Нина Петровна волновалась. Улыбалась напряженно, и тут же хмурилась, поправляя на Женьке футболку с крупной надписью маркером через всю грудь «Ястребиная бухта, дайвинг». Женька топтался, вежливо вырываясь.

— Ба, ну все уже. Ну, я пошел.

— А платочек? Женечка, будь хорошим мальчиком, понял? И слушайся дядю Фотия, когда скажет, то сразу домой.

— Меня Паша привезет, — сказал Женька, осторожно поглядывая на Фотия. Тот кивнул. Ждал, прислонясь к двери и держа в руке ключи от машины. Когда уселись в «Ниву» и выехали за ворота, Нина Петровна тихонько перекрестила пылящий след и, вздохнув, ушла в маленький дом. Все уехали на открытие Митиного бара в Низовое. А она вызвалась остаться на хозяйстве. Корпус уже опустел, номера были убраны и закрыты. В маленьком доме по настоянию Нины Петровны протапливалась печка, иногда к вечеру, чтоб Женечка не простудился. Но на пиратской веранде, по углам крыши которой заботливо торчали четыре спицы громоотводов, величаво надувался выбеленный ветрами и солнцем парус, его еще не свернули на зиму. Нику и Марьяну Пашка утащил утром, после возвращался, ругаясь, за женским шмотьем, как он выразился, и Нина Петровна отдала ему сумку с платьишками и туфельками. А Фотий весь день крутился по хозяйству, и к закату, забрав Женьку, поехал в поселок. Нина Петровна включила телевизор, сурово послушала страшные новости со всех концов бывшей необъятной, качая кудряшками, встала, выпятив круглый, как у дочери, подбородок. В прихожей надела камуфляжную куртку Фотия, подвернула длинные рукава, в которых тонули маленькие пухлые ручки. Вставая на цыпочки, подцепила с полки выгоревшую Пашкину бейсболку, с бледной надписью тем же маркером «Ястребинка». Нахлобучила на голову, и решительно отперла ящик тумбы, где в дальней углу притаилась ракетница. Пистолет не был заряжен, по настоянию самой Нины Петровны, потому что — Женечка. Да и сама она его боялась. Но сейчас вытащила, бережно протерла ветошкой рубчатую рукоять. И, держа в руке, направилась в залитый сонным предзакатным светом двор.

Стоя в центре хозяйства, Нина Петровна оглядела низкие сосенки, ползучие можжевельники, купы тугих оранжевых бархатцев и ажурные паутинки космеи, усыпанные цветными ромашками. Взошла на вытертый задницами туристов каменный трон и села, расправив плечи и положив пистолет на колени. Подозрительно поблескивая очками, оглядела упадающую к дому рыжую степь и плотной синевы тихое море внизу. Через два часа чай, с блинчиками. А потом можно и еще посторожить…

«Нива» послушно прыгала по узкой грунтовке, ведущей в степь, к шоссе. Женька помалкивал, сосредоточенно сложив пухлые губы, смотрел перед собой. Темные волосы были тщательно расчесаны, брючки выстираны и наглажены, шея покраснела от недавнего мытья и растирания полотенцем. Фотий мурлыкал что-то про себя, поглядывая искоса на серьезного пассажира. Совсем не похож пацан на Нику, видно, любила своего первого мужа, родила сына — копию его. Фотию стало немного грустно, и он сразу подумал о Пашке, тот растет и тоже становится близнецом отца, Ника смеется, путая их издалека. Получается, и Катерина любила Фотия очень сильно. А может быть дело тут совсем в другом.

…Печально, что мальчик дичится. Ну, зато Пашка ему свет в окне. Фотий снова искоса посмотрел на Женечку, а тот посмотрел на него — светло-карими, совсем Никиными глазами. И оба снова уставились на дорогу. Ну что делать, думал Фотий, не могу я с малышней, отвык. Да никогда и не возился, только вот с Пашкой. Но тот был совсем другой.

