Карьерную поступь начальника в лаборатории раскусили с самого начала. Но спецлаборатория НКВД, хоть там и работали люди, основательно занимавшиеся прежде наукой, не место для вольных словопрений и отстаивания нравственных принципов. Строгая секретность, армейская субординация, охрана подавляли самых смелых, кто пытался выразить свое собственное, отличное от начальства мнение.

Как только в лаборатории прошел первый слух о присвоении ее руководителю ученой степени доктора медицинских наук и звания профессора, многие сотрудники восприняли эту весть как неудачный анекдот. Мобилизованный в органы через ЦК партии ассистент кафедры фармакологии Первого медицинского института В. М. Наумов вспоминал, как несколько дней его коллеги вообще не могли работать в лаборатории. Новый знак внимания высшего руководства НКВД к Могилевскому, а также вывод лаборатории из ведения Лапшина означали не только официальное поощрение проведения экспериментов с ядами на людях, но и придавали этой работе еще больше масштабности. Таким образом, все происходившее в мрачных стенах Варсонофьевского переулка приобретало реальные очертания конкретного направления некой зловещей науки смерти. Лаборатория ужасов переживала второе рождение. Теперь в ней уже числилось два доктора наук и несколько кандидатов.

— Когда я соглашался перейти работать сюда, то надеялся, что уж здесь-то, в НКВД, можно развернуться вовсю. Думал, люди занимаются тут настоящей наукой, — разочарованно объяснял Василий Наумов собравшимся вокруг него сотрудникам. — А что оказалось? Науки нет, звания докторов и профессоров присваивают по протекции, если не сказать, по приказу. Ну скажите, какой из нашего начальника, к черту, профессор?

— Выскочка он, — выразил общую мысль Муромцев, с опаской оглядевшись вокруг. — К настоящей науке и близко не стоял.

— В лаборатории нет никакого порядка, — продолжал возмущаться Наумов, — неразбериха. В исследованиях нет никакой системы, отчетность запущена. Ну ладно, война до поры до времени все списывает. Но ведь должен же когда-то этому бардаку наступить конец или нет?..

Все эти реплики и высказывания были преподнесены потом, когда следствие занялось выяснением личности и делами Могилевского. Тогда легко было показать себя смелым и утверждать, что в 1943-м всем коллективом именно так было воспринято возвышение Могилевского и неприятие дальнейших опытов над осужденными. После драки кулаками махать проще и легче, как, впрочем, и топить утопающего. Что же до 1943 года, то довольно сомнительно, чтобы кто-то из окружения Могилевского мог вести столь открыто подобного рода дискуссии. Коллектив лаборатории работал слаженно, как единое целое. Свое дело люди делали профессионально. Но принцип двойственности психологии человека, подмеченный еще в далекие века, в тяжелые времена, как правило, проявлялся наиболее отчетливо. А потому стоит прислушаться к рассказам подчиненных Григория Моисеевича и о нем самом, и о положении дел в лаборатории, чтобы получить как можно более достоверную картину о ее работе и о личности нашего главного персонажа. Думается, следует снисходительно относиться к резким выпадам и оценкам его коллег, хотя некоторые из них проливают весьма любопытный свет на личность Григория Моисеевича.

Так, придя на работу в спецлабораторию и пообщавшись с ее начальником, тот же Наумов сделал для себя неожиданное открытие: новоиспеченный доктор медицинских наук — лишь приблизительно представлял себе границы между фармакологией и токсикологией, совершенно не владел ни методикой научных исследований, ни приемами экспериментатора. Не оттого ли все эксперименты проводились столь примитивно и достаточно однообразно? Как откровенничал впоследствии Наумов на допросах, Могилевского приходилось буквально приобщать к азам, словно студента-третьекурсника, прикоснувшегося к специализаций по будущей профессии.

