1. Что помнится дольше всего?

Я предлагал студентам в аудиторной обстановке написать «первые пришедшие им в голову воспоминания» из текущего года и, когда они уже написали, предлагал еще раз сделать то же, но уже из жизни до института. Так было собрано мной 224 воспоминания.

Воспоминания из текущего года распределялись так (в %):

Неприятное.................................... 38

Новое.......................................... 24

Приятное....................................... 19

Прочее......................................... 19

Сразу бросается в глаза, что воспоминаний об эмоционально индифферентных событиях было только 19%: огромный процент воспоминаний (81 %) относился к эмоционально пережитым случаям, так как «новое» в той или иной степени также эмоционально действует (поражает, удивляет и т. д.).

Обращает внимание также и то, что среди воспоминаний об эмоционально воспринятых событиях наибольший процент приходится на воспоминания о неприятном: их было почти столько же, сколько всех остальных из этой группы, и вдвое больше, чем воспоминаний о приятном.

Келлер давал испытуемым прочитывать бессмысленные слоги и спустя некоторое время давал снова читать такие же слоги, среди которых были и новые и показанные раньше. В своих отчетах испытуемые характеризовали новое как «несимпатичное», «отталкивающее», «трудное», «раздражающее», «несвязанное со знакомым». Отсюда Келлер делает вывод: «Суждение чуждости приобретает характер какого-то защитного рефлекса». Опыт Келлера наталкивает на обобщение, что вообще в восприятии нового, по своему содержанию эмоционально индифферентного, пусть хотя бы в малой степени, есть момент неприятного волнения. Если так, то воспоминания о новом еще больше увеличат процент неприятных воспоминаний (в группу «новое» я включал воспоминание только об эмоционально индифферентном новом).

Воспоминания из лет до института распределялись так (в %):

Неприятное .................................... 64

Приятное....................................... 19

Новое........................................... 9

Прочее.......................................... 8

Это более давние воспоминания, и в них процент эмоционально индифферентного резко уменьшился (всего 8%). Но сильно уменьшился также процент воспоминаний о новом, которые сравнительно с воспоминанием о приятном или неприятном были воспоминаниями о менее эмоционально действующем (в группу «новое» я включал воспоминания только о таком новом, которое нельзя было причислить ни к приятному, ни к неприятному). С другой стороны, очень возрос процент воспоминаний о неприятном.

Первые воспоминания детства, конечно, самые давние воспоминания, и, анализируя их, можно получить убедительный ответ на вопрос, что помнится дольше всего. Собранные мной 190 первых воспоминаний детства у студентов педагогических высших учебных заведений (среди них были и учителя) распределяются так (в %):

Загадочное и новое.............................. 18

Смерть......................................... 16

Сильные испуги и страхи........................ 16

Сильные наказания и обиды..................... 15

Несчастные случаи в семье ребенка.............. 11

Несчастья с близкими............................ 6

Разлука ......................................... 4

Счастливые моменты ............................ 6

Прочее.......................................... 8

Только 8 % воспоминаний об эмоционально индифферентном. Но, при известном желании, можно оспаривать в сторону уменьшения даже этот небольшой процент: все эти «прочие» воспоминания относятся к очень раннему детству (1-3 года), и возможно предположить, что события, кажущиеся нам, разбирающим эти воспоминания, совершенно неэмоциональными, на малютку действовали эмоционально.

Так или иначе, можно считать вполне обоснованным следующий вывод: дольше всего помнится сильно эмоционально возбудившее событие.

При дальнейшем анализе поражает ничтожный процент воспоминаний о приятных событиях: всего 6%. Но к этим воспоминаниям обычно присоединяется меланхолическое чувство, и их можно назвать грустными воспоминаниями о потерянном счастье детства. С другой стороны, в группе воспоминаний о загадочном и новом довольно большое место занимает загадочно-странное, пугающее и т. п.

Таким образом, можно считать вполне обоснованным вывод: дольше всего помнится неприятное. При предположении, что загадочное и новое до известной степени относится сюда же, 86% всех первых воспоминаний детства таковы, и даже без этого предположения по самому скромному подсчету таких воспоминаний 68%. А если скинуть со счетов «прочие» воспоминания, так как трудно решить, какой характер имели соответствующие события для малютки 2-3 лет, и если принять во внимание элегический характер воспоминаний о счастливых моментах, то можно было бы говорить даже о 100 %.

Так или иначе несомненен вывод: дольше всего помнятся сильные эмоциональные впечатления, притом неприятные.

