Абрамович

Меня зовут Абрамович. Морис Абрамович. Здесь, в ателье, меня прозвали Абрамаушвиц. Сначала ради смеха, а потом как-то вошло в привычку. Придумал и пустил в ход эту шуточку Леон, наш гладильщик. Не сразу, конечно, — сразу у него не хватило бы духу. Все-таки бывший узник — это прежде всего бывший узник, даже если он хороший портной-моторист.

В этом деле я кого угодно за пояс заткну. Особенно по части скорости. Я пришел наниматься в начале сезона, по газетному объявлению, и нас было двое на одно место. То есть приходили и другие, с газетой под мышкой, но мы уже сидели за машинками. Второй кандидат был молодой, крепкий парень, и по тому, как он глянул на крой, я сразу понял: мастер. Но прошло сорок минут, я уже притачивал второй рукав, а он только начинал возиться с воротом. Когда же я накинул готовое пальто на манекен, он поднял голову, улыбнулся и сказал, что если б он с самого начала знал, что ягринер, то не стал бы тягаться со мной за это место. Хозяин заплатил ему за готовое изделие, и он ушел искать другую работу. А я остался и понемногу освоился в ателье.

Всего у нас тут три машинки. Одна моя, вторая, прямо напротив, другого портного, Шарля, он знаком с хозяином еще с довоенных времен, но целый день сидит молчком, а третья — самого хозяина, хотя он редко к ней подходит. Шьет только подкладки и образцы, ну, иногда еще что-нибудь по мерке. В основном же его дело — раскрой.

Каждую неделю он приносит от Вассермана материал, разворачивает на своем столе и раскладывает выкройки, чтобы как можно меньше уходило в лоскут. И все время напевает чудные песенки, каких не услышишь по радио. Их пели, он говорит, до войны в мюзик-холле. А мацам Лея, жена хозяина, та если запоет, так на идише. Впрочем, в разгар сезона стоит такой шум от швейных машинок — кто что поет, все равно не слышно.

Вообще-то мадам Лея нечасто заходит в мастерскую, у нее двое детей: Рафаэль, ему тринадцать лет, и маленькая Бетти. Хорошая полная семья.

В субботу мы тоже работаем — все слишком дорожат местом. Но в этот день после обеда мадам Лея приносит нам чай в больших стаканах и по куску домашнего пирога. Молчун Шарль произносит одно слово — «спасибо», выпивает горячий чай — почти кипяток — маленькими глоточками и, прежде чем снова приняться за работу, тщательно протирает запотевшие очки.

Пока мы чаевничаем, мадам Лея смотрит на нас обоих, как будто мы тоже ее сыновья. А потом тихонечко вздыхает и уносит стаканы на кухню.

Того, что успеваем сделать мы с Шарлем, хватает на троих мастериц-отделочниц. Здесь, во Франции, портних-евреек не бывает. То есть бывает иногда, придет молоденькая девушка еврейка, но очень скоро она выходит замуж за портного, и они начинают работать самостоятельно.

Одна из наших мастериц, мадам Полетта, еврейка, но уже пожилая. Ей, правда, хочется, чтобы ее считали гойкой, и она уверяет, будто у нее эльзасский акцент. Но мне сказал Леон, что раньше у нее был натуральный еврейский, не хуже моего.

Есть еще Жаклина и Андре. Ее называют мадам Андре, потому что она была замужем и развелась. Может, поэтому она всегда такая грустная. То есть не то чтобы очень грустная, но никогда не смеется.

Правда, смеются у нас в ателье обычно тогда, когда кто-нибудь что-нибудь расскажет на идише.

Помню, мама говорила мне еще у нас в Шидловце, в Польше, что ее, мамина, мама любила повторять:

— Идиш — самый лучший язык на свете!

— Почему? — спрашивала моя мама.

А мамина мама отвечала:

— Да потому, Рейзеле, что в нем каждое слово понятно!

Но мадам Андре не смеется, даже когда говорят по-французски. Как будто не каждое французское слово понимает. Можно подумать, это из-за нашего выговора, но Леон, гладильщик, считай, во Франции родился, а она и на его шутки не смеется. Когда он первый раз назвал меня Абрамаушвицем, все от смеха аж работу побросали. А мадам Андре стала белая как полотно. Если б я не хохотал со всеми вместе, она, уж верно бы, Леона приструнила: сказала бы, что такими вещами не шутят или что ладно бы шутили неевреи, но здесь, в ателье, среди евреев, которые все испытали на себе!

Однажды, еще до этого, она пришла такая же бледная. Услышала по радио, как один певец, Жан Риго, сказал про концлагеря: «Это были не крематории, а инкубаторы!» Тогда и Леон побелел. Вслух никто ничего не сказал. Каждый переживал про себя. Я подумал: чтоб он сдох, этот певец! Мсье Альбер, хозяин, в тот день ни разу не запел, и вообще все молчали, только и слышно было, как стрекочут машинки да пар шипит, когда Леон проводит утюгом по влажной тряпке.

Мне очень нравится мадам Андре, и у меня сердце сжимается, когда она вот так белеет. Прямо прозрачная становится. Это она-то, смуглая брюнетка. Румянец ей идет гораздо больше, и, надо сказать, она легко краснеет.

У нас дома ценили румяные щеки. Мама говорила, это признак здоровья. Когда видела на улице польских девушек, розовощеких, с белокурыми косами, всегда завидовала им. И чертыхалась с досады.

Как раз несколько дней тому назад я видел, как у мадам Андре покраснели щеки. Она спросила, не соглашусь ли я, сейчас, когда кончается сезон и не так много работы, сшить ей зимнее пальто, а она, разумеется, заплатит. И вот вечером, пришив последнюю подкладку, она сняла свой синий халат, чтобы я обмерил ее. На ней была белая блузка в полоску и прямая черная юбка, и она стояла передо мной, не говоря ни слова. Объем груди — 94. Я нагнулся пониже. Объем талии — 67. Я присел и обмерил сантиметром бедра — 100. Точнехонько «стокман» сорок второго размера.

Я спрятал листочек с мерками в ящичек своей машинки и стал заканчивать, что в это время делал, а сам все думал о мацам Андре. Если она хоть раз засмеется, когда Леон назовет меня Абрамаушвицем, я, может, предложу ей попробовать работать самостоятельно со мною вместе.

 

Первое письмо Рафаэля

Поместье Д.

Дорогие мама и папа!

Пишу вам из замка, куда мы приехали. В нашем летнем лагере очень много народа, комнат на всех не хватает, поэтому мы, старшие, кому от тринадцати до пятнадцати лет, спим в больших палатках, которые называют «марабу». Бетти спит в замке, в круглой спальне. Едим мы все в большом зале, и кормят лучше, чем в пансионе в Кламаре. В этом зале есть большой орган, но нам не разрешают его трогать. Говорят, раньше в замке был монастырь, но во время войны немцы его закрыли и все конфисковали. Тут есть еще большой зал для ручного труда, здесь я сейчас и сижу. Раз в неделю все обязательно должны писать письма, но некоторые не пишут, потому что некому. Кстати, о Кламаре — знаете, кого я там встретил? Рафаэля Первого! Помните, он был со мной в пансионе, я вам еще рассказывал, что его прозвали Рафаэлем Первым, потому что он приехал раньше меня, а со мной стало два Рафаэля? Мы устроились в одной палатке, рядом, как старые знакомые.

Когда я рассказал, что в пансионе сдавал переводной экзамен под именем Блондель и из-за этого потерял год, все рыдали от смеха. Старшая сестра Рафаэля Первого — вожатая. Вообще, вожатые очень хорошие, в первый же вечер, когда мы собрались перед сном в столовой, они рассказывали нам про Сопротивление. Мы выучили песню советских партизан, вот вернусь — спою вам.

Одного вожатого, Симона, все зовут Лейтенантом, потому что он воевал и дошел до Берлина. А нашего зовут Макс. Он хочет стать адвокатом. Забыл сказать: нас разделили на группы человек по пятнадцать, и каждой присвоили имя какого-нибудь героя. Наша носит имя Тома Фожеля. Тома Фожель был участником Сопротивления, и его расстреляли в семнадцать лет. Другие старшие группы взяли имена Шарля Вольмарка, Леона Бюрцтина и Марселя Реймана. Их тоже расстреляли немцы. Здесь все друг с другом на «ты». Даже директору говорят «ты» и называют по имени — ее зовут Люба. Это русское имя. Сегодня после обеда мы будем играть в лапту, а потом учить народные танцы. Мама, если будешь отправлять мне посылку, клади что-нибудь такое, чтобы хватило на всех — мы складываем все посылки в общий котел и делим.

Крепко целую вас и передаю ручку Бетти, чтобы она тоже приписала несколько слов.

Рафаэль

Крепко целую.

Бетти

 

Второе письмо Рафаэля

Поместье Д.

Дорогие мама и папа!

Мы в лагере вот уже две недели, и нам тут очень хорошо. Надеюсь, у вас тоже все в порядке. У нас много интересных занятий, а по вечерам мы ставим маленькие пьески, это называется «Драмтеатр», а руководит им один из вожатых. Здесь даже чистить овощи — и то интересно. По утрам каждая группа по очереди отправляется на чистку. Это нужно, чтобы облегчить труд поваров, они все испанцы-республиканцы, которые бежали во Францию после победы фашистов. И вот мы чистим овощи и одновременно разучиваем новые песни. Кроме Рафаэля Первого, у меня уже много новых друзей. А самый лучший — Жорж. У него страсть составлять списки. Особенно списки фильмов. Спрашивает у всех, кто какие видел, и записывает на листке. Но ему все время приходится переписывать, потому что он составляет список в алфавитном порядке, а фильмы прибавляются, и надо писать все заново. Поэтому везде валяются его бумажки: в замке, в палатке и в парке.

А вот что случилось вчера, когда мы делали стенгазету. Туда помещают статьи, которые мы пишем сами, песни и рисунки и потом вывешивают в столовой. Мы вынесли в парк большой стол и скамейки и принялись кто писать, кто рисовать, как вдруг Макс, наш вожатый, громко крикнул: «Папа!» И мы все смотрим — идут мужчина и женщина, она ведет его под руку, оба идут с трудом, шаркают ногами. Макс бросился к мужчине и обнял его. И они все стали обниматься и плакать. Девочка рядом со мной вдруг тоже начала плакать, а за ней другие. Оказалось, это отец Макса, который вернулся после концлагеря. Ночью Жорж, он спит со мной в одной палатке, проснулся с криком. Мы тоже проснулись и увидели, что вожатые не спят, а ходят по спальням и палаткам. А утром узнали, что ночью сбежал один мальчик. Его задержали полицейские на вокзале, привели обратно и сказали вожатым, что они плохо за нами следят.

Однажды вечером нам показали советский фильм «Радуга». Про то, как русскую деревню захватили немцы, а потом освободили партизаны. Жоржу очень понравилось, только теперь ему придется снова переделывать свой список.

Кончаю письмо — надо успеть написать в стенгазету статью про фильм «Радуга».

Забыл сказать: у Бетти все хорошо, да она вам, наверное, сама написала, когда у них был почтовый день.

Крепко целую,

ваш любящий

Рафаэль.

P. S. Посылку получил, но пирог, который ты прислала, было трудно делить — он помялся в дороге.

 

Третье письмо Рафаэля

Поместье Д.

Дорогие мама и папа!

Сегодня у нас опять почтовый день, но особенно писать не о чем, кроме как о том, что мы готовимся к празднику, который будет в конце месяца. Каждая группа должна оборудовать площадку и что-нибудь показать всем остальным, и гостям из деревни тоже.

Еще кое-что случилось ночью у нас в палатке, даже не знаю, как рассказать. Но рядом со мной сидит Жорж — ему некому писать письма, он в почтовое время опять переделывает свой список — и говорит, что надо всегда все записывать или рассказывать, чтобы потом не забыть. Он посоветовал мне сделать рисунок, так будет понятнее.

Ну, вот я нарисовал нашу спальню и обозначил, где чья кровать:

Так вот, сегодня ночью Марсель встал в туалет и вышел из палатки со стороны А. Он не стал зажигать свет, чтобы не перебудить нас, да и незачем было: он же знал, что его кровать первая справа от входа. Но только почему-то на обратном пути он вошел со стороны Б и страшно удивился, когда увидел, что в его кровати кто-то есть. Он принялся тормошить Рене и спрашивать, что он тут делает, а тот преспокойно спал. И вот Рене не понимает, в чем дело, а Марсель уверяет его, что он лунатик, что он перебрался во сне в чужую кровать, и гонит его на другой конец палатки. На Марселеву кровать падает немножко света из парка — он там горит всю ночь, — и видно, что она и правда пустая. Когда мы все проснулись, Рене уже извинялся и укладывался в постель Марселя. Рафаэль Первый включил свет, и тут все увидели, что Марсель лежит на кровати Рене, а тот — на кровати Марселя. При свете Марсель и сам понял, что ошибся. Все так хохотали! Кроме Рене — он решил, что мы всей палаткой сговорились его разыграть, и надулся. Пришел Макс, но мы от смеха ничего не смогли ему толком объяснить, и тогда, чтобы нас утихомирить, он пообещал нам внеочередной наряд на чистку овощей, который мы и получили сегодня утром. Не знаю, поняли ли вы что-нибудь, приеду — расскажу получше.

На сегодня все, но я вам еще напишу до отъезда.

Надеюсь, у вас все в порядке.

Крепко целую. Думаю о вас.

Рафаэль.

P. S. Бетти не нравится, когда вы пишете ей на том же листке, что и мне. Ей хочется получать отдельные письма, в конвертах с ее именем.

 

Четвертое письмо Рафаэля

Поместье Д.

Дорогие мама и папа!

Пишу вам последнее письмо, потому что через три дня мы возвращаемся в Париж.

Вчера у нас в парке был прощальный праздник, и все получилось великолепно. Пришло много народу из деревни, а несколько человек даже приехали из Парижа. Мы украсили парк лентами и гирляндами, а площадки получились похожими на ярмарочные балаганчики. Младшие группы устроили на своих площадках игры, Бетти крутила барабан лотереи, сделанный из велосипедного колеса.

Сначала на крыльце замка выступал хор старших групп. Он исполнил три песни на французском на несколько голосов: «Болотную», «Песню советских партизан» и «Песни французских партизан». И еще «Песню еврейских партизан» на идише. Тут все встали, только гости из деревни не сразу поднялись, потому что не поняли, что это такое. А потом начались представления на площадках.

Многие приготовили монтажи. Это когда читают стихи вместе, но не хором. Каждый произносит по одной-две строчки, или читают две половины группы по очереди. У нас был монтаж стихотворения Рене Ги Каду «Убитые в Шатобриане». Я там в конце читал один:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

а потом со всеми вместе:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Две самых старших группы сыграли пьесы на идише. Одну написал Шолом-Алейхем, а другую, под названием «Реформа», сочинили и поставили в 1942 году узники концлагеря Питивье.

Но лучше всего были живые картины в постановке Драмтеатра — немые сцены из истории Сопротивления, от выстрела полковника Фабиана в метро «Барбе» до баррикад в дни освобождения Парижа. На заднем плане одни актеры из Драмтеатра читали «Розу и Резеду» Арагона и «Мужество» Поля Элюара, а другие все время, пока показывали сцены, играли на губных гармониках. Гости из Парижа плакали. Потом был торжественный ужин, Люба, наш директор, дала слово одному из приехавших, и он произнес речь. Оказывается, многие дети останутся тут, в поместье, и после каникул. Все, чьи родители были депортированы и еще не вернулись. Старших будут каждый день возить в лицей на автобусе — пешком идти слишком далеко. А младшие пойдут в деревенскую школу. Жорж тоже остается. И теперь он будет спать в замке. Я сказал ему, что это здорово — у тех, кто останется, каникулы как будто не кончаются. Но он не очень радовался. Может, его родители скоро вернутся. Я обещал писать ему и присылать киноафиши для его списка. И ему в почтовый день теперь тоже будет кому писать.

Завтра нам нужно все убрать в парке перед отъездом и взвеситься, чтобы посмотреть, на сколько мы поправились, пока тут отдыхали.

На случай, если вы захотите встречать нас, сообщаю: наш поезд прибывает в четверг, в шестнадцать тридцать, на вокзал Сен-Лазар.

Крепко целую.

Рафаэль

 

Делать и переделывать — лишь бы работать

Леон вернулся в ателье. Его не было весь сезон — он попробовал работать самостоятельно. Расставаясь с ним, мсье Альбер пожелал ему удачи и сказал: «А если не заладится, ты всегда сможешь вернуться». И вот Леон вернулся.

Уходил он с прибауткой, которую любил повторять в конце каждого дня: «Их фур авек в далекие края». Взял напрокат швейную машинку, купил манекен и устроил мастерскую у себя дома — все равно обеденным столом им служила гладильная доска. Он все делал сам, только подкладку пришивала жена. И готовые вещи на Фобур-Пуассоньер в магазин к Ледерману раз или два в неделю тоже относил сам.

А мы в тот сезон обходились без Леона. Мсье Альбер нанял вместо него гладильщиком молодого паренька по имени Жозеф. Тот был образованный — это сразу понятно, стоит послушать, как он говорит, — но гладил гораздо хуже, чем Леон.

Бывало, вечером, как он уйдет, мсье Альберу приходилось самому браться за утюг: то надо придать форму рукаву, то снять блеск с отворота. Но Жозефу он ничего не говорил — не хотел огорчать.

Ну а когда Леон вернулся со своим манекеном в обнимку, один гладильщик оказался лишним. Мсье Альбер имел с Жозефом долгий разговор на кухне, а спустя неделю Леон уже опять стоял за гладильной доской.

В первое утро я встретил его шуткой:

— Ну что, вернулся из далеких краев?

— Абрамаушвиц! — сказал он мне на это и выразительно глянул, мол, острить тут может только он. — Далекие края не про тебя!

Никто не стал расспрашивать, почему он разошелся с Ледерманом. Правда, Жаклина, смешливая молоденькая швея, поддела его разок:

— Вы, мсье Леон, небось вернулись потому, что соскучились по мне?

Но он отделался улыбкой — дескать, угадала.

И только через неделю обо всем нам рассказал.

В сезон, пока заказов было много, все шло хорошо. Как я уже говорил, Леон все делал сам, жена занималась только мелочами, а поскольку они растят сынишку, который еще не ходит в школу (он родился в июле сорок второго), то оба были целыми днями при деле. Да и вечерами, а то и по субботам. «Сколько раз, — рассказывал Леон, — глаза у меня утром еле открывались, будто сверху и снизу по фестончику пришито».

Ну а потом у Ледермана, как и у всех, наступил мертвый сезон. Раньше он принимал вещи и отправлял на склад, почти не глядя, теперь же стал придираться вовсю. «Это, — говорил, — модели уже для нового сезона, и, если они будут не на высоте, считай, весь сезон насмарку». И вот, чтобы удержать всех своих мастеров, он распределил между ними новые модели.

Четыре раза подряд Леон получал от него в работу по одной-единственной жакетке. Да еще два раза из этих четырех Ледерман возвращал ему вещь на переделку. То, видите ли, подкладку морщило, то рукав криво вшит. А на самом деле — ничего подобного. По совету мсье Альбера, Леон не спорил, а дома просто-напросто заново отглаживал жакетку. И Ледерман каждый раз наставительно говорил: «Вот видите, теперь совсем другое дело!»

Ну а в последний раз, за пару дней до того, как Леон опять появился у нас, он принес очередную жакетку, из шотландки — с этими клетками всегда мучение, того гляди, не сойдутся! — и столкнулся на лестнице с одним старым мастером, тот шел расстроенный и нес на плече какую-то вещь в черном саржевом чехле.

— Второй раз уношу обратно, — ответил он на немой вопрос Леона.

— Вы? Да у вас же золотые руки! — удивился Леон.

— Руки-то, может, и золотые, но работу дает Ледерман.

К дверям Ледермана Леон подходил, кипя от возмущения. Дважды не принять вещь у Вильнера, пользуясь тем, что старик от него зависит, — каково!

Он положил свой чехол на приемочный столик, раскрыл и стал откалывать булавки, стараясь сохранять спокойствие, но пальцы у него дрожали. Не говоря ни слова, Ледерман взял жакетку, надел на манекен и тут же — даже рукава еще болтались — заявил:

— Нет, это не на высоте!

Дойдя до этого места, Леон разволновался так же, как тогда у Ледермана, а мы все перестали работать и слушали, затаив дыхание, — все, кроме мадам Полетты, которая недолюбливает Леона, из-за того что каждый раз, когда она бывает не права, он непременно возразит ей.

Услыхав такую оценку, Леон взвился, как подстегнутый.

— Ах, не на высоте? — крикнул он и в один миг сдернул жакетку с манекена. — Моя жакетка не на высоте? А ну, проверим!

С этими словами он и тут, в ателье, срывает с манекена жакетку, которую только что отгладил, широким шагом, перепугав мадам Полетту, идет прямо к окну, распахивает его и — раз! — взмахивает жакеткой, как будто выбрасывает на улицу. А после этого, уже совершенно спокойно, продолжает рассказ:

— Вот так я вышвырнул жакетку прямо на Фобур-Пуассоньер с четвертого этажа дома, где красуется вывеска: «Женская одежда. Ледерман».

Леон так хорошо изображал, что мсье Альбер в какой-то миг явно испугался — подумал, он и правда выкинет жакетку, которую держал в руках, хотя у нас тут первый этаж и окна выходят во двор.

— И что потом? — спросил мсье Альбер.

Леон водрузил жакетку на место и, широко улыбнувшись, будто снова увидел ту сцену, стал рассказывать дальше. Жакетка полетела довольно плавно — у нее раздулись рукава, а Ледерман заметался по комнате с невнятным ревом. Разобрать можно было только два слова: «Моя модель! Моя модель!» На что Леон ему сказал: «Ну вот, теперь она на высоте».

Ледерман подскочил к окну, словно хотел проверить, верно ли он говорит, а потом, наконец, рванулся на лестницу и помчался вниз, все повторяя: «Моя модель! Моя модель!» Леон же свесился из окна и увидел старого Вильнера. Тот поднял голову на крики и раскрыл рот от удивления. Не раз на своем веку ему приходилось видеть, как люди что-нибудь — мало ли что! — выкидывают из окна, но чтобы из окна летела, распялив рукава, клетчатая жакетка, такого еще не бывало!

Конечно, Леону не следовало так себя вести, он мог бы выразить свой гнев иначе — наговорить Ледерману много правильных слов. Но он, наверное, подумал, что правильные слова Ледерман и так знает, а вот новую модель на высоте, скорей всего, не видел.

«Послушайте, мсье Ледерман, я работаю не первый день и понимаю, что такое мертвый сезон, — мог бы сказать Леон, и это было бы очень правильно. — Мертвые сезоны бывали, когда вы еще на свет не родились, и будут, когда мой сын дорастет до того, чтоб тоже стать портным, да только он им никогда не станет. Я для того и порчу себе глаза, сидя день и ночь за машинкой, чтобы этого не случилось. Так вот, если работы нет, то и скажите честно: работы нет! Пусть даже вам неприятно, чтоб я уходил с пустым чехлом и несколько дней сидел без дела. Но сейчас уже не война, мсье Ледерман, — тут Леон мог бы повысить голос, — и я волен спокойно гулять по бульварам с моей женой и моим сыном. Так не заставляйте меня делать и переделывать одно и то же, только бы удержать к началу следующего сезона!»

А потом они с Ледерманом могли бы поговорить о чем-нибудь повеселее, например о войне. Но Леон предпочел поступить иначе: «Ах, не на высоте?» — Хвать! — и в окно: «Ну вот, теперь она на высоте!»

И все-таки хотел бы я на это посмотреть! Посмотреть, как у Ледермана глаза лезут на лоб, как он несется по лестнице и орет: «Моя модель!» И как парит «на высоте» жакетка, а старик Вильнер стоит, задрав голову, и изумленно наблюдает за полетом клетчатой жакетки над улицей Фобур-Пуассоньер.

Ну вот. На этом всякие отношения между Леоном и Ледерманом закончились. Если не считать того, что несколько дней спустя мсье Альбер, ходивший закупать материал, задал гладильщику вопрос. Он повстречал у Вассермана других портных, которые тоже работали для Ледермана, тоже были наслышаны про «жакетку на высоте» и тоже с удовольствием рассказали эту историю. Но была одна вещь, которой ни они, ни сам Ледерман не поняли: что сказал Леон, когда уходил, хлопнув дверью?

— Что же вы такого сказали под конец Ледерману? — спросил мсье Альбер Леона.

Леон не спеша отставил свой утюг и, чуточку подумав, ответил:

— Я сказал: «Их фур авек в края родные!»

 

Здрасьте-Здрасьте

— Во время оккупации меня спас один портной с улицы Севр, — рассказывал мсье Альбер. Он обращался к Абрамовичу, потому что мы с Шарлем эту историю уже знали. — Жена и дочка прятались в деревне, а нас с Рафаэлем туда не взяли. Ну, мальчика устроили в пансион под чужим именем, а меня этот портной с улицы Севр поселил в комнатке прислуги в том доме, где у него и сейчас помещается склад. В то время хорошей материи было не достать, даже богатым людям, которые жили в том квартале, поэтому одежду перешивали. Из пальто можно было смастерить пиджак, мужской костюм превратить в детский или сшить из него женскую жакетку — сукно до войны было добротное, не то что теперь, годами не снашивалось! Я шил на заказ еще в Польше, потом работал в большом доме мод в Берлине, и, когда вещь выходила из моих рук, никто не мог сказать, новая она или переделанная. Мсье Дюмайе, тот самый портной, снимал мерки и вечером приносил мне работу и еду. А чтобы я не открывал дверь кому попало, мы придумали условный сигнал. Дюмайе три раза стучал, минутку пережидал, а потом говорил пароль, который менялся каждый вечер. Слова выбирали свои, профессиональные: тесьма, галун, опушка, бейка, сатин, петлица, шнур, бретель. Как только на лестнице раздавались шаги, я хватал ножницы для кройки и становился в угол за дверью, готовый защищать свою жизнь.

Тут мсье Альбер, будто актер в театре, показал, как он готовился защищать свою жизнь. Стал за дверью, грозно потрясая над головой своими здоровенными ножницами. Он уже собирался продолжить рассказ. Но… Именно в эту секунду в ателье вздумалось заглянуть мадам Саре. Мсье Альбер осекся на полуслове и застыл, как стоял, держа двумя руками ножницы над головой.

А у мадам Сары расширились глаза от испуга — она вообще была особой заполошной, — и, прежде чем ей успели втолковать, что убийц и погромщиков тут нет, она завопила: «Гевалт!», и ее как ветром сдуло.

На этот крик из кухни вылетела мадам Лея и увидела мужа, который еще не успел опустить ножницы.

— Это была Здрасьте-Здрасьте, — объяснил мсье Альбер.

— Что это с ней случилось?

— Испугалась и убежала.

— Ты что, ей угрожал? Зачем?

— Да не угрожал я ей, просто кое-что рассказывал Морису. А она даже «здрасьте-здрасьте» не сказала, сразу давай кричать и бежать. Вот и все.

— Вечно ты со своими рассказами! Напугал зачем-то мадам Сару, тоже мне рассказчик!

Хоть я стоял довольно далеко и из-под утюга шел густой пар, я все-таки увидел, как побагровел от обиды мсье Альбер — он терпеть не может, когда мадам Лея отчитывает его при всех.

