При Людовике XI Франция сделала самый большой шаг на пути к внутреннему единству; при Карле VIII она показала себя в Италии державой, способной вести завоевательные войны, а при Людовике XIV во Франции политическая структура и постоянная армия были доведены до верха совершенства.

Клаузевиц

Король сильно расширил свое королевство и далеко отодвинул его границы.

Фюретъер

И тогда случилось то, чего Людовик XIV желал уже целых двадцать лет и что казалось таким маловероятным: он обеспечил себе господство на море.

Вольтер

Нимвегенские договоры сделали короля Франции не хозяином, а всего лишь арбитром Европы. Все историки охотно (или неохотно) это признают. Современники, жившие в период этого события, уже понимают это; особенно Великий курфюрст.

Но в Нимвегене, как прежде в Ахене, а потом и в Рисвике, Людовик не настаивал на том, чтобы закрепить за собой все свои завоевания. Нетрудно было после этого обвинить его (как это сделали многие авторы) в том, что он намеревался сразу после подписания мира овладеть силой оружия или путем устрашения землями, которые он не мог потребовать прежде дипломатическим путем. Мы знаем одного из них, который ставит знак равенства в наше время между присоединениями и аншлюсом 1938 года! Поэтому важно сегодня подумать о значении внешней политики наихристианнейшего короля, но не с точки зрения наших критериев, а стараясь как можно лучше понять реальность и прочувствовать атмосферу, которая царила во Франции триста лет тому назад. Людовик XIV, арбитр христианского мира, мечтал ли он действительно стать во главе его?

 

Мечтал ли Людовик об универсальной монархии?

Прикрываясь стремлением к славе, Людовик преследовал вполне конкретную цель: обеспечить оборону Франции. Достаточно взглянуть на карту присоединений, чтобы понять, что его политика — это политика не Пикрошоля, не Юбю-короля, даже не империалистическая. Добытые, конечно, путем использования в совокупности или поочередно права и силы, устрашения и хитрости, эти присоединения были необходимы в одном месте, чтобы укрепить, а в другом, чтобы достроить «железный пояс» — линию глубоко эшелонированных укреплений границы. В этом деле большое содействие королю оказывает Вобан, наименее воинственный из военных. Многочисленные нападки, которым подвергается до сих пор Людовик XIV в связи с присоединениями 1680 года, нисколько не оправданы. Гугеноты явно перестарались, связывая свою критику короля Франции с отменой Нантского эдикта (1685) и со вторым разгромом Пфальца (1689). Людовика представляли тогда как «нового христианского султана», как «короля вавилонского» (Навуходоносора), как короля «с головой медузы»{180}, как наихристианнейшего Марса (Mars Christianissimus){221}, циничного ученика Макиавелли, претендента на универсальную монархию.

Эти карикатурные сравнения, распространяемые едкими памфлетами, будут постоянно подпитывать критическую историографию.

Сегодня мы можем судить обо всем этом гораздо спокойнее. Вот уже пятнадцать лет, как внешняя политика Короля-Солнце начинает выходить из разряда «черных легенд» благодаря трудам английского историка г-жи Хэттона{197}. Из них явствует, что большинство авторов отделяли дипломатию Людовика XIV от ее принципов, забывали сравнить ее с дипломатией монархов XVII века, исключали из своих анализов все смягчающие обстоятельства. Принципы французской дипломатии суть принципы нашего государственного права, которое по апрельскому указу 1679 года было предписано преподавать в Парижском университете{201}. (В 1679 году мы в преддверии присоединений!) В это время право королевства опирается на два основных закона: о престолонаследии — настоящая неписаная конституция — и о неотчуждаемости государственного имущества. Эти правила вменяют в обязанность монарху не уступать ни пяди территории королевства; в этом отношении Людовик Святой был полной противоположностью образцового короля. Но «не уступать ни пяди» может пониматься и как возможность увеличивать королевство — либо в результате оборонительной войны, либо «прибегая к военной силе, если переговоры не привели противную сторону к уступкам»{197}. Кстати, основные законы обязывают короля заботиться о своем народе. Одна из обязанностей наследного монарха, сознающего свою ответственность, — укреплять оборонную систему границ, передвигая пешки на дипломатической шахматной доске или вводя в действие войска. То, чего нет в обычной конституции, содержится в клятвах, произносимых во время коронации: с одной и с другой стороны король Франции связан.

Тот, кто упрекает Людовика XIV в том, что он ведет «силовую» внешнюю политику, плохо знаком с другими монархами, его современниками. Некоторые авторы делают это нарочно, выпуская в короля стрелы, другие находятся под впечатлением его семидесятидвухлетнего пребывания на троне и пятидесятичетырехлетнего личного правления (равного по длительности правлению, принесшему пользу королеве Виктории и повредившему императору Францу-Иосисру). Слава Людовика XIV, растянувшаяся на полвека, становится заманчивой, циничной, в ней усматривают проявление империализма и макиавеллизма; но чрезмерность они усматривают в продолжительном пребывании на троне. Как только выводят Короля-Солнце из искусственной изоляции, все становится на свои места. Сравнивая Людовика XIV с другими правителями его времени, пишет Хэттон, мы видим, как мало он от них отличается и как поведение его на мировой арене соответствует европейским традициям, находящимся в процессе изменения». Его дипломатия подчиняется тем же критериям, наталкивается на те же преграды, пытается решить те же проблемы, «которые возникают перед всяким наследным монархом в современную эпоху».

Давайте-ка перенесемся на мгновение в другие столицы: в Вену, Лондон, Турин, Мадрид. Леопольд I, император-музыкант, не был, разумеется, невинным младенцем. Разве этот монарх, будущий вдохновитель Аугсбургской лиги и поджигатель войн в самые решительные годы, на стыке веков (1700–1701), монарх, мечтающий о восстановлении империи Карла V, который начнет войны за повторное завоевание Венгрии, не мог бы быть также очернен историей? Его сорокавосьмилетнее правление было почти таким же длинным, как и царствование Людовика XIV. Статхаудер с 1672 года, король Англии с 1689 по 1702 год, Вильгельм III был, конечно, менее сдержанным, более циничным, большим «империалистом» и макиавеллистом, чем его противник, король Франции. Сбрасывая с престола своего тестя, Якова II, в конце 1688 года, он преступит моральные, правовые и этические нормы. А вот когда предложат Людовику XIV избавить его от столь опасного врага, подослав ему убийцу, наихристианнейший король отвергнет подобный план с возмущением. Вряд ли Вильгельм Оранский, уверенный в своем сходстве (как ему казалось) с Гедеоном или Иудой Маккавеем, продемонстрировал бы подобное уважение к заповедям Господа и к жизни Людовика. Да и другие монархи того времени, как бы набожны они ни были, не отличались ни святостью, ни «либерализмом» и придерживались далеко не невинной дипломатии. Карл II, во всяком случае, до того, как он составил свое завещание, ставил всегда свою ненависть к Франции выше солидарности католических монархов и основных интересов Испании. Виктор-Амедей, герцог Савойский, правление которого будет таким же длительным, как и царствование его соседа по ту сторону Альп{197}, вероломный и коварный дипломат, начинающий войну в одном лагере и кончающий ее в другом, похож, вероятно, больше, чем настоящий Людовик, на Людовика из легенды.

Наконец, по каким-то таинственным причинам есть события, которые историк бередит, как рану, например, разгром Пфальца (1689), но «есть и факты, которые хотят забыть. Так, забыты, например, сожжение Суз и Персеполиса: Александр быстренько вошел в историю как наипримернейший из монархов… как объект подражания, самый шаблонный, но и самый эффективный в истории{238}. Сегодня можно прочитать на всех языках мира, как осуждается разгром Пфальца, учиненный королевскими войсками, и нечего удивляться, что систематическое разрушение дворцов и церквей в столь высокоцивилизованной части Европы поразило современников Людовика XIV и их потомков»{197}. А много ли страниц написано о разгромах, учиненных другими? Упрекают ли королеву Анну за варварское разрушение Баварии генералом Мальборо? Через пятнадцать лет после разорения Пфальца английский генерал применял ту же тактику, когда продвигался в противоположном направлении. Привычка была с тех пор усвоена. И теперь уже не король Франции становится инициатором. Петр Великий, стремясь задержать продвижение Карла XII, опустошает не только Литву (1707–1708), но даже часть территории России! Со своей стороны, Карл XII сжигает множество украинских деревень (1708–1709), а в 1711 году его генерал Магнус Стенбок предает огню датский город Альтону. Возможно, конечно, что Людовик XIV разбудил в 1678 году старых бесов Тридцатилетней войны; но какой английский, шведский или русский историк может посчитать себя вправе бросить в него первый камень?

В период конфликтов мирного времени поведение короля Франции ничем не отличается от поведения других монархов, разве что только большей результативностью. Англичане чуть не объявили войну Дании из-за того, что ее корабли не отдали салют их флагу. На Нимвегенской конференции голландцы упорно отказывались, в силу кальвинистской непримиримости, называть папу Иннокентия XI «Его Святейшество». «Во всех дворах постоянно возникали местнические ссоры, за которыми следовали требования принести официальные извинения и наказать виновных»{197}.

