На допросы Могилевского вызывали нечасто. Он уже знал, что Берия арестован, что все его письма к наркому только повредили положению Лаврентия Павловича. Сам Григорий Моисеевич смирился с десятью годами тюрьмы. Утешало хотя бы то, что десять — это не двадцать пять (максимальная мера по Уголовному кодексу). А потому побаивался, как бы в результате следствия, где он выступал в качестве свидетеля обвинения, его не превратили в обвиняемого и не прибавили срок. Вот почему он так старался помочь следствию, постоянно подчеркивая особенность своего положения — мол, выполнял приказы сверху, был орудием в руках руководителей НКВД. Откровения Могилевского, а он просто сыпал фамилиями, перечисляя всех сотрудников и начальников лаборатории, заставили следователей вызвать и других свидетелей, допросить того же Филимонова.

Начальник отдела Филимонов с ходу признался на допросе во всех своих грехах.

«Долгое время, — заверял он следователей, — я искренне верил: специальные средства предназначались и применялись исключительно с благими намерениями — для борьбы с врагами Родины за ее границами. Слышал, об отдельных таких попытках, правда неудачных, использовать яды иностранного производства в Париже, а потом как будто в Иране». Во всяком случае, ядовитые препараты он и Судоплатов получали исключительно для таких целей. О сути конкретных операций информировать непричастных к ним лиц из параллельных структур не было принято.

Вот уж и впрямь, благими намерениями устлана дорога в ад — а те процедуры, каким подвергались «пациенты» лаборатории, и были самым настоящим адом. Уже много позднее Михаилу Петровичу стали известны операции иного характера. Окольными путями он дознался, что, когда снотворное испытывали на японцах, на задание выезжал Могилевский. Силу слабительного, по его признаниям, довелось испытать на себе тамбовскому епископу Луке — опять же при участии Могилевского. Обиделся тогда на подчиненного Филимонов, но ненадолго. Сообразил: решать, что можно говорить начальству, а о чем лучше промолчать, права ему не дано. Это решали свыше.

Да и не один полковник Филимонов обижался на недоверие руководителей НКВД. Как-то к нему обратились сотрудники лаборатории. Они пожаловались, что их на целые три недели без объяснения причин отстранили от работы. Просто не пускали в лабораторию: отдыхайте, мол, поправляйте здоровье. А в отсутствие персонала были проведены два или три эксперимента с ядами. В особом секрете. Даже от своих.

Для Филимонова это тоже оказалось тайной. Могилевский про испытания не обмолвился ни единым словом. Просто предупредил накануне, что его отправляют на особое задание. Уже позднее в разговоре с сотрудниками спецгруппы Филимонову удалось приоткрыть завесу секретности. В те дни Могилевский работал в спецлаборатории вдвоем с генералом Эйтингоном и каким-то важным заключенным. Конечно, Эйтингон, как прояснил немного ситуацию его шеф Судоплатов, «должен сам все видеть, прежде чем применять яд или учиться, как его применять»…

Как ни странно, но все приведенные выше и многие другие свидетельства о происходившем в стенах лаборатории «X» всплыли на поверхность уже после завершения следствия и суда по делу Берии. Очевидно, прокуратура Союза и ее руководитель Руденко предпочли не ворошить муравейник, не заниматься выяснением подробностей по конкретным фактам. Возможно, боялись, что вдруг нежелательная информация вылезет наружу и, не дай-то бог, затронет кого-то из усевшихся после смерти вождя в высшие правительственные и партийные кресла. Не одна и не две акции по уничтожению неугодных без суда и следствия благословлялись не только Сталиным, но и Молотовым, Хрущевым, Маленковым…

Особенно много, безусловно, в силу своего положения знал В. Меркулов. Он в течение нескольких лет возглавлял Наркомат, потом Министерство госбезопасности. По его требованию в лаборатории начали составлять протоколы опытов, которые Могилевский передавал Филимонову. Тот по ним готовил для наркома обстоятельные справки, после чего протоколы возвращались снова Могилевскому.

