухмыльнулся, и вдруг замолчал. И Ника снова поняла, как бывало у них все чаще, без сказанных слов — о Марьяшке подумал.

Покачавшись в воде, она отдохнула, и, опуская ноги в ясно ощущаемую глубину, медленно, экономя силы, поплыла обратно. Через неделю Митя Левицкий устраивает открытие своего летнего ресторанчика. Как он выразился, когда они с Васькой приезжали приглашать, — в тестовом режиме.

— Пару недель поработаем, все проверим и тогда уже до весны, — сказал важно, краснея круглым лицом, — хочу, чтоб в сезон сразу все пучком. И Василина закивала, не сводя с него синих очей под густо накрашенными ресницами. Ника тогда подумала, ну вот посидели бы вместе, все вместе. И — Марьяна. Вот было бы замечательно! Вода снова журчала у лица, становилась там, внизу, тугой, не хотела отпускать уставшие ноги. Фотий ругался, когда уплывала далеко, но так здорово качаться в огромной чаше воды, когда вокруг совсем никого. Ника снова легла, глядя в светлое небо и чуть пошевеливая ногами. В следующий раз нужно в ластах поплыть, но тогда она рискует увлечься и очнется где-нибудь в Таганрогском заливе на другой стороне Азова. Надо подумать о чем-то, чтоб не о расстоянии до берега, это помогает. И снова плывя, Ника думала о странной тетке Иванне, которую привез на блестящей иномарке молчаливый услужливый шофер. Тетка вылезла из машины, с рук ее тут же спрыгнула тощая дрожащая собачонка, увидела Степана и, заходясь пронзительным лаем, кинулась выяснять отношения.

— Ах ты, сволочь, — завопила тетка, и Нике вспомнилась баба Таня, Федьки Константиныча мать. Как и тогда, смачные эпитеты были не ей.

— Не трожь котика, мерзавка! Галатея, быстро к мами! И обращаясь к Нике, успокоила:

— Не волнуйтеся, погоняет и придет. Целый будет ваш котик.

— Это смотря кто еще кого погоняет, — ревниво встрял Пашка, выходя на крыльцо и с удивлением осматривая люрексовые волны и бархатные складки, блестящее припудренное лицо и кольца на толстых пальцах. Один палец поднялся, уставясь ему в грудь.

— Фотий? — грозно вопросила гостья. Пашка опешил и на всякий случай отступил.

— Вы ко мне? — Фотий вышел из ангара и встал рядом с Никой, вытирая руки. Гостья цепко оглядела пару и нахмурилась. Покачала головой, о чем-то размышляя, снова уставилась на Пашку, и тот независимо задрал подбородок. Приведя мысли в порядок, гостья с явным облегчением улыбнулась, показывая мелкие, с золотыми коронками по бокам, зубы.

— Ясно. Ну, значит так. Зовут меня Феодора Иванна, приехала я из…

— Иванна? — в голосе Пашки звучало восхищение. За крыльцом грозно орал Степан и мелко лаяла мерзавка Галатея.

— А знаешь, что ли? — польщенная Иванна поправила башню рыжих волос, сверкая кольцами и камушками в шпильках.

— Ха! Кто же в Симфе не знает Иванну! Да я…

— Ладно. Потом доскажешь. Мне нужно с Фотием поговорить. Толстенький палец встал торчком:

— Наедине! Фотий кивнул и направился к пиратской веранде, по пути свирепо лицом приказав Пашке — никаких шпионских штучек.

— Сын твой, что ли? — переваливаясь, Иванна взошла в распахнутые легкие двери, — а малая тебе жена, да? Двери захлопнулись, и из-за фестонов рыбацкой сетки сразу полилась невнятная негромкая беседа. А Пашка шепотом рассказывал Нике, о том, кто такая Иванна, властительница нескольких баров, где моряки, прилетая из дальних морей в симферопольский аэропорт, спускают, бывает, всю заработанную за год валюту. Уехала Иванна сразу, отказавшись от чая и прижимая к большой груди удовлетворенную общением Галатею. А Фотий скупо и коротко пересказал им ошеломляющие новости. О смерти Токая, о том, как таскали их в милицию. И что все, в конце-концов, разрешилось, но возвращаться Марьяна не захотела, ни в богатую квартиру, ни в бухту к прежней жизни. Живет где-то у подруги, работает в маленькой забегаловке на кухне, и попросила Иванну не трогать ее пока и никому ничего не говорить.

— А тебе вот сказала, мужику, — ревниво отметила Ника, — нарушила женское братство, эхе-хе.

