Жаркие летние ночи делают поселки на побережье похожими на цветные пульсирующие сердца. А если оторваться от земли и взлететь в наполненную звездами и запахами трав небесную высоту, оттуда покажется — лежит в черном пространстве дышащая светом гроздь винограда — купно собраны яркие огни в сердцевине и к краям — все более редкие. Маленькие. Там, в середине — центральная улица, вдоль которой самые нарядные дома. На разбитую грунтовку выходят распахнутые входы в ресторанчики и бары, увешанные фонариками. В них свет будет гореть почти до утра, равнодушно следя за танцами, шумными разговорами, иногда вспыхивающими мгновенно драками. От ярких пятен света отделяются точки, покачиваясь, ерзают по темному песку, под смех и говор уводя ночных купальщиков к невидимой воде. Дальше, к самым краям поселка, где дома и дворы попроще — в окнах свет не горит, разве что под виноградными листьями светит круглая лампочка, пронизывая зелень желтизной. Под ней стол, накрытый клеенкой, чайник и разнокалиберные тарелки. Дети спят за черными окнами или бегают по улице, время от времени выскакивая на свет и дурачась, убегают обратно. Взрослые сидят под электрическим виноградным куполом, чувствуя, как горит напеченная солнцем кожа, пьют вино из кружек и стаканов, разговаривают. Правда, за пару-тройку последних лет очертания электрической грозди стали более прихотливыми. Крепкие хозяева возводят отельчик на границе поселка и степи, с обязательным садом камней перед верандами, благо камней тут много, и поливать их не надо. И он загорается так же ярко, как сердцевина села. Будто крупные ягоды оторвались и откатились. А за краями поселка уже царит совершенная кромешная космическая темнота. Так кажется, если выйти за пределы света. Но если уйти дальше, и медленно, чтоб не споткнуться, погрузиться в пахнущий полынью космос, наполненный мерным плеском моря, то можно шагнуть в другие пределы. Где даже если еще не взошла луна, светят звезды. А многие горожане и не подозревают, что звездного света вполне хватает, чтобы видеть изрезанные временем скалы, рощицу дикой маслинки с посеребренными листьями, а то — черную пасть степного оврага. Тут редкие человеческие огни, отбившиеся от своих, не убивают ночной свет. Где-то, водя длинными спицами лучей, едет машина. А там — красная звездочка рыбацкого костра. — Вплетены в ночь, рядом со звездами и бледным, сильным светом проснувшейся луны, которая плашмя кладет серебро на плоскую сонную воду.

Человек с маленьким фонарем шел привычной тропой, вернее, ее не было — тропы, просто, ходя одним и тем же маршрутом, он уже знал, где лежит заросший травой камень, а где нужно ступить вбок, чтоб не провалиться в расщелину, выжаренную августовским зноем. Фонарик лежал в кармане потертых штанов. Человек держал карман незастегнутым, но иногда за все свое ночное путешествие, ни разу и не доставал его. Ему хватало рассеянного света звезд, бледного света луны, запахов тайной подземной воды и трав, что росли в каждом месте свои. Сначала он поднимался в степь, которая от скал, ограничивающих обрыв, плавно уходила вверх, к плоскости, вспученной древними курганами и изрытой смягченными временем бомбовыми воронками. Там, сворачивая направо, шел через темное поле сильно пахнущей полыни, в котором торчали высокие стебли коровяка и конского щавеля. Море шумело по правую руку, далекое, но видимое ярко и сильно, будто внизу настелили широчайший лист чуть смятой фольги. И когда фольгу в середине склона перекрывала геометрическая плоская тень, человек останавливался. Чутко поводя носом, держа глазами направление (так чтоб поникший куст маслинки перекрывал яркий дальний свет на краю поселка), делал еще несколько шагов, нагибался, хватаясь руками за тугие стебли степной порыжевшей осоки. И спускался в тайный овражек, совсем крошечный, узкий, но глубиной до плеч. Там, рядом с круглым камнем, похожим на макушку черепа, торчащую из сырой глины, в неровной нише лежала лопата, с лезвием, увязанным полиэтиленом. Опершись спиной на глинистую стеночку, человек разворачивал лопату (она была небольшая, и остро сверкала наточенным краем), протискивался по овражку вперед и находил в стене вырытое ответвление — канаву шириной в метр и глубиной сперва тоже ему по плечи, но так как рыть нужно было вниз, к морю, то глубина постепенно уменьшалась. И сейчас, когда локти не стукались о глинистые стенки овражка, ширина канавы тоже поуменьшилась. Вытаскивая из сырой глины обутые в крепко шнурованные ботинки ноги, человек нагнулся и вонзил лопату в глину, выворачивая пласт дерна с сухой травой. Аккуратно отбросил в сторону. Работал спокойно и не торопясь. Через час-полтора обычно садился на край канавы, нашаривая в кармане, вынимал шоколадный батончик, съедал, неторопливо жуя и оглядывая черную полосу выкопанного. Скомкав, прятал бумажку в карман. И снова приступал к работе. Иногда, стоя наверху, доставал фонарик и прикрывая рукой маленький свет, обшаривал им сделанную работу. Принюхивался к запаху свежей воды. Луна, почти полная, плыла над головой, поднимаясь, делалась маленькой и совсем белой. Поработав часа три, человек вылезал из канавы, расправляя уставшие плечи.

