Книги репрессированных литературоведов

По различным причинам десятки книг ленинградских литературоведов оказались под арестом в спецхранах крупнейших библиотек. В ряде случаев их имена попадали в «Список лиц, все произведения которых подлежат изъятию» (М., 1950) и Приказ Главлита № 4087с (М., 1950), также предусматривавший запрет всех без исключения произведений. Касался он, в основном, книг авторов, арестованных в годы Большого террора, тогда же расстрелянных, или погибших в лагерях. После их реабилитации с конца 50-х годов начался процесс возвращения книг в так называемые «общие фонды» библиотек. Однако возвра-щать-то было почти что нечего, за исключением буквально считаных экземпляров, оказавшихся в спецхранах; остальные были уничтожены. Процесс этот шел медленно, многие книги застревали в секретных фондах на многие годы, а некоторые — в связи с упоминанием в них, главным образом, «нежелательных персон» — освобождены из пленения лишь в конце перестройки.

Среди них — масса книг литературоведов Ленинграда. Изъяты были, согласно упомянутым спискам, все книги Григория Ефимовича Горбачева (1897–1938), главного редактора журнала «Звезда» в 1925–1926 гг., автора ряда крупных работ по истории и теории литературы. Их участь разделили книги Павла Николаевича Медведева (1891–1938), литературоведа, критика, автора многих работ по методологии литературы и психологии творчества. Он читал курсы истории литературы в различных вузах Ленинграда, с 1935 г. — профессор Ленинградского университета. 12 февраля 1938 г. был арестован, обвинен в участии в антисоветской организации, приговорен к расстрелу (18 июня 1938 г.). После реабилитации все книги Медведева, за исключением одной, были освобождены из спецхранов. До 1987 г. задержан его «Формальный метод в литературоведении: Критическое введение в социологическую поэтику» (Л.: Прибой, 1928; некоторые исследователи полагают, что большая часть книги написана М. М. Бахтиным) — в связи с цитированием Троцкого (с. 225). Своеобразие ситуации заключается в том, что Медведев не сам приводит высказывание Троцкого, а цитирует его по книге Б. М. Эйхенбаума «Литература. Теория. Критика. Полемика» (Л.: Прибой, 1927 — она также была арестована на долгие годы), в которой последний ссылается на книгу Троцкого «Литература и революция». Хотя Медведев весьма резко полемизирует с «формалистами» (Б. М. Эйхенбаумом, В. Б. Шкловским и другими), он, тем не менее, отдает им должное: «Мы полагаем, что марксистская наука должна быть благодарна формалистам, благодарна за то, что их теория может стать объектом серьезной критики… Всякая молодая наука — а марксистское литературоведение очень молодо — гораздо выше должна ценить хорошего врага, нежели плохого соратника» (с. 232). Как известно, в конце 20-х — начале 30-х годов ОПОЯЗ (Общество изучения поэтического языка) и возникшая в его недрах «формальная школа» подверглись уже решительному разгрому за «аполитизм, то и дело оборачивающийся прямой реакционностью» (Литературная энциклопедия. Т. 7. М., 1934. С. 27). Помимо того, в тексте Медведева обнаружена масса ссылок на книги «неугодных» авторов, в том числе «Письма о русской поэзии» Н. Гумилева.

Запрету подверглись все без исключения книги драматурга, театроведа, переводчика пьес античных классиков Адриана Ивановича Пиотровского (1898–1937). В 20-е годы он был организатором массовых зрелищ и агиттеатров, заведующим Театральным отделом Петроградского губполитпросвета, заведующим Литературным отделом БДТ; в 30-е — художественным руководителем Ленинградской фабрики Госкино (позднее названной Ленфильмом). Арестован Пиотровский 20 июля 1937 г., расстрелян 21 ноября того же года. Изъятию подверглось свыше 10 его книг, изданных с 1919 по 1936 гг.: фундаментальные труды по истории западноевропейского театра, кино, ряд пьес, в том числе «Падение Елены Лэй», «Смерть командарма» и др. Искалечены, по приказанию Главлита, переводы пьес античных классиков — потому только, что они были им переведены и подготовлены к печати, а также снабжены его обстоятельными статьями. В 1941 г. ЦК утвердил предложенный список книг, в которых нужно «сделать исправления». Среди них: «Аристофан. Драмы. М.: ГИЗ, 1924. — Вычеркнуть упоминание Пиотровского на титульном листе. Аристофан. Комедии. Л.: Academia, 1934. Перевод, вступительная статья и комментарии Пиотровского. — Удалить стр. 7—50, 55–62, 141–148, 235–242, 339–344, 437–444; Эсхил. Прикованный Прометей. Перевод, вступит, статья и комментарии Пиотровского. — удалить стр. 4—28; Петроний. Сатирикон. М.; Л.: Гос. изд., 1924. — удалить предисловие (с. 510) и затушевать на с. 236 слова “Римское общество и “Сатирикон” Адриана Пиотровского».

Изъятию подверглись десятки театроведческих трудов, в которых он принимал участие в качестве редактора, составителя, автора статей в коллективных сборниках. Так, например, запрещена первая книга о 26-летнем тогда театральном художнике (режиссурой он начал заниматься с 1935 г.) Н. П. Акимове «Н. П. Акимов. Статьи Адр. Пиотровского, Ник. Петрова, Б. П. Брюллова» (Л.: Academia, 1933). После реабилитации Пиотровского, в 1957 г., одна из его книг — «Меч мира: Праздничное зрелище» (Пг.: Политпросвет Петрогр. Военного округа, 1921) все-таки продолжала оставаться в спецхране. В агитационной патетической пьесе в стихах, действующими лицами которой являются «Народный Комиссар, Белый генерал, Три волхва» под первым из них цензура опознала все того же Троцкого, «воплощающего революционную энергию масс», возглавляющего советскую делегацию при заключении Брестского мира в 1918 г. Перипетии этого события и стали основным сюжетом пьесы.

Следующая волна репрессий, повлекшая за собой, в свою очередь, массовое изъятие книг, приходится на рубеж 40—50-х годов. Тогда, как известно, подверглись травле крупнейшие ленинградские литературоведы — Г. А. Гуковский, В. М. Жирмунский, Б. М. Эйхенбаум, М. К. Аза-довский и другие, объявленные «безродными космополитами».

Запрещены были все без исключения книги Григория Александровича Гуковского (1902–1950). Первый раз он подвергся аресту НКВД в октябре 1941 г., но вскоре был освобожден. В 1949 г., после кампании обличений, развязанной на филологическом факультете Ленинградского университета, арестован, умер в Лефортовской тюрьме в апреле 1950 г. В каталоге спецхрана PH Б числятся все книги Гуковского, в том числе «Очерки по истории русской литературы XVIII века» (М.; Л.: Изд-во Акад. наук СССР, 1936); написанная вместе с В. Евгеньевым-Максимовым книга «Любовь к родине в русской классической литературе» (Саратов: Саратовское обл. кн. изд., 1943. (Ленингр. гос. ун-т)).

Тогда же изъяты все книги Симона Давыдовича Дрейдена (1905–1992), крупного ленинградского театроведа, автор ряда монографий и статей, составителя многих сборников, частично подвергшихся запрету. Дрейден входил в группу «антипатриотически настроенных театральных критиков», подвергшуюся разгрому в конце 40-х годов. Постановлением Особого совещания МТБ СССР от 28 июня 1950 г. осужден по ст. 58–10 ч. 1 УК РСФСР на 10 лет лишения свободы в исправительно-трудовом лагере. Постановлением УКГБ по Ленинградской области от 21 августа 1954 г. следственное дело прекращено за недостаточностью предъявленного обвинения: «Дрейден С. Л. из-под стражи освобожден», однако его книги еще долгое время обретались в спецхранах.

Весьма выразительна цензурная судьба произведений Ефима Григорьевича Эткинда (1918–1999), известного литературоведа, переводчика, профессора Ленинградского педагогического института им. А. И. Герцена. Не только ученый, но и просветитель по своей натуре, он пользовался исключительной популярностью в Ленинграде, благодаря, в частности, созданному им устному альманаху «Впервые на русском языке», на который в Дом писателей стекались сотни слушателей. Именно там в авторском чтении прозвучали впервые переводы Иосифа Бродского из Джона Донна и другие произведения. Активная общественная позиция, защита и поддержка И. А. Бродского и А. И. Солженицына привели к лишению его ученых звания и степени, увольнению в 1973 г. из института, исключению из Союза советских писателей. В 1974 г. он вынужден был эмигрировать, жил в Париже, став профессором Сорбонны.

