Книжные издательства и типографии

Разветвленная сеть книжных издательств, всегда существовавшая в городе, требовала специфических методов контроля. К почти каждому крупному издательству приставлен был специальный «выпускающий» цензор. Он должен был оперативно разрешать все вопросы, возникшие в процессе подготовки той или иной книги, непременно консультируясь со своим непосредственным начальством. С 1965 г., как говорилось ранее, установлены новые правила взаимоотношений цензуры с издательствами, в частности, предоставлено право представления текстов в верстках.

Руководители издательств, назначаемые из крупных партийных работников, и редакторы-выдвиженцы подвергали тексты жесткой идеологической правке, ничуть не уступая в этом смысле собственно цензурным инстанциям, а порой и превосходя их в своем рвении. Не менее роковую и зловещую роль играли руководители и функционеры так называемых «творческих союзов» — писателей, композиторов, художников и т. д., осуществлявших контроль над подведомственными им издательствами, редакциями журналов, выставками, зрелищными представлениями. Многие произведения отсекались именно на этой стадии, не доходя до собственно цензуры в лице Главлита, а именно — тот идеологический, на редакторском жаргоне, «непроходняк», который был заведомо обречен на гибель… К тому же, представление такого материала на предмет разрешения в цензурные органы (не говоря уже о других — еще более зловещих) могло создать мнение об опять-таки «идеологическом несоответствии» редакторов занимаемой должности, причем со всеми «вытекающими оргвыводыми».

В распоряжении редакторов и руководителей издательств находилось множество средств и методов, позволявших отсечь книгу неугодного автора или «сомнительного» содержания. Во-первых, метод, получивший в этой среде особую популярность и называвшийся так: «Гнать зайца дальше». Это означало — не отказывая автору, бесконечно перебрасывать его рукопись от одного «внутреннего рецензента» к другому. Чаще всего, это были проверенные люди из среды литературных критиков и самих писателей, своего рода «темные лошадки». Для таких внутренних рецензий характерна их полная анонимность, так как она показывалась гонимому автору без подписи. Иногда количество таких рецензий доходило до десятка. Процесс затягивался до бесконечности, пока загнанный автор не уставал и, махнув на всё рукой, забирал рукопись, пряча ее в стол «до лучших времен», или отдавал ее в самиздат или тамиздат.

Второй довод: «цензура не пропустит». Полная непроницаемость и засекреченность ведомства порождала по сути кафкианскую атмосферу. Редактор, вроде бы сочувствуя автору и соглашаясь с ним, многозначительно показывал большим пальцем вверх, намекая на те таинственные и всемогущие силы, от которых ни автор, ни он, редактор, не зависят. Часто бывало так, что редактор шел, так сказать, «впереди прогресса», запрещая то, что выше прошло был незамеченным. Об этом говорил Федор Абрамов, выступая в 1971 г. на расширенном пленуме Совета по литературной критике СП СССР. Он назвал вопрос о цензуре «довольно деликатным», с ним приходится «сталкиваться постоянно». Он говорил и о том, что «…еще ни разу не разговаривал с цензорами, хотя в издательстве ему говорили, что против того или иного места возражает цензура». Выступая публично, писатель вынужден был говорить на языке своего времени: «Иногда разводишь руками. Почему не пропущено именно это место? Ведь цензор и писатель — советские люди, перед которыми стоят одинаковые задачи. И все же, видимо, они не могут прийти к соглашению».

Третий метод: «формирование темплана», то есть тематического плана издательства не только на год вперед, но сверстанного порой на целую «пятилетку». «Попасть в темплан» — заветная и часто несбыточная мечта автора. Добиться этого было очень трудно. Каждый такой документ непременно рассматривался и утверждался на самом верху — в идеологических структурах партии. Обком ежегодно рассматривал вопрос «О формировании планов издательств, расположенных в Ленинграде», проводил совещания с приглашением директоров издательств, на которых обсуждались меры, направленные на «совершенствование работы в свете требований» (такого-то) очередного съезда партии. Сотрудники агитпропа могли не только исключить некоторые «позиции» из плана, но и «рекомендовать», что равнялось приказу, включить в него те или иные книги, — в связи с их «актуальностью». Из темплана здесь же могли вычеркнуть «малоактуальные» произведения, книги проштрафившихся авторов (например, подписавших какие-либо протесты) и т. д. Партаппарат вникал во все детали, вплоть до количества экземпляров намеченного к выпуску издания. Например, разрешить печатание чисто символическим тиражом, каким в застойные времена издавались, скажем, произведения Цветаевой и Мандельштама. До крайности обструганные и «оркестрованные» фальшивыми вступительными статьями официозных литературоведов, они должны были играть роль контрпропагандистского оружия, направленного против «злобных выпадов» ревизионистов и прочих западных врагов советской власти.

Другой сакральный термин — «типизация издательств». Она объявлялась своего рода панацеей против всех бед и зол, подстерегающих книжное дело, страдающее, как постоянно подчеркивалось в документах, «параллелизмом и дублированием работы». Такая типизация назначалась сверху; выход за рамки программы рассматривался чуть ли не как преступление. Издательству выделялась отгороженная делянка, а дальше следует известное гулаговское правило: «Шаг влево, шаг вправо считается побег». В советских условиях сделано это было исключительно в целях регламентации деятельности издательств и усиления контроля: так было удобней начальству.

Во множестве документов Ленгорлита отмечен выпуск различными издательствами так называемой «непрофильной» литературы. Даже издание материалов научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения В. И. Ленина, в количестве 550 экземпляров было поставлено в вину руководству Академии художеств: не спасло даже священное имя! Еще большее раздражение вызвало издание переведенной с немецкого книги «Пудель. 400 советов собаководу» Научно-исследовательским институтом связи.

Но самое интересное, что на практике эта, казалось бы, благая идея на деле не привела к сколько-нибудь положительным результатам: обвинения в «параллелизме и дублировании» с поразительной настойчивостью, буквально в одних и тех же выражениях, звучат во всех без исключения партийных постановлениях по издательскому делу, выходившими раз в пять-шесть лет. Не спасало это и от ведомственной неразберихи, появления в дальнейшем сотен мелких ведомственных издательств — различных министерств, управлений и других бюрократических инстанций. Не спасали эти бесчисленные постановления и от затоваривания теми же самими параллельными и дублирующими изданиями, время от времени буквально сотрясавшего кризисами книжный рынок. Это приводило к массовому «списанию», т. е. уничтожению миллионов книг, абсолютно не пользовавшихся покупательским спросом (одновременно — при колоссальном дефиците действительно нужной литературы, породившем в годы застоя спекулятивный «черный» книжный рынок). Система, установленная в книгоиздательской сфере, работала крайне неэффективно как, впрочем, и во многих других.

* * *

Одной из задач Ленгорлита являлось регулярное обследование и инспекция всех типографий города и области. В его состав входил особый Отдел контроля полиграфпредприятий, который руководствовался «Положением о VI отделе Главлита»: «Задача отдела — контроль над соблюдением полиграфическими предприятиями (типографиями и организациями, имеющими множительные аппараты) установленного порядка печатания несекретных изданий. Отдел проводит: выборочный контроль полиграфпредприятий, ведет картотеку полиграфпред-приятий и учет результатов их контроля, наблюдает о выполнении правил о доставке сигнальных и обязательных экземпляров».

Неуклонное исполнение последней задачи, несмотря на ее поли-цейско-фискальный характер, имело, надо сказать, положительные последствия, обеспечивая крупнейшие книгохранилища страны всеми без исключения образцами произведений печати, изданных в стране. Хорошо известно, что в наше время, несмотря на «Закон об обязательном экземпляре», даже фонды Российской Национальной библиотеки в Петербурге страдают большими лакунами, то есть пробелами в комплектовании современной российской книгой.

Разработанные Главлитом в 60-х годах «Положение о порядке издания министерствами, комитетами, ведомствами и организациями печатной продукции» и «Единые правила печатания несекретных изданий» предусматривали такой пункт: «Право издания и тиражирования книг на множительных аппаратах, принадлежащих учреждениям и предприятиям, запрещено, а самовольное нарушение порядка является противозаконным».

Такой пункт внесен был не случайно: первые, достаточно примитивные, множительные устройства, появившиеся в СССР в 60-е годы, ротапринты, аппарат «Эра» и другие, которыми располагали некоторые учреждения (главным образом, научно-исследовательские институты) начали использоваться «не по назначению». Иногда на них тайком печатали тамиздат, но не только: различные сонники, доморощенные лечебники, пособия по хиромантии, руководства по восточным единоборствам, иногда эзотерическую литературу, западные детективы и т. п. Иногда размножалась литература с полупорнографи-ческим душком. Интересно, что к последней (естественно, абсолютно несправедливо) отнесена была «Лолита» Владимира Набокова. Совершенно неожиданные круги читателей впервые услышали о Набокове благодаря этой книге, напечатанной на «Эре» и даже переплетенной.

Коллегия Главлита в 1970 г. приняла постановление под пространным заглавием «О мерах по предотвращению нарушений установленного порядка выпуска изданий, изготовляемых на множительных аппаратах, и разглашения в них сведений, запрещенных к открытому опубликованию». Все местные управления отныне должны были производить «выборочный контроль» всех организаций, имеющих множительную технику, и срочно сигнализировать об обнаруженных «нарушениях». Инспекторы время от времени обнаруживали «факты нецелевого использования множительных устройств». Громкое дело возникло по такому поводу в Библиотеке Академии наук, на множительных аппаратах которой печатались самиздатские и иные сочинения. Неожиданные налеты на типографии обнаруживали постоянные нарушения установленных правил. В 1978 г., например, начальник Ленгорлита сигнализировал во Всеволожский Горком КПСС: «Сообщаем для сведения и возможного использования, что выборочной проверкой типографий, печатно-множительных участков предприятий и организаций Всеволожского района, проведенной Ленинградским управлением, обнаружены факты несоблюдения установленного нормативными документами порядка. Из шести проверенных полиграфпредприятий в пяти обнаружены нарушения “Единых правил печатания несекретных изданий”».