Этой ночью небо было совсем чистым и звезды висели низко, касаясь ресниц мохнатыми острыми лучиками. В кармане шуршала скомканная фольга от батончика. Человек вынул фонарик, посветил. Узкая черная протока вела вниз и уже почти соединилась с глубокой извилистой трещиной — такие раскалывали степную глину в особенно знойное лето.

И оставались угрожающими шрамами надолго. Осенние дожди не сумеют залечить трещину, для этого она слишком глубока. И некоторые из них, напитавшись небесной водой, раздадутся вширь, начнут размывать собственные края, превращаясь в степной овраг, по которому, полоща в мутной воде свисающие корни маслинок и дрока, глина поползет к песку, вываливаясь на него жирными желтоватыми языками. А еще через год, а может и раньше, изливаясь из оврага, глинистая вода достигнет воды морской, и всякий раз во время дождей в прозрачной зелени будет расплываться рыжее пятно. Аккуратно двигаясь по-над свежевырытой канавой, человек в нескольких местах забросал ее ветками, срезанными с кустов дерезы, чтоб линия стала пунктирной и скрытой от не ищущего глаза. Лопатой разбил и разбросал вынутую при рытье землю. Знал — к полудню солнце высушит глину, она станет почти незаметной, сравнявшись цветом с пересохшей травой. Да и некому тут разглядывать, дорога проходит стороной, и даже пастушьих тропинок нет. Спустился в овражек, укутав лопату, сунул ее в нишу. И вылез, осматриваясь. До рассвета еще часа три, со стороны поселка уже не слышна музыка, только изредка доносятся крики ночных купальщиков.

Внизу на далеком песке тоже сегодня тишина. Уходя от запаха пресной воды, шел обратно, и море лежало уже по левую руку, внизу. Тревожный запах полыни сменял тающий, но сильный запах чабреца. Человек шел, не оглядываясь, привычно обходя трещины и ямки. И не видел, как далеко позади, из-за кружевного куста шиповника выступила черная фигура с треугольной головой в темном капюшоне. Неподвижно стояла, пока маленький движущийся силуэт не затерялся на фоне темнеющих трав и тусклого сверкания ночного моря.

Потом повернулась и медленно прошла над оврагом, тщательно осматривая забросанную ветками длинную канаву.

На дальнем краю Низового, в откатившейся от грозди ягоде электрического света вяло кипела обычная ночная жизнь в доме Беляша.