На этот же раз ему было неприятно вдвойне, потому что она пристала к нему в самый неподходящий момент: только он вошел в роль!..а теперь неизвестно, когда выпадет случай дорассказать. Делать нечего, он вернулся к раскроечному столу, но, прежде чем продолжить размечать очередную подкладку, сам напустился на жену:

— Ах, ах! Бегите за ней, верните ее! Давай, беги, если хочешь! Только никуда она не денется! Явится как миленькая! Думаешь, найдется много дураков, вроде нас, чтоб покупать ее дрянное мыло?

Тут в ателье вошли Жаклина с мадам Андре и помешали хозяйке ответить. Но все было понятно и без слов — так выразительно она взглянула на мужа и скрылась на кухне. Обе швеи атаковали меня вопросительными взглядами, но я только помотал головой.

В мадам Саре всего полтора метра росту, и я в жизни своей не знавал другой женщины, которая сохранила бы такую верткость и проворность в таком возрасте, как, впрочем, не знавал никого, кто мог бы сказать, сколько ей лет.

Она приходит в ателье каждый месяц продавать мыло и свечи, и, когда видишь ее серые глазки и тусклые волосы, кое-как прикрытые платком, одним и тем же зимой и летом, обшарпанный чемоданчик, в котором сложен ее товар, начинаешь поневоле сомневаться, вправду ли кончилась война.

В районе улицы Тюрен, то есть на ней самой и на всех прилегающих улочках, где целый день стоит стрекот швейных машинок, мадам Сару знают все.

Ее муж до войны был шамесом в маленькой синагоге на улице Розье. Он исполнял свои обязанности вплоть до июля сорок второго года и неукоснительно отпирал по утрам синагогу.

Мадам Сара уговаривала его снять долгополый кафтан и сбрить бороду: «Лучше еврей без бороды, чем борода без еврея!»

Но он упрямо полагался на произволение Господне, пока однажды утром, по совсем другому произволению, его не схватили и не отправили в Дранси, прямо так, со связкой ключей от синагоги в кармане.

Первое время мадам Сара заходила к нам только из-за свечно-мыльных коммерческих интересов да еще попить на кухне чайку с мадам Леей. Но с некоторых пор она взяла на себя обязанности традиционной свахи. Она частенько бывала во всех окрестных ателье и видела там множество свободных от супружества людей, а освободила их та эпидемия, что разразилась среди евреев, когда их всех заставили пришивать на грудь желтые звезды. Но эти свободные люди, как правило, еще надеялись и ждали, а вместе с ними выжидала мадам Сара, которая решила посвятить себя устройству их судьбы.

Списки кандидатов она держала во внутреннем кармане своего чемоданчика. Там у нее лежали два перехваченных резинкой конверта. В одном хранилось несколько карточек, на которых были указаны имена, возраст и ремесло тех, кто подумывал, что в браке им жилось бы легче, на некоторых даже были приклеены фотографии. В другом же — один-единственный листок с длинным списком. Как-то раз я, с разрешения мадам Сары, полюбопытствовал заглянуть в него и, к своему удивлению, нашел в нем имена Шарля и Мориса.

Тогда я понял, что сюда она записывает тех, кого сама считает перспективными. Мне захотелось чуточку ее поддеть, и я сказал:

— Ваш список женихов и невест пахнет мылом, мадам Сара.

И это была истинная правда.

— А что, вам больше нравилось, когда женихами и невестами пахло мыло, мсье Леон? — спросила она.

В кои-то веки я не нашелся, что ответить, потому что всякий в ателье вам скажет, никто у нас, и даже я, не позволит себе пошутить на мыльную тему. Поэтому я просто вернул мадам Саре листок и снова взялся за утюг.

Вообще говоря, мадам Сару чаще звали Здрасьте-Здрасьте: похоже, она только это и могла сказать по-французски. И каждый раз, переступая порог, здоровалась два раза подряд, а уж дальше разговор шел на идише. Но понимать по-французски она кое-что понимала, во всяком случае, могла понять мадам Андре, которая не владела идишем, когда та по доброте душевной покупала у нее мыло, хоть оно было ничуть не дешевле и не лучше, чем любое другое.

Однажды, напившись чаю у мадам Леи, она набралась духу и заговорила с Абрамовичем о девушках из прекрасных семей, которые к тому же «никогда и никого до себя не допускали».

Сказать, что девушка «кого-то до себя допустила», мадам Сара могла бы только о совсем уж пропащей.

Но до публики, о которой она заикнулась перед Морисом, ей явно было не дотянуться. Ей, привыкшей к пустому чаю, нечего было туда и соваться — не по чину. Каждому свое: кто работает в ателье готового платья, а кто — в доме моделей. О чем бы ни говорила мадам Сара, сам ее вид: платок, тусклые глаза — все напоминало о войне.

В другой раз мадам Сара просто положила несколько карточек около машинки Шарля и стала молча ждать.

— Заберите это, — сказал Шарль, даже не взглянув ни на нее, ни на карточки.

— Посмотрите хоть на фотографии, — попросила мадам Сара. — Ну, пожалуйста, ради меня.

Шарль перестал строчить и спокойным, рассудительным тоном сказал:

— Выходит, жениться теперь прикажете ради вас? Это что-то новенькое. Послушайте меня, мадам Сара, если вы хотите помогать людям искать себе пару, это одно, а если вам нужно зарабатывать себе на жизнь, то это совсем другое, и не надо путать разные вещи. Либо вы делаете мицву, и точка. Либо получаете деньги, и опять-таки точка, но в другой канцелярии. Счастья за деньги не бывает, мадам Сара. Деньги — особая статья, дополнительная.

Из Шарля вышел бы хороший раввин, подумал я. Но мадам Сара, должно быть, плохо его слушала или была уверена, что в ее карточках есть что-то исключительное, специально для него, потому что она и тут от него не отстала.

И тогда он заговорил громким голосом — не громче, чем я или мсье Альбер, когда случается выйти из себя, но для него, для Шарля, это было все равно, как если бы он заорал во всю глотку:

— Никогда не говорите со мной о женитьбе, мадам Сара! Слышите? — И прибавил еще громче: — Никогда!

Мадам Сара, кажется, только теперь поняла то, что он говорил ей с самого начала. Не сказав ни слова, она собрала свои карточки в конверт, перетянула его резинкой и положила на место, в коричневый чемоданчик. А потом всхлипнула и полезла в карман пальто за платочком. Шарль же стал протирать очки лоскутом подкладочной ткани, и было видно, что влагу он стирает больше изнутри, чем снаружи.

В тот день мадам Сара ушла из мастерской, никого не осчастливив. Точно так же, как в другой раз, когда вместо «здрасьте-здрасьте» у нее вырвалось: «Гевалт!»

 

День памяти

Матери не грех гордиться своим ребенком. Если б вы знали, как Рафаэль хорошо рисует! Можно даже сказать, его рисунки стоят того, чтоб специально приехать на них посмотреть. Особенно цветные. Вот почему, когда он нарочно защемил себе пальцы дверцей шкафа в детской, я сгоряча влепила ему пощечину, а заодно и Бетти, которая изо всех сил прижимала дверцу — он, видите ли, хотел «проверить, может ли вытерпеть сильную боль». Какая мать спокойно отнеслась бы к тому, что ее сын так истязает себе, даже если он не такой талантливый художник, как мой Рафаэль? Да никакая!

Дело было на прошлой неделе. В воскресенье на площади Мютюалите должна была проходить большая демонстрация в память годовщины освобождения Освенцима. Из поместья, где Бетти с Рафаэлем были летом на каникулах, прибыла делегация детей узников концлагерей, и Рафаэль спросил, можно ли его другу Жоржу, который тоже приехал, переночевать у нас.

Мы все устроили. Жоржа решили уложить в кровати Бетти, а Бетти — в нашей с Альбером.

В субботу Рафаэль поехал на вокзал Сен-Лазар встречать Жоржа, и они как раз поспели к ужину. Рафаэль еще летом писал про Жоржа, и я старалась держаться как обычно, но, когда увидела, что мальчик не знает, то ли поздороваться со мной за руку, то ли поцеловать, сердце у меня так и сжалось: куда годится этот мир, если у ребенка нет матери и ему некого поцеловать!

Бетти пила какао, а еще две чашки стояли на столе для Рафаэля и Жоржа. Пока они мыли руки, я вскипятила молоко и намазала несколько кусков хлеба вареньем.

Вот Рафаэль сел за стол, а Жорж стоит. Рафаэль показывает ему на стул, но тот не садится, а тихонько так говорит:

— Я не хочу варенья.

Я разливала какао, не расслышала и переспросила:

— Не хочешь садиться?

Жорж бросил отчаянный взгляд на Рафаэля.

— Он не хочет варенья, — сказала Бетти с полным ртом.

Я стала его уговаривать:

— Очень вкусное, клубничное, прямо из деревни.

— Нет-нет, я не хочу, — бормочет Жорж и все стоит, вцепившись обеими руками в спинку стула.

Мы все трое глядим на него — болен он, что ли?

Что было делать? Я убрала варенье со стола и оставила детей на кухне одних.

Перед сном Альбер надел пижамные штаны, потому что между нами улеглась Бетти. Я крепко обняла ее, а она обняла своего плюшевого мишку, которого еще с утра положила в нашу широкую кровать, чтоб он привык.

Заснуть я, понятно, никак не могла — расчувствовалась, слезы так и текли по щекам, из-за того что Бетти лежала, прижавшись к моей груди, как в те годы, которые мы провели в разлуке с Рафаэлем и Альбером. Мне было хорошо, но немножко тревожно — как там мальчики в детской…

И только через неделю Рафаэль рассказал мне, как все было.

Оказывается, в темноте Жорж спросил его — точно так же, как каждый вечер спрашивает Бетти, которая боится засыпать последней, — спит он или нет.

«Я, конечно, не спал, — рассказывал Рафаэль, — как же спать, когда о стольком надо поговорить, пусть даже свет уж десять минут, как погасили, и ни один из нас за это время не проронил ни слова.

Мы перед сном немножко почитали, все было почти так, как летом в палатке, разве что Жорж лежал теперь не справа, а слева от меня. Ему ужасно понравились журналы о кино, которые дядя Изидор дал мне для него.

Когда я сказал, что не сплю, Жорж еще минутку полежал молча, а потом заговорил. Я раньше никогда не слышал, чтоб он так долго говорил. И он рассказал мне о том, что с ним случилось во время войны:

— Я жил с родителями в Бельвиле, на улице Жюльена Лакруа. В квартире, помню, было две комнаты. В той, что побольше, мы ели, умывались, там же мама готовила, а я делал уроки. А в другой мы все спали. Там стояла большая родительская кровать и моя детская кроватка, которая уже была мне маловата. Может, поэтому я иногда по утрам забирался в постель к маме с папой. Но чаще всего они к этому времени успевали встать. Мама шила на дому — в большой комнате стояла швейная машинка, а папа куда-то уходил на работу. И вот как-то раз папа принес большую банку варенья. Он был ужасно рад и хотел, чтобы мы его начали есть в тот же вечер. Но мама не захотела. Сказала, что это слишком большая роскошь и что лучше оставить варенье до худших времен, тогда оно будет нужнее.

Папа проворчал, что времена и так хуже некуда, но мама обозвала его сластеной и убрала варенье в большой стенной шкаф, где у нас хранились запасы.

Однажды рано-рано утром, это было уже в сорок втором, к нам забарабанили в дверь — полиция. Я еще не встал. Папа подскочил ко мне, выхватил из постели, запихнул в тот самый шкаф и велел сидеть тихо и молчать. Я никогда не видел его таким бледным. Дверцу шкафа он закрыл, только оставил маленькую щелку, чтобы я мог дышать. Через нее я все и видел… Видел, как вошли трое полицейских и сказали родителям, что сейчас заберут их. Папа вытащил из-под шкафа чемодан, и они с мамой сложили в него вещи. Маму мне было плохо видно — папа как будто нарочно все время становился между ней и мной, чтобы она на меня не смотрела. Я сидел, не шевелясь, — во-первых, от страха, а во-вторых, потому, что папа так мне приказал. Мне было девять лет, и я был не толстый, так что сидеть в шкафу и не двигаться мог сколько угодно, вот только я сам не понимал, чего больше боюсь: чтобы я так тут и остался или чтобы меня нашли. Наконец, они все ушли, чемодан нес один из полицейских. Мама плакала, отец поддерживал ее под руку.

А я, кажется, очень долго просидел в шкафу — выходить было страшно. Сначала просто сидел и тихо плакал. Потом увидел рядом, на полке, банку с вареньем, которую когда-то принес отец, открыл ее и, не вылезая из шкафа, пальцем, всю ее съел. Прошло еще, наверно, много времени, пока я наконец не решился выйти и одеться. Дома нечего было делать, я вышел на улицу, и меня сейчас же вырвало. Ну, тут меня увидела одна знакомая и увела к себе».

На этом Рафаэль закончил свой рассказ, потому что это было все, что он услышал от Жоржа. Знаю только, что на следующий день с утра Рафаэль показывал Жоржу лицей Карла Великого, где он учится, а вечером они, как и собирались, пошли на демонстрацию в честь памятного дня. Жорж должен был прямо оттуда идти на вокзал, поэтому он забрал с собой все свои вещи и Изины журналы. Бетти чмокнула его на прощанье, ну тогда уж и я его поцеловала и сказала, что он может приезжать, когда захочет, для него всегда у нас найдется место. Поди знай, что надо говорить в таких случаях!

А когда Рафаэль проводил Жоржа и пришел домой, он и попросил Бетти прищемить ему посильнее пальцы дверцей шкафа. Теперь-то я понимаю: он хотел испытать такую же боль, как Жорж, его лучший друг. Хотел хоть как-то разделить его страдания.

Ну разве, скажите на милость, может мать не гордиться таким сыном? А я-то хороша — влепила Рафаэлю пощечину. И Бетти заодно.

После того как он мне все рассказал, я обняла его и, хоть ему уже тринадцать лет, усадила на колени. Когда так тяжело на душе, не находишь слов — я молча прижала к себе его голову.

И только тогда он заплакал. Слезы копились в нем целую неделю, они лились и лились, и мы еще долго просидели, обнявшись, как сидели прежде, когда он был маленький.

 

Письмо Жоржа Рафаэлю

Поместье Д.

Дорогой Рафаэль!

Вот уж несколько дней собираюсь тебе написать и поблагодарить за журналы «Фильм за фильмом», которые ты мне дал, когда я был в Париже. Я почти каждый вечер читаю по одному, а кое-какие места даже перечитываю. В одном номере есть фильм, который мне особенно нравится, когда-то я смотрел его вместе с родителями в кино «Кукареку» на бульваре Бельвиль. Это «Ад ангелов» с Луизой Карлетти. Там в самом начале она говорит: «Меня зовут Люсетта, мне четырнадцать лет», — а в конце умирает — бросается в Сену. На ней еще такая пелерина — она сбежала из исправительного дома. В журнале сказано — из Френа, но, по-моему, Френ — это тюрьма.

Тогда, после фильма, я лежал в постели и тихонько плакал, я ведь говорил тебе, что спал в той же комнате, что и мама с папой.

А теперь скажу тебе то, чего никогда никому не говорил. Увидишь, это довольно глупо, но теперь уж с этим покончено. В тот вечер я ревел не потому, что фильм так плохо кончался (я уже знал, что все это только в кино), а потому, что влюбился в Луизу Карлетти и понимал, что раз мне девять лет, то из-за разницы в возрасте никогда не смогу на ней жениться.

Представь себе, как я обрадовался, когда ты подарил мне эти журналы, ведь с тех пор я часто думал о ней. Но вчера вечером к нам в комнату зашла перед сном новая вожатая Мирей. Она полистала журналы и сказала, что во время войны многие актеры сотрудничали с немцами. Я спросил, кто например, прямо спросить про Луизу Карлетти не решился, и она назвала несколько имен: Тино Росси, Саша Гитри, Морис Шевалье, Ле Виган, Пьер Френе. Передо мной лежал портрет Луизы Карлетти (на обложке журнала со сценарием фильма «Клодош» с Жюлем Берри и Пьером Ларке), так что было удобно спросить и про нее, и Мирей сказала, что она, кажется, тоже.

Я еще долго не спал, все смотрел на портрет Луизы Карлетти. И вдруг понял: все кончено. Я больше в нее не влюблен. Иначе я бы, наверно, никогда тебе об этом не написал.

Странно, но мне как-то грустно, не из-за того, что сказала Мирей, а просто такое чувство, как будто меня самого разлюбили. Я собирался повесить на стену фотографию Луизы Карлетти, но теперь передумал.

Кстати, о фотографиях, я видел у тебя «Право и свободу». Так вот, в номере, который выйдет на той неделе, вроде бы должны напечатать фотографию нашего замка — в прошлое воскресенье к нам сюда приезжал Марк Шагал (известный художник). И нас всех с ним вместе много раз снимали. Он подарил нам свою картину, которая, наверно, станет главным выигрышем в лотерее, которую устраивают в пользу детских домов.

Я уже говорил тебе про Мирей, нашу новую вожатую, она очень хорошая. Всегда приходит по вечерам и подолгу болтает с нами обо всем на свете. Хорошо бы она у нас осталась надолго, а то обычно вожатые слишком часто меняются.

Надеюсь, скоро увидимся, может быть, на этой лотерее.

А пока дружески жму твою руку.

Жорж.

 

Мне жизнь поведала историю

Почему мадам Андре согласилась пойти со мной в ресторан сегодня вечером? Потому, что живет одна? Но она и раньше всегда жила одна. Да, но раньше я ее не приглашал. А почему я ее пригласил? Разве может женатый человек, отец семейства, позволить себе ходить в ресторан не с женой, а с другой женщиной? Нет, это нехорошо.

Два дня назад Лея уехала с детьми в Брюссель к своему двоюродному брату. Он, слава Богу, остался жив после войны, мы тоже, а Брюссель не так далеко, чтобы брат с сестрой не могли встретиться и обнять друг друга после нескольких лет разлуки.

А вчера мадам Андре задержалась в ателье позже обычного, и мы с ней, разумеется, поболтали о том о сем; слово за слово — и я неожиданно для себя возьми да и пригласи ее в ресторан. Она согласилась, чем, признаться, изрядно меня удивила. Хотя, спору нет, ужинать в компании веселее, чем в одиночестве.

В ресторан мадам Андре пришла нарядная, даже пальто на ней было новое — то, что Абрамович сшил ей на заказ. А когда она села напротив меня и улыбнулась официанту, который подставил ей стул, я вдруг увидел, до чего она похожа на Марию Монтес. И подумал, что надо бы сообразить, о чем с ней говорить, — ведь я-то далеко не Жан-Пьер Омон.

Ну и о чем же? О чем вообще люди разговаривают? О работе? О семье? Но говорить в ресторане о работе глупо. Кому интересны рабочие дела, когда он не на работе? Тогда о семье? Пригласить мадам Андре в ресторан и говорить с ней о Лее и детях — умнее не придумаешь! Ладно, а о чем мы обычно разговариваем с женой? Да об этом же самом: о работе или о семье. Тем временем мадам Андре прочитала меню, сейчас мы сделаем заказ, и надо будет что-нибудь сказать, чтобы не выглядеть перед ней полным идиотом. Что она обо мне подумает? В ателье я для нее мсье Альбер, я даю ей работу, она ее выполняет — выворачивает вещи, пришивает к ним подкладки, я каждую неделю плачу ей, как заведено. Но то в ателье, а тут, в ресторане? Скорей бы нас обслужили — можно было бы заняться едой без всяких разговоров.

«Анна Каренина»! В этой книге, я уверен, столько всего происходит, беседуй себе хоть целый вечер. Дело только в том, что я уже сижу за столиком напротив мадам Андре, и будет странно, если я ей скажу: «Извините, мадам Андре, давайте-ка придем сюда через недельку, я как раз успею прочесть „Анну Каренину“ и тогда гарантирую вам интересную беседу». То-то дурацкий был бы у меня вид.

Но что-то надо было делать, не за тем же мы сюда пришли, чтоб сказать друг другу «здрасьте», а потом «пока» и «до завтра». И вот я поднял глаза на мадам Андре, но она в этот самый миг опустила свои — для нее это вполне естественно, это Жаклина у нас в ателье обычно глазеет по сторонам да тараторит почем зря.

Что ж, пока она глядит в тарелку, я прекрасно могу просто сидеть и смотреть на нее.

Может, ей так даже нравится. Кто сказал, что надо обязательно беседовать? Здесь хорошо, уютно, на столе постелена белая скатерть и стоят рюмки — по две у каждого прибора.

Но очень скоро у меня появилась другая причина для молчания, да и для удивления тоже — кажется, теперь так и пошло: что ни день — то сюрприз.

Живешь себе и думаешь, что кое-что в жизни понимаешь, как вдруг, сидя за ресторанным столиком, узнаешь такое, чего и в газетах-то не вычитаешь.

Мадам Андре возьми и расскажи мне про свою сестру, про то, что случилось с ней в Анжере во время войны. Когда ей было семнадцать лет. «Семнадцать лет, совсем еще ребенок, — говорила мадам Андре, — мы все в таком возрасте плохо соображаем, что делаем». И что же сделал этот ребенок — произвел на свет другого ребенка. От немецкого солдата. «Поймите, мсье Альбер, ну что она знала о войне? Ничего она в этом не смыслила. Вряд ли вообще разбиралась, на ком какая форма.

Раньше у нее никого не было. А тут… ну, знаете, как это бывает: познакомились на танцах, стали встречаться. У обоих это было в первый раз. Он тоже совсем еще молоденький… восемнадцать лет. О последствиях они не думали. А потом пришли американцы, и он, конечно, удрал вместе со своими. Испугался. Понятно — мальчишка… И сестра осталась одна с младенцем на руках».

С чего вдруг она разговорилась, зачем все это мне рассказывает? Разве плохо нам было сидеть просто так? Зачем мне эта ее война? Мало, что ли, своей, чтоб еще выслушивать, что там было у других?

Но история на этом не закончилась. Это еще самое начало, мадам Андре дошла еще только до Освобождения.

«После Освобождения мою сестру обрили наголо и провели по городу нагишом, вместе с другими женщинами, тоже голыми и бритыми. А мама, хоть вокруг все улюлюкали, бежала за ней с пальто в руках — все хотела прикрыть свою дочь. Мы же с отцом сидели дома, он от горя потерял дар речи, а я прижимала к груди младенца — мне было страшно за него. Ребенок немецкого солдата! Мой муж сказал, что такой позор в семье ему не нужен, и ушел. Мы развелись, и я приехала в Париж. Сейчас там, дома, ребенок — это девочка — уже учится ходить, отец так и остался немым… он вообще чуть не умер от позора».

Но ведь не умер же, ее отец не умер! А многие другие умерли на самом деле, без всяких «чуть»! Не хотите ли посчитать, мадам Андре? Начнем хоть с нашего ателье: жена и дочери Шарля и вся семья Мориса, того самого, что сшил ей новое пальто! Попросите Здрасьте-Здрасьте открыть свой чемоданчик и найдете там целый список погибших! Само собой, я этого не говорю мадам Андре — по щекам ее катятся слезы, и она их даже не вытирает, так тяжко дается ей каждое слово. Я только думаю, как хорошо, что я не повел ее в еврейский ресторан, уж там-то непременно нашлись бы какие-нибудь мои знакомые, которым было бы о чем посплетничать на следующий день у себя в ателье. Впрочем, идти в еврейский ресторан мне никогда и в голову бы не пришло. На что он мне сдался, когда у меня и дома есть все, что надо?

И наконец я начинаю понимать, зачем мадам Андре понадобилось рассказывать мне эту военную историю.

Оказывается, сестра, не помню, как ее зовут, прислала письмо. И что же она пишет, эта милая сестричка? Что в Анжере, где все ее знают, ей житья нет и она хочет переехать в Париж, где ей наверняка будет лучше и где она сможет зарабатывать, как старшая сестра, но она там никого, кроме сестры, не знает, так пусть сестра подыщет ей какое-нибудь ателье, куда ее бы взяли, а уж она готова сразу же начать работать. И вот мадам Андре выполняет эту просьбу.

Ну, уж и просьба, нечего сказать! Все это как снег на голову, как преждевременный мертвый сезон. Я сразу понял, какой же я болван — вот почему мадам Андре так быстро согласилась пойти со мной сегодня вечером: «Мсье Альбер такой олух, а мне надо пристроить сестричку, и как все кстати: его семья уехала в Брюссель, и он приглашает меня в ресторан. Другие воспользовались бы таким случаем, чтобы попросить прибавку к жалованью, а я ему подкину свою бритоголовую сестричку».

Да что они себе думают, эти сестры? Раз волосы снова отросли, так и война забыта? Можно пойти в парикмахерскую, сделать укладку, и готово дело: «Живей иголочку втыкай, все хорошо, тра-ляй-ля-ляй!»

Я поднял голову, чтобы сказать, что это невозможно, что я не могу и никогда не смогу этого сделать, иначе стыд мне будет и срам. Нет-нет, я не могу, хотя, конечно, со временем все может забыться. Да кто же забудет?

Но ничего не сказал. Потому что в невинных глазах моей Марии Монтес по-прежнему стояли слезы. Мне захотелось дотронуться до ее руки. Эй, стоп! Убери свою лапу! Спятил ты, что ли? Я посмотрел на свои руки — они не шевельнулись. Займись-ка ты лучше, Альбер, мясом на своей тарелке. Ну, как мясо? Ничего, вполне приличное. Но мне кусок в горло не лез, так что ужин был испорчен.

Вот так. Стараешься, хочешь провести приятный вечерок — жизнь-то короткая, а тут приходит письмо из Анжера, и хорошие новости почему-то достаются именно мне.

Что ж, мы пожелали друг другу доброй ночи, простились до завтра и разошлись: она в одну сторону, я — в другую.

На другой стороне бульвара собралось перед кафе довольно много народа — все слушали, как маленький оркестр играет песенку Пьера Дюдана. Чтобы срезать путь, я пошел по улице Беранже и на ходу, может, потому, что мне стало полегче, начал тихонько насвистывать.

Перед дверью квартиры я остановился и стал соображать, что же это я такое свищу. Замешкался так, что в тот миг, когда вставил ключ, в коридоре погас свет, и тут же в памяти всплыли слова той песенки:

Я снова включил свет и переступил порог.

На другой день вернулась Лея с детьми и привезла бельгийский шоколад. Вечером, в постели, она рассказала, как они съездили. Рассказала о тех, кого больше нет, и о тех, кто остался в живых, а потом мы обнялись точно так же, как в конце войны, когда пришло Освобождение, обнимались после долгой-долгой разлуки.

 

Тише, тише! Леон дает представление!

— Не дышите… не дышите… случай, понимаете ли, довольно серьезный… сердце у вас.

Леон стоял, прижав ухо к груди манекена, который, чтобы было лучше видно, поставил посреди ателье, а потом проворно спрятался за ним. Над новенькой отглаженной жакеткой — последний фасон от Вассермана — торчала одна голова.

— Вы хотите сказать, сердце у меня еврейское?

— Можно и так выразиться — еврейское сердце. — Леон снова выскочил вперед и приник ухом к манекену. — У меня, если хотите знать, тоже больное сердце.

Он выпрямился и на этот раз прижал манекен к своей собственной груди, но ненадолго, потому что должен был подать за него реплику:

— Как, и у вас? Ну что же вы хотите, еврейское сердце то замирает, то несется вскачь. Но все-таки оно железное, раз выдержало все, что выпало на его долю.

— И вы не лечились? Никогда ничего не делали?

— Как это — «ничего не делала»? Если б вы знали, сколько докторов я обошла! Все говорят, что лучшее лекарство — это покой. Покой! Мне нужен покой! Никаких хлопот и волнений, полный покой. Но какой же доктор даст такое лекарство, чтобы иметь покой в этой жизни!