— Она старая и умная, Никуся, не ругайся. В минуту нас всех вычислила и просчитала. Давай ей поверим и немножко подождем.

Говорит, Марьяна вернется. Он улыбнулся задумчиво.

— Она ее называет — Машенька. Кажется, у Марьяны появился еще один родной человек.

Воспоминания держали Нику на плаву. И она сама не заметила, как синева под ней сменилась разноцветными пятнами — в неглубокой уже воде лежали темные камни, зеленые камни, белые камни, желтел между ними песок. Скоро можно встать солдатиком, проверяя, близко ли дно.

Ника вгляделась в складчатый бетонный язык посреди бухты. Кто-то сидит там, маленький, отсюда не разобрать. И глаза после соленой воды не щурятся никак. Продавливая мокрыми ступнями теплый песок, медленно пошла к насиженному месту, упала на коленки рядом со старым покрывалом, на котором сидели уже двое — Фотий пришел и сел возле сына, в такую же позу, обхватив рукой колено, а другую положив рядом. Только у Пашки рука лежала на старом облезлом бинокле.

— А вы что как засватанные? — Ника повалилась ничком, отжимая себя о коврик, — о-о-о, кайф какой…

— Марьяна, — сказал Фотий, — пришла. Ника вскочила на колени, пристально глядя на далекие плиты.

Нашарила бинокль, вывернула его из-под Пашкиной руки, прижала к мокрым глазам. Маленькая фигурка прыгнула ближе. Коленки, с острым лежащим на них подбородком, черные волосы, закрывают скулы. Руки вокруг коленей впереплет, так что не видно, что там надето на ней, что-то простое совсем, какое-то платьишко. И рядом валяется куртка, та самая, с широкими кожаными плечами. Задрожав, фигурка размылась и помутнела.

Отнимая бинокль, Ника вытерла мокрые глаза, как ребенок, пальцами.

— Господи! Как хорошо. Паша! Ты чего сидишь? Иди, давай, ну? Пашка встал одновременно с Никой, а та танцевала от нетерпения, толкая его в плечо, и дрожа губами, расплывалась в улыбке. Фотий, покусывая травинку, смотрел на них снизу. И Ника замерла, вопросительно глядя, как Пашка, сутуля широкие плечи, неохотно делает шаг, кажется, только чтоб отодвинуться от ее требовательной руки.

— Ну? Что же ты? Медленно пошел, загребая рыхлый песок босыми ногами. С коричневой спины отклеивались крупные белые и желтые песчинки. Поднимая руку, и с локтя тоже ссыпался редкий песок, Пашка нещадно продрал пятерней лохматые, напрочь выгоревшие патлы. И резко повернувшись, сел снова, подтянул ноги, так же, как там на плите Марьяна, уткнул в колени подбородок, обхватывая их руками.

— Не могу, — голос прозвучал глухо и сердито, — не пойду я.

— Фотий, — Ника с мольбой посмотрела на мужа, — она же знает, видит, что мы тут. Сидим! Ну, чего он? Пусть идет, нельзя так! Нельзя бросать ее!

— Не пойду! — крикнул Пашка, вскочил и пошел к лестнице, отворачиваясь от далеких плит.

— Ты иди! — зло приказала Ника, — да скорее же! Свалились на мою голову, нежные какие! Фотий покачал головой.

— Ника, пойди ты. Нам сейчас не надо.

— Да, да, но… А как же… ладно. Ника кинулась в сторону, но вдруг, сведя брови, помчалась следом за Пашкой, поймала его за тонкое сильное запястье, дергая к себе.

— Пашенька… слушай…

— Ну чего?

— Если хоть вот настолечко обидишь ее, убью. Понял?

— Опоздала, — криво ухмыльнулся Пашка, — батя уже грозился. Вырвал руку и быстро пошел по выбеленным солнцем каменным ступенечкам.

Когда Ника, тяжело дыша, влезла на плиту и села рядом с Марьяной, та повернулась к ней и не улыбнулась. Посмотрела серьезно черными глазами и снова уткнула подбородок в колени.

— У тебя волосы отросли. Ты больше не стриги, ладно? Будем вместе, ты черная, я белая. А волосы длинные.

— Это ж еще не скоро, — ответила Марьяна. Ника кивнула:

— Ну да. А чего торопиться? Вырастут же.

— Наверное.

— А тут приезжала тетка Иванна. С Галатеей собачкой. Марьяна улыбнулась.

— Она хорошая.

— Очень. Иванна, конечно. Насчет Галатеи я чего-то засомневалась.