Еще до отъезда Эткинд и его книги неоднократно привлекали внимание охранительных инстанций, в том числе цензурных. Наиболее известен скандал, разразившийся в связи с подготовленным им двухтомником «Мастера русского стихотворного перевода», вышедшим в 1968 г. в Большой серии «Библиотеки поэта». Эткинд включил в него не только переводы Гумилева и Ходасевича, но и допустил «враждебный выпад» во вступительной статье. Внимание привлекла безобидная, в общем-то, фраза. Е. Г. Эткинд завуалировано, для понимающего читателя, умеющего читать между строк, утверждал, что крупнейшие русские поэты в годы сталинизма вынуждены были уходить в переводы, потеряв всякую надежду увидеть в печати свои оригинальные стихотворения. Сам Эткинд так рассказывает об этой истории в главе 4 «Дело о фразе», вошедшей в его книгу «Записки незаговор-щика»: «Кто-то наверху (в ЦК? КГБ? В ленинградском обкоме?) заметил в самом конце одну фразу: речь идет о том, что в советское время поэтический перевод достиг небывалого прежде уровня, а дальше автор пишет: “Общественные причины этого процесса понятны. В известный период — в особенности между XVII и XX съездами — русские поэты, лишенные возможности выразить себя до конца в оригинальном творчестве, разговаривали с читателем языком Гете, Орбе-лиани, Шекспира и Гюго”. Эта фраза расценена была как идеологическая диверсия…. Велено было ее перепечатать: весь 25-тысячный тираж пошел под нож». На колоссальные расходы пошли лишь для того, чтобы удалить переводы указанных выше поэтов и приведенную фразу. Чистота идеологии требовала жертв: «за ценой мы не постоим…».

В архивных делах Ленгорлита сохранились отзвуки этой нашумевшей истории. Книгой, насколько можно понять, заинтересовались «директивные органы», причем на самом верху. И октября 1968 г. директор Ленинградского отделения издательства «Советский писатель» (именно оно выпускало «Библиотеку поэта») обратился к начальнику Ленгорлита Арсеньеву с такой просьбой: «Прошу Вашего разрешения на получение от типографии № 5 10 экземпляров 1 и 2-й книги “Мастера русского перевода”, которые могут потребоваться директору издательства “Советский писатель” Лесючевскому Н. В. для передачи в директивные органы. По миновании надобности эти экземпляры будут уничтожены (курсив мой. — А. Б.)». На обороте этого документа вписано от руки: «Передано указание и. о. директору типографии № 5 о разрешении выдать издательству “Советский писатель” по 5 экземпляров каждого тома книги “Мастера русского перевода”».

Естественно, после отъезда Эткинда все без исключения его книги подверглись изъятию и уничтожению. В приказе Главлита № 65 (30.10.1974) перечислены все изданные им книги, вплоть до автореферата докторской диссертации «Стихотворный перевод как проблема сопоставительной стилистики» (Л.: Ленинградский гос. пед. ин-т им. А. И. Герцена, 1965). Изъят был также ряд книг Бертольда Брехта в его переводах и т. д. Для книг, в которых фигурирует имя Эткинда, все же сделан ряд «послаблений». Об этом свидетельствует карандашная пометка на карточке каталога бывшего спецхрана Российской Национальной библиотеки: «Согласовано с Горлитом, с тов. Тупицыным. В OCX (Отдел спецхранения) взяты только издания, перечисленные в приказе. Те, где Эткинд является составителем, оставлены в открытом фонде». Имя ученого, как и во многих других случаях, должно было исчезнуть из научного и литературного обихода. Как указывалось в одном из постановлений, «в ряде издательств и издающих организаций отдельные редакторы, зная о неблаговидном поступке и поведении Е. Эткинда, сочли возможным цитировать, ссылаться на его произведения. Так было в книге Л. Гинзбург “О лирике” (изд. “Сов. писатель”), и в сборнике “Урок литературы в школе”, и книге Я. Духана “Литературный Ленинград” (обе книги издавались в ЛГПИ им. Герцена)».

Во время налетов на библиотеки, о которых шла речь выше, нередко обнаруживались запрещенные книги ученого. Например, по донесениям инспекторов, «…в Тихвинской районной библиотеке находились в обращении книги Эткинда Е. Г. “Бертольд Брехт” и “Разговор о стихах”, подлежащие изъятию», «…в детской библиотеке им Лермонтова — книги Е. Эткинда “Бертольд Брехт”, “Разговор о стихах”».

Несмотря на то, что сохранившиеся в библиотечных спецхранах книги ученых-литературоведов возвращены из библиотечных спецхранов в конце 80-х годов, урон, нанесенный исследователям (да и обычным читателям), лишенных доступа к порою классическим трудам, не поддается оценке. Впрочем, это касается практически всех отраслей знания.

 

История литературы под цензурным конвоем

Помимо изъятия историко-литературных трудов применительно к именам их авторов, часто даже независимо от содержания, довольно много цензурных инцидентов возникало в связи с содержанием трудов современных исследователей. Наука о литературе, как и сама литература, призванная активно участвовать в «формовке» сознания советского человека, всегда находилась в центре внимания ведомств, контролирующих чистоту идеологии. Такая установка сказалась, между прочим, в первоначальной расшифровке аббревиатуры «Главлит», верховной цензурной инстанции, созданной 6 июня 1922 г., как Главного управления по делам литературы и издательств; впоследствии это сокращенное название читалось как Главное управление по охране государственных тайн в печати.

«Литературоведы (или искусствоведы) в штатском», как иронически называли сотрудников компетентных органов, приставленных к искусству и литературе, считали себя специалистами буквально по всем вопросам, начиная с истории древнерусской литературы, в частности, в трудах Д. С. Лихачева (см. в следующем параграфе о купюрах в его книге «Слово о полку Игореве — героический пролог русской литературы»).

Не менее «свободно» они ориентировались и в литературе XVIII века. По поводу одной из книг, выпущенных ленинградским отделением Гослитиздата в 1963 г., в донесении говорилось: «Г. П. Макого-ненко. “Денис Фонвизин”. Неправильно и нечетко формулировались некоторые положения истории России XVIII века, путаные и неправильные формулировки».

Чем ближе к нашему времени, тем увереннее чувствовали себя контролеры. «Неправильная, политически не выверенная» интерпретация событий литературной жизни XX века замечена во многих работах, посвященных крупнейшим поэтам Серебряного века. Значительные «просчеты обнаружены, в частности, в монографии известного литературоведа В. Н. Орлова (1908–1985) “Пути и судьбы”», готовившейся к печати в 1962 г. Уже на стадии превентивного контроля цензоры сигнализировали в Обком КПСС: «По поводу книги В. Н. Орлова “Пути и судьбы” (ленинградское отд. издательства “Советский писатель”), повествующей о жизни и творчестве писателей и поэтов прошлого. Книгу заключают два очерка (“История одной любви” и “История одной дружбы-вражды”). Приведенные очерки в настоящем виде не могут быть помещены в сборнике по мотивам идейной нецелесообразности. По идеологическим соображениям были также возвращены на переработку по согласованию с Обкомом КПСС два очерка В. Н. Орлова об Александре Блоке. В этих очерках автор пытался объяснить творчество Блока перипетиями его личной жизни, взаимоотношениями с женой, их взаимными изменами и т. д. Хотя известно давно, что подобные попытки бесплодны и осуждены в нашей литературе. По этому поводу было помещено несколько редакционных статей в центральных газетах в связи с выходом тома “Литературного наследства” “Новое о Маяковском”».

В результате книга В. Н. Орлова вышла в свет с исключениями целых глав, но и такая операция не устроила надсмотрщиков. В начале 1963 г. они снова информируют обком: «В апреле 1962 г. к нам поступила книга В. Н. Орлова “Пути и судьбы”. Серьезные возражения у нас вызвал очерк о Блоке под названием “История одной любви”. В очерке много внимания уделяется интимным моментам в жизни А. Блока и его невесты (Л. Менделеевой), ее отношениям с поэтом А. Белым. Возражения у нас вызвал и другой очерк об А. Блоке “История одной дружбы-вражды”, в котором на 223 страницах широко цитируются реакционный философ Вл. Соловьев и его последователи, а также подробно разбираются все оттенки мировоззрений и взаимоотношений декадентских течений. По нашему настоянию издательством были сделаны исправления и сокращения в обоих очерках, хотя далеко не достаточные. В декабре книга была подписана в печать, а в феврале вышла в свет, неся широкому читателю как описание интимных сторон личной жизни А. Блока, так и подробное изложение реакционных философских воззрений Вл. Соловьева, Мережковского и др.».