Леон был актером Парижского авангардного еврейского театра. И после каждой премьеры непременно проигрывал всю пьесу в ателье.

Первый раз он вышел на сцену очень давно.

В 1931 году десятилетним пацаном он приехал в Париж, чтобы найти там старшего брата. Но кроме имени ничего о нем не знал. Мать, оставшаяся в польском городке Пшитыке, собрала ему в дорогу чемоданчик — все его нехитрые пожитки. Он приехал на Восточный вокзал и пошел по первой попавшейся большой улице — это, естественно, был бульвар Мажента, в сторону площади Республики. Шел и смотрел по сторонам, пока не наткнулся на углу улицы Ланкри на афишу Еврейского театра. Леон поставил чемоданчик на тротуар около афиши, сел на него и стал ждать, а как только первый прохожий остановился прочитать программу, он с ним заговорил. На идише, конечно, как еще мог разговаривать мальчик с таким чемоданчиком и в такой большой кепке! Не прошло и пяти минут, как он очутился в помещении еврейской Культур-лиги, в доме 10 по улице Ланкри. Вот так Леон нашел адрес своего брата, а заодно узнал о существовании Еврейского театра, которым тогда уже руководил Кинман, автор «Реформы», той самой пьесы, в которой он вчера играл.

У Леона были два кумира: Морис Шварц и Ремю.

Морис Шварц приехал в Париж в 1938 году с труппой Нью-Йоркского еврейского театра. О спектакле «Тевье-молочник» тогда очень много говорили. Да и теперь Леон, отставив свой утюг, с восторгом рассказывал о нем:

— Там есть эпизод, когда старый Тевье провожает к поезду одну из своих дочерей, Годл, потому что она уезжает к своему мужу, которого царь сослал в Сибирь. И по тому, как он на вокзале обнимает и целует свою Годеле, понятно — он видит ее в последний раз. И тут Морис Шварц, который играл роль Тевье, поворачивается к публике и произносит знаменитую реплику: «Знаете что, пане Шолом-Алейхем? Давайте поговорим о более веселых вещах. Что слышно насчет войны?»

И вы думаете, он плакал? Нет, плакали мы! Весь зал театра Порт-Сен-Мартен дружно сморкался. Вот это театр! На такое никто, кроме Мориса Шварца да еще Ремю, не способен.

— Ремю — не такой уж великий актер, — сказала однажды мадам Полетта.

Леон, взявшийся было за утюг, отставил его в сторону:

— Можно подумать, вы много знаете о Ремю! Вы вообще-то его видели? В «Жене пекаря», например? Видели вы Ремю в «Жене пекаря»?

— Ну да, я смотрела эту пьесу.

— Мадам Полетта, — сказал Леон, — в сотый раз повторяю: в кино показывают не пьесы, а фильмы. А вы каждый раз говорите — пьеса! Пьесы смотрят в театре, а не в кино. Кинопьес не бывает. В театре актеры играют на сцене, при желании можно встать и потрогать их рукой, только это не разрешается. А почему в кино нельзя потрогать актеров, а, мадам Полетта? Да потому что там в конце зала стоит проектор, который отбрасывает изображение на белый экран, и, если б нам вздумалось встать и потрогать актеров, мы не могли бы этого сделать не потому, что это запрещено, а потому, что ткнули бы пальцем в полотно. И знаете, чем хорошо кино? Тем, что это навсегда. Актер умирает, но фильмы с ним остаются. И наши дети, и дети наших детей смогут посмотреть «Жену пекаря» и узнать, что Ремю — величайший из всех актеров.

С таким акцентом, как у него, он не может быть хорошим актером, — не сдавалась мадам Полетта.

— Знаете, мадам Полетта, — отвечал ей на это Леон, — разве я говорю, что вы, с вашим акцентом, не можете быть хорошей швеей? Да не кипятитесь, я ведь этого не говорю. Потому что это одно к другому не имеет никакого отношения. А в случае с Рамю имеет. Потому что его акцент — это истинная правда, а если актер не правдив, то пусть он хоть на руках ходит, хоть на потолок залезает, грош ему цена. Да что вам говорить, раз вы не идете смотреть «Жену пекаря» — не пьесу, а фильм! — в кино? Не идете — не надо, Ремю не обидится, он об этом и не узнает. А хотите пьесу, настоящую пьесу — идите в театр. Стукнут три раза по сцене, поднимут занавес — и спектакль начинается. Ну… должен в принципе начаться.

Леон не зря сказал «в принципе» — долгий опыт научил его, что в Еврейском театре ни три удара по сцене, ни поднятый занавес, ни даже первые реплики артистов еще не означают начало спектакля, потому что зрители все равно продолжают болтать друг с другом, и, зайди кто-нибудь — я имею в виду, кто-нибудь посторонний — в это время в зал, он, наверно, решил бы, что тут одни люди объясняют происходящее на сцене другим, которые не понимают идиша, или что все так бурно обсуждают костюмы и декорации. Но если этот посторонний знает идиш, он быстренько сообразит, что гомон в зале и реплики на сцене никак не связаны, и даже странно: с чего это актерам так не терпится начать представление, раз зрители еще не закончили свое. Вот почему Леон частенько говорит, что настоящая конкуренция в еврейском театре идет не между разными труппами, а между труппой и публикой.

Если же кто-нибудь в зале — обычно родственники актеров — начинает призывать: «Тихо! Тихо», — получается еще хуже. Поднимается такая перепалка, что актеры вынуждены прервать спектакль, и возобновляется он только тогда, когда кто-нибудь примется кричать: «Мы все свободные люди! Это вам не война! Я заплатил за свое место!» — или даже: «Мой сын участвовал в Сопротивлении!»

Однажды, это был первый спектакль после Освобождения, один из актеров придумал умное, как ему казалось, средство. Он громко хлопнул в ладоши, повернулся лицом к публике и, надеясь всех утихомирить, крикнул: «Идн! Аби ме зейт зех!» Он был, конечно, прав: Аби ме зейт зех! Главное, зачем пришли евреи, это посмотреть друг на друга. Зал зааплодировал, все разом загалдели и забегали между рядами, радуясь встрече.

А был ведь еще и антракт, так что в тот вечер зрителям, кроме тех, кто жил неподалеку от театра, пришлось возвращаться домой на такси.

«Кино, — сказал как-то раз Леон, — это сон, а театр — часть нашей жизни». Все посмотрели на него — нечасто услышишь в ателье такие мысли, которые обычно встречаются только в книжках. И задумались. Что касается кино, тут Леон прав. Одной только Марии Монтес, Симоны Симон или Даниель Дарье хватило бы, чтоб промечтать много лет. А вот с театром не очень понятно. Театр — часть жизни? Да, всегда найдутся люди, готовые выложить деньги ради того, чтоб посмотреть, как актеры разыгрывают на сцене трагедии. Говорят, так было еще у древних греков.

Но тогда почему же, спрашивается, Леон зарабатывает себе на хлеб, стоя за гладильной доской? Да потому, что за игру в театре ему платят меньше, чем в ателье, где он тоже может давать представления. Актер Еврейского театра — ремесло никудышное, мертвый сезон там похлеще, чем в портновском деле. Откуда такому театру взять публику после первых двух-трех спектаклей?

Так, может, частью жизни Леон назвал не сцену, а зрительный зал?

 

Здравый смысл

— Когда же брис, Леон? — спросил меня мсье Альбер.

— Доктор говорит, недели через две.

— Брис? А что это такое — брис? — спросила Жаклина.

Она всегда все хочет знать — ну, я ей объяснил, что это обрезание и что оно обычно делается на восьмой день после рождения младенца.

— А если будет девочка?

— А если девочка, я все равно скажу «мазл тов» и принесу в ателье торт и бутылочку сливовицы.

— Так, значит, все евреи обрезанные? — продолжала допытываться Жаклина.

— Это зависит от родителей, но в принципе да, можно сказать, что все еврейские мальчики проходят обрезание.

— Но это же, наверно, больно!

— Лично я не помню. Но, знаете, Жаклина, пусть это будет самая большая боль, которую придется вытерпеть ребенку. Когда ребенок упадет или порежется до крови, его перебинтуют, дадут ему конфетку — он и перестанет плакать. Тут то же самое: перевяжут, мамаша даст ему грудь, и он уже не плачет.

— А кто это делает? — спросила мадам Андре.

— Теперь обрезание можно делать в больнице, но большинство все еще по старинке приглашает мохела, такого человека, вроде особого раввина, специалиста по обрезаниям.

— А как же было во время войны?

— За всех не скажу — не знаю. Но с моим сыном все получилось хорошо. Мохел пришел к соседке, которая спрятала нас у себя — Самми ведь родился десятого июля сорок второго года, за шесть дней до облавы и до событий на Вель д'Ив. А обрезание устроили только десять дней спустя, раньше расхаживать еврею по Парижу было бы слишком опасно, тем более такому, как мохел — с бородой, по которой его опознать куда проще, чем по желтой звезде на груди.

— Но это же чистое безумие! — всплеснула руками Жаклина. — Зачем делать обрезание, раз так легче всего проверить, еврейский мальчик или нет? Это же просто, не знаю… какое-то самоубийство! Нет, не могу понять!

Я и хотел бы растолковать ей, но это очень сложно. Пришлось бы объяснять, что для меня это означало не сдаться, бросить вызов, точно так же, как позднее вступить в Сопротивление вместе со всем Союзом еврейской молодежи. Объяснять, что мохел как раз потому непременно желал исполнить обряд приобщения к еврейству, что это было смертельно опасно. И что именно из-за этой опасности я и хотел, чтобы Самми прожил свою жизнь, какой бы короткой она ни оказалась, евреем.

Уж очень сложно объяснять все это. Я и не стал, а сказал только:

— Я никогда не стыдился того, что я еврей!

Мсье Альбер поднял на меня глаза, чтобы увидеть, не смотрю ли я на мадам Полетту.

— Ну да, я на нее смотрел.

Все помолчали, а потом мадам Андре спросила, справится ли Фанни — ведь у нее теперь прибавится хлопот.

— Мы решили отдать Самми в детский сад.

— А он уже знает? — спросил Шарль. Вот уж кто никогда не участвовал в наших разговорах!

— Конечно, знает, — ответил я. — Мы ему сказали, что он уже большой и ему пора ходить в садик. Он у нас умница и все понял.

— Большой! — усмехнулся Шарль. — Как можно говорить ребенку, что он уже большой? Да никогда! Раз он ребенок, то какой же он большой! Ребенок он всегда ребенок. Не важно, умный он или нет, тем более что он еще не знает, что такое ум. А знает только то, что не хочет взрослеть и что его отец и мать все время занимались им и только им одним.

— Но, Шарль, ведь надо же у ребенка развивать какое-то чувство ответственности. Я, например, в четыре года…

— У тебя в четыре года были старшие сестры и старший брат (первый раз за все время Шарль сказал мне «ты»). Ребенок ни за что не отвечает и не хочет отвечать! Это его родители отвечают за все. Твой сын не писает в постель, Леон? Нет? Это хорошо. Но приготовься, что теперь тебе придется менять ему простынки по утрам. Что значит, ты уже большой? Ты пойдешь в садик, ингеле, будешь, как большой, учиться читать. И сам есть мясо, как большой. И сам завязывать шнурки, и сам вытирать себе попу, а пока ты, как большой, будешь набираться ума в своем садике, твоя сестренка будет дома, а мама будет кормить ее своим молоком и очень уставать. Поэтому ты должен понимать: заниматься тобой мама больше не сможет… не сможет, и всё…

Шарль внезапно замолчал. Глубокие складки у него на лице, кажется, стали еще глубже. Как будто пролегли два глубоких канала для слез. Но он не заплакал, а только снова принялся строчить на машинке.

Нет ничего лучше работы, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей.

С этим согласны все без исключения. Что было написано над воротами концлагерей? «Arbeit macht frei». И французы говорят, что работа — это здоровье, а в идише есть поговорка, которую можно перевести примерно так: «Самая трудная работа, это когда нет работы».

Во всяком случае, если б я ломал себе голову, о чем бы вечером поговорить с моей Фанни, то Шарль мне подсказал отличную идею. Но обсуждать такие вещи с Шарлем — нет уж, увольте.

Однажды Бетти разгуливала по ателье и жевала бутерброд — она часто так делала, когда приходила из школы. Было это вскоре после летних каникул, и вот Жаклина попросила ее спеть какую-нибудь песенку, которую она выучила в летнем лагере. Понятно, что в лагере, организованном ЦДК, детишек не учили петь песни Тино Росси, вот Бетти и спела песенку на идише:

Бетти пела, опершись на отцовскую швейную машину, рядом с Шарлем. И он, и Морис перестали строчить, чтобы ей не мешать. Да и все в ателье, кроме, конечно, мадам Полетты, отложили работу. Правда, мсье Альбер пытался что-то начертить на верхнем куске материи — перед ним лежала целая стопка, но скорее ради того, чтобы хоть чем-нибудь занять руки, и каждый, кто видел, как они у него дрожат, понимал: эта пичужка ему дороже всех на свете.

Когда Бетти допела песенку, Шарль, как он часто делает, протер очки протянул к ней руку и погладил… то есть даже не погладил, а просто прикоснулся к ее перекинутой через плечо светлой косичке. Мадам Андре, увидев это, стала белой, как снег, что падает зимою в Польше. И тогда я захлопал в ладоши — это лучшее, что можно было сделать. Другие тоже захлопали — ведь это лучшее, что можно было сделать. Жаклина спросила, что значат слова этой песенки, но Бетти не знала, пришлось перевести мне. Жаклина сказала: «Какая прелесть!» — и поцеловала Бетти.

Еще бы не прелесть! По-моему, песни на идише самые красивые на свете, не считая песен Рене Леба. Они красивые и очень часто грустные, можно даже сказать: потому и красивые, что такие грустные.

У нас в Еврейском театре чуть только на сцене запоют, как весь зал уже плачет. И не только из-за слов, как можно было бы подумать; то есть, конечно, грустных песен на идише сколько угодно, но дело не в этом: актеры еще не успевают пропеть ни строчки, а платочки уже выпархивают из сумочек. В общем, долго объяснять.

В каком-то смысле ателье — это тоже театр, с той лишь разницей, что мы тут все на сцене, и каждый все время играет одну и ту же роль в одной и той же пьесе, без всяких репетиций.

В Еврейском театре, из всех пьес, в которых я занят, только в «Крупном выигрыше» Шолом-Алейхема, действие происходит в мастерской, да и то я там не гладильщик, как в ателье, а один из двух учеников, по имени Мотл. Я этого Мотла играл еще до войны, а сейчас на эту роль не нашлось никого помоложе, кто хорошо знал бы идиш, вот и дали ее опять мне. Но это не так страшно — Шолом-Алейхем всегда хорош, кто бы на сцене его ни играл.

После Жаклины все ателье перецеловало Бетти, она всех обошла, гордо подставляя щеку.

— Ну ладно, а теперь иди делать уроки, — сказал мсье Альбер и поскорее выставил ее на кухню, потому что в ателье повисло долгое молчание. Не такое, как иногда бывает после жаркого спора или ссоры, и не такое, как в разгар сезона, когда все слишком заняты работой. Нет, это только теперь случается, что в швейном ателье иногда повисает вот такое молчание.

Сейчас бы взять да явиться старьевщику Изе, брату мацам Леи. Он каждый раз еще из-за дверей кричит «Послушай-ка, послушай!» и, не успев поздороваться, угощает нас последней хохмой Роже Никола. Но на это нечего было и рассчитывать — по утрам Изя, как говорит мсье Альбер, промышляет по дворам.

Я ждал, может, Жаклина что-нибудь такое скажет, уже не раз бывало, что она вовремя меняла тему и выводила беседу из тупика. Но она только принялась негромко напевать. Наверно, в этот раз, подумал я, не нашла удачного поворота, потому что корила себя: зачем ей вздумалось попросить, чтоб Бетти спела. Я узнал мотив — «Парижский романс» Шарля Трене — и стал подсвистывать. Сначала потихоньку, а потом погромче, чтоб было слышно. Жаклина тоже запела погромче — в конце концов, не считая работы, пение — самое подходящее занятие, когда так трудно говорить.

Вернемся, однако, к тому, с чего начали, к разговору об обрезании. Жаклина, как мне казалось, хотела спросить еще о чем-то — я догадался потому, что рука ее то и дело замирала между двумя стежками. Но вопрос задала не она, а мадам Андре:

— А почему, мсье Леон, вы вдруг решили завести ребенка в разгар войны?

— Решили? Да разве мы что-то решали? Лучшее средство не иметь ребенка, сами знаете, мадам Андре, это спать в разных комнатах. Одно время мы с Фанни, уже после рождения малыша, спали даже в разных городах — тогда уж точно никакого риска… А так… все зависит от здравого смысла.

— От здравого смысла? — удивилась Жаклина. — Не понимаю, при чем тут здравый смысл?

— Так я вам скажу. Когда Фанни поняла, что забеременела, ее отец пришел в ярость. Не потому, что мы не были женаты, а именно потому, что евреев уже отправляли в лагеря — в Питивье и Бон-ла-Роланд. Да, и еще в Дранси. Но мы с Фанни, помню, когда пришли сообщить эту новость ее родителям, были страшно горды и держались за руки, как на плакатах, которые сейчас развешаны на стенах. Сначала ее отец бесился молча — понятно, не в его привычках обсуждать такие вещи вслух. Довольно долго он бегал взад-вперед по комнате и вдруг остановился прямо передо мной и сказал: «Вот я, Леон, всю жизнь, когда мне надо на площадь Республики, схожу на Оберкампф, на остановку раньше!» Сходить на Оберкампф — это и есть здравый смысл, Жаклина.

 

Будущее наших детей

Никогда не рано начать набираться ума.

Как-то раз сижу я за своим кроильным столиком и вижу в окно, что к нам во двор сворачивает рассыльный с большущим мешком на спине. Сначала был виден один мешок, а сам рассыльный показался, только когда поставил его на землю. Поставил и снял кепку — я думал, вытрет пот со лба, а он вместо этого отлепил с блестящей лысины какую-то бумажку. Там было записано имя. Мое. Я понял это, как только услышал звонок в дверь. Разносчик принес от Вассермана подкладки. Глядя, с каким трудом он снова взваливает на себя мешок, я подумал, что было бы гораздо удобнее, если б он держал мое имя не на голове, а в голове. Но у него там, видно, неправильные складки заложены, так что имена не держатся. Причем эти складки не отпаришь и не отутюжишь.

У Жозефа, который одно время работал у нас гладильщиком вместо Леона, в голове все правильно. Зато он сам был мастером по неправильным складкам — заглаживал их на одежде. Вот потому-то и приходилось ему частенько сидеть без работы даже в разгар сезона. Что ж, или учеба, или ателье — одно с другим плохо сочетается.

Жозеф и сейчас приходит к нам каждую неделю. Дает уроки Рафаэлю. Не скажу, чтобы мальчику это было так уж нужно, но, когда вернулся Леон, мы с Леей не смогли взять да и выставить Жозефа, хоть и предупреждали его, что место временное.

Нам подсуропила его Здрасьте-Здрасьте, сказала, что он закончил школу и сдал экзамены на бакалавра. Но мы согласились взять его на пробу не поэтому — просто узнали от Здрасьте-Здрасьте, что его родители были депортированы. А так — кому нужен ученый за гладильной доской? Потому что Жозеф, сразу видно, настоящий ученый.

Взять хоть такой пример: пришла однажды мадам Сара, пристроила кому-то в ателье пару кусков мыла и отправилась, как обычно, со своим «здрасьте-здрасьте» на кухню к Лее. День был жаркий, и Лея предложила гостье вместо чашки чая стакан пива. Та выпила залпом — я же говорил, жара! Но когда поставила стакан на стол, ей, видно, стало неудобно за себя — все ведь видели, с каким удовольствием она хлебнула пивка, — и она сказала на идише: «Моча!»

Может, пиво и правда было не совсем свежее, но зачем же так говорить! С тех пор Лея опять угощает ее только чаем.

Жозеф, которому я про это рассказал, усмехнулся:

— По-моему, мадам Сара с тех пор, как угнали ее мужа, раз и навсегда решила, что у нее в жизни больше не должно быть никаких радостей. Если же она что-нибудь похвалит, получится, что жизнь снова стала нормальной и в ней появились вещи, которые ей нравятся или не очень. Вообще что-то появилось. Раньше все удовольствия у мадам Сары и ее мужа были общие. Наверняка она никогда ничего не пробовала в одиночку. И когда она сказала, что пиво невкусное, не важно, свежее оно или нет, то вовсе не вредничала и не притворялась. Для нее все горчит, и эта горечь уже не пройдет.

Так вот, я подумал, что уроки с Жозефом, пожалуй, Рафаэлю не повредят. Он и так-то у нас молодец, и мы с Леей уже начали строить планы насчет его будущего. Что может быть приятнее для родителей, чем представлять себе будущее своего ребенка?

Лея хотела бы, чтоб Рафаэль стал художником, ну а я против. Не потому, что он плохо рисует. Рисует он хорошо! Еще в одиннадцать лет нарисовал картинку к «Вороне и лисице». И ворону изобразил два раза: один раз на ветке, а другой — в озере, причем вверх ногами, потому что это отражение. Видели бы вы, что это за озеро: кажется, нагнись — и тоже в нем отразишься. Нет, я против потому, что такая профессия в будущем ничего хорошего не сулит. Ведь о художнике обычно начинают говорить, когда его уже нет в живых. А пока не умер, он живет в нищете.

На прошлой неделе к нам в ателье заходил мсье Шифман, тот, что подписал нас на «Право и свободу», еще он собирает деньги на благотворительный бал, а на этот раз предложил купить картины еврейских художников. Но разговор у нас как-то не заладился, он сразу давай меня убеждать, что такая покупка — выгодное вложение средств.

— Зачем, — отвечаю я, — зачем вы мне говорите про какие-то вложения? По-вашему, я не способен купить картину просто потому, что она мне нравится?

А он мне:

— Я говорю про вложение, потому что, увы, у живых художников картин почти не покупают, но нередко случается, что после их смерти каждая работа стоит целое состояние.

— Вот как? Тогда объясните мне, пожалуйста, мсье Шифман, почему художники не пишут таких картин, которые продавались бы, пока они живы? Разве я, например, стану шить одежду, которую купят только после моей смерти?

— Потому, — отвечает он, — что художники часто опережают свое время и современникам бывает трудно понять и оценить их.

— Тогда скажите, раз ваши художники такие умные и пишут картины для будущего, почему они не могут хоть изредка написать штучку-другую для сегодняшнего дня, чтобы было на что жить?

— Вот я как раз и принес вам такие, для сегодняшнего дня.

— Вы что, меня совсем за дурака держите, мсье Шифман? То уверяете, что эти картины со временем будут стоить целое состояние, а то, выходит, за них завтра гроша ломаного не дадут!

Пока Шифман соображал, что бы мне ответить, я подкинул ему еще один вопрос: зачем художникам нужны посредники, притом такие, которые, как я понимаю, ничего не зарабатывают на комиссии?

— Художник, — сказал он, — не занимается торговлей, он пишет и пишет свои картины.

— Но зачем? Про запас? Или ему не с кем посоветоваться? Или он совсем считать не умеет? Знаете, что вам надо бы сделать, мсье Шифман? Вам надо…

— Я сам отлично знаю, что мне делать, Альбер. Думаете, художнику нужны наши советы или наша жалость? Он делает свое дело, а дело их соплеменников — поддерживать своих художников. Взгляните на эти картины, мсье Альбер, взгляните на подписи: Шрайер, Киршенбаум, Глацер, Борвин-Френкель, — взгляните, что на них изображено — то, чего вы больше нигде не увидите. Потому что всего этого больше нет. И захоти ваши дети когда-нибудь узнать, как жили евреи в Польше, вы, конечно, можете, если будет охота, им рассказать. Но они узнают еще больше благодаря художникам, у которых хватает таланта показывать прошлое. Да, я предлагаю вам не Пикассо, и не только потому, что на него у вас не хватило бы денег…

— Что, он такой дорогой, этот Пикассо?

— Точно вам не скажу, но миллионов десять каждая его картина стоит.

— Десять миллионов?

А сколько штук, подумал я, художникам ведь платят сдельно, — сколько штук Пикассо может навалять за месяц?

В конце концов, я, разумеется, купил у Шифмана одну картину. Он с самого начала мне сказал, что я могу расплатиться костюмом. Но я не захотел. Во-первых, нет у меня времени в разгар сезона шить на заказ мужской костюм, а во-вторых, ну просто как-то неудобно. Я предпочел дать деньги и выбрал картину Борвин-Френкеля. На ней нарисован еврей с контрабасом на спине, бегущий по снегу и похожий на мальчишку-переростка. Далеко на заднем плане деревня.

Еще за двести франков я стал членом общества «Друзья еврейских художников», хотя и без того уже начал злиться. Почему? Да потому, что с самого начала знал: куплю картину, а потом еще придется доказывать Лее, что это выгодное дело.

Но Лея ничего не сказала. Вернее, наоборот, сказала, что это будет хороший образец для Рафаэля, и мы повесили картину в столовой. Теперь я и захочу — не забуду, как выглядит типичный штетл.

Рафаэль еще не брался срисовывать эту картину, но Лея думает, что, когда он это сделает, никто не отличит, где копия, а где оригинал.

В тот самый вечер, когда повесили картину, мы с Леей стали обсуждать будущее наших детей. Особенно Рафаэля — он ведь мальчик. Я читал газету. Лея не любит, когда я читаю в постели газету, но я не могу заснуть, пока не узнаю, что происходит в мире.

— Надо смотреть правде в глаза, — сказала Лея. — Рафаэль — художник.

— Можно смотреть правде в глаза и при этом иметь хорошее ремесло. Одно другому не мешает, — ответил я.

— Ты хочешь, чтоб он стал портным, как ты?

— По-твоему, если не художник, так уж сразу портной!

— Нет, по-моему, самое главное, чтоб мои дети были счастливы.

— Вот именно, — сказал я. — А для этого им нужно дать хорошее ремесло. Особенно мальчику.

К тому времени, как мы погасили свет, Рафаэль перепробовал у нас столько профессий, что ему и двух жизней не хватило бы, чтобы всем им научиться. Но Лее все было мало. Помолчав минутку, она вдруг сказала:

— Кажется, уже был один художник, которого звали Рафаэль.

— Ты опять за свое? Откуда я знаю и что это меняет?

— Много меняет, — сказала Лея, — это может принести ему удачу. А узнать нетрудно — загляни в Детскую энциклопедию.

Я знал, что теперь нам не кончить разговора и не сдвинуться с места, пока я не загляну в энциклопедию. Пришлось встать. Включать свет в детской я не стал, побоялся разбудить Бетти и Рафаэля, зажег только в коридоре, но и этого было достаточно, чтобы увидеть: их мысли о будущем не тревожили.

Бетти высунула ногу, а когда я поправил одеяло, перевернулась на другой бок. Я поцеловал ее и сказал тихонько, чтоб она не проснулась, но внятно, чтоб могла услышать во сне: «Шлуф, мейделе!»

Подождал, пока она задышит так же ровно, как Рафаэль, и уж тогда взял энциклопедию.

Пошел на кухню, налил себе стакан воды и стал читать.

А чуть позже вернулся в спальню и, забираясь в постель, сказал Лее:

— Этот твой Рафаэль умер в тридцать семь лет. Не нужно нам такого счастья, пусть себе остается в энциклопедии. Но ведь решать еще не завтра, поэтому давай-ка поспим, не так уж много времени осталось до утра. На сон про великое будущее не хватит, да и не надо. А на обычный, про обычное, в самый раз. Спокойной ночи!