Насколько общепризнано в современной психологии, что сильные эмоциональные впечатления хорошо запоминаются, настолько резко расходится с господствующими взглядами утверждение, что лучше всего запоминаются сильные неприятные впечатления. Сейчас в очень большом ходу как раз противоположная, фрейдистская теория, что как раз именно неприятное вытесняется из памяти. В ряде работ, особенно в «Психопатологии повседневной жизни», Фрейд приводит ряд примеров, анализ которых «каждый раз обнаруживает в качестве мотива забвения неохоту вспомнить нечто, могущее вызвать тягостные ощущения». Но, как известно, примерами, особенно такого рода, какие приводит Фрейд (не поддающиеся повторной проверке отдельные казусы, весьма поверхностно описанные), можно доказать что угодно. Насколько же вообще Фрейд был плохо знаком с соответствующим фактическим материалом, видно из того, что, вопреки тому, что есть в действительности, он утверждал, «что в самых ранних воспоминаниях детства обыкновенно сохраняются безразличные и второстепенные вещи, в то время как важные, богатые аффектами впечатления того времени не оставляют (не всегда, конечно, но очень часто) в памяти взрослых никакого следа. На самом деле как раз наоборот. Поскольку фрейдистская теория «вытеснения» неприятного находится в вопиющем противоречии с вышеприведенным мной фактическим материалом, она должна быть решительно отвергнута, тем более, что обосновывается она фрейдистами не путем систематического исследования, а примерами, т. е. ненаучно.

Со времен Эббингауза принято думать, что экспериментально-психологические исследования доказали, что приятное запоминается лучше неприятного. Действительно, ряд экспериментальных исследований приводит к таким выводам. Но как раз то обстоятельство, что вопрос об отношениях между аффективным тоном и удержанием, по словам современного обозревателя, является вопросом, «теперешнее экспериментирование над которым было необычайно активно», показывает, как далек этот вопрос не только от решения, но даже от правильного ведения опыта: не дальше, чем в 1933 г. Юнг резко критикует методику подобных экспериментов, а Кейзон — обычно делаемые выводы.

Шаблонные экспериментальные исследования с запоминанием слов приятного и неприятного содержания ничего решающего по данному вопросу сказать не могут. Юнг правильно указывает на обычное смешение в подобных экспериментах действительного переживания того или иного чувства с «холодным познавательным» пониманием приятного и неприятного: «Если намереваются экспериментировать над про чувствованным приятным, то пусть будет продумана аффективная методология, и в частности основательность того, насколько очевидно, что действительно прочувствованное переживание является фактором в данной экспериментальной ситуации». Но даже если не считаться с этим справедливым указанием, другое замечание мне кажется еще более убийственным: разве стимулы, подобные словам, примененным в таких опытах, можно считать действительно сильными приятными и неприятными стимулами? Такие сильные стимулы в лабораторной обстановке, конечно, не применяются: такие стимулы, как смерть матери, сильнейший ожог, сильно покусавшая собака и т. п., имеют место в жизни, а не в лаборатории. Наконец мне кажется, против выводов из подобных лабораторных экспериментов говорит и то, что они не имеют обыкновенно дело с длительным запоминанием: под последним в лаборатории понимают не то, что в жизни. Где мы имеем в лаборатории воспоминание через 20-30 и более лет, какие дают нам первые воспоминания детства? Когда я собирал первые попавшие в голову воспоминания о вчерашнем дне, воспоминаний о приятном было в полтора раза больше, чем о неприятном, но, когда речь шла о воспоминаниях из текущего года, воспоминаний о приятном было вдвое меньше, чем о неприятном, а среди первых воспоминаний детства воспоминаний о приятном было очень мало, да и те при ближайшем рассмотрении оказались неприятными.

Насколько современные исследователи тенденциозны, ярко показывает «закон эффекта» Торндайка." Этот закон формулирован Торндайком так: «Из различных ответов на одну и ту же ситуацию те, которые сопровождает или за которыми вскоре следует удовлетворение воли животного, при прочих равных условиях будут более прочно связаны с ситуацией, так что при повторении ее они будут более охотно повторяться; у тех же, кЪторые сопровождает или за которыми вскоре следует неудобство для воли животного, при прочих равных условиях их связи с этой ситуацией ослабевают, так что при повторении ее они менее охотно повторяются. Чем больше удовлетворение или неудобство, тем больше усиление или ослабление связи». Критическим экспериментом у Торндайка был следующий: испытуемому давали набор бумажных полосок различной длины (3-27 см) и он должен был определить длину каждой. Сначала шла серия из 50 предъявлений полосок, причем испытуемому не говорили, правильно он определяет или нет; затем шло 7 серий, где экспериментатор говорил после каждого определения, правильно оно или нет; наконец шла серия опытов, когда экспериментатор ничего не говорил. Контрольная группа испытуемых проделывала то же, но с той разницей, что здесь экспериментатор ничего не говорил ни в одной серии опытов. В результате больший успех имел место в экспериментальной группе.

Этот критический эксперимент на самом деле не имеет никакого отношения к «закону эффекта», как его формулировал Торндайк, подчеркивающий аффективный момент, и Рексфорд правильно указывает, что подобные эксперименты доказывают совершенно другой закон — «закон знания результатов».

. Что касается роли удовлетворенности или неприятности (annovance), то в своей недавней работе, вышедшей в 1932 г., Торндайк сам исправляет свой закон указанием, что эксперименты не подтвердили первоначальной формулировки закона: он сохраняет прежнюю формулировку для удовлетворенности, но неприятности не оказывают «такого однообразного (uniform) ослабляющего действия». Как раз влияние неприятности на выучку расшатывает «закон эффекта» даже в той интерпретации экспериментальных данных, которой придерживается сам Торндайк.