И, конечно, буквально под микроскопом рассматривались работы, посвященные советским писателям, тем особенно, которые сверху были объявлены «неприкосновенными». Так, в порядке предварительного контроля, задержана в 1961 г. верстка книги С. Владимирова и Д. Молдавского «В. В. Маяковский. Биография. Пособие для учащихся», готовившаяся Учпедгизом. Цензор мотивировал это следующими соображениями: «Публикация писем поэта в томе “Литературного наследства” была грубой ошибкой. Тем более вызывает недоумение — зачем лишний раз привлекать внимание школьников к личной интимной переписке. На стр. 99 характеризуя личную жизнь Маяковского, авторы биографии лишний раз привлекают внимание к изданию “Новое о Маяковском”, где опубликована переписка поэта и в изобилии рассыпаны по страницам рисунки, оскорбляющие память Маяковского. “В конце письма, — пишут авторы биографии, — обычно рисунок. Себя автор изображает в виде добродушного щенка с большими ушами”». Кроме того, «…не следует писать в школьном издании биографии Маяковского о самоубийстве поэта». В заключение цензор предлагает: «1. Направить верстку в Ленинградский обком КПСС для получения консультации по вышеизложенным вопросам. 2. Затребовать от издательства “Учпедгиз” 2-ю рецензию (лучше всего от сестры поэта Людмилы Владимировны Маяковской)».

Книга вышла в свет с весьма существенными изменениями. Убраны ссылки на упомянутый 65-й том «Литературного наследства» «Новое о Маяковском», вышедший в 1958 г., редакция которого за публикацию переписки поэта с Лилей Брик подвергалась жесточайшей партийной критике. Цензор почти текстуально повторяет текст Постановления Идеологической комиссии «О книге “Новое о Маяковском”», опубликованный в 1961 г. в сборнике «Вопросы идеологической работы». Отметив «грубую ошибку», допущенную редакцией «Литературного наследства», постановление отметило, что «…в книге содержатся материалы, искажающие облик выдающегося поэта, опубликована переписка, носящая сугубо личный, интимный характер, не представляющая научного интереса… материалы, тенденциозно подобранные в книге, дают неверные сведения о поэте, якобы находившемся в разладе с советской действительностью, что перекликается с клеветническими измышлениями зарубежных ревизионистов о Маяковском». Сестра поэта обратилась и тогда же к М. А. Суслову с письмом, в котором просила оградить поэта от литераторов, продолжающих “…чернить его честное имя борца за коммунизм”».

Некоторые сотрудники Музея Маяковского, участвовавшие в подготовке 65-го тома, были уволены, на него запрещалось ссылаться в работах, посвященных поэту, о чем был выпущен особый главлитовский циркуляр: именно этим и вызвана такая реакция ленинградской цензуры. В книге Владимирова и Молдавского смягчен, помимо прочего, пассаж, повествующий о последних днях жизни поэта и обстоятельствах его гибели, которым придан «жизнеутверждающий», оптимистический характер: «Творческий путь поэта не был закончен (!? — А. Б.). Он трагически оборвался 14 апреля 1930 г. не в момент остановки и передышки, а на ходу, в упорном движении» (с. 126). Что из этой тирады мог понять школьник — не очень ясно… Но такова уж была предписанная свыше советская стилистика.

Дважды поступала на контроль — предварительный и последующий — и книга Е. И. Наумова о Есенине. Отношение к поэту не раз менялось, начиная с 20-х годов, — в диапазоне от почти полного запрета в 30-х до снисходительно-либерального, но в то же время настороженного в 50—70-х. Возврат книг поэта во 2-й половине 50-х годов, массовое издание его сборников и литературы о нем вызвали строгий окрик Идеологической комиссии ЦК в 1958 г. В специальном постановлении «О неправильном подходе к переизданию сочинений С. Есенина» отмечалось, что «…в творческом наследии С. Есенина… есть и такие произведения, которые проникнуты упадочническими и религиозными настроениями, отражавшими идейную незрелость и растерянность поэта, не понимавшего смысла перестройки страны на социалистических началах». Такая партийная директива тотчас же усилила бдительность контролеров. Цензор Я. Б. Малкевич в своем «объяснении» писал 22 июня 1960 г.: «Мною проконтролировано монографическое исследование “Сергей Есенин. Жизнь и творчество” (автор Е. И. Наумов. Учпедгиз, редактор Е. М. Прокофьев), являющееся “первой попыткой подробной характеристики жизненного и творческого пути поэта”, как указано в рецензии кандидата филологических наук И. С. Эвентова. В монографии содержится ряд материалов, в особенности неприемлемых в массовом издании (тираж 45 тыс. экз.). Например, на стр. 82 приводится следующее высказывание С. Есенина: “Если говорить о памятниках, то рабочие хотят воздвигнуть его Марксу, а крестьяне хотят поставить его корове” (С. Есенин. “Ключи Марии”). На стр. 57, 157 и др. не выполнено серьезное замечание рецензента, рекомендовавшего заменить пересказом цитатный материал некоторых писем Есенина. Так, на стр. 157 цитируется письмо 1922 г.: “Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство (разрядка цензора — А. Б.), зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадоб-ностыо под смердяковщину”. На стр. 57 в пересказе цитаты есенинского письма Г. Панфилову дается неправильная оценка поэта-рево-люционера Н. А. Некрасова (“…притеснял дворовых людей”). Давая оценку Р. Иванову-Разумнику как “наемнику германского фашизма”, автор считает возможным приводить ряд высказываний Иванова-Разумника, которые не представляют никакой ценности (например, о “чистом искусстве”, стр. 92). Не находит объяснения положительная оценка Б. Пастернака (стр. 277). Предлагаю Учпедгизу обсудить монографию на Редакционном совете и представить протокол обсуждения, а также представить в Леноблгорлит 2-ю рецензию, кроме полученной)».

Редакторы с помощью автора срочно внесли кое-какие изменения в текст, но и они — опять-таки, как и в случае с предыдущей книгой, — не полностью удовлетворили цензора М. В. Дмитренко, составившего через 6 дней (28 июня) такую докладную записку: «На последующем контроле мною прочитана книга Е. И. Наумова “Сергей Есенин. Жизнь и творчество”. Отмечаю, что с точки зрения методологии эта монография нигде не рассматривалась и не обсуждалась». Как и во многих других случаях, он апеллировал к последней инстанции: «Ответить на вопрос о целесообразности ее опубликования в таком состоянии, как она представлена, могут только партийные органы — соответствующий отдел ЦК КПСС».

В результате хождения по инстанциям и всевозможных проволочек книга Наумова о Есенине вышла в свет спустя 5 (!) лет, в 1965 г., в издательстве «Просвещение» (ленинградское отделение), которое унаследовало редакционный портфель ликвидированного в 1964 г. Учпедгиза. Понятно, что во многом пришлось пойти «навстречу пожеланиям» цензора, иначе книга вообще бы не появилась. Убран ряд высказываний Р. В. Иванова-Разумника, которому дана «справедливая», с точки зрения цензора, а на самом деле совершенно тенденциозная характеристика, но вместе с тем предоставлена «трибуна врагу»; исчезла «положительная оценка» Бориса Пастернака; сделаны купюры в процитированных текстах самого Есенина и т. д. В юношеском, слегка наивном письме Г. Панфилову, в котором Есенин дает оценку классикам русской литературы, также сделаны купюры, в частности, такая: «Тебе, конечно, известны… лицемерие, азарт и карты и притеснения дворовых Н. Некрасова» — образ «народного заступника» ни в коем случае не должен быть снижен…

Немало мытарств испытала книга А. А. Максимова «Советская журналистика 20-х годов», вышедшая в издательстве Ленинградского университета в 1964 г. Она также была задержана на стадии верстки, поскольку, как доносил цензор Т. И. Панкреев, «ряд положений книги вызывает возражения». Образ неприкосновенного создателя «метода соцреализма» не должен быть запятнан: «На стр. 9 описывается сотрудничество А. М. Горького в меньшевистской газете, называется его брошюра “Несвоевременные мысли”». Ранее, в параграфе «Тамиздат», уже говорилось об отношении цензуры к этому циклу статей Горького, опубликованных первоначально в основанной им (а вовсе не «меньшевистской») газете «Новая жизнь» на рубеже 1917–1918 гг. В окончательном варианте книги Максимова о цикле все же вскользь сказано, но дана «партийная оценка»: «Под влиянием партийной критики Горький отказывается от своих ошибочных позиций».