— Да… Молчали. Ника думала, а что сказать-то? Сказать рады, так Пашка не смог, и Марьяна это знает.

— Хорошо тут как, — голос Марьяны был почти равнодушным, спокойным, — я и забыла, как тут хорошо.

— Вспомнишь. Ты ведь? Ты вернулась?

Марьяна молчала.

— Машенька, — сказала Ника и потрогала руку, лежащую на коленке, — ты подожди, ладно? Иногда нужно просто ждать и никуда не торопиться.

Я не знаю, как тебе сказать, чтоб поверила. Но это так. Время вот…

— Меня Иванна так зовет.

— Да. Она тебя любит. И новое молчание легло на песок, тоже никуда не торопясь. Ника села удобнее и стала смотреть туда же, куда смотрела Марьяна.

Уплывая, вдруг стала ею — молодой девочкой, что пережила страшное. И пыталась оторваться от настоящих родных. Дважды. Начать совсем новую жизнь там, где никто не будет знать. Но не смогла. Потому что ее судьба — тут, с этими загорелыми водоплавающими мужчинами, которые, так уж случилось, знают о ней все. И став Марьяной, Ника тяжко поняла, как трудно вернуться ей туда, где гремела кастрюлями, командуя влюбленным мальчишкой, и чувствовала себя — красивой, чистой и нужной. …Теперь надо как-то быть. Носить в себе недавнее прошлое, понимая, что его же носит в себе Пашка, и что Фотий знает обо всем. И, тем не менее, быть снова настоящей — быстрой, язвительной и ловкой Марьяшкой, с острым языком и умением прекрасно готовить. Суметь снова поругаться, подшутить, посмеяться. Как будто остались у нее на это права. Уверить себя, что их отношение к ней — не жалость. Что все снова — настоящее. Потому что иначе не жизнь, а маета с каторгой. Всегда проще в таких ситуациях убежать и начать с нового листа. Но это и будет значить — убежать. Спрятаться. Струсить.

— Я без него не могу, — сказала Марьяна, отвечая на мысли Ники, — вот не смогу и все. Я поняла еще там, еще, когда все, вроде, хорошо.

Испугалась. Потому что тогда надо все ломать, а разве же я ему нужна теперь? Мужчины такого не умеют выдержать.

— Много ты знаешь, про мужчин, — утешила ее Ника.

— Я его люблю. Это такое мучение. Хоть топись. Откуда я знала, что она вот такая — любовь? Дышать не могу, понимаешь? Жила, будто мне ногу отрезали. Вроде хожу, а не целая, без ноги.

— Ну вот, совсем ты у нас инвалид. И не дышишь, и без ноги, и еще утопленница…

— А тебе бы шутить, — ломким голосом сказала Марьяна и, наконец, заревела в голос. Ника, обнимая трясущиеся плечи, с облегчением заплакала тоже. Так и сидели, ревя и шмыгая, тыкаясь друг другу в плечи мокрыми носами.

— С-совсем мы бабы с тобой, — всхлипнула Марьяна, вытирая ладонью лицо, и еще немножко отчаянно поплакала, уже цепляясь за Нику и тяжело вставая. Когда медленно шли к Ястребинке, а море нежно сверкало, и солнце тянуло желтенькую предвечернюю дорожку по воде, грело им спины, укладывая под ноги длинные тощие тени, Марьяна сказала:

— У Иванны в парке бар, «Купидон» называется, там, на заднем дворе мангал. Угли такие, раскаленные. Мы с ней сидели, как с тобой вот сейчас. А фотки сгорели прям сразу, в конвертах, и высыпать не надо было.

— Вот и хорошо.

— Она думала, я деньги унесу, из квартиры. А я… я потом только паспорт свой взяла, в ментовке. А туда не стала приходить. Такая вот дурная.

— И молодец.

— Иванна тоже сказала так. Странно, да? И ничего совсем не спрашивала.

— Марьяш, мы тоже ничего не спросим.

— И Паша? — тоненьким голосом спросила Марьяна. Ника даже согнулась внутри от отчаянной мольбы в этом беспомощном голосе. И взмолилась мысленно, Господи, да что же это такое, да ты уж дай им, я же просила! Дай этим щенкам, ну, пожалуйста! Кивнула торжественно. Ужасаясь ответственности, что брала на себя, произнесла:

— Я тебе клянусь! Не спросит! Девочка прерывисто вздохнула. И они поднялись по ступеням, туда, где Пашка гремел сковородкой на кухне, а Фотий сидел на крыльце, гладя меховой живот Степана. Рядом гулял по плитам Фаня, дрожал толстым хвостом и, время от времени присаживаясь, деловито писал, оставляя темные лужицы.