Дальнейшая судьба справок, которые ложились на стол Меркулову, совершенно неизвестна. Следов их в архивных делах отыскать не удалось. Наверное, эту туманную ситуацию мог бы прояснить сам бывший руководитель госбезопасности. Но Ночему-то никто из допрашивавших его следователей и прокуроров, в том числе и Руденко, особо в эти детали не вдавался. Складывается впечатление, будто их основной целью было не установление обстоятельств конкретных преступных деяний, формы и степени участия в них каждого из подследственных, а фиксация вины в общих чертах. Оттого и в документах следствия некоторые творимые по указке высокопоставленных руководителей внутренних дел и государственной безопасности неблаговидные дела фигурируют достаточно неопределенно. И все-таки на одном из многочисленных допросов Прокурор Союза ССР Руденко проявил интерес к делам лаборатории более обстоятельно.

— Известен ли вам Могилевский Григорий Моисеевич? — спросил он Меркулова.

— Да, известен. Он работал в — лаборатории со специальными заданиями.

Как видим, в отличие от Берии, этот обвиняемый оказался более откровенным. Руденко это почувствовал сразу. Впрочем, Меркулову опасаться было вроде бы нечего: Хрущеву нужна была голова Берии, и только.

— Давайте тогда уточним, что это за лаборатория и какие специальные задания она выполняла.

— Насколько припоминаю, лаборатория занималась исследованием ядов и газов, разработкой специальной аппаратуры и взрывчатых веществ.

— Лаборатория находилась в составе НКВД СССР?

— Да.

— И с какого времени она действовала?

— Затрудняюсь ответить. Очевидно, давно. Во всяком случае, она создана до моего прихода на работу в систему НКВД СССР.

— Что за опыты над живыми людьми проводились в этой лаборатории?

— В лаборатории проводились опыты над приговоренными к расстрелу по выяснению действия ядов, которые в этой же лаборатории вырабатывались. Яды предназначались для диверсионной работы за границей…

— По чьему разрешению проводились эти опыты?

— Сначала с разрешения Берии, а затем с моего разрешения. Я разрешал эти опыты, зная, что ранее они были санкционированы Берией.

— Могилевский показывает, что для этих опытов было использовано около сотни осужденных.

— Я не давал санкций на производство опытов в тридцать восьмом — тридцать девятом годах, а в военное время мною было санкционировано несколько таких опытов, как я показывал выше, шесть — восемь.

— Чем кончались опыты для людей, над которыми они проводились?

— Люди эти были приговорены к расстрелу, на них испытывались, безусловно, смертельные яды, и опыты заканчивались смертью.

Благодаря откровениям Меркулова роль руководства НКВД-МГБ в организации деятельности «лаборатории смерти» стала вырисовываться более четко. Это значительно облегчило закрепление доказательств обвинения по эпизоду, связанному с умерщвлением людей ядами. Спустя месяц после разговора с Прокурором Союза ССР Меркулова допрашивал помощник главного военного прокурора полковник юстиции Успенский:

— С какого времени вы стали руководить деятельностью спецлаборатории Могилевского?

— Я сейчас уже не помню, когда Могилевский впервые обратился ко мне за разрешением проверить некоторые выработанные им яды над осужденными к расстрелу. Возможно, это было за несколько месяцев до начала войны. О существовании такого рода лаборатории я до этого не знал. Могилевский мне сообщил о том, что ранее Берия давал ему разрешение на производство опытов над осужденными к расстрелу. Я проверил это заявление у Блохина или Герцовского и получил подтверждение того, что такое разрешение действительно давалось Берией. Тогда я разрешил Могилевскому провести опыты по применению яда над осужденными к расстрелу и в последующем несколько раз по просьбе Могилевского давал такое разрешение. Я не считал при этом, что делаю что-либо незаконное, так как дело шло о приговоренных к расстрелу врагах Советского государства, а эксперименты проводились над ними в целях обеспечения советской разведки надежными ядовитыми средствами.

— Вам зачитывается выдержка из показаний Могилевского от двадцать седьмого августа пятьдесят третьего года: «В тридцать восьмом году, осенью, я стал получать задания от Судоплатова, который тогда работал в ИНО, и от Меркулова В. Н., который работал тогда заместителем наркома внутренних дел СССР, также по исследованию и изготовлению отравляющих и наркотических средств».

— Таким образом, вы с тридцать восьмого года занимались спецлабораторией Могилевского. Это так?

