Но узник под номером 035081 вовсе не собирался долго отсиживаться за решеткой. В случившемся с ним он упорно усматривал лишь козни своих недругов и не без основания настойчиво продолжал уповать на покровительство сверху. Он никак не мог поверить в то, что от него отвернулись все разом. Такого в представлении Григория Моисеевича просто не могло быть. Неужели в этой стране услуги таких, как он, больше не нужны?
Он представлял, как вызовет на суд генералов Эйтингона и Судоплатова, у которых, кроме блестящих характеристик его оперативных качеств, ничего о нем нет, и судьи мгновенно поймут, что произошла нелепая ошибка. А тот же Блохин? Разве мог он сказать о ретивом Григории Моисеевиче худые слова? Да, возможно, у него были ошибки, но ведь это естественный удел любого ученого, экспериментатора, прокладывающего новый путь в токсикологии. А разве мало у него заслуг? Сколько раз он получал благодарности, да что там благодарности — ордена и медали за свою работу, разве можно все это зачеркнуть хулой нескольких его завистников-подчиненных?! Лежа на жестких нарах, он не единожды проигрывал в воображении свой будущий триумф, и настоящие слезы умиления увлажняли его глаза.
Прошло несколько месяцев. Ближе к весне 1952 года его наконец-то вызвали к следователю. Вместо ставшего большим начальником генерала Рюмина теперь его делом занимался простой старший лейтенант юстиции. Да и его Могилевскому довелось увидеть в глаза раза четыре за год с лишним. Беседовал с ним и опер. Но того больше интересовали свойства ядов, инструкции по их применению. Понятное дело, в этих вопросах наш узник обладал весьма широкими познаниями.
Как мы уже знаем, первоначально в его обвинении наряду с хищениями ядов фигурировал еще и шпионаж в пользу Японии. Назывались фамилии каких-то пленных и интернированных, якобы проходивших через лабораторию, с которыми он будто бы вступал в контакты. Информация об этом исходила опять же от кого-то из его бывших подчиненных, следователи даже не называли их фамилии. Но, видимо, стукач и сам толком не ведал, что сообщал.
В принципе при желании следователи могли заставить Могилевского написать про себя любую, даже самую несусветную чушь, добиться самооговора в шпионаже не только в пользу Японии, но и всего остального враждебного СССР мира. Но, похоже, от этих намерений отказались. Обвинение в шпионаже из дела исчезло. О причинах перемены гнева советской госбезопасности на милость в отношении Григория Моисеевича нам остается только гадать. Может, оттого, что никого из тех отравленных им японцев не осталось в живых? Может, не удалось собрать достаточных доказательств для обвинения в шпионаже (хотя тогда обвиняли и расстреливали и при их полном отсутствии). Но скорее всего, еще находившиеся при власти в Министерстве госбезопасности генералы просто опасались, что при разработке японского следа на свет выползут весьма нежелательные факты, за которые многим из них самим не поздоровится. Словом, к неописуемой радости Могилевского, на него повесили сравнительно «безопасные» статьи. При благоприятном раскладе и везении у него появились все шансы выйти на свободу.
Григорий Моисеевич стремился не упускать ни малейшей возможности расположить к себе следователя и тюремное начальство, всячески подчеркивая свою длительную работу в системе госбезопасности аппарата НКВД. Но тюремные служаки оказались слишком большими формалистами, всякие сюсюканья и заигрывания заключенного пресекали решительно. Затянувшаяся неопределенность явно тяготила Могилевского. Не ощущая особых поблажек, арестант в конце концов решил: рассчитывать на бывших сотоварищей и начальников из МГБ не стоит. Руководство советской госбезопасности определенно утратило к нему всякий интерес.
В душе оставалась последняя надежда — на суд. И хотя по рассказам военный трибунал не очень-то снисходил к своим клиентам, Григорий Моисеевич все же внутренне готовил себя к предстоящему процессу основательно. Выдвигал аргументы, снижавшие опасность содеянного, отрабатывал варианты, думал, как разжалобить судей.
А время бежало неумолимо. Уже перевалил на второй год срок его пребывания за решеткой, а конца своим мытарствам Могилевский не видел. Все его сокамерники давно поменялись. Уводили из камеры одних, приводили новых, и теперь он исполнял обязанности старшины камеры. Словом, «по службе» явно продвинулся. Устанавливал и поддерживал ставший привычным тюремный порядок, делил зэковскую пайку. Изредка до него доходили скромные посылки из дома. Оставшись без мужа и средств, с детьми на руках, Вероника много работала, исхитрялась кое-что отнести и мужу. Он понимал, как ей трудно. Одно лишь утешало вчерашнего полковника НКВД — несмотря на большую текучесть «переменного состава», к нему в камеру ни разу не подсадили ни одного настоящего урку, не говоря уже о более значимых уголовных авторитетах. Поразмыслив, Григорий Моисеевич решился затеять интенсивную переписку с Лубянкой, слезно умоляя простить его за прошлые грехи и предоставить возможность доказать на свободе свою пользу для органов. Заметим, вне этой системы своего места он не видел.