Но дело не в частичных поправках к этому закону. Дело в том, что если не смешивать его с законом знания результатов, то закон эффекта, утверждающий, что — «чем больше удовлетворение или неудобство (discomfort), тeм больше усиление или ослабление связи», не только не соответствует действительности, но извращает ее максимально. В качестве критического эксперимента для опровержения этого закона я предлагаю использовать известный опыт Куо: крыса находится в ящике, в котором к пище ведут четыре дороги — одна самая длинная; другая — на которой крыса получает электрический удар; третья — с задержкой на 20 секунд и четвертая — самая короткая. В результате крысы быстро оставляли дорогу с электрическим ударом, позже — дорогу с задержкой, еще позже — длинную дорогу и так выучивались самой удобной дороге. Что доказывает этот опыт? Крысы запомнили быстрее всего самую неприятную дорогу, где их ожидала боль, вообще запоминали дороги пропорционально связанным с ними неприятностям, и самая удобная дорога была та, которой они выучились позже всех других. Насколько тенденциозны сторонники «закона эффекта», демонстрирует их до крайности натянутая интерпретация этого опыта: деятельности, сопровождаемые успехом, охотнее повторяются, поэтому они больше повторяются и в результате лучше усваиваются. Но ведь в этом опыте выход по удобной дороге был усвоен в последнюю очередь!

Другим примером того, как мешает современной психологии непризнание того, что при прочих равных условиях лучше всего запоминается неприятное, может служить работа К. Левина и Б. Зейгарник «Удерживание удавшихся и неудавшихся решений» (Das Behalten erledigter und unerledigter Handlungen), открывшая серию аналогичных работ (Овсянкина, Биренбаум, Гоппе) под руководством Левина же и повторенная с некоторыми изменениями Шлоте. Факт, установленный Левином и Зейгарник и подтвержденный Шлоте, бесспорен: запоминание нерешенных заданий лучшее, чем решенных. Но при чтении этих работ поражают невероятная сложность и абстрактность даваемых объяснений, апеллирующих то к гештальтпсихологии, то к детерминирующей тенденции Аха, тогда как под руками самое простое объяснение: неприятное (неудавшееся) запоминается гораздо лучше приятного (удавшегося).

Эббингауз обосновывает положение, что «ассоциирующая сила приятно окрашенного чувства должна считаться решительно большей, чем неприятно окрашенного», ссылкой и на простое наблюдение: он сочувственно цитирует Жана Поля, что «надежда и воспоминание — розы из одного ствола с действительностью, только без шипов», и указывает, что, «поскольку человеческие мысли выбирают определенный исходный пункт, они предпочитают направление на приятное». Но последнее утверждение относится не к памяти, а к мышлению, а розовая окраска воспоминаний о прошлом имеется обыкновенно у тех, кто плохо чувствует себя в настоящем (например, старики, неудачники и т. п.). Нет недостатка в мрачных воспоминаниях, но (и в этом Эббингауз прав) мы предпочитаем о них не думать, однако это скорее уже мышление, а не память. Ссылаться на простое наблюдение вообще надо с осторожностью, но если надо это делать, то нельзя не признать, что неблагодарность — распространенный порок, да и злопамятство нередко встречается. Но самое поразительное то, что, когда мы судим какого-либо человека, Мы обыкновенно очень сильно помним его проступки и столь же сильно забываем положительные поступки его.

Сторонники теории тенденции забывать неприятное видят в этой тенденции полезное для жизни приспособление — охрану от болезненных переживаний. Очень сомнительно, чтобы такое забывание было всегда выгодно. Легко вообразить, какая судьба ждет животное, забывающее то, что причиняет страдание: оно обречено на быструю гибель, как ультра неосторожное. Именно на памяти о страдании основывается осторожность.

 

2. Судьба пережитого чувства.

Как показывает анализ первых воспоминаний детства, не все эмоциональное одинаково хорошо запоминается: лучше всего запоминается, при прочих равных условиях, неприятное. Но и не все неприятное одинаково запоминается: максимально хорошо запоминается при прочих равных условиях то, что вызвало страдание, страх или удивление.

«Внимание, когда оно возбуждается внезапно и сильно, постепенно переходит в удивление, а это последнее — в изумление и оцепенение. Последнее душевное состояние близко примыкает к ужасу». К. Бюлер констатирует, что в самом раннем детстве удивление в сущности есть только меньшая степень страха. Таким образом, с генетической точки зрения удивление родственно страху. Значит, при прочих равных условиях наиболее запоминается то, что вызывает страдание и страх.

В свою очередь Герсон, стоя на генетической точке зрения, сближает страх с болью.Характерно, что в ранних воспоминаниях детства фигурирует в огромном большинстве случаев ретроспективный страх, страх после случившейся беды, например после укуса собаки или падения с высоты, а не перед ней. Так, с генетической точки зрения страх сближается с болью, вообще со страданием, будучи сначала переживанием после него и лишь затем — перед ним.