— Это неправильно, — возразил Меркулов. — Осенью тридцать восьмого года я никаких заданий Могилевскому об изготовлении сильнодействующих ядов не давал, так как иностранным отделом я не руководил, а у КРО НКВД СССР (отдел контрразведки) надобности в таких средствах не было. Видимо, Могилевский что-то путает с датами.

— Скажите тогда, сколько всего человек было умерщвлено в лаборатории Могилевского?

— Вспомнить число осужденных к расстрелу, к которым Могилевский применял яды, я не могу. Насколько я припоминаю, лично мною было дано разрешение Могилевскому на применение ядов к тридцати — сорока осужденным к расстрелу за все время моей работы в НКВД и НКГБ СССР.

— Кто кроме вас давал Могилевскому разрешение на применение ядов к осужденным?

— Насколько мне известно, кроме Берии — никто. На сколько человек осужденных дал разрешение Берия, я не знаю.

— Какими документами оформлялось умерщвление людей путем применения ядов?

— Вероятно, велись дневники, но я этого не помню.

— Вы преуменьшаете число людей, умерщвленных Могилевским. Вот, познакомьтесь с его показаниями на допросе двадцать седьмого августа пятьдесят третьего года: «Было использовано для этого около ста человек осужденных, из которых более половины умерло в результате проведенных исследований. Результаты исследований ядов над людьми мною докладывались Берии и Меркулову. Мои мероприятия были одобрены, и мне было предложено продолжать опыты». Допрошенный первого сентября пятьдесят третьего года Судоплатов показал: «Таких протоколов было не менее ста пятидесяти штук, то есть таких испытаний над людьми было проведено не менее как над ста пятьюдесятью осужденными к высшей мере наказания». Что вы можете объяснить в связи с такими показаниями?

— У меня в памяти других цифр, кроме указанных мною выше, не отложилось. Опыты проводились на протяжении ряда лет, и запомнить и подсчитать их по памяти нет возможности. Кроме того, какое-то количество опытов производилось с разрешения Берии.

— Скажите, а лично вы посещали лабораторию Могилевского, где производилось умерщвление людей путем введения в их организм ядов, и присутствовали при производстве самих опытов над людьми?

— Я припоминаю, что один раз по просьбе Могилевского посетил лабораторию. Через стеклянное окошечко в двери я заглянул внутрь камеры и увидел человека, лежащего на спине, с руками, подложенными под затылок. Он производил впечатление спящего человека. При введении ядов и при смерти его я не присутствовал. Были ли осужденные в других камерах — не помню.

— Давайте теперь выясним еще один момент. Послушайте, что сообщил Могилевский следствию несколько дней назад: «При исследовании мы яды давали через пищу, различные напитки, вводили яды при помощи уколов шприцем, тростью, ручкой и других колющих, специально оборудованных предметов. Также вводили яды через кожу, обрызгивая и поливая ее оксимом (смертельно для животных в минимальных дозах). Однако это вещество для людей оказалось несмертельным, оно вызывало лишь сильные ожоги и большую болезненность…». Согласитесь, что опыты по применению ядов над людьми, проводившиеся Могилевским в спецлаборатории, деятельностью которой руководили вы, были просто бесчеловечными?

«— Я считал, что поскольку эти опыты производились над осужденными к расстрелу врагами Советского государства и были направлены в интересах Советского государства на обеспечение советской разведки надежными средствами уничтожения врагов в порядке диверсий, постольку они не являются незаконными. Кроме того, эти опыты были санкционированы Берией и, следовательно, считаются необходимыми в работе НКВД СССР. Дача мною разрешения на производство опытов Могилевскому сводилась к тому, что я давал указание Герцовскому или Блохину, сейчас не помню, кому именно, передать в распоряжение Могилевского осужденных к расстрелу. Я не вдавался в детали проведения Могилевским опытов над осужденными к расстрелу. Меня интересовали окончательные результаты: получение соответствующего сильнодействующего ядовитого вещества с необходимыми качествами, пригодными для использования в диверсионной работе. Я, в частности, не предполагал, что эти опыты носят мучительный характер. Я полагал даже, что процедура отравления осужденных менее мучительна, чем процедура расстрела. Конечно, я был обязан поинтересоваться деталями проведения опытов и создать в них должные рамки или даже прекратить их вовсе…»

К этому времени уже были проведены допросы арестованных генералов Судоплатова и Эйтингона. И тот, и другой подтвердили причастность Берии, Меркулова и Абакумова как к испытаниям ядов на осужденных, так и к постановке задач на уничтожение «врагов», находившихся на свободе.