Отчаянный, открытый, к кому угодно сам подойдет. Никого не боялся и не стеснялся. А Женька скорее похож на самого Фотия, оба суровые такие мужики. Наверное, потому и не слишком у них получается общение, когда рядом нет Ники или Пашки. Эк все переплелось, Фотий чуть улыбнулся, поворачивая руль. Ника и Пашка спелись, как брат и сестра. Женька хвостом ходит за Пашкой. А он, Фотий, за ними всеми маячит. Как… как стена. Да разве же это плохо. Ну да, он вот такой. Вполне возможно, пройдет еще лет десять-двенадцать, и Женька вырастет таким. А не как ветрогон Пашка великолепный. Машина рыкнула, кашлянула и вдруг встала, резко бросив обоих к переднему стеклу.

— Ой, — испуганно сказал Женька и сразу покраснел, насупил темные бровки, сел за натянутым ремнем прямо, держа на коленях кулачки.

— Ух, — удивился Фотий. Надавил ногой, машина порычала и снова замолкла. Поворочал в замке ключ. Откинулся на спинку кресла и сказал сокрушенно:

— Похоже, застряли мы с тобой, брат Евгений.

— А Паша там ждет, — с упреком в голосе отозвался Женька, и добавил тихонько, — и мама тоже.

— Такая вот степная суровая жизнь, — Фотий выпрыгнул из машины, обойдя, похлопал по капоту, открыл его, и сунулся внутрь. Махнул рукой, мол, вылезай. Женька сполз с сиденья, оглядывая степь, раскинутую на три стороны вокруг машины, и с четвертой — полого уходящую вниз, к полумесяцу бухты. В сочном осеннем небе висели крестики ястребков, над самой водой тянулись рваные цепи из черных точек — бакланы возвращались с лова. И чайки бумажными клочками носились над песком.

— Не замерз? — Фотий подозвал Женьку, тот подошел, осторожно заглядывая в теплое железное нутро двигателя.

— Не. Бензин кончился, да?

— Хуже. Будем чиниться с тобой. Деловито ходя вокруг машины, Фотий вытащил кусок старого брезента, свалил его на руки мальчику.

— Расстели на траве, где ровно. Вынул увесистую коробку с инструментами, дождался, когда Женька, пыхтя и ползая на корточках, разгладит брезентовый лоскут, вручил ему:

— Держи и подавай, что скажу. И нырнул под капот, двигая загорелыми локтями.

— Отвертку, с краю которая. Угу, эту. Теперь — ключ, покажи, нет, другой, побольше. Руку подставь. Держи болты. Не растеряй, ладно? Гремя и лязгая, вытащил из нутра большую железную штуковину, вымазанную жирным черным маслом. Поднял и, охнув, согнулся, опуская к ногам.

— Ах, чертова спина. Женька суетливо поставил в пыль коробку, ссыпал с ладошки в карман штанов болты и протянул руки. Фотий с честным лицом сунул ему край железяки.

— Туда ее, несем, на брезент. Вдвоем свалили и выпрямились, оглядывая измазанные черной смазкой животы футболок. Женька оттянул подол, пытаясь соскрести черное пятно. Фотий мрачно сказал:

— Бабушка Нина нам даст чертей, да? Женька недоверчиво посмотрел на печального высоченного Фотия с пятном на щеке и фыркнул. Смеясь, сели на брезент и, получив от Фотия тряпку, щедро смоченную бензином, Женька принялся отчищать железяку, время от времени вытирая щеки рукой. Фотий сосредоточено ковырял другую железку. Солнце, нащупывая лучами облака помягче, прилегло, и стало медленно проваливаться в них, выглядывая в дырки и щели краснеющим глазом. Кузнечики пели все тише, уступая место сверчкам. И над головами, мечась из стороны в сторону, залетали остренькими уголками летучие мыши.

— Темнеет, — озабоченно сказал Фотий, — ты как, не устал?

— Не, — Женька вытер нос, украсив лицо еще одним черным потеком.

— Хорошо справился. Хватит. Вот тебе рэмбо-нож, видишь там сухой куст? Наруби тонких веток, только пальцы не отрежь себе.

— Я маленький, что ли, — обиделся Женька и, косолапя, пошел к кусту, с уважением неся нож перед собой. Фотий унес вычищенную железку и воткнул ее на место. Выпрямляясь, задумчиво отер лоб, оставив на лице черную полосу. Ступил на траву и, не торопясь, сложил инструменты, свернул брезент и все запихал в багажник. Прислонился к машине и стал ждать. Через несколько минут Женька вернулся, важно таща охапочку веток, и сверкая зубчатым лезвием ножа в руке.