Во время регулярно проводимых обследований обнаруживались «…факты печатания идейно-ущербных, религиозных, порнографических изданий и материалов, не имеющих отношения к производственной деятельности организаций». При этом Ленгорлит обязательно ссылался на «указания директивных органов, постановления Обкома КПСС от 10 июля 1980 г. «О дальнейшем усилении работы по сохранению государственной тайны». Мелочность и придирчивость контролеров дошла до того, что даже тиснение имен авторов и названий произведений на переплетах старых книг считалось непозволительным без их санкции. Даже в годы начавшейся перестройки в Главлит поступила жалоба «тов. Пинчука В. И.» на то, что «переплетная мастерская Управления бытового обслуживания отказалась сделать надписи на двух сданных им в переплет книгах дореволюционного года издания — “Петербург” и “К 75-летию музыкальных концертов в Павловске”, ссылаясь на инструкцию Главлита». Обследуя типографию киностудии «Ленфильм», контролеры обнаружили на переплетном участке, причем «без оформления наряда заказа и регистрации в книге учета», ряд книг, «не имеющих отношения к производственной деятельности студии». Среди них — «Рецептурный справочник», сочинения Марка Твена, французские журналы мод и т. д. Понятно, что все это — так называемые «левые» работы. Но обнаружилось и «одно политически-дефектное издание — “Царь Иудейский”, проводящее идеи сионизма, выпущенное в Петербурге в 1914 г.». Их, видимо, смутило и насторожило второе слово в названии: на самом деле — это мистерия поэта К. Р. (вел. кн. Константина Романова), замысел которой был подсказан ему Чайковским еще 1889 г., когда и пугающего термина «сионизм» еще не было: он советовал поэту «с евангельской простотой и почти буквально придерживаясь текста» изложить стихами историю Страстей Господних. Примечательно, что пьеса была первоначально запрещена Синодом, посчитавшим, что «драма, отданная на современные театральные подмостки и в руки современных актеров, сама утратит свой возвышенный характер, превратившись в обычное лицедейство». Лишь в 1913 г. поэт получил личное разрешение Николая II на единственное представление в Царскосельском Китайском театре. Об уровне подготовки советских цензоров, увидевших в христианской мистерии «пропаганду сионизма», говорить не приходится… О результатах своей проверки цензоры доложили Петроградскому райкому партии (в этом районе находится студия «Ленфильм») «для сведения и возможного использования».

В сравнительно безобидных случаях управление информировало — «для принятия соответствующих мер» — территориальные партийные комитеты. В необходимых случаях, начальник Ленинградского управления сигнализировал в органы госбезопасности, поскольку факты издания и распространения нелегальных произведений печати «антисоветского характера» входили в их компетенцию (см. далее главу 5 «Борьба Ленгорлита и КГБ с вольной бесцензурной литературой»).

 

Средства массовой информации (газеты, радио, телевидение)

Оперативные средства информации находились в зоне повышенного внимания, поскольку именно они призваны были проводить политику партии. Газеты — не только «коллективный пропагандист и агитатор», но и «коллективный организатор», согласно известной ленинской формуле, — являлись (наравне и вместе с сетью радиовещания и телевидения) главным рупором идеологического режима. Практически к каждой газете, вплоть до районного листка, приставлялся цензор («райуполномоченный»). Десятки постановлений и решений ЦК посвящены «низовой печати». Постоянно указывается в них на «низкий культурный уровень», «политико-идеологические прорывы» и тому подобные недостатки районных и городских газет, не говоря уже о заводских, вузовских и прочих ведомственных «многотиражках».

В Ленинградском (как и в любом другом) управлении существовал специальный сектор контроля над низовой печатью. Сотрудники его регулярно выезжали на места с целью обучения «райцензоров», созывали совещания, организовывали курсы и семинары. Они же просматривали в порядке постцензуры уже вышедшие номера газет, время от времени составляя обзоры, в которых указывались наиболее «яркие» политико-идеологические и иные просчеты, допущенные редакторами районных газет, называемые обычно «прорывами». Мелочей для контролеров не существовало. В качестве иллюстрации приведем сейчас лишь один такой документ, относящийся к маю 1975 г.:

Для служебного пользования

«Леноблгорлит

В Отдел пропаганды Обкома КПСС

Информация о нетребовательном отборе материала редакцией газеты “Невская заря” (Всеволожск), редактор В. Г. Киселев.

В № 73 от 7 мая 1975 г. помещен материал под крупным заголовком: “Юбилей президента”, посвященный президенту ФИДЕ Максу Эйве. Из центральных газет известно, какую оценку дала советская и мировая спортивная общественность неприглядной позиции, занятой президентом Всемирной шахматной федерации в вопросе о проведении матча на первенство мира между А. Карповым и Р. Фишером. “Известия”, например, 13 марта 1975 г., осуждали М. Эйве, пытающегося пойти на поводу у Роберта Фишера и втянувшего в странную недостойную игру международную организацию шахматистов. Осуждение неправомочных действий Эйве содержалось и в заявлении Шахматной федерации СССР. Вопреки очевидным фактам редакция газеты “Невская заря” поместила апологетическую заметку по поводу юбилея Эйве, которая заканчивается следующими словами: “Поздравляя своего президента, шахматисты всего мира надеются, что он и впредь будет стремиться к демократизации ФИДЕ и улучшению ее работы”. Начальник Управления Б. Марков».

Порою возникали конфликты между редакторами газет и приставленными к ним цензорами. Характерно в этом отношении дело, относящееся к декабрю 1960 г. Цензор В. А. Алешин направил своему начальству докладную записку «О столкновениях с членом редколлегии “Ленинградской правды” А. Я. Гребенщиковым, зав. Отделом науки, — по поводу статьи в номере от 7 апреля 1960 г. “На пороге великих открытий”». Он жалуется, что его решение о запрете статьи «Гребенщиков назвал “глупым” и оскорбил его. Главный редактор на его жалобу не отреагировал… Прошу сообщить об этом в Обком КПСС». На докладной — резолюция начальника Леноблгорлита: о «безобразном поведении т. Гребенщикова считаю необходимым довести до сведения секретаря Обкома КПСС т. Покровского Б. А.». Отстояв «честь мундира» своего цензора, тот же Б. А. Марков вскоре уволил В. А. Алешина, придравшись к совершенно пустячному поводу: «Старший цензор Алешин В. А. в газете “Ленинские искры” разрешил опубликовать в номере от 10 декабря 1960 г. статью “У проходной”, в которой идет речь о режимном заводе им. Кулакова. На фотографии, помещенной в этой статье, показан клуб “Красный Октябрь” упомянутого завода. При получении полосы газеты Алешин не проверил — о каком заводе идет речь. В связи с тем, что Алешин и ранее допускал грубые ошибки, а также то, что его рассеянность может привести к грубым нарушениям руководящих документов Главлита СССР, считаю необходимым освободить Алешина от занимаемой должности и уволить из Леноблгорлита».

Строго преследовались малейшие отступления от принятого правила, согласно которому текст публикуемой статьи должен точно соответствовать завизированному оригиналу. Вот только один пример. «В Обком КПСС — по поводу публикации статьи, посвященной 3-й годовщине запуска первого советского спутника. Редакция сообщила, что собирается напечатать статью академика Благонравова “Подвиг науки” (в номере от 4 октября), но в опубликованной статье добавились 4 абзаца. Учитывая, что редакция газеты “Ленинградская правда” сознательно встала на путь обмана цензуры, прошу Вас поставить перед Обкомом КПСС вопрос о привлечении редактора газеты Куртынина к партийной ответственности за обман цензуры».

Выборочной последующей проверке подлежали и так называемые «многотиражки» — небольшие ведомственные газеты, выпускавшиеся крупными заводами, фабриками и высшими учебными заведениями. Ответственность за их содержание возлагалась на парторганизации этих учреждений. Время от времени в них обнаруживались те или иные «нарушения» — в основном, ряда параграфов «Перечня секретных сведений». О мелочности и придирчивости надзирателей свидетельствует «Справка о фактах небрежности журналистов», подготовленная в 1965 г. Вот наиболее красочные примеры. В одной из заметок, напечатанной в газете фабрики «Веретено», обнаружено такое «сомнительное» место: «В производстве осваивается объемная пряжа. Из объемной пряжи революционно-красного цвета шьют дамские кофты». Такое же «кощунство» и насмешку над революционными святынями допустил автор газеты «За культуру торговли», начавший свою статью так: «Есть ли в городе кабаки? Да, в переулке Ильича». Ни в коем случае нельзя упоминать в газетах нежелательных авторов. Отмечен такой факт: О «задолжнике» библиотеки завода «Красный треугольник» в одноименной газете говорилось: «У Фирсова неплохой вкус: “зачитал” Ницше, Шопенгауэра, Пастернака». Редакциям всех многотиражек постоянно рекомендовалось усилить требовательность к отбору материала и, естественно, бдительность.

* * *

Множество хлопот доставляло начавшее развиваться в 50-годы телевидение. Помимо официального цензора, приставленного к телестудии (до начала 90-х годов единственной в городе), контролирующие функции выполняли сотрудники, которые официально назывались очень интересно: «сотрудники доэфирного контроля», такие, если слегка переиначить Лермонтова, «вольные сыны доэфира». Политический и идеологический контроль затруднялся на первых порах тем, что передачи часто шли «вживую», и не только трансляции спортивных матчей. Для того чтобы искоренить «политические прорывы», редакции должны были заранее представлять на предварительный контроль предполагаемые к трансляции тексты. Забавную историю рассказал знаменитый кинорежиссер Милош Форман, подвизавшийся в молодости (в 50-е годы) на пражском телевидении. По его словам, все тексты должны были утверждаться цензорами Управления по делам прессы, аналогом нашего Главлита. Для этой цели составлялись соответствующие формы в двух экземплярах: «Копия оставалась у них, и они следили за тем, чтобы все было точно. Дошло до того, что потребовали текст для выступления жонглеров, которые, как известно, производят манипуляции молча. И все-таки они должны были заполнить соответствующую форму. Они вернули мне бумагу, улыбаясь до ушей. Вот что там было написано: “Эй! Ой! Ух! Ух! Ух! Гоп, гоп, гоп!”. Спустя несколько дней оригинал пришел с нужным штампом». Нечто подобное, видимо, существовало и в отечественной практике, тем более что Советский Союз выступал в этом, как и во многих других отношениях, «законодателем мод» для «стран народной демократии». Что и говорить, — и это не анекдот! — если одно время Ленгорлит требовал от конферансье эстрадных представлений и инспекторов цирковых манежей тексты экспромтов (!), которые они собираются произносить во время представлений.

Разбор «проколов» шел уже постфактум, но от этого сотрудникам не приходилось легче: следовали «оргвыводы», часто влекшие за собой не только выговоры и предупреждения, но и — в острых случаях — увольнения проштрафившихся сотрудников. Как и для печатных средств информации, здесь существовал запрет на имя, в данном случае — его произнесение или «изображение» с помощью телевизионной картинки. Проиллюстрировать это можно опять-таки с помощью шахматной тематики. Гроссмейстер Виктор Корчной, оставшийся в 1976 г. в Голландии, тотчас же стал «нелицом». Его фамилию тотчас запрещено было произносить. Когда в 1978 г. он играл матч на первенство мира с Карповым, то об этом писали (или сообщали) так: «В очередной партии матча в Багио А. Карпов, играя белыми, начал ходом е-два — е-четыре. Претендент сыграл е-семь — е-пять». Наблюдавшие тогда за матчем помнят, что на телевизионном экране за шахматной доской виден был только Карпов: лица Корчного не видно. Более того, из кадра убрана даже табличка с его именем. Кто-то сочинил по этому поводу такое четверостишие:

Только после того, как в прессе последовали разгромные статьи (матчи сопровождались скандалами), — Корчного, наконец, разрешали именовать по фамилии.

