Если Господь нам окажет милость проиграть еще одну такую битву, Ваше Величество может считать, что враги Вашего Величества уничтожены.

Виллар

Бедствия, вызванные погодой, сблизили старого короля и его народ; не будь голода 1709 года, Людовик не сделал бы столько уступок. Но глупая и преступная непримиримость наших врагов заставит Францию сделать новое усилие. Оно выразится в широкой мобилизации умов и сердец, которая завершит единение всего народа и монарха.

 

Обращение 12 июня

Король, который подотчетен одному лишь Господу Богу, единовластный правитель, вершитель судеб войны и мира обратится 12 июня по-человечески просто к своим подданным, привлечет их к участию в своей политике. Этим необычным приемом обращения к подданным с письмом-воззванием, которое губернаторы провинций и интенданты обязаны были распространить повсюду (епископы получили текст более сжатый), Людовик XIV привносит довольно значительную долю демократии в свой режим абсолютной монархии. Этот старый человек всегда умел приспособиться к наисложнейшей ситуации. И сегодня он не упустит одну из последних возможностей спасти королевство; надо, чтобы французы поняли, что продолжение войны не зависит от короля, оно зависит только от недоброй воли врагов.

«Надежда на скорый мир, — пишет старый король, — была повсеместна в моем королевстве, и я считаю своим долгом ответить на верность, которую мой народ проявлял по отношению ко мне в течение моего правления, словами утешения, которые ему раскроют причины, все еще мешающие получить желанный мир, который я хотел ему дать. Чтобы установить этот мир, я уже принял условия, которые прямо противоположны безопасности моих приграничных провинций; но чем больше я выказывал сговорчивости и желания рассеять подозрения у моих врагов, которые делают вид, что сохраняют эти подозрения по отношению ко мне, моей силе и моим замыслам, тем больше они предъявляли требований». Эти требования не были направлены на заключение длительного мира или на установление международного спокойствия, а предъявлялись исключительно для того, чтобы зажать Францию в кольце и обеспечить в будущем ее захват, давая в обмен на это обманчивую передышку, окончание которой зависело только от наших врагов.

«Я не стану повторять, — продолжает Людовик XIV, — те инсинуации, из которых следовало, что я должен присоединить мои силы к силам коалиции и принудить короля, моего внука, отречься от престола, если он не согласится добровольно жить отныне не как государь, но довольствоваться жизнью частного лица. С природой человека несовместимо даже подумать, что у них могла появиться такая мысль: предложить мне вступить с ними в подобный альянс. Но хотя моя нежность по отношению к моим подданным не меньше, чем та нежность, которую я испытываю по отношению к моим собственным детям, хотя я разделяю все то горе, которое война принесла моим подданным, проявившим такую верность, и хотя я показал всей Европе, что я искренне желал бы дать мир моим подданным, я убежден, что они сами воспротивились бы получить этот мир на тех условиях, которые в равной мере противоречат справедливости и чести французской нации».

Король рассчитывает на полную поддержку своего народа, привлекаемого путем такого негласного референдума к выбору решений, связанных с большой дипломатией. Он полностью полагается «на милость Господа». «Я пишу архиепископам и епископам моего королевства, чтобы они еще с большим усердием молились в своих епархиях; и я хочу также, — пишет монарх, — чтобы мои подданные, проживающие на вверенной им территории, знали, что у них уже был бы мир, если бы только от моей воли зависело получение ими того блага, крторое они желают получить по справедливости, но которого надо добиваться новыми усилиями, потому что те огромные уступки, на которые я собирался пойти, оказались бесполезны для установления общественного спокойствия»{97}.

Этот прекрасный текст, это волнующее послание еще и искусно написано. В переговорах голландцы перешли дозволенные границы. Никакой добропорядочный француз не может допустить, чтобы его король был вынужден сражаться со своим внуком. Даже Мадам Елизавета-Шарлотта, оставшаяся до мозга костей баваркой, возмущена. Она написала 22 июня: «Эти предложения слишком похожи на варварские. Желать, чтобы дед набросился на внука, который всегда был послушным и подчинялся ему, достойно варвара и язычника. Такое я не могу перенести. Я убеждена, что Господь накажет тех, кто это придумал»

И народ Франции откликается на призыв короля и мобилизует свои силы. Трех месяцев достаточно, чтобы исправить, по крайней мере на время, военное положение. На письме-воззвании стояла дата «12 июня»; 12 сентября королевство было почти спасено. Побуждаемые монархом и народом, генералы казались изменившимися, не такими как прежде. Де Безон, прежде очень умеренно оказывавший помощь Филиппу V, решил послать четыре батальона в помощь Испании. Луи-Шарль де Отфор маркиз де Сюрвиль, находясь в осажденном Турне с конца июня, удерживает эту крепость в течение месяца, до 29 июля. 31 августа он все еще отказывается сдать цитадель не на почетных условиях. Он сдается лишь в ночь со 2 на 3 сентября, когда его сильно поредевший отряд получил разрешение «возвратиться во Францию со всем своим оружием, знаменами и даже с артиллерией». А до этого генерал принял решение «взорвать крепость, ночью пробраться в город, перебить охрану одних из ворот и таким образом выйти из города, оказавшегося в руках врага, и весь его гарнизон пообещал ему выполнить его славный, но опасный замысел»{97}. Окруженный превосходящими силами врага, маркиз де Сюрвиль удерживал крепость в течение 57 дней. Отец Ансельм сообщает еще, что маркиз де Сюрвиль использовал, чтобы дольше сопротивляться, «свою посуду из серебра для изготовления монет в 20 или 25 су»{2}.

Седьмого августа Ноай одержал несколько побед на Каталонском фронте. 26-го граф дю Бург разбил наголову де Мерси при Румерпггейне, оставив на поле боя убитыми и ранеными 7000 врагов, и спас этим Верхний Эльзас. Через два дня после этого Дийон, овладевший Бриансоном, обратил врага в бегство. 2 сентября Ноай выиграл еще одно сражение неподалеку от Жероны. Наконец, 11 сентября при Мальплаке состоялась последняя битва, навязанная союзниками, Мальборо и принцем Евгением, которая серьезно встревожила всех. Союзники не уйдут с поля боя. Они будут, согласно предубеждению тех времен, номинальными победителями. Но их потери будут намного больше, чем наши; и маршал Буффлер, который заменит раненого командующего Виллара, отведет войска с поля боя в полном порядке.

Народная песенка «Мальбрук (искаженное имя Мальборо. — Примеч. перев.) в поход собрался», которая появилась почти тотчас же, рассказывает об этом сражении. Битва при Мальплаке «была самой кровавой и самой ожесточенной за все время царствования Людовика XIV»{88} и ознаменовала собой (в какой-то степени) конец победоносной стратегии непобедимого до сих пор Мальборо.

 

Надежда зарождается вновь в Мальплаке

Виллар получил от короля 15 марта 1709 года командование большой Фландрской армией, той армией, на которую возлагалась последняя надежда: она должна была остановить вражеское вторжение на территорию Франции. Возможно, здесь больше бы подошел герцог Вандомский, но этот принц был пока в немилости. А маршал Виллар, которого поддерживали маркиза де Ментенон и Шамийяр, пользовался полным доверием монарха. Людовик прекрасно знает его недостатки, его неуемное тщеславие (в июне, когда придворные жертвуют своей серебряной посудой, Виллар просит — конечно, не прямо — то пэрство, то место камергера); но Людовик также знает, как Виллар храбр, как он хорошо ведет наступление, как этот полководец умеет увлекать за собой людей; и, наконец, король знает и такие его недостатки, которые превращаются в достоинства. Маршал был иногда способен, прибегая к фанфаронству, поднять моральный дух войск, привести в замешательство или обмануть противника.

Ситуация, в которой он оказался, была очень трудной; и вскоре он вышел из нее наилучшим образом. В невероятно нищенском положении пребывали объединенные войска, находившиеся около Камбре. Армия в его казармах страдала от голода гораздо больше, чем гражданское население. На смену жестоким холодам пришли проливные дожди, Размытые дороги делали ненадежными поставки продовольствия. Нашим батальонам, нашим эскадронам всего не хватало: продовольствия, денег, лошадей. Слухи о заключении в скором времени мира обескураживающе подействовали на офицеров. Зато численный состав войск был нормальным, младшие офицеры и войска сохранили высокий моральный дух. Вот поэтому Виллар не обманывал, когда писал маркизе де Ментенон 3 апреля: «Я осмелюсь вас заверить, мадам, что у короля будет хорошая армия, которая сможет противостоять врагам»{295}. Подобно королю и маршалу, маркиза понимала всю важность ставки. «Спасение государства, — напишет она 19 июня, — в ваших руках»; или еще: «Если вся Европа смотрит на вас с удивлением, подумайте о том, как на вас смотрим мы» (30 июня). Виллар же писал: «Мы накануне великого подвига, который может оказаться решающим для спасения государства… Я от французов требую только мужества, которое они почти всюду проявляют, а у короля прошу дать немного денег и хлеба для его войск… Я надеюсь, что все будет хорошо и что Господь нам поможет».

Виллар не перестает повторять маркизе (с которой у него непринужденные отношения), что все должно решиться этим летом: нужны либо выгодные переговоры, либо решающая победа. В обоих случаях надо стоять на своем. Чтобы стоять на своем, генеральный контролер должен найти необходимую сумму денег, а военный министр должен снабдить войска хлебом. Париж делает все, что может; несмотря на это, у армии продовольствия осталось на три дня (sic — так). Тогда Виллар прибегает к крайним средствам: в конце мая он «заставляет взять насильно во всех городах провинции Артуа и Фландрии около 10 000 мешков зерна; работали день и ночь, чтобы их перемолоть». Ибо не только изголодавшаяся армия теряет свою боеспособность и подвижность, об этом положении доходит информация до врага, и он принимает во внимание нашу нехватку продовольствия.

Когда милорд Мальборо и принц Евгений готовят свое наступление на 23 июня, они чувствуют себя очень уверенно. Их оптимизм (а пока не всем известно, что он уже неуместен) оказал давление на переговоры в Гааге и способствовал разрыву. С французской стороны Виллар располагает большой свободой действий. Король просит его прежде всего держать оборону на линии Шельды. Это не то, к чему особенно склонен маршал; он ненавидит позиционную войну, ему нравится война мобильная. Но структура границы, директивы двора, недостаточный численный состав его армии и плохая работа интендантских служб убедили его в том, что необходимо держать оборону. Виллар в течение мая и июня хорошо укрепил линию границы и «запер ее на замок». 26 июня союзники прощупали наши оборонительные укрепления. И после нескольких обескураживающих стычек Мальборо и Евгений меняют тактику — Франция им не кажется больше такой незащищенной и такой открытой. И опять возврат к позиционной войне: враги планируют взять по очереди крепости Турне, Конде, Валансьенн». Мы знаем, как хорошо защищался Турне. Виллар в это время делает все, чтобы его боевые части не потеряли бодрость духа, находясь в бездействии. Если Турне падет, король ему разрешит пойти на решающее столкновение. А пока в армии довольствуются налетами, перестрелкой; Людовик XIV отпускает губернатора Фландрии, маршала Буффлера, в армию Виллара; Буффлер предложил свои услуги королю и согласился перейти под команду младшего по старшинству Виллара. 4 сентября оба маршала бросаются друг другу в объятия в Денене под возгласы приветствия своих войск. На следующий день Виллар отдает приказ к выступлению войск.