Сказать-то я сказал, но заснуть еще долго не мог, все продолжал, про себя, спорить с Леей. Это самый лучший способ спора, потому что если ты не прав, то никто, кроме тебя, об этом не узнает. Ну и выпускаешь помаленьку пар, а там уж начинаешь думать всерьез.

О чем? О чем это я думал всерьез? О детях, об их будущем, каким оно нам видится… О Жозефе, который должен сам заботиться о своем будущем… О еврейском музыканте, бегущем по снегу… Почему он один? А где все остальные? Где жители той деревни? А наша-то деревня… Оттуда и не пишут. Только на Рош а-Шана, да когда кто-нибудь родится… Теперь, когда в столовой висит эта картина, дети, может, начнут расспрашивать. Только что им ответить? Когда мы зажигаем свечи на йорцайт, дети смотрят и молчат. И мы им ничего не объясняем.

— Лея, спишь?

— Нет. А ты? О чем ты думаешь?

— Я думаю о том, что уже очень поздно, а завтра надо относить готовую работу Вассерману.

 

Спасибо, господин комиссар!

Есть вещи, от которых никуда не деться.

Вот, скажем, налили вы себе горячего чая и вдруг опрокинули стакан на стол — ну, можно подумать, что вы просто неловкий. А теперь представьте себе, что этот самый стакан чая, почти кипяток, вы опрокинули не на стол, а себе на штаны — тогда уж, ничего не попишешь, вы шлимазл.

Так вот я — шлимазл. И знаю это точно, с того самого дня, как первый раз зашел в пошивочное ателье. Точнее говоря, не просто зашел, а устроился на работу. Меня сразу приняли младшим мотористом и усадили за машинку — «Зингер 31-К 15». Младший моторист занимается подкладками: соединяет спинку и рукава, делает изнанку воротника и внутренние карманы. А уж мастер собирает всю вещь. Потому ему и платят поштучно, а младшему мотористу положено недельное жалованье.

В ателье учишься не только шитью, но и тому, как выгадывать время. Когда, например, работаешь с подкладками, то сначала отстрачиваешь все рукава, потом все спинки, а уж потом соединяешь передние части с задними. Или еще такая штука: готовые парные рукава скрепляют вместе двумя стежками, так удобнее и время опять-таки экономится.

И вот в понедельник после первой зарплаты я, чтобы не терять время на лишние движения, придумал вешать подкладочные рукава на лампу, которая висит прямо над моей машинкой. Когда вечером зажгли свет, я как-то не обратил внимания, что освещение не такое яркое, как обычно, и спокойно продолжал работать.

Вдруг в ателье и особенно у меня над головой сильно посветлело. Я посмотрел наверх — подумал, что это перепад напряжения, а оказалось, металлический абажур на лампе накалился, прожег ткань рукава, и в образовавшиеся дырки пробился свет. Я быстро посмотрел на хозяина — он как будто и не заметил вспышки. Переждал минутку, а потом сказал: «Жозеф, сиз мир финстер фар ди ойгн». Я не знал, что ответить, и он прибавил: «Ну, что? Думаешь, раз сжег подкладку, тебя сразу выгонят вон? Все, брат, учатся на ошибках. Как в жизни. Такой глупости ты больше не сделаешь. Но, мне на горе, сделаешь другие».

Он был прав.

В конце недели машинку надо чистить, особенно внутри, вокруг челнока, — там накапливается особенно много пыли от ткани. Для этого откидывают верх и сзади подкладывают под него деревяшку для упора.

Почему в тот раз, когда я собрался, как положено, все почистить и откинул корпус, этой деревяшки не оказалось на месте? Не знаю, да и некогда было выяснять. Тяжелая машина опрокинулась и, прежде чем я успел ее подхватить, грохнулась со стола на пол.

Хозяин и эту оплошность встретил молчанием. Но молчал подольше, чем в первый раз, потому что достать другой «Зингер» не так просто, как другой кусок подкладочной ткани.

А я опять замер от страха и ждал, кто первый упадет в обморок, он или я. Наконец, он открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут кто-то забарабанил в дверь.

— Это антисемит снизу, — сказал хозяин.

Антисемитом он прозвал нижнего жильца, услышав однажды, как тот говорил, что «раньше» в доме было спокойнее.

Антисемит меня спас — хозяин сорвал злость на нем.

На сдельной оплате можно больше заработать, поэтому во второе ателье я пришел наниматься не помощником, а квалифицированным мотористом. Но тамошний хозяин в первый же вечер, как посмотрел на мою работу, так и решил: «Ладно, ты все сшиваешь, но воротник и рукава оставляешь мне». Потом установил мне тариф, и несколько недель все шло нормально. Но как-то раз мсье Зейдман — так звали моего хозяина — надел готовое пальто на манекен, покашлял и, не повышая голоса, сказал мне:

— Знаешь, Жозеф, женщины даже в разгар сезона всегда застегивают пуговицы на одну и ту же сторону.

Я не понял, а когда подошел к манекену, увидел, что прорезал все три обтачные петли не на той стороне.

— А исправить можно? — ляпнул я.

Хозяин не ответил, только глянул на меня. Вот тогда я и заметил, что хозяева ателье, вместо того чтобы ругать меня за оплошности, просто молчат. И не потому, что не знают, что сказать, — молчат, да и все.

Вот и мсье Зейдман молчал, так что продолжать разговор не имело смысла. Мне-то, впрочем, казалось, что я прорезал петли там, где они были намечены.

Пришлось идти к поставщику за новым купоном для переда, но я все же не понял, как так получилось. Ответ пришел сам собой. Тут надо кое-что пояснить.

Когда кроят детали одежды, закройщик намечает мелом места вытачек, карманов и петель. А детали складывает стопкой. И меловые линии с одной детали могут отпечататься на другой. К сожалению, я понял это только тогда, когда по этой самой причине проделал карман на спине.

Я представил себя на месте мсье Зейдмана — это было нетрудно — и, поскольку совесть не позволяла мне рассчитывать и дальше на его молчание, я решил искать место гладильщика. И уж в таком качестве, благодаря стараниям мадам Сары, попал в ателье мсье Альбера.

Что было потом, пока не вернулся Леон, вы уже знаете. «Надо смотреть правде в глаза», — сказал мне мсье Альбер во время нашего разговора на кухне. Припомнив свои успехи в разных ателье, я согласился с ним и уступил Леону его прежнее место.

Тогда же я понял еще кое-что, в чем со временем убедился окончательно: когда наступает мертвый сезон, то из всех, кто занят в пошиве женской одежды, я узнаю об этом самым первым, на своей шкуре.

Все эти истории я вам рассказываю только для того, чтобы предварить другую — ту, которую с самого начала собирался рассказать. Они как будто бы и не имеют к ней никакого отношения, но на самом деле очень даже с нею связаны. Вот послушайте.

Все началось с одного заветного желания. Точнее, с сознательного выбора, в котором оно выразилось, то есть с того, что, уезжая из Польши, мои родители выбрали своей второй родиной Францию. Выполняя это их желание, я и отправился в один прекрасный день в полицейское управление Восемнадцатого округа города Парижа (того, где я живу), чтобы теперь, после войны, подать запрос на получение французского гражданства. Будь оно у моих родителей, возможно, 16 июля 1942 года их не схватила бы вишистская полиция.

Мой запрос принял комиссар, который сам прежде служил в этой полиции, принял и сказал:

— Будьте уверены, я сделаю все возможное, чтобы вы получили отказ.

Итак, на дворе 1946 год, и комиссар полиции Восемнадцатого округа, тот самый, кто четыре года назад на улице Маркаде арестовывал моих родителей, говорит мне: «Будьте уверены, я сделаю все возможное, чтобы вы получили отказ».

Я даже не сразу понял, что он такое сказал, стою, смотрю на него, а он уже занялся следующим посетителем. Смотрю и думаю: ну и что, собственно, изменилось, раз он все так же сидит на своем месте, за столом полицейского комиссара Восемнадцатого округа?

И я заговорил с ним — мысленно, конечно. Надо же что-то понять, даже если понять невозможно. Послушайте, господин комиссар, послушайте, что я вам скажу. Это ведь вы, господин комиссар, арестовали моих родителей. Помните, это было утром 16 июля 1942 года? Конечно, помните. Как и обо всех, кого в то утро схватили и отправили в битком набитых автобусах на Вель д'Ив. Но вы не знаете, что мне удалось улизнуть перед самым входом на стадион. И я убежал. Четырнадцатилетние мальчишки бегают быстро. Особенно когда бегут без оглядки — ведь если б я оглянулся, чтобы в последний раз посмотреть на маму с папой, то у меня бы ноги отнялись. Они тоже, я точно знаю, на меня не смотрели, чтобы не привлекать внимания конвоиров. Это и есть настоящее мужество, господин комиссар, не смотреть, как убегает твой сын, чтобы он мог спастись.

Я бежал, не останавливаясь, пока не прибежал обратно, в тот самый Восемнадцатый округ, где вы были и остаетесь до сих пор комиссаром полиции.

Я говорю с вами и шаг за шагом подхожу к выходу, а вы меня не слышите. Выпустят меня или задержат? Нет, ничего. Никто меня не замечает. У каждого свое дело к комиссару. Ну а полицейский у дверей пропустит? Смешно: я машинально посмотрел на левую сторону груди. Улыбаюсь и выхожу. Прогресс налицо: французская полиция теперь свободно выпускает евреев из участка на улицу. Чем же ты недоволен? Вышел, стоишь на тротуаре. Если захочешь, можешь пойти попить лимонаду в кафе на той стороне площади. Посещать кафе евреям и собакам больше не запрещается.

Но я не пошел в кафе и не стал пить лимонад. Вместо этого я вернулся назад и снова встал в очередь. Я должен, должен поговорить с вами, господин комиссар. Я должен вам сказать, что благодаря вам я сам удостоверился в своей личности. Вольно или невольно, но я определился, а помогло мне в этом ваше старание не допустить, чтобы я получил гражданство. Но зарубите себе на носу: это все, чем вы можете мне навредить, и, нравится вам это или нет, а я волен опять спокойно выйти из участка. Захочу и выйду, свободный человек без всякого гражданства, и вы мне не помешаете, можете сколько угодно удивленно смотреть мне вслед и думать, что угодно, это не имеет никакого значения. Но прежде чем уйти, я должен кое-что сообщить вам. Я хочу, чтоб вы знали о моем решении. Ведь это из-за вас меня вдруг охватило страстное желание писать. Да, господин комиссар, я буду писать и стану писателем. Французским писателем. Наберусь терпения. Буду прилежно учиться, сколько понадобится, но стану! Мне, конечно, еще долго придется заниматься чем попало, например торговать по воскресеньям на рынке в Кремлен-Бисетре одеждой, которую шил не я, а другие, те, кто умеет. Придется и дальше давать уроки, чтобы жить, но я буду писать. Хотя бы затем, чтобы сказать, какой это позор, что вы по-прежнему комиссар полиции, и чтоб вы знали: вам не удалось всех уничтожить, потому что вот он я — стою перед вами живой и собираюсь стать писателем.

Снова подошла моя очередь. Да, господин комиссар, это опять я. Вы смотрите с недоумением. Да-да, не беспокойтесь, вы все сказали предельно ясно. Но это ничего не значит. Можете повторить мне то, что я и так запомнил наизусть, но все же почему-то вернулся выслушать еще раз: «Будьте уверены, я сделаю все возможное, чтобы вы получили отказ».

Только вы ошибаетесь, господин комиссар. Я пришел не за тем, чтобы о чем-то вас просить. Вас я ни о чем просить не стану, потому что теперь знаю: то, что вы сделали со мной, как и все, что вы творили, делалось не просто потому, что вам так приказали. Нет, вы это делали, потому что я вам не нравлюсь. Не нравится мое имя и я сам. Так вот, я вернулся для того, чтобы сказать: «Спасибо, господин комиссар».

 

Präzisions-Uhren-Fabrik

[25]

Перед сном дети — все лет шести-семи — показывали мне фотографии. Маленькие любительские карточки, которые они молча протягивали, с нетерпением дожидаясь, когда до них дойдет очередь.

Чаще всего на фотографиях были изображены стоящий господин и сидящая дама, которая улыбалась и держала на руках маленького ребенка. На обратной стороне — дата, иногда имя и название места.

Это был мой первый день в детском доме, куда я приехал работать воспитателем. «Вот увидишь, Жозеф, — говорил мне Рафаэль, — это настоящий замок, там огромный парк со статуями и фонтанами, высокая башня, с которой видно Сену на несколько километров вверх и вниз по течению, только туда не разрешается залезать в одиночку. — Он вручил мне письмо для своего друга Жоржа и добавил: — И еще там все на „ты“».

В поместье жили сто двадцать пять детей, чьих родителей угнали в лагеря. Встретила меня Мирей, одна из вожатых. Я сразу заметил: тут что-то произошло, такой у всех был встревоженный вид, особенно у Любы, директора. В тот же вечер я должен был сам укладывать пятерых мальчишек из круглой спальни, и Мирей предложила мне днем побыть с ней — она работала с малышами, — чтобы мы поближе познакомились.

Перед полдником я старательно намазывал куски хлеба джемом, который выковыривал столовой ложкой из жестянки (получалось не так уж и плохо), и тут пришла Мирей и сказала, что нашелся мальчик, который убежал утром, как раз перед моим приездом, такое, сказала она, случается нередко, убегают обычно одни и те же дети.

Напоследок я подошел к Давиду и сел на край его кровати. Он не показывал мне фотографии, но, когда остальные улеглись по постелям, я увидел, что он тоже протягивает руку. А в ней зажата цепочка, на которой покачиваются массивные карманные часы.

— Твои? — спросил я, показывая на часы. — Можно посмотреть?

Давид не ответил. Он все так же держал часы на весу, но крепенький кулачок сжался еще сильнее — как будто мальчик хотел что-то показать мне и в то же время сохранить это в тайне.

Я не сразу сообразил, как поступить. А потом нагнулся, опершись на край кровати, и приставил ухо к часам. Соседи Давида замерли и не сводили с меня глаз.

— Отлично идут, — сказал я, немножко послушав.

Давид слабо улыбнулся.

Осмелев, я спросил, можно ли мне прочитать, что написано на циферблате. Давид не убирал руку, и я прочел:

GLASHÜTTER

Prä z isions-Uhren-Fabrik

— А красивые какие! — похвалил я.

Еще одна бледная улыбка.

Мне было и приятно, и неловко, словно я прикасался к чему-то самому сокровенному. Поэтому я очень коротко рассказал, что мы будем делать завтра, и встал. Пожелал всем пятерым спокойной ночи и выключил свет.

Но не успел сделать и шагу, как услышал звук падения. Я снова включил свет и увидел, что Давид неподвижно лежит на полу около кровати. Остальные явно чего-то от меня ждали.

— Что с тобой? Как ты упал? — спросил я.

— Когда темно, не видно кровати, вот я и падаю, — очень серьезно ответил Давид.

Если б не эта странная серьезность, я бы, наверное, рассмеялся. А так просто помог Давиду снова забраться в постель. Максим, его сосед, сказал, что надо «оставить маленький свет», и показал на висевшую прямо над дверью лампочку. Я опять подоткнул Давиду одеяло и погасил люстру, оставив «маленький свет». Снова пожелал детям спокойной ночи и спустился в столовую.

Внизу, в большом вестибюле, висела стенгазета. Я остановился перед ней. Там было много рисунков: дети водят хоровод, бойцы Сопротивления взрывают поезд, расстрел подпольщика. Были, конечно, и заметки, и отдельные фразы, ответы на один вопрос, с подписями:

«Узники — это песни»

(Лилиана, семь лет).

«Узники — это те, кто вернется назад»

(Жанина, семь лет).

Еще было письмо десятилетнего Марселя маме: «Пишу тебе издалека и надеюсь, ты будешь рада прочесть это письмо, когда вернешься. Я никогда не забуду день, когда тебя забрала полиция. Фернанда была в деревне, а мы с Мишелем — у мадам Жанетты. Тетя пошла предупредить тебя, но опоздала — тебя уже увели. Потом я жил в деревне, в Сарте, пас коров и белую козочку, мне там было хорошо, и я все время думал о тебе. Целую тебя и очень хочу поскорее поцеловать не в письме, а по-настоящему».

В углу, в глубине зала, устроились вокруг стола несколько вожатых — видно, присели отдохнуть. Ну да, Мирей же говорила:

— У нас такая традиция. Вечером, когда уложим детей, собираемся здесь. Ужинаем, болтаем, надо же иногда немножко дух перевести!

Мирей не было — она еще укладывала своих подопечных. Денек выдался трудный. Я вышел в парк, прогулялся немного, потом сел на ступеньку крыльца. А скоро почувствовал, что рядом кто-то есть.

— Можно мне тоже тут посидеть?

Это Люба.

Она опустилась на ступеньку рядом со мной. Какое-то время мы сидели молча. И вдруг она заговорила про Мориса, маленького беглеца, которого сегодня поймали.

— Часто он убегает?

— Он не убегает. Просто ищет что-то такое, чего ему не хватает здесь. А когда нагуляется, приходит назад или делает так, чтобы его нашли где-нибудь неподалеку.

— И ты его не ругаешь?

— Нет.

— И не боишься?

— Боюсь. Меня так и трясет каждый раз, когда он пропадает.

Мы опять помолчали. Потом Люба спросила, как прошел первый вечер с детьми. Я рассказал про фотографии, про часы Давида, про то, как он упал, и про маленький свет.

— Ох, надо было вас предупредить!

И Люба рассказала мне об этих ребятах:

— Многих детей я знаю еще по Мажелье. Это детский дом в Крёзе, его открыло ОЗЕ в начале войны. Туда поместили тех, кого после долгих мытарств удалось вырвать из лагерей Гюр и Ривсальт. Главным образом из Гюра. Французские власти согнали туда тысячи беженцев якобы для того, чтобы держать их под надзором. Сначала это были испанские республиканцы, потом евреи. Очень много евреев, которых выгнали из Германии. Большинство прибыли из Бадена и Пфальца, и всех их как иностранцев объявили подозрительными. Подозрительными и опасными, хотя среди них было много стариков и детей, и все они — жертвы нацизма. Условия жизни в лагерях были ужасные, поэтому родители охотно соглашались отдать нам детей, если представлялась такая возможность. В августе сорок второго людей начали увозить из Гюра. И последним из попавших к нам детей родители давали с собой какие-нибудь ценные или памятные вещи, вроде фотографий, которые тебе показывали. Это очень важно, Жозеф. Значит, они почувствовали к тебе доверие. И ты не должен обмануть его. Я видела, как отец Давида давал ему эти часы. Он сел на землю, посадил сына — тот был совсем еще крошка — себе на колени и крепко обнял, как будто хотел его защитить. Не знаю, что он ему говорил, но видела, как он достал из кармана часы, обхватил ручку мальчика и, держа его пальцы в своих, осторожно завел пружину. А потом поднес часы к его уху. Давид улыбнулся… — Люба осеклась, но через минуту продолжила: — Отец вложил часы в кулачок Давида, а цепочку закрепил у него на запястье. С тех пор Давид каждый вечер заводит их, как его научил папа.

История Давида не дает мне покоя, я даже попытался записать все, что рассказала в тот вечер Люба, чтобы уж точно никогда не забыть.

Эта история все время бередит мне душу, потому что каждый вечер, перед тем как я выхожу из спальни, оставив на ночь маленький свет, Давид дает мне послушать, как тикают его часы. Я старательно слушаю и каждый раз восхищаюсь: как хорошо идут!

Запись я сделал от лица Любы. Наверное, я передал ее рассказ другими словами и, может быть, нарушил последовательность событий, но суть, я уверен, не исказил.

«Последний раз Давид видел своих родителей, когда ему было три года. Трудно сказать, помнит ли он их лица. Подарить ему часы было счастливой мыслью. Мерное тиканье, стрелки, движущиеся по циферблату, — словно частичка их самих, которую они передали сыну и которая продолжает жить в нем. Они научили его поддерживать эту жизнь. И Давид каждый вечер неукоснительно пополняет в часах запас жизненных сил — так, как показал отец. А каждое утро первым делом подносит часы к уху. Главное не то, что они показывают точное время, а то, что идут, не останавливаясь. Не знаю, как Давид, который тогда еще не умел считать, запомнил, сколько раз нужно повернуть колесико, чтобы завести их. Он и теперь еще очень мал, но чувствует ответственность, пусть смутно и не очень понимая смысл самого этого слова. У него нет фотокарточки родителей, но ее заменяют часы, которые он так бережно хранит».

Прошло несколько дней, а мне все не удавалось окончательно обработать рассказ Любы, поэтому я сделал что-то вроде конспекта на будущее, записал самые главные слова:

память о прошлом, веха,

непрерывность,

живая надежда,

связь,

продолжение,

прикосновение,

верность,

упорство,

утешать, обнадеживать, ободрять, поддерживать.

Позже мне вспомнилось еще кое-что из того, что говорила Люба, я записал и это:

«У детей есть такая игра — слушать, как бьется сердце друг у друга. И Давид по утрам будто слушает биение сердца своих родителей. Он понял, что оставил родителей в опасности и что сердце у них не может биться так же ровно, как у него, а потому очень важно следить, чтобы часы исправно шли. Отвечать за жизнь двух самых близких людей — тяжелая ноша для малыша. Вот почему у него такая печальная улыбка. Страшно подумать, что с ним произойдет, если часы вдруг остановятся или потеряются. Я очень за него боюсь. И все-таки, я считаю, что, несмотря на тяжкий груз ответственности, эти часы — большое счастье для Давида. Его улыбающееся, пусть и грустное, личико, когда он слушает часы, для меня воплощение счастья, хотя оно, я знаю, хрупко и ненадежно».

Мы с Любой еще долго сидели на крыльце. Говорила больше она, я лишь изредка задавал вопросы.

— Дети, — сказала Люба, — особенно маленькие — беззаботные и любознательные существа.

Им достаточно увидеть божью коровку с пятнышками на спине, высоко подпрыгнувшего кузнечика, муравья, который тащит травинку, и они счастливы. Но многие из наших ребят потеряли этот интерес ко всему на свете. Вот мы и должны им его вернуть.

Я спросил, не ожесточился ли Давид.

— Нет, потому что еще не знает, что такое гнев. Ему больно, и все.

Нет, не могу я написать рассказ про Давида. Все еще не могу. Пока записываю, что запомнил и что понял, а понял далеко не все. (Хотя Люба сказала: «Ты очень скоро все поймешь, Жозеф!») Напишу потом, когда найду точные слова. Может, когда-нибудь они сами лягут на бумагу. А может, и нет.

В тот вечер я поступил, как посоветовала Люба. Вернулся в круглую спальню. Лампу в коридоре зажигать не стал — шел на маленький свет, который горел над головами пятерых мальчишек. Я подошел к кровати Давида и нагнулся над ним. Он засунул правую руку под подушку — так ему было спокойнее ночью. А по щекам тянулись мокрые следы от слез.

 

Письмо Жоржа

Поместье Д.

Дорогой Рафаэль!

Я получил оба твои письма: то, что ты передал с Жозефом, и последнее, в котором спрашиваешь, почему я не ответил.

Я собирался ответить на первое письмо сразу же, но, знаешь, как это бывает, все откладывал, а тут пришло второе.

Мы с Жозефом поладили. Вообще-то он занимается малышами, но еще ему поручили работать в библиотеке, а она постоянно пополняется новыми книгами, поэтому я его часто вижу. Я ему немножко помогаю, а он советует мне, что читать: Ромена Роллана, Анатоля Франса, «Падение Парижа» Ильи Эренбурга. Сам Жозеф всегда читает с карандашом в руке. Сейчас я начал «Детство» Максима Горького. Это история мальчика, который потерял отца и плывет по Волге на пароходе в Нижний Новгород к деду.

Особенно здорово, насколько все географически точно. Автор называет города по ходу плавания из устья реки вверх по течению: Астрахань, Саратов,

Симбирск, Нижний Новгород. Конечно, в книге перечислены не все города, но эти названия так понравились мне и так прочно врезались в память, как будто я знал их всю жизнь. Мне захотелось найти остальные, и я полез в энциклопедию. Там сказано, что Волга — самая длинная река в Европе (3694 км), что она берет начало на Валдайской возвышенности и впадает в Каспийское море, протекая через Калинин, Ярославль, Кострому, Горький, Казань, Ульяновск, Куйбышев, Саратов, Сталинград и Астрахань. Еще я узнал, что Нижний Новгород теперь называется Горьким в честь писателя, который там родился, и что в СССР вообще часто переименовывают города, присваивая им имена великих людей. Например, Сталинград раньше назывался Царицыном, Куйбышев — бывшая Самара, Тверь стала Калинином, а Симбирск — Ульяновском, по настоящему имени Ленина. Самый замечательный пример — это Санкт-Петербург, который сначала переименовали в Петроград, а потом уже окончательно — в Ленинград.

Когда мы в следующий раз будем играть в «Я знаю город…», [28] я постараюсь называть только русские города.

Я заметил, что некоторые мысли и фразы в повести повторяются. Например, дважды на расстоянии нескольких страниц почти в одних и тех же словах описано чувство, которое меня поразило. На странице 19 сказано (это относится к деду): «У меня явилось особенное внимание к нему, опасливое любопытство». И почти то же самое через несколько страниц (это говорит мальчик после болезни): «С тех дней у меня явилось беспокойное внимание к людям».

Наверное, такое бывает и в других книгах, просто я раньше не замечал.

Мало-помалу я сильно пристрастился к чтению. Так хорошо уединиться с книжкой где-нибудь в парке или погрузиться в нее, лежа в постели. А главное, всегда можно остановиться, вернуться назад и перечитать, что хочется, сколько угодно раз. Кино я по-прежнему люблю, но уж очень редко туда хожу. Может, поэтому стал с таким удовольствием читать.

Недавно у нас тут чуть не случился пожар.

Помнишь братьев Липштейнов? Сейчас одному из них семь, другому девять лет, но они все такие же бешеные. Младший-то все и устроил. Он потерял носок и полез искать его под кроватью с зажженной свечкой в руках, не знаю уж, где он ее взял. Конечно, тут же загорелся матрас из конского волоса, а Изидор, вместо того чтобы позвать на помощь, испугался, что его заругают, и стал изо всех сил дуть на огонь, хотел его потушить. Лучше от этого, понятно, не стало. К счастью, по коридору проходил Жозеф, почувствовал, что пахнет дымом, и сорвал со стены огнетушитель. И только когда вся кровать покрылась толстым слоем пены, он заметил, что из-под нее торчат ноги — Изидор побоялся вылезти. Жозеф бросил огнетушитель, который тут же заплевал пеной всю спальню, и выволок Изидора. Когда старший брат увидел, в каком он состоянии, то обозвал Жозефа дураком и стал кричать, что, если Изидор из-за него ослепнет, ему придется всю жизнь платить ему пособие, и прочее в том же духе, пока не вмешалась Люба и не утихомирила его.

Через несколько дней Изидор в очередной раз опоздал к завтраку. Жозеф разливал малышам какао, как вдруг к ним от соседнего стола подлетел старший брат Изидора, схватил нож для масла, стал им размахивать и вопить: «Первого, кто начнет пить какао, пока нет моего брата, пырну в живот!» Не успели дети испугаться, а Жозеф что-нибудь сказать, как в столовую преспокойно вошел Изидор. Феликс, по праву старшего, влепил ему оплеуху, чтоб знал, как опаздывать. Изидор набычился и сел на свое место, Жозеф пожелал всем приятного аппетита, а Феликс вернулся к своему столу.