Если стать на ту точку зрения на боль и вообще на неприятное чувство, которую я обосновывал в другой своей работе («Психологические очерки»), исходя из факта, что всякое чрезмерно сильное возбуждение болезненно и что неприятное чувство по своим физиологическим проявлениям однородно с болью, то «боль с объективной точки зрения можно определить как сильное нервное возбуждение, сильный распад нервного вещества», а «недовольство, вероятно, есть не что иное, как слабая диффузная боль». Если эти предположения правильны, тогда можно сделать обобщающий вывод: максимально хорошо запоминается то, что вызвало очень сильное нервное возбуждение.

Здесь следует сделать одну оговорку. Когда мы говорим, что нерв «проводит» возбуждение, это надо представлять как проведение по нервному пути диссимиляции распада нервного вещества. Значит, чрезмерно сильное возбуждение вызывает чрезмерное распадение, т. е. уже ликвидацию возможности возбуждаться. Отсюда потеря сознания и беспамятство. Таким образом, сделанный вывод действителен лишь при известном максимуме возбуждения, но не свыше его. С этой оговоркой можно принять, что запоминание прямо пропорционально силе возбуждения (по крайней мере, поскольку речь идет об эмоционально действовавшем впечатлении).

Какова же судьба пережитого чувства? Если это очень сильное чувство, то иногда, раз возбудившись, оно может полностью или частично остаться, продолжаться неопределенное количество времени, иногда даже всю жизнь, в хронической форме. Как иногда вызванная ушибом опухоль может остаться на долгое время, так бывает и здесь. Кто не знает, как под влиянием очень сильно или неоднократно повторно переживаемой эмоции иногда изменяется характер субъекта: ужасное наказание может сделать человека боязливым, сильное несчастье — меланхоличным и т. д. Парадоксально, но, правильно выражаясь, можно сказать о таком человеке, что он все время помнит свое чувство, потому что никогда его не забывает, и именно потому, что все время помнит его, никогда не вспоминает его, так как вспомнить можно только то, что в данный момент не помнят. Обычно однако остающееся чувство слабеет, как оставшаяся на всю жизнь или на много лет опухоль от ушиба обычно меньше и слабей первоначальной.

Но такие случаи сравнительно экстраординарные. Несравненно чаще бывает, что после пережитого испуга или страдания эти эмоции проходят, но при действии того же или однородного с ним стимула снова возбуждаются, притом с необычной легкостью. Первые воспоминания детства дают богатый материал, иллюстрирующий это: испугалась крика пьяного, «и сейчас их боюсь»; напугала собака, и «я и сейчас больше всего на свете боюсь собак»; напугал акробат, и «прошло много лет, но до сих пор я не была в цирке, каждый раз пережитое мешает»; ночью в квартире кошка выбила окно, и «позднее, до 12 лет, боялась кошек, по ночам вскрикивала» и т. д. Я предпочел бы не говорить в подобных случаях о «сохранении» чувства в «глубинах подсознательного» и т. п. Эти фигуральные выражения мало помогают действительному объяснению и скорее вносят неясность и сбивчивость в него. Нет, чувство, очень сильное в первый момент, но затем, когда субъект успокоился, ослабевшее, а затем вовсе умершее не существует: его нет. Поэтому придумывать для него где-то какой-то склад нет нужды. С несравненно большим основанием можно предположить другое: подвергшийся очень сильному возбуждению соответствующий нервный орган, продуктом деятельности которого являются данные эмоции, стал после этого более возбудимым, вещество его стало соответственно легче диссимилироваться. Это допустить тем правдоподобней, что подобное явление имеет место не только в мозгу, но и в других органах.

Из трех чувств (страдание, страх и удивление), которые наиболее хорошо запоминаются, не все запоминаются одинаково. О запоминании удивления как чувства вообще лучше не говорить: запоминается удивившее впечатление, а чувство удивления но своему характеру не таково, чтобы возбуждаться при однородном стимуле, так как удивление есть своеобразная эмоциональная реакция именно на новое. Боль и страдание довольно часто воспроизводятся в виде страха, что не удивит нас ввиду генетической связи страха с болью. Поэтому легко возбуждающееся в данных случаях при действии однородного (по существу, если вдуматься, в ослабленном виде того же) стимула чувство — обычно чувство страха.

Анализ первых воспоминаний детства дает возможность установить еще один факт. Вот несколько воспоминаний об испугавшем: испугался, когда смотрел в открытое окно, и «я и сейчас чувствую какое-то неприятное чувство, когда приходится смотреть из окна вниз»; испугался зеленого червяка, и «теперь неприятное чувство при виде зеленого червяка сохранилось»; напугал врач, и «до сих пор сохранилась неприязнь к врачам». Был испуг, он прошел, и теперь его нет при встрече с подобными напугавшему стимулами, но нет и равнодушного отношения к этим стимулам: они вызывают неприятное чувство.