— А зачем, дядя Фотий?

— Ну… ты костер умеешь разводить? В степи?

— Я только за домом пробовал. С пацанами. И нас погнал дед Витя, палкой. А еще из спичек, в раковине.

— Дом не поджег?

— Маленький я, что ли? Там же вода, сразу если.

— Вот тебе спички, вот дрова. Давай начинай. А я сейчас… Он сел на сиденье и пока Женька шебуршился на обочине, складывая ветки и чиркая спичками, достал из бардачка пакет. Вытащил сверток с куском сала, зажатого толстыми ломтями хлеба. Вернулся к мальчику и, вставая на коленки, помог ему раздуть маленькое пламя. Вдвоем сели на копешки сухой травы, торчащей на удобных кочках. И Женька, важно принимая от Фотия кубики сала, протыкал их тонкой веткой и совал в скачущие языки пламени. Огонь освещал два перемазанных лица — мужское и детское, жующие челюсти, темные от подступившей ночи глаза. Поглядев на часы, Фотий сказал, закусывая сало хлебом и передавая краюшку мальчику:

— Нормально успеваем. Через полчаса там торжественно музыку заведут. А тут и мы как раз.

— Как раз! — согласился Женька и вытер рот грязным подолом футболки, — точно, как раз. Осмотрел измазанные локти, подол в пятнах, цыкнул сокрушенно.

— Мама заругает.

— Не, — возразил Фотий, — твоя мама самая умная. Не будет ругать.

— Ну-у-у, я не знаю, — не согласился Женька и замолчал, глядя в маленький костер.

— Пить хочешь? У нас есть чай в термосе. Остыл уже, правда.

— Я люблю, когда остыл.

— Отлично. Не торопясь, напились остывшего сладкого чаю и сели в машину.

Женька напряженно дождался, когда мотор заработает, и победно засмеялся, сверкая зубами и размазывая рукой по щеке масло.

Посмотрел на испачканное лицо Фотия и засмеялся еще сильнее.

— Чего, — обиделся тот, вытирая скулу грязной рукой.

— Да точно, мама заругает! И тебя, дядя Фотий, тоже. Там же праздник. А мы как поросяты.

— Спорим, что нет? Нива плавно шла по шоссе, шуршала шинами, мерно рыча мотором.

— На что?

— Ну-у, если не заругает, ты проиграл. Встанешь на стол и прочитаешь стишок. Про новый год.

— А ты? Если проиграл? А! Я знаю! Ты песню споешь, да?

— Только я на стол не полезу, брат Женька, а то потолок пробью. Фотий протянул большую ладонь, и Женька, хохоча, шлепнул ее своей ладошкой.

В просторном зале с каменным плитчатым полом и парусиновым низким потолком светили гирлянды цветных фонариков, провисая, спускались над каждым столом. На столиках красовались вазочки со степными цветами. Из темного двора наплывал щекочущий запах шашлыка и раскаленных углей, слышался оттуда азартный голос Пашки и солидный баритон Мити. За круглой стойкой, неистово сверкающей гранеными зеркальными полками, торчала стриженая голова Ваграма. В белоснежной хрустящей рубашке с короткими крыльями рукавов над худыми руками, он старательно вертел высокий фужер, водружая на краешек ломтик лимона.

— А я ей и говорю, Тина, да что ты такое говоришь, ну мало ли что он там сказал, а ты ему как раз и скажи, то, что раньше говорила, — вещала Василина, наваливаясь на стол маленькой грудью, — Куся, ты меня не слушаешь совсем!

— Я слушаю, — откликнулась Ника и снова посмотрела на часы, — да где же их черти носят?

— Ох, не могу я на это смотреть, — Марьяна встала и пошла к стойке. Отодвинула Ваграма от фужера и ловко закончила украшать коктейль, что-то неслышно рассказывая и показывая рукой на трубочки и бумажные зонтички. Ваграм впивал, в такт ее словам кивая головой и пылая большими ушами.

— Кусинька, да не волнуйся так! Ты, прям, Нина Петровна сейчас!