Вычеркивались не только имена, но и целые страны. В связи с очень сложными отношениями с Китаем велено поменьше упоминать эту страну, а еще лучше — вообще ее не называть. Кирилл Набутов, работавший тогда спортивным комментатором, рассказывал мне, что сообщения о спортивных играх с китайцами выглядели примерно так: «Вчера сборная СССР в очередном матче победила 3:1. Самой сложной был вторая партия, выигранная соперниками нашей команды со счетом 15:5» (чемпионат мира по волейболу 1977 года). То же самое касалось и сообщений об играх с командами Израиля.

Наибольшее раздражение контролеров вызывала редакция литературно-драматического вещания. С огромнейшим трудом сотрудникам удавалось «протаскивать в эфир» запретные или полузапретные имена ряда писателей. Несмотря на то что, например, Осип Мандельштам был вроде бы реабилитирован, любое напоминание о нем вызывало скандал на местном уровне. Как и в других случаях, огромное значение имели сиюминутные политические соображения. Одна из сотрудниц, рассказывая о 60-х годах, вспоминает, что в «…последний момент могла быть снята передача “Военная галерея 1812 года” — по той причине, что “у нас слишком хорошие отношения с Францией, чтобы вспоминать, что мы когда-то воевали”» (?!). А передача «Английский портрет XVIII века» оказалась запрещенной, напротив, потому что «у нас с Англией сейчас достаточно напряженные отношения».

И. А. Муравьева, также работавшая в 60-е годы в этой редакции, в очерке под выразительным названием «Как нас отучали от правды» рассказывает о постоянных обкомовских разносах, которым подвергалась передача «Литературно-драматический Ленинград». В частности — за пропаганду «антивоенных песен» Булата Окуджавы и постановку рассказа В. Тендрякова «Ухабы». В числе «идеологических ошибок», отмеченных в специальном решении обкома партии, указаны «пропаганда формализма и абстракционизма, пропаганда творчества поэтов-формалистов В. Сосноры, Р. Рождественского, Е. Евтушенко».

На долгие годы запомнился скандал с «Литературным вторником», прошедшим в эфир 4 января 1966 года. Т. Ливанова считает эту дату «рубежом, положившим конец золотому веку Ленинградского телевидения и правления его легендарного директора Бориса Максимовича Фирсова. Режиссер — Роза Сирота, а я ассистент. Единственный в моей практике случай, когда прямо в эфире раздался звонок верховного партийного начальства с требованием прекратить передачу. За что нас судили так строго, теперь понять трудно — за невинные воззвания любить и беречь русский язык и родную речь, за одно лишь упоминание имен Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, Цветаевой… Дикость, конечно, дикость, но помню, было по этому случаю специальное заседание партийного Олимпа, и полетели головы редакторов передачи, главного редактора, директора студии. Началась другая жизнь».

Эта история вышла далеко за пределы города и вызвала резонанс на самом верху. И. А. Муравьева приводит выдержки из стенограммы специального заседания Госкомитета по радиовещанию и телевидения, на которое были вызваны основные «виновники». Передача была названа «диверсионной вылазкой, направленной против самих основ нашей идейно-политической жизни». Другой выступавший утверждал, что «любое иностранное агентство взяло бы эту передачу и пустило бы в эфир».

В том же демагогическом духе звучала «Записка Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС», подготовленная по этому поводу 18 февраля 1966 г. и подписанная, увы, заместителем заведующего этим отделом А. Н. Яковлевым, названного впоследствии «прорабом перестройки».

Как принято было в таких случаях, опираясь на «письма трудящихся», в которых они «…справедливо протестуют против допущенных в передаче грубых ошибок и неверных положений», агитпроп подверг передачу настоящему идеологическому разгрому. В «Записке» отмечалось, в частности, что участники передачи (писатели Л. Успенский, О. Волков, В. Солоухин, литературоведы и искусствоведы Б. Вахтин, В. Иванов, Д. Лихачев, Л. Емельянов) заняли в целом неправильную тенденциозную позицию». Они «в развязном тоне потребовали вернуть прежние наименования городам Куйбышеву, Кирову, Калинину, Горькому, высмеивали такие общепринятые сокращения, как РСФСР, ВЦСПС… Выступая за чистоту русского языка, они приводили в качестве его эталона произведения Пастернака, Белого, Мандельштама, Хлебникова, Булгакова, Солженицына, цитировали протопопа Аввакума, но при этом совершено не упоминались имена Чехова, Горького, Маяковского, Шолохова». «Участники передачи, — говорилось далее, — игнорировали элементарную журналистскую этику, отступив от тезисов, утвержденных руководством телевидения в соответствии с существующими правилами. Этот факт использования телевидения в целях пропаганды субъективистских и ошибочных взглядов привел к нежелательным последствиям». В записке одобрено решение Комитета по радиовещанию и телевидению «освободить от работы директора Ленинградской студии телевидения т. Фирсова и главного редактора литературно-драматических программ т. Никитина», а также поручено «подготовить передачу, отражающую марксистско-ленинские взгляды на развитие русского языка и русской культуры».

Эта история, пришедшаяся на самый конец оттепели, означала и окончание каких бы то ни было игр с интеллигенцией. Хотя «золотым веком телевидения» назвать предшествующую эпоху было бы натяжкой, тем не менее, она не идет ни в какое сравнение с наступившими годами застоя и царства серости.

 

Библиотеки

Политика тотального «библиоцида» — систематического уничтожения громадных и не поддающихся строгому учету книжных запасов страны — в наибольшей степени коснулась общественных библиотек, о чем подробно говорилось в наших предшествующих книгах. После вакханалии первого десятилетия советской власти, когда реквизировались и частично уничтожались «дворянские» и «помещичьи» библиотеки, после того, как в 20-е годы Главполитпросветом были организованы под руководством Н. К. Крупской так называемые «очистки» массовых библиотек от «контрреволюционной» литературы, этот процесс был введен в более или менее «законное» русло. Уже через год после своего создания, в мае 1923 г., Главлит разработал и разослал «Инструкцию о порядке конфискации и распределения изъятой литературы». Вот только два ее пункта: «Изъятие (конфискация) открыто изданных печатных произведений осуществляется органами ГПУ на основании постановлений органов цензуры… Произведения, признанные подлежащими уничтожению, приводятся в ГПУ в негодность к употреблению для чтения, после чего могут быть проданы как сырье для переработки в предприятиях бумажной промышленности с начислением полученных сумм в доход казны по смете ГПУ».

Конечно, это не означало, что все без исключения экземпляры подвергались физическому истреблению: по одному-два экземпляра дозволялось оставлять в отделах специальных фондов (в просторечии — «спецхранов») крупнейших национальных библиотек и научных хранилищ. В библиотеках других типов, а также в книготорговых предприятиях все экземпляры подлежали уничтожению «посредством обращения в бумажную массу», что, оказывается, давало казне кое-какой доход. Начиная с 30-х годов такого рода операции должны были производиться исключительно по особым «Сводным спискам книг, подлежащих исключению из библиотек и книготорговой сети», рассылавшимся Главлитом.

Выделим два основных типа запрета: «персонифицированный» и «содержательный». В первом случае осуждалось самое имя как таковое, в строй вступал argumentum ad hominem — доказательство «применительно к человеку», не основанное на объективных данных, что, кстати, признавалось несостоятельным еще в римском праве. К числу «нелиц» относились следующие категории авторов:

а) автор подвергся политическим репрессиям (арест, в большинстве случаев закончившийся расстрелом или гибелью в ГУЛАГе);

б) выслан (например, на «философском» пароходе осенью 1922 г., А. И. Солженицын в 1973 г.) или эмигрировал (массовый исход в начале революции, полунасильственная вынужденная эмиграция десятков писателей в 60—80-е гг.);

в) стал невозвращенцем (Ф. Раскольников в 1938 г., А. Кузнецов в 1969-м и др.);

г) автор оставлен под подозрением, попал в идеологический «штрафбат», став жертвой очередной кампании, объявлен нежелательной персоной, попав под обстрел партийных постановлений или официальной критики, — например, Анна Ахматова и Михаил Зощенко после выхода постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» в августе 1946 г., ряд литераторов в конце 40-х гг. в пору «борьбы с космополитизмом».

Основная часть книг, оказавшихся в спецхранах, подпадала под указанный выше пункт «а». Число писателей, подвергавшихся тем или иным политическим репрессиям (часто — со смертельным исходом), огромно. Другие, часто встречающиеся «персонифицированные» мотивы запрещения: а) книга снабжена предисловием, послесловием, вступительной статьей или примечаниями лица, относящегося к перечисленным выше категориям. Многие книги писателей погибли именно по этой причине, поскольку сопровождались статьями «бывших вождей» (чаще всего — Л. Б. Каменева и Н. И. Бухарина) или репрессированных литературных критиков — как сочувствовавших писателям «попутчикам», например А. К. Воронского и Г. Е. Горбачева, так и нещадно преследовавших их рапповских литпогромщиков Л. Авербаха и Г. Лелевича, также попавших в мясорубку 1937–1938 гг.; б) помещена библиографическая реклама книжной продукции (обычно на последней странице или обложке), перечисляющая среди прочего и выпущенные издательством книги все тех же «нежелательных персон»; в) в произведении выводится в качестве литературного персонажа или просто упоминается реальное неугодное лицо.

Парадоксальность ситуации заключалась, прежде всего, в том, что большая часть изданий, вошедших в главлитовские списки, — по нашим подсчетам, не менее двух третей — вовсе не содержала какого-либо политического или идеологического «криминала», в отличие, скажем, от дореволюционных индексов такого рода, в которые все-таки включались книги, покушавшиеся, по мнению цензоров, на «законы Божеские и гражданские». Бывали, конечно, и тогда отступления от этого правила: например, указ 1742 г. императрицы Елизаветы Петровны «О забвении известных персон», предписывавший изымать книги, в которых говорилось о предшествующем кратковременном царствовании Анны Леопольдовны, запрет на упоминание имен декабристов во времена Николая I, позднее — А. И. Герцена и других «государственных преступников», но все-таки дореволюционных цензоров интересовало прежде всего содержание книги. В отличие от них, советские были натренированы, можно сказать, «натасканы», главным образом, на поиск криминальных имен: подобно тому, как во время корриды бык обращает внимание не на главных своих противников и мучителей — тореадоров, а исключительно на красную тряпку, так и цензоры реагировали преимущественно на имена, в сравнительно редких случаях «нападая» на содержание. Да и разобраться в нем, учитывая их крайне низкий образовательный и интеллектуальный уровень, им было не под силу.