При всем этом как ни абсурдно, но безвестным в научном мире Могилевский в те времена все же не считался. Его фамилия встречалась среди рецензентов некоторых научных сборников и особенно громко прозвучала в связи со скандалом вокруг книги немецких исследователей Флюри и Церника «Вредные газы», изданной под общей редакцией Григория Моисеевича.

Дотошный Наумов не упустил возможности познакомиться с содержанием книги, о которой идет речь, в типографских гранках. По его словам, тогда на титульном листе значилась фамилия известного ученого Зельдина. Но Зельдина неожиданно арестовали. Разумеется, это исключало появление его фамилии на обложке. И она исчезла. А на ее месте появилась другая — Могилевский.

По большому счету, красоваться в рубрике «под общей редакцией» не ахти какое научное достижение. Немало встречалось тогда, да и сегодня время от времени отмечаются случаи, когда указание фамилии «общего редактора» не выходит дальше символического представительства и нужно больше самому автору для придания веса его печатному труду. И все же, как вспоминал Наумов, когда он поинтересовался у новоиспеченного «общего редактора», как подобное могло произойти и почему с титула исчезла фамилия Зельдина, Могилевский откровенно рассмеялся:

— Надо уметь жить! А сие означает — уметь заставлять других трудиться на себя. Понял?

— Но ведь это безнравственно. Тем более что эти люди трудились вовсе не на вас!

— Зельдину редакторство теперь совершенно ни к чему. Одно упоминание его фамилии ставило крест на издании солидного научного труда. А книга нужна для обучения противодействию возможного применения противником газообразных отравляющих веществ. Война идет. В конце концов, какая нашим солдатам и офицерам разница, кто редактор книги. Важно то, что в ней написано. Вы разве, товарищ Наумов, против защиты интересов советского народа и обеспечения его безопасности? — недовольно повысил голос Могилевский. — И потом, мне в свое время довелось довольно основательно поработать по этой проблеме. Так что с редакторством все нормально.

Возразить Наумову было нечего, да и опасно: его откровенно провоцировали на антисоветчину. Эту методику начальник лаборатории освоил не хуже своей основной специальности. Чего доброго, сошлют любознательного ученого на перевоспитание в какую-нибудь вологодскую глушь, а то схлопочешь «награду» и похлеще. Политический террор был в самом разгаре.

Заставлять работать на себя Могилевский научился тоже быстро. Этого у Григория Моисеевича не отнимешь. А на недовольное ворчание и язвительные намеки он откровенно плевал. И его фамилия, как участника и научного руководителя, стала появляться почти под всеми отчетами и докладами сотрудников лаборатории о проводившихся исследованиях. До получения ученой степени и звания он скромничал, но теперь с лихвой стремился наверстать упущенное и не упускал случая лишний раз засветиться в научном мире. Тем более что с приходом в лабораторию настоящих ученых такие документы стали появляться все чаще. Все, что делал кандидат наук заключенный Аничков, Могилевский вообще присваивал себе. Бесправный арестант добросовестно вкалывал на своего начальника. Ведь за малейшую провинность, не говоря уже о непослушании, Григорий Моисеевич мог немедленно отправить его в исправительные лагеря. Достаточно лишь обмолвиться словом коменданту Блохину — и все.

«Работы, выполненные заключенным Аничковым, — рассказывал позднее Наумов, — Могилевский приписывал только себе, хотя и пальцем не шевельнул ни разу». О дальнейшей судьбе химика Аничкова можно только гадать. Но тот факт, что он прошел через лабораторию, не вызывает никаких сомнений — с другими заключенными у Могилевского контактов просто не было. А если и случались, то заканчивались для них одним — смертью.

Краткая реплика Наумова проливает свет еще на одну существенную деталь. Ученый-химик Аничков никак не мог быть ни убийцей, ни грабителем, ни насильником. И утверждение Могилевского, что через лабораторию проходили лишь отъявленные уголовники, можно считать лживым. Уж этот-то интеллигент наверняка проходил по 58-й статье Уголовного кодекса РСФСР.