В нескольких номерах пили гости — полезные и — свои. На берегу, рядом с небольшим пирсом, под фонарем в жестяном колпаке сидели и лежали хмельные люди, нашаривая рукой бутылки, пили и громко разговаривали, ухмыляясь женским визгам в воде. Иногда кто-то вставал, и, стаскивая на ходу штаны или шорты, убредал к воде, ловя мокрое голое тело, валил на песок, хохоча и отмахиваясь от возмущенно-кокетливых воплей. За перевернутой лодкой кто-то натужно блевал, хыкая и матерясь. В подвале, где царила огромная постель, с набросанными на нее смятыми простынями, Ласочка ругалась с Беляшом. Она была трезва и очень зла. Сидела по своей привычке поперек кресла, закинув на пухлый подлокотник длинные ноги, такие же белые, как зимой. И вертя в руках пустой хрустальный бокал, бросала в сторону своего мужчины злые слова. Но Беляш не обращал внимания. Повалившись на постель, сонно хлопал глазами в исчерченный трещинами потолок, гладил рукой живот, натекающий на цветастые шорты. Закрывал глаза и всхрапывал, засыпая.

— С-скотина, — сказала Ласочка и, размахнувшись, швырнула бокал в стенку. Яркий электрический свет равнодушно проследил стремительный разлет осколков. Один вернулся, запутавшись в белых прядях на виске, и Ласочка с испуганной злостью запоздало прикрыла глаза рукой. Беляш захрапел и икнул, поворачиваясь набок. Соскочив с кресла, Ласочка заходила по комнате, обходя неровно расставленные кресла и телевизор, в котором мелькали беззвучные видеоклипы. Какая тоска! Остановилась между раскинутых ног Беляша, обутых в домашние пластиковые тапки и, кусая губу, подняла ногу, примериваясь. Вот дать бы с размаху, чтоб забулькал и подскочил! Но ведь проснется и — убьет. Обошла спящего и села рядом, задумавшись. Что она тут делает? В этой жопе мира, откуда на машине два часа до ближайшего городишка, и даже до несчастного Симфа еще полтора пилить. Время идет и ей уже двадцать семь. И это все, чего добилась? Баба заштатного бандюка, который даже в несчастной курортной селухе не сумел наладить своего дела! Она брезгливо оглядела одутловатое лицо в россыпи веснушек, толстые мокрые губы и тяжелые веки со светлыми короткими ресницами.

Рыжие волосы, рассыпавшись на пробор, свалились по обе стороны широкого бледного лба. А ведь был совсем даже неплох. Сильный, с большими руками. В глазах — как у пещерного медведя, такое вот, как ей нравилось — кажется, сейчас схватит, и унесет, а заорешь, заткнет рот затрещиной. Или собственным членом. В низу живота знакомо защекотало, и она отодвинулась, сердито отворачиваясь. Было, да прошло. Да и плебей он. У таких умишка не хватает понять, где игры, а где жизнь. На том она и прокололась. Кто же виноват, что ее тело заточено под жесткие игры. Игры! А этот козлина, когда она решила поиграть по-настоящему, решил, что она и в жизни такая.

— Игры, мудак, ты понял? — вполголоса сказала спящему, слушая, как наверху истерически захохотала женщина, — игры. Когда-то ей показалось, что Токай понимает. Умный, красивый, и очень внимательный. Она сама его нашла и стала охотиться, уверенная в том, что не денется, никуда. Как никто не девался. Садилась в ресторане за соседний столик, ловила оценивающий взгляд, мимолетно улыбаясь. Танцевала, упорно глядя на него через плечо партнера. И как всегда — все случилось быстро. В постели они разговаривали. Это было приятно, лежать рядом, курить, смеяться тому, как он недоволен, сам не курит и даже не пьет спиртного — спортсмен. И говорить.

Рассказывать всякие, казалось, давно забытые мелочи, о себе. И снова влюбляться в свое прекрасное тело, через слова. Будто в руку берешь и поворачиваешь, разглядывая. Да, он ее крепко зацепил именно этим.

Хотя и любовник прекрасный. Но сколько их было — прекрасных. А тут, с медленными разговорами. О ней, о Ласочке. Уже потом поняла — о себе не говорил, только слушал. Ему она рассказала про мандарин. Потому что никто больше не понял бы. А он понял. Кивнул. И взял ее еще раз, так… умело взял, и она вся растеклась под ним, кайфуя от того, что он ее знает. Хотя другой бы пожал плечами, такая мелочь — мандарин. Двенадцать лет. Рынок.

