Широкий проем между бетонных стен был виден из Никиного угла узкой и далекой полосой. Пока горел костерок, полоса тускло светила серой круговертью, и оттуда долетал мокрый холодный сквозняк, колыхая низкие языки пламени. Тогда у нее дрожали плечи и мерзла спина.

Связанные руки теперь лежали на коленках. …Когда кинул ее к стене, закричала, мучаясь, с выломленными за спину руками:

— Я не могу! Сидеть не могу! — и замолчала, испуганная. Но Беляш неожиданно переполз ближе и, толкая, снял с запястий узкий ремень, позволил перенести затекшие руки вперед, и снова связал их, так что она со вздохом облегчения откинулась к шершавой стене. Облизывая языком сухие губы, следила, как он снова уселся напротив, большой, рыхлый, в растерзанной цветастой рубашке. Стащил мокрые ботинки, откинул в сторону, вытянул к огню ноги, шевеля пальцами. И нашарив рукой в темноте, вытащил початую бутылку водки.

Запрокинув голову, глотнул, красный свет пробежался по кадыку, припорошенному светлой щетиной — в мелькании пламени она казалась розовой, и Нику замутило.

— Дует, — хрипло сказал, мигая глазами. На широком лице возникло тягостное недоумение. Осмотрел Нику, будто не понимая, откуда она тут взялась. И добавил тоном, каким ведут светские беседы о погоде:

— И льет. Слышь, как? Поднимая белесые брови, ждал ответа. Ника молчала, незаметно напрягая и расслабляя запястья. Вот скотина, кажется, пьян в дым, а связал крепко.

— Гребуешь, — с некоторым удовлетворением отметил Беляш и снова хлебнул, вытер ладонью рот. Пил, как воду, и Ника снова испугалась.

Южноморская девочка, в свое время побегавшая на местные дискотеки, она знала это состояние. Как смеясь, говорили большие опасные мальчики, что уходили из школы после восьмого класса учиться в бурсы, вернее, спиваться или погибать от ножевых ударов в драках, — если пьется, как вода, говорили они, значит, все, кранты, белка скоро притопает. Беляш аккуратно поставил бутылку, та блеснула кровавым от пламени круглым стеклом.

— Что зыришь? Не нрааица? А если я щас… Полез рукой куда-то в согнутые ноги, шипя и цыкая языком. Края штанин, темных от сырости, задрались над босыми ступнями. Ника зажмурилась и стала лихорадочно дергать ремень, топыря пальцы. Перед закрытыми глазами вдруг всплыла картинка, как он, голый и мерзкий, так же делает что-то руками, а после, взбесясь, орет на нее. «Он не может»… Мысль трепыхнулась, на секунду успокоив, и тут же вспыхнула, пугая. Не может, и потому бесится… И нет никого, как там. Нет мужиков. Он ее просто убьет. Некому отдать и смотреть. Нельзя было сидеть с закрытыми глазами, и она открыла их, и сразу, не давая себе времени подумать, сказала в широкое яростное лицо:

— Ты не в седьмой школе учился?

— Амг-мг-м… — Беляш убрал руку от штанов и снова ухватился за спасительную бутылку. Снаружи полыхнуло белым огнем, и сразу же треснул гром, прокатываясь эхом в бетонной коробке. С досадой дернув головой, он уставился на Нику.

— А ты… а чего? Тебе чего, ссыкля, где я…

— У меня там брат. Двоюродный старший. Может, вы в одном классе.

Он после восьмого на крановщика ушел.

— К-кликуха?

— Паровоз, — отчаянно соврала Ника, подтягивая заледеневшие ноги. Беляш честно задумался, хмуря брови и морща толстый нос. Поднял бутылку.

— Не. А я тоже, пятый бурситет… тока слесарь. Давно.

— Он тоже давно. Тебе сколько лет? Вопрос повис над слабыми язычками пламени. Беляш хмурился, соображая, шарил рукой по полу, подкидывая в костерок обломки коленчатых стеблей. Наконец, уложив в мутном мозгу мысль, ответил:

— Трид. Трицадь два. Будет вот. В августе. Ника не стала напоминать, что август сегодня кончился. Кивнула. Да он почти ей ровесник! Она и правда, могла знать его, еще когда, как говорили пацаны «лазил» по району.