Начало личного правления Людовика XIV было ознаменовано провозглашением «актов великолепия» — требованием приоритета над послами католического короля, отказом приветствовать британские корабли, делом корсиканской гвардии в Риме — необходимых, как полагали, для престижа короля и королевства. А ведь тогда у нас была очень небольшая армия, да и флот был в зачаточном состоянии. В 1678 году, несмотря на продолжительность Голландской войны, население Франции выросло, страна стала богаче, лучше вооружена, чем в 1661 году. Франция располагала таким военным потенциалом (наземным и морским) и пользовалась таким большим дипломатическим авторитетом, что любой монарх, наделенный такими рычагами, даже злоупотребляя подобной силой, использовал бы ее, где ему было нужно, что и сделал Людовик XIV. Постнимвегенские «акты великолепия» не были бескорыстными.

 

Забота о границе

Не амбиции короля и не маниакальное стремление к славе, а навязчивая мысль о необходимости укрепления границ была первопричиной присоединения городов, различных владений и территорий. Людовику казалось, что в этом деле он подталкивает своего сотрудника Вобана, но часто последний подталкивал его самого. Этот инженер, как и всякий крупный инициатор, был в какой-то степени ясновидцем (его книги и мемуары показывают это, особенно после того, как он перестал заниматься своей специальностью и стал рассуждать об экономике и о социальных делах). В 1689 году, например, он предлагает Людовику XIV превратить Париж (открытый город с 1670 года) в огромный укрепленный лагерь, окруженный двумя крепостными стенами. Король отказывается скорее из соображения экономии, чем в силу политической мудрости и здравого смысла. Но тот же Людовик забыл о золотой середине, ему изменяло чувство реальности, как только речь заходила о построении на границе дорогих его сердцу укрепленных городов: Дюнкерка, Турне, Ландау. Итак, король и его комиссар по фортификационным делам журили один другого, исходили в деле обороны то из чистого прагматизма, то из субъективных настроений. В результате этого появились знаменитые укрепления, прикрывающие королевство и защищающие его от нашествий, которые были названы «железным поясом».

Начиная с 1667 года Вобан, который был тогда капитаном, продемонстрировал Людовику XIV свои достоинства и свой талант в деле осады городов. Он был назначен генеральным комиссаром по укреплениям только в 1678 году, функции руководителя подобных работ выполнял с 1668 года{141}. В мирное время он следил за охраной границ, «обследовал форты, составлял проекты, анализировал обстановку в целом и засыпал своего министра (а через него и короля) докладными записками с предложениями разных вариантов решений и проектов, масштабы которых были таковы, что они приобретали политический характер»{14}. 5 октября 1699 года Данжо писал: «Король нам сказал за ужином, что он получил докладные записки от Вобана, который только что осмотрел все форты королевства. Он называет эту докладную записку своим завещанием, он в ней перечисляет все, что нужно сделать во всех фортах, чтобы довести их до совершенства, отмечает, что необходимо осуществить в первую очередь, а с чем можно и повременить»{26}. Король его любит, слушает, осыпает милостями. В 1692 году Людовик XIV преподнес Вобану, который уже дослужился до чина генерал-лейтенанта, денежное вознаграждение в размере 40 000 экю{26}. Одна медаль металлической истории правления Людовика XIV была посвящена теме обороны: «Securitati perpetuae» («Безопасность навеки») — сто пятьдесят укрепленных городов или цитаделей, построенных или укрепленных в период с 1661 по 1692 год. Академики прокомментировали это следующим образом: «Большое количество укрепленных фортов на покоренных территориях и на границах помогали поддерживать спокойствие в самой Франции, дали возможность королю удержать свои завоевания и позволили ему заключать много раз выгодные мирные соглашения. Таков сюжет этой медали. На ней изображена безопасность в образе сидящей женщины с каской на голове и пикой в руке, опирающейся на пьедестал. Вокруг нее разложены планы крепостных сооружений, угольники и другие инструменты, используемые в архитектуре»{71}.

С 1668 по 1677 год король укрепляет, в сотрудничестве с Вобаном, северную границу. («Слабая точка французской монархии, — напишет потом Клаузевиц, — находится между Парижем и Брюсселем»{159}.) Это были в первую очередь Ландреси и Филиппвиль, Аррас и Лилль, затем Менен, Конде-на-Шельде, Дюнкерк, Дуэ, Кале, Монтрей, Ле-Кенуа, а на востоке — Верден.

После Нимвегенского мира Вобан разрывается на части. Умудренный опытом войны против Голландии, зная сильные и слабые точки укрепленных или покоренных им городов, он там что-то поправлял, строил и перестраивал. В течение одного лишь 1679 года «Людовик XIV проводит работы на севере: в Мобеже, в Сент-Омере, Авене и Валансьенне; в Лотарингии: в Монмеди, Лонгви и Фальсбуре; в Эльзасе: в Юнингене; в Конте: в Безансоне и Салене; на юге: в фортах Бельгарде и Ла-Гарде (в Пра-де-Молло), в Монлуи и Вильфранш-де-Конфлане, наконец, в Тулоне. Юнинген защищал Верхний Эльзас своими пятью бастионами. Монлуи и Вильфранш прикрывали Конфлан и Руссильон, Ла-Гард держал под защитой Валеспир. В 1680 году над планами Вобана трудились в Амблетезе, Эре, Седане и Байонне. А в 1681 году в Тионвиле и в Сен-Мартенде-Ре. В 1683 году в Бель-Иле, Бресте, Гравелине и Биче. В 1685 году в Бле и в Сен-Жан-Пье-де-Пор. В 1687 году в Бельфоре (Эльзас), в Бламоне (Франш-Конте). В 1698 году в Ла-Рошели, Камаре и Бушене. В 1689 году в Фор-Шапю и в Шато-д'Олерон. Из этого следует, что король теперь полностью доверяет Вобану оборону прибрежных фортов, как он доверял ему вначале организацию военных укреплений на суше.

Король не щадит себя. Этот монарх, который производит впечатление человека, не любящего себя утруждать передвижениями, всегда готов к действию, как только речь идет о фортификациях. В мирное, как и в военное, время он осматривает, инспектирует, критикует или любуется ими. В 1662 году он оценивает Гравлин и Дюнкерк. В 1667 году инспектирует Бенш и Шарлеруа, а в 1670 году — Сен-Кантен, Ландреси, Ле-Кенуа, Аррас и Дуэ. Накануне войны с Голландией он отправляется во Фландрию с единственной целью: проверить прочность нашей передовой линии обороны. В мае 1671 года Людовик следит за работами, ведущимися в Дюнкерке, производит инспекцию в Берге и Ауденарде. Месяцем позже он посещает Турне, Ат, Шарлеруа и Филиппвиль. В июле он едет в Ле-Кенуа. Во время войны он находит время, чтобы осмотреть Филиппвиль, Аррас и Лилль (1673), Осонн (1674), Конде-на-Шельде (1675), Кале, Гравлин и еще раз Лилль (1677). 26 февраля 1678 года он дает распоряжение, чтобы усилили укрепление Вердена.

После Нимвегенского мира король совершает инспекционные поездки вдоль гигантской линии строительства «железного пояса»{141}. В течение одного только июля месяца 1680 года Людовик XIV посетил Булонь, Виссан, Кале, Эр, форт Святого Франциска, форт Людовика Святого, Гравлин и Дюнкерк, а в августе того же года — Менен, Конде, Валансьенн, Камбре, Ландреси, Авен, Мобеж, Филиппвиль, Шарлевиль, Мезьер, Седан, Стене, Монмеди. С 14 октября по 5 ноября 1681 года он осматривает укрепления Сент-Мари-о-Мин, Брейзаха, Страсбурга (цитадель и форты), Марсаля, Нанси, Лонгви{167}. Он стал не менее компетентен, за исключением математики, чем сам господин де Вобан. Как и он, король — архитектор: и тот и другой любят соединять красоту форм фортификационных сооружений с их эффективностью. И тот и другой стараются прикрыть страну, не портя, а порой и украшая даже пограничный ландшафт. Счастливое это было время, когда имелась возможность спроектировать и реализовать подобные гармоничные сочетания!

В то время существовала национальная гармония (явная или подспудная): согласие между королем и народом относительно необходимости установить надежные запоры на границах. Особенно заинтересованы в этом были его подданные покоренных провинций, но они осознали это по-настоящему лишь через десять или двадцать лет. Все королевство выиграло от этого, в особенности жители открытого города Парижа. И культурная часть нации с интересом, а то и со страстным увлечением следила за ходом строительства укреплений на границах. Кстати, в 80-е годы XVII века все внимание было обращено на искусство осады городов и лагерного расположения войск. Учатся искусству строительства фортификаций у иезуитов, обосновавшихся на улице Сен-Жак, а также в разных коллежах ораторианцев. «Всеобщий словарь» Фюретьера нашпигован словами и выражениями, имеющими отношение к этой дисциплине. Высказывания, касающиеся недавних осад и взятий крепостей, вошли в поговорки: «Трудно покорить Фландрию, потому что в ней крепости на каждом шагу»{42}.