Побывал у следователя (разумеется, не по собственной воле) и бывший комендант НКВД В. Блохин. Не мудрствуя лукаво, он добросовестно поведал о том, как получал от Берии задание на оборудование спецлаборатории для «производства опытов над арестованными, приговоренными к расстрелу».

До сих пор как бы в тени оставалась фигура еще одного заместителя Берии — Б. 3. Кобулова. Этот своего рода вечным зам тем не менее играл далеко не последнюю скрипку в организации сатанинских игр, но умело избегал афиширования своей деятельности. Однако 14 октября при допросе следователем Успенским бывшего начальника отдела «А» (как всегда, специального) А. Я. Герцовского, привлеченного в качестве обвиняемого по делу, круг лиц, причастных к лаборатории, вдруг расширился. Приоткрылись и некоторые примечательные подробности.

— О деятельности секретной лаборатории Могилевского мне ничего не известно, — запальчиво заявил было Герцовский, стремясь дистанцироваться от этого опасного заведения. Но, уловив неодобрение во взгляде следователя, спохватился: — Знаю, правда, что Могилевский принимал участие в испытаниях ядов на осужденных к высшей мере наказания. Об этом мне говорил в сороковом или в сорок первом году бывший заместитель начальника второго отдела Наркомата госбезопасности Калинин. Один раз, в мою бытность начальником второго отдела «А», кажется в сорок первом году, по распоряжению Кобулова мною были выделены Блохину для производства опытов Филимоновым и Могилевским четверо военнопленных немцев, осужденных к высшей мере наказания за злодеяния против советских граждан. Блохин, доставив этих осужденных в помещение, где производились опыты, предложил мне посмотреть помещение, так как я в нем до этого ни разу не был. Я пришел, заключенные к тому времени уже находились в камерах. Осмотрел помещение. Филимонова и Могилевского в помещении этом не видел. Лично при производстве опытов над осужденными я не присутствовал и трупов умерщвленных людей не видел. Подписывал ли я акты об исполнении приговоров над этими осужденными, я не помню, вероятнее всего, их подписал Подобедов — начальник отделения из отдела «А», принимавший в тот период участие в исполнении приговоров.

— Но вам наверняка известно о других случаях умерщвления осужденных в лаборатории Могилевского? Расскажите о тех, которые известны.

— В бытность мою начальником первого спецотдела НКВД СССР с января сорок второго года, а затем начальником отдела «А» НКВД-МГБ СССР случаев выдачи осужденных к высшей мере наказания для этой цели, кроме того, о котором я только что рассказал, я не помню. Если они и имели место, то без моего участия. До сорок второго года, когда я не работал начальником первого спецотдела, я к исполнению приговоров вообще не имел никакого отношения и об опытах Могилевского знал только со слов Калинина. Он рассказывал о применении ядов над осужденными в присутствии Баштакова и, кажется, в его кабинете. Калинин рассказывал о том, каким образом производилось отравление осужденных Могилевским. Но подробностей, приводимых тогда Калининым, я не помню. Присутствовал ли Баштаков при производстве опытов над людьми, я не знал.

— Тогда расскажите: кто из работников первого спецотдела, а затем отдела «А» имел отношение к спецлаборатории Могилевского?

— К случаям умерщвления осужденных Могилевским и Филимоновым, по-моему, имели отношение только Калинин, Подобедов и, кажется, Баштаков. Но Калинин умер незадолго до войны. Подобедов последнее время работал начальником первого спецотдела в МВД Украины. О Баштакове я показания давал…

Фамилия Кобулова в показаниях его подчиненного промелькнула как бы мимоходом. Сам же Кобулов от секретной лаборатории и ее деятельности открещивался как мог. На конкретные вопросы следователя полковника юстиции Базенко отвечал коротко, осторожно.

— Чем занималась лаборатория Филимонова?

— Лаборатория полковника Филимонова была создана на базе бывшей личной химической лаборатории Менжинского. С работой этой лаборатории я лично столкнулся во время войны. Она занималась изготовлением для НКВД и Наркомата обороны средств и диверсионной техники для боевых групп, действовавших в тылу противника. Кроме того, в лаборатории имелось отделение, которое изучало возможности изготовления ядов.