Мандарин.

Ласочка снова бухнулась в кресло. Можно, конечно, пойти наверх.

Беляш велел шестеркам, чтоб не пускали ее к гостям, это после того, как их таскали в ментовку, и он обвинил ее в том, что втянула его в эти дела. Так и сказал — она втянула, вот сволочь. Так что теперь сидеть где-то в ресторанчике, повелевая слюнявыми новыми делягами, ей запрещено. Но там, наверху, ночь, можно просто уйти босиком по песку, закадрить какого-нибудь романтика, и трахнуться с ним в кустах. Она поморщилась. Потом он станет слюнявить ее пьяными поцелуями, признаваться в любви. Рассказывать о том, как херово живут с женой, и какая у него лапочка-дочка. А она расскажет ему про мандарин. Она скинула босоножки на пол и подняла вверх стройную ногу, оглаживая бедро ладонями. Расстегнула короткую вельветовую юбочку, щелкая кнопками. Приподнявшись, стянула голубую майку. И снова легла, свешивая с подлокотника волосы до самого пола. Одну ногу положила на спинку кресла. Надо бы стащить и трусики. Но лень вставать. Оттянула резинку и положила пальцы на чуть покалывающую кожу. Закрыла глаза. В иностранных киношках вспомнила бы, как в розовом детстве ее изнасиловал собственный папаша. Или запирал сосед, пока родители вкалывали в поте лица. Делал с ней всякие гадости. А на самом деле не было ничего. Ей после даже было интересно, а вдруг забыла? Вдруг надо пойти к психологу, и он выкопает из подсознания тайные воспоминания. Но знала — нечего там копать. С детских фотографий смотрела на Ласочку девочка Олеся — белобрысая, бледная и некрасивая, как прозрачный лягушонок. В любом месте: в школе, в пионерлагере, в турпоездке на каникулах, находились те, кто был красивее, ярче, уродливее, смешнее. И она среди всех была самая никакая. Всегда. Такая никакая, что даже имя ее всегда путали. Оксана, ой, Лариса… Как тебя, а, Олеся. И после опять — Оксана, иди сюда! Это когда не забывали позвать. Она привыкла, белобрысая девочка с тощими косичками — если не идти самой следом за всеми, никто не оглянется и не заметит, что она отстала. А потом пришли тринадцать лет. Тоненькая, как спичка, она проходила через полутемную комнату, в другой, положив локти на плюшевую скатерть и вздев на нос очки, отец читал газету, как вдруг в зеркале, старом, бабкином, вместе с ней прошел еще кто-то. Кто-то очень красивый, с волной блестящих волос по спине, с изгибом маленькой попы под худенькой спиной с острыми лопатками. Она замерла. И вернулась обратно. Встала перед зеркалом, глядя в тайную глубину. И раскрывая огромные серые глаза, облизала острым языком бледно-розовые губы. Села на облезлый пуфик, нашаривая щетку, которой мать каждый вечер причесывала крутые синтетические кудри парика. И проводя по волне гладких волос, с падающим в низ живота сердцем поняла — она получила подарок. Просто так, ниоткуда. И ни за что. Но — огромный.

В школе она подошла к девочке из восьмого класса, к новенькой, яркой и красивой, на которую сбегались смотреть мальчишки, перешептываясь. Сказала, беря ее под руку и прижимаясь маленькой новой грудью:

— Привет! Меня зовут Ласочка. Хочешь, я тебе все покажу? С тех пор они везде ходили вместе, провожаемые влюбленными взглядами мальчишек. И Кристина, стреляя влажными глазами по сторонам, с удовольствием рассказывала подружке, сколько мальчиков было у нее в старой школе. Мальчики! Мальчишки… Нашла чем хвалиться рослая Кристина с блестящей кожей, которую она на скулах тщательно припудривала копеечной пудрой! Они шли через шумный базар, и Ласочка была в обтягивающих брючках и короткой курточке до талии. На лбу — трикотажная повязка, синяя, чтоб поверх нее волосы казались еще белее, а глаза светились.