Ситуация кажется подходящей. Турне пал. Мальборо не осмеливается переходить линию Шельды в направлении Конде и Валансьенна. Он направляется в сторону города Моне с целью осады, подставляет свой правый фланг французам. Между Монсом и Баве, между лесом Сарта и лесом Ланьера есть проход «Мальплаке» (шириной в пол-лье), калитка во французское Эно. 9 и 10 сентября, роя день и ночь землю (особенно на востоке), наша армия очень сильно укрепила полосу обороны. Виллар как хороший стратег и хороший придворный в точности исполнил желание короля: искать решительного сражения, но не допустить рискованной ситуации и, конечно, не слишком провоцировать врага на такое сражение.

Когда утром 11-го начинается та знаменитая битва у границы, соответствующие позиции каждой армии были обусловлены их передвижениями: одно — полустратегического характера лорда Мальборо, другое — строго тактического характера, но искусно проведенное Вилларом. Виллар передвигал свои войска так, чтобы прикрыть Моне, Мобеж и Валансьенн, и вынудил союзников прекратить продвижение к востоку. В этот самый момент он принуждает врага атаковать. В те времена не знали лучшего приема. «Развертывание сил и диспозиция армии были самыми важными моментами в сражении. Это давало защитнику большое преимущество, так как он уже занимал свою позицию и развернулся наилучшим способом до наступления атаки»{159}.

В 7 часов 30 минут утра враги атаковали полк короля, наше левое крыло. В 8 часов обе армии открыли обоюдный артиллерийский огонь. 500 орудий врага повредили наши укрепления, потрепали наши батальоны, «потревожили» также (это стиль старых реляций) наши эскадроны, слишком близко расположенные от переднего края. Французская артиллерия, у которой было меньше пушек, чем у врага, все время вела ответный огонь, выпустила к вечеру 8000 ядер и почти израсходовала все свои запасы. Однако наше правое крыло, которым командовал маршал де Буффлер со своим помощником де Монтескью, очень сильно потрепало за три часа — от 9 часов до 12 часов дня — батальоны Мальборо и молодого принца Оранского.

Здесь фигурировала вся французская военная элита королевства, старые полки Пьемонта, Наварры и Пикардии, французские гвардейцы, швейцарская гвардия, за ними в боевой готовности находилась кавалерия дома короля. Пьемонтский полк потерял много людей. Свидетель пишет: «Я никогда нигде не видел, чтобы за такой короткий срок погибло такое количество людей»{166}. Даже Пикардийский полк отступил! Дважды спас положение полк Наварры. Зато на этом же крыле с удивлением и возмущением наблюдали за нарушением строя французскими гвардейцами. Три из четырех гвардейских батальонов, обойденных врагом с фланга, беспорядочно отступили и бросились под ноги лошадей королевской кавалерии. Враг, конечно, понес большие потери: голландские батальоны принца Оранского потеряли половину своего численного состава. В полдень грозное правое крыло французской армии все еще выглядит непобедимым. Позже маршал Саксонский будет упрекать Буффлера, что он был «пригвожден» к своим линиям обороны{95}. Он забывает, что враг в тот момент еще имеет численное превосходство в вооружении.

Дислокация на местности, на которой чередуются леса и просеки, небольшие равнины и невысокие холмы, была такова, что сражение проходило сразу в нескольких рядом расположенных местах, представляя собой несколько кровавых боев. С самого раннего утра левое французское крыло, которым командовал помощник Виллара Альберготти, генерал-лейтенант, подвергалось неоднократным нападениям со стороны 59-ти батальонов принца Евгения. Полк короля, атакуемый с 7 часов 30 минут двадцатью пушками с расстояния мушкетного выстрела, в какой-то момент поддался панике, но вовремя спохватился. Полки «Шампань», «Рен», «Шаро» и особенно «Ирландцы» сражались превосходно. Ближе к полудню принц Евгений, впрочем, слегка раненный и разочарованный тем, как сражался его крайний правый фланг, остался доволен своей лобовой атакой. Варьируя нападения, пытаясь многократно обойти с фланга, бросая в атаку свежие войска, не щадя себя, он очень сильно потрепал левое крыло французской армии. Наши пехотинцы почти не отступали, вновь и вновь поднимаясь по склонам плато, они получили подкрепление от маршала Виллара; а многочисленные штыковые контратаки показали принцу Евгению, что это сражение не было им выиграно. Конечно, как об этом сказал маркиз де Вогюэ{295}, эта битва при Мальплаке после четырех с половиной часов сражения к полудню не была проиграна. Положение французских войск может быть охарактеризовано как хорошее на правом фланге, как угрожающее на левом фланге и как неопределенное в центре. И в Фонтенуа, и в Маренго произойдет то же самое.

В этом сражении были ранены Альберготти и потом Виллар. Маршала пуля подкосила на передней линии. Он пытался продолжать руководить боем. Пришлось его эвакуировать в направлении Ле-Кенуа. Выведение из строя этого неутомимого военачальника, плохое прикрытие прохода Ла-Лувьер дали Мальборо возможность совершить прорыв. Мы оголили центр, послав подкрепление для левого фланга, и лишили его почти полностью пехоты. Мальборо собрал здесь, в центре, 15 английских батальонов и почти всю голландскую кавалерию. Тяжелая кавалерия, элитарное войско, опрокинула нидерландские эскадроны, но дрогнула перед британскими пехотой и артиллерией.

От полудня до трех часов длилась новая большая битва, кавалерийское сражение, происходящее между союзническими эскадронами и кавалерией королевского дома. Французские кавалеристы, лишенные поддержки пехоты и артиллерии, совершили чудо. Среди участвующих в кавалерийской атаке можно было видеть старого, семидесятилетнего графа де Гассиона, Претендента, герцога де Рогана, лучшего представителя старого дворянства; трижды союзники отступали. Если французские гвардейцы и полк короля нас разочаровали в предыдущей схватке, гвардейцы личной охраны сражались самоотверженно и потеряли в этот день больше трети своего численного состава — 40 офицеров и 400 рядовых кавалеристов. Увы! Каждая из этих героических атак натыкалась на британские пехотные части, построенные в каре и прикрываемые огнем батарей союзников. Наши кавалеристы должны были заслужить лучшую участь. Может, в моральном отношении они и одержали победу. Милорд Мальборо натолкнулся на совершенно не предполагаемое сопротивление. Его 110-тысячное войско не смогло остаться хозяином на поле битвы, сражаясь с 70 000 солдат Виллара. Поле боя будет им оставлено Буффлером, у которого к концу дня не будет возможности совершить решающий прорыв, да он и не захочет подвергнуться риску полного разгрома: у наших артиллеристов в резерве осталось всего лишь 400 пушечных ядер! Но, впрочем, это поле им не будет отдано с легким сердцем. Маркиз де Гоэсбриан, который стал командовать левым флангом после ранения д'Альберготти, готовится предпринять четвертую большую кавалерийскую атаку, и в этот момент маршал де Буффлер решает прекратить огонь.

Трудно назвать грустным словом «отступление» славный и кратковременный отход нашего 60-тысячного войска: на поле боя мы потеряли убитыми и ранеными около 10 000 человек. Де Монтескью уводит свои войска в направлении Баве. Барон Легаль и Пюисегтор ведут другие части в направлении Киеврена. Кавалерия прикрывает передвижение солдат и артиллерии. Не видно ни беглецов, ни отстающих{295}. Карабинеры были в хорошей форме, хотя провели много великолепных атак в этот день, и теперь согласились спешиться и присоединиться к пехотинцам и драгунам, чтобы в свою очередь прикрыть передвижение других кавалерийских частей{166}.

Уже 12-го французская армия снова готовится к сражению, в четырех лье от Мальплаке. Враг, у которого потери составляли 20 000 человек — в это число включены генералы и высшие офицеры, — не осмелится атаковать эту французскую армию. Враг даже оставляет поле боя. «Мертвые и умирающие отобрали его у живых; число лежащих на этом маленьком пространстве превышало 30 000… Двадцать тысяч раненых криками взывали о помощи, которую им невозможно было оказать при всем наимилосерднейшем отношении. Победитель испытал душераздирающую боль от этой мрачной сцены, и благодарственная молитва, которую Мальборо приказал петь своим победоносным войскам, звучала как похоронное пение»{295}. А были ли союзники действительно победителями?

Вечером после этой великой битвы шевалье де Кенси увидел возле Баве, на расстоянии одного лье от Мальплаке, «мертвого человека, который, видимо, дополз до этого места. У него не было пальцев на ногах. Конечно, в таком состоянии он не мог идти»{88}. А 26 октября Мадам пишет из Версаля: «Каждый день мы видим здесь офицеров на костылях»{87}. В эту трудную осень 1709 года ни мобилизация простых людей, ни налог кровью не кажутся пустым звуком.

 

Воздаяние чести доблестным полководцам, потерпевшим неудачи

В Мальплаке маршалы Виллар и Буффлер не одержали победу, но они вели себя так же героически, как Монтескью и несколько других военачальников. Виллар не побоялся, чтобы воодушевить французский левый фланг, броситься в атаку во главе карабинеров, пришедших для подкрепления. Он «сражался как простой гренадер, нанося удары шпагой»{97}. Будучи серьезно раненным в колено, он отказался сначала, как мы видели, уйти с поля боя. Читаем в королевской грамоте, которая его возвела в ранг пэра Франции (сентябрь 1709 года): «Наш названый кузен не хотел покидать поле боя и продолжал отдавать приказы; несмотря на боль, от которой он страдал, он оставался в строю, и только потеря крови и слабость, от которой он упал, потеряв сознание, дали возможность его унести»{2}.

Революционные режимы сажают или убивают побежденных полководцев. Великие монархи, напротив, стараются вознаградить за доблесть и заслуги, даже если они не увенчались успехом. Людовик XIV довел эту систему вознаграждений до совершенства. Он сделал маршалами Турвиля (через 9 месяцев после сражения при Сен-Ва-Ла-Уге, в 1693 году) и Шаторено (через 3 месяца после его неудачи при Виго, в 1703 году). Сегодня он не только возвел в ранг пэрства герцогство Виллара, но и окружил «побежденного» при Мальплаке невероятным вниманием. Злонамеренные люди, возможно, видят в этом всего лишь заботу, оказываемую обычно такому удачливому генералу, одному из полководцев, способных остановить вражеское нашествие. Другие люди, мыслящие более здраво, понимают, что Виллар пользуется доверием офицеров и солдат, воплощает собой храбрость, отвагу. Отныне каждый будет радоваться в войсках и в городах, видя, что ему воздаются должные почести. Воздание чести такому воину равносильно объявлению благодарности всем храбрецам нации.

Король постоянно справляется о состоянии здоровья маршала. 19 сентября двор узнает, что Виллару стало лучше, но, чтобы его рана зажила, потребуется много времени; 24-го становится известно, что не следует слишком радоваться: маршал провел «всю ночь в больших страданиях»; наконец, 27-го прибывает курьер из Фландрии в Марли, он предупреждает, «что рана маршала Виллара не заживает и что под коленом образовалась припухлость». Очень обеспокоенный, Людовик XIV решает тогда послать во Фландрию Жоржа Марешаля, своего первого хирурга. Хирург находит, что положение Виллара довольно серьезно: «Он совершенно не спал. Боли от ранения прекращаются только от опиума»; «у него еще была невысокая температура и понос»{97}. 4 октября ко двору пришел первый бюллетень об улучшении его здоровья. 6-го придворные узнали, что Марешаль сделал глубинный разрез под коленом герцога Виллара, «что пуля не повредила кость — версия, которую поддерживали многие хирурги, — а всего лишь слегка задела ее и оторвала от нее несколько осколков; что надо будет ждать эксфолиации кости, а чтобы облегчить этот процесс, нужно будет делать инъекции для очищения глубинных тканей», придворные узнали и многие другие конкретные факты о состоянии его здоровья. 8-го «во всех донесениях из Фландрии сообщалось, что маршал де Виллар счастлив оттого, что король прислал ему своего первого хирурга, без которого он бы погиб». На следующий день Жорж Марешаль вернулся в Марли и принес с собой полное успокоение монарху и двору{97}. Многие придворные разделяли мнение Мадам: было бы действительно «досадно, если бы такой хороший человек (мы сказали бы: такой храбрый человек) умер!»{87}

Однако суматоха, связанная с ранением маршала, этим не закончилась. В последнюю неделю октября король, узнав, что его маршал скоро будет в состоянии передвигаться, послал ему свои шатровые носилки. Виллар должен быть доставлен в наилучших условиях гигиены и комфорта в Версаль, где ему Его Величество предназначает апартаменты покойного принца де Конти. 13 ноября Виллар прибывает в Париж «при пышном снаряжении: его шатровые носилки — подарок короля — были впряжены в оглобли лошадей, за ними следовали три или четыре кареты с шестью лошадьми каждая, несколько легких упряжек и большой эскорт всадников»{26}. Полководцу-победителю не часто оказывались подобные почести. 20-го Виллар подъезжает к Версалю «на своих носилках, окруженный всадниками, супруга маршала ехала за ним со своей свитой в двух каретах, и в каждую были впряжены по шесть лошадей». Вечером маршал разместился в апартаментах принца де Конти, очень подходящих для раненого, потому что «они находились на первом этаже»{97}. На следующий день после полудня «Виллара посетило большое количество придворных, мужчин и женщин».