Независимо от контекста, независимо от «правильного», «классово-выверенного» подхода автора к описываемым им событиям, «нежелательные» имена не должны фигурировать в книге: «Автор чрезмерно много площади отводит описанию журналистов и издателей, которые враждебно относились к Советской власти и политике партии. Причем, тут непременно называются фамилии редакторов и членов редколлегий антисоветских журналов. Их фамилии пестрят чуть ли не на каждой странице. Невольно возникает вопрос: нужно ли, хоть и в критическом плане, увековечивать память всякого рода Троцких, Ворон-ских, Лелевичей, Авербахов, детально разбирать их эстетические программы (как это делается на стр. 56, 63, 81, 115–121, 138–139). Думается, книга и, главное, — читатели только выиграют, если о троцкистах в литературе рассказать где-то в одном месте, короче, яснее и острее. Известно, что в конце 1927 г. А. К. Воронский был отстранен от редактирования журнала “Красная новь”. Но незадолго до этого, в феврале 1927 г., он на юбилейном вечере журнала пространно говорил о своей близости к Ленину, об участии вождя в его журнале. Кто знает, может быть, всё это потребовалось троцкисту Воронскому для того, чтобы представить себя в лучшем свете. Но тов. Максимов широко цитирует Воронского в целях показа роли В. И. Ленина в журналистике». Заканчивает он свой доклад неподражаемой фразой: «На мой взгляд, подобные источники оскорбительны для Ильича». О Воронском в книге кое-что сказано, но, под влиянием цензурных нареканий, в книге усилена оценка с партийных позиций, другие имена вычеркнуты практически полностью. «Недореабилитированный» Н. И. Бухарин также не должен упоминаться в книгах — опять-таки независимо от контекста и оценки.

Несмотря на реабилитацию в конце 50-х годов упомянутых лиц (кроме Троцкого, конечно), расстрелянных в годы Большого террора, они по-прежнему находились сфере пристального внимания. Наибольшее раздражение, как можно убедиться, вызвала фигура А. К. Воронского (1884–1937), литературного критика, прозаика, публициста, одного из крупнейших организаторов литературного процесса в 20-е годы, создателя и первого редактора лучшего журнала 20-х годов «Красная новь». Притязания, в связи с такой установкой, вызвала монография Л. А. Плоткина «Партия и литература» (Учпедгиз, 1960), казалось бы безупречная по части идеологии. Но и в ней нашлись недостатки: «Сообщаю, что по Вашему указанию (начальника Главлита. — А. Б.) книга мною просмотрена… — доносил начальник Управления, — В ней подвергнуты острой критике различные ревизионистские нападки на принципы советской литературы, соцреализм… Однако, подвергая острой критике доклад Бухарина на I съезде ССП, в книге излишне растянута полемика с Бухариным, слишком часто упоминается его имя (с. 195–197)».

Крайне щепетильно относились наблюдатели к отражению и интерпретации в художественной литературе событий Великой Отечественной войны. В приводимом далее отзыве слышны отзвуки той острой полемики, которая велась по поводу военной темы и, в частности, вокруг повести Э. Казакевича «Двое в степи» в 50-е годы. Критика обрушилась на нее за «искажение» в повести «правды жизни» и предпочтение ей так называемой «малой окопной правды». Развязана она была, как всегда, по инициативе (точнее — приказу) свыше, поскольку попала в 1948 г. в постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журнале «Знамя». В нем говорилось: «В повести Э. Казакевича “Двое в степи” подробно расписываются переживания малодушного человека, приговоренного военным трибуналом к расстрелу за нарушение воинского долга. Автором морально оправдывается тягчайшее преступление труса, приведшее к гибели воинской части».

Спустя почти 20 лет такая «установка» продолжала оставаться актуальной. В 1967 г. на самом верху, в Главлите, обращено внимание на выход в местном отделении издательства «Советский писатель» книги Л. А. Плоткина «Литература и война», но книги под таким «нейтральным» названием не существует. Видимо, она была в последний момент переименована и вышла в том же году и в том же издательстве под названием «Великая Отечественная война в русской советской прозе». Автор защищает повесть Казакевича «Двое в степи», которая «…подверглась сокрушительной и несправедливой критике. Повесть надолго исчезла из обихода читателя. Только в начале 60-х годов она была возвращена и теперь занимает достойное место» (с. 87). Такая переоценка показалась Главлиту преждевременной, ибо еще действовало упомянутое выше постановление ЦК. Москва затребовала «объяснительную записку» от начальника Горлита, а тот, в свою очередь, от руководителя издательства. Первый доложил, что об оценке повести Э. Г. Казакевича «Двое в степи» он доложил в Обком КПСС, приложив докладную записку цензора В. Ф. Липатова, читавшего книгу на предварительном контроле. Второй же пробовал защитить книгу от необоснованных, с его точки зрения, нападок: «В главе “Человек на войне” Плоткин со всей решительностью и, на наш взгляд, совершенно справедливо возражает против вульгаризаторского утверждения Тарасенкова о том, что Казакевич якобы отошел в этой повести («Двое в степи». — А. Б.) от метода социалистического реализма, сделав своего героя “ущербным человеком”, и мы не видим никаких оснований оспаривать эту точку зрения. Позиция издательства по этому вопросу сообщена в Обком партии».

По-видимому, Главлит спохватился поздно: книга уже разошлась, сохранив вызвавшее раздражение утверждение автора.

Как и в других случаях, цензура имела дело с текстами литературоведческих книг, так сказать, «на выходе», когда они уже прошли фильтрацию, осуществляемую издательствами и редакциями журналов. Об этой внутренней «кухне» немало поучительного и рассказал Б. Ф. Егоров, на личном горестном опыте столкнувшийся с ней в процессе издания своих книг по истории русской литературы XIX века.

 

«Имя Пушкинского Дома в Академии наук…»

…«не пустой для сердца звук…», если продолжить цитирование предсмертного стихотворения Александра Блока, посвященного Пушкинскому Дому — Институту русской литературы Академии наук, отметившему свое столетие в 2005 г..

Фундаментальные научные труды и академические собрания сочинений русских классиков, готовившиеся сотрудниками Института, подлежали обычному цензурному контролю. Однако к этому прибавлялось то, что помимо многочисленных фильтров, поставленных на пути издания и распространения произведений печати, в научных учреждениях судьба текста изначально определялась решениями членов Ученых или Редакционно-издательских советов, которые также вносили нужные коррективы, нередко— чисто идеологического свойства. Цензурные ведомства вступали в бой уже на последнем этапе, когда одобренный ученым ареопагом текст поступал в них на предмет получения разрешительной визы, или в тех случаях, когда «просчеты» обнаруживались постфактум, уже в напечатанном виде, в порядке последующего контроля.

Труды Пушкинского Дома стали объектом повышенного внимания с начала 30-х годов — после известного «Академического дела», главным «фигурантом» которого стал его директор, академик С. Ф. Платонов. Примечательно, что вступительная статья «От редакции», помещенная в первом томе продолжающего выходить до сих пор сборника «Литературное наследство» (М., 1931), почти полностью посвящена Пушкинскому Дому, который «…под видом работы над историко-литературными материалами развил прямую контрреволюционную деятельность. Бывшее руководство Пушкинского дома во главе с Платоновым, являющееся в то же время верхушкой монархической организации, в числе многих “деяний” проводило вредительскую тактику в отношении к ряду ценнейших архивных фондов» (с. 3). Столь «своевременный» отклик не спас первый том от включения его в проскрипционный список запрещенных книг, выпускаемый Главлитом, и погружения его в спецхран на долгие, вплоть до 1990-го, годы. Поводом для изъятия послужило включение в него доклада Градского (Л. Б. Каменева) о «богостроительстве» (из «Протокола Совещания расширенной редакции “Пролетария” от 23 июня 1909 г.»), а также упоминание «одного из руководителей Пушкинского Дома троцкиста Горбачева».

Главлитовские органы с недоверием относились не только к изданиям, адресованным массовому читателю, но и к выпускаемым ИРЛ И серьезным академическим трудам, рассчитанным, казалось бы, на узкий круг специалистов-литературоведов. В 1937 г. в ежедекадную «Сводку Леноблгорлита о важнейших вычерках и конфискациях», посланную «для информации и принятия мер» в обком партии, попало одно из пушкиноведческих изданий ИРЛ И: «Пушкин. Временник Пушкинской комиссии». № 2. Издательство Академии наук. Ответственный редактор — Оксман. В статье М. Аронсона “Конрад Валленрод” и “Полтава” содержатся места с открытым прославлением предательства. Анализируя произведение Мицкевича “Конрад Валленрод”, автор статьи оценивает это произведение как “могучее прославление предательства во имя высокого патриотического служения героя”… Эти мысли, развивающиеся и в других местах статьи, звучат особенно подозрительно по отношению к автору и редактору сейчас, когда разоблачены враги народа — троцкистско-зиновьевская банда, применявшая в своей подлой работе метод двурушничества, как основной метод маскировки и предательства».