В «Диалектике природы» Энгельс писал: «Процесс органического развития как отдельного индивида, так и видов путем дифференциации является убедительнейшим подтверждением рациональной диалектики». Дифференцирование нервной системы, мозга, конечно, влечет за собой дифференцирование переживаний. Эмоциональная жизнь развитого взрослого несравненно разнообразней и дифференцированней, чем у ребенка. Неприятное чувство, простое неудовольствие, как и простое довольство, — наименее дифференцированное чувство, из которого дифференцируются разнообразнейшие неприятные и приятные чувства. Из ретроспективного самонаблюдения, а также из опроса нескольких взрослых людей я выяснил, или, точнее, подтвердил, тот довольно известный факт, что стимулы, когда-то вызвавшие определенное чувство (боль, испуг, огорчение, радость, горе, любовь и т. д.), могут вызвать впоследствии слабое и недифференцированное чувство того же качества, т. е. неприятное или приятное. Вот несколько примеров: «С. сильно напугал меня ложным известием о смерти моего сына, и с тех пор мне очень неприятно видеть его, хотя он хороший человек»; «И сейчас мне неприятно брать в руки книгу, на переводе которой я срезался»; «После операции я не люблю теперь ножей»; «Мне очень приятно смотреть на карточку N. N., с которым мы провели много счастливых дней». Во всех этих примерах, а привести их можно было бы множество, вызывается не прежнее определенное чувство, а более элементарное с генетической точки зрения недифференцированное приятное или неприятное чувство.

Уже в вышеприведенных различных воспоминаниях можно заметить следующий общеизвестный, но тем не менее очень поучительный факт: испугала определенная собака, но с тех пор субъект стал бояться вообще собак; причинял боль операционный нож, но не любят и столовых ножей. Получается своеобразная генерализация чувства. Эта генерализация вы^ ражается в том, что чувство как бы хуже стало различать стимулы, как бы смешивает данный стимул с похожим на него. Чувство не только само стало менее дифференцированным: оно оказалось менее способным дифференцировать стимулы.

Чувство стало менее дифференцированным и стало хуже различать, менее специализированно, более неразборчиво реагировать. Но с генетической точки зрения это значит, что чувство стало более примитивным: это не прежнее чувство, но другое, того же рода, но находящееся на низшей стадии развития.

Все вышеизложенное дает возможность ответить на вопрос о судьбе пережитого чувства. Возбужденное чувство (или эмоция) длится некоторое время, иногда очень продолжительное (в ослабленной хронической форме), но чаще всего сравнительно непродолжительное, постепенно слабея, пока вовсе не утихнет. В последнем случае его уже нет, и ни в каком вместилище — настоящем или метафорическом, материальном или духовном — оно не находится. Но соответствующая нервная организация, результатом деятельности которой было данное чувство (или эмоция), подвергшись очень сильному возбуждению, может стать после этого более возбудимой, т. е. способной возбуждаться более слабыми стимулами подобного рода. При соответствующих слабых стимулах, конечно, и возбужденное чувство может быть более слабым сравнительно с прежним. Чаще всего бывает именно так, ибо в жизни очень сильные впечатления, притом того же самого рода, встречаются, конечно, лишь в исключительных случаях. Но дело не только в том, что новые возбуждения бывают (не обязательно, конечно) более слабыми. Разница не только в степени силы, но и качественная. Именно в ряде случаев возбуждается менее дифференцированное чувство, притом менее дифференцироваш гым раздражителем. Как неврологически объяснить это — тем ли, что данная нервная организация возбуждается более диффузно, тем ли, что в процессе участвуют лишь генетически более первичные части ее, или чем-нибудь иным, — как не специалист я уклоняюсь от ответа на этот вопрос. С психологической точки зрения так или иначе имеет место в данных случаях более примитивное чувство. В ряде других случаев возбуждается прежнее чувство или генетически родственное ему. Впрочем, и вышеупомянутое примитивное чувство также можно рассматривать как генетически родственное. Из всего можно заключить, что во всех этих случаях имеет место известный процесс развития или деградации.

В вышеприведенных воспоминаниях опрошенные отдавали себе отчет в том, почему и сейчас они боятся собак, не любят кошек и т. д. Но далеко не всегда воспоминания о пережитом сохраняются настолько, чтобы в свете их были понятны теперешние фобии, антипатии и симпатии. В таком случае они кажутся непонятными, «беспричинными». Иногда удается, однако, восстановить воспоминание настолько, что эти непонятные чувства становятся объясненными. Одна из моих испытуемых «беспричинно» не любила толстых веревок. После моих разъяснений возможной причины этой антипатии, когда я затем попросил ее вспомнить приключения из своего раннего детства, она сразу же ответила: «Да, теперь я поняла, в чем дело: я вспомнила, что, когда мне было 5 лет, меня в игре повесили, и я чуть не задохнулась». Иногда удачно собранный анамнез, а иногда и ассоциативный эксперимент помогают выяснению. В психопатологической литературе опубликовано немало подобных объяснений кажущихся непонятными фобий, антипатий и симпатий.

Экстраординарность ряда подобных случаев состоит только в очень сильной эмоции, создающей жизненные неудобства. Студент А. был сильно напуган внезапной глазной болезнью, которую он принял за порчу глаза, и несколько лет после этого он не мог читать анатомию глаза в учебниках, до того ему было неприятно, и это причиняло большие неудобства при подготовке к экзаменам. Анализ первых воспоминаний детства выясняет, какую огромную роль в самом раннем детстве играет испуг при падении, и, возможно, столь распространенные среди взрослых фобии упасть, создающие столько неудобств при нахождении на высоте или в открытом месте, объясняются действительно бывшим испугом при падении.