Болтали, смеясь, стреляли глазами по сторонам.

— Дэвушки! — кричали чернявые продавцы, потирая озябшие руки, — ай! Какие дэвушки!

А перед ними на коричневых подносах горами высились блестящие камушки каштанов и атласные шарики мандаринок. И Ласочка, проплывая мимо, зацепила тонкими пальцами самый верхний — нестерпимо оранжевый, подняла над головой, показывая всем. И пошла, виляя обтянутой брючками попкой. А продавец позади восхищенно цокал языком. И навстречу ей тянулись руки с оранжевыми мандаринками, коричневыми каштанами и розово-замурзанными гранатами.

— Ай, дэвушка! — окликали гортанные голоса, — возьми, а? Красивая какая дэвушка…

— Ты что! — хихикая, дергала ее за руку Кристина, и растерянно подставляла ладонь, в которую Ласочка сваливала добычу. Придя домой, Ласочка съела три мандарина, а первый оставила — положила в сервант в хрустальную вазочку. Услышала, как отец, покашливая, ушел за пивом, щелкнул замок на входной двери. А мать была на работе. Подперла дверь в комнату стулом. И раздевшись совсем, села перед зеркалом, внимательно оглядывая подарок. Узкие хрупкие плечики, тонкую высокую шею, точеный подбородок, высокие скулы. Короткий и прямой носик. Густые золотисто-коричневые ресницы над большими серыми глазами. Провела пальцами по маленьким грудям, трогая розовые соски. И, жмурясь от восхищения, встала, чтоб лучше видеть, как плавно круглятся под арочкой ребер мышцы вокруг маленького пупка.

Проводя руками по бедрам, повернулась и сказала отражению:

— Ах-ре-неть… С того дня она заботилась о новом красивом теле, лучше, чем мать о своем дурацком каштановом паричке. Кожа должна быть ухоженной и чистой, подмышки гладкими, пальчики на узких ступнях мягкими от крема, с жемчужными аккуратно подстриженными ноготками. И пусть Кристина, пудря жирный нос, радуется влюбленным в ее потное тело мальчишкам, Ласочка знала — такими подарками не разбрасываются. Первым был сосед с третьего этажа. Просто так, чтоб проверить, сумеет ли она. Никакой дядька, да и старый, женатый, ходил мимо с пузатым портфельчиком, вежливо здоровался. Ласочка дождалась, когда выйдет, в пижамных полосатых штанах под уличной курткой, выносить мусор, выскочила на площадку, натолкнулась на него с разбега, уронила портфель. И все еще прижимаясь к куртке грудью, сказала, улыбаясь в растерянное лицо:

— Ой… После стояла, глядя сверху на его редкие волосы, когда встав на колени, собирал рассыпавшиеся карандаши, взяла поданный портфель и, не отпуская его горячей руки, прошептала:

— Спасибо… Он стал избегать ее. А она наоборот, попадалась ему на глаза, здоровалась, окликала. Спрашивала который час, вертя на запястье часики. И наконец, пришла к нему, когда в глазок увидела — жена повела дочку в садик. Встала у двери, нажимая кнопку звонка, вошла, говоря о каких-то уже забытых мелочах. Он понял, что все слова — предлог. Топчась в прихожей, сдавленно говорил:

— Олеся. Вы идите, идите домой, Олеся. Пожалуйста! Ей было почти четырнадцать, и он прятал руки за спину и это свое «пожалуйста» почти прокричал, будто умолял ее. Опустив руки, она распахнула глаза. Подошла вплотную.

— Вы меня гоните?.. Он молчал, и Ласочка медленно взялась за круглую дверную ручку. И тут он раскрыл руки и обнял ее, притиснул к себе, с каким-то стоном.