— Мама! — вдруг воззвал Беляш и, к ее отвращению, заплакал, хлюпая носом и шумно втягивая сопли, — мыа-мыа! Жалела меня! Вот тока муа-мма и жалела! А вы — суки вы все, гниды мелкие!

— Сеня, — Ника следила, чтоб голос был ласковым и не дрожал, — мне холодно совсем, у тебя может одеяло какое?

— Нет! — грозно поднял руку с бутылкой, собираясь шваркнуть, но не стал, — не-ет. Только мама так! А тебе я — Сека! Поыла?

— Нет, — Ника убедительно затрясла головой, — не надо, зачем Сека.

Ну, давай — Арсений, да? Ты принеси мне. Укрыться. Ты тут живешь, да? Он опустил голову и оглянулся. Ника проследила — в углу чернела квадратная дыра, в нее уходили блестящие ступени металлической лесенки. Подвал. Неужели он и, правда, жил тут все время? Она ходила. Пашка с ней ходил. А этот вурдалак…

— Дебилка, — почти трезвым голосом сказал Беляш и захихикал, — вот жеж. Живууу, тууут. Я дурак? — приподнялся, грозно изучая ее лицо маленькими глазками, — дурак?

— Нет. Нет. Откинулся снова, водя руками по коленям.

— У Секи бабы были и… ик… будут! Везде! Все заберите, гниды. А бабу я найду себе! Да! Поыла?

— Да…

— Подожжи, — заворочался, сдирая с плеча рубашку. Выдвинув челюсть, осмотрел бицепс и повернулся к огню, показывая расплывчатую татуировку.

— Танюха! Я первый у ней был. Щас корова, жирная, трое выблядков, муж — водила. Меня увидела, ах ох Сеничка, а помнишь, а мы. Тьфу, да у меня вон! Захихикал, криво натягивая рубашку на мутное лицо Танюхи:

— Моя щас ревнует. Люби меня, Сенька, а эту я тебе ночью порежу ножиком. Вот где дура, а?

— Дура, — честно согласилась Ника. И тот сразу набычился. Голос из низких нот пошел вверх, пока не сорвался в фальцет:

— Ты кого? Это? Дурой? Щас? А? Ника отрицательно повела головой, сказала ласково:

— Никого. Разговор продолжался. У Ники гудели виски, ломило за бровями, глаза, казалось, сейчас выпадут в костер и испекутся. Говоря с пьяным Секой, она чувствовала, как его — совершенно обеспамятевшего, сдерживает ее голос. Но страх сказать не то выматывал, уже хотелось просто лечь, закрыть глаза и заткнуться, пусть хоть убивает. Но, Женька! Лицо сына маячило в мозгу, худенькое и на всю жизнь серьезное. Ей нельзя.

Она не имеет права! Гонг в голове бил все громче, пока Беляш молол гадостный бред, вскидываясь и оседая, шарил руками, дергал толстой ногой, сгибался, цепко хватая ее щиколотку. Нике казалось, сейчас ее просто разорвет.

И ахнув сознанием в бездонное отвращение, когда собеседник полез рвать на себе рубаху и завыл, кивая мокрым лицом, а сам подползал ближе и уже наваливался на ее дрожащее плечо, она отстраненно подумала — умереть нужно сейчас, пока не повалил на пол, я не выдержу больше. Как вдруг узкая полоса воздуха за угасающим костром загорелась солнечной медью. Почти тут же пахнуло с той стороны влажным теплом — солнце, выкатываясь из-за черных туч, принялось жарить изо всех сил.

— Дождь, — крикнула Ника.

— А? — Беляш сел, моргая. Свет из проема зажег красным ухо и лег на скулу.

— Кончился, дождь. — Она изо всех сил старалась отползти вдоль стены, не дергаясь, чтоб не заметил.

— А-а-а… — он задумался, вешая голову. Наступило молчание. Слабо потрескивал угасающий костерок. С тоской Ника смотрела поверх широкой спины на солнечный свет, заливающий сейчас степь и песок. На ногах, придавливая, лежала туша пьяного Беляша. Не храпел, только дышал тяжело и время от времени проводил руками по ее голеням, как бы проверяя — не делась ли куда.

…Вывернуться, вскочить, вытягивая связанные руки, кинуться в сторону, обходя тушу. Пнуть в живот. Но вдруг не получится? Закрыла глаза, решаясь, медленно и осторожно напрягая тело. Сжимая скрещенные кулаки, подняла их.