Может, и не стоило бы так подробно обсуждать всю эту историю с диссертацией и получением профессорского звания Могилевским. Не он первый и не он последний, кому присваивают ученое звание без защиты, а по протекции высоких ходатаев. Немало и сейчас таких «ученых», которые не то что не писали — даже не читали диссертации, написанные за них подчиненными. Вопрос в другом. Возмущение всяких там наумовых, муромцевых и иже с ними порождено было вовсе не заботами сотрудников «лаборатории смерти» о чистоте настоящей науки. Все они занимались общим делом и совсем недалеко ушли от своего начальника. А досадовали лишь оттого, что Могилевский преуспел больше их, сумев воспользоваться возможностями карательного ведомства для удовлетворения своих амбиций. Сами они в ту пору вовсе не прочь были тоже «остепениться», не утруждая себя написанием многотомных научных трудов, разработкой теорий.

О том, что не только Могилевский, но и Муромцев с Наумовым были настоящими специалистами своего дела по разработке смертоносных ядов (что приходит не только через написание научных трудов, но и через практическую проверку своих изобретений, в данном случае — на людях), свидетельствует то обстоятельство, что именно эту троицу командировали в поверженную Германию для изучения методики фашистов по уничтожению отравляющими веществами и ядовитыми газами узников концлагерей. И по откровенному свидетельству самого Могилевского, в этом деле наши соотечественники ничуть не отстали от своих зарубежных конкурентов.

Между тем дела в лаборатории вызывали у вышестоящего руководства все меньше доверия. Руководитель советской контрразведки Смерш Виктор Абакумов так и не простил Могилевскому полного провала его изысканий по «проблеме откровенности». И он решил при первой же возможности поставить его на место.

Вскоре после окончания войны произошла очередная реорганизация карательной системы. Вместо наркоматов были созданы министерства. И недавний начальник советского Смерша стал министром государственной безопасности. Одним из первых своих приказов Абакумов потребовал прекратить все эксперименты над лицами, в отношении которых не было вынесено обвинительных приговоров судов или решений особых совещаний об осуждении к смертной казни. По существу, подобный приказ ставил крест на всех перспективах работы с подследственными, что означало констатацию утраты всякой веры в практическую значимость исследований по «проблеме откровенности».

И еще одно существенное обстоятельство повлияло на дела лаборатории, окончательно парализовав работу по испытаниям действия ядов на людях. Как известно, в честь Победы СССР в Великой Отечественной войне, в стране была отменена смертная казнь. Соответственно ранее осужденным к высшей мере наказания расстрел был заменен лишением свободы. Сразу же проблема с «птичками» для экспериментов по отравлению стала неразрешимой. Акции начальника лаборатории стали стремительно падать вниз. Многие ее сотрудники впали в уныние.

Утрату былого авторитета Григория Моисеевича мгновенно уловили его подчиненные. В коллективе лаборатории начались дрязги, неурядицы. Сор, как говорится, начал выметаться из избы. Если прежде опыты Могилевского вызывали негативные ассоциации лишь у отдельных начальников типа Лапшина, то теперь они стали головной болью даже для руководства Наркомата госбезопасности. На фоне официально провозглашенной в стране гуманности к своим гражданам, выразившейся в отмене смертной казни, к лицам, упражнявшимся в убийствах заключенных посредством отравления, стала проявляться откровенная неприязнь. Причем дело уже не ограничивалось скрытым осуждением характера деятельности лаборатории. После войны народ несколько осмелел. Многие сотрудники стали позволять себе покритиковать и начальство.

Первым написал нелицеприятный рапорт Осинкин. Не последнюю роль здесь сыграла и явно пошатнувшаяся дееспособность самого начальника отделения Филимонова, заместителем которого тот являлся. Филимонов все чаще пребывал в возбужденном от алкоголя состоянии. Он и прежде не чурался стакана, что устраивало практичного Могилевского: удобно же работать с руководителем, вся жизнь которого превратилась в сплошной похмельный синдром. Любые запросы и предложения сразу получали добро, потому что согласие начальства всегда бывало должным образом «обмыто».