Речь здесь идет о статье литературоведа и критика Марка Исидоровича Аронсона (1901–1937), памяти которого Николай Тихонов, разделявший с ним увлечение альпинизмом, посвятил стихотворение «Он альпинист, а умирал в постели…» Вызвавшая цензурные претензии статья все-таки была опубликована во «Временнике» (Т. 2. М.; Л.: Изд-во Акад. наук СССР, 1936. С. 43–56) под названием «“Конрад Валленрод” и “Полтава” (к вопросу о московских любомудрах 20—30-х годов)». Очевидно, под давлением цензуры в статье убраны инкриминируемые фразы и вставлены другие, резко осуждающие «предательство» и «двурушничество». Например, такие: «Конечно, прославление предательства как способа политической борьбы не имеет ничего общего с подлинно революционной тактикой. Валленродизм был методом бесплодным и безнадежным. Более того, с точки зрения общественной морали он мог внушать только естественное человеческое отвращение и в конечном счете сыграть не прогрессивную, а регрессивную роль. В Польше на этом образе воспитывалась националистическая молодежь…» (с. 52). Далее автор (или те, кто «выправил» и дописал его статью) несколько искусственно и с большими натяжками противопоставляет Валленроду Мицкевича образ Мазепы в «Полтаве», для которого «…Пушкин не находит ни одной положительной черты». Но и такие купюры и замены не спасли «Пушкинский Временник»: первые три выпуска, вышедшие в 1936–1937 гг., оказались в спецхране по той причине, что первые два вышли под редакцией арестованного в ноябре 1936 г. Ю. Г. Оксмана, а, кроме того, во всех трех «…упоминаются положительно, цитируются Воронский, Лелевич, Бухарин, Луппол, Бубнов и другие враги народа».

Освобождены они были из спецхранов крупнейших библиотек только в конце 50-х годов; там, где таковых не было, все экземпляры пушкинских «Временников» подверглись истреблению.

Даже в годы наступившей оттепели, не говоря уже о застое, ситуация сохранялась почти в неизменном виде. По-прежнему издания института проходили тщательный контроль на предмет уловления, главным образом, «нежелательных персон», упоминаемых в них. Даже в сугубо академических изданиях не позволялось ссылаться на их труды, попавшие в запретительные списки Главлита, тем более — «предоставлять им трибуну». Таким «нелицом» объявлен был упоминавшийся уже Юлиан Григорьевич Оксман (1895–1970), историк литературы, текстолог, занимавший с 1933 г. должности заместителя директора Пушкинского Дома и руководителя коллектива, готовившего тогда юбилейное академическое собрание сочинений Пушкина. В 1936 г. он был арестован и в течение 10 лет находился в ГУЛАГе, затем преподавал (до 1958 г.) в Саратовском университете. Переписка Оксмана с зарубежными литературоведами и его независимый характер привели в 1964 г. к новым репрессиям: за нарушение правил общения с иностранными учеными, действовавшими тогда в Академии наук, «за связи с антисоветскими элементами за рубежом» (имелось в виду, что среди его корреспондентов были русские эмигранты) он подвергся обыску, отстранению от работы в Институте мировой литературы, исключению из Союза писателей. В 1960—1970-е годы, по указанию Главлита, наложен запрет не только на публикацию трудов Оксмана, но и на самое упоминание его имени и ссылки на его работы.

Еще ранее в библиотеках варварской вивисекции подвергались книги, в подготовке которых он принимал участие. В качестве примера можно указать на воспоминания Е. М. Феоктистова «За кулисами политики и литературы. 1848–1896. / Ред. и примеч. Ю. Г. Оксмана; Вводная статья А. Е. Преснякова и Ю. Г. Оксмана» (Л.: Прибой, 1929), в которых удалены страницы примечаний и предисловия, принадлежащих Ю. Г. Оксману. Последний раз перед долгим перерывом его имя на титуле книги фигурирует в 1964 г. — в книге «А. С. Пушкин. Капитанская дочка», вышедшей тогда в серии «Литературные памятники»: «Издание подготовил Ю. Г. Оксман». В дальнейшем его имя исчезает со страниц печати. Лишь во втором издании, вышедшем через 20 лет (1984 г.), на титуле все-таки оно появляется, но в такой редакции: «Издание 2-е, дополненное. 1-е издание подготовил Ю. Г. Оксман».

В мае 1977 г. М. И. Гиллельсон (1915–1987), известный историк литературы, тесно связанный с Пушкинским Домом на протяжении всей своей жизни, обратился с письмом непосредственно к начальнику ленинградской цензуры, что по существовавшим тогда правилам считалось непозволительным: к нему могло обратиться только учреждение«частный человек» вообще не должен был знать о существовании этого ведомства. М. И. Гиллельсон сообщает о том, что в ленинградском отделении издательства «Просвещение» «…находится в производстве книга “А. С. Пушкин. Капитанская дочка. Комментарии”», о том, что «…Ю. Г. Оксман несколько десятилетий занимался изучением этого литературного памятника». «Естественно, — продолжает он, — что в представленном комментарии несколько раз упомянуто его имя. Труды и коллекция покойного ученого стали неотъемлемой частью культуры. Исходя из вышеизложенного, прошу Вас дать указание работникам издательства не чинить препятствий в упоминании имени Юлиана Григорьевича Оксмана в книге “Капитанская дочка. Комментарии”». На письме — пометка: «В дело». Ответа нет, да и не положено отвечать частному лицу… Трудно сказать, дано ли было такое «указание», но ученому удалось все же отстоять право хотя бы однажды упомянуть Оксмана. В книге М. И. Гиллельсона и И. Б. Мушиной «Повесть А. С. Пушкина “Капитанская дочка”: Комментарий. Пособие для учителя» (Л.: Просвещение, 1977) он указан в библиографии как автор статьи «Пушкин в работе над романом “Капитанская дочка”», помещенной в приложении к изданию «Литературных памятников» 1964 г. Тот факт, что издание целиком подготовлено Оксманом, опущено. Не упомянут он и в других, явно необходимых случаях.

Дошло до того, что имена проштрафившихся литературоведов не дозволялось указывать в библиографиях, даже в таких, которые имели чисто регистрационный характер. Так, по распоряжению Ленгорлита, из составленного В. П. Степановым указателя содержания журнала «Русская литература», вышедшего в 1975 г. , удален, в нарушение всех правил, целый ряд имен. Появился в результате невиданный «псевдоним» — «и др.». Например, полемический отклик Ф. Я. Приймы (1960, № 1) по поводу подлинных и мнимых статей В. Г. Белинского, включенных в академическое «Полное собрание сочинений», на самом деле имел подзаголовок «Ответ В. М. Потягину и Ю. Г. Оксману». В указателе второе имя заменено на «и др.». Заодно повелевалось исключить статьи Е. Г. Эткинда, о котором уже велась речь в этой главе. В указателе снова появляется указанный выше «псевдоним» — в описании статьи Ю. Д. Левина и Е. Г. Эткинда о В. М. Жирмунском (1966, № 3). Такая же операция производилась с именем А. Д. Синявского, вышедшего из лагеря и эмигрировавшего во Францию в 1973 г. В описании рецензии на книгу «Поэзия первых лет революции» (1965, № 1), написанную им в соавторстве с А. Меньшутиным, оставлено только имя последнего: Синявский превратился в «и др.»…

В небытие отправлялись не только люди, но и целые страны. В 70-е годы крайне осложнились отношения с Китайской Народной Республикой, а посему повелевалось убрать название этой страны из всех публикаций. Именно поэтому в публикации Б. В. Мельгунова конспекта записок М. Н. Волконской в издаваемом ИРЛИ «Некрасовском сборнике» (Л., 1980. Вып. 7. С. 186) появилась фраза: «Гуляла верхом. Ступила на < 1 нрзб> землю». На самом деле это слово в рукописи читалось вполне разборчиво — «китайскую»….

С начала 60-х годов сделано было некоторое «послабление» для академических (но отнюдь не массовых!) изданий, которым дозволялось упоминать табуированные прежде имена писателей, однако требовалось обязательно подводить под них «марксистский базис». За два года до «перестройки» появился такой документ:

«31 августа 1983 г.

Леноблгорлит

Директору издательства “Наука ” тов. Чепурову С. Н.

О возврате верстки “История русской литературы”, т. 4.

Верстка 4-го тома “Истории русской литературы (литература конца XIX — начала XX века)” не может быть подписана к печати.

Некоторые главы написаны объективистски, без учета марксистского анализа литературных течений того периода. Ничем не оправдано то, что значительное место в книге уделено непомерному восхвалению творчества, а также исторической роли отдельных реакционно настроенных представителей литературы. В частности, неправомерно показано значение в литературе вел. кн. К. К. Романова, Д. Мережковского, З. Гипииус, Н. Гумилева. В связи с этим, по согласованию с партийными органами, возвращаем верстку на доработку.

Приложение: Верстка “История русской литературы”, т. 4, несекретно.

Зам. нач. Управления Д. Г. Данилов».