Ах, как жарко она позволила ему себя целовать, а он еле стоял, вцепившись в нее. Бедный задохлый старпер. Когда острота прошла, и ей надоело, Ласочка освободилась и открыла дверь, ступая в коридор

— Олеся, — шептал он быстро, не отпуская ее руки, — Олесенька, девочка, когда, где? Я… я…

Она улыбнулась и ушла домой. Упала на кровать, слушая, как гулко колотится сердце. С тех пор она ни разу не подошла к нему. Светленько улыбаясь, здоровалась издалека, глядя, как растерянное лицо покрывается багровым румянцем, а жена с недоумением подхватывает его локоть — споткнулся на ровном месте. Валяясь на кровати, смотрела в потолок, — когда была в их квартире, увидела — их спальня над ней.

Представляла, как он лежит, в своей дурацкой пижаме, как жена прижимается к нему. А потом, наверное, он стягивает свои полосатые штаны. И думает о ней, о Ласочке. Это тоже было остро. И после, когда сверху все чаще слышался шум ссор, она улыбалась, откидывала одеяло и, держа руку на лобке, прислушивалась, придумывая за них слова. Она жила, ходила в школу, и мальчики, да, конечно у нее были мальчики. Сосед стал курить. Выходил для этого на площадку, она слышала, как он топчется там и гремит жестянкой. Потому забегала на цыпочках, чтоб не спустился говорить с ней. Или наоборот, громко щебетала, ведя под руку Кристину. Самого красивого мальчика, десятиклассника Сережу Табачникова приводила в подъезд, и они часами сидели на подоконнике, целовались.

Наконец, ей повезло — сосед поднимался, и увидел, под тусклой лампочкой — она между сережиных расставленных колен, и его рука в вырезе кофточки. Поздоровалась серебристым голоском:

— Добрый вечер, Петр Николаевич. Когда ей стукнуло пятнадцать, сосед уже не просыхал, домой приходил, покачиваясь, и долго беседовал во дворе с кошками. Это был тот самый — первый мандарин. Самый яркий, большой и вкусный.

Макс Токай это понял. Как понял и то, чего хочет ее тело, которое жило будто само по себе. Как здорово им было вместе! Несколько месяцев ослепительно острых ощущений. Встречались внезапно, и он мог бросить какую-нибудь растерянную кошелку с дрожащими от обиды губами, Ласочка падала на переднее сиденье, с откупоренной бутылкой шампанского. Ехали, куда хотели. Трахались, где хотели. Дурачились и дурачили всех вокруг. Однажды он повез обеих — свою новую телку, которую обхаживал с кабаке, и Ласочку, представив ее своей сестричкой. Всю дорогу до гостиницы она называла его братишкой, чокалась с телочкой, хвалила брата. А в номере на глазах у нее разделись и трахнулись. После утешили и трахнули дуру вместе. Ему нравилось, что Ласочка не глупа, что язык у нее не только умелый, но и отлично подвешен. Хохотал, слушая ее рассказы о мужчинах. Однажды поссорились, очень сильно. И он ударил ее, так что разбил губу о зубы. И костяшки пальцев разбил себе. Она упала на колени, глядя на него снизу. Отнимая руку от рта, — он слизывал кровь с рассеченной кожи, увидел ее глаза на обморочном от восторга лице. И сказал:

— Ого… И это был второй мандарин Ласочки. Все стало еще лучше, еще ярче и сочнее. Появлялись мужчины, безобразно грубые, мерзкие, и это было — остро. Голый Токай валялся в кресле, это у него переняла она позу — поперек, с ногой, закинутой на спинку. Прекрасный, как греческий бог. Подбадривал, наблюдая и комментируя, говорил, что и как надо сделать с этой сукой. И под его взглядом, от его ленивых и нарочито равнодушных слов, она загоралась и пылала, не остывая. Так он привел и Беляша. Тот был хорош, пил и тогда много, но мощный организм еще держался. Она трахала их обоих, так нравилось ей думать. И Токай подсказывал, чем должен заниматься Сека Беляш. Сволочь, хитрая сволочь Токай, это его идея, с фотками и шантажом. Но вышло все так, будто Ласочка придумала сама и уговорила быдлугана. И ладно бы, все шло вполне нормально. Пока не появилась эта мелкая чернявая сучка.

Беляш дернулся на кровати, зашарил рукой и открыл глаза. Сглотнул, поднимая тяжелую голову.