Король, со своей стороны, не ограничивается приемом герцогини де Виллар, которой он оказывает «многочисленные почести и выказывает свое расположение»{97}, и организацией визита многочисленных придворных к раненому, в числе которых была и мадам де Ментенон. 22 декабря после проповеди Людовик XIV лично пришел засвидетельствовать свое почтение старому служаке, пытаясь показать urbi et orbi (всем и вся) своим необычно длительным визитом и личным вниманием, оказываемым больному, что верному солдату и заслуженному полководцу следует оказывать большие почести, чем многим коронованным особам. Не стоит дополнительно комментировать событие. Лучше предоставить слово очевидцам.

«Зрелище было прекрасным, — пишет Данжо, — здесь можно было увидеть большое количество придворных и гвардейцев, заполнивших всю галерею. Супруга маршала с сыном стояла у дверей апартаментов». Виллар лежал на небольшом диване. «Когда король приблизился к нему, Виллар склонился в самом почтительном поклоне, на который он был способен в его положении, — добавляет маркиз де Сурш, — и король поцеловал его в обе щеки»{97}. Затем появился молодой маркиз де Виллар, семилетний мальчик, склонился перед Его Величеством и изящно приветствовал короля. Затем Людовик XIV приказал придворным удалиться и остался «в кабинете с дамами и малышом; королю принесли кресло, которое поставили в ногах маршала, чтобы король мог смотреть ему прямо в лицо, король попросил поставить ширму так, чтобы свет не мешал Виллару»{97}. Разговор был очень долгим, как заверяет Сурш, около двух часов; то же самое записано и в дневнике Данжо. «По всей видимости, во время этой встречи было обсуждено много разных дел»{97}. Раненый высказал желание «отправиться вновь в поход весной». Он явно торопился со своим выздоровлением, так как 23 апреля 1710 года, присутствуя на ужине короля, ему еще пришлось опираться «на костыли»{97}.

Такое отношение делает честь и хозяину, и его слуге. Как Людовик XIV, которого природа, как говорил Вольтер, наделила великодушием, мог не почтить командующего армией, которому даже враги вынуждены были возносить хвалу? Король мог и должен был перечитать несколько раз вторую реляцию из Мальплаке, датированную 13 сентября, написанную в благородном стиле маршалом Буффлером:

«Ваше Величество, Сир, узнаете, вероятно, из моего донесения от 11-го этого месяца, написанного в 10 часов вечера, о неудачном исходе сражения названного дня 11-го; но неудача была связана со славой для войск и оружия Вашего Величества, и я могу вас заверить, Сир, что эта слава бесконечно выше всего того, что я мог бы вам о ней рассказать. Ваше Величество об этом узнает даже из реляции врагов, которые не могут не превозносить, не могут не восхвалять смелость, доблесть, стойкость и упорство войск Вашего Величества, которые они очень сильно ощутили на себе». Генералы союзнических войск заплатили дорогую цену за то, чтобы оставить за собой поле боя, и это было их единственным выигрышем после кровопролитного дня. Они поняли, что Мальплаке — это не простая битва, это поворот в войне. «Наконец, Сир, — продолжает Буффлер, — цепь несчастий, преследовавших на протяжении нескольких лет армии Вашего Величества, так принизили французскую нацию, что мы почти не осмеливались признаться в принадлежности к ней; я осмелюсь заверить, Сир, что слово «француз» никогда не было так почетно и никогда не вызывало такого страха, как теперь, во всей армии союзников. Мальборо и принц Евгений вынуждены признать, что их потери убитыми и ранеными, а также число пленных и пропавших без вести превышали во много раз потери и число пленных и пропавших без вести французской армии. «Они с восхищением рассказывают о том, как мы красиво отступали и с каким достоинством мы это делали. Они говорят, что в этой акции они узнали прежних французов»{97}. Английские офицеры уходят, произнося такие слова: «Французы опять стали храбрыми, и мы снова друзья».

Маршал де Буффлер продолжал далее: «Все то, что я имею честь сказать Вашему Величеству, заключается в следующем: уже давно армия не покрывала себя большей славой и не заслуживала большего уважения своего монарха и врагов».

Виллару же будет предоставлено последнее слово, которое окончательно вычеркнет Мальплаке из списка французских поражений и поставит этот день в разряд самых удачных: «Если Господь нам окажет милость проиграть еще одну такую битву, Ваше Величество может считать, что враги Вашего Величества уничтожены»{295}. Король это прекрасно понял, как только получил 14 сентября «патетическое и трогательное» письмо Виллара, но яснее он понял эту ситуацию 17 сентября, когда собрался идти на мессу и увидел в своей спальне в Версале 33 знамени и штандарта, которые ему доставил маркиз де Нанжи. Так как на этот раз нельзя было заказать большой молебен, начинавшийся обычно словами «Слава тебе, Господи!», Людовик XIV поручает министру Вуазену выставить, вернее прикрепить на стенах, все эти трофейные знамена и штандарты в соборе Парижской Богоматери.

 

Еще ничего не выиграно

Всегда опасно радоваться заранее: от Мальплаке (сентябрь 1709 года) и до конца Утрехтского конгресса (апрель 1713 года) пройдет три с половиной года, такие долгие сорок с лишним месяцев, во время которых события либо повторяются — погода в 1710 году сильно напоминает беды 1709 года, — либо поочередно то дают надежду, то отнимают ее. Правда, еще ничего не потеряно; но еще ничего и не выиграно. Против нас — голландская непримиримость, ненависть и талант принца Евгения, последние колебания испанского народа, морское превосходство англичан, расстройство французских финансов. За нас — необычное спокойствие Людовика XIV, гибкость де Торси, талант и патриотизм герцогов Вандомского и де Виллара, наконец, та солидарность, которая поддерживает силу армии и возвращает королю доверие народа. Кто смог бы в начале 1710 года сказать, как будут разворачиваться события следующих лет? Судьба Испании, которая, казалось, зависит от Франции, в действительности будет решаться в самой Испании. Судьба Франции, которая могла казаться тесно связанной с Испанией, будет зависеть от событий в Гааге, Вене и Лондоне. В течение этих трех лет появится столько непредвиденных факторов, что маркиз де Торси увидит во всем этом волю Провидения. Однако нужно еще вспомнить и здесь отдать должное неисчерпаемым возможностям национального гения.

Несмотря на трудность предварительных переговоров в Гааге и несмотря на относительное улучшение военного положения Франции, переговоры никогда не прерывались. Итак, 19 сентября 1709 года Торси неофициально принял Петтекума. По его словам, Хайнсиус склонен к примирению больше, чем Евгений и чем герцог Мальборо; по его же словам, пункты 4 и 37 (лишение прав Филиппа V на престол и открытие мирной конференции, при условии, если король Испании будет изгнан по истечении двух месяцев) могут быть пересмотрены. Желая избежать полного устранения Филиппа V, французская дипломатия вновь прибегает к идее раздела. Желая оградить себя от подвоха, де Торси не соглашается с тем, чтобы рассматриваемое перемирие было ограничено двумя месяцами. В течение многих недель происходит обмен мнениями — предполагается держать это в секрете — между Версалем и Гаагой, так как Баварский курфюрст (ставший «генеральным викарем» Испанских Нидерландов с конца 1709 года) и граф Бержик осложняют своими противоречивыми поступками диалог, ставший и без того почти невозможным.

В январе 1710 года Бержик еще надеется заключить своеобразный мир-компромисс между Мадридом и союзниками. А Петтекум, ссылаясь на то, что уважаемые жители Амстердама выказывают желание жить в мире, не принимает во внимание воинственное настроение Мальборо и имперцев. Он считает, что подошел момент для официальной конференции, на которой де Торси может добиться важной компенсации для Филиппа V, например, получить Сицилию. Его письмо, которое посчитали основополагающим, 27 января прочитано министрам. Двумя днями позже совет решит: послать, если будет необходимо, герцога Вандомского в Испанию командовать армиями Филиппа V, а пока отправить двух полномочных представителен, маршала д'Юкселля и аббата Полиньяка, в Соединенные Провинции. Эти посланники короля отправляются в Гертрейденберг в надежде добиться пересмотра жестких пунктов 4 и 37, чтобы проводить переговоры.

Вскоре они избавляются от своих иллюзий. 14 марта де Торси приносит депеши маршала д'Юкселля к церемониалу утреннего туалета Его Величества: голландцы повторяют слово в слово то, что они сказали на предварительной конференции в Гааге в прошлом году и отвергают «всякий пересмотр пункта 37»{103}. И речи нет о том, чтобы компенсировать Филиппу V его потери. Никогда «не было большего высокомерия» у врага; никогда «не было у него меньше желания договориться о мире». Через 12 дней после этого, 26 марта вечером, король информирует своих министров о последних новостях, полученных из Гертрейденберга. Голландцы могут отдать Сицилию Филиппу V, но при условии, если Людовик присоединится к своим прежним врагам, «чтобы принудить католического короля подписать мир». Кроме того, они требуют, чтобы к «Барьеру», который уже отторг часть Северной Франции, присоединили еще Дуэ, Валансьенн и Кассель. Это требование союзников Голландии стоит особняком: Франция должна приготовиться отдать Карлу III территорию, равную территории Сицилии, которую этот принц присоединит к своим испанским владениям (уже ему обеспеченных).

Торси высказывается, правда без всякого энтузиазма, но учитывая реальное положение вещей, за то, чтобы принятие таких предложений было смягчено следующим: Филипп должен будет получить не только Сицилию, но и Неаполь. Людовик XIV должен будет присоединить свои силы к силам коалиции, чтобы принудить своего внука принять подобное решение, как только истечет срок общего ультиматума. Если враги принимают условия, престиж спасен — или почти — в отношении короля Испании, и Франция, которая стремится к миру, получает то, что хочет. Если коалиция отказывается (потому что она уже много раз отказывалась отдать обе Сицилии), король «оправдан перед всеми» — его врагами, его союзниками и его подданными. Если голландцы принимают одно лишь условие — уступить Сицилию, тогда полномочные представители смогут с достоинством отвергнуть это предложение как неприемлемое и отказаться от поддержки французской армией коалиционных войск, чтобы принудить Филиппа V принять ультиматум. Демаре и канцлер Поншартрен поддерживают позицию де Торси. Бовилье, герцог Бургундский и Монсеньор отказываются, по разным соображениям, от перспективы вторжения французских войск на территорию бывшего герцога Анжуйского, ныне — Филиппа V. Торси придется выдумать контрпредложение, чтобы выдвинуть его при переговорах в Гертрейденберге.