Тот же Фюретьер подчеркивает, что политика построения фортов — вещь весьма деликатная. «Образно говорят, что форт на границе вызывает ревность у соседних государств и королей не только тем, что у них появляется желание им овладеть, но еще и потому, что они опасаются, как бы такие укрепления не послужили плацдармом для агрессии против них»{42}. В таких случаях всегда возникает двусмысленность. Но французская историография вовсе не обязана приспосабливаться к интерпретациям недругов, которые видели агрессию и провокацию там, где Людовик XIV и Вобан планировали всего лишь улучшить защиту королевства.

То, что верно в отношении новых укреплений, также верно в отношении присоединений к Короне. Если тогда и были укрепления без присоединений, то не было присоединений без укреплений. Кстати, как форт, присоединенная Людовиком XIV к Франции территория вызывает ревность у соседних государств и королей. Inde irae («Отсюда гнев»).

 

Эпидемия присоединений

Будь у Испании ясный и четкий закон о престолонаследии, не было бы войны за испанское наследство. Если бы в имперских пограничных провинциях не господствовало путаное феодальное право, которое отразилось в статьях Вестфальского мира, как отражаются черты красавицы в ее зеркальце, король никогда не начал бы своих присоединений. Но Мюнстерский договор был исключительно двусмысленным и туманным. У Людовика были отличные юристы. Можно было вполне законно ими воспользоваться (так как мир способствовал этому), чтобы улучшить и укрепить границы, делая их более естественными и менее доступными. Маркиз де Лувуа готов был приступить к выполнению этой задачи. Но для того, чтобы оправдать наши претензии, нужен был компетентный, упорный и в некоторой степени циничный юрист. Маркиз де Помпонн не подходил для этого, здесь скорее нужен был такой человек, как Кольбер де Круасси, брат генерального контролера, который уже был приобщен к новому политическому стилю. Поэтому Людовик XIV поблагодарил за услуги Помпонна (18 ноября 1679 года) и назначил на его место Круасси.

Новый министр иностранных дел — ему было за пятьдесят — считался хорошим юристом. Он до этого был президентом высшего совета Эльзаса в Энзисгейме (1657), президентом в парламенте Меца (1662). Он обладал большим опытом дипломатической работы: король уже раньше назначал его своим уполномоченным в Ахене (1668), послом в Лондоне (1670–1674), чрезвычайным послом при конгрессе в Нимвегене (1678). Де Круасси был хорошо знаком с нашими восточными марками (пограничными областями): он одно время был интендантом Эльзаса (1656), а его парламентская служба связывала его с епископатами Лотарингии. Он досконально знал все статьи Вестфальского договора и ничего не предпринял в Нимвегене, чтобы сделать их более понятными. И теперь оставалось лишь применять это искусство на практике.

Помпонн подготовил почву в 1679 году. Франция продолжала обхаживать Карла II Английского. Она подписала договор о дружбе (дружба оказалась очень дорогой: нам пришлось платить по сто тысяч фунтов в год в течение десяти лет) с Великим курфюрстом Фридрихом-Вильгельмом (25 октября) и такой же договор с Саксонским курфюрстом (в ноябре), а предполагаемый брак Монсеньора с Марией-Анной-Кристиной-Викторией Виттельсбахской должен был, казалось, обеспечить союз с Баварией.

Искусство присоединений заключалось в том, чтобы, опираясь на право, добиться, как бы невзначай, подписаний высочайших указов о присоединении к королевству территорий, которые феодальное право и договоры, возможно, тоже присоединили бы. В сентябре 1679 года и в августе 1680 года парламент Безансона присоединил таким образом графство Монбельяр, невзирая на жалобы герцога Вюртембергского. В Эльзасе, провинции, где герцог Мазарини допустил — до своей опалы (1673 г.) — ослабление французского влияния, прибегли к военному давлению (оказанному на Десять городов бароном де Монкларом, новым губернатором) и подкрепили его указами Брейзахского совета. Имперские города, даже недоверчивый Кольмар, вынуждены были дать твердую клятву. А затем «в январе 1680 года сеньоры и города, владеющие ленами, находящимися в подчинении префектуры Десяти городов и резиденции прево Виссембурга, были принуждены принести клятву верности королю. Среди них был маркграф Баденский и герцог Цвейбрюккенский. Совет указом от 22 марта объявил постоянным суверенитет короля над этими ленами и приказал жителям этих местностей дать присягу верности королю, их единственному государю, и прикрепить королевские гербы на двери городов и общественных зданий. Затем были перечислены другие города, среди которых Страсбург, а также другие сеньоры и все имперское дворянство Нижнего Эльзаса. После указа, провозглашенного в августе 1680 года, один лишь Страсбург оставался независимым в Эльзасе»{216}. Таково было мнение Людовика XIV, де Круасси и Лувуа. Император же и принцы Империи далеко не разделяли это мнение.

В Лотарингии политика Франции была не менее действенная, но гораздо более изощренная. Прелаты из Трех Епископств были конфиденциально приглашены дать клятвенное обещание верности и предоставить полную опись их ленных владений. Епископы согласились с первым пунктом, но отказались выполнить второй: «В течение последнего века, — ответили они, — их предшественники так плохо охраняли права епископств, что вассалы их юрисдикций позабыли о своих обязанностях. Епископы попросили в связи с этим Его Величество — не желая быть одновременно судьями и сторонами в своем собственном деле, — чтобы он поручил суду определить полный объем их прав»{216}. Его Величество король, который только этого и ждал, учредил (в сентябре 1679 года) при парламенте города Меца палату, в компетенцию которой входило решение вопросов, связанных с «правами, землями и владениями сеньоров, составляющих часть светского достояния… епископств и духовенства Меца, Туля и Вердена, которые были заложены или захвачены, и подсобными помещениями и угодьями… по договорам, подписанным в Мюнстере и в Нимвегене»{216}. Советники этой палаты с таким усердием и торопливостью принялись за дело, что иногда дважды объявляли присоединенными одно и то же ленное владение. Министру Лувуа пришлось несколько умерить их пыл. В конечном счете советники Меца добились больших результатов, чем стотысячная армия. Они присоединили почти весь судебный округ Понт-а-Муссон, Саарские графства и города, в том числе крохотную провинцию Форбах. Тогда же, когда герцог Вюртембергский протестовал против конфискации Монбельяра, здесь выступил курфюрст города Трира, сеньор Саарбрюккена, и пожаловался Императору. В ответ на протесты сейма (июль 1680 года) наш посол ответил, что наихристианнейший король осуществляет всего лишь права, которые ему предоставили соглашения, подписанные в Мюнстере и в Нимвегене.

Поскольку сейм продолжал жаловаться, три курфюршества — Пфальцское, Баварское и Саксонское — начинали проявлять все большую и большую враждебность по отношению к нам, Людовик XIV в ответ на авансы Фридриха-Вильгельма тайно увеличил денежные субсидии Бранденбургу (11 января 1681 года), пообещав ему дополнительную военную помощь в случае конфликта. Одновременно, пустив в ход денежные мешки, он продолжал держать в напряжении Карла II и герцога Йоркского, заставляя короля Англии отказаться от союза с Испанией.

Самое вызывающее, самое интересное и самое долгосрочное (но это покажет только дальнейший ход истории) из всех присоединений было совершено в очень удачно выбранное время, и этот ход короля можно назвать мастерским. Захват Страсбурга всполошил монархов, заставил судорожно заработать канцелярии, но Людовик XIV, опираясь на безошибочный анализ ситуации, знал, что он не повлечет за собой всеобщей войны. Испанцы не могли открыто сокрушаться, что одной из столиц Реформы было навязано католическое владычество; к тому же они надеялись, что последует некоторое выгодное для них исправление границ за счет Нидерландов. Император разрывался, как всегда, между своим католицизмом и необходимостью считаться с лютеранскими вассалами, не задевать их чувства. Ему еще приходилось возиться с восставшими в Венгерском королевстве, которых французы поддерживали тайно, а турки — совершенно открыто. Империя, в которой насчитывалось множество протестантских принцев, а также курфюрстов, «с завистью смотревших на величие Франции», могла только показывать свое неудовольствие. «Это было, — пишет маркиз де Сурш, — большое тело, которое было трудно сдвинуть с места». Таким образом, вместо коалиции мы имели дело в 1681 году с одним-единственным настоящим противником — принцем Оранским.

Поскольку Страсбург был столицей Эльзаса, а Эльзас потенциально рассматривался как французская провинция, согласно договору, подписанному в Мюнстере, Людовик XIV отказался во время переговоров в Нимвегене признать его нейтралитет. Он считал, впрочем, что этот город стал на сторону императора и Священной империи: в 1674 году под давлением народа магистратура Страсбурга призвала на помощь имперцев. После победы, одержанной Тюренном, Страсбург снова объявил себя нейтральным. Когда же Тюренн умер, Страсбург открыл ворота Монтекукколи. В начале 1679 года город был открыто занят имперцами. В конце весны король твердо решил захватить этот город, который являлся важнейшим плацдармом. Он послал Лувуа в Эльзас, чтобы как следует подготовить почву (июнь). Чего ради король Франции заботился бы в данном случае о каком-либо законном оправдании, в то время как Страсбург показал так недавно, так ясно и на протяжении столь длительного времени, чего стоил его мнимый нейтралитет? И тут Лувуа незаметно сконцентрировал все необходимые средства для задуманной экспедиции: «тридцать восемь батальонов, восемьдесят два эскадрона, восемьдесят пушек, четыреста тысяч бочек пороха, тридцать тысяч гранат, около шести тысяч ядер, продовольствие и… необходимые деньги»{165}. Наличие последних не было маловажным делом. Людовик XIV, прибегая к хитрости и тайне, доставил в Эльзас «тридцать тысяч луидоров в испанских пистолях».