Четвертый том выпускавшейся Пушкинским Домом 4-томной «Истории русской литературы» посвященный литературе конца XIX — начала XX вв., вышел все же в 1983 г., но, судя по всему, в искореженном виде. По требованию цензуры авторы вынуждены были расставить «классовые акценты». Не упомянув ни словом о том, что К. Р. (К. К. Романов) был великим князем, они отметили, что «…в его лирике, носившей дилетантский характер, преобладают меланхолическое настроение…», да и вообще «…К. Р. был далек от общественных настроений своего времени» (с. 106). Гумилеву все-таки отведено несколько страниц в параграфе «Акмеизм», но заканчиваются они таким пассажем: «От абсолютно сильной личности в духе Ницше — к прославлению “дела благородной войны”, к крайнему антидемократизму, острому неприятию Октябрьской революции — такой путь Гумилева, закономерно закончившийся в стане ее активных врагов» (с. 700). О расстреле поэта в августе 1921 г. — ни слова. Как мало все-таки изменилось с 30-х годов! Приведенная характеристика Гумилева чуть ли не текстуально повторяет концовку статьи рапповского критика О. Бескина («мелкого Бескина», как называл его Корней Чуковский), опубликованной в 1930 г. в «Литературной энциклопедии» (Т. 3. С. 86): «И Гумилев вполне последовательно окончил свою жизнь активным участником контрреволюционного заговора против советской власти». В таком же духе характеризуются творчество инкриминируемых цензурой русских писателей-эмигрантов.

Под подозрением находились и «Ежегодники Рукописного отдела Пушкинского Дома», выходившие с 1947 г. (с перерывом в 1961–1967 гг., первое название — «Бюллетени Рукописного отдела ИРЛИ»), вполне академическое издание, снискавшее себе заслуженный авторитет. Но и в них не дозволялось «популяризировать», хотя это издание было рассчитано на специалистов, творческое наследие определенных писателей — преимущественно Русского зарубежья. Выходили ежегодники порою с большим опозданием, как правило, «по независящим обстоятельствам», как говаривали издатели и редакторы еще в XIX веке, намекая читателям на цензурные затруднения. Приведем сейчас лишь один эпизод, связанный с ежегодником на 1973 г. Он немало попутешествовал по различным цензурным и партийным инстанциям. Камнем преткновения стала статья А. В. Лаврова «Архив П. П. Перцова» — обзор архивного фонда Петра Петровича Перцова (1868–1947), литературного критика, поэта и публициста, жизнь и деятельность которого теснейшим образом связана с зарождением и становлением русского символизма. В его архиве, помимо других ценнейших документов, сохранились многочисленные и важные в научном отношении письма Д. С. Мережковского, характеристика которых и вызвала наибольшие возражения: цензоры решительно воспротивились этой публикации. Наконец, после долгих проволочек, Ф. Я. Прийма, исполнявший в то время обязанности директора ИРЛИ, решил в начале 1976 г. апеллировать к последней инстанции — естественно, к Обкому КПСС. Чтобы не портить отношения с Ленгорлитом, он послал ему копию своего письма, даже поставив его на первое место, с таким грифом:

«16 января 1976 г.

Институт русской литературы

АН СССР (Пушкинский дом)

В Леноблгорлит

В Обком КПСС

Прошу еще раз вернуться и просмотреть статью об архиве П.П. Перцова (в ее переработанном варианте) и положительно решить вопрос о ее публикации в “Ежегоднике Рукописного отдела за 1973 г.” (тираж 2250 экз.)», — так начиналось это письмо. Далее в нем говорилось, что ежегодник содержит обзор архива П. П. Перцова, материалы из которого него «не раз упоминались в открытой печати» и даже вызвали «сочувственный отзыв Ираклия Андроникова <…> В обзоре архива раскрывается история издания “Нового пути”, в редакции которого входили Д. Мережковский и З. Гиппиус, имена которых упоминались в печати. Обзор А. В. Лаврова раскрывает одну из малоисследованных страниц в истории русской журналистики и русского символизма <…> Без характеристики литературной деятельности Мережковского, одного из зачинателей символизма, не обходятся и более популярные издания, отражена она в пособии для студентов». Ф. Я. Прийма (или те, кто составлял это письмо) приводит еще один довод, к которому нередко прибегали в подобных случаях: «В “Плане выпуска литературы издательства ‘Наука’ за 1975 г." (курсив наш; напомним, что письмо написано в 1976-м. — А. Б.) в аннотации к ‘Ежегоднику…’ указан и обзор архива П. П. Перцова, и входящие в него материалы. Тем самым изъятие этого обзора из книги может обратить на себя внимание и вызовет за рубежом нежелательные кривотолки. В новой редакции сокращены цитаты из писем и внесены дополнительные критические акценты. Прошу положительно решить вопрос о возможной публикации и возвратить нам ее корректуру, отпечатанную в одном экземпляре для Управления по охране государственных тайн в печати».

К этому документу приложено письмо С. А. Фомичева, тогда — ученого секретаря ИРЛИ, удостоверяющее, что в статье А. В. Лаврова «цитируются материалы только из открытых архивохранилищ». На полях — резолюция начальника Ленолблгорлита: «Издательству “Наука”. По согласованию с Главным управлением (Главлитом СССР, куда, как можно понять, для перестраховки был послан запрос по этому делу. — А. Б.) статья оставлена в “Ежегоднике Рукописного отдела Пушкинского дома на 1973 г.”». Статья появилась в печати (Л., 1976. С. 29–50), хотя кое-чем, в немногих, впрочем, случаях, пришлось пожертвовать.

* * *

Как и прежде, крайне затруднена была исследовательская работа литературоведов, в том числе и по причинам чисто «технического порядка». Категорически запрещалось, например, ксерокопирование книг в полном виде: на это требовалось специальное разрешение цензурных органов, даже когда речь заходила о вполне «открытых» изданиях. В качестве иллюстрации приведем посланное начальнику Ленгорлита 14 июля 1980 г. ходатайство директора Пушкинского Дома академика А. С. Бушмина: «Дирекция Института убедительно просит Вас дать разрешение на изготовление ксерокопий в 2-х экземплярах следующих книг: Александр Блок. Стихи к Прекрасной Даме. М.: Гриф, 1905, и Александр Блок. Собрание сочинений. Т. 1. Пб.: Алконост, 1922. Копии этих книг, имеющихся в библиотеке Института, необходимы для работы членов группы по изданию академического Собрания сочинений и писем Александра Блока. После окончания работы все экземпляры будут сданы в библиотеку Института». Цензура милостиво согласилась с этим — «в порядке исключения»…

Еще большие затруднения возникали в связи с недоступностью многих источников, частично вообще отсутствующих в российских библиотеках, частично изъятых и погруженных в спецхраны. Касалось это не только русских эмигрантских книг, но и серьезных научных изданий на иностранных языках (журналов, прежде всего), в которых обнаруживался политический или какой-либо иной «криминал». Для изучения этого вопроса, помимо документов самого Ленгорлита, большую ценность представляет еще один источник — карточный каталожный ящик, сохранившийся, к счастью, в архиве бывшего спецхрана Библиотеки Российской Академии наук (он преобразован в 90-е годы в Отдел русского зарубежья), снабженный интригующей и загадочной надписью: «Личные книги». В разделе «Институт русской литературы» помещены сотни карточек с описаниями книг, посланных крупнейшим филологам, — Д. С. Лихачеву, В. М. Жирмунскому и другим. Дело в том, что в годы «застоя», да и ранее, многие книги и журналы, присылаемые ученым зарубежными друзьями и коллегами, конфисковывались на Главпочтамте или на таможнях, не доходили до адресатов; в лучшем случае, они передавались в спецхраны, в худшем — уничтожались на месте. Согласно секретному предписанию Главлита, «…все издания с антисоветским содержанием подлежат конфискации и переадресовке», как будто речь шла об исправлении оплошности почтового ведомства или смене адреса получателя. «Получатель», конечно, был известен и заранее определен: спецхран… Согласно исторической справке «Личные книги в фонде специального хранения БАН СССР», составленной в сентябре 1988 г., «…в отделе спецфондов хранилось 1638 изданий, направленных первоначально в адрес 346 читателей. Большая часть из них — монографии по общественным наукам, но есть и издания естественнонаучного профиля».

Книги, содержавшие «идеологические дефекты» (таков был официальный термин), естественно, на дом не выдавались, не отражались они и в доступных читателям каталогах. Чаще всего подлинные владельцы о них даже не подозревали, иногда вынуждены были подвергаться унизительной процедуре: заручившись «отношением с места работы», читать свои же собственные книги в особом помещении под наблюдением бдительного сотрудника. Некоторые ученые не желали мириться с таким порядком, требуя вернуть им эти книги или хотя бы выдать их на дом на определенное время, поскольку они необходимы для работы. Об этом неоднократно просили академики Д. С. Лихачев и М. П. Алексеев, директор ИРЛ И В. Г. Базанов и другие, от которых требовалось в заявлении обещать, что они не будут «показывать и давать книгу посторонним лицам» (!). В ряде случаев (но не всегда) им все-таки шли навстречу. Ссылаясь на свой почтенный 78-летний возраст, академик В. М. Жирмунский попросил выдать на временное пользование книги, присланные ему лично. Его письмо снабжено сохранившейся пометкой сотрудника спецфонда: «Книги выданы лично акад. В. М. Жирмунскому. 25.07.1969 г. Возвращены. 10.03.1971 г.».