Жозеф, несмотря ни на что, любит обоих братьев. Очень, говорит, хорошо, что они так привязаны друг к другу, а что с ними не оберешься неприятностей — ничего страшного.

А вот последний случай с Изидором. Пришел он вчера в библиотеку и выбрал ценную книгу, которую обычно мы выдаем только для чтения на месте. Это большая книга про Африку с цветными картинками: на них львы, слоны, носороги и разные другие дикие звери. Жозеф все же разрешил Изидору унести книга, но попросил обращаться с ней аккуратно. Тот же, не разобравшись, ощетинился, выставил кулаки и заявил, что никого не боится.

Я тебе рассказываю про Липштейнов, чтоб ты понял, что у нас тут все по-прежнему.

Кстати, если у тебя есть под рукой номер «Права и свободы» с фотографией, где мы все стоим на крыльце вместе с Марком Шагалом, посмотри повнимательней и увидишь, что Феликс приставил рожки одному вожатому. Когда этот вожатый увидел газету, он пришел в ярость, Феликса все ругали, а Люба вызвала его к себе в кабинет. Вышли они оттуда вдвоем, у Феликса были красные глаза, а Люба сказала всем, что Феликс просто хотел показать пальцами букву V, знак победы — он видел такие в газетах, на снимках, сделанных во время Освобождения.

Ну вот, а еще мы уже начинаем думать о каникулах. Группу детей приглашают на июль в Польшу. Пошлют ли меня, пока не знаю, и даже не знаю, хочу ли ехать. Наверное, мне все-таки больше хочется повидаться с ребятами из прошлогоднего летнего лагеря. В этом году он будет на море — в Сен-Жан-де-Люзе или в Тарносе. Может, встретимся? Во всяком случае, надеюсь. Многие не хотят ехать в лагерь, потому что и так весь год провели в коллективе, но, боюсь, у них не будет выбора, разве что кого-нибудь заберут на лето родственники.

Говорят, с начала нового учебного года нас, старших, переведут поближе к Парижу. Мальчишек — в Монтрё, а девочек — в Аркёй. Как-то грустно отсюда уезжать, я так полюбил наш большой парк, но на новом месте недалеко метро, будет легко добираться до Парижа, а там лицей и столько всего интересного, то же кино, по которому я так скучаю.

Напиши, какие у тебя планы на лето. Может, соберетесь и приедете к нам как-нибудь в воскресенье? Или у нас будет случай выбраться в Париж, встретимся тогда всей компанией на площади Республики. В общем, посмотрим, как получится, а пока прощаюсь.

Твой друг

Жорж.

 

Неприятности в школе

— А ты знаешь, что Лейбеле лает с еврейским акцентом?

Лейбеле — это пес Изи, так он его зовет. Большой, кудлатый и всюду бегает за хозяином. Когда Изя ходит по дворам и кричит «старьем берем!» — собирает всякие ненужные одежки и разрозненные чашки-тарелки, он привязывает Лейбеле к своей тележке.

Кличку он ему дал в честь Троцкого. Это очень рассердило Альбера.

— Нельзя называть собаку именем уважаемого человека! — сказал он, когда Изя первый раз явился со своим псом.

— Лейбеле — собака не простая, а очень верная, — сказал Изя. — Он предан мне так же, как Троцкий был предан Ленину.

— Молчал бы лучше о политике! Вечно все путаешь. В общем, ты как хочешь, а я твоего пса буду звать просто псом.

— Он не будет откликаться.

— Ну и ладно! Все равно нам с ним не о чем говорить.

И Альбер снова взялся за ножницы.

Больше всего Альбера раздражает, что Изя вечно где-то бродит. «Порядочные люди сидят дома и трудятся не покладая рук, чтобы прокормить свою семью, — говорил он, — а не побираются по дворам». Сам он работает с утра до ночи, а если выходит из ателье, то только за тем, чтобы сдать заказы и принести новые. «Одни работают, а другие шляются. Так уж заведено на свете. Но, сколько ни шляйся, толку не добьешься».

Изя, по мнению Альбера, просто шляется и полагается на случай. А если счастливый случай и впрямь выпадает, то, вместо того чтобы сказать себе: «Сегодня мне везет, надо засучить рукава и не упустить удачу», — он поступает ровно наоборот. Для Изи удача — это когда с утра подвернется какое-нибудь дельце и, значит, потом он целый день свободен. Тогда он быстренько отвозит тележку в сарай на улице Жарден-Сен-Поль, берет удочку и спускается с моста Мари к Сене, чтобы, по его выражению, подразнить пескариков.

Я ему говорю: «Изя, не бросай дела, чуть только они пойдут на лад, лови удачу. Тебе что, так мало надо?»

А он мне: «Погонишься за удачей да, не ровен час, перегонишь, так что она останется позади.

Если хочешь поймать рыбку, надо забросить удочку, чтоб поплавок несло точнехонько по течению. Не тянуть и не дергать».

Когда Элен, его несчастной жене, надоедает есть рыбу, Изя приносит свой улов нам. Но я потихоньку, только он отвернется, выбрасываю эту мелочь в помойное ведро. А Альберу про это и не заикаюсь. К чему лишние разговоры!

Про лай с еврейским акцентом Изя рассказывает моей дочке Бетти. Она сегодня лежит в постели.

Вчера вечером пришла из школы, дрожит, как в ознобе, и сразу забралась в постель, даже ужинать не стала. Я напоила ее горячим молоком с медом, но так и не поняла, что с ней, она только твердила, что больше в эту школу не пойдет.

Утром я пощупала ей лоб — вроде не горячий, но все же решила оставить ее дома. Изе она тоже сказала:

— Я хочу перейти в другую школу.

— В другую школу? — Изя глянул на меня. — Да ведь школу просто так не меняют.

— Не просто так! И потом, вон Рафаэль перешел же в другую школу!

Рафаэль и правда перешел в другую школу. Это было сразу после Освобождения, в самом начале учебного года. Он подрался с мальчишкой, который обозвал его жидом. Рафаэль набросился на него, как сумасшедший, насилу несколько человек вместе с учителем его оттащили. А потом учитель дал ему пощечину, потому что драться в классе запрещено. Тогда Рафаэль и вовсе разбушевался, стал кричать: «Войны больше нет! Хватит!», — сшибать ногами парты и боднул в живот учителя. Потом содрал со стены географическую карту, порвал ее и выбежал вон. Портфель его нам принесла школьная уборщица. А на другой день Рафаэль отказался вставать с постели и сказал, что не пойдет больше в школу. Меня вызвал директор. Требовал, чтобы Рафаэль извинился за то, что ударил учителя и, главное, разорвал карту Франции. Ну, я и перевела его в лицей Карла Великого.

— Тебя кто-то обозвал жидовкой? — спросил знавший все это Изя.

Бетти помотала головой.

— Но случилось что-то серьезное?

Бетти, глядя в пол, кивнула.

— И рассказать, в чем дело, ты никому не хочешь, ни мне, ни маме?

Бетти опять потрясла головой.

— Потому что тебе стыдно?

Бетти подняла глаза, открыла рот, но ничего не сказала. А потом опять потупилась, и мы с Изей увидели, что по щекам ее потекли слезы.

— Послушай, давай договоримся вот как, — предложил тогда Изя. — Ты мне расскажешь, что случилось, а я тебе за это тоже расскажу одну историю. Идет?

— Только ты первый!

Пожалуйста. Мы договорились, и я тебе верю.

Бетти натянула одеяло до самого подбородка и приготовилась слушать.

— Ну хорошо. И ты, Лейбеле, слушай, тебе тоже будет интересно.

Лейбеле дремал на полу, положив голову на передние лапы. Услышав свое имя, он открыл один глаз, потом широко, по-собачьи, разинув пасть, зевнул и тут же уснул снова. Бетти улыбнулась, первый раз за все утро.

— Не хочет, не надо, — сказал Изя. — Итак, я начинаю.

Жил-был на свете один король. Страна, которой он правил, находилась в Центральной Европе. Точнее, в Карпатах, а еще точнее, на Буковине. Нет, не так. Это плохое начало. А нужно хорошее — это очень важно.

Изя подумал и начал заново:

— Так. Я расскажу тебе историю про мальчика по имени Якоб. Ему было семь лет, и он жил со своими родителями в маленьком городишке Австро-Венгерской империи. Якоб чуть не умер еще в младенчестве — он от рождения не мог нормально дышать. Врачи пытались его вылечить, но болезнь оказалась слишком тяжелой. Родители сидели у его кроватки день и ночь. И вот как-то они услышали, что в Вене есть очень искусный хирург, по имени Бронштейн, и что будто бы он спас многих больных, от которых другие врачи, даже самые знаменитые, отказались.

Слава этого хирурга была так велика, что записываться к нему на прием надо было заранее — за несколько недель, а то и месяцев. К счастью для маленького Якоба, доктор Бронштейн очень любил детей, а особенно обожал безнадежные случаи. Мама с папой написали ему письмо и были страшно рады, когда в ответ получили из клиники приглашение приехать на следующей же неделе. Но их удивила приписка в конце, сделанная рукой самого доктора и адресованная отцу Якоба: «Раз вы портной, захватите вместе с сыном мешок пуговиц». И подпись.

Родители ломали голову, что бы это могло значить. Ни до чего не додумавшись, отец сшил специальный мешочек и сложил в него все пуговицы, какие только смог найти: белые и цветные, металлические, деревянные и костяные. Пуговицы для брюк и сорочек, для пиджаков и военных мундиров и даже застежки-кнопки на всякий случай.

Когда маленького Якоба привезли в Вену, ему стало еще хуже — в большом шумном городе он совсем не мог дышать. Доктор Бронштейн посмотрел на него и решил оперировать немедленно.

Операция длилась четыре часа, родители Якоба извелись от беспокойства. Когда же наконец из операционной вышел доктор Бронштейн, весь взмокший, но сияющий, они зарыдали от счастья и бросились в объятия друг друга, потому что поняли — их сын спасен. Доктор Бронштейн объяснил им, что он присоединил к трахее ребенка маленькую трубочку, а к концу ее приделал костяную пуговку (которую выбрал из тех, что привез отец Якоба).

Этим концом трубочка была пришита к глотке, так что четыре дырочки, проделанные для ниток, исправно пропускали воздух в легкие. «Теперь у вашего мальчика все будет хорошо, — сказал хирург. — Жизнь его вне опасности. Но все же увозите его из города как можно скорее». Он посоветовал родителям перебраться в Карпаты, а точнее, на Буковину, где, как он считал, был здоровый для дыхательных путей воздух.

Прошло два года. Для родителей Якоба настало наконец спокойное время. Но самому Якобу приходилось нелегко. Благодаря пуговке, вживленной доктором Бронштейном, он мог нормально дышать, но воздух, просачиваясь через четыре дырочки, превращал пуговку в свисток.

Конечно, Якобу ничто не грозило, а звук, который издавал свисточек, был негромкий и даже вполне мелодичный, но из-за этого Якоб стал не таким, как другие дети.

Хуже всего было в школе. Хотя он так старался наверстать упущенное за время болезни, что быстро выбился в первые ученики. Учитель часто вызывал Якоба к доске, чтобы поставить в пример другим, но, когда он отвечал, слова его перемежались свистом из костяной пуговки. Это ужасно веселило его одноклассников, они дразнили бедного Якоба, и часто их насмешки были довольно жестокими. Вот почему в день, когда Якобу исполнилось девять лет, он решил бросить школу и стал целыми днями гулять по лесу.

А в тех краях ходила легенда, будто бы в самой чаще этого самого леса лежит некое королевство и правит им король, который умеет творить чудеса. Но как мудрый монарх, он сделал свое королевство недоступным для всех, и никто не мог приблизиться к его воротам. А охотников поглядеть на чудеса было немало, ведь слухи о короле-чародее разошлись далеко за пределы Карпат. Однако всех ждала неудача. В лесу жило множество невидимых существ, которые охраняли владения короля и очень метко стреляли камушками из пращей. Камни никогда не задевали человека, пожелавшего проникнуть в запретное королевство, но падали дождем в нескольких сантиметрах от него, так что ему не оставалось ничего другого, как только повернуть обратно.

Якоб тоже слышал о короле-чародее и все пытался зайти поглубже в лес, найти его и упросить совершить чудо из чудес: сделать так, чтобы злосчастный свист, который делает из него посмешище для всей школы, прекратился.

Много раз ему удавалось пробраться в чащобу, где не ступала нога человека, ведь он был маленький и проворный, как кошка. Но каждый раз его выдавало посвистывание, под ноги ему летели камушки из пращи, так что приходилось поворачивать назад. Однажды, когда на душе у Якоба было особенно тяжело, он сидел на большом камне у самой опушки, и вдруг, откуда ни возьмись, перед ним появился старец. Благообразный, как рисуют в книжках, а лицо так и светилось дивным светом. Якоб онемел от изумления — он понял, что это какое-то волшебство.

Странный старец спросил, отчего он так горюет.

— Я хочу умереть, — ответил Якоб.

— Нет, Якоб. — Незнакомец откуда-то знал, как его зовут. — Нет. Ты вовсе не хочешь умереть. Ты хочешь жить, но у тебя ничего не получается. И ты ищешь короля, чтобы попросить его о чуде. Но чудо надо заслужить.

Якоб ничего не понял, и старец растолковал ему свои слова:

— Знаешь, как обитатели леса узнают о твоем приближении? По особому, не похожему на птичье пение посвистыванию, которое вылетает из твоего горла. Птицы, заслышав его, умолкают, и эта тишина означает: идет Якоб. Вот как мы поступим. Будем встречаться по утрам здесь, около этого камня, и я буду учить тебя разным птичьим песням, по одной каждое утро. Так что ты научишься, не задерживая дыхания, превращать свист воздуха, который проходит через дырочки костяной пуговицы, в мелодию и сможешь без помех дойти до короля и просить его снизойти к твоей просьбе.

Так они и сделали.

В первое утро Якоб научился петь, как снегирь, нежно и протяжно. На другой день — щебетать, как славка. На третий — заливаться, как щегол. На четвертый — выводить мелодию, как коноплянка. Потом завивать тоненькие трели, как малиновка, и стрекотать, как птица-сверчок. Потом выпевать «чирль-чирль», как полевой жаворонок, «чок-чок», как камышовка, «чай-пить-чай-пить», как певчий дрозд. А еще как черный дрозд — «трак-трак-трак», и как синица-лазоревка — «зинь-зинь-зинь», и громко, как зяблик, — «фьють-фьють», и пронзительно, как кроха-королек, — «си-си-си». Затем настала очередь бойкого воробьиного чириканья, лопотанья пересмешницы-сойки, частого кряхтенья каменки. Выучился он и звонкому хохоту скворца, и тревожному крику желтой иволги, посвисту ласточки, болтовне сороки и кукованью кукушки.

Настал день, когда Якоб научился петь, как соловей, хрустальный колокольчик ночи. На следующее утро он, как обычно, пришел к камню, но старца там не было. Обучение окончено — сообразил Якоб. И, не теряя времени, пустился в путь.

Он ловил чутким ухом лесные звуки и, казалось, понимал, чтó поют птицы. Ему припомнились слова старика: «Просто слушай — и все будет ясно». Тяжкое испытание, к которому он готовился, обернулось веселой игрой, потому что он в совершенстве овладел птичьим языком.

Он почти забыл, ради чего отправился в лес, как вдруг очутился на большой-пребольшой поляне, залитой точно таким же светом, каким сияло лицо мудрого старца, его наставника. А посередине поляны, спиной к лесу, стоял трон, на котором сидел его владелец.

Якоб застыл как вкопанный, не в силах вымолвить ни слова.

— Подойди и сядь возле меня, — не оборачиваясь, сказал король.

Трепеща от волнения, Якоб повиновался и сел перед королем. Только тут он с удивлением увидел, что это был тот самый старец. Зачем же, подумал Якоб, он протомил меня столько времени, если ему ничего не стоило — ведь он чародей — сразу сотворить маленькое чудо, сделать так, чтобы я стал наконец таким же, как другие дети!

Однако же он терпеливо изложил королю свою просьбу.

Король внимательно его выслушал, но ответил, что больше ничего сделать не может. Якоб страшно огорчился.

— Выходит, я зря пришел? — воскликнул он, и слезы брызнули у него из глаз.

Король взял его руки в свои большие белые ладони и ласковым голосом сказал:

— Нет, милый Якоб. Ты пришел не зря. Подумай-ка, что помогло тебе преодолеть все препятствия? Ты шел сюда в надежде стать таким, как все, и напрасно — таким, как все, ты никогда не станешь. Но знай, то, что ты пробрался сюда, — великий подвиг, который в каждом поколении удается совершить очень немногим. Не я творю чудеса, чудо именно в том, чтобы сюда проникнуть. Я ждал его от тебя, оно случилось, значит, ты пришел не зря.

Изя замолчал.

— И всё? — спросила Бетти.

— Всё.

Бетти задумалась, а через минуту сказала:

— Я не поняла конец.

— Ничего, так бывает: некоторые истории понимаешь не сразу. Главное услышать их. А потом пересказать. Ну а уговор наш ты помнишь? Я расскажу тебе историю, а ты мне — что с тобой случилось. Это будет твоя история. Только помни: важно найти хорошее начало. Постой-ка, я схожу глотну водички, а то в горле пересохло.

Когда Изя встал, Лейбеле опять открыл один глаз, но, видно, понял, что хозяин ушел ненадолго, и снова закрыл.

Тем временем я переложила повыше подушку Бетти, чтобы она могла сесть — сидя удобнее рассказывать.

Изя вернулся и молча сел на свое место.

Бетти тоже немножко помолчала.

— Это всё из-за диктанта, — сказала она наконец.

— Из-за диктанта?

— Я написала «куварок».

— И что же?

— А учительница сказала, так не говорят, а нужно — «кувырок». Но сначала она меня спросила, что это такое. Ну а я не знала, как объяснить, и решила показать. Подошла к ее столу и перекувырнулась, и тут у меня лопнула резинка на трусах, и все давай хохотать.

Дети есть дети! Бетти залилась горькими слезами. Что она вот-вот заплачет, было ясно и так — к концу рассказа она ужасно зачастила, будто боялась, что не сможет договорить. Я обняла, поцеловала ее, стала утешать, говорить, что все это пустяки, но она безутешно рыдала — для нее, маленькой девочки, это было ужасное горе.

Изя тоже старался что-нибудь придумать, чтобы успокоить Бетти, взгляд его упал на разбуженного плачем Лейбеле.

— А ты, Лейбеле, знаешь, что такое «куварок»? Нет? Значит, и ты не умнее учительницы. Ну так смотри, я тебе покажу!

С этими словами Изя взял и перекувырнулся, задев при этом ногой за стул, который чуть не упал ему на голову. Лейбеле решил, что это такая игра, стал виться вокруг хозяина и так лаять, что прибежал из ателье Альбер.

— Что такое? Что случилось? — выпалил он, увидев Изю сидящим на полу. — Что тут у вас творится?

— Я просто сделал «куварок», — ответил Изя, держась за ушибленное колено. — Правда, Лейбеле?

— Гав! Гав! — ответил пес.

— Вот видишь, Альбер, мой народный комиссар говорит: «Да, да!»

На другой день Бетти пошла в школу.

 

Как долго длится счастье

Если кому-то плохо, надо дать ему выговориться. Иной раз, бывает, возьмешь его за руку. А то и обнимешь. Но есть люди, которым это противопоказано: ты их просто слушаешь, а они воображают невесть что. И заходят слишком далеко, считая, что ты начал первым.

Как Лея.

В тот день Альбер, как обычно по пятницам, отправился за фурнитурой к Вассерману. Начинался мертвый сезон, поэтому мадам Андре и других отделочниц на работе не было. Леона тоже. А Морис часа в четыре ушел. Лея принесла мне стакан чая и села на место мадам Андре. Я выпил и поставил стакан на отделочный столик. А Лея его обхватила, будто грела о него руки.

Похоже, она пришла не просто так. Ей явно хотелось поговорить. В последнее время у них с Альбером, по-моему, что-то не ладилось.

Разговор был душевный, и я немножечко увлекся.

Уже не первый раз Лея приносила мне чай, садилась на место мадам Андре и мы с ней болтали. Но никогда раньше она не говорила так много о нас двоих. О себе и обо мне. Особенно о себе. У нее округлые руки и плечи, и вообще она красавица. А какие большие темные глаза!

— Вы всегда говорите мне что-нибудь хорошее! Мне это очень приятно.

— Мне тоже, Лея. Вот потому-то не стоило ничего говорить.

— Нет, Шарль, вы не правы. Вы мудрый, спокойный человек. И мне с вами спокойно.

— Я такой, когда разговариваю с вами. А в другое время могу еще как разозлиться!

— Да, правда… И все-таки мне ни с кем не бывает так легко, как с вами.

— Лея, послушайте, здесь, в ателье, мне очень хорошо. И знаете, кому я этим обязан? Альберу! Когда ни для кого нет работы, для меня все-таки что-то находится. А когда он уходит по делам, то просит вас, я же знаю, побыть со мной, чтобы мне не было одиноко, настолько он вам доверяет и мне тоже. Поэтому у нас и начались эти разговоры. Альбер хочет подбодрить меня, помочь мне жить, хоть никогда этого не скажет. Не знаю, как вам объяснить…

— Мне он тоже никогда не скажет ничего хорошего. А я его жена. Неужели трудно сказать жене, что любишь ее? Мне это так нужно!

— Да разве об этом скажешь?

— Некоторые говорят.

— И это для вас так важно?

— Это приятно слышать.

Наверно, приятно, раз вы говорите. Но поймите, Лея, не может быть двух Альберов. Альбер только один. Такой, как есть. Я даже думаю, он потому и не умеет много говорить, что много делает. Помните, в прошлом году к нам пришел на место Леона тот молоденький паренек, Жозеф? Альбер каждый вечер по часу стоял с утюгом и переделывал его работу. А Жозеф ничего и не знал. Ему никто не сказал. Ни Альбер, ни мы. И, что бы вы ни думали, это важнее, чем если б Альбер ему рассказывал, как он его любит.

Мы помолчали. С тех пор как Лея стала приносить мне чай, нам уже случалось сидеть вот так, молча. И мы оба знали, что разговор в это время продолжается, только немой. Поэтому вслух он иногда возобновлялся уже с другого места. В том, что Лея приходила немножко со мной поболтать, не было ничего такого, и мне это действительно было приятно. Но то, что говорилось молча… В такие мысли лучше не вдаваться. Вот только они редко уходят сами собой.

Я попытался взяться за работу и застрочил на машинке. А Лея заговорила снова:

— Я не могу прожить всю жизнь, так и не зная, любит или нет меня мой муж. Да Альбер меня и не любит, он любит семью.

— Это одно и то же.

— Нет. Вовсе не одно и то же.

— И да, и нет. Пока не родились дети, у Альбера были только вы. Не знаю, признавался ли он вам тогда в любви, но, чтоб любить, ему не нужны были слова, а вам незачем было спрашивать, и все шло прекрасно. Но вот появились Бетти и Рафаэль, теперь Альбер любит не только вас, но и их, и тут вас стали мучить сомнения. Вам понадобилось, чтоб он красивыми словами подтвердил свою любовь. Он, говорите вы, любит семью. Что ж, это правда. Да, он любит свою семью. Но если в его жизни не будет вас, не будет и семьи! От нее останутся жалкие обломки.

— Вы хотите сказать, что Альбер — хороший семьянин? Я знаю. И хороший отец. Никто не сомневается. Он делает все, что должен, это верно. Но не более того. А мне этого не хватает. Поймите, Шарль, мне надоело быть только заботливой женой и матерью. Я больше не хочу, чтобы муж относился ко мне только как к благонравной жене, которая добросовестно выполняет свой долг.

— А вы сами?

— Что я?

— Как вы относитесь к Альберу?

— Я ведь уже сказала, что не чувствую себя с ним счастливой. А без этого не могу любить. Раньше, еще до свадьбы, я, кажется, бывала счастлива с Альбером. Иногда он обнимал и целовал меня на улице, но я тогда сама не хотела — как-то стыдно на людях. И еще он делал мне подарки. Пусть небольшие — откуда ж у него деньги! А однажды написал своей матери в Польшу, чтобы она купила для меня большой платок с яркими цветами по черному фону — такие делают только там. Этот платок — чуть ли не последнее, что мы оттуда получили, уже перед самой войной. А когда война кончилась, я подарила его женщине, которая прятала нас с Бетти в деревне. Теперь мне даже жалко, наверно, не надо было… ведь мне был так дорог этот подарок. Теперь Альбер мне больше ничего не дарит. Говорит, чтобы я пошла и сама себе купила, что хочу. «Я достаточно зарабатываю, чтобы ты могла покупать себе все, что тебе нравится».

— И вы покупаете?

— Иногда. Только не уверена, что он замечает.

Я знал, что Лея поняла, что я понял, что она хочет мне сказать, поэтому пора заканчивать разговор. Только не знал как. Боялся ее обидеть и продолжал тупо строчить на машинке. Но Лея не унималась.

— Во время войны, — сказала она, — мне в голову не приходило выяснять, любит меня Альбер или не любит. Мы были в разлуке, и я все время за него тревожилась. Теперь он рядом, но мне кажется, что он от меня отдаляется. Я для него как будто и не существую. И я ужасно одинока. Не так, как вы, конечно, у меня есть муж, но все равно я одна. А больше всего я боюсь, что скоро постарею и у меня уже не будет сил бороться за свое счастье. Отказаться от счастья… Как подумаю, так делается страшно, ведь это конец всему. Вот этот страх, наверно, и толкает меня на то, что вы считаете безумием.

Очень скоро у меня застучало в висках, потому что Лея все-таки высказала все, что хотела. Не знаю уж, как так получилось. Она опять сказала, что ей со мной хорошо. До того хорошо, что она уверена: я сделаю ее счастливой… Лея еще много всего говорила, но я уже плохо понимал, потому что думал об одном: надо протереть очки, я ничего не вижу! В голову лезло сто вопросов сразу. Неужели Лея и правда так несчастлива в браке? Как можно быть несчастной, когда у тебя есть муж и дети? Это же нелепо! И как это она собирается жить со мной? И почему со мной? Или ей просто так меня жалко, что она из жалости готова разрушить свою семью? Это тоже нелепость. Начать жизнь сначала. Что значит сначала? Начать сначала жизнь, которая давно идет? Зачем ей нужна другая жизнь, чего не хватает в этой?

— Что с вами, Лея? Вы это из жалости? Знаете, что я откажусь, из-за Альбера, и хотите меня утешить? Думаете, мне будет приятно, что молодая женщина ради меня готова все бросить, пожертвовать своей семьей и начать со мной жизнь сначала. Так? И это, по-вашему, хорошо? Нет, Лея, это вы плохо придумали.

— Разве похоже, что я говорю из жалости? Конечно, вы столько выстрадали, и это объясняет ваши вспышки и вашу манеру долго молчать, которая меня так тяготит…

— Не надо все всегда оправдывать страданием! Если человек страдал, это не значит, что ему все можно. А другим? Что, у Альбера нет права на счастье?

— Я говорю о себе, Шарль. О том, что я чувствую. По воскресеньям в мастерской никого нет, но, когда я через нее прохожу, всегда смотрю на вашу машинку, и у меня сильнее бьется сердце. Так я и поняла, что не могу без вас. Вечером, когда дети уложены, мы с Альбером обычно сидим одни, сидим и молчим. Тогда я тоже думаю о вас. Альбер — не знаю, но, может быть, он тоже думает о ком-нибудь другом.

— Вам бы этого хотелось?