Однако события быстро развивались. В течение лета 1679 года Страсбург изгнал наконец имперские войска. В конце 1680 года город снова попросил, чтобы его признали нейтральным. Франция ему отказала в этом. В начале сентября 1681 года король не только закончил свои приготовления, но ему удалось это сделать, как он хотел, незаметно. Ему не хватало лишь предлога: Страсбург имел неосторожность ему его предоставить. Было объявлено о прибытии в город имперского уполномоченного и одной германской армии. Все предвещало, что Страсбург собирается снова отказаться от своего «нейтралитета». В ночь с 27 на 28 сентября д'Асфельд во главе трех драгунских полков захватил плацдарм, перепугав насмерть магистратуру, и «объявил, что завтра прибудет Лувуа, а через шесть дней — сам Людовик XIV»{165}. Тридцатого сентября после тщетных переговоров Страсбург капитулировал, сдался де Лувуа. Король подтвердил, согласно обычаю, привилегии города, но он настоял на возвращении собора Католической церкви. Столица Эльзаса пала без единого мушкетного выстрела.

Людовик, который находился в то время в Витри, ратифицировал 3 октября капитуляцию Страсбурга. Шестого он был в Барле-Дюк, одиннадцатого — в Сен-Дье, тринадцатого — в Шлештадте. В пятницу, двадцать третьего, король, королева, Монсеньор, супруга дофина, герцог Орлеанский и двор въехали в Страсбург. Желая ослепить богатством своих новых подданных, Людовик XIV появился в городе в позолоченной карете, запряженной восемью лошадьми. «Его приветствовали звоном всех колоколов города и пальбой из трехсот орудий. Король отправился в собор: на пороге храма епископ (Эгон де Фюрстенберг) встретил Людовика XIV; он напомнил, что два великих монарха, Хлодвиг и Дагоберт, основали церковь в Страсбурге, и епископ стал славить блистательного короля, который оказался третьим основателем собора… После молебна король отправился в здание маркграфа Баден-Дурлахского, где его ожидал блестящий двор. Множество иностранных принцев приехали, чтобы его приветствовать»{216}.

В день, когда наши войска входили в Страсбург, другие полки оккупировали Касале, столицу Монферрато, «по этому поводу могли сказать во Франции, что король Франции выше Цезаря, потому что подчинил в один и тот же день Рейн и По»{216}. Касале господствует над испанским герцогством Миланским и позволяет наблюдать за Пьемонтом. Несмотря на двойную игру графа Маттиоли (которого назовут потом «Железной Маской») — он чуть было не провалил всю операцию, — Людовик XIV добился от герцога Мантуи (пообещав ему пенсию) права удерживать эту цитадель.

 

Холодная война

Испания, однако, не склонна была примириться с потерями, понесенными ею из-за заключения Нимвегенского договора. В начале 1680 года наш посол в Мадриде маркиз де Виллар писал: «Католический король выказывает ненависть по отношению к французам, которая доходит до ярости»{110}. В августе в окружении короля Испании говорили о том, что война вероятна. Осенью произошло несколько инцидентов в море между кораблями двух стран в связи с тем, что не был отдан салют флагу. Но главное столкновение произошло в Нидерландах, которые всегда были взрывоопасным районом. Палата Меца объявила о присоединении графства Шини. Испанские войска продолжали там стоять. Тогда Людовик XIV ввел кавалерийские корпуса в несколько областей Фландрии и Эно и, главное, в герцогство Люксембургское. Весной 1681 года графство Шини стало нашим. Но в это время палата, занимающаяся вопросами присоединений, узнала о существовании прав этого графства на герцогство Люксембургское, за исключением его столицы. Французы и испанцы обсуждали этот вопрос в Куртре, и над конференцией нависла угроза мощной армии Людовика XIV. В феврале и марте 1682 года под реальной угрозой оказался Люксембург; но, как пишет маркиз де Сурш, «король совершил самый героический поступок, который совершить мог только он, после стольких великих и памятных, уже совершенных им прежде»: 23 марта Людовик XIV заявил испанскому послу, что снимает блокаду с Люксембурга и дает согласие на участие английского короля посредником в этом деле. В этот момент турки сильно продвинулись в Венгрии, и наихристианнейший король не хотел, чтобы создалось впечатление, что он извлекает из этого пользу.

В конце марта Англия держится в стороне, но в Европе намечаются два лагеря. Лагерь Людовика XIV, в который официально входят Бранденбург (новый договор, подписанный 22 января, укрепил этот союз) и Дания (с которой мы связаны договором от 25 марта 1682 года) и тайно — турецкий султан и восставшие венгры. Лагерь противников представляет собой тройственный союз: Швеция (которую наш захват герцогства Цвейбрюккенского очень сильно разозлил) и Соединенные Провинции заключают союз 30 сентября 1681 года. Император к ним присоединился в феврале 1682 года. Этот союз, уже сам по себе грозный, становится союзом четырех государств в мае 1682 года после присоединения к нему Испании. В сентябре месяце того же, 1682 года образуется «лига рейнских принцев», которая внушает Людовику XIV опасение, но он делает вид, что ее презирает.

Несмотря на наступившее перемирие между Людовиком XIV и Карлом II Испанским, подспудная вражда продолжается между двумя странами. В октябре 1682 года маркиз де Прейи, четыре корабля которого стояли на якоре в Кадисе, отказался приветствовать испанского адмирала, «хотя английский адмирал, находившийся в этой же бухте, французские корабли приветствовал»{97}. А ведь испанец не только был у себя дома, но возглавлял эскадру, насчитывающую восемнадцать кораблей. Господин де Прейи приготовился к безнадежному бою; «но испанский адмирал не приказал атаковать его! А дал приказ сняться с якоря и стал на рейд чуть подальше»{97}.

Перемирие было необходимо, с точки зрения французского короля, чтобы закрепить присоединения и заставить всех их признать. Все внимание императора было в то время приковано к востоку, а империя без императора не имела веса, тем более что некоторые германские князья были нашими союзниками. В конце 1682 года, в то время как Людовик XIV наседал на сейм, чтобы заставить его признать присоединения, в частности присоединение Страсбурга, «недовольные» держали Венгрию. Весной 1683 года в Белграде стояло трехсоттысячное турецкое войско. 14 июля эта армия, которой командовал визирь Кара Мустафа, подошла вплотную к Вене, покинутой императором. Грозная опасность нависла над Европой и христианским миром. Папский нунций приехал в августе умолять короля Франции, чтобы он выступил в их защиту (как он уже это сделал в 1664 году). Но нунцию пришлось удовлетвориться всего лишь добрыми словами, которые ему были сказаны в ответ на его просьбу. В самом деле, чего ради Людовик XIV стал бы разом терять все выгоды, которые ему сулили наши отличные отношения с султаном, то есть выгоды, получаемые от процветающей торговли, осуществляемой через ближневосточные порты? Если бы еще император вел себя по-дружески!» А он вступил в союз, направленный против Франции, с Голландией и Швецией. Королю нужно было лишь одно: продлить максимально срок перемирия. Только такой ценой вся империя, которой более ничего не угрожало бы на западе, могла поддерживать Императора на востоке.

Тем не менее Император получил в течение 1683 года существенную поддержку: в январе от Баварии (8200 солдат); в июле от курфюрста Саксонии (7000 солдат). Если герцог Брауншвейг-Ганноверский прислал только 600 всадников вместо обещанных 18 000 солдат, то главный союзник Леопольда, польский король Ян III Собеский, прибыл во главе двадцатидевятитысячного войска, состоявшего из поляков, литовцев и казаков. 12 сентября, когда завязалась битва под Каленбергом, которая вынудила турок отступить, Собеский командовал запасной шестидесятипятитысячной армией{123}.

Людовик XIV не дожидался спасения Вены, чтобы довести до конца начатый им процесс объединения. Вопрос о Рейне уже не ставился: Страсбург был пределом наших амбиций. Но король не оставлял мысль о присоединении Люксембурга. И тогда еще до освобождения Вены, 31 августа, мы уведомили правительство Испанских Нидерландов о том, что, поскольку Мадрид не признал прав Франции в том виде, в котором их определила палата Меца, армия (в составе 20 000 пехотинцев и 1500 всадников) вступит в испанские провинции Нидерландов и будет там жить за их счет. Последний пункт был явным эвфемизмом: Лувуа, чувствуя себя непринужденно в этой атмосфере грубого вмешательства, подверг полному опустошению Испанскую Фландрию, да еще взыскал с нее три миллиона. Доведенный до исступления Карл II нам объявил войну 26 октября. Это была борьба между глиняным горшком и железным горшком. Если бы, конечно, никто другой в нее не вмешивался.