Пили горькую в лаборатории по-прежнему часто. На глазах спивался однофамилец начальника — Филимонов-младший, чаще других привлекавшийся к проведению испытаний ядовитых препаратов. Он оказался слабее других коллег, чем неизменно пользовался Григорий Моисеевич, всегда располагавший неограниченным объемом дармового спирта. Тут срабатывала логика: меньше амбиций, больше послушания. Пьющий человек неопасен. Он знает, что его всегда могут убрать, а потому ведет себя смирно, покладисто.

Филимонова в конце концов от участия в экспериментах пришлось отстранить. А вслед за ним и еще одного сотрудника — Григоровича, хотя тот считался одним из наиболее квалифицированных специалистов. Предлог все тот же.

Однако на самом деле с Григоровичем все обстояло несколько иначе, и обвинение в пьянстве было лишь удобным поводом. Конфликты с этим строптивым сотрудником у начальника лаборатории начались давно. Григорович, как и Наумов, считал, что проводимые в лаборатории исследования с точки зрения научной и практической особой ценности не представляют. По его убеждению, действие большинства применявшихся ядов давно не являлось секретом для сведущих людей. Он постоянно задавался вопросом: зачем Могилевскому потребовалось создавать вокруг себя атмосферу таинственности, объявлять лабораторию сугубо научным подразделением? Григорович требовал называть вещи своими именами, аргументировал несостоятельность официальной легенды детища Григория Моисеевича. Не будем спорить, насколько он был прав. Во всяком случае, доктору Могилевскому такой критик был явно неугоден. Он считал (и не ошибся), что Григорович просто мечтает его подсидеть и занять руководящую должность.

Впрочем, пока новоявленный профессор вел себя так, будто возмущение сотрудников совершенно его не касалось. Особенно когда почувствовал к себе особое расположение генералов Судоплатова и Эйтингона. А эти продолжали отдавать ему должное. И что в сравнении с их мнением нытье и недовольство каких-то полуспившихся, завистливых людей! Доктор медицины так и не мог понять, почему его подчиненные, да и не бог весть какие начальники вроде некомпетентного в этом деле Осинкина, осмеливаются нелицеприятно отзываться о результатах работы, которой он занимался по поручению самого Берии. Да кто они такие?!

Могилевский справедливо полагал, что такие люди в силу своей неосведомленности (и из зависти) просто не в состоянии объективно оценить его действительный вклад в практическую токсикологию. Он мнил себя если не основоположником эвтаназии как нового направления в медицинской науке, то одним из ее первооткрывателей. Главное здесь — не ослаблять бдительности по отношению к проискам всевозможных конкурентов, дабы те не обошли его, не потеснили с насиженного места.

Всех настоящих, а следовательно наиболее опасных, конкурентов на «ядовитом» поприще Григорий Моисеевич знал поименно и внимательно следил за каждым их шагом. Он испытывал удовольствие от каждого их промаха, с удовлетворением отмечал, что наиболее авторитетные из них к тому времени либо вообще отошли от дел, либо утратили свою самостоятельность. Ни один из них не располагал таким множеством практических опытов на реальном материале, как он.

Для доктора Могилевского не составляло секрета то обстоятельство, что ядами в НКВД занимались основательно и давно, задолго до его появления здесь. Как мы уже знаем, известную лепту в организацию самого процесса «сатанинского дела» внесли и Менжинский и Ягода. Это они перешли от примитивно-шарлатанских и знахарских способов изготовления отравы к постановке дела на фундаментальную основу, стали привлекать к своей работе серьезных ученых.

Одно время наиболее колоритной фигурой слыл биохимик, директор научно-исследовательской лаборатории при Мавзолее В. И. Ленина профессор Б. Збарский. Григорий Моисеевич считал его своим самым серьезным конкурентом: руководители НКВД явно благоволили к Збарскому. Справедливости ради стоит отметить, что Збарский по уровню квалификации признавался на порядок выше Могилевского. В чем их способности были сопоставимы, так это в преданности своим хозяевам из карательных органов.