Одним из первых — еще в 50-е годы — заинтересовался недоступной тогда литературой Русского зарубежья основатель «Древлехранилища» Пушкинского дома Владимир Иванович Малышев (1910–1976).

Его корреспонденты, французские преимущественно, присылали ему обычной почтой (что, конечно, было с их стороны необдуманно) книги русских писателей, оказавшихся в изгнании. Нарушая принятые правила, Малышев еще в 1957 г. начал переписываться с А. М. Ремизовым, жившим в Париже. Старый писатель прислал Малышеву двенадцать книг, украшенных его неподражаемыми стилизованными автографами; его примеру последовали и другие писатели-эмигранты. Человек проницательный и дальновидный, Малышев передал книги Ремизова не в основной фонд библиотеки, а в Рукописный отдел — под видом «автографов». В противном случае, ничто не спасло бы эти книги от заточения в спецхран.

В указанной выше картотеке содержатся описания 33 книг и других печатных изданий, присланных ему из Парижа и не дошедших до адресата. Среди них книга стихов талантливого поэта Виктора Мамченко «Восприятие сердца» (Париж, 1964), автобиографическая повесть Георгия Гребенщикова «Егоркина жизнь», изданная в США в 1966 г., сборник стихотворений Ирины Одоевцевой «Десять лет» (Париж: Рифма, 1961), книга очерков Эммануила Райса «Под глухими небесами» (Нью-Йорк, 1967) и ряд других. Значится в списке и небольшая монография Юлии Кутыриной «Иван Сергеевич Шмелев» (Париж, 1960). Прислан был Малышеву и ряд научных изданий, например, первый выпуск сборника «Наследие», посвященный вопросам церковного искусства и выпущенный в 1968 г. в США. Значится в перечне конфискованных изданий и выходящий до сих пор в Нью-Йорке русский «Новый журнал» (1960, кн. 61).

На большинстве книг — автографы авторов или дарителей. Так, на авантитуле книги Э. Райса «Под глухими небесами» читаем: «Владимиру Ивановичу Малышеву с глубоким уважением и искреннейшею привязанностью, как ко всему, что в России. Райс». Однако, «привязанность» автора к России не спасла его книгу: она снабжена главлитовским шестигранным штампом, означавшим запрет, а на последнем листе можно увидеть пометку, сделанную синим карандашом: «Книга прислана н/сотр. (научному сотруднику. —А. Б.) ИРЛИ АН СССР В. И. Малышеву». Книга, казалось бы, не подпадала под «генеральное ограничение», которому подвергались все эмигрантские издания: она выпущена обычным американским издательством, да и в самом тексте опять-таки ничего «антисоветского» нет. Скорее всего, цензоры обратили внимание на большой «Перечень книг, продающихся в магазинах русской книги Европы и Америки», помещенный в конце книги в качестве рекламного приложения: в нем указаны «Дневник моих встреч» художника Юрия Анненкова, американское издание «Стихотворений и поэм» Иосифа Бродского, 4-й том американского же издания «Сочинений» Б. Пастернака, в который вошел роман «Доктор Живаго», русский перевод романа Джорджа Оруэлла «1984», вышедший в издательстве «Посев», сборник «Синявский и Даниэль на скамье подсудимых» и ряд других книг.

Некоторые надписи предельно лапидарны и подписаны только инициалами, как, например, на упоминавшемся уже сборнике «Наследие»: «В. И. Малышеву. П. С. 1969». Одна книга, посланная Малышеву (очерк об И. С. Шмелеве), снабжена дарственной надписью: «В библиотеку Пушкинского Дома. Юл. Кутырина». Другие имеют более «личностный», как принято теперь говорить, характер. И. Одоевцева написала на сборнике своих стихотворений: «Глубокоуважаемому Владимиру Ивановичу Малышеву с сердечным приветом от Ирины Одоевцевой. 12.5.61. Саньи». Сборник этот вполне безобиден, если не считать посвящения одного из стихотворений, крайне манерного и кокетливого, надо сказать, Георгию Адамовичу и упоминания в нем имени Н. С. Гумилева:

Другой значащий автограф, позволяющий судить о широте дружеских связей Малышева с крупнейшими зарубежными славистами, — надпись на книге и поныне здравствующего профессора Сорбонны Мишеля Окутюрье «Pasternak par lui-meme. Paris, 1961» («Пастернак своими глазами»): «Владимиру Ивановичу Малышеву с чувством глубокой благодарности за ленинградское гостеприимство. М. Aucouturier. 12.11.67 г.». «Криминал» ее, видимо, состоял в неоднократном упоминании «Доктора Живаго» и известных перипетий, связанных с присуждением в 1958 г. Борису Пастернаку Нобелевской премии.

Вторую группу указанных в малышевском списке изданий составляют — весьма неожиданно, надо сказать, — десять номеров газеты «Русские новости» за 1969 и 1970 гг. (не путать с одновременно выходившей и издающейся до сих пор парижской газетой «Русская мысль», традиционно занимавшей антикоммунистические позиции). Эта газета, печатавшаяся, начиная с 18 мая 1945 г., в Париже на русском языке и возникшая на волне некоторой эйфории, царившей в эмигрантских кругах в связи с победой над Германией, стояла на чисто просоветской платформе и издавалась пресловутым «Союзом возвращенцев на родину». Скорее всего, печаталась она на советские деньги и занимала соответствующие этому факту позиции. Главным редактором ее в 60-е годы был некий человек, носивший весьма инфернальную и соответствующую содержанию его газеты фамилию: М. Бесноватый. Тем не менее, «культурная страничка» «Русских новостей» представляла некоторый интерес, сообщая порой о литературной жизни русской эмиграции. Проявляла редакция интерес и к событиям культурной и научной жизни в СССР. Ею в 60-е годы, как видно из опубликованной библиографии работ В. И. Малышева, были перепечатаны из советских газет некоторые его статьи (например, из «Недели» за 1965 г. — по поводу установления памятника Аввакуму в Пустозерске, из «Литературы и жизни» за 1960 г. — о старинных переплетах, о древнерусских рукописях Рогожского кладбища и т. д.). Однако и эта правоверная в политическом отношении газета, как выяснилось, не избегала порой внимания аргусов из Главлита. В бывшем спецфонде БАН хранится под одним переплетом подшивка, состоящая именно из тех номеров, которые указаны в упомянутом выше списке конфискованных у Малышева печатных изданий. Остальные — поступали в «общее хранение». Внимательный просмотр их показал, что после пражских событий газета несколько отбилась от рук и порой позволяла себе выход за установленные рамки (не случайно она, не оправдав, видимо, надежд, в конце 1970 г. была закрыта). В содержании этих номеров, в целом абсолютно лояльном, усмотрена все же была «крамола», что и повлекло их изъятие. В основном, она связана с упоминанием имени А. И. Солженицына. Так, например, в № 1234 от 4 апреля 1969 г. опубликован отчет о литературном вечере, посвященном ему, состоявшийся в Париже в зале Русской консерватории. Цензурные претензии вызвал, видимо, такой пассаж из этого отчета: «Георгий Адамович указал, что вопреки установившемуся мнению о том, что великая русская литература кончилась на «Хаджи-Мурате» Толстого, при чтении книг Солженицына возникает впечатление, что русская литература продолжается». В другом номере (№ 1285 за 16 октября 1970 г.) внимание цензуры привлекла подборка «Нобелевская премия по литературе», — по-видимому, в связи с вошедшим в нее фрагментом выступления коммуниста и «бывшего друга Советского Союза» Луи Арагона, несколько изменившего свою окраску (из красного он стал розоватым — опять-таки после пражских событий 1968 г.): «Французский писатель и поэт Луи Арагон откликнулся на присуждение Нобелевской премии А. И. Солженицыну следующей фразой: «Солженицын — превосходный писатель, и лучше дать премию хорошему, чем плохому» (!). Заявление, надо сказать, несколько странное… Номер был конфискован и передан в спецхран. Не спасла его и опубликованная ниже — очевидно, в виде «компенсации» — выдержка из статьи «Юманите», в которой высказывается «недоумение» по поводу «странного обычая» Нобелевского комитета, который из 4 русских писателей, которым присуждалась эта премия, выбрал трех (имеются, конечно, в виду, Бунин, Пастернак и Солженицын) находившихся в «оппозиции к Советской власти». Добавлю, что случись эта история позднее, счет бы изменился (4 из 5 — добавлен был бы Бродский).