К счастью для Людовика XIV, у императора Леопольда всегда хватало работы в Восточной Европе. На западе король Франции прибег к обычному приему: он дал определенные гарантии буржуазной партии Голландии, которая умерила воинственный пыл статхаудера Вильгельма Оранского. Франция обещала прекратить военные действия, если бы Испания уступила ей Люксембург. В ожидании этого наша армия взяла в ноябре Куртре и Диксмёйде, разгромила в декабре Брюссель и Брюгге, подвергла артиллерийскому обстрелу город Люксембург. В марте 1684 года был обстрелян Ауденарде. 4 июня герцог де Шиме подписал сдачу Люксембурга маршалу де Креки (которому Вобан оказывал существенное содействие). Испания оказалась в весьма скверном положении. Боясь быть брошенной Соединенными Провинциями, если она отвергнет условия Франции, лишенная достаточно существенной помощи Императора, которому угрожали сто двадцать французских эскадронов, продвигающихся по Эльзасу, Испания вынуждена была признать себя побежденной. Отсюда перемирие, подписанное в Регенсбурге.

 

Двусмысленность перемирия

Два соглашения были подписаны 15 августа 1684 года в Регенсбурге: одно — между Францией и Священной империей, другое — между Францией и Испанией. В обоих случаях перемирие было установлено на двадцать лет. До истечения этого срока Людовик XIV сохранял Страсбург и Кель (имперские города), а также Люксембург, Бомон, Бувин и Шиме (в Нидерландах). Франция ликовала. Нимвегенское соглашение разочаровало многих наших соотечественников, раздосадованных, что пришлось отдать кое-какие захваченные Францией территории. Этот процесс присоединения, славным завершением которого было перемирие, рассматривался как дело честное, как своего рода компенсация за многие уступки.

Поэты вооружились лютнями, академики и проповедники приурочили к этому событию традиционные поздравления. Расин опубликовал свою «Идиллию о мире». Он ее начинает, не очень насилуя воображение, такими общепринятыми строками:

За этим следовало ее буколическое продолжение. Затем просили Мир поведать о своей двойной тайне, о тайне войны и о тайне мира:

И Мир отвечает:

Мир (pax gallicana) возлагал всю ответственность за недавние столкновения на испанца:

«Ограда» — это слово было брошено и подхвачено даже поэтами. По мере того как Людовик XIV ослабляет Испанские Нидерланды, он уменьшает то, что голландцы называют «барьером». Но если король Франции упорно проводит эту силовую политику, то это он делает, чтобы создать на севере и на северо-востоке свой собственный барьер, который позволил бы ему округлить его владения. Итак, мы снова вернулись на исходные позиции. После смерти де Тюренна (1675) оборонительная стратегия одерживает верх;{123} ничего не поделаешь, если другие государства ей приписывают агрессивную подоплеку.

Начиная с 1681 года король засадил Вобана за работу, чтобы предохранить недавно приобретенное имущество. В 1682 году он построил и укрепил Саарлуи. На следующий год Страсбургская цитадель выросла как из-под земли. На самом деле она «выросла из Рейна», по крайней мере, так говорится в комментариях, почерпнутых из «Истории Людовика XIV в медалях». По приказу Людовика XIV «в Верхнем Эльзасе были подготовлены все необходимые материалы и обтесаны камни для строительства задуманной им цитадели. Эти камни и материалы были доставлены по Рейну до Страсбурга, и здесь очень быстро была сооружена цитадель, которая отбила у противников всякое желание оспаривать у Людовика его новые завоевания»{71}. Король Франции использовал эффект внезапности, поскольку он отдавал себе отчет в том, что империя обязательно отреагировала бы, если бы ей стало ясно, что город укрепляется на века, в то время как Франция получила Страсбург всего лишь на двадцать лет. Оборонительные сооружения вокруг Страсбурга, а также Фальсбур и Саарлуи на севере, Брейзах и Шлештадт в центре и Юнинген на юге, сильно укрепляли границу Французского королевства. Страсбург становился гарантом защиты, но не гарантом мира.

Со стороны Испании мир был всего лишь миром на грани войны. Франция опасалась неминуемой смерти Карла II и восстановления империи Карла V. В связи с этим Людовик XIV дал понять, что он оставляет за дофином право на испанское наследство. Итак, скоро появился новый casus belli. До 1685 года Испания допускала присутствие в Кадисе иностранных купцов, которые подрывали средь бела дня колониальную монополию на торговлю с обеими Америками, на которую претендовали испанцы. Маркиз де Прейи часто держал на приколе здесь свои корабли, чтобы покровительствовать французской торговле. Но в 1685 году Испания установила высокую пошлину на заокеанские товары; и это стало грозить разорением нашим соотечественникам. Пришлось направить в Кадис в июне 1686 года другую эскадру, чтобы заставить «испанцев снять новые налоги на товары ВестИндии, которыми французские купцы хотят торговать (торговые обороты исчислялись тридцатью или сорока миллионами), и чтобы добиться для французских купцов возможности, как и прежде, «присоединять свои корабли к флоту, который отправляется каждый год в Перу за серебром и золотом»{216}.

Тысяча шестьсот восемьдесят пятый год принес много разочарований: нельзя было, разумеется, рассчитывать, что вереница успехов будет бесконечной и не потребует никаких компенсаций. Напрасно после кончины Карла, курфюрста Пфальцского (26 мая), Людовик XIV стал отстаивать права Мадам, сестры покойного принца. Напрасно граф д'Аво старался поднять голландских республиканцев против статхаудера: протестантская эмиграция и отмена Нантского эдикта подрывали его акцию. Король Франции задевал Великого курфюрста тем, что поддерживал мир на севере и мешал ему воевать со Швецией. Что касается Англии, то ничего, по крайней мере внешне, для нас не изменилось; французские субсидии все так же помогали Стюартам быть независимыми от парламента и сдерживать враждебность своего народа по отношению к народу, живущему по ту сторону Ла-Манша. Людовик XIV подарил Якову II пятьсот тысяч ливров по случаю его восхождения на престол. «Никто так красиво, так благородно не поступает, как ваш монарх, — сказал король Англии версальскому послу, — мне не хватает слов, чтобы выразить ему благодарность, передайте ему, что я ему буду предан по гроб жизни»{216}. Но эти чувства нового монарха вредят Франции, как только он намеревается обойтись без парламента при решении военных вопросов, как только он делает попытку аннулировать Тест-акт, который отстранял от государственных постов диссидентов (католиков и пресвитериан). Франкофильство Якова не мешает ему заключить договор с Генеральными штатами Соединенных Провинций 27 августа 1685 года. Если добавить к этому оборонительному союзу, заключенному между двумя морскими державами, пакт, подписанный 12 января 1686 года между Соединенными Провинциями и Швецией, и оборонительный союз, заключенный между Швецией и Бранденбургом 10 февраля, то мы увидим, как постепенно намечается все большая и большая изоляция Франции.

Инициатива в данном случае явно исходит от протестантских стран, поскольку отмена Нантского эдикта — от которой они больше всех выгадали, кстати, — раздражает их население и восстанавливает его против Людовика XIV. Вскоре удается убедить католические страны, что необходимо создать лигу. Эдикт, подписанный в Фонтенбло, им никак не мешает. И вот уже упрекают короля Франции в империализме. Сила и престиж нашей страны у них вызывают сильное чувство зависти.

 

Престиж Франции

Слава оружия Франции, ее законы, ее литература, универсальность ее языка — все это способствует распространению ее влияния. В канцеляриях все, что не записано на латинском языке, излагается на французском, например, протоколы высокодержавных Генеральных штатов Соединенных Провинций. Политические деятели, важные персоны всей Европы понимают язык Расина и Боссюэ. Глубина нашей эрудиции, богатство и универсальность нашей литературы, пример нашего искусства (фундаментального и прикладного), престиж Версаля, блеск Парижа способствуют распространению за границей французских норм жизни. Можно сказать, что эта открытая цивилизация, цивилизация без границ — одна из форм империализма.

В период, отделяющий Голландскую войну от Десятилетней, королевство Людовика XIV присутствует везде в мире. А подобное присутствие внушает либо восхищение, либо страх. Бдительное правительство должно заботиться о том, чтобы восхищение не вылилось в зависть, а страх — в ненависть и открытую вражду. Вот почему король и маркиз де Лувуа создали и управляют совместно «тайной военной дипломатией», дополняющей, особенно в Италии и в придунайских странах, дипломатию господина де Круасси{165}. Речь идет о сети, собирающей информацию и внедряющейся под руководством замаскированных военных. Они являются предшественниками хорошо нам сегодня известных специальных служб.

