1. Регрессия от мышления к памяти.

Если развиваемая в этой книге теория правильна, то в случае деградации при психических заболеваниях должен иметь место момент, когда память начинает превалировать над мышлением. В самом ли деле так бывает? Такое превалирование памяти над мышлением легко замечается в тех случаях, когда на первый план выступают те виды памяти, которые наиболее отличны от мышления, именно воображение, аффективная память и привычные автоматические движения, в том числе и речевые. Труднее заметить это в случае вербальной памяти, репродуцирующей и особенно рассказывающей.

Память-рассказ так близка к мышлению, что на практике чрезвычайно трудно отличить ее от мышления. С другой стороны, и в мышлении на этой еще сравнительно начальной стадии его деградации не так легко подметить его дефекты, подмену его памятью. Наконец, эти случаи так обычны и так еще в них мало отклоняется поведение больного от обычного поведения, что не сразу решаются квалифицировать их как патологические.

Тем не менее такую пока еще не очень значительную регрессию от мышления к памяти можно подметить в поведении даже легких психопатов, особенно если наблюдать это поведение не во время кратковременного клинического общения с ними, а повседневно в бытовой жизни. Надо сознаться, что в бытовой жизни многие такие психопаты — несносные собеседники, могущие замучить своими бесконечными разговорами все об одном и том же, то и дело пересказываемом с очень большими и притом несущественными подробностям.

Характерная особенность ряда таких психопатов, что они «не могут забыть». То, что они не могут забыть, — иногда какое-нибудь поразившее их почему-либо событие. Они не могут думать ни о чем другом. Впрочем, было бы неточно сказать, что они «думают» о данном событии, так как мышление не развивается даже по поводу его: оно скорее неподвижно, как бы «застряло» на этом событии, которое «не выходит из головы», т. е. персеверирует.

В одной из предыдущих глав говорилось, что объяснение на ранних этапах развития его состоит в сведении неизвестного к известному и является скорее делом памяти, нежели мышления. Но в объяснениях ряда подобных психопатов поражает нередко универсальность их объяснений, состоящая в том, что они все сводят к своей персеверирующей мысли, все объясняют ею. Нередко в быту их зовут за это мономанами. Научно выражаясь, мы назвали бы их персеверирующими интерпретаторами.

«Не выходить из головы» может не только какое-нибудь событие, но и какое-нибудь пустяковое обстоятельство, например какие-нибудь запоминающиеся случайные фразы или какие-нибудь малозначительные заботы. В нашу задачу не входит рассмотрение, почему это бывает. Для целей данного исследования достаточно констатировать это как факт и отметить, что мышление бывает бессильно в подобных случаях преодолеть подобные персеверации, забыть которые не удается никаким отвлечением мыслей.

При знакомстве с рядом психопатов, особенно депрессивных, меня неоднократно поражало, какое огромное место в их жизни занимают воспоминания. О некоторых из них можно сказать, что они как бы ушли в воспоминания и прошлое отняло их у настоящего и будущего. Даже у депрессивных подростков я находил, исследуя их свободные цепные ассоциации, гораздо больший процент слов, данных вследствие воспоминаний о сравнительно давнем прошлом, чем у их нормальных сверстников.

Многие случаи регрессии от мышления к памяти проходят почти незаметными: не так удивляет, как скорее надоедает данный субъект со своими воспоминаниями, бесконечными разговорами об одном и том же и персеверирующими интерпретациями.

Расхождение между мышлением и памятью чаще всего замечает сам больной: его мышление еще достаточно критично, чтобы обнаружить неуместность тех или иных воспоминаний, особенно когда эти воспоминания проявляют тенденцию к персеверации. Он воспринимает эти воспоминания как такие, от которых желает, но не может избавиться. Но не только так называемые навязчивые воспоминания таковы. В конце концов, огромная часть всех вообще навязчивых идей не что иное, как навязчивые воспоминания. Что это так, достаточно вдуматься в показания больных: «Как только лег, вспоминаю, не оставил ли открытым газ», «Вспоминаю, что надо сделать то-то» и т. д. Мышление говорит о нелепости, но память упорствует в напоминании.