Збарский поначалу сильно загорелся исследованием токсикологических свойств парообразного вещества, получаемого при нагревании солей ртути и фенола. Шли неразведанным путем, много экспериментировали. В процессе работы над изготовлением токсина отравилось несколько сотрудников лаборатории Збарского, в том числе он сам и его сын. Правда, смертельных исходов не было. Препарат «бактерицид Збарского» все же был изготовлен.

Впоследствии изысканиями Збарского «воспользовался» нарком внутренних дел Ежов. Он приписал своему предшественнику Ягоде обвинение в попытке отравить его неким препаратом, полученным ученым-биохимиком в работе над парами ртути. По придуманной самим Ежовым версии, профессор Збарский оказывал Ягоде содействие в организации покушения. Следователям удалось заставить Ягоду «признать» все это в своих показаниях. А скомпрометированному таким образом Збарскому пришлось перейти в полное услужение к Ежову и стать инициатором «искоренения вредительства» в среде научной интеллигенции, в чем он немало преуспел. После низвержения Ежова прошлое не лучшим образом сказалось на его карьере. Не будь у него личного знакомства с бывшим наркомом, именно Збарский, вероятнее всего, стал бы руководителем спецлаборатории НКВД. По всем прочим параметрам любой из конкурентов уступал ему. Известный профессор на несколько лет отошел в тень, но постепенно все перипетии с Ежовым подзабылись. Опережая события, отмечу, что известные опасения Могилевского относительно возможной конкуренции в борьбе за сохранение своего «места под солнцем» вовсе не были беспочвенными. Збарский обошел-таки его, стал по заслугам действительным членом Академии медицинских наук и оставил свое имя в истории.

Но это произошло много лет спустя, а в середине сороковых Збарский в фаворитах не ходил. Тогда без особого самопожертвования и риска более других преуспел в экспериментировании и испытаниях действия смертоносных препаратов доктор Могилевский. Не мог в сороковые составить Григорию Моисеевичу серьезной конкуренции и другой ученый, специализировавшийся в токсикологии, — Серебрянский. По сведениям Могилевского, профессор Серебрянский занимался некоторое время изысканиями в возглавляемой им же лаборатории. Но потом его арестовали, осудили. Правда, в начале войны выпустили на свободу, и Серебрянский занялся обеспечением партизанских отрядов медикаментами и токсинами.

Тут, как говорится, было не до научных дискуссий и споров. Но, несмотря на близость сфер приложения сил, партнерских отношений с конкурентами Могилевский не заводил. Как позже признается Григорий Моисеевич на следствии, у Серебрянского в гостях он никогда не бывал.

У каждого, понятное дело, свои привязанности. Могилевский предпочитал дружить с Филимоновым-старшим и Блохиным. Вот они в гости друг к другу ходили, и причем нередко. Так сказать, общались семьями. Что касается Филимонова, он-то уж никак не входил в число соискателей лавров на научной ниве, хотя и имел ученую степень кандидата химических наук. Зато его поддержка кое-что значила. Человеком он оказался во всех отношениях для Могилевского полезным.

К глубокому сожалению Григория Моисеевича, покровительство Филимонова продлилось не столь долго, как хотелось бы. Его бесконечные пьянки уже не составляли секрета для начальства. Рапорт Осинкина был только прелюдией. За сим последовали и другие сигналы. Пришлось принимать меры, делать оргвыводы. Сначала Филимонова просто убрали куда-то с глаз долой на несколько месяцев. А лабораторию подчинили генерал-майору Кравченко.