— Ой, — Марьяна присела рядом с Фаней и потрогала широкую спинку, — какой щен.

— Это Нику одарил новый поклонник, — рассмеялся Фотий, — ты много пропустила, сегодня за ужином узнаешь страшную историю черного Кипишона.

— Марьяна? — Пашка возник в дверях веранды, держа наперевес сковороду, — ты чего ту соль, вкусную, спрятала, что ли? Я тут все перерыл. Девочка медленно встала, неловко проводя руками по платью, Ника отвернулась и зажмурила глаза, не имея сил смотреть. Выдохнула с облегчением, услышав знакомый, чуть насмешливый голос:

— Да есть одна тайная полочка. У тебя, прям под носом.

— Ну, покажи, что ли. Жрать охота, сил нет.

Они заговорили внутри, грохнула сковородка, видно, свалилась на ногу, — Пашка ойкнул и выругался. Ника подхватила на руки Фаню и села рядом с мужем, почти упала, прислоняясь к его плечу.

— Плакать будешь потом, — шепотом предупредил тот, обнимая за плечи, — потерпи.

— Я тебя люблю, — призналась Ника, — о-о-о, как же я тебя люблю.

Даже больше, чем жареную картошку.

— Подожди, она пожарится, и ты сразу запоешь по-другому.

 

ЭПИЛОГ

Нина Петровна волновалась. Улыбалась напряженно, и тут же хмурилась, поправляя на Женьке футболку с крупной надписью маркером через всю грудь «Ястребиная бухта, дайвинг». Женька топтался, вежливо вырываясь.

— Ба, ну все уже. Ну, я пошел.

— А платочек? Женечка, будь хорошим мальчиком, понял? И слушайся дядю Фотия, когда скажет, то сразу домой.

— Меня Паша привезет, — сказал Женька, осторожно поглядывая на Фотия. Тот кивнул. Ждал, прислонясь к двери и держа в руке ключи от машины. Когда уселись в «Ниву» и выехали за ворота, Нина Петровна тихонько перекрестила пылящий след и, вздохнув, ушла в маленький дом. Все уехали на открытие Митиного бара в Низовое. А она вызвалась остаться на хозяйстве. Корпус уже опустел, номера были убраны и закрыты. В маленьком доме по настоянию Нины Петровны протапливалась печка, иногда к вечеру, чтоб Женечка не простудился. Но на пиратской веранде, по углам крыши которой заботливо торчали четыре спицы громоотводов, величаво надувался выбеленный ветрами и солнцем парус, его еще не свернули на зиму. Нику и Марьяну Пашка утащил утром, после возвращался, ругаясь, за женским шмотьем, как он выразился, и Нина Петровна отдала ему сумку с платьишками и туфельками. А Фотий весь день крутился по хозяйству, и к закату, забрав Женьку, поехал в поселок. Нина Петровна включила телевизор, сурово послушала страшные новости со всех концов бывшей необъятной, качая кудряшками, встала, выпятив круглый, как у дочери, подбородок. В прихожей надела камуфляжную куртку Фотия, подвернула длинные рукава, в которых тонули маленькие пухлые ручки. Вставая на цыпочки, подцепила с полки выгоревшую Пашкину бейсболку, с бледной надписью тем же маркером «Ястребинка». Нахлобучила на голову, и решительно отперла ящик тумбы, где в дальней углу притаилась ракетница. Пистолет не был заряжен, по настоянию самой Нины Петровны, потому что — Женечка. Да и сама она его боялась. Но сейчас вытащила, бережно протерла ветошкой рубчатую рукоять. И, держа в руке, направилась в залитый сонным предзакатным светом двор.

Стоя в центре хозяйства, Нина Петровна оглядела низкие сосенки, ползучие можжевельники, купы тугих оранжевых бархатцев и ажурные паутинки космеи, усыпанные цветными ромашками. Взошла на вытертый задницами туристов каменный трон и села, расправив плечи и положив пистолет на колени. Подозрительно поблескивая очками, оглядела упадающую к дому рыжую степь и плотной синевы тихое море внизу. Через два часа чай, с блинчиками. А потом можно и еще посторожить…

«Нива» послушно прыгала по узкой грунтовке, ведущей в степь, к шоссе. Женька помалкивал, сосредоточенно сложив пухлые губы, смотрел перед собой. Темные волосы были тщательно расчесаны, брючки выстираны и наглажены, шея покраснела от недавнего мытья и растирания полотенцем. Фотий мурлыкал что-то про себя, поглядывая искоса на серьезного пассажира. Совсем не похож пацан на Нику, видно, любила своего первого мужа, родила сына — копию его. Фотию стало немного грустно, и он сразу подумал о Пашке, тот растет и тоже становится близнецом отца, Ника смеется, путая их издалека. Получается, и Катерина любила Фотия очень сильно. А может быть дело тут совсем в другом.