— Никааа? — грянул снаружи далекий голос. И не успев опомниться, она заорала с режущим уши визгом, вырываясь из-под беляшовой туши:

— Фотииий! Я здесь! Голос метнулся, отдаваясь в гулких стенах. Беляш, рыча, вскочил, мелькнула рука, стремительно обжигая скулу затрещиной, и тут же голова загудела, ударившись о стену.

— Фотий! — рыдая, кричала Ника, закрываясь руками и беспорядочно пинаясь, ушибая пальцы о пляшущие перед глазами ноги. Голова ее запрокинулась, корни волос обожгло. Вцепившись одной рукой в перепутанные мокрые пряди, а другой — в полустянутую рубашку, Беляш протащил ее через остатки костра и толкнул в черный зев подвала.

Цепляясь за легкие алюминиевые ступени, Ника обрушилась вниз, упала и тут же забарахталась, плюясь и задирая голову. С трудом поднялась на колени. В смутном квадрате света складывалась и раскладывалась такая же квадратная фигура.

— Утоплю, сука! Шумный плеск обрушил на Нику фонтан грязной холодной воды, и она поднялась, качаясь и держа руки перед собой как слепая.

Проморгалась, тряся головой, сделала пару неуверенных шагов.

Лестницы не было. Плача, она шагнула еще раз и упала, рот мгновенно наполнился водой. Медленно вскакивая, поскользнулась снова, падая на колени и изо всех сил запрокидывая голову, чтоб снова не нахлебаться. Встать! Надо встать! Ноги еле держали и правая щиколотка подворачивалась. Припадая на правую ногу, всхлипывая, Ника отступила к жирной стене. Вода медленно булькала, и кажется, поднималась, щекоча кожу над поясом шортов.

— Ника! — голос грохнул над самой ее головой и по воде побежали слабо видимые круги.

— Я тут! — крик снова забился в темном гулком подвале, возвращаясь в уши. Она хотела крикнуть еще. Но застыла, слушая звуки, что доносились сверху. С хриплым рычанием и руганью, казалось, там сшибаются дикие звери. Большие, опасные звери. Яростные. Топот перемежался ударами и грохотом, бешено заорал Беляш:

— А-а-а сука, убью! И в ответ звериное рычание, невнятные удары и вдруг резкий визг, захлебнулся и стих. Ника раскрыв глаза, напряженно смотрела, как плавно уходят от нее в стороны водяные круги, чуть заметно поблескивая тонкими линиями.

Идут и идут, тыкаясь в какое-то неясное рванье, плавающее у стен.

Это я дышу, подумала смутно. Боялась сделать хоть шаг, кляня шумное сердце, которое бухало в ребра и в уши. Что там наверху?..

— Ника? — косой отсюда квадрат заслонила черная голова, закашлялась с натугой, выхаркнула вниз комок, — ты здесь? Ника, черт тебя! Вместо головы показались длинные ноги, свесились. И через секунду мужская фигура обрушилась вниз, под крик Ники:

— Нет! Тут вода! Круги радостно вспучились после того, как белесые брызги упали и слиплись с подвальным озером. Побежали быстро, нигде не нарушаясь.

Крутя головой, Ника отклеилась от стены и пошла, мелко ощупывая ногой бетон, засыпанный колючим щебнем.

— Фотий. Фотий! С-скотина! Дурак! Блядь, ты где? Ты… Вода качалась у самых плеч, когда ремень разошелся, намокнув, и она, сдирая его пальцами, ахнула вниз, головой уходя к своим коленкам. Замахала руками внизу, задевая сама себя. Выпрыгнула, с шумом набирая воздух. Рука мужа перехватила ее поперек живота.

— Все. Все. Я тут. Рыдая, она дергалась, рвалась вниз, из его рук, пиная босой ногой и повторяя с убедительной злостью:

— Фотий! Там. Там! Пусти, сво-лочь, я… Он держал крепко, притискивая к себе, и покачивал, держа на весу.

— Все. Все, Ника, Никуся, все уже. Извернувшись, она схватила его плечи, в сумраке вглядываясь в смутное лицо. И прижимаясь, разрыдалась, вскидываясь всем телом.

Цеплялась, влипая щекой в его грудь в лохмотьях штормовки.