Через три дня, 29 марта, министр получает новые письма из Голландии — как и было предвидено, враги не отдают Неаполь и обещают только Сицилию. Если король Франции желает получить мир, пусть вступает в войну со своим внуком, чтобы принудить его согласиться на такой «раздел»{103}. Ничто не идет на лад, ни в Гертрейденберге, ни на границе. Враги блокируют Дуэ. В начале мая маршал де Виллар, перед тем как уехать, посоветовал королю заключить мир. 11-го состоялся еще один важный совет министров.

Маркиз де Торси сначала прочел два письма, пришедших от наших полномочных представителей, высказавших предположение о «скором разрыве». Бовилье, которого герцог де Шеврез, его родственник, предварительно слегка побранил, также высказался за заключение мира: пусть король, из-за того что он не может сражаться со своим внуком, предложит деньги коалиции, а она принудит его внука оставить испанский трон. Без особого удовольствия, правда, но это предложение было принято, и специальный курьер был послан в Соединенные Провинции.

Тринадцатого мая вечером король подписывает брачный контракт герцога Вандомского и Марии-Анны Бурбон-Конде, которую называют мадемуазель Энгиенская (она на 23 года моложе своего будущего мужа). Примирение, следовательно, произошло накануне отправки герцога Вандомского в Испанию. Его отъезд будет зависеть от переговоров, а они очень плохо продвигаются. Уже 10 мая наши полномочные представители потеряли всякую надежду заключить мир. Полиньяк еще сохраняет терпение, а маршал д'Юкселль только и ждет приказа от Людовика XIV, чтобы возвратиться во Францию. К счастью, король и Торси поняли, что голландцы устроили ловушку, чтобы «свалить на Францию вину за срыв конференции»{103}. Французским посланникам придется остаться в Голландии еще на два месяца.

Тем временем наша фландрская армия выступила, «чтобы нанести удар врагу и оказать помощь Дуэ». Увы, у этой армии невысокий моральный дух, как об этом говорит Виллар, командующий этой армией. Таков был деморализующий эффект от слишком затянувшихся мирных переговоров. В конце мая появилась опять надежда на возобновление переговоров: голландцы заговорили о присоединении Сардинии к Сицилии, чтобы увеличить владения свергнутого католического короля. В июне дела вновь застопорились: Виллар не осмеливается оказать помощь Дуэ. Совет решает предложить полмиллиона союзникам для финансирования вражеской экспедиции против Филиппа V. Но 28-го депеши, пришедшие из Гертрейденберга, еще раз подтверждают требования врага: Людовик XIV должен лично воевать со своим внуком. Последнее французское контрпредложение было отвергнуто. После голландского ультиматума последовал разрыв; наши полномочные представители прибывают в Марли 30 июля.

Нельзя больше откладывать претворение в жизнь проекта, задуманного в конце января, который состоит в том, чтобы послать Филиппу V человека, которого он все время просит, — герцога Вандомского, этого старого молодожена, способного спонтанно решать самые сложные вопросы, умеющего идти на риск, участвовавшего в многочисленных сражениях. Торси настаивает на том, чтобы переходили к действиям. Людовик XIV решается предложить своему двоюродному племяннику командование армией Испании. 20-го герцог Ванд омский прощается с Его Величеством, «он полон надежды на успех и верит, что оправдает свою репутацию»{103}. Он уезжает навстречу своей славной судьбе и… смерти.

 

Каждый будет платить налог

У 1710 года много общего с 1694-м: окончание двух следующих друг за другом очень холодных зим, долгая и жестокая война со всей Европейской коалицией, развал государственных финансов, невозможность прибегать далее к крайним мерам. Голландцы несговорчивы, требуют за мир такую высокую цену, что 1710 год оказывается на пороге таких трагических событий, как ни один год Десятилетней войны. Даже если зимы 1709 и 1710 годов менее смертоносны, чем зимы 1693 и 1694 годов, положение Франции в общем и королевской казны в частности критическое. Король и его министры это болезненно переживают и стараются изо всех сил выйти из этого положения.

В середине предыдущей войны Людовик XIV ввел принцип революционного обложения налогом, заставил колеблющегося генерального контролера де Поншартрена принять эту систему налогообложения. Этот подушный налог, от которого отказались в 1698 году, был вновь восстановлен в 1701 году. Сегодня, даже присоединенный к таким налогам, как талья, габель, капитация оказалась недостаточной, чтобы наполнить казну. Король решает установить фиксированный налог на доходы. Декларацией от 14 октября 1710 года устанавливается налог: десятая часть дохода. Так как от капитации духовенство было освобождено, Церковь увеличила свои «безвозмездные дары». Но, так же как и капитация, новый сбор налагается на всех: и на простых людей, и на привилегированных. Происходит общая мобилизация всех возможных средств, способных помочь ведению войны.

Король пришел к этому решению после серьезного обдумывания и не без колебаний. Привлечение дворян к необходимым финансовым жертвам было продиктовано не совестливым чувством справедливости, а тем, что король знает, что простые люди находятся на пределе возможного. Поэтому, как и в 1695 году, закон об установлении нового налога по воле монарха включает длинную преамбулу, которая призывает французский народ к выполнению своего общественного и гражданского долга и проявлению патриотизма. Несмотря на то, что этот закон подписан еще и именем Никола Демаре, он выражает в первую очередь чувства и мысли монарха, что и подтверждается его личным стилем изложения. Как и 12 июня 1709 года, Людовик XIV напоминает о своих усилиях, направленных на окончание войны, как и в 1709 году, он показывает, что мир все отдаляется и отдаляется из-за вероломства коалиции.

«Движимые искренним желанием дать Европе надлежащий мир, мы предприняли такие шаги, которые могут доказать, что у нас не было большего стремления, как дать отдых стольким народам, которые его просят… но заинтересованность тех, кто хочет бесконечно вести эту войну и не допустить заключения мира, одержала верх на советах монархов и государств — наших врагов… В этой ситуации мы не можем больше сомневаться в том, что наша забота о мире способствует лишь его отдалению и что у нас нет другого, лучшего средства добиться от врагов мира, как продолжать войну самым серьезным образом»{68}. Вот почему Его Величество решил ввести эту десятину: начиная с 1 октября 1710 года (декларация была от 14-го) каждый подданный короля будет вносить десятую долю от своих доходов на общее дело. Это касается всех гражданских лиц, «дворян и разночинцев, привилегированных и непривилегированных». Эти десять процентов налога очень больно ударят по доходам землевладельцев, по правам сеньоров, по владельцам городской собственности и должностей, по государственным и личным рентам, по доходам торговцев и т. д. Месяц спустя Демаре будет брать десятую долю сразу при получении жалованья, пенсий и ренты.

В наши дни мы позабыли, как волей короля 14 октября 1710 года был нанесен удар по привилегиям, которые и без того уже были урезаны. Если бы Людовику XVI удалось провести аналогичную с финансовой и психологической точки зрения операцию в 1780 году — в самый разгар американской войны, — капетингская монархия была бы спасена»{245}. Этой десятиной Великий король успокаивает бедных, показывая им, что он в первую очередь заставляет платить богатых. Он каждого обязывает участвовать в общем национальном деле: лепта малоимущего способствует в моральном и политическом отношении спасению королевства так же, как и огромные налоговые взносы таких, как Кроза, финансист, или Сен-Симон, герцог и пэр.

И малоимущий, даже если он и ворчит про себя (а кто об этом узнает?), не уклоняется от своего участия, а вот герцог де Сен-Симон выказывает недовольство, жалуется и даже взывает к Божьей справедливости!{238} Не осмеливаясь высказываться открыто о том, что только простые смертные должны нести всю тяжесть налогов, он пытается спрятать свой личный эгоизм, или эгоизм выступающего против десятины привилегированного, за видимостью заботы об общественном благе. «Принимали за пустяк, — запишет он в своих «Мемуарах» (все так же возмущаясь даже через тридцать лет после введения налога), — разорение налогом такого количества людей всех сословий»{9}. Особенно он ополчается против вредного пункта 11 той же декларации от 14 октября 1710 года, которая ввела в общем нашу современную налоговую декларацию. В этом тексте сказано: «И для того, чтобы установить по справедливости то, что должно быть заплачено в качестве десятой доли от доходов с имущества, подлежащего обложению, приказываем владельцам такого имущества представить в двухнедельный срок, начиная со дня опубликования этого текста, декларации об их имуществе тем, кто будут назначены для сбора таких деклараций, и составить эти декларации в такой форме, в какой им будет предписано сделать это в соответствии с нашими приказами». Для герцога де Сен-Симона прибавляется, к «разорению самим налогом такого большого количества людей всех сословий», «огорчение от того, что вас самих заставляют открыть семейные секреты, постыдные поступки такого большого числа людей (sic — так), нехватку денег, которая покрывается репутацией и кредитом, прекращение которого приведет к неизбежному разорению, пересуды о возможностях каждого, разорение целых семей»; все это якобы является следствием «бесстыдного подсчета в чужом кармане, что всегда так осуждал Создатель, который всегда карал того, кто заставлял это делать, и почти всегда подвергал примерным наказаниям»{94}. Любопытное толкование, намекающее на эпизод с царем Давидом, наказанным за то, что он организовал учет. Теолог мог бы противопоставить подобному примеру «эдикт Цезаря Августа… который был издан в то время, когда губернатором Сирии был Квириний»; из этой переписи явствовало, что Иисус Христос родился не в Назарете, а в Вифлееме, согласно пророчеству.

В особенности если вспомнить о событиях, которыми ознаменовался конец старого режима — режима, загубленного теми, кому монархия дала столько привилегий, — бессознательность Сен-Симона покажется просто постыдной. Этот человек, талантливый, высокопоставленный, который должен был бы хорошо все понимать, рожденный явно для того, чтобы служить со всем блеском, и вдруг покидает армию в самом начале наижесточайшей из войн. В то время как придворные его поколения рискуют жизнью шесть месяцев в году в течение восьми лет, находясь на передовой линии, защищая крепости, территории, захваченные врагом, этот герцог живет в Версале и занимается тем, что критикует его пороки и бесполезность. И когда, солидаризуясь со своими подданными, король призывает народ подняться против врага в едином порыве и проявить общее, национальное усилие, герцог придирается к мелочам, когда речь идет о возрождении страны. Именно такие люди, как Фенелон, Буленвилье, Сен-Симон, воспевающие иную форму монархии и которые больше роялисты, чем сам король, и погубят монархию.

Людовик XIV не много говорит, но опала, в которой он держит Фенелона, и вежливое презрение, которое он демонстрирует к Сен-Симону, говорят о его глубокой проницательности. Сен-Симон, взывая к потомству, хотел представить Короля-Солнце как разрушителя прежнего порядка, как отъявленного врага дворянства. Каждый этап его правления, капитация, смелое введение десятины, напротив, указывает на то, что Людовик XIV был хранителем определенного порядка. Он его сохраняет путем реформ, рассчитанных на длительный срок, прагматичных реформ. Его налоговая реформа, проведенная в два этапа (1695 и 1710 гг.), оправданная во время войны, приемлемая и принятая самыми бедными французами, уменьшала привилегии, но и не слишком ранила привилегированных. Если бы Бурбоны поступили так же смело и умно в век Просвещения, разве случилась бы революция в 1789 году?