Иногда наблюдается постепенный рост количества случаев, вызывающих данную фобию. Сначала боязнь быть на вышке без перил, затем стал бояться вообще смотреть с высоты, затем — переходить узкий мостик без перил, даже не на высоком месте, затем — переходить всякий мост и т. д. Такая тенденция чувства к генерализации уже разобрана нами выше. Понятно, что генетический анализ столь широко генерализированной эмоции в особенности труден, так как трудно узнать, какой стимул был начальным. Интересно, что подобные «непонятные» фобии не обязательно развиваются вскоре после данного события. Нередко они возникают гораздо позже, даже через много лет, но, по имеющимся у меня фактам, в таких случаях всегда имеет место развивающаяся невропатия (вот почему они так часты в сильной форме именно у психопатов).

Субъект А. 26 лет обрезался так, что истекал кровью, и вызывали «скорую помощь». Через 3 года он заболевает нервным расстройством и, между прочим, начинает бояться порезов. Подобные случаи подтверждают наше предположение, что дело в подобных случаях не «в сохранении чувства», а в большой возбудимости соответствующей нервной организации.

Вышеописанные экстраординарные случаи привлекают наше внимание как необычной силой «непонятной» эмоции, так и тем неудобством, какое получается от этого в жизни. Но, сосредоточивая внимание на этих случаях, мы не замечаем, какую огромную роль, притом полезную, играют таким же образом происшедшие, но гораздо менее сильные антипатии и симпатии, фобии и гнозические чувства (так условимся называть чувства, возникающие при встрече со знакомым предметом), образующие в своей совокупности наш аффективный опыт, о котором, к сожалению, так мало упоминается в психологической литературе, но который играет исключительно большую роль во всем нашем поведении. Что, в сущности, представляет собой осторожность, как не прежний, только ослабленный страх, причем часто генерализированный? Что такое антипатия, как не генерализированное прежнее чувство, первоначально порой гораздо более дифференцированное? Наконец, первичная реакция узнавания — чувство, а не интеллектуальный процесс: достаточно для этого понаблюдать, насколько эмоционально узнавание у младенцев 2-4 месяцев. Мне случилось дважды в жизни пережить уже виденное («deja vu»). Оно не было у меня интеллектуальным познанием, что я уже видел эту ситуацию. У меня оно было глубоким, грустным и приятным чувством давно и хорошо знакомого чего-то, что не мог вспомнить, но что чувствовалось как знакомое. Это было именно чувство. Узнавание в своей первичной основе есть чувство.

Повседневно и повсечастно, я бы сказал, повсеминутно, аффективный опыт, богатый, но смутный, руководит нашим поведением.

 

3. Проблема аффективной памяти.

И тем не менее еще и сейчас спорят, существует ли аффективная память. Этот спор был особенно интенсивным в 1908-1910 гг., когда шла полемика между Рибо и Кюльпе.

Рибо защищал существование аффективной памяти самыми разнообразными аргументами — психологическими, физиологическими, патологическими и проч. «Единственный критерий, позволяющий на законном основании утверждать существование аффективного воспоминания, это — что оно может быть узнано, что оно носит метку уже испытанного, уже перечувствованного и что, следовательно, оно может быть локализировано в прошлом времени». Но разве мы не сравниваем наши теперешние чувства с прошлыми? Говорят, что любовь не испытывается дважды одинаково, но, «как могли бы это знать, если бы в памяти не оставалось аффективных следов». «Нет сожаления без сравнения», но «закон контраста, господствующий в жизни чувств, предполагает аффективную память».

Вторая группа психологических фактов, доказывающая существование аффективной памяти: «Во всяком комплексе, составляющем воспоминание, аффективный элемент появляется первым, сначала расплывчатый, смутный, лишь с какой-то общей меткой: печальной или радостной, ужасающей или агрессивной. Понемногу он определяется появлением интеллектуальных образов и достигает законченной формы». В этих воспоминаниях «аффективное прошлое воскресло и узнано раньше объективного прошлого, которое является додатком».

С физиологической точки зрения неправдоподобно, чтобы репродуцирование касалось только образов, т. е. чтобы в нем участвовали только те нервные процессы, которые соответствуют репродуцированию образов, а остальные бы, в частности имеющие отношения к чувствам, не участвовали: воспоминание стремится восстановить весь комплекс прошлого, в области памяти господствует закон реинтеграции, а отрицание аффективной памяти противоречит этому закону. «Нервные процессы, когда-то принимавшие участие в сейчас возрождающемся физиологическом комплексе и соответствующие аффективным состояниям... стремятся также быть вовлеченными в возрождение, следовательно, возбуждают аффективную память». Конечно, надо отдавать себе отчет в том, что «аффективный образ» не то, что, например, зрительный образ.

В психопатологии можно найти много материала в пользу аффективной памяти и аффективного воображения, например воображаемая боль, сочувствие, внушенное чувство, фобии, ностальгия. Выражаясь физиологически, «нервные центры и примыкающие к ним пути могут начать действовать под влиянием внутренних, известных или неизвестных причин; функциональная цельность этих центров — необходимое и достаточное условие для возрождения аффективных образов, которые при известных условиях становятся галлюцинаторными».