— Водки… налей…

— Ага, — ровным голосом ответила, не пошевелившись. Он снова уронил голову, глядя в потолок, сказал невнятно:

— Вот же… сука белая… И снова заснул.

Ласочка сердито убрала руку с живота и закинула за голову. Она как раз тогда подумала — вот он мой третий настоящий мандарин!

Двое вместе. Токай и Ласочка. Оба свободны, и оба принадлежат друг другу. Смеются над всем миром. Трахают его, как хотят. Он разозлился тогда, увидев в подвале чернявую. Сшиб фотокамеру, кажется, кому-то дал по рогам. Как она пропустила? Не заметила спьяну. Подумала, в делах какой прокол, и он просто сорвал злобу.

…Как только ее осенила мысль, она рванулась к нему, приехала на тачке, он открыл, замотанный в полотенце, поняла — не один. Потащила на кухню. И смеясь, стряхивая с волос меховую шапку, рассказала ему, как они теперь будут жить. Вместе. Сделала предложение, идиотка. Раз в жизни решила передарить свой подарок, и упивалась собственной щедростью.

— Макс, ты будешь, как сейчас, понимаешь? И я буду. И мы вместе… Он, сидя на кухонном табурете, расставив мощные ноги, прервал ее, расхохотавшись.

— Вместе? Ты с дуба упала, что ли? На тебе жениться? Встал и, обнимая ее за плечи, сказал, подталкивая в коридор:

— Езжай, проспись, от тебя коньяком несет и куревом. Денег дать на тачку? И не услышав ответа, предложил:

— А то оставайся, попилимся вместе. Вместе. Только это «вместе» он ей и мог предложить. Она уехала. И правда, ведь пьяная была. Через несколько дней вызвонила его, встретились в «Джамайке». Попробовала снова все объяснить. Он же понимает! Должен понять, он один знал, какая она. Жило на свете прекрасное чудовище и искало себе пару. Нашло. Он ее пара. Два прекрасных чудовища. А он выслушал, и — отказался. Просто покачал головой и с каким-то дурацким сожалением ответил:

— Извини, Ласонька. У меня другие планы на свою судьбу. И тут она вспомнила, что видела, и что ей говорили. Что болтал языком бухой Беляш. Ляпнула наобум:

— Она так же будет тебе все позволять? Думаешь, да? Эта черномазая! Оказалось, угадала. Он положил на стол руки и медленно сжал кулаки. Пристально глядя темными глазами под черными бровями вразлет, отчеканил:

— Она и знать ничего не будет. Для нее, с нашей свадьбы я буду чистый и верный. Все типа в прошлом. А если откроешь поганый свой рот, я тебе в него затолкаю тонну твоих сраных мандаринов. Поняла, шалава?

Ласочка скатилась с кресла и села в него, выпрямив спину. Кусая губы, подняла с пола початую бутылку шампанского и, взвешивая в руке, посмотрела на спящего Беляша. После того разговора Токай ее отдал. Отдал этому уроду, быдлу, отряхнул руки. Чистенький. Выбирайся, Ласонька, как умеешь. А я теперь — Максим Токай, любящий муж попользованной ссыкухи, которая мне ботинки лизать будет. За то, что вытащил из подвала. Два раза вытащил! Видно, любит.

— Вот, черт… Плохо, когда голова трезвая. Слишком уж все правильно складывает.

Любит. Он ее любит. Бутылка тяжелая. Если сейчас уработать по голове Беляша, он скопытится, не просыпаясь. И убежать. На какое-то время станет легче. Потому что секс уже не помогает. Но ведь поймают. А ей еще надо разобраться с некоторыми нежными влюбленными… Ласочка выдрала из темного горлышка полиэтиленовую пробку. Налила в поднятый с пола стакан, выпила одним махом, моргая заслезившимися глазами. Прижала ко рту ладонь и налила снова. Бросила пустую бутылку. Выпила второй стакан. Икнула и, неся его в руке, побрела к постели. Валясь рядом с Беляшом, тыкнула в бок стаканом:

— Вот тебе… налью, хочешь? Но тот спал и она, заплакав, заснула рядом.