 

Вильявисьоса

В тот момент, когда король и его правительство размышляли над налогом десятой доли, положение Филиппа V в Испании становилось критическим: 10 сентября внук Людовика XIV должен был бежать из Мадрида в Вальядолид. «Было больно смотреть на короля в таком положении»{97}. Его враги, Штаремберг и эрцгерцог, приближались к столице. Для того чтобы спасти положение, у Филиппа ничего не было, кроме сильного желания сопротивляться и доблестного талантливого воина, его дяди герцога Вандомского. Вот эти два фактора совершили чудо. В октябре герцог Ванд омский сообщал «герцогине, своей жене, что он собирает войско, чтобы выступить против врагов, и что нет ничего проще, чем разгромить их в пух и прах»{9}. В конце ноября наши противники, испугавшись увеличения военных сил Бурбонов и расстроившись из-за отсутствия энтузиазма у испанцев по отношению к эрцгерцогу, ушли из Толедо в направлении Арагона. 30-го герцог Вандомский писал маркизу де Суршу: «Я надеюсь, что вы отныне будете получать только хорошие вести из Испании». 19 декабря в Версаль приходят известия первостепенной важности. В эту пятницу, прослушав мессу и пообедав, в полдень король собирался сесть в карету, чтобы «поехать… в Марли», как в его кабинет быстро вошел де Торси и принес Его Величеству депеши от королевы Испании. В среду, 24-го, прибыл герцог Альба в час дня и привез дополнительные сведения, благоприятные для обеих корон.

Эти события начались 6 декабря; в этот день Филипп V покинул Мадрид и отправился в направлении Алькалы, он узнал, что враги, чтобы ускорить свое отступление, разделили свои войска. Герцог Вандомский, который осуществлял на деле командование, неподалеку от города Бриуэга подошел к войскам графа Стейнхопа и после ожесточенной битвы принудил его к капитуляции, заставив сдаться на милость испанского короля. Таким образом, арьергард союзников оказался в плену у Филиппа V. «Удивление было огромным, когда узнали о численности войск, попавших в плен. У Стейнхопа было восемь английских батальонов и восемь английских эскадронов, — напишет герцог Вандомский, — два генерал-лейтенанта, два бригадных генерала и почти все офицеры, которых Англия послала в Испанию драться»{97}. Если бы Стейнхоп продержался часов двенадцать, ему, возможно, помог бы выйти из окружения Штаремберг, который уже повернул назад, чтобы выручить английские войска (9 декабря 1710 года).

Но австрийцы, подошедшие слишком поздно, натолкнулись на следующий день после обеда около города Вильявисьоса на армию герцога Вандомского, выстроенную для наступления. К концу дня 10-го Штаремберг потерял три четверти своей армии. Из 11 500 человек спаслось менее 3000. «Страшно было смотреть на число убитых, оставшихся лежать на поле боя». У врага было 2800 убитых и 5600 пленных. Он оставил на поле боя 22 орудия, все свое снаряжение и «огромное количество знамен, штандартов и литавр»{97}. Филипп V был в течение целых трех ночей «среди своих войск, не раздеваясь и не разуваясь, в такое холодное время года». В то время как злосчастный граф Штаремберг бежал в направлении к Каталонии, герцог Вандомский дописывал свою реляцию о сражении 20-го. «Никогда не было, — пишет он, — для армий короля более удачного сражения, чем сражение при Вильявисьосе, которое принесло полную победу; эта огромная армия, которая дошла до Мадрида и создавала угрозу оккупации для всей Испании, теперь разбита полностью после двух боевых операций»{97}. Ни Бриуэга, ни Вильявисьоса не заслуживают того, чтобы эти сражения изучались в военных школах, тактическое развитие этих операций было довольно банальным, но двойная победа заставила эрцгерцога потерять последний шанс стать Карлом III Испанским. Эти победы закрепили престиж упорного и доблестного Филиппа V, укрепили наступательное искусство и «удачливость» герцога Вандомского. Последствия этих побед были огромны. «Сражение при Вильявисьосе, — пишет маркиз де Торси, — меняло полностью развитие событий в Испании и соответственно во всей Европе». Эти победы доставили «чрезвычайное удовольствие королю и Монсеньору», «а герцог Бургундский проявил благородство, забыл о нанесенных ему обидах и расхваливал герцога Вандомского». В воскресенье, 29-го, Его Величество заказал торжественный молебен в Версале, на котором он присутствовал во время мессы{26}.

В лагере противника неудача следует за неудачей. 25 января 1711 года герцог де Ноай берет Жерону (город, который в 1694 году уже однажды брал его отец, маршал). В апреле умер император Иосиф I. Эрцгерцог Карл был его наследником; он будет избран императором в октябре этого года. Это событие в соединении с поражениями радикально изменит ситуацию Габсбургов на Иберийском полуострове. Насколько Европа — за исключением Франции — раньше принимала идею о двойной монархии (Вена для одного Габсбурга, Мадрид для другого, как во времена Карла II), настолько дворы теперь с беспокойством взирали на то, что огромная монархия Карла V может достаться эрцгерцогу Карлу, ставшему Карлом VI. Подобное опасение благоприятно скажется на переговорах между королевой Анной Английской и Людовиком XIV. Эти переговоры не были нами начаты в тот момент, когда мы были слабы. Наши успехи на море закрепляли нашу победу над графом Стейнхопом.

 

Битва за Атлантику

Если сражение при Вильявисьосе поразило европейское общественное мнение, способствуя спасению трона Филиппа V, другая война — война на море — разгоралась мало-помалу; решающий характер ее мы едва начинаем понимать. Вполне объяснимо здесь то, что историография очень односторонне и часто совершенно неоправданно рассматривала события. Многие авторы находились под сильным впечатлением, как мы это видели, мрачной легенды о сражении при Сен-Ва-Ла-Уге. Некоторые, едва видоизменяя свое изложение событий, пишут об абсолютном триумфе английского флота над французским королевским флотом, наступившим либо после поражения у Виго (1702), либо после битвы у Велес-Малаги (1704). Одни и другие провозглашают раньше времени британскую гегемонию на море, недооценивая морскую мощь Людовика XIV, и, наконец, забывают о том, что Испания смогла выжить только благодаря морским связям с заморскими странами.

Существует до сих пор предвзятое мнение о морской тактике, объединившее все как попало — от опусов адмирала Мэхэна до трудов командующего флотом Дженкинса{204}. Автор труда «О влиянии морской мощи в истории» не делает из этого тайны. В его глазах война за испанское наследство «не дала ни одного интересного морского сражения с военной точки зрения»{228}, так как сражение при Велес-Малаге не было ни оригинальным, ни решающим. Мэхэну нравятся только красивые маневры, и он восхищается только тремя адмиралами: Рюитером, Сюффреном и Нельсоном. А все остальные авторы, которые писали после них через сто лет, в большей или меньшей степени усвоили эту широко распространенную версию; лишь небольшое количество авторов — таких, впрочем, как Мэхэн, — посвятили небольшое количество хвалебных строк корсарской войне.

В XVII веке обо всем судили иначе. Людовик XIV, Поншартрены, Филипп V на события смотрели с глобальной точки зрения и лучше могли судить о войне. Короля Франции, разочарованного, правда, Ла-Угом и Виго, не устраивает, как пишет мадам де Ментенон, «неуверенность, с которой ведется война на море»{65}. Отсюда и неудача его сына, герцога Тулузского, при Велес-Малаге; отсюда его скептическое отношение к якобитской шотландской экспедиции весной 1708 года. Зато король поощряет, насколько это позволяют его расстроенные финансы, коммерческую войну, всяческие походы против колоний противника, наконец, эскортирование испанских кораблей, груженных американскими богатствами. И по этим трем решающим пунктам — где эффективность ценится больше морской военной славы, а импровизация важнее косного соблюдения военных правил — наше командование, матросы, офицеры, наши «судовладельцы» (корсары) добились большого количества побед.

Корабельный писарь Робер Шалль это предсказал еще в августе 1691 года: «Тридцать французских корсаров причинят в тысячу раз больше вреда врагу, чем все морские армии»{23}. Отныне это подтверждается каждый день. Дюнкерк и Сен-Мало вызывают ужас у англичан. Они признаются, что потеряли в течение пяти лет (1702–1707) 1146 торговых кораблей{228}. И когда в мае 1709 года Дюге-Труэн, «знаменитый корсар Сен-Мало»{26}, а также капитан королевских кораблей с 1705 года, получил дворянство за оказанные услуги, на его счету уже было 16 военных и более 300 торговых захваченных кораблей!{274} В 1703 году он осуществлял свои нападения даже неподалеку от Шпицбергена. Он неуловим и наносит внезапные удары по китобойным, рыболовецким и торговым судам, фрегатам и кораблям, по отдельным судам или по целым флотилиям, которые сопровождают военные эскорты. Осенью 1707 года он захватил большую английскую флотилию, которая везла в Португалию подкрепление эрцгерцогу Карлу; итак, он закрепил на море успех герцога Бервика при Альмансе. Шевалье де Форбен, ставший командующим эскадрой в 1707 году, не утратил наступательного духа тех времен, когда действовал совместно с Жаном Баром, он умножает свои захваты от Адриатического (1701–1702) до Белого морей (1707). В области торговой войны, которую англичане развивают со своей стороны, хотя и признают ее полупиратской, мы с 1701 года вели ее, судя по количеству призов, по крайней мере, на равных с коалицией.

Второй тип морской войны, в которой косвенно разыгрывается судьба Бурбонов Испании, осуществляется чередующимися операциями воюющих сторон на всем протяжении от Гудзонова залива до реки Кайенны. Англосаксонские историки приписывают победу англичанам, опираясь на положения Утрехтского мира (Ньюфаундленд, Акадия, Сент-Кристофер станут английскими владениями). Но они забывают об английской операции, направленной против Квебека (1711) и окончившейся неудачей, и о нападениях наших моряков и корсаров, опустошавших английские Антильские острова. А Лемуан д'Ибервилль в 1706 году причинил большой ущерб Невасу и Сент-Кристоферу. А Жак Кассар из Нанта, простой корсар, договаривается с Людовиком XIV о командовании эскадрой в 6 кораблей, которой поручается сеять смятение в английских, португальских и нидерландских колониях. Кассар, совершивший большое количество опустошающих рейдов на острова Зеленого Мыса, Антигуа, Монтсеррат, Синт-Эстатиус, Суринам, Кюрасао и осуществивший «одну из самых необычных кампаний, проведенную французской эскадрой»{274}, привез больше 30 миллионов. Увлекшийся Кассар, которого Людовик XIV сделал капитаном первого ранга в ноябре 1712 года, продолжает атаковать и грабить вражеские колонии и после франко-английского перемирия, и после Утрехтского мира; он рассчитывает на то, что его извинит дальнее расстояние!

В особую заслугу французским морякам ставится знаменитая экспедиция в Рио-де-Жанейро (1711). Она закрепила славу Дюге-Труэна, который задумал и осуществил этот смелый план, но осуществление его было невозможно без согласия короля, горячей поддержки графа Тулузского, адмирала Франции, и без брюзгливого, но необходимого сотрудничества с министром Поншартреном. Предлог для экспедиции был быстро найден: убийство португальцами в Рио капитана второго ранга Жана Франсуа Дюклерка. Корсар из Сен-Мало вынашивал этот замысел с 1706 года: из-за невозможности перехватить в океане флотилию, которая раз в год совершает перевоз в Лиссабон драгоценных металлов из Бразилии (Бразилия считается португальской колонией, но после Метуэнского договора 1703 года Португалия сама похожа на английскую колонию), Дюге хочет захватить драгоценную флотилию прямо в Рио в момент ее выхода из порта. Речь идет о том, чтобы возобновить подвиг, осуществленный в 1697 году Пуэнтисом и Дюкассом в Вест-Индской Картахене.