В связи с этим, ничего «антисоветского» или «контрреволюционного» в подавляющей части запрещенных произведений не было. Как раз наоборот: их авторы изо всех сил старались убедить власти предержащие в своей преданности и благонадежности, к месту и не к месту цитируя речи и высказывания вождей или выводя их в качестве литературных персонажей. Они не подозревали, конечно, что вскоре — бывало, буквально на следующий день после выхода книги в свет, — многие из вчерашних героев окажутся «врагами народа»…

Контекст при этом не имел ровным счетом никакого значения. Хотя, составляя в послевоенное время аннотированные перечни «идеологически вредных» изданий, посылаемые на утверждение в ЦК, цензоры и обосновывали запрет той или иной книги тем, что в ней «в положительном контексте упоминается враг народа… (имярек)», на самом деле оценка этого самого «врага» в инкриминируемом тексте могла быть любой: от нейтральной или прославляющей до клеймящей. Например, в 1926 г. поэт К. Н. Алтайский выпустил книгу, в которой восхвалял Троцкого, а в 1931 г. — другую, обличающую его. Тем не менее, обе книги были конфискованы: табу распространялось на имя как таковое. Ему придавалось магическое значение, что архетипически уходит чуть ли не в языческие времена. Это напоминает правило, распространенное в прошлом (да и сейчас встречается) в русских деревнях, по которому нельзя поминать имя черта, заменяя его эвфемизмами типа «он», «Анчутка», «хромой», «враг» и т. д., поскольку «он» может явиться на зов. Если не упоминать имя (или событие) — значит, ни того, ни другого в реальности не существует. Более того, они не существовали никогда. В результате такого подхода достаточно было проштрафиться самому автору или, что чаще, упомянуть запретное имя, или привести «клеветнический факт» (такое поразительное сочетание встречается в цензурных документах), как дело сделано, — несколько экземпляров книги отправлялось в вечную ссылку и без права обжалования, подавляющее же большинство уничтожалось. Роковую роль в разоблачении «затаившихся врагов» играли литературные критики, нередко вслед за тем сами становившиеся жертвами террористической машины, и, конечно, органы тайной политической полиции, всегда работавшие рука об руку с цензурными.

До середины 30-х годов, по нашим наблюдениям, в цензурной практике преобладала, если применить современный зловещий термин, «адресная зачистка», то есть произведение подвергалось запрету по преимуществу за свое содержание, не соответствующее требованиям политики и идеологии (справедливо или несправедливо — это уже другой вопрос). Ситуация меняется в 1935 г., что совпадает с начавшимися годами Большого террора. В результате проведенной акции, растянувшейся на многие десятилетия, по причинам «персонального характера» изъятию подверглись десятки тысяч книг, в том числе и художественных. Дошло до того, что книги подлежали аресту только за то, что отпечатаны были в ленинградской «типографии им. товарища Бухарина». Абсолютным чемпионом в этой области был, конечно, Троцкий, что полностью соответствовало его статусу «врага № 1» в глазах Сталина и его окружения. Редкое произведение из эпохи Гражданской войны, художественное в том числе, вышедшее до ссылки Троцкого в 1927 г., обходилось без упоминания имени «председателя Реввоенсовета». За ним следовали Бухарин и Каменев: первый из-за того, что очень интересовался литературными вопросами и не раз выступал с «направляющими» статьями (например, по поводу «есенинщины»); второй, попавший в опалу в конце 20-х годов, постоянно снабжал своими вступительными статьями книги издательства «Academia», председателем правления которого он был до ареста. По этой причине, в частности, погибло немало книг классиков мировой литературы, и не только русской, но даже античной…

Органы ОГПУ-НКВД-КГБ время от времени доставляли в Главлит сведения о репрессированных лицах — с тем, чтобы цензоры успели срочно включить их книги в приказы, циркуляры и другие распоряжения, рассылаемые «на места». Трижды (в 1940, 1950 и 1964 гг.) такие сведения объединялись в сверхсекретные «Списки лиц, все произведения которых подлежат изъятию». Несмотря на это, координация между двумя родственными учреждениями была поставлена явно неудовлетворительно. Постоянная «смена караула» в чекистских и цензурных кругах, аресты вчерашних палачей и душителей печати — все это порождало сумятицу, неразбериху. Вчерашние герои оказывались врагами, реже случалось наоборот, как, например, в 1956 г., после разоблачения «культа личности», когда пришлось реабилитировать не только сотни авторов, но и «неправильно задержанные книги». Некоторые из них не раз совершали путешествие в спецхраны и обратно. Плохо приходилось, например, однофамильцам арестованных «врагов».

«Маленькие недостатки большого механизма» приводили к тому, что имена некоторых репрессированных деятелей науки, культуры и искусства или вообще не попадали в тотальные «Списки лиц…», или фигурировали в отдельных указателях Главлита только в качестве авторов конкретных произведений. Так, например, ни в упомянутых списках лиц, ни в сводных указателях арестованных изданий по непонятным причинам ни разу не встречаются имена и книги расстрелянного в августе 1921 г. Н. С. Гумилева и погибшего в лагере в 1938 г. О. Э. Мандельштама, тогда как в советское время каждый из них успел опубликовать по несколько книг. О. Э. Мандельштам лишь однажды упомянут в «Сводном указателе…», вышедшем в 1951 г., да и то лишь как переводчик одного французского сочинения, причем основанием запрета послужило, скорее всего, имя Карла Радека — автора вступительной статьи к этой книге. Тем не менее, одно лишь упоминание их имен приводило к аресту множества книг. «Просмотрели» цензоры и книги Н. А. Клюева, не раз подвергавшегося арестам и ссылкам, начиная с 1924 г., и расстрелянного, по некоторым данным, в 1937 г. в Томске, в то время как сама «клюевщина» неизменно приводила к запрету многих произведений так называемых «новокрестьянских» поэтов — Клычко-ва, Орешина и других. Поэмы же самого Клюева, по словам «старой» «Литературной энциклопедии», представляли собой «…совершенно откровенные антисоветские декларации озверелого кулака» (Т. 5. М., 1931. С. 326).

Такого рода «накладки» и «недоработки» встречаются довольно часто: число примеров можно умножить… Еще Щедрин заметил как-то, что «…русская литература возникла по недосмотру начальства». И хотя в советское время литература скорее могла существовать по его, начальства, предписанию, все-таки — благодаря и «недосмотру», и известной российской неразберихе и безалаберности (в данном случае — спасительных!) — ряд произведений, «сомнительных» с точки зрения идеологов, но обладавших несомненными художественными достоинствами, оставался в читательском обиходе.

Если инкриминируемые «персональные» данные могут быть выявлены более или менее легко при просмотре текста, то в случае отсутствия самого цензурного документа «содержательные» мотивы запрета установить довольно сложно. Многое диктовалось требованиями «текущего момента», очередным постановлением ЦК по идеологическим вопросам, последней передовицей «Правды» и, конечно, вытекавшими из них специальными цензурными циркулярами, рассылавшимися Главлитом на места. Многое зависело также от изменения внешнеполитической и международной ситуации, когда вчерашние дружественные страны и режимы объявлялись враждебными, и наоборот: опять-таки ситуация, описанная в романе Джорджа Оруэлла.

Как уже говорилось ранее, в самом содержании книги цензоры весьма редко обнаруживали «антисоветские», «идейно-чуждые» мотивы, тем более что они фильтровались, в случае их обнаружения, на предшествующих стадиях — предварительного и последующего контроля. Выделим следующие, наиболее типичные мотивы запрета по «содержательному» признаку:

— Изображение кровопролитной междоусобицы эпохи революции и Гражданской войны, ужасов и жестокости (со стороны «красных», конечно!), пьянства, погромов, партизанщины, массового голода, случаев дезертирства — опять-таки из Красной, разумеется, армии, и т. д.

— Цитирование первых слов «царского» гимна («Боже, царя храни…») или лозунгов и призывов «враждебных партий», например, знаменитого лозунга эсеров «В борьбе обретешь ты право свое!», причем контекст и отношение автора к ним (иногда — ироническое или осуждающее) не играли никакой роли.

— Разложение в партийной среде в годы нэпа, разочарование в революции, приводившее порой к самоубийствам, пьянству, психозам, выходу из партии и т. д.

— Оппозиционное движение в рабочих профсоюзах, борьба с троцкистской оппозицией, причем контекст и авторская оценка опять-таки практически не имели никакого значения.

— Половая распущенность в комсомольско-молодежной среде во второй половине 20-х годов, ставшая довольно частым сюжетообразующим компонентом в произведениях того времени, начиная со знаменитой повести Пантелеймона Романова «Без черемухи» и повести В. В. Вересаева «Исанка». Что удивительно, сами эти произведения никогда не подвергались цензурным репрессиям, но их последователи и подражатели, порой спекулировавшие на модной теме, нередко становились объектом повышенного внимания главлитовских органов.

— Поветрие в литературе (и жизни), получившее собирательное наименование «есенинщины», упадочнические настроения, мотивы безысходности, приобретшие тогда распространение опять-таки в «молодежной» литературе.

— «Издержки» насильственной коллективизации, в том числе проявление автором малейшего сочувствия к раскулаченным и сосланным крестьянам. Изображение массового бегства из деревни в голодные 1932–1933 гг.

— Негативное или сатирическое изображение сотрудников ЧК-ОГПУ и, что тоже иногда встречалось в 20-е годы, самих цензоров и Главлита как учреждения.

— Упоминания о существовании концлагерей, принудительного труда, вообще о системе ГУЛАГа, о чем до середины 30-х годов еще позволялось писать, но, конечно, только в определенном контексте: труд способствует «перековке заблудших»; естественно, речь шла об уголовных, а не о политических заключенных.

— Массовая гибель бойцов и страдания мирных людей в годы Великой Отечественной войны, изображение ужасов ленинградской блокады.

— Прославление или, напротив, когда ситуация изменилась, осуждение деятелей зарубежных стран: например, Иосипа-Броз Тито (и режима в Югославии в целом) после 1948 г., вождей Албании, Китая и др. В результате запрету подверглись книги Сергея Михалкова, Льва Кассиля, Ник. Тихонова; подвергся нападкам даже получивший Сталинскую премию роман Ильи Оренбурга «Буря», поскольку в нем «солдаты Тито характеризуются как герои». После восстановления отношений с Югославией все эти книги были возвращены из спецхранов, но зато попали в него те, в которых разоблачался «кровавый режим Тито — Ранковича», изданные между 1948 и 1953 гг. (например, сатирические стихи и басни того же Сергея Михалкова).

— «Преклонение перед Западом» и вообще «иностранщиной». Особую популярность в идеологических и цензурных сферах такой довод приобрел в 1948–1953 гг. — в связи с развернутой кампанией «борьбы с космополитизмом». Жертвами ее стали и люди, и книги, подвергавшие сомнению «приоритет» России (даже «царской»!) буквально во всех областях культуры, науки и техники. Эта кампания приобретала нередко анекдотический характер, породив известную поговорку того времени: «Россия — родина слонов!».

— Кратковременный запрет в годы «оттепели» произведений, пропагандировавших культ личности Сталина, что повлекло изъятие ряда книг, впрочем, весьма немногочисленных. Эта кампания в конце 60-х годов закончилась.

— «Предоставление трибуны врагу». Такая сакраментально звучащая формула часто встречается в цензурных документах: речь идет об «излишнем», «избыточном» цитировании обличаемых авторов, например, писателей Русского зарубежья, «внутренних эмигрантов» и вообще «врагов». Вот, например, характерная главлитовская аннотация: «Приводится слишком много высказываний Троцкого, и хотя сам автор отрицательно относится к его личности, все же сама книга вредна, так как она может вызвать у читателя нездоровое любопытство».