— Ы-ы-ы, — попробовала рассказать, и он хрипло засмеялся, снова выхаркивая в воду комки.

— Лес… — все же сказала, не отпуская его, — лессниц, нету ее.

Внизу. Утоп. Утоп-ла. Он бережно поставил ее рядом. Вода качнулась, щекоча подбородок Ники.

— Стой, я найду. Она вцепилась в его руку, пошла рядом, медленно переступая. Когда остановился, вцепилась еще сильнее, но он разжал ее пальцы и, складываясь, исчез под водой. Вспучился тусклым оловом подол куртки.

— А! — крикнула Ника. Но тут же вынырнул, с усилием поднимая лестницу. Шагнул, передвигая по полу острые ножки, и со звоном прислонил к краю люка.

— Давай. Стой. Я первый. Медленно вылез, осматриваясь. Застыл, а Ника, задрав голову, с мольбой смотрела снизу в его подошвы и на задницу в клочьях серебристой плащевки. Наконец, вылез совсем и, наклоняясь, позвал:

— Руку давай.

— Да, — шептала она, перебирая ребристые ступени босыми ногами, — да, да-да.

Внизу колыхалось черное озеро, ударяло себя о стены, с каждой волной поднимаясь чуть выше. Фотий поставил ее, ощупывая плечи и голову. Повел к яркому свету, что распахивался, как жаркие радостные объятья. И выведя на полегшую траву, утвердил, снова проведя руками по истерзанной рубашке и криво съехавшему лифчику купальника.

— Отойди. Поняла? Я сейчас. Содрал через голову рваную штормовку.

— Куда? — закричала она, цепляясь за его рубаху, — нет, не хо-ди!

— Сказал, стой! — рявкнул Фотий. Она заплакала, переминаясь и припадая на ушибленную ногу. Ее мужчина снова исчез в черном проеме между бетонных блоков. И оттуда опять послышалось невнятное рычание и возня. Ника шаталась, то порываясь рвануться следом, то замирая — боясь помешать. Плакала, дрожащими руками размазывая по щекам слезы, и бешено злясь на них.

Шевелила губами. Господи! Господи-господи-господи, — проговаривали трясущиеся губы. В черном проеме показалась согнутая спина Фотия. Он тащил вялую тушу соперника, а тот, взмахивая рукой, пытался вырваться, целя пальцами в лицо.

— П-пусти, гнида! А-а-а! Тяжело вырвавшись, свалился на бок, пнул Фотия, перекатившись, отполз, вскочил и побежал, шлепая босыми ногами, в обход наружной стены, от которой поднимались ленивые струйки пара. Ника, хромая, подбежала к мужу, таща его за рубашку, убедительно повторяла невнятной скороговоркой:

— Подем, подем, живой, ну все, все уже, подем, да пойдем же! Тот выпрямился, держась рукой за бедро. Кивнул.

— Жить будет.

— Да. Да! Они повернулись и медленно пошли на песок, придерживая друг друга.

Ника рыдала и шмыгала, стараясь успокоиться, дрожала плечами, изо всех сил цепляясь за руку мужа. Тот обнял ее за плечи и, подстраиваясь к неровной походке, захромал сам.

— Нога? — через слезы басом спросила, и снова зашмыгала, когда он, улыбаясь перекошенным лицом, отрицательно затряс головой. А вокруг бешено сверкала вода, солнце, клонясь к западу, выжаривало остатки туч и по всей степи поднимались столбы белого пара. Подсохшая корочка песка ломалась под медленными шагами. У самой воды Фотий нагнулся и поднял мокрый Никин рюкзак, взвесил его на руке. Вода побежала торопливыми ожерельями капель. Сказал задушевно:

— Ника, я тебя убью. Своими руками. Когда я его нашел, под ногой, лежит. А тебя в лямках нету.

— Я…

— Нет. Тебя задушить мало. Утопить. Ты смерти моей хочешь.

— Да я…

— Молчи. Она прерывисто вздохнула. В молчании побрели к далеким опрокинутым зонтикам. Дойдя до пляжа Ястребинки, Фотий повалился на песок, вытягивая ноги, притянул к себе Нику, и она приткнулась к его боку, неловко укладываясь и глядя снизу заплывающим глазом.