…Печально, что мальчик дичится. Ну, зато Пашка ему свет в окне. Фотий снова искоса посмотрел на Женечку, а тот посмотрел на него — светло-карими, совсем Никиными глазами. И оба снова уставились на дорогу. Ну что делать, думал Фотий, не могу я с малышней, отвык. Да никогда и не возился, только вот с Пашкой. Но тот был совсем другой.

Отчаянный, открытый, к кому угодно сам подойдет. Никого не боялся и не стеснялся. А Женька скорее похож на самого Фотия, оба суровые такие мужики. Наверное, потому и не слишком у них получается общение, когда рядом нет Ники или Пашки. Эк все переплелось, Фотий чуть улыбнулся, поворачивая руль. Ника и Пашка спелись, как брат и сестра. Женька хвостом ходит за Пашкой. А он, Фотий, за ними всеми маячит. Как… как стена. Да разве же это плохо. Ну да, он вот такой. Вполне возможно, пройдет еще лет десять-двенадцать, и Женька вырастет таким. А не как ветрогон Пашка великолепный. Машина рыкнула, кашлянула и вдруг встала, резко бросив обоих к переднему стеклу.

— Ой, — испуганно сказал Женька и сразу покраснел, насупил темные бровки, сел за натянутым ремнем прямо, держа на коленях кулачки.

— Ух, — удивился Фотий. Надавил ногой, машина порычала и снова замолкла. Поворочал в замке ключ. Откинулся на спинку кресла и сказал сокрушенно:

— Похоже, застряли мы с тобой, брат Евгений.

— А Паша там ждет, — с упреком в голосе отозвался Женька, и добавил тихонько, — и мама тоже.

— Такая вот степная суровая жизнь, — Фотий выпрыгнул из машины, обойдя, похлопал по капоту, открыл его, и сунулся внутрь. Махнул рукой, мол, вылезай. Женька сполз с сиденья, оглядывая степь, раскинутую на три стороны вокруг машины, и с четвертой — полого уходящую вниз, к полумесяцу бухты. В сочном осеннем небе висели крестики ястребков, над самой водой тянулись рваные цепи из черных точек — бакланы возвращались с лова. И чайки бумажными клочками носились над песком.

— Не замерз? — Фотий подозвал Женьку, тот подошел, осторожно заглядывая в теплое железное нутро двигателя.

— Не. Бензин кончился, да?

— Хуже. Будем чиниться с тобой. Деловито ходя вокруг машины, Фотий вытащил кусок старого брезента, свалил его на руки мальчику.

— Расстели на траве, где ровно. Вынул увесистую коробку с инструментами, дождался, когда Женька, пыхтя и ползая на корточках, разгладит брезентовый лоскут, вручил ему:

— Держи и подавай, что скажу. И нырнул под капот, двигая загорелыми локтями.

— Отвертку, с краю которая. Угу, эту. Теперь — ключ, покажи, нет, другой, побольше. Руку подставь. Держи болты. Не растеряй, ладно? Гремя и лязгая, вытащил из нутра большую железную штуковину, вымазанную жирным черным маслом. Поднял и, охнув, согнулся, опуская к ногам.

— Ах, чертова спина. Женька суетливо поставил в пыль коробку, ссыпал с ладошки в карман штанов болты и протянул руки. Фотий с честным лицом сунул ему край железяки.

— Туда ее, несем, на брезент. Вдвоем свалили и выпрямились, оглядывая измазанные черной смазкой животы футболок. Женька оттянул подол, пытаясь соскрести черное пятно. Фотий мрачно сказал:

— Бабушка Нина нам даст чертей, да? Женька недоверчиво посмотрел на печального высоченного Фотия с пятном на щеке и фыркнул. Смеясь, сели на брезент и, получив от Фотия тряпку, щедро смоченную бензином, Женька принялся отчищать железяку, время от времени вытирая щеки рукой. Фотий сосредоточено ковырял другую железку. Солнце, нащупывая лучами облака помягче, прилегло, и стало медленно проваливаться в них, выглядывая в дырки и щели краснеющим глазом. Кузнечики пели все тише, уступая место сверчкам. И над головами, мечась из стороны в сторону, залетали остренькими уголками летучие мыши.