— Кто персонально возглавлял это отделение?

— Это отделение возглавлял Могилевский.

— Как оформлялись опыты с точки зрения учета: кого доставляли, каков был результат и так далее?

— На этот вопрос я ответить не могу. Ответ на него может дать сам Могилевский. Видимо, велись дневники, записи опытов.

— Не считаете ли вы, что подобные опыты являются преступлением против человечности?

— Я этого не считаю, так как конечной целью опытов была борьба с врагами Советского государства. НКВД — это такой орган, который мог применять подобные опыты над осужденными врагами советской власти и в интересах Советского государства. Как работник НКВД — я выполнял эти задания, но как человек — считал подобного рода опыты нежелательными.

— На ком испытывалось действие ядов, изготовленных в отделении Могилевского?

— К работе этого отделения я отношения не имел, но слышал, что Филимонов ставил вопрос перед Берией или Меркуловым (точно не знаю) о разрешении ему испытания некоторых ядовитых препаратов на арестованных, приговоренных к расстрелу. Получил ли он такое разрешение, я не знаю.

— А за что был осужден Могилевский?

— Не знаю. Дело его я не читал.

— Скажите, — спросил следователь, — для какой цели в пятьдесят третьем году Могилевский из Владимирской тюрьмы, где отбывал наказание, был этапирован в Москву?

— Я такого случая не помню. Лично с ним я не разговаривал…

Как видим, диалоги с высокопоставленными руководителями дают не слишком много информации. Они предпочитали даже в арестантской одежде жить как бы в прежних измерениях, руководствуясь якобы лишь патриотическими порывами. Стоило ли интересоваться страданиями отравленного ядом абстрактного для них смертника, да к тому же еще и «врага народа»? Удобная позиция, которая и в палаче позволяет усмотреть по меньшей мере государственный разум, некое благородство души.

По историческим меркам мы лишь сравнительно недавно осознали, что большинство тех «врагов» ни в чем перед своим народом и страной не провинились. Но для Берии, Кобулова, Меркулова, того же Могилевского невиновность большинства незаконно репрессированных была очевидной и тогда. И тем кощунственнее их попытки за высокопарными словами об интересах государства спрятать правду. Следствию не оставалось делать ничего иного, кроме как продолжать распутывать этот дьявольский клубок из партийных догм, патологической нелюбви к инакомыслию, патетических лозунгов и откровенного цинизма, искать доказательства из других источников.

Двадцать третьего октября помощник Главного военного прокурора полковник юстиции Успенский снова вызвал к себе на допрос Герцовского. На сей раз Аркадий Яковлевич оказался несколько разговорчивее:

— О производстве опытов я узнал еще до начала войны со слов Калинина. Когда, почему и с чьего разрешения начали производиться те опыты над осужденными, я не знаю. Но когда в январе сорок второго года меня назначили начальником первого спецотдела, ко мне официально обратились Блохин с Филимоновым. Они и рассказали о такой практике. Фактически дело происходило таким образом. Филимонов приходил к Подобедову, который получал приговоры на осужденных к высшей мере наказания, и отбирал нескольких осужденных. По какому признаку — не знаю. Затем Филимонов спрашивал у меня, кому я буду докладывать приговоры, то есть Меркулову или Кобулову, для получения санкции на их исполнение, с тем чтобы у одного из этих заместителей наркома получить разрешение на выдачу нужных ему осужденных для производства опытов. Когда я после этого докладывал приговоры на осужденных к высшей мере наказания — Меркулову или Кобулову, — то обычно получал указание: передать Блохину разрешение выдать Филимонову или Судоплатову такое-то количество осужденных для производства опытов. Чаще я докладывал приговоры с высшей мерой наказания Меркулову как первому заместителю НКВД СССР, а потом как наркому госбезопасности СССР. После этого Блохин в присутствии представителя отдела «А», проверявшего личность осужденных, получал их у начальника тюрьмы и отвозил осужденных в специальное помещение, которое находилось под его охраной. Когда наступала смерть осужденных, Блохин вызывал Подобедова, они отправлялись в это помещение и там составляли акт об исполнении приговора.