Указанными темами цензурная практика изъятий, разумеется, не исчерпывается. Помимо доводов идеологического и политического характера цензоры прибегали иногда и к «эстетическим», но ничего, кроме стереотипной и никак не аргументированной формулировки, — «Книга художественной ценности не представляет» — придумать не могли. Совершенно нетерпимым было отношение к «нездоровой эротике» и ненормативной лексике, под которые подводились совершенно невинные вещи. Еще Пушкин пытался «…всё так изъяснить, чтоб совсем не рассердить богомольной важной дуры, нашей чопорной цензуры». Однако крайний пуританизм, которым всегда отличалась российская цензура, в советское время был доведен уже до совершеннейшего абсурда.

Решения цензурных инстанций приобрели со временем не только запретительный, но и «позитивный», императивный, наступательный характер. Они не ограничивались лишь воспрещением отдельных произведений, а также вычеркиванием из исторической памяти имен, событий и т. п., но и предписывали авторам, о чем и как именно нужно писать, вторгаясь даже в форму литературного произведения и принятую автором стилистику. Отсюда — запрет произведений вполне лояльных и, более того, просоветских, только за приверженность автора к нетрадиционной поэтике и авангардной форме (например, произведений обэриутов и даже футуристов, политические игры с которыми в 30-е годы заканчиваются). В этом — отличие тоталитарной цензуры советского времени от русской дореволюционной.

Теперь представим себе фантастическую ситуацию: «простой» читатель попадает в спецхран и начинает просматривать его фонд по алфавиту авторов, фамилии которых начинаются, скажем, на литеру «Б». Многое для него будет совершенно непонятным: он подумает, что попал в какой-то театр абсурда. Вначале он встретит все книги расстрелянного И. Э. Бабеля, издававшиеся в 20—30-е годы; вслед за ними — ряд изданий «неприкосновенного» в свое время, а затем (в середине 30-х годов) попавшего в партийную опалу Демьяна Бедного, позволившего, оказывается, в ряде фельетонов («Слезай с печки» и др.) «публичное охаивание русского народа и его истории»; рядом — стихотворные сборники 20-х годов правоверного комсомольского трубадура А. И. Безыменского, очутившиеся здесь за то, что некоторые из них выходили с предисловиями Троцкого; вслед за ними он увидит два издания книги А. Белинкова о Тынянове, вышедшие в 1960–1962 гг., поскольку автор через несколько лет эмигрировал, да и вообще вел себя нехорошо, выпустив за рубежом знаменитую книгу о Юрии Олеше «Гибель и сдача советского интеллигента». За ними он с удивлением обнаружит пять стихотворных сборников Федора Белкина, прославляющих партию и счастливую колхозную жизнь: оказывается, необдуманно показавшись в конце 50-х годов на телевидении, автор был тотчас же разоблачен как предатель и каратель, лично расстреливавший в Белоруссии партизан и евреев. Идем по алфавиту дальше… За ним следует Андрей Белый с очерками «Ветер с Кавказа», воспоминаниями «Начало века» и книгой «Мастерство Гоголя»: первая попала в спецхран только за то, что автор упоминает о встречах в Тбилиси с грузинскими поэтами Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе (первый покончил с собой накануне ареста в 1937 г., второй — расстрелян тогда же), а также погибшим Всеволодом Мейерхольдом; вторая и третья — за предисловия к ним Л. Каменева. Рядом — книга «Говорит Ленинград» Ольги Берггольц, конфискованная за «чувство обреченности и пессимизма» ее поэзии и «мрачную тональность» знаменитых выступлений по ленинградскому радио в годы блокады; за нею все зарубежные издания книг нобелевского лауреата Иосифа Бродского (до эмиграции он не смог выпустить на родине ни одной). Наконец, завершают этот ряд книги другого русского нобелевского лауреата (и первого русского лауреата по литературе) — Ивана Алексеевича Бунина, выходившие в советской России в 20-е годы, но главным образом — в русских эмигрантских издательствах Парижа и Берлина. Излишне, по-видимому, говорить, что в этом ряду читатель обнаружит все без исключения книги писателей трех волн эмиграции.

Р. В. Иванов-Разумник насчитал три типа советских писателей: «погибших, задушенных, приспособившихся». «Духовно задушенными цензурой, — говорил он в «Писательских судьбах», — были все без исключения советские писатели, физически погибшими была лишь часть их: первые — “род”, вторые “вид”, говоря языком естествознания… сотнями надо числить писателей, изнывавших под игом цензуры — и либо замолкавших волей-неволей, либо приспособившихся к “веяниям времени”».

Ни те, ни другие, ни третьи не могли избежать общей участи: тысячи книг оказывались в спецхранах, несмотря на проявляемые их авторами безупречную лояльность и преданность. Только русский отдел спецхрана Российской Национальной библиотеки насчитывал до ста тысяч наименований. Приблизительно столько же хранилось в Библиотеке Российской Академии наук.

Массовое возвращение книг произошло на рубеже 50—60-х годов — в связи с реабилитацией многих писателей, хотя и далеко не всех. Не нужно, однако, также забывать, что уцелели лишь считанные экземпляры, сохранившиеся в крупнейших библиотеках, располагавших отделами специальных фондов. Позднее, однако, спецхраны стали получать новое пополнение — книги писателей, эмигрировавших или высланных в 60—70-е годы. Контролеры бдительно следили за тем, чтобы отделы комплектования и международного книгообмена даже крупнейших национальных книгохранилищ н в коем случае не заказывали книги «враждебного» или «сомнительного» содержания. Иностранный отдел Главлита в 1977 г. конфисковал на Главпочтамте бандероль с двумя книгами, присланными из Франции, которые Государственная Публичная библиотека заказала в Национальной библиотеке в Париже по международному абонементу: «1. Спасский Ф. Г. Русское литургическое творчество. 2. Платонов А. Чевенгур». Этого делать «не следовало». Главное управление просило Ленгорлит «…дать соответствующие разъяснения руководству библиотеки и указание вернуть прилагаемую бандероль отправителю». Последовал разнос: дирекция библиотеки объявила замечание «виновному» в этом сотруднику — «за оформление заказа без достаточных оснований».

Доступ к запрещенной литературе был, естественно, крайне затруднен Для такой цели читателю требовалось запастись особым отношением с места работы, подписанным руководителем учреждения, подтверждавшим, что такие книги нужны исключительно для запланированной научной работы. В «отношении» точно указывалась тема исследования; всё, что выходило за ее пределы, которые устанавливались самими сотрудниками спецхрана, не выдавалось читателю. В 50-е годы даже выписки из спецхранных книг должны были вестись в особой тетрадке, которая затем проверялась заведующим и выдавалась (порою — с исключениями) читателю под расписку. В 60-е годы такая практика была отменена. Вся работа спецхрана контролировалась не только сотрудниками Горлита, но и городского Управления КГБ. Приведем сейчас лишь один документ, сохранившийся в архиве расформированного спецхрана РНБ: «Акт. 1.12.1969 г. Мы, сотрудник Райотдела УКГБ по Ленинградской области Бузник С. С. и начальник спец-части Государственной публичной библиотеки Волков П. И. в присутствии зав. Отделом спецхранения Соколовой Е. Н. составили настоящий акт в том, что произведена выборочная проверка порядка хранения, использования и выдачи читателям литературы, подлежащей специальному хранению. В процессе проверки было просмотрено около 100 формуляров, в которых записана выданная литература и сверена с указанной в ходатайстве. Имеются нарушения. Так, преподаватель Высшей профсоюзной школы кандидат филологических наук Филатова В. И., работающая над темой “Советский исторический роман”, систематически пользуется исторической литературой, изданной в довоенные годы в Болгарии, в Париже и других центрах проживания белоэмигрантов. Правда, возможно, эта литература ей понадобилась для практического сравнения с советским историческим романом (!). Обращает на себя внимание сравнительная легкость, с которой подписывают ходатайства некоторые руководители. Читатель Э. Моссиев, принесший ходатайство, подписанной зам. председателя правления ЛOCX РСФСР А. С. Нетьевой, интересуется исключительно иностранной мистической и оккультной литературой». В других актах автор этих строк нашел и свое имя. В начале 60-х годов я учился в аспирантуре, занимаясь изучением литературной жизни в русской провинции XVIII века, что и указано было в ходатайстве. Под этим «флагом» я читал в спецхране некоторые «подозрительные» издания, например, знаменитый русский эмигрантский журнал «Современные записки», выходивший в Париже с 1921 по 1940 гг. (отмечу, что очень многое зависело от «индивидуальности» сотрудника: среди них попадались и вполне терпимые). На этот факт также велено было обратить внимание «соответствующей организации», выдавшей отношение в спецхран. Правда, эта история не имела продолжения благодаря сочувственному и благожелательному отношению ко мне сотрудников тогдашней Публички, за что, спустя 40 лет, я и выражаю им свою благодарность.

Сам спецхран, находившийся в особом помещении, регулярно посещался сотрудниками Главлита, которые время от времени находили те или иные «нарушения» в его работе, вплоть до таких мелочей: «Помещение спецфонда находится на 3-м этаже. Оборудование его не соответствует требованиям инструкции о спецфондах Главлита СССР. Входная дверь не обита железом, не на всех окнах находятся железные решетки. Решетки на окнах не выполняют своего назначения (!). В открытых фондах обнаружены книги, подлежащие изъятию…».

Последнее из указанных «нарушений» фигурирует в десятках актов и донесений Ленгорлита в обком партии. Вина библиотекарей усугублялась в тех случаях, когда речь заходила о массовых библиотеках Ленинграда и области. Время от времени инспекторы совершали налеты на библиотеки такого типа, проверяя фонды и каталоги на предмет хранения и регистрации изъятых книг. Известие о грядущей проверке порождало буквально панику в библиотечной среде: срочно проверялись фонды, спешно вырывались даже карточки из каталогов. Однако обычная неразбериха, отсутствие во многих массовых библиотеках глав-литовских списков, которые, в свою очередь, объявлялись секретными, — всё это зачастую приводило к «огрехам», тотчас же фиксируемым в особых актах обследования. Затем следовали «оргвыводы», приводившие к наказанию виновных в открытом хранении недозволенных книг в массовых библиотеках и книжных магазинах — вплоть до увольнения.

Вскоре после «пражских» событий на имя секретаря Ленинградского горкома КПСС Б. С. Андреева поступила из Ленгорлита «Информация о недостатках в выполнении директивных указаний об изъятии из открытого обращения литературы»: «Сотрудниками Ленинградского управления в мае — июне с. г. проведена выборочная контрольная проверка книжных фондов 21 библиотек города по выполнению директивных указаний об изъятии из библиотек общего пользования книг. Установлено, что работники библиотек небрежно относятся к выполнению указаний, вследствие чего подлежащие изъятию книги продолжают находиться в общих фондах и выдаются читателям». В качестве примера приводится Центральная библиотека им. В. В. Маяковского, в которой не изъяты из фонда книги, попавшие в так называемый «чешский» список Главлйта: «Грачев С. Помощь СССР народам Чехословакии в их борьбе за независимость. 1941–1945 гг. М., 1953 — 2 экземпляра; История Коммунистической партии Чехословакии. М., 1962 — 2 экземпляра; Копецкий Вацлав. Воспоминания. Из истории Чехословацкой республики и борьбы Коммунистической партии Чехословакии за победу социализма. М., 1962 — 2 экземпляра; КПЧ — организатор победы социализма в Чехословакии. М., 1961 — 5 экземпляров; Рождение Чехословацкой Народной армии. Сб. статей. М., 1959 — 1 экземпляр».