— Темнеет, — озабоченно сказал Фотий, — ты как, не устал?

— Не, — Женька вытер нос, украсив лицо еще одним черным потеком.

— Хорошо справился. Хватит. Вот тебе рэмбо-нож, видишь там сухой куст? Наруби тонких веток, только пальцы не отрежь себе.

— Я маленький, что ли, — обиделся Женька и, косолапя, пошел к кусту, с уважением неся нож перед собой. Фотий унес вычищенную железку и воткнул ее на место. Выпрямляясь, задумчиво отер лоб, оставив на лице черную полосу. Ступил на траву и, не торопясь, сложил инструменты, свернул брезент и все запихал в багажник. Прислонился к машине и стал ждать. Через несколько минут Женька вернулся, важно таща охапочку веток, и сверкая зубчатым лезвием ножа в руке.

— А зачем, дядя Фотий?

— Ну… ты костер умеешь разводить? В степи?

— Я только за домом пробовал. С пацанами. И нас погнал дед Витя, палкой. А еще из спичек, в раковине.

— Дом не поджег?

— Маленький я, что ли? Там же вода, сразу если.

— Вот тебе спички, вот дрова. Давай начинай. А я сейчас… Он сел на сиденье и пока Женька шебуршился на обочине, складывая ветки и чиркая спичками, достал из бардачка пакет. Вытащил сверток с куском сала, зажатого толстыми ломтями хлеба. Вернулся к мальчику и, вставая на коленки, помог ему раздуть маленькое пламя. Вдвоем сели на копешки сухой травы, торчащей на удобных кочках. И Женька, важно принимая от Фотия кубики сала, протыкал их тонкой веткой и совал в скачущие языки пламени. Огонь освещал два перемазанных лица — мужское и детское, жующие челюсти, темные от подступившей ночи глаза. Поглядев на часы, Фотий сказал, закусывая сало хлебом и передавая краюшку мальчику:

— Нормально успеваем. Через полчаса там торжественно музыку заведут. А тут и мы как раз.

— Как раз! — согласился Женька и вытер рот грязным подолом футболки, — точно, как раз. Осмотрел измазанные локти, подол в пятнах, цыкнул сокрушенно.

— Мама заругает.

— Не, — возразил Фотий, — твоя мама самая умная. Не будет ругать.

— Ну-у-у, я не знаю, — не согласился Женька и замолчал, глядя в маленький костер.

— Пить хочешь? У нас есть чай в термосе. Остыл уже, правда.

— Я люблю, когда остыл.

— Отлично. Не торопясь, напились остывшего сладкого чаю и сели в машину.

Женька напряженно дождался, когда мотор заработает, и победно засмеялся, сверкая зубами и размазывая рукой по щеке масло.

Посмотрел на испачканное лицо Фотия и засмеялся еще сильнее.

— Чего, — обиделся тот, вытирая скулу грязной рукой.

— Да точно, мама заругает! И тебя, дядя Фотий, тоже. Там же праздник. А мы как поросяты.

— Спорим, что нет? Нива плавно шла по шоссе, шуршала шинами, мерно рыча мотором.

— На что?

— Ну-у, если не заругает, ты проиграл. Встанешь на стол и прочитаешь стишок. Про новый год.

— А ты? Если проиграл? А! Я знаю! Ты песню споешь, да?

— Только я на стол не полезу, брат Женька, а то потолок пробью. Фотий протянул большую ладонь, и Женька, хохоча, шлепнул ее своей ладошкой.

В просторном зале с каменным плитчатым полом и парусиновым низким потолком светили гирлянды цветных фонариков, провисая, спускались над каждым столом. На столиках красовались вазочки со степными цветами. Из темного двора наплывал щекочущий запах шашлыка и раскаленных углей, слышался оттуда азартный голос Пашки и солидный баритон Мити. За круглой стойкой, неистово сверкающей гранеными зеркальными полками, торчала стриженая голова Ваграма. В белоснежной хрустящей рубашке с короткими крыльями рукавов над худыми руками, он старательно вертел высокий фужер, водружая на краешек ломтик лимона.

— А я ей и говорю, Тина, да что ты такое говоришь, ну мало ли что он там сказал, а ты ему как раз и скажи, то, что раньше говорила, — вещала Василина, наваливаясь на стол маленькой грудью, — Куся, ты меня не слушаешь совсем!

— Я слушаю, — откликнулась Ника и снова посмотрела на часы, — да где же их черти носят?