На первые письма получал формальные отписки. Тем не менее долгими часами продолжал корпеть над бумагой, писал, перечитывал, комкал, рвал, снова сочинял и снова перечитывал… Если бы он только знал, какую роет себе яму и сколь коварную шутку задумала сыграть с ним капризная фортуна, то вряд ли стал бы подгонять события и вряд ли был бы столь пространен, откровенен и настойчив в обращениях к своим недавним хозяевам. Нам же интересно проследить, как менялись адресаты, тон и содержание писем Могилевского из тюрьмы по мере развития событий за кремлевскими стенами и поблизости от них — на площади Дзержинского, а также к чему все это привело.
Одно из первых своих посланий из-за решетки Григорий Моисеевич приурочил к смещению Абакумова с поста министра госбезопасности СССР. Тогда писал, само собой, еще не будучи осужденным. Наверняка рассчитывал воспользоваться благоприятным моментом. И надо отдать должное проявленным им в этих обращениях осторожности, дипломатии и тонкому расчету.
Могилевский не стал примитивно охаивать перед преемником своего свергнутого начальника. Как знать, а вдруг новый руководитель МГБ окажется заодно с ним?
Ощутив же на собственной шкуре, узнав со слов сокамерников побольше о методике и приемах выколачивания признаний из арестованных, Могилевский в своих заявлениях старался заинтересовать руководство госбезопасности своими новаторскими предложениями о сделанных им «открытиях».
Заветным его коньком по-прежнему продолжала оставаться все та же «проблема откровенности», то есть получение признательных показаний без угроз, мордобоя, истязаний и прочих терявших популярность приемов. Очевидно, ничего другого в его активе просто не было: не станешь же пропагандировать методы умерщвления людей! Не воспользоваться моментом, не привлечь к этому внимание еще не сведущего в таких делах министра Игнатьева он просто не мог. Ведь наверняка разделивший его участь Абакумов, сидя за решеткой, о его неудачах не вспоминает (не до того), от всего отпирается. Да и намекать не станет, соображая, что идею могут опробовать на нем самом. И как тут не предложить свою помощь, как не предстать перед органами ценным современным специалистом, не предложить услуги в изобличении бывшего шефа МГБ. Вполне возможно, Игнатьев заинтересован в этом, и тут — на тебе, есть такой ученый, который знает, как без труда получить любые откровения.
Говорят, хороша ложка к обеду. Что же до неудач с экспериментами, то новому министру о них навряд ли известно, а бывший в одночасье может оказаться подопытной «птичкой». Чем не возможность проявить себя в деле, показать свою необходимость? В одном из своих посланий на волю Могилевский написал:
«Министру государственной безопасности СССР гражданину С. Д. Игнатьеву от арестованного Могилевского Г. М., бывшего сотрудника лаборатории отдела оперативной техники МГБ СССР.Г. Могилевский.
В течение 1941–1943 гг. мною была разработана проблема по выявлению „откровенности“ у подследственных лиц (заметим, о неудачно завершившихся более поздних своих изысканиях он предпочитает не упоминать. — Авт. ).19 декабря 1952 года».
Осуществление этой разработки было основано на теории физиологии И. П. Павлова о сущности процессов мышления, происходящих в центральной нервной системе (головного мозга), а именно — процессах возбуждения и торможения, которые в здоровом организме взаимно (диалектически) уравновешиваются.
Исходя из этого, мною был применен ряд препаратов, воздействующих на тормозную деятельность, то есть на область возбуждения коры головного мозга, с подавлением и преобладанием то в одной, то в другой стороне процессов.
Эта работа бывшим тогда наркомом государственной безопасности В. Н. Меркуловым была поручена для проверки бывшему начальнику 2-го Главного управления МГБ СССР П. В. Федорову. Предложенная методика была проверена с моим участием на ряде подследственных лиц.
Метод оказался удовлетворительный и дал положительные результаты. Однако он имеет и некоторые недостатки и требовал дальнейшей доработки.
Вся работа актировалась и получила от бывшего наркома В. Н. Меркулова положительную оценку.
В последующем мои теоретические разработки в этом направлении были представлены через начальника отдела оперативной техники Железова бывшему министру Абакумову с подробнейшим планом дальнейшей разработки проблемы.