Наконец, аффективной памятью объясняется ряд фактов из индивидуальной и социальной жизни, например консолидация характера или эволюция чувства, со временем нарастающего, убывающего, забываемого или снова восстанавливаемого. ,

Таковы основные аргументы, приводимые Рибо в пользу существования аффективной памяти.

Но существование аффективной памяти признается далеко не всеми психологами. Многие отрицают ее, указывая, что когда мы вспоминаем о каком-нибудь приятном, интересном, ужасном и т. п. событии, то воспоминание — образ или мысль, а не чувство, т. е. интеллектуальный процесс. Это воспоминание (образ или мысль) о происшедшем вызывает у нас то или иное чувство, которое, таким образом, является не воспроизведением бывшего чувства, а совершенно новым чувством; чувство, как таковое, не воспроизводится.

В 1908 г. на международном конгрессе в Гейдельберге Кюльпе сделал доклад о своих экспериментах по воспроизведению чувств. Он провел 7 испытуемых через 4 серии опытов. Первая серия опытов состояла в том, что у испытуемых вызывали ощущения с аффективным тоном (уколы, цвета, звуки). Затем их просили воспроизвести образ этих ощущений и определить при этом, аффективный ли или только интеллектуальный характер имеет этот образ. Вторая серия опытов состояла в том, что испытуемые должны были воспроизвести в памяти приятные или неприятные случаи, как действительно пережитые в прошлом, так и ожидаемые в будущем. В третьей серии опытов испытуемые должны были представить эмоции, например гнев, радость, печаль и т. д. Наконец, в четвертой серии опытов предъявлялись портреты неизвестных им людей с очень эмоциональным выражением лица, и испытуемые должны были по симпатии переживать те же чувства.

Оказалось, что четверо испытуемых не могли представить удовольствия или страдания, двое иногда могли, а у одного получились неопределенные результаты. Но и из тех, кто мог представить чувство, одному было трудно различать действительное и представленное удовольствие, но он считал, что ему случайно удалось воспроизвести представленное чувство. Другой же с усилием представлял аффективный тон звука, но это представление казалось ему как бы периферическим, как бы данным извне.

Все испытуемые могли представлять физическую боль и отличать ее от неудовольствия. Многие часто наблюдали, что удовольствие или неудовольствие, связанное с представлением чувственного впечатления, имеет ту же интенсивность, как и чувство, связанное с предыдущим ощущением.

Оживание удовольствия и неприятности у некоторых происходило так: или чувство на самом деле оживало, или это было простым знанием без соответствующей интуиции, «чувствоподобным», «как бы галлюцинаторным» и т. п.

Таким образом, опыты Кюльпе ставят под вопрос существование представления чувства (Gefiihlsvorstellung). Дискуссия об аффективной памяти, усиленно ведшаяся в 1908-1913 гг., не дала определенных результатов, как и не дали таких же результатов и изредка впоследствии предпринимаемые соответствующие эксперименты. В чем же дело?

Почему так неудовлетворительно обстоит дело с проблемой аффективной памяти и до сегодняшнего дня? Те эксперименты, которые предпринимали в связи с этой проблемой, обычно состояли в том, что испытуемые должны были воспроизвести то или другое чувство. Чаще всего это им не удавалось. Отсюда, мне кажется, можно сделать только тот вывод, что произвольное воспроизведение чувств почти невозможно, по крайней мере для многих. Возможно ли непроизвольное воспроизведение чувств — этот вопрос подобными экспериментами, конечно, не решается.

Воспроизведенное чувство в свою очередь ставилось под вопрос, есть ли это действительное чувство или «представление чувства», «аффективный образ», и если оно оказывалось не последним, а действительным, реальным чувством, то это считали опровержением существования аффективной памяти, так как исходили из предположения, что воспроизведенный образ, сознаваемый как образ чего-то прошлого, сейчас не воспринимаемого, кардинально отличается от актуального восприятия объекта. В случае воспроизведения чувств обычно не находят той разницы, какая существует в интеллектуальной памяти между восприятием и представлением, образом, и отсюда заключали, что в данном случае вообще нельзя говорить о памяти. Такое заключение, однако, неправильно. Максимум, что можно заключать, это то, что воспроизведение чувств отличается от воспроизведения восприятий: в последнем воспроизведенный образ отличен от восприятия, воспроизведенное же чувство не отличается так от прежде пережитого чувства; если там образ — только копия восприятия, то здесь воспроизведенный страх не образ страха, а страх.

Но ведь и при воспроизведении привычных движений воспроизведенное движение — движение, а не образ движения, и это относится не только к ручным, ножным и т. п. движениям, но и к речевым: вспомнить стихотворение — значит снова мысленно или вслух повторять его, и вряд ли кто станет на этом основании отрицать, что здесь нельзя говорить о памяти и воспоминании, так как-де я повторяю стихотворение, а не ограничиваюсь лишь «представлением» «образа» его.