Фотий твой взрослый уже мальчик, никуда он Женьку не потеряет! К шашлыку успеют. Она подъехала со стулом поближе к Нике и вместе они стали смотреть, как Марьяна идет обратно, обходя столики с редко сидящими за ними гостями. Народу было немного, поселок уже опустел. Но Митя расклеил яркие приглашения, в которых пообещал каждому бесплатный напиток и порцию фирменного салата, и потому в бар подтянулись не только отдыхающие, но и аборигены. Сидели тут Алена Дамочка с тетей Валей, чинно топыря локти и сверкая дутыми золотыми серьгами. За столиком в углу примостился Петрович, он уже договорился с Митей о том, что будет приносить на кухню свежую рыбу, и потому сидел важно, как свой человек, держал корявыми пальцами сигарету с золотым ободком из подаренной пачки. Сдвинув два стола, гомонили ребята с хихикающими барышнями. Все как на подбор в белых рубахах, пузырями заправленных под ремешки наглаженных брюк. Девы сверкали люрексом и пламенели щеками.

— Жаль, Тинка не приехала, — задумчиво сказала Ника, и снова посмотрела на часы.

— Вот я и говорю, — вдохновилась Васька, — она мне, как сказала, что у них эта туристическая поездка, с этим, как его, ее, Сергеевым, ее ценским.

— Новиковым, — поправила Ника, — прибоем.

— А я что говорю!

— Васинька, ты что-то все говоришь, только про говоришь. А что говоришь, я и не пойму.

— Я говорю, пора уже шашлык есть, — подтвердила Василина, — а твои мужики где-то застряли. Марьяна, смотри, какая вся красивая! Мне бы такую попу маленькую. Митя бы меня залюбил еще больше. Марьяна подошла, слегка краснея и хмурясь, стесняясь двух пар глаз, уставленных на нее. Поправила на плече тонкую лямочку вечернего платья, одного из Никиных, привезенных Ниной Петровной.

Платье было темно-вишневое, немного тревожного оттенка, очень простое, мягко падало к тонким щиколоткам. И Ника, заставив ее нарядиться, ахнула, поворачивая девочку перед высоким старым зеркалом.

— А я думаю, ну что оно у меня лежало и лежало в шкафу, а оно тебя, значит, ждало! И обе рассмеялись, когда из коридора сунулась в спальню лохматая Пашкина голова:

— Ну, вы тут, э… — и уставился, раскрывая серые глаза, — ух, ни-фи-га себе!

На самой Нике было ее любимое, цвета морской бирюзы, с высоким разрезом, открывающим ногу до самого бедра. Она уже и так посидела, и эдак, предвкушая, сейчас возникнет в распахнутой двери Фотий и глаза его раскроются так же, как Пашкины. И увидит, наконец, жена у него — обольстительная. Но перед тем как выйти в зал, они втроем уже наработались на кухне, и Ника устала сидеть обольстительно, повисла на стуле, скинув туфельки и поджав одну ногу под себя. Пашкин голос стал громче, мелькнула длинная фигура, таща на плече какой-то кабель. Следом торопился Митя, волоча прижатый к животу прожектор. Кивнул девочкам большой головой:

— Через десять минут врубим на полную! И — танцы! Ника нашарила ногой туфли и встала, вздыхая.

— Я выйду, посмотрю, вдруг едут. Ну что за мужики, вечно с ними.

— И взглядом, прям, поможешь им ехать быстрее, — резонно возразила Василина, трогая тонкой рукой завитые пряди, заколотые в античную прическу. Ника пожала плечами и, показав жестом, мол, сидите, я скоро, двинулась через зал, улыбаясь и кивая знакомым. Ей стало что-то беспокойно. Ваграм за стойкой проводил ее восхищенным взглядом, держась смуглыми пальцами за новый фужер. Она уже подходила к двери, когда за спиной грянула музыка, замигали цветные огни, народ, смеясь, загомонил, двигая стульями. И перед Никой из темноты, овеянные ароматами шашлыка и морского вечернего бриза возникли две фигуры — большая и маленькая. Фотий держал Женьку за руку, и оба настороженно и почему-то выжидательно улыбались. Ника от неожиданности споткнулась, быстро подошла, внимательно глядя на два перемазанных лица, перевела взгляд на футболку с надписью, еще днем вполне белоснежную. Осмотрела мужнину рубашку в черных, видимых даже в мигающем свете пятнах.