— Ох, не могу я на это смотреть, — Марьяна встала и пошла к стойке. Отодвинула Ваграма от фужера и ловко закончила украшать коктейль, что-то неслышно рассказывая и показывая рукой на трубочки и бумажные зонтички. Ваграм впивал, в такт ее словам кивая головой и пылая большими ушами.

— Кусинька, да не волнуйся так! Ты, прям, Нина Петровна сейчас!

Фотий твой взрослый уже мальчик, никуда он Женьку не потеряет! К шашлыку успеют. Она подъехала со стулом поближе к Нике и вместе они стали смотреть, как Марьяна идет обратно, обходя столики с редко сидящими за ними гостями. Народу было немного, поселок уже опустел. Но Митя расклеил яркие приглашения, в которых пообещал каждому бесплатный напиток и порцию фирменного салата, и потому в бар подтянулись не только отдыхающие, но и аборигены. Сидели тут Алена Дамочка с тетей Валей, чинно топыря локти и сверкая дутыми золотыми серьгами. За столиком в углу примостился Петрович, он уже договорился с Митей о том, что будет приносить на кухню свежую рыбу, и потому сидел важно, как свой человек, держал корявыми пальцами сигарету с золотым ободком из подаренной пачки. Сдвинув два стола, гомонили ребята с хихикающими барышнями. Все как на подбор в белых рубахах, пузырями заправленных под ремешки наглаженных брюк. Девы сверкали люрексом и пламенели щеками.

— Жаль, Тинка не приехала, — задумчиво сказала Ника, и снова посмотрела на часы.

— Вот я и говорю, — вдохновилась Васька, — она мне, как сказала, что у них эта туристическая поездка, с этим, как его, ее, Сергеевым, ее ценским.

— Новиковым, — поправила Ника, — прибоем.

— А я что говорю!

— Васинька, ты что-то все говоришь, только про говоришь. А что говоришь, я и не пойму.

— Я говорю, пора уже шашлык есть, — подтвердила Василина, — а твои мужики где-то застряли. Марьяна, смотри, какая вся красивая! Мне бы такую попу маленькую. Митя бы меня залюбил еще больше. Марьяна подошла, слегка краснея и хмурясь, стесняясь двух пар глаз, уставленных на нее. Поправила на плече тонкую лямочку вечернего платья, одного из Никиных, привезенных Ниной Петровной.

Платье было темно-вишневое, немного тревожного оттенка, очень простое, мягко падало к тонким щиколоткам. И Ника, заставив ее нарядиться, ахнула, поворачивая девочку перед высоким старым зеркалом.

— А я думаю, ну что оно у меня лежало и лежало в шкафу, а оно тебя, значит, ждало! И обе рассмеялись, когда из коридора сунулась в спальню лохматая Пашкина голова:

— Ну, вы тут, э… — и уставился, раскрывая серые глаза, — ух, ни-фи-га себе!

На самой Нике было ее любимое, цвета морской бирюзы, с высоким разрезом, открывающим ногу до самого бедра. Она уже и так посидела, и эдак, предвкушая, сейчас возникнет в распахнутой двери Фотий и глаза его раскроются так же, как Пашкины. И увидит, наконец, жена у него — обольстительная. Но перед тем как выйти в зал, они втроем уже наработались на кухне, и Ника устала сидеть обольстительно, повисла на стуле, скинув туфельки и поджав одну ногу под себя. Пашкин голос стал громче, мелькнула длинная фигура, таща на плече какой-то кабель. Следом торопился Митя, волоча прижатый к животу прожектор. Кивнул девочкам большой головой:

— Через десять минут врубим на полную! И — танцы! Ника нашарила ногой туфли и встала, вздыхая.

— Я выйду, посмотрю, вдруг едут. Ну что за мужики, вечно с ними.

— И взглядом, прям, поможешь им ехать быстрее, — резонно возразила Василина, трогая тонкой рукой завитые пряди, заколотые в античную прическу. Ника пожала плечами и, показав жестом, мол, сидите, я скоро, двинулась через зал, улыбаясь и кивая знакомым. Ей стало что-то беспокойно. Ваграм за стойкой проводил ее восхищенным взглядом, держась смуглыми пальцами за новый фужер. Она уже подходила к двери, когда за спиной грянула музыка, замигали цветные огни, народ, смеясь, загомонил, двигая стульями. И перед Никой из темноты, овеянные ароматами шашлыка и морского вечернего бриза возникли две фигуры — большая и маленькая. Фотий держал Женьку за руку, и оба настороженно и почему-то выжидательно улыбались. Ника от неожиданности споткнулась, быстро подошла, внимательно глядя на два перемазанных лица, перевела взгляд на футболку с надписью, еще днем вполне белоснежную. Осмотрела мужнину рубашку в черных, видимых даже в мигающем свете пятнах.