Корсар из Сен-Мало, даже если его поддерживают все его компатриоты, не может один осуществить операцию такого масштаба. Дюге должен позаботиться об установке смешанного снаряжения, которая практикуется с 1674 года, и он же по соглашению, подписанному обеими сторонами, за счет Его Величества обеспечивает предприимчивых «судовладельцев» королевскими кораблями с укрепленной подводной частью, хорошо снабженными продовольствием и вооружением, опытным командованием и экипажем, оружием, орудиями и боеприпасами. Король оставляет за собой с 1694 года только пятую часть стоимости добычи. В 1709 году он даже отказался от своей доли. Среди акционеров общества судовладельцев фигурируют вскоре не только негоцианты Сен-Мало (Даникан, Лаланд-Магон), но и граф Тулузский. Этот принц устранит сложности, возникшие в отношениях между Дюге-Труэном и Жеромом де Поншартреном. Из-за трудного материального положения и из-за относительной бедности арсеналов подготовка не занимает много времени. На проекте снаряжения для этой операции стоит дата 30 декабря 1710 года (через несколько дней после сражения при Вильявисьосе), а 19 марта 1711 года Людовик XIV и государственный секретарь военно-морского флота ставят свою подпись под договором: условия, предоставляемые королем господину Дюге-Труэну, капитану первого ранга, и его судовладельцам для снаряжения кораблей, занимающихся каперством{277}. Условия довольно либеральные. Король предоставляет большую сумму денег, снабжает экипажами (6000 моряков, 500 солдат), офицерами и кораблями (7 кораблей, 4 фрегата, 1 корвет, 2 галиота с бомбами, 1 транспорт), отказывается от своей доли, заставляя только взять в эскадру назначенного им комиссара (чтобы наблюдать за этими корсарами Сен-Мало, сильно возбуждающимися при захвате добычи).

Девятого июня 1711 года маленький флот Дюге-Труэна покидает Ла-Рошель. 12 сентября он появляется около Рио. Англичане не смогли его перехватить по дороге к Рио; тем более они не смогут это сделать при его возвращении, начатом 13 ноября и окончившимся в Бресте 6 февраля 1712 года. Французы потопили 4 линейных корабля, 2 фрегата, 60 торговых судов. На обратном пути они потеряли только 2 корабля, отнесенных течением в результате бури. Они привезли в Брест более 1300 кг золота и доставили на 1 600 000 ливров грузов, привезенных на двух кораблях, вернувшихся позже, совершивших огромный обходной путь через «Южное море»{277}. Поншартрен будет торговаться по поводу деталей так же, как и его отец с Пуэнтисом после завершения Картахенской операции (правда, административная скупость вовсе не порок, а проявление уважения к коллективному национальному достоянию), это, однако, ему не помешает поздравить Дюге-Труэна: «Я рад за вас и за флот, которому эта операция принесла такую большую славу». Новость об удачном завершении операции в Рио доставила «большое удовольствие Его Величеству». Успешное завершение операции, осуществленной эскадрой корсаров Сен-Мало и короля, произвело необычно сильное впечатление на англичан. Если бы не удалась эта операция, возможно, они и не подписали бы так быстро короткое перемирие, заключенное 17 июля 1712 года{277}.

Какой бы значительной ни казалась операция в Рио, она не должна своим блеском затмить третий тип морских операций военно-морского флота Франции, всегда блестяще организованных и постоянно проводимых, правда, секретно — успешное эскортирование. Ибо один из парадоксов историографии заключается в том, что французы знают о печальном развитии событий у острова Виго — скорее жертвой, чем виновником которых был Шаторено (1702) — и что почти никто не знает, что другие караваны судов, перевозившие испанские драгоценные металлы, которые сопровождали наши эскорты кораблей, пересекали многократно Атлантический океан в 1703, 1706, 1708, 1711 и 1712 годах, то есть в те годы, когда, как говорят, на море господствовал английский флот. Без этих операций по сопровождению торговых кораблей, которые имели большой успех и для проведения которых конвоирующий адмирал должен был обладать разведывательными данными, быть хорошим стратегом, политиком, искусным мореплавателем, невозможно было бы продолжить войну и вести ее так, чтобы она была благоприятна для дома Бурбонов.

Вот что записал в 1709 году маркиз де Сурш: «31-го [марта], которое было днем праздника Пасхи, все, как обычно, вошли во время утреннего приема короля в его спальню, было 10 часов утра, король тут же сказал, что получил хорошую весть о Шабере, командующем эскадрой, которая прибыла в Пор-Луи, совершив большой обходной маневр через Южное море, и привезла большие сокровища для Франции и небольшой груз для короля Испании, и о том, что почти вся флотилия вернулась, за исключением одного-единственного корабля, который отклонился от курса»{97}. Тридцать миллионов пиастров, привезенных на эскадре, позволили «избежать назревавшего банкротства»{194}.

С эскортом галиотов Его католического Величества особенно связано имя Жан-Батиста Дюкасса. Дюкасс — сначала командир флибустьеров, потом губернатор Людовика XIV в Сан-Доминго, торговец всевозможным товаром и даже «черным деревом» (неграми), капитан первого ранга в 47 лет, командир эскадры в 55 лет, генерал-лейтенант в 61 год, директор Гвинейской компании, генеральный капитан короля Испании, наконец, шевалье Золотого руна, этот офицер, выходец из басков, родившийся в семье мелких или средних буржуа, был тем человеком, чья жизнь вдохновила писателей написать много приключенческих романов. «Один из самых блестящих офицеров военно-морского флота Людовика XIV»{274}, он остается самым неизвестным из когорты «Знаменитых французов». В 1702 году он победил при Санта-Марте эскадру Бенбоу, английского адмирала. В 1703 году, обманув английские крейсеры, он привозит из Вест-Индской Картахены в Ла-Рошель 300 000 пиастров — дар Филиппа V своему деду{26}. А в Америку, он отвозил испанских солдат для обороны фортов. В 1704 году он командует дивизией при Велес-Малаге. 28 октября 1707 года Данжо записал: «Из Бреста просят, чтобы Дюкасс повел парусники из Америки и сопроводил их в Испанию или Францию». А 1 сентября этого же года: «Король узнал во время церемониала утреннего туалета от морского офицера, которому передал де Понте, что Дюкасс был в прошлый понедельник в порту Пасахес с мексиканским флотом, на котором находилось от 40 до 50 миллионов серебром и на 10 миллионов фруктов, которые легко сбыть». И по совету Демаре решено было отправить эти миллионы на монетные дворы Франции, чтобы отчеканить экю. 26 июля 1709 года Данжо еще записал: «Дюкасс с 7-ю военными кораблями, которые поспешно снаряжают в Бресте, будет готов в конце этого месяца сопровождать в Лиму нового вице-короля Перу». 30 декабря 1710 года: «Дюкасс собирается в Брест, в котором три или четыре королевских корабля его ждут. Нет сомнения, что он поедет лишь в Картахену, чтобы привести оттуда галионы». 1 июня 1711 года Людовик XIV делает Дюкасса командором ордена Святого Людовика. В марте 1712 года Дюкасс привел в Ля-Корунью новый дивизион галионов: он не украл свое золотое руно!

Война за испанское наследство принимает в 1712 году оборот, благоприятный для Бурбонов, и в этом немалая заслуга Дюкасса, проявившего большую ловкость в караванной войне и выигравшего ее. То же явление будет наблюдаться в XX веке mutatis mutandis (меняя то, что должно быть изменено). Когда произошел решающий поворот во Второй мировой войне, что стало началом победы союзников? 31 января 1943 года, день капитуляции фельдмаршала Паулюса? Или скорее эти месяцы от мая до августа того же года, когда битва в Атлантике стала складываться в пользу союзников; когда 100 подводных лодок противника были потоплены за 120 дней; когда в августе те же подводные лодки противника потопили только 96 000 тонн грузов вместо 1 000 000 тонн в марте? Такой экскурс в другой век нужен был не как отступление от темы, а как аналогия для лучшего понимания.

История — это иногда повторение.

 

Денен

После Вильявисьосы (10 декабря 1710 года) меняется характер войны, внезапная победа при Денене (24 июля 1712 года) через полтора года стабилизирует обстановку на севере Франции, а Утрехтский мир (11 апреля 1713 года) приносит окончательное спасение. Но все это происходит не так просто. Король пережил эти тяжелые годы день за днем, час за часом. Если хронология — это еще не история, для короля хронология правдоподобнее, каждодневно ощутимее, человечнее и бесчеловечнее, чем история. 14 апреля 1711 года умер Монсеньор, надежда королевства. На следующий день, 15-го, Людовик посылает Виллара командовать фландрской армией. 17-го умер Иосиф I. Не прошел и месяц, а недовольные венгры, разбитые в 1708 и в 1710 годах, заключают мир с Габсбургом. В это время Филипп V был вынужден отдать Баварскому курфюрсту то, что у него осталось от Нидерландов: Намюр становится столицей этого подобия суверенного государства. Ожидать улучшения обстановки можно только от переговоров с Англией. Людовик XIV знает, что она устала от войны, в частности от заморской войны, которую нелегко вести методом герцога Мальборо (кстати, герцогиня находится в немилости с б апреля 1710 года), и теперь Англия заинтересована в заключении мира (тори у власти с ноября 1710 года и послали неофициального эмиссара к де Торси в январе 1711 года). Но настоящее равновесие слишком недавнее и слишком неустойчивое, неуверенность в будущем слишком вероятна, чтобы король Франции шел на риск. Вот поэтому он противится проекту нападения на Германию, как ему советует Виллар. Принц Евгений временно покинул армию, поехал поддержать своего друга, эрцгерцога Карла, который будет избран 12 октября императором. Гассион одерживает победу в сражении под Дуэ (И июля), а Монтескью овладел Арле (29 июля), но как только Мальборо вступает в войну, он проникает на территорию Франции с северной границы, окружает город Бушен (август), разбивает лагерь перед Дененом, изолирует Валансьенн и Конде. А Виллар, который 29 июля хвастался перед мадам де Ментенон отличным состоянием армии, где царят «порядок и дисциплина», теперь был скован в своих действиях. Бушен капитулировал 12 сентября. К счастью, Мальборо возвращается в Англию, куда его призывают политические интересы и где его ждет немилость{295}.

Несмотря на заботы, Людовик XIV совсем не был пассивным, как это может показаться. Он избегает в Европе слишком решительного столкновения и ведет тайные переговоры с доверенными лицами королевы Анны: конференции возобновятся в августе. С другой стороны, он поддерживает в колонии наступательные действия: 9-го эскадра Дюге-Труэна вышла в море в районе Рио; 2 декабря король будет обсуждать с Кассаром вопрос создания морского дивизиона, способного совершать набеги на голландские или английские территории то на одной, то на другой стороне Атлантики. И Франция уже не с позиции слабого государства соглашается на предварительные переговоры в Лондоне (8 октября). Эти переговоры на самом деле дают два договора. Один, секретный, — но который вскоре будет доведен до сведения Хайнсиуса, чтобы подтолкнуть Нидерланды к нему присоединиться, — настаивает прежде всего на том, чтобы французы дали обещание не возлагать на одну и ту же голову короны Франции и Испании. По этому секретному договору Людовик XIV принимает, в силу необходимости, четвертый пункт, имеющий отношение к английской династии, признает королеву Анну и Act of Settlement [122]То есть протестантское наследование.
. Он обязуется лично нейтрализовать Дюнкерк, уступить остров СентКристофер, подписать торговый договор с Великобританией. Без всякого согласования со своим внуком старый король смело подтверждает права англичан на Гибралтар и на Маон и даже предоставляет Лондону привилегию «asiento», как исключение из того исключительного права, которым мы пользовались в Америке со времени восшествия на престол Филиппа V.

С точки зрения Парижа, эти уступки кажутся вполне сносными, особенно если их сравнить со статьями договоров в Гааге (1709) или в Гертрейденберге (1710). Но пенсионарий Хайнсиус не считает их достаточно жесткими, нужны будут нажим партии тори и опала герцога Мальборо, неизменность взглядов советников королевы Анны, чтобы навязать Европе идею мирного конгресса. Конгресс, планируемый на 12 января 1712 года, откроется почти вовремя — 29-го. Император дал своим полномочным представителям строгие указания, так как для него идея мира малоприемлема. А Филиппа V союзники даже не соблаговолили пригласить.