Однако ответа на мое предложение не последовало.
Вторично (в конце 1951 — начале 1952 года) мною были не раз представлены соображения бывшему министру Абакумову об использовании моего метода у арестованных уголовных подследственных (это уже жалобы из Бутырки. — Авт.). Но и здесь я не получил ответа.
Если вы сочтете мое предложение интересным для министерства, то ввиду особой секретности разработки прошу выделить доверенное лицо, которому я бы мог полностью и подробно рассказать о проделанной работе, о сущности метода, который я употреблял, и мои новые планы в этой области.
Если мне будет оказано доверие и самому принять участие в этой разработке, я сочту это большим счастьем для себя.
Все материалы и акты по данной разработке находятся в отделе оперативной техники МГБ СССР.
Хитрый, между прочим, ход! Ничего не скажешь. Григорий Моисеевич не жалуется, не просит выпустить его из тюрьмы, а лишь предлагает свои услуги, прекрасно соображая, что одно без другого невозможно. Одновременно и на Абакумова накат делает: мол, препятствовал прогрессивным, очень нужным исследованиям. Соображал заявитель и то, что в отделе оперативной техники никаких актов и прочей документации нет, от нее наш доктор предусмотрительно избавился, дабы сделать себя единственным и незаменимым специалистом в этой области.
Григорий Моисеевич начал отсчет дням и ночам в ожидании ответа. Но вместо этого в один из зимних вечеров охранник громко выкрикнул его фамилию:
— Заключенный Могилевский! На выход с вещами!
Григорий Моисеевич от охватившего его волнения засуетился, торопливо оделся, запихнул в авоську свои нехитрые пожитки. Попрощался с сокамерниками и даже в мыслях помолился Господу Богу. С вещами на расстрел и на суд не выводят! Значит, выпускают на свободу! Не зря, выходит, сочинял свои жалобы профессор. Он так волновался, что ноги отказывали при ходьбе, и конвоир его постоянно подталкивал, пока они шли по тюремному коридору.
Его повели сначала по одному этажу, потом по другому мимо зарешеченных камер, откуда несло спертой вонью. Как-никак, а в коридоре воздух свежее. Спустились на первый этаж, где находились кабинеты разных начальников и следователей. Остановились возле одного из кабинетов администрации. Конвоир-надзиратель открыл дверь, предварительно постучав в нее и попросив разрешения войти.
— Фамилия? — пронзительным голосом потребовал офицер в круглых очках с погонами майора. Это был самый высокий чин, который встретился Могилевскому за все время, проведенное в тюрьме. Перед офицером на столе лежала пухлая пачка с документами.
— Могилевский, — отрапортовал заключенный, вытянувшись по стойке «смирно» и держа руки по швам.
— Григорий Моисеевич?
— Так точно, гражданин начальник.
— Объявляю решение особого совещания при Министерстве государственной безопасности СССР.
— А что, разве суда военного трибунала надо мной не будет? — Григорий Моисеевич съежился в комок. Он только что понял: свершилось то, чего больше всего боялся. Именно «особого совещания», члены которого выносят любые, вплоть до смертных, приговоры, даже не видя осужденного в глаза. Как же он забыл об этом? Тяжелые удары судьбы по-прежнему сыпались на его голову.
— Молчать! Вопросы потом. Не перебивайте, — визгливо осадил заключенного майор и продолжил: — Решением особого совещания при Министерстве государственной безопасности СССР Могилевский Григорий Моисеевич признан виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями 193–17, пункт «а» и 179 Уголовного кодекса РСФСР, и приговорен к десяти годам тюремного заключения. Вам понятна сущность решения особого совещания?
— Да, понятна.
— Вопросы есть?
— Но за что такой большой срок? Почему в тюрьму, а хотя бы не в лагеря.
— Что заслужил, то и дали.
— А кассационную жалобу написать можно?
— Решение вступило в законную силу и обжалованию не подлежит!
— А кто председательствовал на этом особом совещании?
— Как — кто? Заместитель министра генерал Рюмин. Радуйтесь, что с вас шпионаж сняли. Очень редкий случай. Иначе уже сегодня к вечеру лежать бы вам в мерзлой земле с дыркой в черепе. Так что вам повезло как утопленнику. Ха-ха…
— Разрешите еще один вопрос, гражданин майор? Куда меня отправят отбывать наказание, в какую тюрьму?
— Скоро узнаете.
— В общем, хана — осудили, — с полной безнадежностью в голосе вздохнул Григорий Моисеевич, осознав всю безысходность своего положения, сразу же сгорбившись и постарев лет на десять. — Теперь я «глухарь», обреченный сидеть в тюрьме.