— Фу! Я уже собралась бежать в Ястребинку, пешком. Где вас черти носили, мальчики? Я ужасно сердита!

— Ругает! — удовлетворенно сообщил Женька и задрал лицо к Фотию, — ну?

— Не, — возразил тот, — она ж не за то ругает! Проиграл ты, брат Евгений.

— Я? Неправда! Ты слушай, она щас еще будет!

— Я что-то не поняла? — Ника нахмурилась, глядя на радостные физиономии, — это вы меня тут обсуждаете, хором?

— Ругает! — засмеялся Женька, — мам, мы сломались! И еще мы чинились, а я делал костер. А еще мы ели сало, и жарили. Сперва жарили, а потом ели. И чай. Музыка за спиной радостно гремела, мигали фонари и смеялись люди.

Ника вклинилась между мужчинами, взяла в одну руку большую ладонь Фотия, в другую — маленькую женькину, и потащила обоих во двор.

— Тут у Мити в домике ванна, пошли скорее, умоетесь. А ругать я вас буду потом, дома. Нефиг ребятам портить праздник. Через пятнадцать минут умытые и почищенные, они сидели за столиком и ели шашлык. Женька в десятый раз пересказал про чай и про сало, Фотий важно кивал. И когда через полчаса мальчик закунял головой, тараща слипающиеся глаза, сам увел его в маленький дом, а Ника осталась сидеть. Слушала, как удаляясь в шум, детский голос о чем-то важном говорит, и ему отвечает серьезный мужской. Василина, поправляя волосы, церемонно встала, когда Митя, шаркнув и улыбаясь во весь рот, пригласил ее танцевать. И поплыла, откидываясь в его руках и отчаянно красуясь белым платьем в античном стиле, перевязанном под грудью витыми шнурками. Ника уперла локти в стол и зевнула, с удовольствием рассматривая негустую толпу танцующих. Жалко, что нет Тинки, и хорошо бы тут была еще тетка Иванна с ее тявкающей Галатеей. А еще сидела бы тут Людмила из Николаевки, Тимоха со своей счастливо найденной Ленкой, и могучая Элеонора Пална. Пусть бы шебутной Гонза махал шампуром и рассказывал о дальних странах… Но, наверное, так не бывает, чтоб собрались все-все и сразу. И, наверное, этого и не нужно. Они все равно с ней, и уже никуда не денутся. Марьяна тихонько отпивала из длинного бокала ликер, разминала в пальцах веточку мяты, поднося к точеному носу. И вдруг толкнула Нику локтем.

— Посмотри. Там, у стойки. Та открыла затуманенные усталостью глаза.

Ярко освещенные белым светом, отраженным десятками зеркальных граней, на высоких табуретах, по сторонам от черной головы Ваграма, сидели отец и сын. Оба в серых штанах с карманами и черных футболках с короткими рукавами, открывающими круглые бицепсы. Пашка с лохматой светлой башкой, на которой отросшие волосы торчали в разные стороны, не желая ложиться ровно. И Фотий, с коротким ежиком пепельных, добела выгоревших за лето волос. Увидев, что обе глядят на них, Пашка оскалился и что-то сказал отцу вполголоса. Тот улыбнулся. Ника заинтересованно смотрела, касаясь голым плечом плеча Марьяны. И вдруг оба выпрямились, одинаково ставя ногу на приступку высокого табурета, медленно подняли руки с одинаковыми коктейлями, и манерно отсалютовав, опрокинули в себя яркую жидкость. В так музыке выхлебали, и одинаковым жестом сунув стаканы на стойку, одинаково ухмыльнулись, каждый — своей женщине. Ника заулыбалась неудержимо. Смеясь и щуря глаза, в которых опять подозрительно защекотало, обхватила рукой плечо Марьяны.

— Марьяша, — сказала в смуглое ухо прерывающимся голосом, — да не реви, а то я сейчас тоже. Опять.

Тихий октябрь укладывался спать, сонно шевеля морскую воду, бросая в мягкий воздух суетливых летучих мышей, и слушал, как под парусиновой крышей музыка перемешивается со смехом и разговорами.

Все, как всегда, думал октябрь — водой, глубоким ночным небом, запахами осенних трав… Все, как всегда — идет и идет. И это — хорошо.