— Нет! Вовсе нет. Я, как ни глупо, все еще ревную. Иногда перед сном, когда я мою посуду… мне так неловко говорить об этом с вами…

Я не стал допытываться, но радовался, что она теперь заговорила об Альбере. Есть вещи, которые легче сказать, не глядя в глаза собеседнику, поэтому я встал и накинул жакет на манекен — будто бы проверить, хорошо ли посажен рукав. И Лея все-таки решилась — видно, молчать ей было еще труднее:

— Ну, иногда, когда я вечером мою посуду, Альбер вдруг подойдет ко мне сзади и обнимет. Но я тогда говорю, что дети еще не спят — ведь я не знаю, обо мне он в это время думает или нет.

— О вас, Лея, о вас и ни о ком другом.

— Почему вы так уверены?

— Потому что знаю.

Я снова сел, но жакет оставил на манекене. То, что я собирался сказать Лее, между делом не скажешь, так что шить я уже не мог.

— Вот что, Лея. Я совсем не такой, как вы воображаете. Просто я все время тут, рядом, под рукой, вот вы и напридумали про меня невесть что. Но я не тот человек, о котором вы мечтаете, и я даже не знаю, каким он должен быть. Может, его вообще нет на свете, а если есть, то это уж скорее тот, кто сейчас отправился за фурнитурой к Вассерману. Во всяком случае, не я. Что вы хотите сделать, Лея? Отнять у Бетти и Рафаэля отца? А у Альбера детей? Посмотрите на него, когда они приходят из школы. Посмотрите как следует. Он так и светится самым настоящим счастьем. А счастье надо беречь, беречь и защищать, если кто-то пытается его разрушить. Как вы могли подумать, что я способен отнять у Альбера детей? Да как я после этого людям в глаза смотреть буду? А ему самому и детям? Это ж надо лишиться рассудка! А теперь, если хотите, можете говорить, что угодно. Я не могу вам помешать. Но обо мне больше не думайте. Пусть вас не заботят моя жизнь, мое счастье и несчастье. Вы же не Здрасьте-Здрасьте, чтобы устраивать судьбы одиноких людей. Вы Лея, у вас есть муж и двое детей, да и я не свободен. Я занят своими воспоминаниями. Вы мечтаете о приятной жизни, о развлечениях, об идеальном муже, который с утра до ночи твердил бы вам, как он вас любит, и вам кажется, что осыпать вас нежными словами мог бы я. Так вот что, Лея. Весь этот разговор, по-моему, не стоило и начинать — ведь вон куда вас занесло, но раз уж так случилось, я тоже кое-что скажу вам. Вы чувствуете себя заброшенной и надеетесь на чудо. Но не ждите его от меня. Я не горазд на чудеса. Я не бросал свою жену, и она меня не бросала. Нас разлучили, и всё. Но я не одинок. Мы прожили вместе целых десять лет. Воспоминаний хватит на всю оставшуюся жизнь. А счастье… оно бывает долгим или коротким. Мое было долгим, десять лет — разве мало? По моему разумению, счастье — это когда живешь себе мирно и никто тебе не мешает. Когда я думаю об этих десяти годах, что мы прожили с женой, то вижу, что самыми счастливыми были те часы, которые мы просто проводили вдвоем, в тишине и покое. Ну а теперь мне достаточно прошлого, чтобы спастись от одиночества и душевной пустоты. Вы никогда не станете моей женою, Лея, это невозможно. Для меня нет будущего. Я и в настоящем-то живу одной лишь памятью. Если не я, то кто же будет помнить? Нельзя посягать на место Эллы. Хотя бы потому, что ее нет и, значит, она не может его отстаивать. Кроме меня, никто ее не защитит. — Лея сидела на стуле мадам Андре, вся сжавшись. Она плакала — а как вы думали? — я и сам тоже плакал. — Единственное, чего я хочу, это жить спокойно. Покой — и больше мне не нужно ничего. Покой — это сегодня моя жизнь. Только не думайте, что я ничего не чувствую, когда мы с вами тут наедине. Мне очень дороги эти вечера, и стакан чая из ваших рук согревает мне сердце больше, чем вы думаете. Но говорить об этом бесполезно, этот разговор ни к чему не приведет, а потому пора остановиться.

— А мне, вы думаете, было так легко все это вам сказать? — спросила Лея. — Вы что, не понимаете, что я терзаюсь этим вот уж сколько времени? В моей семье и слыхом не слыхивали ни о каких разводах, да и никто из всех, кого я знаю, никогда не разводился. Развод — это ужас, вот и все, что мне известно. Поэтому когда я говорю, что мне плохо, то, поверьте, ничего не выдумываю. Может, я ни с того ни с сего размечталась, а может, слишком рано вышла замуж. Не знаю. Но что, хотела бы я знать, что делать, если вот посмотрит на тебя человек — и сразу что-то скручивается в животе, а сердце начинается колотиться так, что, того гляди, лопнет. Это тоже очень трудно было выговорить, но, не скажи я этого сейчас, потом уж никогда бы не осмелилась.

— Вы сошли с ума, Лея… Или нет. Так или иначе, говорить мне такое — безумие. И мне сейчас лучше всего уйти. Но прежде я хочу вам кое-что рассказать. Дело было еще в Польше, Альберу тогда стукнуло семнадцать. И у него был друг, его ровесник, который почему-то очень скверно обращался со своим братишкой, лет, что ли, тринадцати. Альберу было неприятно видеть, как старший издевается над младшим, и вот как-то раз он вдруг ни за что ни про что залепил младшему пацану оплеуху. Да-да, младшему. Старший же сначала просто застыл на месте, а потом, возмущенный такой дикой несправедливостью, врезал изо всех сил Альберу. Тот стерпел. Дружбе пришел конец — больше они друг с другом не разговаривали. Но спустя много лет, перед самой войной, встретились в Париже. Братья работали вместе и вообще стали неразлучными. А еще через пару лет их обоих схватили в один день и отправили в лагерь в одном вагоне.

— Альбер никогда мне не рассказывал эту историю.

— А мне однажды рассказал и под конец заплакал. Теперь вот я пересказал ее вам, а заодно и сам лучше понял. Как будто в ней прозвучало что-то новое. Ну, вот и все. Теперь я пойду. А если Альбер спросит, почему я не доделал работу, скажите… ну, не знаю, скажите, что хотите. До свидания, Лея.

Лея тоже простилась. Спускаясь по ступенькам, я словно видел, как она сидит, не шевелясь, одна посреди ателье, на месте мадам Андре, и как потом, через минуту, наконец встает и относит на кухню пустой стакан, на донышке которого, как обычно, осталось чуть-чуть не растворившегося в чае клубничного варенья.

 

Давай, Пола, давай!

— Зачем это тебе вдруг понадобился сантиметр? Хочешь проверить, не сел ли под утюгом сорок шестой размер до сорок второго?

Сантиметр всегда болтается на шее у мсье Альбера, а попросил я его, чтобы измерить завернутый в несколько журнальных листов пакет, который принесла с собой мадам Полетта.

— Двадцать на двадцать сантиметров! Точнехонько пакет с мацой! Если вы стыдитесь нести по улице пакет мацы из лавки Розинского, мадам Полетта, то лучше покупайте багет, чтобы не выделяться.

— Скажите, какой умник!

Я не считаю себя таким уж умником, но спорить с мадам Полеттой не стал. Слишком уж она мне действует на нервы. Хотя и меньше, чем ассимилянты, которые, впрочем, перестали меня раздражать, как только я понял, что они себя не чувствуют евреями. Вернее, не чувствовали до тех пор, пока им не пришлось получить по полной программе: желтые звезды, Дранси и дорогу в ту самую Восточную Европу, от которой они воротили нос; после этого я стал относиться к ним по-братски, верней, они во мне признали брата; те, кто вернулся, теперь уж, можете не сомневаться, останутся евреями до конца своих дней.

Но мадам Полетта не ассимилянтка. Маца (пусть и замаскированная), акцент, работа в нашем ателье — все это ассимиляции не способствует. Нет, она раздражает меня потому, что, оставаясь еврейкой, стыдится своего еврейства.

Я вернул сантиметр Альберу и снова взялся за утюг, сам не зная, доволен я собою или нет.

Сантиметр на шее — привычка, оставшаяся у мсье Альбера с тех времен, когда он занимался только индивидуальным пошивом. В портновском деле ему, как я уж говорил, не было равных. Во время войны, когда Альбер работал для мсье Дюмейе, портного с улицы Севр, который прятал его в комнатке прислуги, у него было много свободного времени, и он употребил его на то, чтобы разработать новый способ кройки. При этом способе для построения любой выкройки требуется всего два листочка бумаги. Пожелай Альбер его опубликовать, он очутился бы в одном ряду со знаменитыми мастерами, что твой Наполитано. Но он говорил: «Мой способ — на крайний случай, и хорош он только одним — компактностью: сложил листочки вчетверо и сунул в карман». И уверял, что применять его надо только тогда, когда никаких других не останется. Он исходил из того, что любая вещь хорошо сидит, если все ее швы и вытачки приходятся на определенные точки и уровни тела, включая линии шеи, груди и талии, сгиб плеча и локтя, глубину проймы и т. д. И вот на одном листочке он выписал все цифры и нарисовал силуэт, на котором обозначены расстояния между этими точками для 44-го размера, а на втором — еще один силуэт и целая таблица перевода этих цифр в другие, для других размеров. С ее помощью можно было моделировать что угодно.

Однако же, хоть большинство портных были истреблены во время войны, некоторые, Гот цу данк, уцелели, и эти уцелевшие кроили по старинке, поэтому мсье Альбер положил свои сложенные вчетверо листочки в стол.

И этот самый превосходный портной, вообразите, недавно сшил себе костюм без подкладки, а причина тому — благодарность, которую он испытывает к мсье Дюмейе.

Мсье Дюмейе заглядывает иной раз к нам в ателье проведать мсье Альбера с мадам Леей и как-то раз сказал, что его сын собирается жениться. А мсье Альбер тут же вызвался, в качестве свадебного подарка, сшить костюмы жениху и его отцу. Но день свадьбы Дюмейе-отец назначил, не спросив ни у кого совета, так что конечно же она пришлась на пик сезона. В результате после двух примерок и двух ночей за машинкой Альбер еле успел закончить обещанные два костюма (и, между нами говоря, тройка для отца получилась просто замечательно), а времени на свой у него не хватило.

Мадам Лее было неловко за него.

— Подумай, ну куда это годится, — говорила она, — чтобы портной надел пиджак без подкладки!

— Да ладно, кто будет заглядывать внутрь! — отвечал мсье Альбер. И в течение всего торжества ни разу не расстегнул пиджак.

Кстати, о Дюмейе: я всегда называл его Дю Мейером, и Жаклина была уверена, что он тоже еврей, только ухитрился во время войны переделать свое имя в Дюмейе, а потом так и оставил.

— Будь он еврей, — говорил я ей, — его бы звали не Дю Мейер, а просто Мейер.

— Но есть же барон де Ротшильд!

— Вы правы, но Дюмейе не барон, вот в чем штука!

— Так почему же вы его зовете Дю Мейером, раз он и не еврей, и не барон?

Не помню уж, что я ей тогда ответил. На самом деле, я считаю, он заслужил такое имя тем, что, рискуя жизнью, спас Альбера. Но вслух ведь этого не скажешь.

Костюмы для отца и сына Дюмейе — не единственное, что мсье Альбер шьет по меркам. Не так уж редко, прихватив сантиметр и мел и пристегнув к руке подушечку с булавками, он направляется в маленькую комнатку рядом с ателье — там у нас склад материи, и там же принимают заказчиков на индивидуальный пошив. Чтобы не потерять сноровку, обычно говорит он, словно оправдываясь перед нами за то, что берет дополнительную работу. А по-моему, скорее чтобы не сидеть сложа руки в мертвый сезон и не смотреть, как мы делим на всех скудные заказы Вассермана.

Иногда индпошив подкидывает сюрпризы. Так однажды мсье Альбер вышел из примерочной с широко растопыренными руками.

— Знаешь, что это, Леон? Окружность груди дамы, которая только что ушла.

— Вы ее так руками и измерили?

— Ишь, хухем! В жизни не встречал такой пышной груди, как у этой американки. Почти сто шестьдесят сантиметров!

— Как это почти? Вы что же, месье Альбер, теперь снимаете мерки на глазок? А где же ваш сантиметр?

— Сантиметр оказался коротковат. Я понял, что его не хватает, но не решился отметить, где он кончается, чтобы потом домерить остаток. Прикинул примерно. Нет, вы видали когда-нибудь такой бюст?

Тут взгляд Альбера нечаянно остановился на Морисе, он, наверно, почувствовал неловкость, осекся и, не дожидаясь ответа, пошел кроить. Видно, подумал, что нашему Абрамаушвицу за последние годы скорее приходилось видеть другое: таких людей, которым хватило бы одного сантиметра на троих.

Но вернемся к мадам Полетте. Журналы она использует не только на обертку пакетов с мацой, она их еще и читает. А потом говорит о знаменитостях в таком тоне, будто это все ее знакомые. И даже называет по именам. Я, чтоб ее подразнить, бывает, тоже говорю: «Смотри-ка, Эдит выступает в „ABC“!» Но мадам Полетта не чувствует подвоха, а просто отвечает: «Знаю», — и принимается рассуждать о том, что Эдит Пиаф собирается замуж. Это главное, что ее интересует: кто с кем поженился и кто с кем развелся.

За долгое время я мог бы, кажется, притерпеться к бахвальству мадам Полетты, но, что поделать, если оно меня бесит! Только и слышишь от нее: «Знаю, видела, читала». А любимая приговорка: «С таким-то я знакома». А то еще (особенно в разговоре со мной): «Получше, чем вы». И тут я не могу сдержаться — начинаю с ней спорить, чтобы уличить во лжи.

Однажды я расставил ей ловушку: назвал какое-то вымышленное имя, сказал, что это новый актер, и наболтал про него, что в голову пришло. А когда она опять сказала, что знакома с ним, с торжеством раскрыл свою хитрость. И что же мадам Полетта? «Да знаю, это я нарочно».

Мадам Полетта не допускает мысли, что я могу быть прав. И уж конечно, что бываю прав чаще, чем она. Впрочем, ей это извинительно: она ведь попросту не понимает, что это значит — «быть правым». Ей невдомек, что прав бывает тот, кто говорит правильно, то есть сообразуясь со своими познаниями и здравым смыслом. Она считает, что правота должна распределяться в жизни всем по очереди, как хлеб в булочной, а некоторым к тому же причитаются льготы: так старшим, разумеется, положено быть правыми чаще, чем молодым! Поэтому она приводит мне один и тот же довод: «Почему вы хотите всегда быть правым?» И относит этот изъян на счет моего дурного характера.

Признаюсь, эти споры мне большого удовольствия не доставляют, какое уж тут удовольствие, если стоит мне поймать мадам Полетту на вранье, как она принимается смеяться деланным смехом: «Хи-хи-хи!». Против него я бессилен — что ответишь на деланный смех? Да и разве это смех! Нормальные люди смеются «ха-ха-ха!». А эта знай себе — «хи-хи-хи!». Меня это ужасно бесит, и я так налегаю на утюг, что на каждую вещь уходит минут на десять меньше, чем обычно. Поэтому я первый прекращаю спорить — такая гонка только портит работу.

Кинман, режиссер Еврейского театра, однажды сказал мне, что самое важное в постановке пьесы — правильно распределить роли. Нельзя давать актеру роль, в которой он играл бы самого себя, у него должна быть охота и возможность сыграть кого-то другого.

На полях рабочих экземпляров пьес, которые он ставит, он часто цитирует Луи Жуве, в свое время ему не раз довелось с ним беседовать. Некоторые высказывания я запомнил. Такое, например:

«Играть в театре нас побуждает сожаление о том, что мы никогда не были сами собой, и надежда, что наконец-то станем».

Или вот еще:

«Актер стремится убежать, отбросить самого себя, освободиться и заново себя найти, открыться; он ищет спасения от невыносимой заурядности, условности, лжи своей собственной жизни».

— Если когда-нибудь возьмешься ставить пьесу, — говорил Кинман, — дай каждому актеру роль, которой он не ожидает, не запирай его в тесные рамки одного амплуа, тогда он начнет наблюдать, придумывать, изображать и с удивлением увидит, если он действительно стоящий актер, как много разного заложено в человеке.

Я вспомнил об этих словах после разговора с мсье Альбером в тот день, когда, придя утром на работу, заметил, что мадам Полетта слишком часто сморкается и, как мне показалось, тайком вытирает слезы. Первый раз я видел ее плачущей, и это было так невероятно, что, улучив момент, я спросил у мсье Альбера, что с ней такое.

— Запасы слез — единственное, что никогда не иссякает, — ответил мсье Альбер и рассказал мне историю мадам Полетты:

— Я знаю ее еще с довоенной поры. Мы работали в одном ателье, а платили в то время не так, как сейчас. Вернее, мастеру хозяин, как и сегодня, платил сдельно, но только за окончательно сшитую вещь, с отделкой и подкладкой, а при каждом портном была своя помощница, которой он отдавал часть денег. Мадам Полетта была одновременно отделочницей и женой одного мастера, и тот целый день все понукал ее, чтоб она от него не отставала: «Давай, Пола, давай!» (По-настоящему ее зовут Пола.) Пожалуй, кроме этого «давай, Пола, давай!», она от него ничего и не слышала. Если она шла в туалет, мы все откладывали на минуточку работу и приговаривали хором: «Давай, Пола, давай!» Наконец они скопили денег и открыли собственное дело. Но не ателье, а лавочку на улице не то Пасси, не то Помп, не помню хорошенько, но где-то в том квартале. А вывеску повесили такую: «Отутюжим за минутку». С тех пор Пола и стала называться мадам Полеттой — ей так больше нравилось. Место бойкое, клиентов хоть отбавляй, и поначалу все шло хорошо. Забегали даже актеры — им частенько требовалось в последнюю минуту погладить вечерний костюм. Кого она мне называла? Кажется, Пьера Ришара Вильма, Жоржа Грея… причем они не брезговали заявляться самолично.

Вот так и получилось, что Полетта, сидя за кассой и принимая клиентов, каждый день встречалась в своей собственной лавочке с людьми, чьи портреты мы обычно видим в журналах. Очень скоро у нее появилась мания величия, она вообразила, что, раз с ней говорят такие знаменитости, значит, она и впрямь теперь важная дама и может стать на них похожей, а то и сама прославится не меньше.

Но с мужем ее было неладно: он сидел в задней комнате и чувствовал себя примерно так же, как когда-то, покинув родное местечко. Иногда, для поднятия духа, заглядывал к нам в мастерскую. Но условия работы у нас не изменились, каждый мастер в паре со своей помощницей старался сшить за день как можно больше изделий. Тратить время на разговоры было некогда. Тогда он зачастил в кафе позади площади Тампль, где день-деньской сидели евреи-картежники. Там говорили на идише, обсуждали положение в мире, которое становилось все хуже и хуже, и муж Полетты снова чувствовал себя как дома. Вот только на улице Помп впору было менять вывеску: вместо «Отутюжим за минутку» — «Отутюжим за денек» (да и то не всегда). И хотя муж-гуляка прилежно гладил по вечерам, стараясь наверстать упущенное, звезды захаживали к ним все реже. Говорят, мадам Полетту это приводило в отчаяние куда больше, чем то, что сократился заработок.

— И что стало с ее мужем? Его отправили в лагерь?

— Нет-нет. Просто, когда семейная жизнь стала расклеиваться, он решил начать все с нуля и уехал в Аргентину. А жене сказал, что напишет и вызовет ее к себе.

— Но, думаю, не написал.

— Я тоже так думаю. Хотя кто знает? Так или иначе, началась война. А мадам Полетта к тому времени продала дело и снова нанялась в ателье.

— И перестала общаться со звездами?

— Ну да. Но она действительно была со многими знакома, пусть и не так уж близко.

— Так почему ж она не скажет, как было дело? Ведь кажется, что все сплошное хвастовство!

— Иной раз, бывает, и прихвастнет. Пойми, ведь это было единственное время, когда она чувствовала себя кем-то значительным. Да она и не может ничего объяснить, иначе пришлось бы рассказывать все: про «давай, Пола, давай», мужа-картежника, Аргентину и прочее. И вообще, она, я думаю, уже и сама не помнит, кто заходил к ней в лавочку, а кто нет. А поскольку она все время читает журналы, ей кажется, что она и сейчас знает всех знаменитостей.

Когда мсье Альбер мне это рассказал и особенно когда я увидел, как мадам Полетта утирает слезы, я решил оставить ее в покое, пусть себе тешится своими фантазиями; но вот однажды, не помню уж, по какому поводу, она мне говорит, что, раз я так люблю критиковать, мне надо бы работать критикером в какой-нибудь газете. А я ей терпеливо отвечаю:

— Не критикером, а критиком, мадам Полетта. И кроме того, критик не обязательно ругает, а иногда и хвалит. Тогда так и говорят: «Критики хвалят пьесу и декорации», — или что там еще. Но откуда у меня время, чтобы еще и в газеты писать. Хватит с меня того, что я гладильщик и актер.

— Хи-хи-хи!

Ну всё! Опять она со своим «хи-хи-хи»!

 

Еврей в придачу к оплеухе еще и врага получает

(Еврейская пословица)

Если вам никогда не приходилось строчить на машинке по «тедди-биру», считайте, что вам повезло.

Тедди-бир похож на мех, но не имеет с мехом ничего общего. Достаточно увидеть, как его волоски разлетаются из-под иголки во все стороны, чтобы понять, что меховщики могут не опасаться конкуренции.

— Что это за ткань? — спросила Жаклина, когда мы начали шить первую вещь. — У меня полный нос ворсинок!

— Так это, значит, ткань? — съязвил Леон, а последнее слово выговорил чуть ли не по буквам.

— Тедди-бир этой зимой в моде, — только и сказал мсье Альбер.

Ответ исчерпывающий — против моды не попрешь. А так как мертвый сезон непременно наступит в свой час, придется всю зиму дышать ошметками от тедди-бира.

— Откуда такое название? Английское? — снова спросила Жаклина.

— Оно пошло от Теодора Рузвельта, — ответил Шарль.

Жаклина вытаращила глаза:

— Американского президента?

— Да, но другого, его двоюродного брата.

— Это он придумал такую ткань?

Тут даже Шарль улыбнулся. Чем хороша Жаклина, так это тем, что над ее словами можно смеяться со спокойной душой — она никогда не подумает, что вы издеваетесь. Да на этот раз и не было причины: не только Жаклина, а и все остальные не понимали, какая тут связь с Рузвельтом.

— Нет, это не он придумал тедди-бир, — сказал Шарль, — но Тедди — уменьшительное от Теодора, а поскольку Рузвельт любил охоту на медведя, его и прозвали Тедди-Бир. Бир — это по-английски «медведь».

Шарль каждый раз потрясал всю мастерскую своими познаниями. Всеобщее восхищение выражалось обычно во взглядах и уважительном молчании. Вот и сейчас воцарилось молчание. Пока его не прервала мадам Полетта.

— Ну да, — сказала она, — я это знала.

Леон уже готов был отставить утюг и возразить ей.

Заветной мечтой его было хоть раз вынудить мадам Полетту признаться во лжи при всем честном народе. Но как докажешь, знала она что-то или не знала? — должно быть, подумал он и, вместо того чтобы ввязываться в бесполезный спор, стал утюжить дальше. Однако на лице у него было написано, что мадам Полетта своей репликой испортила ему все удовольствие от рассказа Шарля.

Так я к чему веду — из-за этого тедди-бира мы с Шарлем садимся теперь за машинки с утра пораньше, когда никто еще не пришел.

Шарль, как я говорил, редко принимает участие в общих разговорах. Но вот так по утрам у нас иной раз завязывается беседа.

Недавно прихожу я в мастерскую, а там уже Леон. Ждет, пока разогреется утюг, и обсуждает с Шарлем статью, которая появилась во «ФранТирёре». Леон эту газету покупает каждое утро, и на гладильном столе лежал развернутый последний номер.

Речь шла о приговоре трем журналистам из «Же-сюи-парту». Суд над ними шел целую неделю, и журналист «Фран-Тирёра» считал несправедливым, что двоих из них приговорили к смерти только за то, что они что-то писали, тогда как многие старшие офицеры отделались более мягким наказанием. Леон склонялся к тому же мнению, а Шарль был не согласен.

— Перья бывают преступнее, чем ружья, — говорил он. — Конечно, офицер или полицейский, который арестовывал и убивал евреев и бойцов Сопротивления, виновен, его надо посадить в тюрьму, и тогда он уже не будет опасен. Но такие журналисты виновны еще больше и еще больше опасны. Это из-за их статей многие пошли в нацистскую полицию. Это из-за того, что они писали: «Смерть евреям!», были схвачены тысячи человек. Ты видел, чтобы кто-нибудь протестовал? Думаешь, нашлось бы среди французов столько охотников выдавать евреев, если б они не читали этих газет? Лично я ничуть не пожалел, что Бразийака казнили. Не пожалею и Ребате, когда его тоже расстреляют в Монруже. Потому что их идеи — страшный яд. И он будет отравлять общество даже после их смерти.

— Я не говорю, что мне их жалко, — сказал Леон, проверяя, разогрелся ли утюг, — я только сказал, что у них хотя бы руки не в крови.

— В крови! Руки у них в крови. Потому что они ответственны за эту кровь. Идеолог всегда несет ответственность. В первую очередь.

На кухне у мадам Леи заговорило радио. Времени на споры не оставалось. Вот-вот придут отделочницы, а у нас еще ни одной отстроченной вещи. Но у нас в ателье прерванный спор рано или поздно возобновляется. Особенно если в нем участвует Леон. На этот раз подходящий случай подвернулся, когда мы с ним пошли выпить кофейку на углу улицы Сен-Клод. Размешивая сахар в чашке, Леон машинально посмотрел по сторонам и вдруг страшно побледнел.

— Что случилось?

— Вон того, у стойки, я видел в тюрьме, — сказал Леон, неотрывно глядя в одну точку.

— В тюрьме?

Я проследил глазами, куда он смотрит: на человека, что стоял, навалившись на стойку, и допивал кружку пива. На еврея он был совсем не похож.

— Я видел его очень недолго. Всего один день. Но с меня хватило, чтобы запомнить. Он фашист.

Тот человек вышел из кафе, нас он не заметил. Я повернулся к Леону. Он попытался поднести к губам чашку кофе, но не смог — слишком сильно дрожала рука. Тогда он поставил ее на блюдце и заговорил:

— Это было незадолго до того, как вы поступили в ателье. В апреле сорок пятого. Все началось с того, что один подонок, поселившийся в квартире арестованного еврея, в доме номер три по улице Гиймит, не пожелал, несмотря на приказ, освобождать ее, когда законный хозяин вернулся из лагеря. Собрал банду молодчиков, и они уже один раз выгнали судебного пристава с полицейским. Во второй раз полиция прислала грузовик, но человек тридцать фашистов опять помешали выселению, откуда-то набежал еще народ, и все переросло в антисемитскую демонстрацию. Толпа человек в пятьсот во главе с офицером в лейтенантской форме валила по улице Вьей-дю-Тампль. Они орали «Франция для французов! Смерть евреям!» и нападали на каждого еврея, что попадался им навстречу.

— Я не знал, что французы, как поляки, умеют распознавать евреев по виду.

— Успели научиться. Во всяком случае, эти.

— Но разве нацистских прихвостней не арестовали сразу после Освобождения?

— Не всех, — отрывисто сказал Леон. — Поэтому я утром и спорил с Шарлем. Фашисты на все способны. Франция уже была освобождена, шли последние бои на улицах Берлина, а эти тут, в центре Парижа, снова кричат: «Смерть евреям!» Многих оставили на свободе, а в головах у них ничто не изменилось. Тогда еще не начался суд над Петеном и Лавалем. Не говоря уж о Нюрнбергском процессе, который закончился всего месяц тому назад. Только на нем осудили нацистских преступников, и то не всех.