— А вы, Могилевский, неплохо освоились с жаргоном, — наконец-то отошел от официального тона майор. — Только вот допустили одну неточность: считать себя «глухарем» пока рановато. Мы серьезно рассчитываем на продолжение сотрудничества с вами и в будущем. Так что придется осваиваться со своим новым положением. Думайте, думайте и думайте. Это в ваших интересах…
— Ну если не «глухарь», тогда я согласен и на утку, — попытался проявить свой юмор и Могилевский.
— Подсадную, — снова оскалился в улыбке майор, обнажив желтые, прокуренные зубы. — Это, пожалуй, больше подойдет к действительности. Вы же не против продолжения сотрудничества с органами? Не отчаивайтесь, в тюрьме тоже люди живут. Всякое может случиться. Своих мы и там не забываем, имейте это в виду.
После этих слов Григорий Моисеевич прослезился. Впервые за долгие месяцы он услышал слова участия, поддержки. Но настроение поднялось ненадолго. Как ни утешай, а десять лет тюрьмы — это очень много.
Минут через десять окончательно сломленного постигшей его участью Могилевского вывели под конвоем из кабинета в тюремный двор, где уже стояло десятка полтора таких же, как он, зэков с узелками и сумками. Подкатил «черный ворон» — машина-фургон с единственным зарешеченным окном в закутке конвоя, сразу же воскресившая воспоминания об изобретении Блохина, на котором испытывали действие удушающих газов в Кучине. На глаза Григория Моисеевича в который уже раз навернулась слезы. Все. Теперь он такой же, как и его бывшие «пациенты» «птички». Преступник, обыкновенный бесправный зэк — самое низкое в его представлении существо. Кем бы там в спецразработках и анкетах оперов его не считали.
Заключенные заполнили машину до отказа. Полчаса тряски и томительной езды по ночной морозной Москве. Потом три дня держали в пересыльной тюрьме. Могилевскому здесь, можно сказать, повезло. По невесть чьей протекции его сразу же назначили старшим в камере. Правда, теперь она была заполнена более разношерстным народом, и старосте почти никто не подчинялся. Полновластными хозяевами были блатные — настоящие представители преступного мира. Хлебную пайку буквально рвали с руками. Никакого порядка не было: кто нагл, смел, тот и съел.
Следующим событием стал недолгий переезд в вагон-заке, или, как между собой называли его обитатели, «Столыпине». Дальше был недолгий «майдан» — путешествие по железной дороге к месту отбывания наказания. Часов через шесть пути вагон загнали в тупик. С улицы послышалось громкое:
— Приехали. Поздравляем с прибытием во Владимирский централ!
— Выходи строиться! — зычно прокричал другой властный голос.
Статьи, по которым осудили Могилевского, можно оценивать по-разному. 179-я предусматривала верхний предел наказания в пять лет лишения свободы за незаконное хранение сильнодействующих ядовитых веществ. Что касается статьи 197–17, то она относится к воинскому составу преступления — злоупотребление властью. Санкция вмененного Григорию Моисеевичу пункта «а» нижнего предела не имеет. Иными словами, по ней можно получить и полгода, а можно и все десять лет. Так что расправилось Министерство государственной безопасности СССР со своим бывшим коллегой, как говорится, «со всей пролетарской беспощадностью». Но и на том спасибо, что в живых оставили.
Мрачная Владимирская каторжная тюрьма (Владимирский централ), построенная еще в начале девятнадцатого века, всегда служила местом заточения самых отпетых колодников и тех, кого надобно было держать под рукой. Теперь в категорию такого люда попал и Могилевский. И не только он. За долгие годы тюремного заточения в этом остроге ему довелось повстречать немало и более знатных зэков, своих бывших доблестных начальников, многих генералов и прочих по-своему знаменитых личностей.
Подъем в тюрьме был в шесть утра. Оправка, потом разносят пищу: кружка кипятка и кусок черного хлеба. Днем нары поднимались к стене и запирались на замок. Сидеть разрешалось только на стуле, намертво вмурованном ножками в цементный пол. Раз в день заключенным полагалась прогулка 30–40 минут во внутреннем дворике с высокими стенами под строгим наблюдением охраны.
Днем можно было часок отдохнуть. Туалет и кран с холодной водой — прямо в камере. Вонючая параша — неотъемлемый атрибут любой тюрьмы. Спать разрешалось с десяти вечера. Но свет горел всю ночь.
Конечно, так должно быть по правилам. Они соблюдались не во всем и не всегда. То есть условия тюремной жизни варьировались в зависимости от многих обстоятельств и индивидуальных особенностей контингента той или иной камеры.