Тот сразу же не понравился Могилевскому, так как, в отличие от предшественника, попытался основательно вникнуть в дела лаборатории. А они находились уже в упадке. Кравченко потребовал подробный отчет о том, чем конкретно занимается каждый ее сотрудник. Могилевский отважился на самый настоящий саботаж: взял и разом прекратил все опыты и свернул исследования. Одновременно, минуя непосредственного начальника, отправил через голову Кравченко вышестоящему руководству основательную жалобу на излишнюю опеку и неквалифицированное вмешательство нового шефа в «секретные» исследования лаборатории.

Когда-то подобные приемы ему сходили с рук. Почему бы не попытаться еще раз? И действительно, получилось. Все на некоторое время возвратилось на круги своя: откуда-то снова объявился Филимонов. Он, а также генералы Эйтингон и Судоплатов продолжили, как и когда-то в добрые времена, опекать лабораторию.

К сожалению, Филимонов был уже неисправим. Очень скоро пришлось его из центрального аппарата все же убирать. Теперь навсегда. На прощанье он принародно покаялся во всех своих грехах, честно признал за собой серьезные этические и служебные нарушения.

Чрезмерное пристрастие к спиртному и постоянные нервно-психические потрясения не прошли для Филимонова даром. Он серьезно заболел. Три месяца (с марта 1947 года) пролежал в постели. Потом его перевели подальше от Москвы на более спокойную должность заместителя начальника учебной части школы МГБ. Но, оказалось, до конца Филимонов-старший так и не излечился. Хлопот милицейским стражам уличного правопорядка этот полковник госбезопасности доставлял немало. Будь он пониже чином или из военных, наверняка и не церемонились бы с ним. А тут приходилось соблюдать субординацию, проявлять сдержанность, успокаивать…

Хронические запои продолжались. Это была уже патология. Пьяного Филимонова неоднократно подбирала милиция на улице полураздетым, в бессознательном состоянии. Укладывали на принудительное лечение в госпиталь. Но и там он находил собутыльников И ухитрялся пить. Как-то зимой, изрядно набравшись, он выскочил из квартиры на улицу в домашнем халате, на одной ноге валенок, на другой — сапог. Смеха было много, а очнулся Филимонов, как уже стало привычным, в отделении милиции.

Наконец его отправили в психиатрическую больницу с диагнозом «хронический алкоголизм, наркомания, дериозный синдром». После нескольких месяцев лечения он вышел из больницы, на радостях сразу же напился. Подобрали его на улице в бессознательном состоянии. Теперь дело дошло до окончательного изгнания из органов. До этого его трижды увольняли и снова восстанавливали по слезным жалобам самого полковника. Опять поместили в психиатричку. В дальнейшем каждый раз после выписки его подбирали в подворотнях мертвецки пьяным, арестовывали за хулиганские выходки. В общей сложности отставной полковник лечился в психушках раз семь. И все время его преследовали кошмары, галлюцинации. Мерещились и чудились ему загубленные в камерах в Васонофьевском заключенные в тюремных робах, мучили крики и стоны умиравших, глазные боли. И ничего Филимонов не мог с собой поделать. Пил, пил и снова пил. Так где-то в полной неизвестности и кончил свою жизнь.

Филимонов был ценен для начальника лаборатории тем, что совершенно не вмешивался в ее дела. Любопытство проявлял, на экспериментах над людьми присутствовал, но советов и указаний не давал. Даже когда у Могилевского обострились отношения с доктором Сергеем Муромцевым, он деликатно молчал. А обстановка между тем накалялась. Отношения «докторов» и раньше отличались натянутостью, а тут и вовсе разладились.

Муромцев, появившийся в НКВД почти одновременно с Могилевским, сразу же привлек к себе внимание как грамотный специалист, ученый. Многие наиболее эффективные ядовитые препараты, впоследствии испытывавшиеся на заключенных, создавались на основе его научных разработок. Особенно быстро пошел Муромцев в гору, когда Григорий Моисеевич начал сдавать позиции. К крайнему неудовольствию начальника лаборатории, Муромцев не утратил благорасположения как руководства нового министерства (МГБ), так и коллег-ученых. Он несколько меньше был лично причастен к экспериментам с ядами, хотя в общем-то работал в том же направлении, так называемой эвтаназии. Ему покровительствовал сменивший Филимонова генерал Железов. Его уважал ученый-биохимик Наумов.