Оказались на «специальном хранении» отдельные номера английских славистских журналов, присылавшиеся ученому: «Oxford Slavonic Papers», «The Slavonic and East European Review» и некоторых других. Запрещались они выборочно — в зависимости от состава и содержания того или иного номера. Наиболее выразителен случай запрещения 44-го тома (№ 103) второго из указанных выше журналов (1966 г.). На сохранившейся карточке с описанием этого номера есть такая помета: «По согласованию с Ленобллитом вырезана и выдана статья В. Н. Канта. Остальное списано в спецмакулатуру». Как можно понять, Малышев настоял на том, чтобы ему была выдана интересующая его статья; после этого весь номер журнала пошел под нож. Как видно из содержания второго экземпляра этого номера лондонского журнала, в полном виде сохранившегося в БАН, Малышеву была отдана статья С. В. Канта (привожу далее названия статей в переводе на русский) «Протопоп Аввакум и его шотландские современники». Причиной конфискации стали, скорее всего, статьи В. Пахмусса «Иван Бунин глазами Зинаиды Гиппиус», К. Коллинса «Замятин, Уэллс и традиции утопической литературы».

Такова же судьба ряда книг, не дошедших до Л. Н. Назаровой, многолетней сотрудницы Пушкинского Дома. В 60-е годы она работала в «Тургеневской группе», занятой подготовкой академического полного собрания сочинений классика. Тогда она завязала активную переписку с Борисом Константиновичем Зайцевым, написавшим замечательную книгу «Жизнь Тургенева» (издана в Париже в 1949 г.). Писатель регулярно писал ей письма, присылал книги, столь необходимые для научной работы, но в большинстве своем они опять-таки оседали в спецхране Библиотеки Академии наук.

* * *

Приведенные эпизоды, разумеется, не исчерпывают всех случаев подобного рода. Идеологические просчеты цензоры находили даже в трудах по древнерусской литературе, в которой они тоже считали себя компетентными. «Выправлена» была, между прочим, знаменитая книга академика Д. С. Лихачева, обвиненного в «идеализме»: «В июле 1961 г. подписана к печати книга Д. С. Лихачева “Слово о полку Игореве — героический пролог русской литературы”. Здесь на стр. 128 автор приводит текст подписи на одном греческом надгробии, которая гласила: “Я не был — был — никогда не буду”, и далее говорит, что с этим необходимо поспорить. Д. Лихачев доказывает, что “человек живет еще до своей жизни, до рождения, живет как некая потенция”. Эта ненужная, путаная концепция, ведущая к идеализму, была снята».

За пределами нашей книги осталась «подводная», закулисная сторона вопроса: та «внутренняя кухня», которая сопровождала издание трудов, добровольная цензура, сопровождаемая порой прямыми доносами на уже вышедшие издания, и т. п. Укажу сейчас лишь на один эпизод такого характера. Связан он с развернувшейся кампанией антисемитизма, слегка замаскированной лозунгом «борьбы с сионизмом». Как раз в январе 1979 г. состоялось особое заседание секретариата Ленинградского обкома под председательством первого секретаря, члена Политбюро Г. В. Романова «О мероприятиях по дальнейшему разоблачению реакционной сущности международного сионизма и антисоветской сионистской пропаганды». Как видно из «секретного протокола № 13» этого заседания, издательствам и средствам массовой информации, телевидению в особенности, предписано было усилить работу в этом направлении, отмечены успехи Ленинградского телевидения, выпустившего фильм «Ради наживы», ряда газет, опубликовавших статьи на эту тему, и т. д. . «Сионистская пропаганда» виделась в самых неожиданных текстах; цензорам и другим надзирателям за печатью и идеологией, впавшим в «парадоксальное состояние» (термин И. П. Павлова), всюду мерещился «замаскированный враг». Претензии к «Ежегоднику Рукописного отдела на 1979 г.», на сей раз не цензуры, а партийных идеологических инстанций, в том числе и местной «партячейки», вызвала публикация писем Б. Л. Пастернака к Григорию Эммануиловичу Сорокину (1898–1954), поэту и крупному издательскому работнику (публикация А. В. Лаврова, Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернака). Сорокин был преемником С. М. Алянского на посту заведующего «Издательством писателей в Ленинграде» в начале 30-х годов, затем всю войну прошел на действительной службе военным корреспондентом, а в последние годы был главным редактором Ленинградского отделения издательства «Советский писатель». Активная и очень дружеская переписка велась им с Пастернаком, когда в Ленинграде выходила в 1933 г. его книга «Стихотворения в одном томе». В молодости Г. Э. Сорокин писал стихи; входил в литературную группу «Содружество» вместе с Н. Л. Брауном, Б. А. Лавреневым и М. Э. Козаковым, опубликовал в 1925 г. сборник «Галилея». Одно лишь упоминание об этом факте во вступительной статье, фраза «Библейские мотивы сочетались в стихах Сорокина с темами Петербурга и русской культуры…», но особенно четверостишие из сборника «Галилея»:

вызвали доносы на публикаторов. Они, конечно же, пытались протащить в ежегодник «сионизм» и «иудаизм»: «хотящий видеть да видит…» Начался разгром ежегодника — устроено закрытое партийное собрание, создана специальная комиссия партбюро ИРЛИ, разбиравшего это дело, возникшее, надо сказать, «снизу», в результате доносов некоторых сотрудников Пушкинского Дома. В отчете парткомисии по этому делу, занимавшему 26 страниц убористой машинописи, утверждалось, что «идейно теоретический уровень публикуемых в “Ежегоднике” материалов, посвященных, с одной стороны, различным кризисным явлениям предреволюционного модернизма с его проповедью эстетизма, религиозно-идеалистической философии, мистико-упадоч-нических настроений, буржуазного индивидуализма и воинствующей аполитичности, а с другой — столь же ущербным явлениям литературного процесса первых послеоктябрьских лет, в не меньшей мере пронизанным идеями буржуазной идеологии и нередко представлявшим собой, по определению Ленина, лишь “литературное прикрытие белогвардейской организации” (Полн. собр. соч., т. 54, с. 198), требует особого внимания». Инкриминировалось сотрудникам «Ежегодника» также «протаскивание» наследия «активных ниспровергателей социалистической культуры», — «высланного за границу в 1922 г. за свою контрреволюционную деятельность за границу С. Л. Франка или активного врага советской власти П. Б. Струве». Редколлегия была разогнана, заменена частично «проверенными товарищами». Но этим не ограничились (ежегодник проштрафился вдобавок публикацией писем М. О. Гершензона): ценнейшее издание по решению обкома велено было закрыть навсегда; удалось выпустить уже подготовленный ежегодник за 1980 г., и на этом издание его прекратилось на 10 лет (возобновлено было только в 1993 г. (ежегодник на 1990-й).

Мелочные придирки характерны не только для собственно цензуры, но и для администрации, сотрудников райкома партии (Василе-островского района, на территории которого располагается институт). Даже выпускавшиеся в ограниченном числе экземпляров (на машинке, позже — в ксерокопированном виде) программы научных конференций подлежали строгому идеологическом контролю. Так, например, в программе вторых «Малышевских чтений» 1978 г., как называются в память В. И. Малышева проходящие до сих пор ежегодные конференции по проблемам древнерусской литературы, из названия доклада Н. В. Понырко «Богородица — покровительница риторов» вычеркнуто первое слово. Еще курьезнее (и печальней, конечно), выглядит операция, произведенная в программе чтений 1985 г. Первоначально доклад А. Г. Боброва и А. Е. Финченко назывался так: «Пастушеский заговор на Русском Севере». Велено переименовать его на «Пастушеский фольклор на Русском Севере» — из опасения, должно быть, что первое название может навеять мысль, что существует некий тайный заговор пастухов (против советской власти?).

Тексты программ должны были «визироваться» не только администрацией, но и сотрудниками райкома КПСС. Примечателен в этом смысле сохранившийся экземпляр программы «Малышевских чтений» за 1982 г. На нем имеется круглая печать Василеостровского райкома с неразборчивой подписью; кроме того, этим же лицом, видимо, вычеркнут подзаголовок: «К 300-летию со дня казни протопопа Аввакума» [303]Благодарю главного хранителя «Древлехранилища имени В. И. Малышева» Владимира Павловича Бударагина, познакомившего меня с указанными экземплярами программ.
.

* * *

Приведенные эпизоды, конечно, не исчерпывают тему взаимоотношений сотрудников Пушкинского Дома с «внешней» и «внутренней» цензурой. Обычно принято говорить о непоправимом ущербе, который тоталитарная цензура нанесла интеллектуальному потенциалу страны применительно к естественным, точным и техническим наукам — генетике и кибернетике, прежде всего, «прислужницам империализма», как называли их в известные годы. У филолога оставался по крайне мере текст, который он мог интерпретировать, комментировать и т. д., чем в основном и занимались многие видные ученые, ушедшие почти исключительно в текстологию, — по типу крупнейших поэтов, вынужденно уходивших в переводы. Но это касалось преимущественно классических текстов; хуже, когда и текста-то не было, вернее, он был приравнен к несуществующим.