В связи с нездоровьем Григорий Моисеевич попал в тюремную больницу, которая во многом напоминала его палаты в Варсонофьевском, только погрязнее и похуже. Правда, кормили здесь получше. На обед кроме баланды, пшенки и капусты давали по стакану молока, от вкуса которого бывший начальник спецлаборатории уже отвык, и можно было лежать на нарах сколько угодно.
Но ни скудная пища, ни мрачные стены так не угнетали его, как мысль о том, что здесь, среди этой вони, прелого хлеба, холода и недоедания, придется провести десять лет. Одна эта мысль заставляла лезть на стену от отчаяния.
Первым порывом на новом месте у неугомонного узника опять же стало типичное для людей, ошарашенных своим новым, еще более ужасным положением, стремление выделиться, вырваться из общей массы, показать, что он не такой, как остальные. Он был готов пойти на любые унижения, любые покаяния, разоблачения, шантаж, только бы выжить, не пропасть. И Григорий Моисеевич в который уже раз взялся за бумагу и перо.
Ну а в верхах советского руководства продолжалась очередная грандиозная разборка. После свержения Абакумова и получения установки на поиск «большого мингрела» в главную мишень медленно, но верно превращался всемогущий Берия со своими сподвижниками по репрессивному аппарату.
И надо отдать ему должное, первый раунд борьбы Лаврентий Павлович выиграл, чем сумел продлить свою жизнь, правда ненадолго — всего лишь на несколько месяцев. После устроенного в воскресенье 28 февраля 1953 года на даче Сталина застолья «отец всех народов» был обнаружен под утро охраной лежащим на полу в бессознательном состоянии. Из комы он уже не вышел.
Сталинская эпоха в истории страны завершилась. По прошествии нескольких десятков лет после смерти Сталина в печати время от времени стали появляться публикации, в которых просматривалась версия о вероятности отравления вождя кем-то из его ближайшего окружения.
И конечно же главные подозрения устремлялись в сторону Лаврентия Берии.
Трудно сказать, насколько все это доказуемо и в какой мере согласуется с реальностью. Сталин на полном серьезе опасался отравителей. Перед ним почти на протяжении всего периода долгого правления Советской страной постоянно маячили их призраки. Может, оттого, что, непосредственно перед приходом к власти соприкоснувшись с идеей отравительства, он никогда уже не оставлял ее и время от времени даже инициировал слухи об отравлении то одного, то другого своего приближенного, ушедшего из жизни.
Еще по свидетельствам Льва Троцкого, на одном из заседаний Политбюро ВКП(б) Сталин известил его, Зиновьева и Каменева, что он будто бы был вызван к Ленину и тот потребовал принести ему яд, дабы избавиться от невыносимых болей.
— Мучается старик, — произнес Сталин, наблюдая за реакцией присутствовавших на свои явно двусмысленные слова.
Однако продолжения и поддержки его мысль в тот день не получила.
Сестра Ленина — Мария Ульянова — тоже сообщала об обращении к ней больного Ильича с аналогичной просьбой. Через некоторое время Сталин делился уже с Бухариным известием о том, что Ленин повторно просил у него яд, однако и на сей раз не встретил никакой поддержки. По утверждению писателя Э. Радзинского, когда он работал в архиве Президента, то нашел там документ, свидетельствующий о наличии еще одного обращения Ленина к Сталину по поводу яда. Радзинский пишет, что накануне смерти Ленина уже намеревалась дать ему яд Надежда Крупская, но не решилась.
Не будем углубляться в исследование приведенных сведений. Так или иначе, обвинений Сталина в содействии преждевременной смерти своего соратника нет. Суть в другом: идея применения яда как средства избавления от конкурента и просто от неугодного человека интересовала Сталина с самых первых дней его прихода к власти. Недаром же с такой легкостью версии об отравлении Менжинского, Горького, Куйбышева, Жданова и прочих видных соратников вождя фигурировали в обвинительных приговорах тех лет.
Если согласиться с наличием подобной маниакальности в психике Сталина, то причиной предшествовавших кровоизлиянию в мозг каждого из перенесенных Сталиным инфарктов могло стать даже обычное самовнушение о состоявшемся отравлении. Такие случаи существовали в действительности и зафиксированы в истории.
Один из них — ликвидация в недалеком прошлом вице-президента Заира во время его визита в Швейцарию. Говорят, тот был любителем поесть. Террористы затратили впустую массу средств, но никак не могли пробиться через заслоны его бдительной охраны, проникнуть к поварам, приблизиться на расстояние верного прицельного выстрела.