— Фу! Я уже собралась бежать в Ястребинку, пешком. Где вас черти носили, мальчики? Я ужасно сердита!

— Ругает! — удовлетворенно сообщил Женька и задрал лицо к Фотию, — ну?

— Не, — возразил тот, — она ж не за то ругает! Проиграл ты, брат Евгений.

— Я? Неправда! Ты слушай, она щас еще будет!

— Я что-то не поняла? — Ника нахмурилась, глядя на радостные физиономии, — это вы меня тут обсуждаете, хором?

— Ругает! — засмеялся Женька, — мам, мы сломались! И еще мы чинились, а я делал костер. А еще мы ели сало, и жарили. Сперва жарили, а потом ели. И чай. Музыка за спиной радостно гремела, мигали фонари и смеялись люди.

Ника вклинилась между мужчинами, взяла в одну руку большую ладонь Фотия, в другую — маленькую женькину, и потащила обоих во двор.

— Тут у Мити в домике ванна, пошли скорее, умоетесь. А ругать я вас буду потом, дома. Нефиг ребятам портить праздник. Через пятнадцать минут умытые и почищенные, они сидели за столиком и ели шашлык. Женька в десятый раз пересказал про чай и про сало, Фотий важно кивал. И когда через полчаса мальчик закунял головой, тараща слипающиеся глаза, сам увел его в маленький дом, а Ника осталась сидеть. Слушала, как удаляясь в шум, детский голос о чем-то важном говорит, и ему отвечает серьезный мужской. Василина, поправляя волосы, церемонно встала, когда Митя, шаркнув и улыбаясь во весь рот, пригласил ее танцевать. И поплыла, откидываясь в его руках и отчаянно красуясь белым платьем в античном стиле, перевязанном под грудью витыми шнурками. Ника уперла локти в стол и зевнула, с удовольствием рассматривая негустую толпу танцующих. Жалко, что нет Тинки, и хорошо бы тут была еще тетка Иванна с ее тявкающей Галатеей. А еще сидела бы тут Людмила из Николаевки, Тимоха со своей счастливо найденной Ленкой, и могучая Элеонора Пална. Пусть бы шебутной Гонза махал шампуром и рассказывал о дальних странах… Но, наверное, так не бывает, чтоб собрались все-все и сразу. И, наверное, этого и не нужно. Они все равно с ней, и уже никуда не денутся. Марьяна тихонько отпивала из длинного бокала ликер, разминала в пальцах веточку мяты, поднося к точеному носу. И вдруг толкнула Нику локтем.

— Посмотри. Там, у стойки. Та открыла затуманенные усталостью глаза.

Ярко освещенные белым светом, отраженным десятками зеркальных граней, на высоких табуретах, по сторонам от черной головы Ваграма, сидели отец и сын. Оба в серых штанах с карманами и черных футболках с короткими рукавами, открывающими круглые бицепсы. Пашка с лохматой светлой башкой, на которой отросшие волосы торчали в разные стороны, не желая ложиться ровно. И Фотий, с коротким ежиком пепельных, добела выгоревших за лето волос. Увидев, что обе глядят на них, Пашка оскалился и что-то сказал отцу вполголоса. Тот улыбнулся. Ника заинтересованно смотрела, касаясь голым плечом плеча Марьяны. И вдруг оба выпрямились, одинаково ставя ногу на приступку высокого табурета, медленно подняли руки с одинаковыми коктейлями, и манерно отсалютовав, опрокинули в себя яркую жидкость. В так музыке выхлебали, и одинаковым жестом сунув стаканы на стойку, одинаково ухмыльнулись, каждый — своей женщине. Ника заулыбалась неудержимо. Смеясь и щуря глаза, в которых опять подозрительно защекотало, обхватила рукой плечо Марьяны.

— Марьяша, — сказала в смуглое ухо прерывающимся голосом, — да не реви, а то я сейчас тоже. Опять.

Тихий октябрь укладывался спать, сонно шевеля морскую воду, бросая в мягкий воздух суетливых летучих мышей, и слушал, как под парусиновой крышей музыка перемешивается со смехом и разговорами.

Все, как всегда, думал октябрь — водой, глубоким ночным небом, запахами осенних трав… Все, как всегда — идет и идет. И это — хорошо.