— Но значит, Шарль прав, когда говорит, что идеи не умирают…

— Значит, правы мы оба. Надо наказывать виновных. Конечно, не тех, кто просто кричал: «Смерть евреям!» — их всех не арестуешь… Наказывать не ради мести, хотя было бы неплохо отомстить. А потому, что если виновные остались на свободе, то ради чего погибли те, кто боролся? Выходит, они погибли зря?

— А что же полиция в тот день ничего не сделала?

— Полиция появилась потом. А сначала поднялся весь квартал. Мы перекрыли дорогу демонстрации на улице Руа-де-Сисиль, и началась драка стенка на стенку. Кто говорит, что евреи не умеют драться, глядя на это, должен бы пожалеть, что и подумать мог такое. Первое, что я увидел, когда подоспел, были двое мерзавцев, которые повалили на землю старого еврея и избивали его ногами. Я просто озверел. Мне вспомнились недавно напечатанные в газетах, ну, вы помните, фотографии из концлагерей, а тут я собственными глазами вижу то же самое! Потом я часто думал, что, окажись у меня тогда в руках револьвер, который мне выдали в Сопротивлении, я бы их застрелил. Я бил их и не мог остановиться, пока меня не оттащили полицейские.

— Да вас-то почему они арестовали?

— Наверно, по привычке. Да и некогда было разбираться, хватали всех подряд. Самое смешное, Морис, что евреев задержали больше, чем фашистов. И вон тот, что сейчас вышел, сидел в участке вместе со мной.

Меня пробрала ледяная дрожь, и я, как каждый раз, когда случается вот так похолодеть, засунул руки в карманы брюк. Уж кажется, знаешь все, и вот тебе, пожалуйста: оказывается, в этом свободном и почти спокойном мире, до которого ты наконец-то дожил, еще существует фашизм и даже не думает прятаться! Буду знать теперь и то, что в этом кафе мне делать нечего. Я даже не заметил Жаклину, которая пришла сюда из ателье, стояла прямо передо мной и что-то говорила. Я не понимал, что она говорит и чего от меня хочет. То есть, конечно, понял, но не сразу: она пришла за нами, пришла сказать, что если мы с Леоном собираемся и дальше тут прохлаждаться, то очень скоро ей, мадам Андре и мадам Полетте придется сидеть сложа руки. А сидеть сложа руки можно и дома, незачем для этого являться в ателье.

В тот вечер пух от тедди-бира вовсю разлетался по мастерской.

Но история на этом не закончилась, у нее еще было продолжение.

Узнал я об этом случайно и тоже от Леона. Через несколько дней после того случая в кафе я встретил Шарля, который шел к себе в гостиницу на улице Тюрбиго — «Пари-Франс-отель». Я удивился, потому что, еще когда только пришел в ателье, слышал краем уха, что он, с помощью мсье Альбера, подал в суд и после долгого процесса добился, чтоб ему вернули ту квартиру, где до войны он жил с женой и дочерьми.

И вот тогда Леон мне рассказал, что после появления закона, по которому уцелевшие члены депортированных семей восстанавливались в правах на владение жилищем, образовалось несколько обществ:

— Не еврейских, а наоборот. Объединялись фашисты, которые не могли и не желали примириться с тем, что евреи опять будут жить среди них. И для борьбы с настырными евреями, которые стремились вернуться в свои дома, были созданы общество «Возрождение французского быта» и «Федерация жильцов-патриотов», которая обосновалась в доме номер десять по улице Ланкри.

— Как, улица Ланкри, дом десять? Там, где была еврейская Культур-лига?

— Таки-да, в том самом доме, — подтвердил Леон с утрированным еврейским акцентом.

— Да почему же именно там?

— Чего не знаю, того не знаю. Они стали устраивать демонстрации вроде той, которую я видел, всегда с одними и теми же лозунгами: «Франция для французов», «Евреев — в газовые печи» и тому подобное. Полиция провела у них обыски и нашла списки боевых бригад, которые готовились перейти к силовым действиям. Ну, тогда наконец эти организации разогнали.

— А что стало с их членами?

— Их можно встретить где-нибудь в кафе, где они попивают немецкое пиво, — усмехнулся Леон.

Я больше ни о чем не спрашивал. Леон сам заговорил о Шарле:

— Мсье Альбер с самого начала, еще когда Шарль говорил, что, может, стоило бы попробовать получить обратно квартиру, понял, что он ничего такого делать не будет. И сказал мне, что, на его взгляд, это означает одно: Шарль уже не надеется, что его родные вернутся. Они вдвоем — ведь мсье Альбер знал, что один Шарль никуда не пойдет, — сходили на улицу Сентонж, в Союз еврейского сопротивления и взаимопомощи, и им дали адвоката, который должен был вести их дело. Разбирательство продлилось долго, но в конце концов Шарлю вернули права на квартиру. Правда, пришлось выплатить домовладельцу восемь тысяч восемьсот франков — квартплату за то время, когда жилец, то есть Шарль, «проживал» в другом месте.

— А что же он живет в гостинице?

— Он поселился там сразу после Освобождения. Эта гостиница находится прямо напротив дома, где он жил. Может, чтобы было удобно следить, кто входит и выходит. Поджидать, когда кто-нибудь вернется. А потом так и остался там жить, в номере за шестьдесят франков в сутки.

— А как же квартира?

— Квартира стоит пустая, с голыми, без занавесок, окнами. И владелец ничего не может сделать — Шарль постоянно вносит плату. Случается, я прохожу по улице Тюрбиго — там неподалеку лавочка швейной фурнитуры, — но никогда не решаюсь поднять голову к окнам гостиницы. Боюсь, вдруг увижу, как Шарль у себя в номере прижался к стеклу и смотрит, не появится ли кто в квартире на втором этаже дома напротив.

Однажды Жаклина, не помню в связи с чем, спросила меня: «Если умрет ребенок, куда девают его вещи?»

Я не ответил. Откуда же мне знать, что делают с вещами ребенка, если он умирает дома?

 

Несчастливый номер

В первый раз мы только назвали друг другу свои имена:

— Тебя как зовут?

— Морис.

— А я Симона.

И больше ничего.

Она ни о чем не спрашивала. И мне не приходилось ничего выдумывать. Скажу я что-нибудь сам — хорошо. Нет — тоже хорошо. И она ничего о себе не рассказывала. Я думаю, это нас и сближало.

Несколько месяцев подряд я ходил к ней каждое воскресное утро. Давал ей деньги — ведь это ее работа. Просто оставлял монетку на тумбочке, так принято, когда уже знаешь цену. Пока я одевался, она оставалась в постели, под одеялом. Мне казалось, так лучше: чтобы я уходил, а она оставалась лежать.

До Симоны были другие.

Я заприметил эту улицу вскоре после приезда в Париж, когда искал работу. Мне дали адрес одного ателье, и я пришел туда. Место было занято, но я запомнил название улицы. Там по тротуару прогуливались девицы. И вернулся на эту улицу Сен-Дени, уже когда устроился к мсье Альберу.

Первое время я их часто менял. Чуть не каждый раз выбирал себе новую. Почему? Трудно сказать. Наверно, не хотел никаких осложнений.

Симона рыжая. И я подумал: «Попробовать, что ли, с рыжей?»

В следующее воскресенье, когда я проходил мимо нее, она просто взяла меня за руку. Ну, я не стал артачиться, пошел к ней.

На этот раз она надела ночную рубашку на узеньких бретельках, чтобы я полюбовался ее плечами. Легла в постель и откинула простыню. Я и лег рядом с ней.

Постепенно у нее вошло в привычку класть мою голову себе на грудь.

Однажды я заснул вот так, у нее на груди, и проспал целый час. Она, похоже, лежала и ждала, пока я сам проснусь. А может, и пошевелилась. Уходя, я оставил на столике чуть больше денег, чем обычно. И боялся, что в другой раз она начнет меня благодарить, но нет, она ничего не сказала.

И так несколько месяцев Симона согревала меня своим телом.

Но вот однажды она, приложив ладонь к моей левой руке, сказала: «У тебя несчастливый номер», — и, так как я не понял, приподняла рукав моей сорочки.

Я молча на нее уставился, и ей пришлось объяснить подробнее. Она купила лотерейный билет с таким же номером, как тот, что вытатуировали на моей руке, и проиграла. Я ей нравился, поэтому она решила, что с этим номером ей повезет, ан нет. Ошиблась, номер оказался несчастливый.

Она говорила, а я молча слушал. Сидя на ее кровати и еще полураздетый. Дослушав же, повернулся к ней спиной, согнулся и чуть было не обхватил голову руками. Но вместо этого застегнул пуговицы на рукавах и взял со спинки стула свои брюки. Встать, одеться и уйти, думал я. И главное, не заговорить.

— Что такое? Ты одеваешься? Почему ты молчишь?

Я не обернулся, но знал, что она села в кровати и смотрит, как я надеваю брюки.

— Так и уйдешь? Уйдешь, ни слова не сказав? Да что в тебе сидит? Если не хочешь слышать глупости со всех сторон, может, пора уже открыть рот? Нельзя же всю жизнь тоской томиться! Да ты меня слушаешь?

И Симона, которая кое-что смыслила в жизни, предложила мне кофе.

Еще немного — и я бы согласился, но ноги вынесли меня вон из комнаты. Я хотел пожелать ей на прощанье удачи и счастья, но не смог выговорить ни слова. То, что во мне сидит, никак не желает выходить наружу, вот и приходится выходить мне самому. Ничего хорошего тут нет, но поделать я ничего не могу.

Едва переступив порог, я спохватился, что забыл оставить ей деньги. Хотя вряд ли она бы взяла. Я же помню, как однажды она сказала, что мне многое разрешается вовсе не потому, что я ей плачу, и как я испугался — вдруг она начнет рассказывать такие вещи, о которых до сих пор не было речи.

На лестнице я чуть не расплакался. И на улице тоже. Но не рыдать же, прислонившись к стенке, на виду у прохожих. Кое-как я дошел до дому.

Бросился на кровать и опять стал думать о Симоне. А потом почему-то подумал о пани Химмельфарб. И тут тоска захлестнула меня с головой.

В конце лета 1934 года мать стала подыскивать мне место у какого-нибудь портного.

Мне только что исполнилось четырнадцать — пора учиться ремеслу. Чаще всего мальчиков приобщали к делу в отцовской мастерской. Но мой отец был сапожником, а меня мать ни за что не хотела видеть сидящим вот так же на низкой скамеечке и чинящим грязные башмаки всех шидловецких евреев. Кроме того, она не выносила отцовской манеры запихивать в рот сапожные гвозди. А ему было куда удобнее выталкивать их языком наружу, по одному, шляпкой вперед, чем вытаскивать из здоровенной картонной коробки — он каждый месяц покупал такую в скобяной лавке в Радоме.

— Рот — моя третья рука, — говаривал он матери.

— Но заказчики не понимают, что ты им говоришь, когда у тебя рот полон гвоздей, — возражала она.

— Всё они отлично понимают, — отвечал отец, не разжимая зубов, чтобы не выронить гвоздики.

Ну, в общем и отец, и мать склонялись к тому, чтобы я стал портным. Отец считал, что сапожников у нас в роду хватает и без меня: он сам да его отец. А мать боялась, что не набегается по врачам, если придется звать их каждый раз, как я проглочу гвоздь. И вот она нашла на другом конце города портного, который согласился взять меня в ученики.

Портных было пруд пруди и поближе к дому, но ученик у них обычно должен был присматривать за детишками, отводить их в хедер и подметать пол в мастерской. А уж потом, если останется время и если он проявит особый интерес, ему позволят смотреть, как шьют мастера, но только не задавая слишком много вопросов и не отвлекая от дела серьезных людей, которые должны зарабатывать на жизнь.

— Пускай Морис захватит мужской наперсток подходящего размера, остальное он получит в мастерской.

И вот в первый день после Йом Кипур я сидел в мастерской Химмельфарба на портновском табурете, закинув правую ногу на левое колено, с хорошо пригнанным наперстком на пальце, и учился делать первые стежки.

Не прошло и часа, как вошла пани Химмельфарб и села на другой табурет, напротив меня. Какая она была красавица, я опишу чуть позже, сначала же скажу — это важно! — что ее табурет был выше, чем мой, и с двумя перекладинами.

Я только раз поднял глаза на пани, когда она сказала: «Здравствуй, Мойше!» Нельзя же было не ответить — и тоже поздоровался.

Но потом на нее не смотрел — уж очень хороша она была, да еще я старался прилежно, не отвлекаясь, класть стежки, как показал Химмельфарб. Он велел мне для начала осваивать шов «козлик», очень нужный в нашем деле. Стежки надо было класть по верхнему куску ткани, а нижний только чуть прихватывать иголкой. Шил я белой наметочной ниткой по черной ткани, так что все огрехи бросались в глаза.

Я обещал описать пани Химмельфарб, но словами такую красоту не опишешь. Лицо ее я помню до мельчайших черточек, помню черные-пречерные, каких я никогда до той поры не видел, глаза. Я и хотел бы рассказать про блеск этих глаз, про влажные губы и нежную кожу, да не могу, — до сих пор при одном воспоминании сердце бьется так, что больно в груди.

Так и пошло: я учился, сидя напротив пани Химмельфарб.

Утром она приходила и усаживалась на свой табурет немножко позже, чем я, потому что не могла оставить маленькую дочку. Она должна была дождаться, пока придет молоденькая няня и освободит ее, а уж потом шла по коридору из жилой половины в мастерскую. И бралась за работу, которую ей приготовил муж.

Теперь про табурет, послушайте, это имеет значение.

Когда портной заканчивает ту часть шитья, которую можно сделать на машинке, и переходит к следующей, он берет недошитую вещь на колени и продолжает шить вручную. Сам Химмельфарб сидел на кроильном столике, подобрав под себя не обе ноги, как обычно делают портные, а только одну, другую же свесив вниз. Ну а его жена, чтобы держать колени поровнее, ставила ноги на верхнюю перекладину табурета. Когда же надо было встать, она их опускала по одной.

На третий день моего пребывания в мастерской я потихоньку уже осмеливался отрывать глаза от работы, и вот вдруг, когда хозяйка опускала одну ногу, а другая оставалась поднятой, мне показалось, что на ней нет штанишек. Я сказал: «Показалось», потому что после обеда — теперь уж я подстерегал, когда она будет вставать с табурета, — я ясно и к тому же дважды видел, что на ней надеты белые штанишки. Но для меня, четырнадцатилетнего, и этого было много: я оба раза ощутил, как у меня распирает ширинку. Бугор становился все больше, так что мне пришлось передвинуть повыше полоску материи, на которой я все еще осваивал разные швы. И я с ужасом думал: что, если хозяин вдруг попросит меня о чем-то, для чего понадобится встать! От стыда прошло и возбуждение.

На следующее утро я убедился: пани Химмельфарб действительно была без штанишек. Первый раз в жизни я видел эту штучку вот так близко. У меня задрожали руки. Я не мог держать иголку и класть, как положено, стежки. Сорвавшись с места, я побежал в уборную, которая, как и во всех домах в Шидловце, помещалась под лестницей. Едва я успел расстегнуться, как струйка ударила прямо в стенку. Такой сильной у меня еще никогда не бывало. Я почти успокоился и вернулся к работе, но так боялся, что мне опять придется опрометью нестись в уборную, что каждый раз, когда хозяйка вставала с табурета, старался отвести глаза.

После обеда на ней снова появились белые штанишки. Но это не спасло меня от новой пробежки в туалет — стоило вспомнить, что я видел утром.

Я и сегодня, как только подумаю о той мастерской, первым делом вижу уборную, где столько раз стоял, прислонясь спиною к стенке. Потому что и на другой день, и во все следующие мелькнувшее видение опять оживало и каждый раз имело такое же действие.

Не раз, в начале, мне приходилось, отвечая на вопросительный взгляд Химмельфарба врать, что у меня болит живот. Но со временем я научился управляться так быстро, что мои отлучки приобрели вполне невинный вид.

С тех пор прошло двенадцать лет, а жгучее воспоминание о пани Химмельфарб, о том, как она одну за другой спускала на пол ноги, о ее черных глазах, об очень пушистом и очень, казалось мне, нежном кустике, — это воспоминание до сих пор, как бы сказать, не выветрилось и встает передо мной, живое и яркое, всякий раз, как мне случается увидеть обнаженное женское тело.

Однажды — стыдно рассказывать, даже теперь, так это было глупо — хорошенькая пани Химмельфарб, зайдя в мастерскую и, как обычно, поздоровавшись со мной, прошла в соседнюю комнату, где стояли кроильный столик и машинка, прямо к хозяину, который там всегда работал. Я машинально проводил ее глазами и снова занялся своим уроком — обметкой прорезных петель, они у меня выходили отлично, как вдруг легкий приглушенный смех заставил меня опять поднять голову. Через приоткрытую дверь я увидел, как рука Химмельфарба скользнула под женину юбку. Какие там петли! Руки у меня так затряслись, что и думать было нечего о тонкой работе. Меня, как в первый день, охватило до боли острое возбуждение, но теперь я знал, как его утолить: при помощи уже привычного упражнения в каморке под лестницей.

Кажется, никогда еще мой член не был таким напряженным, но только я закрыл глаза, чтобы получше представить себе райскую картинку, и приступил к делу, как услышал громкий всплеск. Я не понял, что это было, и наклонился над дырой, как раз вовремя, чтобы заметить, как исчезает в глубине мой наперсток — в спешке я забыл его снять.

Того, зачем пришел, я не закончил. Все прошло само собой. Меня мучила мысль, как я вернусь и скажу, что уронил наперсток вон туда. Да еще при хозяйке! Я и не смотрел на нее, когда заплетающимся языком пробормотал что-то вроде того, что наперсток выпал из кармана, когда я спускал брюки, и я не успел его подхватить. Химмельфарб расхохотался, а потом открыл ящичек под швейной машинкой.

— На вот, — сказал он, протягивая мне наперсток, — он будет тебе в самый раз. Мне купил его отец, когда я начал обучаться ремеслу. Смотри не потеряй и, когда у тебя тоже появится ученик, передашь ему.

Я никому не передал наперсток. Он потерялся в поезде, куда нас запихнули, когда немцы с помощью польской полиции арестовали всех евреев в Шидловце.

 

Отрывки из дневника Рафаэля (1981–1982)

Две недели назад Натана похоронили на кладбище Монпарнас. «Монд» поместил некролог в пару строчек. А на кладбище в тот день собрались его друзья. В три часа дня стояла дикая жара.

Болезнь Натана называлась Освенцим — от нее он и умер.

Для всех, кто собрался на погребение, он был человеком выдающимся, друзья произносили речи.

Говорили о том, что его живо волновали судьбы мира, что в послевоенное время он был в первых рядах борцов за прогресс. Отмечали его коммунистические убеждения.

Кто-то аттестовал его непримиримым. Еще говорили, что у него было врожденное чувство справедливости — это верно — и тонкое чувство юмора, что тоже верно, но не так просто. Его смерть называли немыслимой, неожиданной, как будто она внезапно вырвала его из жизни, и забывали, что он был с ней знаком давно и близко. Что он в шестнадцать лет попал в концлагерь да с тех пор так и не пришел в себя.

Но в речах не упоминали о том, что казалось странным, как, например, о его упорном нежелании посещать Германию, страну, которую в 1943 году он пересек в наглухо закрытом вагоне. Затаенный, но не утихший гнев не позволял ему ступать на эту землю. Он был за колючей проволокой, терпел голод и унижения. Видел газовые камеры и печи крематория. То, что он пережил, невозможно забыть, но говорить об этом он, конечно, никогда не говорил.

В самом начале, когда Натан только ввязался в борьбу, он пытался повернуть ход истории. Но хоть в споре с историей прав был он, она оказалась сильнее и не поддалась его усилиям.

А потом он стал писать только о повседневном, мимолетном, сиюминутном. Это было то, в чем он нуждался.

Мир не изменишь, говорил он.

Но оставался верен своим незабвенным товарищам.

Долгое время мы думали, что он напишет книгу-свидетельство, в которой будет все, о чем он предпочитал молчать. Но он отсылал нас к Антельму, Примо Леви и Янкелевичу.

Однажды вечером я пошел в театр Рекамье на «An die Musik» Пипа Симмонса, спектакль, который дают довольно редко, и увидел в зале множество друзей. Оказывается, они, как и я, пришли по совету Натана, он всех обзвонил.

А теперь многие из них явились на кладбище Монпарнас.

Зачем мы все, такое множество людей, собрались здесь, раз Натан об этом все равно не узнает? Чтобы сказать, что мы его любили? Чтобы послушать, что скажут о нем другие? Ну да, все было сделано как надо, и слова были сказаны хорошие, вот только жаль, они не прозвучали при его жизни.

Отныне мы станем говорить о Натане в прошедшем времени.

Я представил себе, как мы с Натаном, будь он жив, прогулялись бы сейчас по кварталу Менильмонтан. Там, где бродили лет двенадцать тому назад. Мы приехали с восточной окраины, оставили машину у метро Курон и дошли пешком до улицы Пья, где Натан жил до войны, а по дороге я сделал несколько снимков для его будущей статьи. Он давно не бывал в тех краях. На улице Пья, как и на многих соседних, царила разруха. Натану разбередило душу какое-то стихотворение Реймона Кено. Этого поэта он читал постоянно. Я в жизни не встречал никого, кто знал бы столько стихов наизусть. Вот и в тот день, чуть позже, когда я фотографировал его на фоне дома, где он провел раннее детство до ареста родителей, он, не выпуская сигареты изо рта, продекламировал:

— Болван! — фыркнул я и щелкнул фотоаппаратом. Столбик пепла упал ему на лацкан пиджака.

Из нас двоих Натан выказывал больше рвения, шастая по улицам, шныряя по подворотням и обследуя закоулки. С опаской и азартом, с тревогой и умилением он находил знакомые вывески, толкал двери подъездов и ворота, заглядывал внутрь: там виднелся узкий проход, тут — садик, осколки обжитого мира; казалось, все надеялся поймать что-то — вряд ли и сам он знал, что именно, — неощутимое, но и неистребимое.

Потом, когда мы сидели за чашкой кофе в «Репо-да-ла-Монтань», бистро в сиреневых тонах у подножья лестницы на улице Вилен, Натан одним словечком подытожил впечатления от прогулки: «Классные улочки!»

Его удивляло, что и я, как старожил, все тут знаю, но я ведь приходил сюда не раз. Чуть не все мои первые снимки сделаны в этих местах. А сколько с ними связано! «Репо-да-ла-Монтань», рассказывал я Натану, фотографировал в пятидесятые годы Вилли Рони, а неподалеку, на той же стороне улицы, в доме с закрытыми ставнями жила мадам Рейда, гадалка, которую снимал Робер Дуано.

Если подняться по лестнице, выйдешь к перекрестку, откуда открывается красивейший вид на Париж. Там, в маленькой, цвета охры булочной, у самой балюстрады, Натан купил плитку шоколада и стал с наслаждением грызть его. А я продолжал перечислять достопримечательности: вот здесь, где мы стоим, Симона Синьоре в «Золотой каске» останавливала фиакр, чтобы ехать к Сержу Реджани, слесарю в мастерской Гастона Модо, — вот уж типаж правдивее некуда!

— А вон там, в конце улицы Пья, — подхватил Натан, — лестница, по которой я ходил в детский сад, внизу, через дорогу, на улице Курон. А на обратном пути считал ступеньки — тогда и научился — девяносто одна штука, знаю точно! И он пустился в воспоминания.

Я сфотографировал старое закрытое кафе с темными окнами и два дома со слепыми фасадами. На одном из них надпись: «На снос». Потом сделал еще пару снимков, стоя на пороге третьего, разрушенного: внутри, где был пол, успела вырасти трава и валялся всякий хлам, в том числе ржавая кроватная сетка. За бывшим домом в бывшем дворе на остатке стены еще можно было различить стрелку и буквы W.-C. Какой-то законопослушный бомж стоял и мочился на эту стенку. Зрелище было такое комичное, что я, хоть обычно не позволял себе снимать то, что называется живописными сценками, на этот раз не устоял и щелкнул. Натан улыбнулся и снова сказал про классные улочки.

Я сделал еще несколько кадров: внутренние стены с обрывками выцветших обоев, черными следами от дымохода и сине-белыми квадратиками кафеля, указывавшими, где находилась кухня.

Сегодня три четверти домов в этом квартале снесены, и Натана туда никогда больше не тянуло. «Того гляди, сами угодим в бульдозерный ковш», — говаривал он.

У меня остались фотографии, на которых Натан бегает по улицам Менильмонтана. Отныне они будут мне напоминать, что его больше нет.

Прошло какое-то время, и вот однажды, когда я в очередной раз рассматривал тогдашние фотографии, пытаясь разобрать их — довести такую разборку до конца никогда не удается, зато бывают приятные находки, — меня вдруг озарило, я понял нечто, резко изменившее, вернее, направившее в другую сторону мою работу. Озарение было такой силы, что почти парализовало меня, за несколько мучительно долгих недель я не сделал ни одного снимка, потому что не знал, как сфотографировать не то, что есть, а то, чего уже нет, потому что оно-то, исчезнувшее, и манит взгляд.

И только некоторое время спустя, в Польше, на еврейском кладбище в Радоме, где не осталось ни одного надгробия и всюду, куда ни посмотри, зияли пустые ямы, мне, может быть, первый раз удалось в точности осуществить то, чего я пытался достигнуть в фотографии.

Эти ямы заключали в себе, а фотография выявляла исчезнувший мир польских евреев.

Фотопауза затянулась, и я начал делать записи. Чтобы не впасть в уныние. Это ни в коем случае не «дневник». И уж конечно не попытка заменить фотографию словесностью. Поэтому никаких чернил, чернила — первый шаг к печати, а лишь хорошо отточенный простой карандаш.

До сих пор я делал только архивные пометки на фотографиях — тут уж чернилами: надписывал, что изображено, где и когда (в некоторых случаях с точностью до часа) сделан снимок, а иногда еще и каким объективом, но это редко, я не люблю ни длиннофокусных, ни широкоформатных и пользуюсь одним и тем же.

А теперь вот пишу. Но не все и не что придется, и не обо всем подряд.

В конечном счете в этих записях мало что говорится о моей жизни, скорей они сопутствуют — вот подходящее слово! — снимкам, которые я мог бы сделать. Слова следуют одно за другим (описывая воспоминания и события), точно шаги во время моих бесцельных прогулок по Парижу, и каждый раз подводят меня к новым мыслям о фотографии.

На похоронах Натана был один парнишка, наверно, самый молодой из присутствующих. Он встал совсем рядом с гробом, будто у кромки воды. С виолончелью в руках. И сказал:

— Я не очень близко знал Натана. Он иногда бывал в гостях у моих родителей. Так что мои воспоминания довольно отрывочны. Но обаяние его было так сильно, что я всегда старался быть дома, когда он приходил. Просто чтобы послушать его. Хотя говорил-то он мало. Однажды он пришел пораньше, а я в это время лениво разучивал еврейскую колыбельную. Натан прислушался, подошел поближе и кивнул, чтобы я продолжал. Но я застеснялся и перестал играть. Тогда он сказал, что очень любит эту колыбельную и с удовольствием послушает, когда я ее выучу. А я, дурак, еще подумал, что он просто хочет меня подбодрить по доброте душевной. Колыбельную я так и не доучил. И только когда узнал, что Натан заболел, снова за нее взялся. Но поздно. Натан был слишком слаб и уже не мог прийти к нам и послушать колыбельную, которую я выучил, как он просил. И вот теперь все, что я могу сделать, это сыграть над его гробом ту самую еврейскую колыбельную. Я думаю, он был бы рад. Припев всегда кончается одинаково: «Спи, усни, мое дитя»… А называется она «Рожинкес мит мандлен». Еще я хотел сказать, что мне бы очень хотелось пропеть ее на идише. Ведь он говорил на этом языке, когда и сам жил с родителями… когда был еще совсем-совсем живой. Но я не могу.