В донесении перечисляются эти и подобные им книги, обнаруженные в библиотеках Педагогического института им. Герцена, Ленинградского Дома ученых и т. д., поскольку в них упоминались — в положительном, разумеется, контексте — главные деятели пражских событий, занимавшие прежде высокие посты в партийной и государственной иерархии. В 70-начале 80-х годов в главлитовские циркуляры попали десятки имен писателей, покинувших в это время СССР; книги эмигрантов первой и второй волн по определению подлежали погружению в спецхран (см. главу 5). Причины отъезда не имели никакого значения — и «законная» эмиграция по «израильской визе», и полунасильственное понуждение к эмиграции (Иосиф Бродский, Владимир Войнович, Виктор Некрасов и др.), и полностью насильственная (А. И. Солженицын) высылка. Понятно, что к ним были причислены писатели-«невозвра-щенцы» — например, Анатолий Кузнецов, поехавший в Лондон собирать материал для книги о Ленине и оставшийся там.

В эти годы началось массовое изъятие всех без исключения книг писателей и ученых, эмигрировавших в Израиль или в США, причем тематика здесь уже не играла никакой роли. Изымались они из библиотек по особым «приказам» и «циркулярным письмам» Главлита. Так, в январе 1984 г. вышел «Приказ об изъятии из библиотек и книготорговой сети научных трудов и учебников Иоффе О. С.», содержавший список 31 книги этого видного правоведа, профессора Ленинградского университета, выходившие с 1954 по 1974 гг. Среди них— основные учебники по теории права для юридических вузов, «Юридический справочник для населения» и даже брошюра «Мораль и право в борьбе за коммунизм» (Л.: Общество «Знание», 1964). Попали в циркуляры все книги поэтов, писавших для детей, вполне невинные, надо сказать, — И. Керлера, З. Телесина и многих других. В содержании их никакого криминала нет, единственное основание — эмиграция. Как показали результаты «контрольных проверок», часто обнаруживались в «открытых фондах» библиотек книги Рахиль Баумволь, вполне законно уехавшей в Израиль и писавшей до отъезда идеологически-бе-зупречные книги для детей: «Из фонда библиотеки Академии художеств им. И. Е. Репина (заведующая — т. Одар-Боярская К. Н.) не были изъяты книги, не выполнено указание, изложенное в приказе № 20-дсп от 20 апреля 1971 года, не изъяты из общего фонда книги Баумволь Р. “Синяя варежка. Сказки”. М., 1955. — 2 экземпляра; “Клетчатый гусь. Маленькие сказки”. М., 1957, и по одному экземпляру: “Солнце и ветер. Стихи”. М., 1958; “Редькин хвост. Сказки”, М., 1966; “Разные сказки”. М., 1962; “Про всё сразу. Сказки”. М., 1967; “Под одной крышей. Сказки”. М., 1969; “Плюх-плих. Стихи”. М., 1964; “Чур-чура. Стихи”. М., 1965». Получив такой сигнал, руководители вынуждены были оправдываться и докладывать о «принятых мерах». Заведующая отделом культуры Ждановского района Ленинграда сообщала 1 сентября 1972 г.: «Зав. Библиотекой им. Фурманова <…> не приняла мер к безусловному выполнению приказа Главлита по изъятию из общественного пользования книги Баумволь Р. “Сказки для взрослых” (М.: Советский писатель, 1963). В настоящее время приняты меры к изъятию книги из библиотеки, а также всех аннотаций к ней и каталогов (речь идет, видимо об изъятии каталожной карточки. — А. Б.). Зав. библиотекой тяжело больна и находится на излечении в 3-й Нервнопсихиатрической больнице с 5 июля по настоящее время».

Понятно, что книги писателей, вступивших в конфронтацию с советской властью и оказавшихся (как правило, не по своей воле) за границей, тем более подвергались решительному запрету. Обследование библиотек Всеволожского района показало, что «…в шести обнаружено 17 книг, подлежащих изъятию из фондов библиотек в соответствии с приказами Главлита». Далее приводятся примеры хранения запрещенных книг: «Гладилин А. Т. “Сны Шлиссельбургской крепости”, “Евангелие от Робеспьера”, “Идущий впереди”, В. Некрасов. “В о-копах Сталинграда”, “Избранные произведения”, И. Голомшток и А. Синявский. “Пикассо”, А. Кузнецов. “В солнечный день”» и др.

Результатом фронтальной проверки библиотек, проведенной в 1978 г., стало донесение начальника Управления «Об очистке книжных фондов библиотек от политически-дефектной литературы», посланное по обыкновению в обком КПСС: «Ленинградское управление по охране государственных тайн в печати провело выборочную проверку библиотек общего пользования и специального хранения, министерств и ведомств, общественных и других организаций с целью выяснения, насколько своевременно проведено изъятие из книжных фондов литературы, ограниченной для общего пользования, как соблюдаются правила хранения и выдачи этой литературы. Только за прошлый год управлением проверено 435 библиотек. В них выявлено 13.338 экземпляров политически-дефектных книг иностранных авторов. Кроме того, 376 книг изъято и уничтожено. Авторами их, как правило, являются диссиденты. Райкомы КПСС, партийные комитеты проявляют недостаточную требовательность к руководителям, которые не осуществляют контроль над очищением книжных фондов от политически-дефектной литературы. Нужно повысить также и роль в методических вопросах библиотеки Дома политического просвещения, активизировать руководство библиотеками, осуществлять оперативный и своевременный контроль за очищением фондов от дефектных книг».

Не редки и весьма типичны эксцессы такого рода: «…в Тихвинской районной библиотеке, например, находились в обращении книги Эткинда Е. Г. (подробнее о цензурной судьбе ученого см далее. — А. Б.). В Бокситогорской городской библиотеке по книге Меньшутина А., Синявского А. “Поэзия первых лет революции. 1917–1922”, подлежащей изъятию, готовилось выступление перед читателями по поручению заведующей библиотекой Степановой М. М.». В Парголовской детской библиотеке «…не изъяты из массового обращения в соответствии с приказами от 1969 г. книги Кузнецова А. “В солнечный день”. Рассказы. М.: Сов. Россия, 1960. — 3 экземпляра, Здесь же не сняты были из алфавитного каталога 4 карточки на изъятые книги Кузнецова А.».

Несмотря на принятые меры «в отдельных библиотеках политически дефектная литература продолжает находиться в общедоступных фондах. При проверке библиотек Главного управления культуры в 8 из них обнаружено 18 экземпляров книг, подлежащих изъятию: в библиотеке им. Фрунзе — книга М. Демина «Кочевье», книга И. Голомш-тока (так! — А. Б.) и А. Синявского «Поэзия первых лет революции. 1917–1922»; в детской библиотеке номер 3 Калининского района книга Вл. Максимова «Мы обживаем землю».

Много беспокойства доставляли контролерам различного ранга книги А. И. Солженицына. В распоряжении Главлита об изъятии произведений писателей, согласованном с Отделом пропаганды ЦК, его имя, в отличие от других авторов, снабжено пометкой: «Книга и другие публикации», а в «Списке лиц, все произведения которых подлежат изъятию» — примечанием: 10 книг. В специально посвященном Солженицыну приказе Главлита № 10 (14.02.1974) перечислены отдельные издания «Одного дня Ивана Денисовича», в том числе и в переводах на эстонский язык и даже в издании для слепых. Приказ сопровожден таким примечанием: «Изъятию подлежат также иностранные издания (в том числе газеты и журналы) с произведениями указанного автора». После насильственной высылки Солженицына в 1974 г. Главлит пошел на крайнюю и уникальную для того времени меру: из всех, даже крупнейших библиотек, были изъяты и уничтожены отдельные номера «Нового мира», в которых напечатаны произведения писателя: 1962, № 11 («Один день Ивана Денисовича»), 1963, № 1 («Случай на станции Кречетовка» и «Матренин двор»), 1963, № 7 («Для пользы дела»), 1966, № 1 («Захар-Калита»). Органы цензуры внимательно следили за выполнением этого приказа. В архиве спецхрана РНБ сохранилась переписка дирекции с Ленгорлитом. «По сведениям, имеющимся в Ленинградском управлении, — сообщает его начальник 27 июня 1974 г., — в открытом фонде Государственной Публичной библиотеки находятся номера журналов “Нового мира”, которые должны быть изъяты из общего пользования согласно приказа начальника Главлита № 10-дсп от 17 февраля 1974 г. Ленинградское управление обращает Ваше внимание на необходимость четкого выполнения приказа. Указанные издания должны быть немедленно изъяты из обращения». Директор библиотеки оправдывался тем, что «…в открытом фонде оставались только дефектные номера “Нового мира”: в них отсутствовали произведения Солженицына (т. е. они были просто вырваны из журналов. — А. Б.). В настоящее время журналы изъяты и будут омакулатурены» (!). Считаные экземпляры этих номеров в нетронутом виде сохранились только в спецхранах крупнейших библиотек.

Упомянутый сводный «Список авторов, все произведения которых подлежат изъятию» фиксирует имена 28 эмигрировавших, высланных за границу или ставших невозвращенцами писателей. Помимо Солженицына в нем указаны: А. В. Белинков, А. А. Галич, Л. З. Копелев, А. В. Кузнецов, Е. Г. Эткинд и другие. Последняя акция по изъятию и уничтожению книг произошла незадолго до перестройки, в августе 1984 г. Тогда Главлит обратился в ЦК КПСС с особой запиской «Об изъятии из библиотек изданий лиц, ведущих за рубежом активную антисоветскую пропаганду». К их числу отнесены были В. П. Аксенов, Г. Н. Влади-мов, В. Н. Войнович и другие писатели: «Главлит СССР просит разрешения изъять из библиотек общего пользования и книготорговой сети издания указанных лиц (список прилагается), а также принять соответствующие меры по предотвращению публикации материалов о них в открытой печати». «Предложение Главлита поддерживаем», — сообщал на самый верх зав. Отделом пропаганды Б. Стукалин.

Усилия огромной армии чиновников привели к ограблению библиотечных фондов. Впрочем, в 70—80-е годы они давали уже небольшой эффект: как известно, многие закрытые произведения («Архипелаг ГУЛАГ» и другие) получили широчайшее хождение в «там-» и «самиздате».