— Ох, как я устал. А еще «Ниву» вытаскивать из глины. И вдруг захохотал, сотрясаясь широкой грудью и бережно держа Никины плечи на руках.

— Ты меня материла! Ты слова такие знаешь!

— Я? Тебя? Не помню, — честно призналась Ника, но, обхватывая его руками, подумала и покаялась, — ага, знаю. Всякие. Села и отталкивая его руками, забубнила с упреком:

— Зачем полез? За ним зачем? Пусть бы ва-валялся, там, гад, гад он. Ну и лежал бы. Фотий покачал головой.

— Там нельзя было. Потом скажу. Ты как? Дойдешь, домой?

— Домой! — согласилась Ника, — хочу. Домой хочу. Они медленно поднимались по ступеням. Ника лихорадочно болтала, обрывочно рассказывая, то о беседе с Беляшом, то о Митином домике. О тучах, и как стало плохо, в воде. И как вышла. А он… Они дошли к маленьким воротам, что перегораживали ступеньки, ведущие к пляжу.

— Ты чего? — прервав сбивчивый рассказ, остановилась рядом с замершим Фотием. Подняла лицо к степи над бетонной коробкой. Там, в самой ее чаше, полого прогнутой, стояла крошечная черная фигурка в наброшенном на голову капюшоне.

— Что за…

— Кипишон, — ахнула Ника, — снова! Фигурка нагнулась, что-то непонятное делая среди тонких маслинок.

И плавно уходя в сторону, скрылась за кустами. Мелькнула черным пятном, удаляясь за подъем невысокого степного холма.

— Пойдем, — голос Фотия стал задумчивым, — это тот, про которого ты говорила?

— Да. Я боюсь. Его.

— Расскажешь еще раз, подробно.

— Да. Воротца висели, кося створки. И продавленная глиной сетка рабица, сорванная со столбиков, тонула в жирной рыжей грязи. Проходя и осматривая, Фотий озабоченно цыкнул. А Ника, подавленная видением черного Кипишона, что снова явился там, где случилась с ними беда, примолкла. От дома махала рукой Люда, волнуясь и прижимая к животу одного из близнецов.

— Уже все, — снова сказал Фотий, но в голосе его было сомнение. И вдруг кликанье чаек смешалось с тревожным гоготом бакланов, что усиливался, становясь все громче. Белая с черным россыпь птиц, явившись неизвестно откуда, взмыла мельтешащей каруселью над яркой водой. И непонятный резкий звук ахнул, пронесся над бухтой, как вздох великана. Двое застыли, повернув лица к закату, где висело еще высоко желтеющее яростное солнце. А бетонная коробка в вогнутой чаше бухты вдруг зашевелилась, складываясь и грохоча. Медленно перекашиваясь, провалилась плоская крыша, ахнула снова, утыкая обломки друг в друга, выперло из-под них огромный несущий столб и он, налегая на панели, будто они из картона, проломил их еще раз, с грохотом обрушивая вниз.

— Что это? — закричала Ника, протягивая дрожащий палец, — как? Панели рушились, столбы вздымались и падали, пласты глины поднимались вокруг, как страшные поросшие травой волны, и, чавкая, слипались, выталкивая огромные куски бетона вниз, на песок. А там, где буквально полчаса тому стояла уродливая бетонная коробка, тяжко дыша, смыкалась ползущая в новый, открывшийся под домом провал, земля.

— Он там, — вдруг поняла Ника и, повернувшись, посмотрела в серьезное лицо Фотия, украшенное свежими ссадинами, — ты его тащил, ты знал, да? Что это?

— Это вода, Ника. Родник. И степь. Среди тяжкого гула и грохота ей послышался слабый человеческий голос. Она замерла, напряженно вслушиваясь и не зная — вправду ли слышала. Хотела спросить мужа, но он стоял неподвижно, будто каменный. И — не стала. Грохот длился всего несколько минут, и вот стих, степь выдохнула в последний раз, и тяжкий поцелуй толщи умолк. Прорезался снова панический и злой птичий гомон. Там, где был дом, бугрилась свежая глина, вперемешку с пластами дерна, покрытого рыжей шкурой травы. Торчали макушки поваленных столбов. И только на песке, начинаясь от свежей насыпи невысокого обрывчика, где когда-то валялся пьяный, теперь лежали вповалку, как огромные набросанные карты, обломки бетонных панелей, выползая почти к самому прибою. Да в яркой морской зелени расплывалось мутное пятно рыжей глины, становясь все больше и прозрачнее.