И все-таки идиш прозвучал над гробом Натана: отдельные строчки колыбельной всплывали в памяти знавших этот язык, и они пели: «Унтер Иделес вигеле… штейт а клор вайс цигеле… дос вет зайн дайн баруф: рожинкес мит мандлен… Шлоф же, Иделе, шлоф».

Кто не понимал, просто слушал слова, и всё затопила печаль. Ну а потом мы бросили в могилу розы.

Фотографий мертвого Натана нет. Так что никто никогда не скажет: «Посмотрите, какие печальные лица. Умер Натан, и фотографии запечатлели эту скорбь».

Я нашел стихотворение Кено, которое так растревожило Натана. Это «Для жилья непригодно» из галлимаровского сборника 1967 года «Брожу по улицам»:

Значит, Натан пошел тогда «поглядеть, пока это все не исчезло».

Все ли можно фотографировать? Нельзя же, в самом деле, снимать все подряд! Или я должен был фотографировать похороны Натана? Должен был сделать правдивые снимки? А что снимал бы другой фотограф, случайно проходивший мимо? Как смог бы он показать нашу скорбь? Или как раз он-то и смог бы, потому что никого там не знал? Как же очутиться по обе стороны одновременно? Внутри, участвуя в происходящем, и вовне, наблюдая и запечатлевая на пленку?

Самые сильные фотографии, шедевры, изображающие смерть, — это снимки военные, картины насильственной смерти.

Но можешь ли ты быть фотографом, если разложенные в ряд на земле жертвы катастрофы — люди, которых ты знаешь по имени, как и их детей; если женщина, склонившаяся над телом убитого на гражданской войне мужа, или голодный ребенок, приникший к мертвой матери, тебе не чужие? Чтобы все-таки остаться им, ты не останавливаешься, идешь сквозь крик, отбрасываешь эмоции и продолжаешь снимать, делаешь фотографии огромной силы, которые послужат свидетельством человеческих страданий.

Что же касается воспроизведения обычной смерти, мне вспоминается только портрет жены Клода Моне Камиллы на смертном одре. Спустя много времени в письме к Клемансо художник рассказывал:

«…дошло до того, что, стоя у изголовья покойницы, которую бесконечно любил, я поймал себя на том, что жадно всматриваюсь в ее застывшее лицо и пытаюсь проследить, как меняются оттенки кожи, как смерть постепенно стирает с него краски».

Не отходя от мертвой жены, Моне взялся за кисти. Не для того, чтобы лучше ее запомнить, а потому, что был всецело поглощен изучением цвета. И этот интерес оказался сильнее горя. Клод Моне ни на секунду не переставал быть художником, а потому смерть жены он претворил в произведение искусства, какие вешают в музеях.

***

Снова листаю большой альбом Робера Капы. И снова задерживаюсь на фотографии, которую особенно люблю. За что же именно — вот что мне хочется понять на этот раз. Что изображено на ней? Три девочки и американский солдат. Двух он держит за руки, третья пристально смотрит на него.

Самое главное, самое притягательное в фотографии — взгляды всех четверых.

Читаю подпись: «Лондон, январь — февраль 1943. Американский солдат с сиротами, которых „удочерил“ его полк».

Вот оно что… я опять гляжу на фотографию.

На девочках одинаковые ботинки на шнурках, одинаковые пальтишки и одинаковые платьица, застегнутые спереди на все пуговицы. По этой одежде их легко опознать, как солдат по военной форме.

В композиции можно выделить треугольник, вершина которого — лицо солдата, основа же проходит не по линии ног, а выше — по линии рук.

И все происходящее распределяется строго по сторонам треугольника:

первая девочка, справа от солдата, не прикасается к нему, а только смотрит с надеждой и мольбой, вторая, та, что слева, настойчиво, изо всех сил стискивает его руку — ведь он на нее не смотрит, побелевшие костяшки плохо вяжутся с бледной улыбкой, а третья, согретая обращенным на нее взглядом солдата и теплом его руки, радостно улыбается в объектив; улыбаются, доверчиво, все трое, но сразу видно — это осиротевшие дети.

Попадись мне этот альбом лет десять тому назад, когда я думал, что фотография, в сущности, потеряла для меня смысл, я, может, не стал бы бросать эту профессию.

Даю себе слово вернуться к ней.

***

Помню, однажды, мне было, наверно, лет двенадцать, я встал ночью и пошел на кухню попить. В столовой на буфете в алюминиевом стаканчике горела свеча. Забыли потушить, решил я, и задул ее — хотел как лучше. А ведь знал, что ее зажгли в память об отце и младшем брате моей мамы — была годовщина их смерти (на самом деле точного дня никто не знал — их забрали, и все). Утром мама просто сказала мне: не нужно было гасить свечу. Лучше б она меня наказала. Так и вижу ее удивленный взгляд, расстроенное лицо. Вижу все, до мелочей: вот она принесла из кухни спички, встала спиной ко мне, почти прижавшись к буфету, бережно наклонилась над свечкой. Как будто хотела защитить ее. Вот на стене замерцал отблеск дрожащего пламени. А мама так и застыла. На ней бежевый вязаный жилет, под ним свисают две ситцевые ленты в цветочек — завязки от фартука. Она, наверно, плачет.

В тот день я по-настоящему ощутил скорбь по деду и дяде, хоть никогда их не видел.

***

На стене дома 14 по улице Паради, где расположен Союз еврейского сопротивления и взаимопомощи, появились антисемитские надписи. Мне рассказала по телефону Анна, а ей позвонила тамошняя сторожиха. Анна спросила, могу ли я приехать с фотоаппаратом. Десять минут спустя я уже ехал на своем мопеде по бульвару Мажента. А по пути успел достать из почтового ящика открытку — из Австралии, от Жоржа. На обороте всего несколько слов:

Побывал в Сиднее, Мельбурне, Аделаиде, Перте и Брисбене.

Жорж

Дом № 14. Глубокая арка ведет в маленький двор. Слева домик в несколько дверей — туалет. Там и около лестницы третьего корпуса покуражились вандалы: «Смерть евреям! Жиды, убирайтесь вон! Евреев — в печи!» И конечно же — «Франция для французов!».

Полиция уже тут, ведет расследование. Сторожиха ничего не слышала.

Собрался народ. Соседи, друзья пришли, как говорится, выразить свое возмущение. Были и свои, из Союза, я узнал одного из них, уже немолодого, бывшего узника, который работал на втором этаже, в регистратуре диспансера.

— Надо все стереть! — кричал он, пока я наводил аппарат. — Все стереть!

— Ни в коем случае, — возражал другой служащий. — Пусть все видят, на что способны фашисты!

— Вы думаете, люди, которые сюда приходят, этого не знают? А я, значит, должен читать «Смерть евреям!» каждый раз, когда пойду в уборную?

— Мы сотрем, — вмешалась Анна, — но сначала пусть Рафаэль сфотографирует.

— Правильно!

Имя того немолодого служащего я забыл, но, как только услышал его голос, вспомнил, что видел его сразу же после войны на благотворительном киносеансе в пользу еврейских детей-сирот. Показывали документальные фильмы. Это он тогда вдруг вскочил с криком: «Остановите! Остановите фильм! Там мой отец, я его узнал! Остановите!» На экране показывали колонну заключенных, они еле шли, многие падали без сил. Фильм не остановили.

***

Я решил рассмотреть открытку от Жоржа, на которую утром успел взглянуть только мельком. Слева на ней изображена самка коалы с детенышем на спине. Справа — сведения об этом звере. Упражнения ради перевожу:

«Откуда пошло название „коала“? Австралийские аборигены произносят это слово, если им предлагают попить воды из общей посудины, а они не хотят. Поэтому живущего на деревьях зверя, который никогда не пьет, они тоже стали звать „коалой“.

Первые колонисты считали коалу местной разновидностью медведя, но на самом деле это сумчатое животное. Весит коала от 5,5 до 13 килограммов и съедает почти килограмм листьев в день.

Новорожденный детеныш размером не больше монетки в два цента, вес его — 5,5 грамма, длина — два сантиметра. Полгода он проводит в сумке матери, потом перебирается к ней на спину. А в год он должен покинуть мать, выбрать себе дерево и жить на нем самостоятельно».

***

Опять каракули на стенах. На этот раз на кладбище в Баньо. Дорогу туда я хорошо знаю. От Орлеанской заставы через весь Монруж. Я привык — раз в год всегда бываю там.

Каждый год между Рош а-Шана и Йом Кипур еврейская община собирается на кладбище в Баньо почтить память погибших. Каждый город, каждое местечко отмечены могильной плитой. А на ней высечены имена. Имена оставшихся без погребения. Их просто читают вслух. Всех до единого перечисляют поименно.

Но сначала бывает траурный митинг перед памятником евреям — воинам Сопротивления. Там произносят речи и читают кадиш.

А еще прежде все встречаются в кафе «Бальто» на авеню Маркса Дормуа, прямо напротив входа на кладбище. По этому случаю четыре бильярда накрывают досками и превращают в общие столы. Но все равно сидячих мест на всех не хватает, люди пьют чай, едят бутерброды с пикельфлейш, которые продаются с лотка тут же рядом.

— Ну, как в этом году пикельфлейш?

— Как обычно.

На тротуаре перед «Бальто» похоронное бюро Варги раздает свои календари. А у кладбищенской стены стоят в ряд несколько десятков знамен с золотыми буквами. Знамя Общества взаимопомощи, Брест-Литовского содружества, Детей Кельце, Уроженцев Люблина, Демблина, Ласка, Любартова, Плоцка, Шидловца, Бендзина, Радома.

— Рафаэль, что-то твоих родителей сегодня не видно?

Это Этнер, председатель радомского землячества.

— Они в Тель-Авиве. Поехали на бар мицву Самуэля, сына Бетти.

— Ему уже тринадцать? Мазл тов! Ну а ты что же не приходишь на наши собрания? Нам очень не хватает молодых… Особенно сейчас, когда такое творится… Видел, во что превратили могилы? Ты взял с собой аппарат?

Нет, аппарат я не взял.

На груди председателя приколота эмблема со словами: «Помни! 6000000 жертв нацистских варваров». Здесь трудно об этом не помнить. При том, что творится. В Союзе сопротивления испакостили стены, на кладбище осквернили семьдесят могил. Семьдесят надгробий исписаны антисемитскими лозунгами.

Прежде членам общины было приятно собраться в этот день вместе. Сегодня же, еле сдерживая гнев, все сразу направлялись на 115-й участок. Как будто хотели убедиться в том, о чем и так уже знали. Газеты пишут о мелких маргинальных группировках, но пришедшим сюда хорошо известно, во что могут превратиться такие группировки и на что они способны. Могильные плиты в Баньо хранят имена жертв того, чем стала одна возникшая когда-то, в начале двадцатых годов, в Германии мелкая маргинальная группировка.

Дорожки 115-го участка забиты бродящими между могилами людьми. Какая-то женщина старается стереть носовым платком нарисованные поверх имен свастики. Но у нее не получается. Она пытается соскрести их ногтем — опять не получается. Я машинально подношу руку к груди, где обычно висит «Лейка».

В этом году к памятнику в Баньо народу стеклось больше обычного, и слушали все внимательнее обычного. Председатель Союза французских еврейских обществ, сегодня особенно взволнованный, как водится, давал слово влиятельным членам общины. Все они, разумеется, говорили о том, что не надо терять бдительности, но чего-то не хватало в этих речах, слишком они были официальные, слишком мало отличались от тех, что произносились в прежние годы.

Но вот один оратор заговорил на идише, заговорил так, что взяло за душу. Поэтому и я прислушался, хоть понимал далеко не все. Конечно, речи на идише еще изредка можно услышать, но вот именно что изредка. И я с волнением слушал не только слова, а сам язык.

Говоривший был уже пожилой человек, но гнев не остыл в нем за многие годы. Как и память о борьбе и потерях. Я его знаю — это он в 1945 году выступал у нас на празднике в летнем лагере. Все звали его по имени — Мойше.

Он рабочий, долгое время был убежденным коммунистом, вся его жизнь — живой пример особой роли, уготованной в истории евреям: погромы в Польше, подпольные собрания, забастовки и тюрьма, рабочие демонстрации и опять тюрьма. Потом эмиграция. Он портняжил в Польше и во Франции, вел партийную работу в Варшаве и в Париже (где состоял в Комитете наемных рабочих-иммигрантов), а высланный оттуда, стал работать в «Красной помощи» в Брюсселе. Дальше — Испания, интернациональные бригады и снова Франция, Сопротивление. Затем Освобождение, новые надежды, возвращение в Польшу и крах надежд. В 1968-м он вернулся во Францию, а теперь всем сердцем поддерживал израильских «Голубей». Мойше не из тех, кто в конце концов решает: «Хватит, больше я на эту удочку не попадусь!» Его благородная душа падка на великие идеи. Она и в восемьдесят лет рвалась в бой за высокие идеалы. Всегда все с тем же пылом и упорством.

Непрерывная борьба вкупе с разочарованиями сформировали его личность, наравне с традицией, культурой, родным языком. Глядя на этого старого вояку, дрожащими руками перебиравшего листочки с речью, я понял вдруг, что все поражения, которые он, как и Натан, пережил, — это поражения всего нашего века, и они составляют часть его наследства.

Вдруг, как раз когда старый Мойше заговорил об оскверненных могилах, один из четырех факелов, которые с самого начала митинга держали четверо ветеранов, развалился. Одна половина упала на землю, и трава вокруг, на которую попала смола — или воск, чем там он был пропитан, — мгновенно вспыхнула, другая же осталась в руках факелоносца. Он попытался затоптать пламя. И вот прямо перед Мойше яростно топает ногами человек в надетой по такому случаю отутюженной робе узника концлагеря — он же понимает, что огонь мешает оратору, который только начал говорить о возрождении фашизма.

Собравшиеся молча смотрят, огорошенные неожиданной и так некстати разыгравшейся сценой. В другое время она вызвала бы смешки, теперь же разбудила в душах тревожный интерес. Все смотрят на Мойше, а Мойше с досадой смотрит на бывшего узника: тот чуть не пляшет, но никак не может справиться с горящей травой, и чем упорней она горит, тем больше распаляется Мойше. Он предостерегает от грозящих нам сегодня опасностей и призывает быть начеку, но члены общины не очень внимательно слушают. Они поглощены зрелищем двух стоящих бок о бок человек, двух старых евреев, проживших трудную жизнь, которые упорно стараются доделать то, что начали: один — закончить речь, другой — загасить огонь.

Наконец Мойше желает всем счастья в новом году, и в это же самое время гаснут последние искорки — только большое черное пятно осталось на земле.

Потом прозвучала поминальная молитва, эль моле рахамим. Я не знаю древнееврейского и помню только первые слова: эль моле рахамим шохен ба-меромим… но точно знаю, когда и в каком порядке идет перечисление: Освенцим, Майданек, Треблинка, Хельмно, Бабий Яр, Варшавское гетто.

После молитвы землячества собираются каждое под своим знаменем, начинается вторая часть церемонии. Она касается каждой семьи в отдельности, и ради нее-то все в основном и пришли.

Маршруты, как в туристических экскурсиях, никогда не меняются. Например, путь на наш, тридцать первый, участок проходит по аллеям Голландских лип, Цветущих вишен, Красных кленов и Черных ив — так они называются. Если посмотреть по сторонам, между ивами, еще сохранившими листья к Йом Кипур, видны ряды могил с крестами и искусственными цветами на католической части кладбища.

Разговоры ведутся все больше о детях, о болезнях, об оккупированных территориях. И еще об оскверненных могилах. За один день надо успеть рассказать все, что случилось за целый год.

Акерман Берек,

Акерман Копек,

Фанни и их сын,

Бернеман Рашель,

Бернеман Натан, Тереза и Ида,

Бернеман Ицик, Хая и шестеро детей,

Бернеман Моцек с семьей,

Бернеман Нахман с семьей.

В радомском землячестве нас несколько десятков, и все стоят вокруг плиты с именами наших земляков. Секретарь зачитывает их по тетрадке в клеточку в том порядке, в каком они высечены на черном мраморе. Читает громко и отчетливо:

— Этнер Фишель, Бергер, Лейзер,

Эпштейн Ицек, Дрезла, Гершель,

Эпштейн Пинхус, Этель и Фейга,

Фридман Йозеф с семьей,

Фридман Герш, Перла и Бронка…

В этом месте секретарь замолкает и, не делая ни шагу в сторону, передает тетрадку Этнеру, показывая пальцем, в каком месте списка он остановился. Тот, видно, уже был наготове и продолжает чтение. И секретарь слышит свою фамилию. Повторенную пятикратно. С именами своего отца, матери, брата, жены и сына.

— Так каждый год. Как только доходит до своих, дальше не может — плачет, — говорит какая-то женщина рядом со мной.

Этнер читает дальше.

С разных сторон, от других групп, доносятся, как эхо, такие же длинные перечни. Каждый словно цепляется за эту череду имен. В которой повторяется все та же, давно известная всем, кто пришел сюда, история.

Дослушав до имен моих деда и бабушки, я посмотрел туда, где стояли выходцы из Седлеца. Там был мсье Шарль. Я подошел к нему.

— Мсье Шарль!

— А, это ты! Здравствуй, Рафаэль.

— Как ваши дела?

— Ничего. Все хорошо.

Я не знал, о ком спросить, и потому замолчал. В тишине звучали имена седлецких евреев.

Мсье Шарль, как и мой отец, носил далеко не новенький костюм, сшитый «по меркам», какие заказывали лет двадцать тому назад для общинных балов. Под пиджаком был надет толстый пуловер с треугольным вырезом, в котором виднелся галстук.

В седлецком землячестве имена читали не в строгом алфавитном порядке. Но на букве «Г» мсье Шарль прикрыл глаза. Его фамилия прозвучала трижды.

— Моя жена и две дочки, — сказал он.

— Да… Я слышал, — ответил я и подумал, что надо снова окунуться в происходящее.

Мы помолчали. Но вскоре мсье Шарль спросил:

— Ну, как прошла бар мицва?

Когда первым заговаривал и задавал вопросы он, я чувствовал себя гораздо увереннее. И я охотно пересказал ему, негромко, потому что зачитали еще не весь список, все, что узнал от мамы по телефону: как прошло торжество, какие принесли подарки и как все радовались.

— Да, они прислали мне фотографию, — сказал Шарль, — у всех такие счастливые лица.

У седлецкой плиты дочитали до Кирценбаумов, у радомской — до Любинских. Все, как обычно: те же слова, те же мысли.

На кладбищах люди часто разговаривают со своими мертвыми. Приносят раскладной стульчик, усаживаются и всё-всё им рассказывают. Кто еще жив, кто уже умер. Кто женился, у кого родились дети. Это оттого, что хочется заполнить пустоту, договорить недоговоренное, почувствовать, что ушедшие здесь, рядом.

В Баньо все только стоят. Под могильными плитами никого нет. Никто под ними не похоронен. Никто — что еще скажешь? Тут нет покойников. Нет и не было. Выжившие каждый год собираются на могилах, в которых не покоятся тела. Тел не найти, смириться с этим невозможно, остались только имена на камне, вот почему их зачитывают вслух.

Когда прочитаны последние, все тихо расходятся. Многие остаются в «Бальто» — вот где можно повспоминать, а как же без этого!

Или те, кто там остался, пришли за тем, чтобы справиться, что у кого нового. Спросить, что нового, и вспомнить о прошлом — милое дело!

Мсье Шарль в «Бальто» не пошел. Он сидел на скамейке, видно ждал автобус. Там я его увидел из окна машины, когда ехал обратно по забитой авеню Маркса Дормуа.

Небо стало серым. Ветра почти не было, над Баньо зависли тучи. Накрапывал мелкий дождик. Шарль, кажется, его не замечал. Может, оттого, что был в шляпе.

Я притормозил и поманил его рукой, но он не шелохнулся. Не лучше ли оставить его наедине с его тоской, раз все равно ему от нее не избавиться? Тоска застилала ему глаза, разливалась далеко за пределы видимого мира.

Машины, ехавшие позади, нетерпеливо сигналили. Я включил дворники и тронулся, а Шарль так и остался на остановке. Рядом с ним стоял прислоненный к скамейке совершенно бесполезный сложенный зонтик.

Начался еще один год.

***

Сегодня навещал мсье Шарля в еврейском доме престарелых.

Мама сказала: «Шарлю, наверно, лет семьдесят восемь или семьдесят девять. И вовсе не обязательно было ему туда идти, он не болен, и друзей у него полно. Всё его упрямство!» И дала мне для него пирог.

Если честно, я поехал в дом престарелых не только ради мсье Шарля. На самом деле я уже давно собирался — это входит в один проект, которым я сейчас занят, — сделать серию фотографий стариков, в которых еще сохранился еврейский колорит. Сохранился мир, от которого они давно оторвались. Разрушенный, исчезнувший мир. Словом, мне хотелось сделать такие фотографии и (плевать на формулировку — не знаю, как сказать иначе) вписаться в эту страницу истории.

Первое, что бросается в глаза в комнате мсье Шарля, это полное отсутствие каких бы то ни было личных предметов. Хоть бы фотография в рамочке, что ли, на тумбочке стояла! Но нет: пустая тумбочка, низкий столик, узкая кровать, небольшой шкаф, два стула и легкое кресло, в котором сидел Шарль.

На столике вазочка с тремя яблоками-голден. И пепельница — мсье Шарль теперь заделался курильщиком, чтоб избавиться от соседей и остаться в комнате одному.

На стене какая-то странная штуковина: висит полочка на кронштейнах, а на ней что-то вроде старого ярмарочного аттракциона — ряд кукольных голов на шарнирах. Но это не просто куклы, а военные преступники, намалеванные довольно грубо, но вполне узнаваемые: Гитлер, Муссолини, Петен, Геринг, Геббельс, Лаваль, Дорио…

— Узнаешь?

— Не всех. Кто это там рядом с Геббельсом?

— Гиммлер.

— А рядом с Дорио?

— Деа и Дарнар. Тут много кого не хватает: одни умерли в своей постели, другие живут припеваючи, небось и сегодня утром не остались без круассанчиков.

Шарль стал, не целясь, швырять в головы тряпичными мячиками, которые доставал из стоявшей рядом с креслом корзинки. Иногда бросал сразу по два. Некоторые попадали в цель, и задетые головы опрокидывались.

— Откуда это у вас?

— Купил.

— Где?

— Где? У кого? Почем? Какая разница! Купил, и все.

— А мячи?

— Они были в комплекте.

Шарль расстрелял все мячики и сшиб почти все головы. Я поднял их и стал собирать мячи в корзинку. Чтобы достать те, что закатились под кровать, пришлось встать на четвереньки. В этой позе меня застала медсестра, которая принесла чай на подносе.

— Вот, мсье Шарль, как вы просили, на двоих, — сказала она, а потом обратилась ко мне: — Зря вы это: стоит только начать — конца не будет. Мсье Шарль как малое дитя, только соберешь мячи, он их опять давай расшвыривать. Да еще жульничает, по нескольку штук бросает.

— Кто жульничает? Я? Я жульничаю? А? Я жульничаю? Я жульничаю? — повторял мсье Шарль и один за другим метал мячи.

Сестра вздохнула, покачала головой и вышла, а Шарль вытер вспотевшее лицо.

— Ну вот, теперь можно и чайку попить, — сказал он, снял очки и протер их тоже. Потом достал из тумбочки нож, взял из вазочки обнаружившуюся там половинку лимона, спросил: «Тебе с лимоном?» — и старательно отрезал два ломтика и по куску пирога.

— Возьми кусочек.

— Нет-нет, это вам.

— Ешь! Куда мне столько!

— Кого-нибудь угостите.

— Чтоб они потом говорили, что у них вкуснее? Ешь!

За едой никто не проронил ни слова.

Я еще немного посидел и сказал Шарлю, что буду время от времени заходить. Его проведать и вообще, поснимать. Но ответа не дождался. Тогда я встал. Шарль тоже встал и взял мячик:

— Выбирай башку.

— Петен.

Меткий бросок — и мяч почти бесшумно врезался в лоб старому негодяю. Чпок! — Петен свалился.

Тогда-то я окончательно уверился (как будто раньше сомневался!), что приеду очень скоро.

Старики, кроме тех, кто остался в комнатах, сидели в холле вдоль стенки. Сидели рядочком, как усаживаются к половине пятого малыши в детском саду и ждут, пока их разберут мамы. У одной старушки ноги едва доставали до пола, а вид был такой, будто она собралась в дорогу. В пальто, хоть стояло лето, и с сумочкой на коленях. Губы ее мерно шевелились. Беседует, подумал я, со своими воспоминаниями.

А их заклинило. Старушка без конца проделывала одно и то же: не переставая бормотать, открывала сумочку, правой рукой доставала связку ключей, какое-то время смотрела на них, потом опять запихивала обратно и защелкивала сумочку. И тут же все начиналось сначала. Те же жесты в том же порядке. Она жила, подчиняясь этому ритму.

Проходя мимо старушки, я ясно и отчетливо услышал, что же она твердит, как заведенная, и вздрогнул: я думал, это какой-то длинный монолог, а оказалось, она повторяла только: «Здрасьте-здрасьте» и ничего больше, приветствие, которое я столько раз когда-то слышал от нее.

***

Смотрел вчера вечером по третьему каналу передачу о детях депортированных евреев. Это был повтор по случаю сороковой годовщины облавы на Вель д'Ив. А сняли ее и показывали первый раз в 1971 году. Я записал ее на видео. Под конец ведущий говорит:

«Мы слышали сегодня Бернадетту, Лилиану, Симону, Жаннину и Надю, а в их лице — многих других. Тех, кого я не нашел или кто не пожелал прийти. Кто так никогда и не оправился от пережитого, а таких большинство.

А может быть, до нас донесся и голос Марселя, которому мы посвятили передачу.

Его, шестилетнего, привезли в Андрези вместе с другими детьми в сорок пятом. Ребята понемногу привыкали и устраивались, а он все дичился. Уходил в парк, прижимался к дереву и плакал.

Никто не мог его утешить. Он не хотел жить в таком большом доме, слишком большом для него и не похожем на тот, где он жил раньше.

Марсель был из тех людей, которые как-то сразу к себе располагают. Его все любили, но, несмотря на это, он всегда был одинок. Однажды, в ноябре шестьдесят третьего, там же, в парке Андрези, он покончил с собой. Ему было двадцать четыре года.

Наверно, любая смерть необъяснима, лучше и не пытаться что-то об этом говорить. Но эту смерть я не могу забыть. Может быть, потому, что Марсель умер не двадцать шестого ноября шестьдесят третьего года, а был убит вместе с родителями, уже давно, за четверть века до того дня».

***

Утром получил письмо из Общества бывших воспитанников ЦДК, которое сообщало о дате и месте очередной ежегодной встречи. Дальше говорилось:

«Входная плата: семейная фотография, желательно с детьми и внуками. Мы хотим сделать большой настенный альбом, в который каждый внесет свою лепту».

И подписи:

«Аннетта П., Эмиль Ж., Полетта К., Рене К., Розетта Т., Розетта Б., Жорж П., Симон Г., Симона М.».