Единственное, чего им удалось добиться, — заменить в кафе стакан привычной для вице-президента минеральной воды «Перье» на другую, абсолютно безопасную, не отравленную минеральную воду. Сделав глоток и не ощутив привычного вкуса своего любимого напитка, вице-президент прямо за столом свалился замертво от сильнейшего аллергического приступа. Расследованием этого случая и выяснением причин смерти занимались опытнейшие профессионалы полиции, судебные медики, эксперты-токсикологи. И никаких признаков отравления высокопоставленного деятеля из Заира не нашли.
Это свидетельствует о том, что при постоянном, не покидающем воспаленный ум страхе быть отравленным, малейший стресс, связанный с подозрениями свершившегося злодейства, мгновенно парализует человека. И это, как видим, способно привести к трагической развязке. Так, может, и Сталину в ту февральскую ночь кем-то из поднимавших тосты гостей была тонким намеком подброшена аналогичная мысль? Не исключено, что присутствовавшие помогли ему утвердиться в реальности маниакальной навязчивости сознания. Имея в своем распоряжении специалистов по психиатрии, внушению, гипнозу, разве сложно тому же Берии было прибегнуть к их услугам? Тем более что на службе у столь всесильных и значимых особ, как Лаврентий Павлович и иже с ним, состояли не только такие откровенные отравители типа доктора Могилевского. Правда, идея вызвать инсульт через внушение слишком несостоятельна, но ведь его возникновению способствуют и иные факторы, например резкое повышение артериального давления, то есть вполне управляемые извне.
В ожидании смерти Сталина его окружение уже начинало дележ высших должностей. Тогда-то и выяснилось, что все ближайшие соратники умиравшего вождя, как и он сам, больше всего боялись козней того же Лаврентия Павловича.
Это подтвердит через несколько лет в своих воспоминаниях Никита Хрущев. По словам Хрущева, стоя у постели умирающего Сталина, он высказывал свои опасения Булганину: «Берия возьмет пост министра госбезопасности. Никак нельзя допустить этого. Это будет началом нашего конца. Он возьмет его только для того, чтобы истребить, уничтожить нас, и он это сделает». Как указывает Хрущев, после этого разговора он и Булганин стали «обсуждать дальнейший план своих действий по устранению Берии, так как стране грозил возврат к тридцать седьмому году, а может, даже хуже».
Спрашивается, отчего же Хрущев так опасался Берии? Сам он отвечает на этот вопрос так: «Я тогда подумал, что Сталин просто боится Берию потому, что тот способен через своих людей сделать со Сталиным то, что он делал по поручению Сталина: уничтожал, травил и прочее».
Обратим внимание на последнюю фразу. Выходит, действительно уничтожал и травил Сталин неугодных ему людей. И делал это, как вытекает из слов Хрущева, через Берию. К словам Хрущева стоит отнестись со всей серьезностью. Он был осведомлен об очень многих кремлевских тайнах и зря говорить не стал бы. Ну а некоторых непосредственных исполнителей указаний Сталина и Берии мы теперь уже знаем.
Прошло еще несколько дней, и Сталин скончался. Страна погрузилась в траур. Вот он, никем не объяснимый советский феномен — народ огромного государства оплакивал своего тирана. Человека, державшего его в нищете и бесправии, утопившего страну в крови репрессий.
А еще через несколько дней объявились и новые правители — Хрущев, Булганин, Маленков и Берия. Вся четверка, праздновавшая 28 февраля на сталинской даче последний вечер сознательной жизни великого «хозяина» страны. Весьма символично. Лаврентий Павлович свой кусок поминального пирога отрезал сразу же, забрав снова под свое крыло карательные органы. Рюмин, которого Лаврентий Павлович ненавидел уже за то, что тот позволил себе замахнуться в своем рвении и на его персону, мгновенно оказался в тюрьме.
О перемене декораций узнали узники тюрем и лагерей.