— Придется и сюда трактор гнать, — озабоченно сказал Фотий, подталкивая Нику к дому, — растащить плиты, чтоб ни на кого не упали ненароком. И увозить их — денег надо изрядно.

— Не надо увозить, — Ника бережно переставляла дрожащие ноги, — пусть лежат. Загорать.

— Хм… Ну…

— Пусть-пусть, только, — она передернулась, — чтоб Беляша там, не было.

— Там его нет, — отозвался Фотий, — наверх удрал. Или ушел в степь. Или…

Вечером вымытая исцарапанная Ника сидела на диване, с забинтованной ногой, морщась, держала у скулы компресс, и бодро уговаривала маму, прижимая к нормальной щеке телефонную трубку.

— Нет, все в порядке. Ну, мало ли что сказали в новостях, тоже мне ураган. Дождик покапал. Нет, не нужно ехать! Побудьте дома, мам. Тут Фотий затеял построить… эээ, сюрприз, в-общем, вам будет. Так что пыльно и шумно. Женька не выспится. Пусть лучше в подготовительной как следует занимается. В октябре, когда пройдут дожди, Фотий вас заберет. И я приеду. Раньше, конечно, раньше. Скучаю, мам. Чего?

Какие насаждения? Кедры? Ливанские? Ма-ма!!!

— Веронка, — укоризненно пищала трубка, — я специально ходила в библиотеку к Алечке, тебе, кстати, привет, и Пашеньке привет, и Фотию тоже. Эрозию почвы необходимо пресекать! Не дай боже, у вас случатся подвижки?

— Не случатся, мам! — Ника закатила глаза и охнула. Лежащий рядом Фотий отнял от своей скулы примочку и, поднимаясь, прижал к Никиному заплывшему глазу.

— Что там? Веронка? — взволновалась Нина Петровна.

— Муж пристает, — честно ответила Ника, и мама смущенно хихикнула.

— Да! — закричала внезапно, и Ника отвела трубку от уха, а Фотий тут же осторожно повалил ее на себя, целуя в шею.

— Веронка! Там звонят, в дверь, это Василиночка, она обещала. Секунду! Я целую, я всех вас там целую!

— Кусинька! — заверещала трубка Васькиным голосом, — ох, Кусик, вы какие счастливые, что у вас там все не сломалось, а у Мити, ты представь, повалилось буквально все! И даже черепица с крыши, буквально вся сползла и утонула! И эти дурацкие камыши…

— Тростники, — поправила Ника, закрывая глаза и подставляя Фотию голое плечо.

— Кто? А чего с голосом? Ты что там? На горшке, что ли?

— Васька, ты пенек!

— Чего это. Я ж слышу. Что, Нин Петровна? А-а-а… ну ладно, Кусинька, вы там тогда, это, ну, резвитесь, дело молодое. А мы приедем в понедельник, починяться. Фотия там целуй.

— Что?

— Дед пичто! Продолжайте, говорю! Из уроненной трубки потянулись короткие гудки. Тяжело дыша, Ника села, убирая с лица волосы. И вдруг расхохоталась, подвывая и тыкая рукой в старое зеркало на дверце серванта.

— Что? — недовольно сказал Фотий, облапив ее длинной рукой и притягивая к себе, — тебе сказали — продолжай!

— Оххх! Ты сядь. Да сядь, говорю, рядом! Смотри! В прекрасной полутемной глубине старого зеркала отразились две перекошенные физиономии, щедро украшенные ссадинами. У Ники заплыл глаз, и синяк чернел, сползая на щеку. У Фотия под распухшим носом челюсть тоже вспухла, делая его похожим на злого ацтекского божка.

— О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской, — запел он речитативом, помавая перед распухшим лицом ладонью.

— Замолчи! Ой, больно, смеяться больно!

— Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! — заверил ее Фотий, и все же повалил на себя, аккуратно выбирая неушибленное место на лице для поцелуя. Ника оглядела сверху свирепую расписную рожу и, всхлипывая от смеха, прижалась к его шее.

— Все же ты дурак, муж у меня — сплошной дурак. За то и люблю.

— А то, — согласился муж-дурак, выпячивая грудь и обнимая жену рукой, чтоб не скатилась.