Быстро разобравшись в ситуации, Могилевский постарался сблизиться с перспективным ученым, на которого явно рассчитывал. Но Муромцев ухаживаний начальника не приял, ушел из органов вообще, переключившись на стремительно развивавшуюся микробиологию. Вскоре он получил известность и в научном мире — ему было присвоено звание академика ВАСХНИЛ. Не исключено, что его, как человека, прошедшего школу органов, бросили на «укрепление» сельскохозяйственной академии, в поддержку «народного академика» Лысенко, но это уже предмет отдельного разговора.

Между тем время шло, и Григорий Моисеевич все отчетливей осознавал, что его возможности на службе в органах исчерпаны, что все его прошлые достижения лишь весьма условно могут быть причислены к научным, да и выступать со статьями и лекциями по пропаганде способов умерщвления людей, пускай даже под термином эвтаназии, — дело гиблое. Козырять достижениями, полученными во время экспериментов с ядами на живых соотечественниках, в среде научной интеллигенции стало небезопасно. Ученые — народ щепетильный, знают друг другу настоящую цену. Другой аудитории просто не было. А тут еще Нюрнбергский и Токийский процессы, заклеймившие своими решениями глумление над людьми как самые страшные злодеяния. По большому счету, практически все происходившее в лаборатории НКВД вполне подпадало под признаки тягчайших преступлений против человечности. Теперь Могилевский нуждался в поддержке настоящих ученых, а не в снисходительности высокопоставленных чиновников внутренних дел и государственной безопасности.

Он попытался было восстановить контакты с Муромцевым. Тщетно. Тот высказался в таком роде, что сожалеет о своей подписи в известном ходатайстве наркома Меркулова о присвоении Могилевскому ученой степени доктора медицинских наук. Примечательно, что через несколько лет потерявший надежду на вызволение из тюрьмы Могилевский «отблагодарил» Муромцева за полученную от него в свое время протекцию. На одном из допросов у следователя он разоткровенничался очень своеобразно:

«Насколько мне известно, Муромцев докторской диссертации не защищал. Как научный работник он не представляет никакой ценности. Он все время просил у меня рекомендацию в члены партии, но я ему не давал, считая, что он неискренний человек, ненадежный. Это было мое внутреннее убеждение, но сейчас сказать о каких-то конкретных фактах не могу. Должен сказать, что, в частности, Муромцев возглавлял кампанию по сбору различного рода клеветнического материала против меня».

Не совсем объективно и искренне говорил Григорий Моисеевич, ибо не было никакой необходимости организовывать «кампанию по сбору клеветнического материала». Сотрудники лаборатории уже не могли выносить той атмосферы, в которой приходилось работать. Повесился один, застрелился другой, отравился третий, спился четвертый… Гнетущее состояние неопределенности, неуверенности в будущем, предчувствие какой-то надвигающейся беды все время преследовало подчиненных Могилевского.

Теперь уже непрерывным потоком — от сотрудников лаборатории Наумова, Кирильцевой и других — шли наверх жалобы и докладные по поводу некомпетентности начальника, свертывания и запущенности исследований по боевым отравляющим веществам, изменения профиля научных изысканий, их однобокость. И в самом деле, как только в лабораторию перестали поставлять «человеческий материал», оказалось, что Могилевскому и иже с ним просто нечем заниматься.

Немало неприглядных фактов против Григория Моисеевича продолжал обнародовать и отстраненный от дел Григорович. Склоки и скандалы с неизбежностью вели к тому, что над этим секретным подразделением МГБ явственно замаячила неприятная перспектива публичного разоблачения его «закрытой» деятельности. Допустить такой поворот событий руководство госбезопасности, разумеется, не могло.