Что же касается Григория Моисеевича, то вся придворная возня была ему неинтересна. Кто теперь правит в Кремле бал, он представлял себе весьма смутно и расклада сил не знал. И только появление Берии на Лубянке возродило в его душе теплые воспоминания о личных встречах и добром отношении к нему наркома в те далекие годы. Значит, пойдет в гору и его любимец Судоплатов, а уж он-то замолвит за него словечко…
Григорий Моисеевич попросил принести ему в камеру бумагу и карандаш. Как первые, так и все последующие обращения в вышестоящие инстанции содержали в себе известный нам набор предложений своих неоценимых услуг. Менялись министры, их заместители, начальники управлений, тюрем, лагерей, но неизменным оставалось одно — тон заявлений бывшего полковника медицинской службы: в меру деловой, в меру уважительно-подобострастный, в меру настойчивый и постоянно намекающий на кое-что… Он и в положении утопающего не оставлял надежд на ту самую соломинку, которая в последний момент поможет ему добиться перемены своей незавидной участи:
«Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович! Вся моя сознательная жизнь была посвящена только одной цели: построению социализма-коммунизма. В юношеские годы (17–18 лет) я, случайно обманувшись, непростительно вошел в организацию Бунда, где числился формально и не вел там никакой работы. Я никогда этого не скрывал. Разобравшись в ее буржуазно-националистической программе, я сбросил это „грязное белье“ и, вступив в ВКП(б), с 1920 года вел активную партработу, проводил неуклонно генеральную ленинско-сталинскую линию партии большевиков, активно боролся против вылазок всяческих врагов (троцкистов, бухаринцев и проч.). В августе 1938 года был мобилизован ЦК ВКП(б) из Всесоюзного института экспериментальной медицины, где был заведующим токсикологической лабораторией, в органы социалистической разведки, где работал абсолютно честно и безгранично преданно. Моей рукой был уничтожен не один десяток заклятых врагов советской власти, в том числе и националистов всяческого рода (и еврейских) — об этом известно генералу П. А. Судоплатову.Г. Могилевский.
В органах госбезопасности я организовал специальную службу на научных основах согласно вашим указаниям, что не может отрицать ни один из моих клеветников. С приходом Абакумова, благодаря подтасованным фактам заинтересованной лично семейно-организованной группки его сподвижников, моя основная научная работа была прервана. Мною же разрабатывались методики специальной техники на совершенно новых основах, преподанные мне лично Вами.Владимирская тюрьма МВД СССР 21 апреля 1953 года».
Приступив к организации специальной лаборатории для органов разведки на научных основах, мною было выдвинуто положение, что кроме лаборатории, оснащенной по последнему слову науки и техники, на материале подопытных животных необходимо поставить проверочно-исследовательскую работу на людях с целью проверки как имеющихся литературных данных, так и действие получаемых у нас в лаборатории различных ядовитых и снотворно-наркотических веществ. Это положение было поддержано руководством министерства и лично Вами.
Таким образом, помимо одной лаборатории на одном из наших объектов под моим руководством была организована такая совершенно секретная испытательная научно-исследовательская лаборатория. Вами было утверждено положение об этой особой лаборатории и узко ограниченный круг лиц, имевший доступ в Нее, которые только одни и знали о ее существовании. Планы и отчеты этих лабораторий утверждались Вами или В. Н. Меркуловым.
Последний неоднократно беседовал со мной по обоим видам работы и знакомился лично при посещении. По приходе в министерство Абакумова эта особая работа захирела и закончилась к декабрю 1949 года. Как я понял после ареста, делалось это вредительски, для обмана. В 1951 году лаборатория была ликвидирована. Штат ее из более 20 сотрудников распущен, научное оборудование разбазарено. Это совпало с разоблачением деятельности Абакумова и обновлением руководства МГБ СССР.
К сожалению, надежды на осуществление моих научных разработок, к которым благожелательно отнесся новый министр Игнатьев в беседе со мной в октябре 1951 года, были остановлены моим арестом по анекдотическому и дикому обвинению меня в националистической деятельности. В окружении абакумовских сподвижников работать мне приходилось в сложных условиях: мою особую добавочную работу, которая продолжалась до 1950 года (об этой работе известно Вам, В. Н. Меркулову и П. А. Судоплатову), я не имел права разглашать и посвящать мое начальство вплоть до бывшего начальника отдела Железова. В этом переплете я не нашел правильного разрешения задачи, я сделал непростительные преступные ошибки: незаконное хранение сильнодействующих средств (не смертельно опасных), которые остались от прежней моей деятельности и с которыми я планово собирался работать впредь, так как был все время — до последнего обманно обнадеживаем.
Никаких злых, преступных помыслов у меня никогда не было. Для преступных целей я легко мог бы использовать более совершенные и значительно сильные средства. Здесь сказалась моя обывательская успокоенность, преступное благодушие и беспечность в мелкобуржуазном интеллигентско-донкихотовском желании работать, и работать только на благо советской разведки. Я получил по заслугам. Я обращаюсь к Вашему великодушию: простите совершенные мною преступные ошибки, дайте мне возможность не вести паразитическую жизнь, когда вся страна ведет величественную созидательную стройку коммунизма при лязганье волчьих зубов врагов — американского империализма, когда дорога каждая минута. Я остался коммунистом-большевиком. Я получил хороший урок. Готов выполнять все Ваши задания на благо нашей любимой Родины…
В нетерпеливом ожидании Могилевский вскакивал от малейшего скрипа дверей тюремной камеры. Внутренний голос предсказывал ему какие-то серьезные перемены. И он не обманулся. Последнее обращение наконец-то попало в цель. Григория Моисеевича вдруг переводят из Владимирского централа обратно в московскую Бутырскую тюрьму. Это явилось для тюремного сидельца хорошим знаком. Уж теперь-то действительно в его жизни произойдет самое заветное — он вот-вот обретет свободу!