Это, надо полагать, разозлило Людовика XIV, но он дает полную свободу действий маршалу д'Юкселлю и аббату Полиньяку, которые будут участвовать в переговорах. У короля Франции есть основания слегка вздохнуть; длительная война, кажется, развивается в его пользу; союзники, кажется, ни в чем не согласны друг с другом; Филипп V, возможно, спасет свое наследство, тогда как полтора назад он чуть было все не потерял. У человека поверхностного, глубоко не анализирующего, все это вызвало бы безмерную радость. Но Людовик XIV слишком опытный политик, чтобы ослабить бдительность. В этом его счастье, 6 февраля Дюге-Труэн, ловко справившись с английскими крейсерами, возвратился в Брест с добычей, захваченной в Рио; а 12 февраля умирает герцогиня Бургундская; 18 февраля — герцог Бургундский, второй наследник; 8 марта скончался герцог Бретонский, третий наследник. И, как будто судьба мстила потомству Генриха IV, 10 июня в Испании умирает герцог Вандомский, восстановивший на троне Филиппа V. Если бы старый король оставил на несколько месяцев свои дела из-за скорби по близким, его обвинили бы в том, что он сорвал переговоры в Утрехте. Он сделал, мы это знаем, свой выбор: он сохранял видимое спокойствие, глубоко спрятал свою боль и отдал все силы, чтобы разрешить политическим путем создавшееся положение. Он даже не боялся того, что его будут подло обвинять в бесчувственности.

Франция никогда не добилась бы тех дипломатических и военных преимуществ, которыми ознаменовалось лето 1712 года, если бы король не воспитал в себе, путем самоотверженных усилий, то хладнокровие, которое он всегда сохранял, и если бы маркиз де Торси не обладал гибкостью и одновременно твердостью характера. В апреле наше положение улучшилось. Враги потерпели неудачу в своей попытке совершить прорыв. Они расположились лагерем около Дуэ, ожидая принца Евгения, новостей от переговоров или распоряжений. А Людовик выставил на всем протяжении «от Арраса до Камбре 120 батальонов»{97}. В этот же момент на мирной конференции все не так плохо складывается для Версаля, В письмах, пришедших ко двору 18 апреля, говорилось, «что обстановка в Утрехте не ясна, нет единодушия и создается впечатление, что интересы так называемого общего дела подменяются частными интересами, что можно констатировать суматоху прибытий и отъездов, что все это похоже на хаос, что неизвестно, чего придерживаться — настолько полномочные представители Франции удивили союзников своей твердостью»{97}.

На самом деле Людовик вовсе не так легко переносит траур по своим близким, тяжело переживает те серьезные опасности, которые нависли над королевством, он отбросил всякий ложный стыд, полностью раскрыл свою душу, отдавая герцогу де Виллару свои последние указания. Сцена происходит в Марли в субботу вечером 16 апреля{26}. Намекая на смерть герцога и герцогини Бургундских и герцога Бретонского, король сказал маршалу: «Господь меня наказывает, я это заслужил, но оставим наше горе оплакивать нашим домочадцам и посмотрим, что можно сделать, чтобы предупредить беды государства». Он доверяет Виллару свою последнюю большую армию, говорит ему о своем доверии, очень нежно с ним разговаривает. Затем он рассматривает вопросы, связанные с возможным поражением, с незащищенностью Парижа, если будет продвижение врага, и просит совета, что нужно делать в подобной ситуации. Так как его собеседник молчит, старый монарх продолжает: «До того, как вы мне выскажете свое соображение, я с вами поделюсь своим… Я знаю Сомму, ее трудно переходить; есть еще крепости — я рассчитываю отправиться в Перонну или в Сен-Кантен и собрать все, что осталось от моих войск, сделать последнее усилие вместе с вами и погибнуть вместе или спасти государство, ибо я никогда не позволю врагу приблизиться к моей столице». Виллар взволнован: монарх поднял его до своей высоты. Говорить будет не хвастливый полководец, не выскочка-демагог, а доверенное лицо Великого короля. «Решения, достойные славы, — сказал маршал, — часто самые мудрые; я считаю самым благородным то решение, которое Вашим Величеством принято, но я надеюсь, что Господь нас пощадит и не допустит необходимости прибегнуть к таким крайностям»{295}. Через 4 дня Виллар принимает в Камбре командование армией, на которую Возлагается сегодня столько надежд.

Болингброк, со стороны англичан, и Торси, со стороны французов, торопятся провести сепаратные переговоры: они приводят к перемирию между двумя странами, которое сначала установится на два месяца для Фландрии (17 июля), затем будет распространено на все фронты (22 августа). Эти урегулирования имеют и отрицательную сторону: они подтачивают моральный дух французских войск (разве мир не завтра наступит?), а в это время принц Евгений окружает Ле-Кенуа (8 июня) и овладевает городом (4 июля), создавая большую опасность для Ландреси (16 июля). Но перемирие дает и большое преимущество: тот же самый Евгений лишается поддержки — которой нельзя пренебречь — английских солдат. Готовится решающее сражение. Людовик посылает приказ Виллару освободить Ландреси, оставляя за ним право выбрать время и место битвы, которая теперь становится неизбежной. Курьеры, снующие между двором и армией, слишком часто вносят путаницу: Людовику XIV первому пришла мысль атаковать Денен, но Виллар ее осуществит, не дождавшись приказа.

Клаузевиц хорошо об этом сказал: «В большинстве случаев осада не удается из-за недостатка средств, а средства обычно не достаточны из-за сложностей с доставкой»{159}. У принца Евгения средства неподалеку, в окопавшемся лагере около Денена, то есть в семи километрах от Ландреси! Совсем не так легко Виллару, Он должен «пройти перед врагом восемь-девять лье со стороны его фланга, перейти реку и взять приступом оборонительные хорошо защищаемые укрепления, прежде чем враг сможет зайти в тыл осаждающему»{295}. Основное условие — секретность: только семь офицеров информированы о проекте (в том числе Монтескью, Пюисегюр и Контад). Используются всякого рода хитрости и диверсии в течение всего дня 23 июля. Виллар не пишет даже королю, боясь потери почты. На Самбре устраивают отвлекающий маневр, чтобы заставить поверить принца Евгения, что его противник намерен освобождать Ландреси.

С наступлением ночи маршал де Монтескью проведет в полном молчании всю армию на запад от реки Селль. В 4 часа утра наши солдаты продвинулись на 8 лье, достигли реки Шельда, готовясь ее перейти. Принц Евгений, которого наконец предупредили, не поверил ни в наступательный дух Виллара, ни в то, что его войска делают важные маневры. Он в 10 часов собирается завтракать, а в это время де Бройль переводит французские кавалерийские войска через реку Шельда. Евгений понял свою ошибку только в полдень. Было слишком поздно противостоять наступлению Виллара. Лагерь, укрепленный около Денена, и 17 батальонов врага наголову разбиты Вилларом{295}. Склады оружия, 8 пушек и «все знамена и транспортные средства»{97} находятся в наших руках. Французская кавалерия атаковала, как на параде. Виллар скакал верхом, одетый в свою знаменитую буйволовую накидку, «приносящую счастье», заговаривая с солдатами, ободряя их. Монтескью довел операцию до конца. Принц Евгений сохранил большую часть своих войск, однако уже не хотел продолжать битву: он снимает осаду Ландреси, оставляя здесь свою тяжелую артиллерию. Армия короля берет Маршьенн, Сент-Аман, Дуэ (сентябрь), Ле-Кенуа и Бушен (октябрь). Опять наступило время больших молебнов. Этот успех на фронте заставил «голландцев не отказываться от мира, который Франция предлагала и который Англия одобрила»{10}.

 

Мирное урегулирование

Первым условием мира, заключение которого столь долго откладывалось, было разделение двух корон дома Бурбонов. Филипп V решился отказаться от короны Франции только в июле; это его заявление плюс отданный в залог Дюнкерк помогли подписанию франко-английского перемирия. Этот отказ от французской короны произошел в Мадриде 5 ноября того же года в кортесах (парламент в Испании. — Примеч. перев.), на заседании которых присутствовали послы Англии и Голландии. Со своей стороны, герцог Орлеанский (19-го) и герцог Беррийский (24-го) заявили в Париже об отказе от своих прав на испанское наследование. Эти три акта были положены в основу королевских грамот от марта 1713 года, прочитанных в парламенте в присутствии послов союзников 15 марта. Невозможно отрицать взаимозависимость этого факта и Утрехтского мира, когда знаешь, что он был подписан 11 апреля.

По всей видимости, союзники — за исключением несговорчивого Карла VI — имели все основания быть довольными этим урегулированием. Правда, Франция и король Испании чувствуют себя униженными, объявление нейтральным Дюнкерка так же, как и отказ Людовика XIV от своего дорогого Турне (2 ноября), унизительны. Если за мир просят такую цену, старый монарх Версаля должен быть готов заплатить и еще дороже. Но тот же самый монарх очень хорошо знает наше государственное право, а в случае, если память подведет, канцлер Поншартрен, президент де Мем, королевский прокурор кассационного суда д'Агессо могут ему напомнить и принципы применения этого права. Разрушение Дюнкерка, уже принятое, чисто формальный отказ короля, имеющего право претендовать на наследование, и даже подписание Утрехтского договора, который каждый готовится подписать, — всего лишь акты, вызванные обстоятельствами. Отказ Филиппа V имеет двойной смысл: «С одной стороны, обеспечить трон потомкам Филиппа V, с другой — предотвратить возложение на одну и ту же голову корон Франции и Испании»{264}. Но этот отказ не может быть обязательством для королевства и предопределить будущее, потому что он противоречит основным законам. По государственному французскому праву старого режима «после смерти короля Капетингской династии ему автоматически наследует самый близкий представитель по мужской линии в порядке первородства»{264}. Маркиз де Торси напоминал об этом лорду Болингброку в недавнем письме: «Речь идет о принятии серьезных мер, чтобы помешать слиянию двух монархий, но мы, безусловно, отступили бы от цели, которой хотели добиться, и мы причинили бы себе гораздо большее зло, если только это возможно, чем то, которого хотели избежать, если бы нарушили основные законы королевства… Этот закон рассматривается как творение Того, кто установил все монархии, и мы во Франции убеждены, что только Господь может его отменить»{264}.

И не случайно 15 марта 1713 года в парламент не пришли ни канцлер Поншартрен, ни королевский прокурор д'Агессо. Не случайно первый президент де Мем потребовал публикации (а не регистрации, как было с ноябрьским эдиктом 1700 года, который предоставлял Филиппу V все права французского наследного принца) в таком тоне, который показывал для посвященных, что он ни в грош не ставит акты, насильно вырванные у королевства, и что эти акты не смогут подорвать старую неписаную конституцию.

Временной разрыв между этим вынужденным отказом в ноябре 1712 года и его публикацией объясняется разделением союзников. Соединенные Провинции, оставшиеся верными несговорчивости покойного принца Оранского, тормозили, как могли: дошедшее до них известие в январе 1713 года об опустошении Суринама, осуществленном Кассаром, заставит, однако, их призадуматься. Таким же образом французская операция по захвату кораблей в порту Рио смягчила позицию Португалии, привела ее к перемирию с Испанией и Францией еще 7 ноября 1712 года.