В главе «От памяти к мышлению» мы видели, что «может быть», т. е. предположения и проблемы, гипотезы и проверка их появляются лишь на известной стадии развития: только тогда субъект знает и помнит ряд возможностей, могут быть такого типа рассуждения. Забываемость, как еще указывал Пиаже, играет очень большую роль в неумении детей решать условно-разделительные силлогизмы. Представим теперь обратный случай: преувеличенное функционирование памяти. Тогда будет чрезмерное, логически неоправдываемое количество «может быть», чрезмерное количество предположений и проверок. Но так и бывает у тех психопатов, у которых их поведение то и дело определяется «может быть»: «А может быть, я позабыл сделать то-то», «На всякий случай» (т. е. опять «может быть»), «Надо еще раз встать и проверить» и т. д. Подобные психопаты, вечно осаждаемые сомнениями и всяческими предположениями, то и дело производящие всевозможные проверки этих предположений, достаточно известны.

Не надо понимать меня так, что все дело у них только в регрессии от мышления к памяти. Я хочу лишь доказать, что наряду с разными другими патологическими явлениями у них есть, несомненно, и эта регрессия. Снижение нервного уровня у них проявляется также и в том, что память начинает занимать столь большое место, что этим нарушается логически правильная работа мышления. Насколько мне известно, до сих пор мало обращалось внимания на тот факт, что интеллектуальная деградация в этих сравнительно легких формах психических заболеваний — в сравнительно обычных неврастенических и психопатических явлениях — проявляет себя так же, как регрессия от мышления к памяти.

 

2. Регрессия к воображению.

Если роль памяти в выше разобранных явлениях обычно мало подчеркивалась, то более глубокая деградация мышления в воображение, аффективную память и автоматизм, наоборот, настолько била в глаза своей эксцентричностью, своим несоответствием здравому мышлению, что стала общеизвестной истиной в психопатологии. Поэтому здесь мы можем быть очень кратки. Вместо того чтобы повторять общеизвестные факты, я постараюсь осветить их с точки зрения развиваемой в этой книге теории. Воображение с точки зрения этой теории есть явление более элементарное, чем мышление или даже высший вид памяти — память, понимаемая как память-рассказ. Поэтому в патологических случаях, когда на авансцену выступает воображение, согласно нашей теории одновременно должно происходить ослабление этого высшего вида памяти.

Еще во времена Пинеля и Эскироля была уже ясна огромная роль воображения в образовании бреда, а в нашем веке Дюпре разработал целую «патологию воображения в связи с делириозными состояниями». Он различает три вида делириозных состояний: галлюцинаторный бред, интерпретирующий бред и бред воображения, бредовую мифоманию (delires d'imagination, mythomanie delirante). Профессор Дюпре и его ученик Логр показали, что наряду с галлюцинаторным и интерпретативным механизмом при образовании довольно большого числа систематизированных хронических делириумов может выступать имагинативная деятельность. У воображающего нет галлюцинаций, он не создает вовсе или создает мало интерпретаций, и однако он очень сильно бредит; он рассказывает другим и себе самому романы, с которыми связывает безоглядную веру. Речь идет чаще всего о бреде величия (романы плаща и шпаги, любовные, изобретательские и т. п.), редко о бреде преследования.

Но Дромартюказал в своей работе о бреде интерпретации, что способ мышления интерпретантов чрезвычайно напоминает организацию примитивного мышления как в филогенетическом, так и в онтогенетическом ходе развития. Ссылаясь на «Логику чувств» Рибо, где доказывается, что примитивные рассуждения создаются из имагинативных элементов эмоционального происхождения и что только с течением времени рациональная концепция мира заступает место имагинативной концепции, а мышление утрачивает субъективный характер, становясь все более объективным, Дромар находит, что то же воображение играет основную роль у интерпретантов. «Их психология, по-видимому, превращается в общем в настоящие явления регрессии». Создаваемые интерпретантами мифы, огромная роль в их бреде символов, образов, весьма фантастических «аналогий» и т. п. вполне убеждают в том, что бред интерпретантов в основном продукт воображения. Отсылая за детальным обоснованием этого тезиса к работе Дромара, я подчеркну лишь, что регрессия в воображение означает также в данном случае некоторое ослабление высшей памяти. Если у более легких психопатов и неврастеников, о которых шла речь в предыдущем параграфе, благодаря преувеличенно большой роли памяти имеется чересчур много «может быть», которые не выходят из их памяти, никак не могут быть забыты ими, несмотря на все доводы логического рассуждения, и требуют проверки действием, то у интерпретанта, да и вообще у делиранта, эти «может быть» совершенно забыты. Поэтому у него не предположения, а утверждения, не нуждающиеся в проверке.