 

Антикварно-букинистические магазины

Особую головную боль доставляли контролерам букинистические магазины, поскольку состав книг в них был, в отличие от библиотек, текучим и постоянно менялся: уследить за покупкой и продажей запрещенных изданий представлялось крайне затруднительным. Не раз Главлит рассылал на места грозные циркуляры, требуя усилить контроль «на этом участке», поскольку «некоторые главкрайоблуправления ослабили» работу, не информируя «о проведенных проверках и обнаруженных при этом недостатках». В связи с этим приказывалось ежеквартально сообщать о числе проверок, «выявленных нарушениях и принятых мерах».

Такие проверки помогали, между прочим, выявлять и существенно расширять круг «антисоветской» литературы. Так, в 1977 г. ленинградские цензоры «…при контроле букинистических магазинов выявили, что некоторые из них покупали и продавали книги реакционного философа Н. А. Бердяева, контрреволюционера, реакционного философа С. Н. Булгакова». Начальник Ленгорлита обратился к вышестоящему начальству с просьбой включить их в упомянутый универсальный «Список лиц…», тем более что «с такими вопросами в горком КПСС обращаются пропагандисты». Ему, по-видимому, не было известно специальное особое «Руководство для цензоров, работающих при букинистических магазинах», изданное в виде брошюры еще в 1941 г. и не отменявшееся в течение десятков лет. В нем, в разделе «Книги, не подлежащие продаже», как раз и перечислены труды Н. А. Бердяева и других философов-эмигрантов. Как можно понять, в 40-е годы существовала особая должность цензора при каждом букинистическом магазине. В его обязанности входили: «а) просмотр всей литературы, поступающей для продажи: б) изъятие не разрешенных к продаже изданий, в соответствии с приказами начальника Главлита. Все приобретаемые букинистическими магазинами книги могут быть пущены в продажу после цензорского просмотра таковых и выдачи цензором соответствующего разрешения. На всех разрешенных цензором к продаже книгах на заднем форзаце ставится условный разрешительный штамп, присвоенный каждому цензору». Основную часть брошюры составлял раздел «Об обращении в продаже дореволюционной литературы», снабженный таким пояснением: «В продаже остается в основном литература, как русская, так и иностранная, изданная до 2-й половины XIX века (до 1850 г.). Из литературы, изданной во 2-й половине XIX века и позднее, запрещается к продаже или остается в обращении следующая». Далее текст разбит на две колонки: «Книги, не подлежащие продаже» и «Книги, остающиеся в обращении». Примерно половину брошюры составляет отдел «Художественная литература (в том числе детская), история литературы» — с такой общей установкой: «Не подлежит продаже дореволюционная литература, восхваляющая царствовавшую в России династию, националистическую и антисемитскую пропаганду и т. д.» Далее приводятся более или менее случайные примеры такого рода изданий. В числе запрещенных оказались даже романы Лидии Чарской, «а также отдельные книжки для детей с монархическим и религиозным содержанием из так называемой “Золотой библиотеки” (М. О. Вольфа. — А. Б.)». Запрещалась покупка и продажа «бульварно-эротической и порнографической литературы». Приводятся примеры, сопровождаемые любопытным примечанием: «К этому разделу литературы ни в коем случае не могут быть отнесены произведения Апулея, Боккаччо, Мазаччо, Казановы и других классиков мировой литературы». Такое предупреждение вызвано, видимо, тем, что в некоторых случаях запуганные букинисты отказывали в приемке произведения этих авторов, относя их к «нездоровой эротике».

Решительному запрету подвергалась практически вся литература Русского зарубежья — «произведения белоэмигрантских руководителей, писателей, публицистов, изданные после Октябрьской революции. Например: Мережковский, Гиппиус Зинаида, Алданов, Ив. На-живин, Замятин Евг. и др.». Их имена, естественно, отсутствуют в списке русских и зарубежных писателей, произведения которых разрешались «к обращению» в букинистической торговле. Список, насчитывающий свыше двухсот имен, составлен, надо сказать, весьма безграмотно и более или менее случайно. В нем указаны какие-то неведомые Дукатов (без инициалов), Б. Варгшаст, А. Пампурс, Махмут-Хаджи Бекбуди (очевидно, дань «дружбе народов») и др. Зато нет А. А. Блока, не говоря уже о всех писателях-эмигрантах. Из них указан лишь Куприн — потому, должно быть, что он вернулся на родину в 1938 г. «При просмотре книг других авторов, — говорилось в пояснении к списку, — если они цензору неизвестны, надлежит обращаться за справкой и консультацией к вышестоящим органам цензуры».

Крайне усеченными выглядели в руководстве разделы, посвященные философии и религии. Дозволялось принимать лишь те книги, которые представляют «историческую ценность». По-видимому, таковой не обладали философские труды, указанные в колонке «Книги, не подлежащие продаже», — произведения А. Хомякова, Вл. Соловьева, П. Флоренского, Н. Бердяева (здесь двойная «вина»: автор оказался в эмиграции) и других крупнейших русских философов и религиеведов. Вполне понятно, что в той же запретительной колонке фигурируют «книги и журналы религиозно-проповеднического содержания». Более того, запрещалось покупать и продавать не только «книги разных религиозных сект (баптистов, евангелистов, духоборов и проч.») но и «коран, талмуд, библию, тору, евангелие». Правда, одно исключение сделано: «кроме уникальных экземпляров (как, например, Библия с рисунками Доре)».

В годы начавшейся «оттепели», в 1955 г., инструкция была пересмотрена: должность специального цензора отменена, разрешена покупка и продажа некоторых изданий без предварительного контроля, например, сочинений классиков марксизма-ленинизма, утвержденных учебников последнего времени и т. д. Но, в случае сомнений, и эти книги рекомендовалось отдавать на предварительную цензуру. В то же время решительно запрещалось приобретать издания, включенные в списки устаревших изданий и приказы Главлита, а также иностранные издания с цензорским значком «шестигранник» (см. об этом далее в главе 5). Решительно запрещалось приобретать и продавать «антисоветские и антибольшевистские издания, политически вредные книги и брошюры, авторы которых были разоблачены как враги народа; все служебно-религиозные издания, печатные произведения, пропагандирующие мистику и суеверие».

В 60-е и позднейшие годы вся ответственность возлагалась на квалифицированного товароведа, занимавшегося приемкой литературы к продаже и ее оценкой. В 1977 г. разработана новая «Инструкция о покупке и продаже букинистических изданий в специальных букинистических магазинах», изданная отдельной брошюрой с грифом «ДСП» (для служебного пользования). Наибольший интерес в ней представляет «Перечень изданий, не подлежащих покупке». В него вошли все издания, зафиксированные в упоминавшихся уже главлитовских списках запрещенных книг. Другие пункты сформулированы столь широко, что давали большой простор для проявления индивидуальности контролеров. Например: «книги, пропагандирующие взгляды бывших оппозиционных течений в коммунистических партиях и лидеров этих течений» — здесь метили в отшатнувшихся от генеральной линии еврокоммунистов и, конечно, деятелей пражской «весны». Товароведы-приемщики должны также отвергать «враждебную коммунизму литературу», «иностранные издания, содержащие антисоветские материалы, пропагандирующие реакционную идеологию, а также всю литературу, изданную антисоветскими эмигрантскими организациями, все служебно-религиозные произведения печати, религиозно-мистическую литературу». «Не подлежит покупке, — говорилось далее, — изобразительная продукция, восхваляющая буржуазно-мещанский быт». Весьма любопытно примечание: «Разрешается продавать только библиотекам, партийным организациям и советским учреждениям по их заявкам: стенографические отчеты съездов и конференций КПСС, ВЛКСМ и т. д., выпущенных до июля 1953 г., издания “большой” и “малой” советских энциклопедий (1-е и 2-е издания), “Литературную энциклопедию”». В перечисленных изданиях «простой» покупатель мог обнаружить массу «криминальных» имен государственных и военных деятелей, писателей и ученых, «врагов народа», расстрелянных в 30-е годы. Тем не менее, как свидетельствует опыт автора этих строк, контролерам не всегда удавалось «навести порядок» в этой сфере. Так, в 60-х годах мною и моими друзьями не раз приобретались в букинистических магазинах «криминальные» издания, в том числе упомянутая 10-томная «Литературная энциклопедия» (издание было не закончено и прекращено в конце 30-х годов). Еще проще обстояло дело в Прибалтике. В букинистических магазинах Вильнюса, Таллинна и Риги обнаруживались самые неожиданные книги, немыслимые в таких же магазинах Ленинграда или Москвы, русские эмигрантские издания в том числе.

Практика регулярных идеологических проверок антикварно-букинистических магазинов существовала буквально до конца 80-х годов. Многие знающие и опытные работники этих магазинов в 60—70-е годы подверглись репрессиям, не уголовным, правда, как это было раньше, а административным, — главным образом, увольнению с дальнейшим запрещением заниматься профессиональной деятельностью. Такая участь постигла, например, моего доброго приятеля Бориса Яковлевича Майзеля, опытнейшего букиниста и знатока литературы. Как говорилось в донесении «О результатах выборочной проверки букинистических магазинов» 1972 г., во многих их них фонды «засорены» книгами, включенными в главлитовские списки запрещенных книг. Директорам магазинов предлагалось «обеспечить строгий контроль за идейным содержанием покупаемой литературы, при этом они предупреждены об их личной ответственности за наличие в фондах магазинов изданий, не подлежащих покупке». «За неоднократные факты покупки книг, включенных в «Список книг, подлежащих исключению из общественных библиотек и книготорговой сети, — гласило заключение, — товароведу магазина № 34 Майзелю Б. Я. объявлен выговор». Вскоре он под благовидным предлогом был уволен…

Об умственном уровне контролеров и градусе проявляемой ими бдительности свидетельствует акт проверки букинистического отдела магазина № 1 «Академкниги», проведенной в 1978 г. В частности, в нем указано: «Обнаружены 2 книги религиозно-пропагандистского содержания: 1. Ренан. “Жизнь Иисуса” (на англ. яз.). “Апостолы” (СПб., 1911), 2. “Коран” (на англ. яз.) Лондон, 1967, которые не подлежат покупке и продаже». Даже книги по искусству, посвященные крупнейшим художникам XX века, столь необходимые искусствоведам и студентам художественных вузов, оказались «политически-дефектны»: «Вентури Л. Шагал. (Женева, 1956, на нем. яз.). 2. Дали. Париж, 1973 (на франц. яз.), а также одна книга с ценами в тексте: Даунс И. Американская мебель. Нью-Йорк, 1967 (на англ. яз)». Проставленные цены на произведения искусства в зарубежных каталогах и альбомах, как можно понять по выделению их в документе курсивом, делали невозможным свободное распространение таких книг. Об этом свидетельствует и акт «О нарушениях порядка хранения и использования иностранной литературы в библиотеке Ленинградского Высшего художественного училища им. Мухиной», составленный в том же году. В результате проверки книжных фондов цензоры обнаружили, во-первых, то, что иностранные издания не были представлены на контроль органами цензуры, а во-вторых, «в фонде имеется 7 каталогов с ценами, которые не подлежат хранению в библиотеке».