Людовик, у которого обнаружился недюжинный талант пропагандиста, весьма ловко использует также публицистов. Один из них, некий Эсташ Ленобль, рьяно выступает в галликанской газете «Пробный камень политики», которая защищает интересы короля Франции против папы Иннокентия XI. Есть еще некий Гасьен де Куртиль де Сандра (1644–1712) — бойкое и плодовитое перо. Французская литература ему обязана произведением «Мемуары господина д’Артаньяна», из которого Александр Дюма создаст затем «Трех мушкетеров»; Людовик XIV нашел в нем преданного помощника. Куртиль де Сандра публикует, не подписываясь, бомбочку, озаглавленную «Поведение Франции после Нимвегенского мира». Она позволяет памфлетисту изложить в противоположном смысле «Ответ книге, озаглавленной: «Поведение Франции» (1683). Три года спустя де Сандра «поселяется в Голландии, где выпускает раз в месяц «Исторический и политический Меркурий». Но он так открыто становится на сторону Франции, что ему приходится покинуть страну»{165}.

Не случайно Лувуа служит посредником между королем и задействованными им писателями, то есть литературой, обслуживающей психологическую войну или, если угодно, завоевательный мир. Вот что писал в сентябре 1683 года военному министру барон Мишель-Анж де Вюорден (1629–1699), житель Лилля, примкнувший к партии Людовика, автор «Исторического журнала, содержавшего самые памятные события священной и светской истории и главнейшие факты, способные служить памятной запиской для написания истории Людовика Великого, XIV по счету» (два тома форматом в 1/8 долю листа): «Вдобавок к тому, что Вы изволили мне приказать, Ваше Превосходительство, я осмеливаюсь Вам послать первый лист «Исторической газеты», и я добавил к ней «Послание в стихах, посвященное королю», оттиск которого я посчитал необходимым сделать, чтобы Вам легче было его прочитать, а также выделить рисунок и план моего произведения и его представить Его Величеству, если Вы полагаете, что он соблаговолит взглянуть на него. Говорю Вам правду, Ваше Превосходительство, что нет такого подданного, который желал бы так же страстно, как я, способствовать распространению славы короля. И если этот первый образчик моего труда будет иметь честь быть одобренным Вами, я смогу дать читателям впоследствии вторую книгу. Она будет состоять из всех латинских произведений и надписей, которые я делал время от времени, чтобы отметить величие и скорость завоеваний короля, из похвальных слов, адресованных Его Величеству, лицам королевского дома, принцам, министрам, генералам королевских армий; я еще добавлю надписи, которые я сочинил для фортификаций, построенных или укрепленных королем… Это второе произведение написано на латинском языке и, следовательно, не будет иметь широкое распространение при дворе, но зато, Ваше Превосходительство, оно будет иметь большее хождение среди иностранцев и, таким образом, будет способствовать более широкому распространению славы короля»{148}.

До самого конца своего правления Людовик XIV будет находить услужливых, патриотически настроенных публицистов, искусно защищающих наихристианнейшего короля от нападок за границей, от различной критики и даже от самых обычных замечаний. Донно де Визе, который известен как основатель «Галантного Меркурия» (1672) и как историограф, окажется самым неутомимым и действенным пропагандистом короля и периода его правления. Его «Мемуары, которые послужат для написания истории Людовика Великого» (1697–1703) состоят из десяти томов форматом в пол-листа! Но самой действенной и блестящей эта королевская французская пропаганда станет непосредственно после Нимвегенского мира. Прославляя наперебой бесспорный престиж, безмерно раздувая его, облекая в античные одеяния, связывая его с многовековой историей и с провиденциальным развитием событий, такая пропаганда ловко способствует росту самого этого престижа. Напрасно антифранцузская полемика старается изо всех сил и оттачивает свое оружие; Людовик окружил себя решительными и метко разящими контрполемистами.

Ничего, однако, не может сравниться со спокойной, уверенной силой и с вездесущностью представителей короля и Франции, послов, солдат, моряков, миссионеров, путешественников-исследователей. Наши дипломаты ведут роскошный образ жизни, характерный для горделивой нации. Когда в марте 1687 года маркиз де Лаварден готовится отправиться в Рим в качестве посла Его Величества, Людовик ему дает 20 000 экю для меблировки и 24 000 экю в качестве годового жалованья, но предполагается, что он должен будет добавить 56 000 экю из своих собственных средств, чтобы достаточно блестяще быть представленным в качестве посла в первый год своего пребывания в Риме{97}. За пять лет до этого, чтобы отметить рождение эрцгерцога, сына императора, иностранные дипломаты в Вене заказали различные фейерверки. Фейерверк, устроенный министром Франции маркизом де Себевилем, не остался незамеченным. Над своим огромным фейерверком он велел изобразить «Солнце, составляющее основную часть девиза короля с надписью: Fulget ubique («Он всюду несет свой свет»). Через восемь месяцев после въезда Людовика XIV в Страсбург эта формула, появившаяся в самом центре Вены, могла дать имперцам «обильную пищу для рассуждений»{97}.

Поговорка гласит: «Всякий путь, ведущий к приобретениям, закрывается к старости». Но в то время король Франции был еще сорокалетним мужчиной. В период присоединений и конфликта с Испанией он мог бы проявить гораздо большую напористость. Он обладает самой многочисленной и мощной армией в мире. Фюретьер писал в это время: «Король Франции — арбитр мира и войны», его войска «лучше, чем когда бы то ни было». Реформа, проведенная после Нимвегенского мира, была ловко задумана маркизом де Лувуа: этот министр сохранил почти всех офицеров. В результате наша армия мирного времени перенасыщена кадрами и может быть приведена в состояние боевой готовности при первой тревоге. А пока что увеличиваются учебно-тренировочные лагеря{97} и укомплектовываются укрепленные города. А накануне Десятилетней войны, в конце 1688 года, Людовик XIV утверждает, что он в состоянии в кратчайший срок мобилизовать 300 000 солдат (и это только для сухопутных войск){97}. Это не бахвальство. Специалисты знают, что французская армия может быть мобилизована быстрее, чем любая другая армия в Европе: «Королю беспрекословно подчиняются, так что он может в один момент… привести в движение свои войска»{42}.

Наши морские силы в зените своего развития. В то время как голландцы и англичане сокращали свое вооружение и учебные занятия{228}, «король располагал самым многочисленным и качественным флотом в Европе»{97}: 118 линейными кораблями, 19 фрегатами, 11 брандерами, 10 галиотами с бомбами, 21 речной баржей, 10 мелкими судами (корветами или большими барками), «итого: 189 кораблями»{237}. В королевстве не хватает матросов, особенно с тех пор, как эмигрировали протестанты после 1685 года, но морские арсеналы были усилены (Брест, Рошфор и Тулон), высшее командование было первоклассным (Дюкен, Прейи, Турвиль являются генерал-лейтенантами; Габаре, Виллетт и Шаторено командирами эскадр), эскадры и дивизионы постоянно курсируют в открытом море. Ибо нельзя оценить качество флота, стоящего на рейде.

Кольбер и Сеньеле не оставляют без внимания администрацию и вооружение. В Тулоне начиная с 1680 года внутренняя гавань может «легко вместить сотню военных кораблей». Тулонская и Морийонская гавани благодаря окружающим их батареям «прикрыты отныне от всяких вражеских вылазок». В Бресте военный морской порт, окруженный новыми складами и современными мастерскими, «может вместить пятьдесят крупных кораблей, не считая фрегатов и другие малые суденышки, 600 артиллерийских орудий и 30 мортир защищают вход в порт, так что морские силы короля находятся там в полной безопасности»{71}. Правительство решило упорядочить подготовку настоящих флотских офицеров, не прибегая более к различным крайним средствам. Незадолго до своей смерти (1683) Кольбер создает «три роты гардемаринов, настоящие морские училища, находящиеся в Бресте, Рошфоре и Тулоне»{276}. Курсанты изучают математику, астрономию, гидрографию, хорошие манеры и… учатся танцевать.

Эти офицеры королевского флота имеют много возможностей учиться и совершенствоваться. Никто не оспаривает у нас господство на Средиземном море. Во время испанского конфликта в 1684 году граф де Реленг противостоит один, командуя кораблем Его Величества «Ле Бон», испанской армаде, состоящей из тридцати пяти галер{274}. В 1680 и 1681 годах Дюкен одержал верх над берберами в восточной части Средиземного моря и подверг артиллерийскому обстрелу остров Хиос в июле 1681 года; в сентябре 1682 года и в июне 1683 года он обстрелял город Алжир бомбами новой конструкции, изобретенными инженером Пти-Рено; в мае 1684 года Дюкен бомбит Геную (порт и город), которая незадолго до этого приняла испанские корабли, зашедшие туда за заправкой и снабжением{274}. Вслед за этим граф д'Эстре обстреливает Триполи (в июне 1685 года), а потом снова Алжир (в июне 1688 года). Эти операции способствуют восстановлению торговли на Ближнем Востоке, тормозят разгул берберского пиратства, приучают к морю новые корабли и закаляют наши экипажи. В 1685 году алжирцы возвращают д'Амфревилю, командиру эскадры, «большое количество христианских рабов разных национальностей, которым они даруют свободу из уважения к королю»{97}.

 

Далекие моря, далекие земли

Наши операции в Средиземном море, помимо спасительного страха, который они внушают, приносят королевству Людовика XIV экономические и политические выгоды. В Испании мы ведем все больше и больше приемлемую торговлю, но часто она еще похожа на контрабандную. Мулай-Исмаил, султан Марокко, подписывает в 1682 году договор с Францией об открытии французских консульств и о предоставлении нашей стране льготных коммерческих условий.