Только поразительное упорствование в предвзятых теориях может [привести к] отрицанию, что здесь дело в ослаблении памяти. Делирант, только что подаривший мне миллион, тотчас же просит у меня десять копеек на трамвай. Что это? Недостаток восприятия? Нет, он великолепно ощущает, что у него в кармане нет денег. Может быть, он не осмыслил свою бедность? А как бы он мог у меня просить денег, если бы не осмыслил, что у него их нет? Больше того, он жалуется мне, что родные не дают ему денег. Как же тогда можно говорить, что он не осмысливает? Нет, он просто не связывает возможности дарить миллион, не имея и десяти копеек. Но дадим ему эту связь, укажем ему на эту невозможность. Обычно он ответит на это какой-нибудь новой выдумкой, как это делает малютка, заявивший, что он может летать, когда вы укажете, что у него нет аэроплана. Но я добивался в разговоре с подобным делирантом иногда, что он как бы соглашался со мной, сконфуженно улыбаясь, в смущении замолкал и т. п. Но, что меня всегда поражало, это то, что он буквально тотчас же забывал это. Как ребенок, он неспособен к условно-разделительному силлогизму: «Я или миллионер, или нищий. Если я миллионер, я не нуждаюсь в десятикопеечных подачках, а если я нищий — я выпрашиваю их. Я выпрашивал их — значит...» Он, как и ребенок, не может все это вместе помнить, и забывает то одно, то другое. Кстати сказать, если внимательно присмотреться к бытовому поведению таких делирантов, то забывчивость их можно констатировать не только здесь, но и в ряде других областей жизни наряду с сохранившейся низшей памятью, например памятью-привычкой.

Третий вид бреда, по классификации Дюпре, — галлюцинаторный бред. В быту о переживающих, например, зрительные галлюцинации иногда говорят: «Он в беспамятстве». Это выражение содержит в себе много истины: находящийся в белогорячечном бреду, конечно, в беспамятстве в том смысле, что все высшие виды памяти деградировали, и никто, конечно, не скажет о нем, что он «в твердой памяти». Представьте, что у моих испытуемых в опытах с течением зрительных образов исчезло отношение к этим образам так, как оно исчезло у меня в рассказанном в одной из предыдущих глав эпизоде во время пневмонии. У них забыты различные «может быть», т. е. исчез вопрос о возможности и невозможности. В противоположность тем неврастеникам, у которых сомнение и потребность проверки чрезмерно гипертрофировались, представьте, у этих испытуемых совершенно исчезли сомнения, а значит, и потребность проверки. Несомненно, находясь в таком «беспамятстве», они отнеслись бы к своим образам как к галлюцинациям, так как и галлюцинанты нередко сознают, что это «мысленное видение», «не так вижу как стол», «внутреннее видение» и т. п.

 

3. Регрессия к аффективной памяти и привычным автоматическим движениям.

Здесь можно быть очень кратким, так как эти явления общеизвестны. Особенно психоанализ сделал многое для выяснения того, что фобии, непонятные антипатии, симпатии и т. д. объясняются биографией больного. Здесь мы имеем, с одной стороны, амнезию данного события во всем том, что касается высших видов памяти, а с другой — аффективную гипермнезию по отношению к этому событию.

Нет оснований ввиду достаточной выясненности вопроса останавливаться на нем. Но одно обстоятельство следует подчеркнуть. Фобии и т. п. явления в единственном числе встречаются скорее у более здоровых. У сильных же психопатов мы имеем обыкновенно обилие подобных явлений. Вот психопатка А. Б. Я гуляю с ней. Она боится идти по высокому мосту, хотя нет никакой опасности упасть. Она не любит клуба в данном учреждении, так как он под землей, и ей кажется, что не хватит воздуха. На вокзале она нервно закричала, когда оказалась в углу и вдруг путь из этого угла загородили на несколько минут лавкой. Если считать, что фобии, как это доказывает психоанализ, объясняются биографией больного, то следует сказать, что мы имеем дело с гипертрофированной, я бы сказал, с расторможенной аффективной памятью, с аффективной гипермнезией.

Еще меньше можно останавливаться на регрессии в автоматические движения, объясняемые биографией больного: так много было высказано уже раньше авторитетными исследователями убедительных предположений о таком происхождении многих подобных движений и поз, например у шизофреников. Наряду с выпадением высших функций мы видим здесь повышенную сравнительно с тем, что наблюдаем у нормальных людей, репродукцию прежних движений.

В заключение я еще раз должен предупредить, что психическая болезнь — явление очень сложное, и я максимально далек от того, чтобы сводить ее к вышеописанным явлениям регрессии от мышления к низшим стадиям памяти. Я хотел только доказать, что в этом сложном явлении имеет место и данное частное явление, которое до сих пор трактовалось скорее как ряд отдельных симптомов, а не система их.