Целый поток самых радужных мыслей закружился в воспаленном мозгу осужденного. Он ничуть не сомневался в том, что хуже того, что уже случилось, произойти не может. В общем-то странствующий узник, наверное, был прав в своих умозаключениях. Но не во всем.
Суетливость, спешка, необдуманность… Скольких людей подводили они в самых благоприятных ситуациях. Помалкивал бы Могилевский, не напоминал бы никому о своем существовании, и, можно не сомневаться, к осени 1953 года он действительно обрел бы долгожданную свободу. «Дело врачей» рассыпалось, арестантов освободили, и теперь начальник лаборатории «X» со всеми ее ядами никому был не нужен и никого не интересовал. Уже пошел по нарастающей поток амнистированных, освобожденных от дальнейшего отбытия наказания. Григорию Моисеевичу притихнуть бы, не торопить события. Но сознание того, что кого-то уже выпускают, а до него почему-то никак не доходит очередь, не Давало покоя.
Могилевский снова заявляет о себе во весь голос, привлекая внимание к своей персоне. Только совершенно не с той стороны, на какую делал ставку. Единственным, может быть, утешением в оставшейся жизни ему отныне будет ощущение того, что он, в общем-то никому не известный полковник медицинской службы, станет почти исторической фигурой.
Недавний заложник рюминской идеи отравительства в который раз обращается все к тому же «товарищу Берии»:
«Я, Могилевский Григорий Моисеевич, был мобилизован ЦК ВКП(б) в августе 1938 года из Института экспериментальной медицины (ВИЭМ), где я был заведующим токсикологической лабораторией, в органы государственной безопасности на работу по организации специальной токсикологической лаборатории (отравляющих и наркотических веществ).Г. Могилевский.
У меня есть предложения по использованию некоторых новых веществ: как ряда снотворного, так и смертоносного действия — в осуществление этой вполне правильной Вашей установки, данной мне, что наша техника применения наших средств в пищевых продуктах и напитках устарела и что необходимо искать новые пути воздействия через вдыхаемый воздух.Москва. 17 июля 1953 года».
Все эти неосуществившиеся работы я готов передать в любое время по Вашему указанию.
Не высунься Могилевский на этот раз, никто в Москве о нем больше не вспомнил бы. Наверняка попал бы под амнистию 1953 года, по которой на свободу выбрались сотни тысяч уголовников. А вот политическим, разбросанным по лагерям по 58-й статье, предстояло еще просидеть года три-четыре, а кому и побольше — до начала массовой кампании по разоблачению культа личности и его последствий. Статьи же Могилевского никогда не считались серьезным грехом. И в тот год, и при всех последующих амнистиях в первых колоннах на волю выходили подобные Могилевскому — впереди воров, насильников и убийц. На воинские должностные статьи о нарушениях всяческих ведомственных инструкций вообще смотрели сквозь пальцы: у кого их не бывает?
Кто бы мог подумать, что всесильный Лаврентий Берия сам окажется на тюремных нарах…
Да, не зря говорят, судьба играет человеком…
Разве мог предположить опальный доктор, как отразится содержание его письма к Берии не только на собственной судьбе, но и на судьбах могущественнейших в его представлении людей, перед которыми трепетал весь народ огромной, многомиллионной страны?
Что бы там ни было, но факт остается фактом: последнее письмо попало в руки старшего следователя следственной части по особо важным делам майора Молчанова. Тот, едва прочитав первые же строчки, немедленно доложил о письме своему начальству официальным рапортом:
«В связи с разбором поданной Могилевским жалобы о пересмотре его дела вскрылись новые обстоятельства, из которых видно, что им в 1938 году по указанию Берии была создана совершенно секретная лаборатория, которая занималась изготовлением различных отравляющих веществ. Кроме того, по заданию Берии Могилевский до конца 1949 года занимался разработкой вопроса отравления пылеобразными веществами через вдыхаемый воздух. Есть необходимость провести тщательное расследование, для чего передать дело в Прокуратуру Союза ССР».
Машина правосудия замедлила движение и дала задний ход, по-новому раскручивая колесо минувших событий.
Настойчивость Могилевского в привлечении внимания к своему делу и собственной судьбе наконец-то была «вознаграждена». Только совсем не так, как он ожидал. В усердии самозащиты он явно не уловил смену направления «ветра».