Скорее всего, это делалось, во-первых, затем, чтобы не смущать отечественных художников, увидевших, как высоко котируются произведения искусства, продающиеся на родине за гроши, а во-вторых, что еще более важно, чтобы не давать информацию об этих ценах преступникам и конт#.. листам, замышляющим похищение из музеев тех или иных произведений искусства и контрабандную доставку их за границу.

Таковы лишь некоторые факты и эксцессы, связанные с цензурным контролем в области антикварно-букинистической торговли. Они весьма показательны и красноречивы, хотя далеко не исчерпывают вопроса. Старые букинисты многое могли бы порассказать об этом; к сожалению, мемуаров они не пишут…

 

Музеи и выставки

Компетенция Главлита, первоначально ограниченная лишь печатными публикациями, со временем распространилась даже на такой специфический материал, как музейные экспозиции. Окончательно она закреплена в специальной «Инструкции о порядке подготовки и представления на контроль в органы Главлита материалов, предназначенных для экспонирования в музеях и на выставках» (1982 г.). Согласно ей, «контролю органов Главлита СССР подлежат предназначенные для открытого обозрения как внутри страны, так и за рубежом, материал экспозиций (в том числе иллюстративные, текстовые, материалы звукозаписи) постоянных и временных, передвижных, а также организуемых на общественных началах, промышленных, строительных, сельскохозяйственных, научно-технических и других выставок, исторических и историко-революционных выставок и музеев (советский период), краеведческих, научно-технических и естественнонаучных музеев, а также книги отзывов посетителей всех открытых для общего обозрения внутри страны выставок и музеев». Последний пункт сопровождался таким любопытным примечанием: «Книги отзывов посетителей должны состоять из съемных не пронумерованных листов». Такой порядок предусматривался для того, чтобы, в случае необходимости, можно было бы изъять листы, на которых содержались «непозволительные» записи посетителей, содержащие, например, антисоветские высказывания или слишком резкие суждения по поводу «соцреалисти-ческого» искусства, восхищение искусством абстрактным и т. п. Изымались также листы с упоминанием секретных объектов, номеров воинских частей, военных чинов подписавшихся. Книги отзывов, как рассказывали мне старые музейные работники, регулярно обследовались штатными и внештатными сотрудниками КГБ — на предмет выявления «не тех» настроений в обществе; в тех же случаях, если такие отзывы необдуманно были подписаны подлинным именем автора, — «принятия соответствующих мер». Так, в 1978 г. дирекция «Музея В. И. Ленина» в ответе на письмо Ленгорлита, в котором указывалось на «неправильное ведение записей в книге отзывов», докладывала, что «1) Книга отзывов заменена. Она имеет теперь съемные листы, которые легко могут быть изъяты в случае надобности. 2) Тщательно проверены все записи во всех мемориальных музеях. 3) Проинструктированы все работники».

Для открытия музейной экспозиции или выставки организаторы обязаны были представить в местные органы цензуры «…документы, послужившие основанием для ее создания, а также два идентичных экземпляра тематико-экспозиционного плана, утвержденного руководством соответствующего министерства, ведомства, организации». Такой план должен содержать весь текстовой и иллюстративный материал, в том числе дикторский текст к озвученным стендам, фотографии, графики, диаграммы и т. д. Один из экземпляров, оформленный штампом «к обозрению» и подписью сотрудника Управления, возвращался к руководству музея или выставки, второй хранился в Горлите до закрытия выставки. Заканчивалась инструкция обычным предупреждением: «Виновные в нарушении требований настоящей Инструкции несут ответственность в установленном порядке».

Несмотря на столь строгие превентивные меры, ленинградские музеи время от времени нарушали установленные правила. Эксцессы такого рода зафиксированы в ряде докладных записок на имя своего начальника цензора М. Н. Кузнецовой, «курировавшей» музеи и выставки. Так, в ноябре 1962 г. она доносила о контрольной проверке экспозиции советского периода в «Музее Суворова». Прежде всего, она обратила внимание на материалы, связанные с именем Сталина. Дело в том, что, в связи с прошедшим в 1961 г. последним, так называемым «антисталинским», XXII съездом КПСС усилилась кампания по разоблачению культа личности. Этим поначалу и вызвано рвение цензурных органов. «На экспозиции, — доносила она, — представлена масса листовок периода Великой Отечественной войны, экспонаты-подлинники: кусок обгоревшего картона с текстом клятвы офицеров у могилы А. В. Суворова и т. п. — с подчеркнутыми красным карандашом местами, посвященными Сталину. Наблюдаются попытки обмана: газета “Сталинская гвардия” сложена так, что название читается как «Гвардия», но выдает текст в заметке. В ряде групповых фотографий времен Великой Отечественной войны встречаются ссылки на выступления Сталина в 1941–1945 гг.». Такие же просчеты обнаружила она в экспозициях клуба Табачной фабрики им. Урицкого и кинотеатра «Балтика»: «В экспозиции, посвященной Первой русской революции, помещена картина Серова “Ленин провозглашает советскую власть”, в которой фигурирует Сталин. В кинотеатре “Балтика” — фотохроника ТАСС, помещена фотография 1919 г., в которой фигурирует Сталин». (Резолюция начальника Леноблгорлита: «Предложено экспозиции переделать — эти экспонаты снять»).

В 1965 г. ее внимание снова привлек «Музей Суворова»: «20 февраля с. г. мною просмотрена после внесения исправлений и доработки экспозиция музея А. В. Суворова “Суворовское наследие в Советской Армии”. Осмотром установлено:

1. В экспозиции находятся газеты 1941–1945 гг. с упоминанием г. Сталинграда и предприятий имени Сталина.

2. В газете (находящейся в экспозиции) упоминается Жуков, как представитель ставки Верховного Главнокомандующего, и приведен указ о присвоении Жукову звания Маршала Советского Союза.

3. Два материала с упоминанием имени Хрущева: листовка “Знамя Родины” 6 октября 1943 г. за подписью члена Военного Совета Хрущева, а также упоминание в списке лиц, награжденных за участие в организации партизанского движения.

4. Помещение знамен времен походов Суворова в обрамлении красных знамен Советской Армии кажется несовместимым (при всех попытках Музея спрятать двуглавого орла на знамени). Ввиду изложенного экспозицию для массового обозрения не разрешила». Резолюция Арсеньева: «Тов. Заборскому (заместителю). Связаться с И. В. Рощи-ным (Горком КПСС) и доложить ему. В прошлый раз он принимал участие в осмотре снятой потом экспозиции».

Как мы видим, «несуществующими» стали впавший в это время в немилость маршал Г. К. Жуков — вместе с отправившим его в отставку Н. С. Хрущевым, который, в свою очередь, был свергнут с поста генсека в результате октябрьского заговора 1964 г. Их имена должны быть преданы забвению… Цензурная практика предусматривала даже закрашивание (!) в картинах, представленных в музейных экспозициях, портретов «нежелательных персон». Многочисленные нарушения привели к созданию в 1962 г. специальной «Записки Главлита в ЦК КПСС о пропаганде культа личности Сталина, членов антипартийной группы в экспозициях музеев и выставок Ленинграда». В ней отмечалось, что во многих экспозициях «пропагандируются культ личности Сталина, члены антипартийной группы, албанские руководители и другие материалы, демонстрация которых нецелесообразна по политическим мотивам». Приводятся многочисленные случаи такого рода. Например: «В Доме техники Октябрьской железной дороги упоминаются устаревшие названия городов, ледоколов, танкеров, паровозов, носящих имя Сталина». Руководству доложено, что приняты меры, исключающие демонстрацию материалов, «наносящих серьезный вред воспитанию трудящихся».

Такая кампания, впрочем, длилась недолго. По негласному приказу свыше, начиная с 1968 г. наблюдается откат: портреты Сталина уже позволено было свободно помещать в экспозициях, печатных изданиях и т. п. Процесс десталинизации был искусственно прерван на четверть века.

Настоящая баталия разгорелась в 1972 г. между партийными и цензурными органами, с одной стороны, и директором Приозерского краеведческого музея Л. И. Потемкиным, с другой. Виновником ее оказался, как можно понять, австрийский император Франц-Иосиф, упомянутый в названии Лейб-гвардии Кексгольмского императора Австрийского Франца-Иосифа полка, сформированного в 1710 г. Директор послал на утверждение Ленгорлита фотокопию плаката по истории «…одного из старейших русских полков, участвовавшего в штурме Зимнего. Таблица получена из Артиллерийского музея. Считаю, что этот уникальнейший экспонат должен быть представлен на экспозиции музея». На обороте его письма: «Справка. Фотокопия была на консультации в Обкоме КПСС у тов. Осипова (зам. зав. отдела печати и информации) — рекомендовано не помещать в экспозицию. 27 июля передана телефонограмма исп. обязанности директора краеведческого музея тов. Потемкину Л. И. о снятии с экспозиции музея плаката истории Кексгольмского полка. Приняла телефонограмму Гусева».

Ответное письмо Потемкина исполнено чувства собственного достоинства: «Ваше указание, переданное мне тов. Куницыным, мы вынуждены были выполнить. Плакат по истории Кексгольмского полка временно нами снят. Временно потому, что мы категорически не согласны с мнением, что этот плакат не имеет воспитательного значения. Кексгольмский полк — один из старейших русских полков, участник многих знаменитых сражений (Гангут — 1714 год, Шипка — 1878 год, Бородино — 1812 год), в том числе — штурма Зимнего в 1917 году. Полк создан в 1710 году Петром Первым, а ныне, как Вам известно, отмечается даже в печати 200-летие со дня рождения Петра Первого. В плакате описан боевой путь полка с 1710 по 1910 год. И то, что в наименовании полка упоминается австрийский император Франц-Иосиф (шеф полка), по нашему мнению, не является поводом для снятия плаката с экспозиции музея. Поэтому мы оставляем за собой право использовать этот плакат в дальнейшем и решать вопрос о нем с вышестоящими организациями».

В этом случае мы имеем дело с одним из редчайших в эти годы случаев противостояния действиям цензуры. Однако партийные инстанции остались глухи к доводам директора — не принесла результата даже апелляция к революционному прошлому полка. Совершенно невинные в политическом отношении материалы исторические документы и материалы были убраны из экспозиции музея. Странно, что рвение цензоров не дошло до требования переименовать архипелаг Земля Франца-Иосифа на севере Баренцева моря, что зафиксировано на всех советских картах.

Цензурный надзор за музеями и выставками продолжался до самого конца Главлита. Даже в разгар перестройки, в 1988 г., в «Положении об отделах Леноблгорлита» предусматривался V отдел, который среди прочего «…контролирует предназначенные для открытого обозрения внутри страны и за рубежом экспозиции музеев и выставок, а также книги отзывов посетителей всех открытых для общего обозрения выставок и музеев».

В других главах и параграфах нашей книги мы не раз еще коснемся цензурной судьбы музеев и выставок Ленинграда (см., в частности, о ликвидации Музея обороны Ленинграда в параграфе «Блокадная тема в цензурной блокаде», о закрытии выставок студентов и художников-неформалов в главе «Искусство»).