Отныне наши военные и торговые корабли бороздят почти все моря, а наши миссии распространяют христианство и французскую культуру вплоть до Дальнего Востока. Не будь иезуитов, продолжателей дела святого Франциска Ксаверия, не будь Парижской семинарии иностранных миссий (основанной в 1663 году), не было бы такого «взлета Франции, который она сделала, превратившись в мощную колониальную державу в XVII веке». Первые уважают в высшей степени конфуцианскую мораль, культ предков, местные ритуалы, которые им кажутся невинными, и они охотно включают в катехизис китайские слова и выражения: таким образом, Бог Авраама подменяется словом Тиен-Чу (Господь Небесный). Вторые, которые поставляют папству апостольских викариев, направляемых в королевства Тонкин и Кохенхину, выступают против подобных компромиссов и, не колеблясь, объявляют принципы Конфуция «ложными, безрассудными и постыдными»{58}. Одни ставят на первое место эффективность, другие — правоверность, но и те и другие трудятся для Франции и одновременно для Тиен-Чу.

В это же самое время нам удается укрепить и расширить наши первые фактории в Западной Африке. Эдикт, провозглашенный в июне 1679 года, подтверждает привилегии Сенегальской компании, предоставляя ей, в частности, монополию торговли черными рабами, сбываемыми антильским плантаторам. Несмотря на ссоры, которые вспыхивают между администраторами, внутренняя эксплуатация стран, находящихся между Сенегалом и Нигером, идет очень успешно{129}.

Несмотря на непостоянное присутствие Франции в Сиаме (1686), несмотря на неодинаковую активность французских компаний в Сенегале и в Восточной Индии, настоящей областью французской экспансии в XVII веке является не Индийский океан и не Восточная или Южная Атлантика, а Америка. Наши предки ненадолго отдают предпочтение островам (Сан-Доминго, скорее оккупированный, чем аннексированный, Мартиника, Гваделупа, Кайенна, присоединенные в то время). В 1678 году Антильские острова обеспечивают существование 19 000 европейцев и 28 000 рабов. Однако Людовик XIV и Кольбер достаточно прозорливы, чтобы понять, какое большое значение могут иметь в далекой перспективе континентальные колонии: Канада, Акадия, Гудзон и Лабрадор, зона больших озер.

Англичане, занимающие соседние земли, контролируют меньшие по площади территории, но их представители гораздо многочисленней: 200 000 человек в 1693 году, в то время как французских канадцев не более 12 000! Здесь соперничество между ними носит эндемический характер. И в то время как в Европе отношения между Францией и Великобританией были вполне сносными, в Северной Америке местное соперничество приводит к войне, которую жители Новой Франции назовут впоследствии Тридцатилетней, и лишь Утрехтский мир положит ей конец на короткое время. Во время этих затяжных военных действий Пьер Лемуан д'Ибервиль захватывает в 1686 году английские военные посты в Гудзонском заливе, и на следующий год Людовик XIV назначает его командующим всех форпостов Северной Канады{274}.

Заселение и расширение территории — две политические линии, осуществляемые параллельно ради того, чтобы водрузить над канадской территорией знамя короля, приводят к разным, весьма неоднозначным результатам. Кольбер заинтересовался сначала первой из двух проблем. И к ней долго было приковано его внимание. Раздосадованный тем, что французы не жаждут переселяться в заснеженные просторы Канады, и заботясь о том, чтобы дать нашей заокеанской провинции необходимые средства для развития торговли и для защиты, он мечтает о том, чтобы французы перемешались с гуронами, перешли от братания и политических союзов к слиянию рас и цивилизаций. Этот проект, отличающийся большой широтой взглядов, скоро наталкивается на три преграды: колонисты вовсе не жаждут бракосочетаться с индейцами; Церковь опасается распространения язычества в стране; король считает, что он обязан разделять церковные предрассудки, и ввиду этого противится замыслу своего министра. Итак, население Новой Франции увеличивается только за счет союзов, заключенных между канадцами, рожденными в колонии.

Вторая политическая задача заключалась в том, чтобы укрепить американские территории Его Величества и привлечь туда большое количество иммигрантов освоить целинные земли, расширить поле действия Франции. Луи Жоллье (1645–1700) и отец Жак Маркетт кладут начало этим путешествиям, полным приключений. Они достигают (в 1673 г.) Миссисипи и спускаются по ее течению. Не доплыв до устья великой реки, они поняли, что она не может быть новым путем, ведущим к Китаю, но что она, вероятно, впадает в Мексиканский залив{274}. Робер Кавелье де Ласаль (1643–1687), житель Руана, высадившийся в Монреале в 1667 году, продолжит путешествие вопреки враждебному отношению к этому иезуитов — которые хотели устроить для себя на юге Канады что-то вроде «нового Парагвая» — и доведет его до конца. Он зачислит в свою команду в 1678 году Анри де Тонти, по прозвищу «Железная Рука», бывшего гардемарина, и группу молодых французов (21 человек — офицеры, священники, хирурги и даже один нотариус). Их сопровождал тридцать один индеец. Команда двинулась в путь в декабре 1681 года и в январе 1682 года достигла «великой реки» Месшасебе на 38 градусе северной широты. Де Ласаль ее тотчас же окрестил «река Кольбер». Он отправился в плавание по этому широкому водному пути 13 февраля, как только лед тронулся, стал медленно спускаться по течению в самый разгар разлива и достиг деревни Арканзас 14 марта. И тут же он завладевает территорией от имени Его Величества, называет ее Луизиана в честь короля, воздвигает мемориальную колонну и продолжает со своей флотилией путешествие вниз по реке. 9 апреля де Ласаль достигает устья реки, где отдает команду исполнить «Vexilla regis prodeunt» («Взвейся королевский флаг») и «Те Deum» («Тебе, Господи») и торжественно подтверждает именем Людовика XIV овладение территорией Луизианы, морями, гаванями, портами, прилегающими бухтами, а также всеми нациями, народами, провинциями, городами, шахтами, рудниками, рыбными промыслами, реками, речками, находящимися на территории вышеназванной Луизианы. Все это было изложено на пергаментной бумаге в присутствии нотариуса (понятно теперь, почему этот неутомимый путешественник прихватил с собой молодого стряпчего). 2 ноября 1683 года де Ласаль возвращается в Квебек, «не потеряв ни одного человека»{79}. В дальнейшем Кавелье де Ласаля будут преследовать неудачи, он совершит ряд оплошностей. Маленькая эскадра, которую ему поручит в 1684 году Сеньеле, не сумеет найти вход со стороны моря в устье упомянутой реки Кольбер, закончит свой путь в Техасе, где Ласаль будет убит{274}. Но путь был проложен д’Ибервилям, наследникам первооткрывателя; к тому же престиж королевства сильно вырос после того, как в результате этого авантюристического вестерна на карте еще достаточно таинственной Америки появилось имя Кольбера и имя его короля.

 

Галликанская лихорадка

За сотни лье от Миссисипи, которую провозгласили французской рекой, высочайшего напряжения достигает конфликт, получивший большую известность в то время, как овладение Луизианой прошло малозамеченным. Тем не менее между этими событиями (помимо того, что они проходили синхронно) есть нечто общее: как в Европе, так и в Америке на карту поставлены слава короля и престиж королевства. Именно под этим углом следует рассматривать затяжную войну по поводу регалии и конфликт в связи с появлением декларации «Четырех статей», которая прозвучала как гром среди ясного неба в марте 1682 года.

Регалией (или правом короля) называли «древний обычай, признанный в северных епископств ах, согласно которому король Франции имел право после кончины очередного епископа собирать доходы с вакантного места (светская регалия), назначать на бенефиции по своему усмотрению тех или иных лиц (духовная регалия)»{131}. Суммы, взимаемые с мелких бенефициев, были незначительные. Ссора из-за такой мелочи могла носить только принципиальный характер.

Начало ей было положено декларациями от 10 апреля 1673 года и от 2 апреля 1675 года, объявлявшими, что право регалии распространяется на все королевство. У папы Климента X хватило мудрости или благоразумия, чтобы притвориться, будто ему ничего не известно об этих королевских актах. Но два епископа-августинца с юга Франции — Никола Павийон, добродетельный епископ Але, и его друг Франсуа де Коле, набожный епископ Памье — отвергли подобное расширение прав короля и не побоялись даже отлучить от церкви клириков-самозванцев. Заклейменные своими архиепископами, они апеллировали к Риму. Новый же папа, Иннокентий XI, избранный в 1676 году, был сильной личностью, который нисколько не боялся Людовика XIV. Он направил королю несколько посланий (в 1678, 1679, 1680 гг.) с просьбой отменить его декларации о регалии. Смерть Павийона в 1677 году нисколько не изменила ситуацию.