Из-за отсутствия «пациентов» лабораторные исследования утратили былую значимость. Но Григорий Моисеевич вдруг нашел себя на другом поприще. Теперь все чаще и чаще полковника медицинской службы просто не оказывалось на рабочем месте. Появившись в лаборатории, Могилевский делал многозначительный жест, указывая перстом в потолок. Это означало — начальник спецлаборатории выполнял задания Берии или Меркулова. Попробуй проверь, когда это соответствовало действительности, а когда начальник блефовал.

Не делалось секретов и из другого. Все знали, что Григорий Моисеевич вхож к генералам Судоплатову, Эйтингону, Райхману. Да что там рассуждать — к самому Меркулову заходил запросто, без всякой записи и предварительного доклада. А у Судоплатова не раз бывал и на даче.

Поначалу сотрудники лаборатории откровенно радовались отлучкам своего начальника. Это по крайней мере давало возможность хоть немного позаниматься в лаборатории настоящей наукой и означало, что экспериментов по умерщвлению людей в этот день не будет. Но все-таки чем таким сверхсекретным занят шеф?

— Вы не знаете, Хилов, что это делает наш начальник в отъездах? — спросил как-то Наумов ассистента лаборатории, считавшегося всегда в курсе дел Могилевского.

— Понятия не имею. Мое дело подготовить материал по его заявкам. И все, — ответил тот.

— И что, он берет с собой в эти поездки наши химикаты?

— Как правило.

— А назад возвращает?

— Что не использовано — отдает назад. Иногда с замечаниями о недостатках, либо наоборот — о хороших свойствах того или иного токсичного препарата, — удовлетворил любопытство собеседника Хилов.

— Странно, — подытожил Наумов. — Какое отношение эти командировки имеют к профилю работы лаборатории? Кстати, куда он выезжает?

— В Ташкент, Куйбышев, Чкаловск, Ульяновск, — перечислил Ефим те города, о которых слышал от Григория Моисеевича.

— Неужели начальник нашел неизвестные нам возможности продолжать эксперименты на людях? — размышлял Наумов. — И в самом деле, после возвращения из каждой поездки он дает новые задания по совершенствованию тех или иных препаратов…

Что же до ассистента Хилова, то сам Ефим в последние недели не находил себе места. Исчезла жена Евгения. Она и раньше иногда пропадала и не появлялась дома по нескольку дней. Но потом возвращалась — помятая, усталая, иногда избитая, безучастная ко всему. Потом целый месяц отходила, приводила себя в порядок, а заодно равнодушно обслуживала мужа в его ненасытной мужской потребности. За доставленную в постели радость Хилов ей все прощал и летал целый месяц словно на крыльях. А потом жена снова пропадала. И снова Ефим ходил понурый и как в воду опущенный. Когда шли круглосуточные испытания ядов на «птичках», он отвлекался, ночевал в лаборатории, дежурил возле камер, фиксируя все проявления действия препаратов и переносил отлучки жены не так болезненно. Но с прекращением экспериментов на людях, да еще когда сам начальник исчезал на недели неизвестно куда и ассистенту приходилось целыми днями бесцельно слоняться из угла в угол, выдерживать такую обстановку ему стало совсем невмоготу. Нервный стресс бил по самому уязвимому у Хилова месту — желудку. Ефим буквально корчился от боли.

Уже пошла третья неделя, а Жени все не было. Она не появлялась ни на работе, где ее ждали, потому что забрала с собой какие-то бухгалтерские документы и важные накладные. Ничего не слышали о ней и ее подруги. Хилов перестал спать ночами, просыпался от любого шороха и выскакивал за порог. Все напрасно. Она не появлялась.

Приходя утром в лабораторию, он смотрел на всех страшными, безумными глазами, и даже Анюта Кирильцева в страхе шарахалась от него и не смела пикнуть, а не то чтобы бросить в его адрес что-то язвительное.

Лаборатория разваливалась. Это понимали все, только никто не знал точно, чем все это кончится.