Воспроизведение чувств находится как бы посредине между моторным и сенсорным воспроизведением: здесь оживает почти то же чувство, то же, так как «боюсь», «испытываю неприятное чувство» и т. д., но «почти» то же, так как обычно оно все же ослабленное, даже иногда перешедшее в другое, родственное чувство.

Неверно в своей категоричности и утверждение, что между образом и восприятием резкая разница, исключающая всякие переходы: зрительные галлюцинации — пример, как иногда разница между образом и восприятием может стираться и до такой степени, что виденный образ принимается за воспринимаемый предмет. Характерно, что это смешение особенно бывает, когда на первый план выступает более низкий нервный уровень (сумасшествие, интоксикация, сон и т. п.). Характерно при этом, что зрительные галлюцинации — обычно непроизвольно возникающие образы.

Выяснению вопроса очень много вредило то обстоятельство, что исследователи сопоставляли воспроизведение чувств с воспроизведением зрительных образов. Если следовать наиболее популярным в современной неврологии взглядам, то чувства являются результатом деятельности подкорковых органов, а зрительные образы — коры задних долей больших полушарий. Во всяком случае, зрительные образы — результат деятельности гораздо более высокого «нервного уровня», нежели чувства. Поэтому разница здесь так сильна, и если признать именно образную память за типичную, «настоящую» память, то можно прийти к отрицанию аффективной памяти.

Иное положение, если вместо зрения взять функцию более низкого нервного уровня, например обоняние, имеющее в жизни очень многих животных такое же приблизительно значение, как зрение в жизни человека. Геннинг подробно, притом экспериментально, исследовал обонятельную память, в отрицателях которой также нет недостатка. Отсылая за конкретным материалом к его книге «Запах», я приведу здесь только его выводы: «В поле низших чувств существуют не наглядные образы воспоминаний и представлений, но только эйдетические переживания. Ни одна женщина не может вспомнить наглядно о родовых болях, и если боль всплывает как наглядный образ, то она вызывает боль точно так же, как и объективно возбужденная. Если мы, сидя с закрытыми.глазами на вертящемся маховом стуле, переживаем последовательное изображение (Nachbild), то мы чувствуем себя действительно движущимися. Аналогично при обонянии и вкусе. Здесь взрослый ведет себя еще так, как дитя, всю жизнь. Пресловутая психическая метаморфоза, стало быть, касается только высших чувств (Sinn), а при низших остается первоначальная форма единства у всех людей. Аналогично наглядным представлениям отсутствуют также и негативные последовательные образы (negative Nachbilder) в области низших чувств. Где впечатление длится дольше стимула, там оно имеет позитивный характер, и мы принимаем это последствие за «действительное». Если запахи держатся часами, то воображают, что в носу есть еще частицы объективно существующей пахнущей материи (которые, конечно, вследствие утомления давно уже стали бы необоняемы), и если эти запахи чувствуются на следующий день, на второй, третий день, спустя неделю, то они так реально возвращаются, что всякий раз ищут источника их». Характерно, что и в области обоняния «произвольная эйдетическая репродукция» сравнительно трудна, но непроизвольная, спонтанная имеет место гораздо чаще, чем в случаях других органов чувств.

Таким образом, отрицание аффективной памяти основывалось на том, что хотели видеть ее подобной зрительной памяти и, наталкиваясь на своеобразие, отрицали ее как память. Генетическая психология отсутствовала полностью в подобных исследованиях. Рибо ближе стоял к истине, отстаивая существование аффективной памяти. Этому сильно содействовало явно выраженное у него стремление опираться на физиологию и психопатологию. Физиологические данные внушали ему, что маловероятно ограничивать реинтеграцию только определенными областями. Психопатология, богатая фактами из деятельности более низких нервных уровней сравнительно с нормой, давала ему известный фактический материал, и он правильно полагался в данной проблеме больше на патологию, чем на эксперимент. Он понимал уже, хотя и недостаточно сильно подчеркивал, что спонтанная репродукция чувства — наиболее частая, а произвольная репродукция их неосуществима в очень многих случаях.

Но Рибо еще не сознавал второй специфической особенности репродукции чувств — того, что репродуцированное чувство несравненно меньше отличается от первичного, чем зрительный образ от зрительного восприятия. Его трудно обвинять в этом: еще не была детально исследована обонятельная память, еще не были открыты эйдетические явления, ещё физиологические и неврологические представления, особенно что касается чувств (не говоря уже об эйдетизме), были довольно примитивными сравнительно с современными. Но эта ошибка Рибо делает из всех приводимых им аргументов психологические аргументы самыми слабыми, особенно там, где он старается отстоять, что отнесение к прошлому — существенный признак памяти». Это бесспорно, поскольку речь идет о зрительных образах, и потому еще Аристотель, считавший, что предмет памяти — образ, очень подчеркнул это. Но этого не бывает сплошь и рядом не только при репродукции чувств, но и при обонятельной памяти, где, как это демонстрирует богатый материал, собранный Геннингом, субъект считает репродуцированный запах чего-либо, что он обонял когда-то, настолько реальным, что даже ищет источник его. Отношение к репродуцированному как не к настоящему выступает на более высоком уровне сознания.