Очередная Ассамблея духовенства в 1675 году под председательством архиепископа Парижского Арле отмежевалась от епископа Але. Ассамблея 1680 года, хотя Людовик XIV сделал все — не без помощи самого Арле, — чтобы успокоить разгоревшиеся на ней страсти, высказала, не колеблясь, сожаление по поводу «угроз, произнесенных Папой против старшего сына Церкви»{131}. Это был ответ на третье послание Иннокентия XI, в котором Папа Римский намекал на возможные запреты со своей стороны. Здесь-то конфликт сильно обострился. Архиепископ Летелье требовал созыва национального собора: ему было мало того, что Ассамблеи духовенства превращаются в синоды. Кардинал д'Эстре, советник короля в Риме, советовал Людовику XIV пригрозить Святому престолу созывом подобного собора церкви во Франции. Когда под давлением Людовика четыре десятка епископов потребовали созыва чрезвычайной Ассамблеи духовенства, сам король усмотрел в этом лишь средство давления. А поскольку Папа отказался вести переговоры, уже нельзя было остановить процесс созыва собрания епископов. Итак, епископы собрались в Париже в конце октября 1681 года. Эта чрезвычайная Ассамблея, которая хотела воспользоваться дипломатическим и политическим напряжением, появившимся в отношениях между Версалем и Римом, чтобы открыто провозгласить свое галликанство, сама по себе уже наносила оскорбление и вызывала гнев Иннокентия XI, но она также беспокоила наихристианнейшего короля. Ибо если кто и был заражен галликанской лихорадкой в феврале 1682 года, так это его преосвященство Шарль Морис Летелье, а вовсе не король.

Людовик XIV, следовательно, не является автором знаменитой декларации «Четырех статей», которую составила Ассамблея духовенства (Декларация духовенства Франции о церковной власти). Первая статья постановляла и провозглашала, «что святой Петр и его преемники, викарии Иисуса Христа, и сама Церковь получили от Бога власть только над духовным». Это теория двух царств («Мое Царствие Небесное»). Из этого следует, что «короли и монархи не подчиняются в миру никакой церковной власти». Их власть в этой области абсолютна согласно тринадцатой главе апостольского Послания к Римлянам. Вторая статья признавала «полноту власти, которую святой апостольский престол и преемники святого Петра, викарии Иисуса Христа, уполномочены осуществлять в области духовной», но при условии уважения высшей власти вселенских соборов, как они были определены IV и V сессиями Собора, проходившего в Констанце. Статья третья требовала, чтобы было упорядочено «применение апостольской власти согласно канонам, установленным Святым Духом и закрепленным всеобщим уважением всех людей; чтобы правила, нравы и конституции, принятые в королевстве и в церкви Франции, имели бы силу и крепость и чтобы их применение оставалось непоколебимым». Таким образом, папская власть во Франции ограничивалась даже в области духовной. Последняя из «Четырех статей» усиливала тезис второй статьи: «В вопросах веры роль Папы преимущественна, и его декреты касаются всех церквей и каждой церкви в отдельности; но его суждение не может считаться неизменным, раз навсегда данным, если только церковь не санкционирует его{106}. В наше время епископы не всегда изъясняются так изысканно, и они, безусловно, гораздо в большей степени привержены галликанству, чем их предшественники 1682 года.

Эти «Четыре статьи», составленные Боссюэ (он в один день потерял, таким образом, все шансы быть когда-либо канонизированным) и за которые Ассамблея духовенства проголосовала 19 марта, перекликались, возможно, с тайными и временными настроениями Людовика XIV, но отнюдь не соответствовали доктрине, которую он открыто исповедовал. Очень многие тогда только и думали, как бы подлить масло в огонь. Это и парламент, и Сорбонна, и группа прелатов. А особенно клан Летелье: канцлер и его оба сына{130}. Одного из них зовут Шарль-Морис, он архиепископ Реймсский. Второй, Франсуа-Мишель, — военный министр. А некоторые авторы доходят до того, что уже сравнивают конфликт между Францией и Святым престолом с политикой «присоединения». Декларация 1682 года — это хорошо видно — не достигает уровня галликанства Летелье. Эти «Четыре статьи», если к ним подойти беспристрастно, являются компромиссом. Чтобы в этом убедиться, достаточно сравнивать их с «шестью предложениями» о власти Папы, опубликованными в 1663 году Сорбонной. Кстати, непогрешимость Папы (связанная с торжественными догматическими определениями) будет провозглашена и повсеместно принята в католическом мире только в 1870 году. А за два века до первого церковного Собора в Ватикане все оттенки были отражены в определении границ светской и даже духовной власти преемника святого Петра, а также в определении границ, отделяющих власть Папы от власти общего собора.

Но этот компромисс был уже, пожалуй, слишком галликанским, с точки зрения короля Франции. В самом деле, Людовик, как и Кольбер, желает избежать обострения сложного спорного вопроса, о чем свидетельствует его поведение. Он будет очень умеренно пользоваться тезисами Ассамблеи 1682 года. С одной стороны, король подписывает 20 марта эдикт, заставляющий школы принять доктрину «Четыре статьи» (и парламент во имя того, что он называет «законом независимости», регистрирует все полностью при всеобщем ликовании 23 марта), а с другой стороны, понимая, что Рим может опасно рассердиться, и замечая даже в своей собственной среде опечаленных, а то и возмущенных происходящим, он старается добиться умиротворения. Кардинал д'Эстре получает приказ успокоить Иннокентия XI. В результате папа, который уже в мае сумел прочитать нотацию галликанским епископам, не осуждая короля Франции, соглашается прекратить временно изрекать угрозы в адрес королевства и его монарха. В обмен на это Людовик, желая продемонстрировать свою добрую волю, кладет королевским приказом, обнародованным 29 июня, конец сессии слишком уж шумной Ассамблеи духовенства{130}.

«Но это не был конец. Людовик назначил на две вакантные епископские должности депутатов, подписавших декларацию «Четыре статьи». Папа же отказал им в каноническом назначении. Тогда кардинал д'Эстре принял решение не просить папские буллы до тех пор, пока святой отец будет отказывать в них бывшим членам Ассамблеи 1682 года. Итак, новая ссора разгорелась из тлеющих углей Ассамблеи 1682 года, из-за канонического утверждения епископов, назначенных королем на вакантные церковные места»{131}. Отмена Нантского эдикта в октябре 1685 года не умерила воинствующий пыл Папы Римского, а ведь король надеялся, что извлечет из нее две выгоды: 1) покажет себя ревностным католиком; 2) даст понять Папе, что французская Церковь нуждается в усилении своего контингента пастырей, чтобы наставлять «вновь обращенных», и что явно не время оставлять епископские должности вакантными{130}. Вопреки ожиданию, вопросы, скорее политические, чем религиозные, усилили напряжение между папским престолом и Версалем: дело «свободной зоны» и Кельнского маркграфства.

Первое дело разразилось, когда умер в Риме герцог д'Эстре, наш посол, брат кардинала (30 января 1687 года). Посол Франции имел до сих пор свою «свободную зону», то есть зону, не подпадающую под обычную юрисдикцию папского государства (в то время как другие подобные зоны были постепенно ликвидированы). Воспользовавшись вакансией во дворце Фарнез, Иннокентий XI объявил буллой от 12 мая об упразднении этой зоны. Но Людовик XIV приказал маркизу де Лавардену, новому послу, добиться уважения прав Франции на свою зону, несмотря на угрозу отлучения от церкви. Тогда Иннокентий XI объявил де Лавардена «отлученным от церкви, отказался его принять и предупредил короля и его министров, что они подвергнутся интердикту, наложенному буллой от 12 мая»{130}.

Вторая ссора произошла в связи с борьбой вокруг архиепископского и маркграфского места в Кельне. После смерти занимающего эту должность каноники, собравшиеся 19 марта 1688 года, чтобы избрать преемника, поделили голоса между Климентом Баварским, которого поддерживал император, и Эгоном Фюрстенбергом, епископом Страсбургским, кандидатом короля Франции. В политическом и стратегическом отношениях Людовику XIV было бы чрезвычайно важно установить свой контроль над Кельном, усилить наше влияние на правом берегу Рейна, располагать верным голосом в избирательной коллегии империи. Но так как ни одна из сторон не могла обеспечить себе большинства, выбирать пришлось Иннокентию XI. Тогда король тайно послал в Рим свое доверенное лицо, маркиза де Шамле: Франция предлагала отказаться от своей «свободной зоны», если Папа согласится дать каноническую инвеституру Фюрстенбергу. Но Папа даже не принял Шамле и утвердил Климента Баварского. Людовик воспринял это как провокацию, и наши отношения с Римом были сильно испорчены. Они наладились только после 1693 года, то есть через четыре года после смерти Иннокентия XI в августе 1689 года.

Франция на это отреагировала немедленно; она снова овладела Авиньоном, и парламент Прованса объявил его присоединенным к королевству, а затем, чтобы предупредить наступление имперцев, король приказал своим войскам оккупировать Кельнское маркграфство и велел Монсеньору осадить Филиппсбург. Он предоставил, таким образом, неожиданную возможность Вильгельму Оранскому высадиться в Англии и прогнать оттуда Якова II. Итак, под предлогом (сегодня таким далеким) защиты регалии была начата война против Пфальца, за ней произошло свержение с трона английского короля, и последовала Десятилетняя война, которая явилась первым актом «второй Столетней войны 1689–1815 годов»{239}.