В Утрехте подписывается не один договор, а целый ряд отдельных соглашений. Договор, названный «Договором о Барьере», подписывается 30 января 1713 года между Великобританией и Соединенными Провинциями и обеспечивает последним несколько фортов в Нидерландах, но не такое количество, как они того хотели. 11 апреля были подписаны еще пять договоров. Один из них подписывают Франция и Португалия, чтобы положить конец их колониальному спору. Второй заключен между Францией и королем Пруссии: Франция признает короля Прусского (его правление датировано 1700 годом) и перестает его считать только курфюрстом Бранденбургским. Договор предполагает некоторый обмен: за Пруссией признается право на Невшатель, за нами признается право на княжество Оранское. По договору, заключенному между Францией и Савойей, Людовик XIV вынужден признать герцога Савойского королем Сицилии, но общая граница будет проходить теперь по «вершине Альп», закрепляя за нами землю Барселоннета и долину реки Ибай. Договор, подписанный полномочными представителями Франции и Англии, был составлен на основе прелиминарных соглашений в октябре 1711 года. Людовик уступил Ньюфаундленд, Гудзонов залив, Акадию и Сент-Кристофер, уничтожил укрепления Дюнкерка, согласился признать королеву Анну и Act of Settlement и, как залог, изгнать претендента на английский престол. Договор с Соединенными Провинциями еще раз подвергает изменению северную границу Франции. Нидерланды должны отойти к Австрийскому дому. Голландцы будут иметь свои гарнизоны в Люксембурге, Намюре, Шарлеруа, Ньивпорте. Торговый договор воспроизводит текст Рисвикского договора. Мы теряем Турне, Менен, Ипр и Берне; получаем назад Лилль, Эр, Бетюн и Сен-Венан. Что касается Филиппа V, он, как и мы, должен признать герцога Савойского королем Сицилии и, если он должен отдать англичанам Гибралтар, Менорку и признать за ними право asiento и право на участие в торговле на выгодных условиях с Латинской Америкой, он сохраняет основное: Испанию и громадную заморскую империю.

Не все урегулировано. Баварский курфюрст согласился отказаться от Нидерландов только в обмен на обещание быть восстановленным в своих владениях. Каталония еще не принадлежит своему законному королю. Не все еще завершено, но Людовик XIV не побежден. «Если сравнить, — напишет Торси, — Утрехтский мир с предварительными условиями, предложенными Хайнсиусом в 1709 году, за которыми последовали требования еще более жесткие, чем те, которые были предъявлены на конференциях, состоявшихся в Гертрейденберге в 1710 году, если вспомнить о том, в каком положении находилось королевство в 1708, 1709 и в 1710 годах, и если вспомнить роковые битвы при Хёхпггедте в 1704 году, при Рамийи и Турине в 1706 году, сражение при Ауденарде в 1708 году, битву при Мальплаке в 1709 году, столько бед после потери важных крепостей, то все эти несчастья покажут, «как недорого заплатила Франция за этот мир»{104}.

Один лишь Карл VI хочет продолжать войну. Штаремберг покинул Испанию в июле 1713 года, Барселона сдалась герцогу Бервику лишь в сентябре 1714 года. Но Виллар проводит операции на территории империи; кажется, что удача больше не сопутствует Евгению Савойскому. Французы по очереди овладевают Шпейером, Вормсом, Кайзерслаутерном. После 55 дней осады Ландау сдался 20 августа 1713 года на милость маршала Виллара. Через месяц Виллар предпринимает долгую и трудную осаду города Фрейбурга. Людовик XIV понимает, что взятие Фрейбурга будет играть важную роль при обмене Страсбурга, на который заявляет свои права Карл VI. Обмен будет осуществлен. После победоносной битвы у города (20 сентября) Виллар приступает в конце этого же месяца к осаде Фрейбурга. Она оканчивается 16 ноября капитуляцией крепости. После этого удара император понимает, что один он не может противостоять Франции. 26 ноября принц Евгений встречается с Вилларом в замке Раштадт.

Преисполненный гордости за свои победы, Виллар не очень подходит для переговоров. Но таким же образом, как Торси руководил из Версаля нашими полномочными представителями в Утрехте, он наблюдает и направляет победителя при Денене и Фрейбурге. Несмотря на «частые и слишком оживленные диспуты»{113}, оба антагониста приходят к единому мнению: договор между Францией и императором подписывается в Рапггадте 6 мая 1714 года, договор между Францией и всем германским объединением подписан в Бадене (в Ааргау), 7 сентября того же года. Мы сохраняем Ландау и Страсбург. Мы восстанавливаем наших верных германских союзников, курфюрстов Кельна и Баварии, в их «государствах, функциях и достоинствах». Император отказывается от правления в Испании, но получает, кроме Нидерландов, Милан, Неаполь, Тоскану и Сардинию.

Последний договор, на который старый король дал согласие, соответствовал традиции Ахенского, Нимвегенского и Рисвикского договоров: Франция отказывалась от части своих законных претензий. Но, как будет записано высоким стилем в «Истории царствования в медалях», «король, заканчивая таким образом вредную для всех участников войну, еще раз покрыл себя славой тем, что вернул Европу Европе»{71}. 19 апреля он приказал кардиналу де Ноайю отслужить большой молебен в соборе Парижской Богоматери по случаю заключения мира с императором. 11 ноября он прикажет служить молебен во славу Господа по случаю «милостей Господа, ниспославшего всеобщий мир»{201}.

 

Потери и выгоды

Комментируя Утрехтский и Раиггадтский договоры, называя их шедевром де Торси и лебединой песней старого короля, историк Фредерик Массон написал: «Эта долгая и тяжелая война порой ввергала Францию в пучину опасностей, но дипломатия как могла исправляла ошибки военных. Были дни поражений: Хёхпггедт и Рамийи, но были и дни, которые можно назвать днями славы и блестящих побед. Франция доказала свою силу и проявила большую энергию, которые делают ей немалую честь и в истории являются свидетельством того, что народ всегда может спастись, если он хочет этого, и, вместо того чтобы разделяться в ущерб своим интересам, сплачивается вокруг руководителя, которого сам себе выбрал»{103}.

Всеобщий мир обеспечен. Подошел момент подвести итог. Читателя он может удивить, потому что столько французских авторов, начиная с Мишле, упорно писали о поражениях и разочарованиях конца царствования. Многие современники считают, что Франция 1715 года меньше по размерам, чем Франция 1643 года. Впрочем, в военных описаниях и в конкретных пунктах договоров часто встречаются одни и те же имена: Ипр, Турне, Филипсбург, Брейзах, Пинероло; чередование приобретений и возвращений создает впечатление какой-то неустойчивости. И за отдельными деревьями мы не видим леса! Эти важные и славные форты, эти города с неустойчивой властью скрывают тектоническую деятельность увеличения королевства: десять новых провинций, права на Мадагаскар (территория нашей короны), обоснование в Сенегале, а эта огромная Луизиана, которая носит имя короля Франции, и Миссисипи, которая называется рекой Кольбера.

В конце августа 1715 года, накануне смерти короля, территориальные приобретения по сравнению с 1643 годом и в метрополии и в колониях, огромны; потери легко переносимы. Утрехт нас принудил отдать Ньюфаундленд (но мы там сохраняли право рыбной ловли), Акадию и Сент-Кристофер. И нужно было обладать воображением ранних романтиков, как писатель Робер Шалль, чтобы думать, что такие потери серьезнее, чем если бы мы уступили англичанам «Нормандию, Бретань и даже Аквитанию». В данный момент эти потери «не задевали или лишь слегка задевали французов Европы потому, что они не видели последствий»{23}. Действительно, достаточно было бы после 1715 года усиленно заселить французами Канаду и Луизиану, чтобы обеспечить себе будущее на Американском континенте; но это уже больше не будет зависеть от Людовика XIV. А вот благодаря ему, несмотря на уступки, сделанные в Утрехте, Франция имеет заморские «владения, которые намного больше, чем все колониальные владения англичан в те времена»{120}. Правда, наша империя намного менее заселена, чем империя Английского короля; правильно и то, что у наших предков была недостаточно сформирована колониальная психология, даже если и кажется, что Жером де Поншартрен уже близок к ней.

Вот какова карта приобретений: Артуа (1659), Дюнкерк, один из дорогих городов для Людовика XIV (1662), Валлонская Фландрия с Лиллем (1668), Эр и Сент-Омер или то, что принадлежало провинции Артуа (1678), французское Эно с Мобежем и Валансьенном (1678), Тьонвиль и то, что величественно называется «французский Люксембург» (1643, 1659), Лотарингия Трех Епископств — Мец, Ту ль и Верден (1648), Саарлуи, присоединение, задуманное Вобаном и которое король одобрил (1680, 1697), Ландау (1680, 1714), Эльзас (1648, 1681, 1697), Франш-Конте (1674, 1678), долина Ибай и Барселоннета (1713), Оранское княжество (1673, 1713), Руссильон и Сердань (1659).

Таковы «округленные земли» Людовика XIV. Эта «округленная» территория Людовика XIV не имеет больше неудобных выступов — они «ампутированы», она однороднее и ее легче защищать. В общем (и хотя нигде не было предусмотрено, ни в одной королевской или правительственной программе, анахроничное понятие «естественной границы»), Франция 1715 года приближается — в той мере, в какой география и договоры это позволили, — к «естественным границам». Это обеспечено де-факто: на Рейне, между Дофине и Савойей, на вершинах Пиренеев. Вобан умер, сожалея о Филипсбурге, Брейзахе, Келе и Пинероло. Он так реагировал, потому что был комиссаром по фортификациям. Людовик XIV, будучи умнее Вобана, рассуждал прежде всего как политик.

Людовик XIV не намечал последовательного плана создания заморской империи, но список новых владений показывает: французские владения превосходят то, что они имели бы, если бы проводили меркантильную и прагматичную политику сиюминутной выгоды. Использование в Вест-Индии Сан-Доминго (1655, 1697) как стратегического и коммерческого пункта было утешительным для королевства после потери Сент-Кристофера. Кайенна и Гвиана (1676) — не Эльдорадо, но они не позволяют Англии и Голландии быть единственными на подступах к богатой Бразилии. Если Луизиана, которую уступили в 1712 году финансисту Кроза, почти не населена{7}, то она богата возможностями. В Африке у Людовика XIV неоспоримые права на Сенегал (1659, 1700), где форт Сен-Жозеф в провинции Галам подтверждает французское присутствие. Граф д'Эстре покорил для него Горе (1677, 1678). Мадагаскар — не та земля для колонизации, о которой мечтал Кольбер: в 1715 году трудно там было встретить офицера Его Величества или поселенца; однако мы не очень-то отказывались от этой страны, которую Людовик XIV окрестил «Остров Дофин» и присоединил к короне в 1686 году{129}. На некотором расстоянии друг от друга у Франции есть два пункта для остановки по пути на Дальний Восток: Маскаренские острова — остров Бурбон (1649) и остров Иль-де-Франс (1715), — которые облегчают торговым кораблям связь с Ост-Индией. Там активизируются наши первые торговые фирмы: Пондишери (1670, 1697), Чандернагор, Масулипатам, Каликут (1701).

Приобретение этих далеких земель или покорение близких провинций, тех, что способствовали «округлению» территории, было очень сложным делом. Войны Людовика XIV стоили жизней 500 000 человек. Они дали 10 провинций и империю. Войны Революции и империи унесут только со стороны французов около 1 500 000 солдат, совершенно не изменив наши границы: между 1793 и 1815 годами все произойдет так, как если бы мы обменялись потоком крови, пролитой в Филипсбурге, Мариенбурге, Саарлуи и Ландау, с кровью, пролитой в Сеноне, Мюлузе, Монбельяре и Авиньоне. Между 1914 и 1918 годами мы потеряли убитыми 1 200 000 солдат, столько же было убито в Эльзасе и Лотарингии. Эти сравнения жестоки, но без них невозможно правильно оценить актив и пассив Великого века.