— Какое количество осужденных за время вашей работы начальником первого спецотдела и отдела «А» было выдано Филимонову для производства опытов?

— Я не могу даже примерно назвать число осужденных, переданных Филимонову для производства опытов. Такого учета ни первый спецотдел, ни отдел «А» не вели, а мое личное участие в этом заключалось в передаче распоряжения от Меркулова или Кобулова Блохину о выдаче осужденных.

— Вот выписка из показаний Блохина от девятнадцатого сентября пятьдесят третьего года: «В мою задачу входила доставка арестованных в специальные камеры. Всей работой руководил Берия или его заместители — Меркулов и Кобулов. Они давали задание первому или отделу „А“ подобрать соответствующих арестованных из числа приговоренных к расстрелу — дряхлых или цветущих по состоянию здоровья, по возрасту — молодых или старых, по полноте — худых или полных. В соответствии с этим заданием отдел „А“ или первый спецотдел из числа лиц, приговоренных к высшей мере наказания, подбирал соответствующих людей, и предписания с указанием фамилий арестованных передавались мне. Всякий раз, получив предписание, я лично у Меркулова или Кобулова перепроверял правильность этих предписаний и необходимость доставки этих арестованных к Могилевскому. При подтверждении Меркуловым или Кобуловым указания я доставлял осужденных к Могилевскому». Что бы вы могли пояснить по этому поводу?

— За время моего пребывания начальником первого спецотдела и отдела «А» заданий на подбор осужденных для производства опытов отдел ни от кого не получал и такого отбора не производил. Как я уже показывал выше, Филимонов обычно подходил к Подобедову и по приговорам отбирал нужное ему количество лиц для получения разрешения у Меркулова или Кобулова на выдачу ему осужденных для производства опытов. Ездил ли предварительно Филимонов в тюрьму для отбора осужденных к высшей мере наказания по признакам, указанным Блохиным, я не знаю. Подобедов не мог ездить в тюрьму вместе с Филимоновым для производства такого отбора осужденных без моего разрешения. А так как Подобедов у меня таких разрешений не брал, я думаю, что он в тюрьму для отбора арестованных не ездил. Отдельных предписаний на выдачу Блохину осужденных, над которыми производились опыты, не составлялось. Осужденные выдавались Блохину начальником тюрьмы по обычным предписаниям военных трибуналов для исполнения приговоров. Передача же осужденных Филимонову Блохиным для производства опытов производилась по устному распоряжению Меркулова или Кобулова, которое передавалось Блохину через меня. И, как видно из показаний Блохина, перепроверялось им лично у Меркулова или Кобулова… Я понимал, что распоряжения Меркулова или Кобулова о приведении в исполнение приговоров путем умерщвления, а не путем расстрела, как это указывалось в приговорах суда, является нарушением закона. Но я считал эти нарушения в условиях войны оправданными по соображениям, изложенным выше.

— Вы признаете, что эти случаи приведения приговоров в исполнение путем умерщвления скрывались от органов прокуратуры, и представители прокуратуры не привлекались в этих случаях ни к участию в исполнении приговоров, ни к участию в составлении актов о приведении приговоров в исполнение?

— Порядок исполнения приговоров над осужденными к высшей мере наказания путем умерщвления без участия прокурора был установлен еще до моего назначения начальником отдела. Я в этом порядке ничего не изменил. Не имея возможности ввиду секретности постановки опытов указывать в актах действительный способ исполнения приговора, в актах в таких случаях способ приведения приговоров в исполнение вообще не указывался.

— А вы лично давали указания своим подчиненным Подобедову и Балишанскому в случаях умерщвления осужденных не привлекать прокуроров к исполнению приговоров?

— Я таких указаний не давал, и в этом не было надобности, так как такова была сложившаяся в подобных случаях практика еще до меня.

— Тогда вам придется познакомиться с показаниями Балишанского, на которого вы только что ссылались. Они несколько расходятся с вашими. Будучи допрошенным, он сообщил следователю вот что:

«Примерно в сорок пятом году, во время войны, меня вызвал к себе Герцовский и дал указание взять материалы на трех осужденных к высшей мере наказания немцев, содержавшихся во внутренней тюрьме, пойти во внутреннюю тюрьму к Миронову, проверить личность осужденных по материалам, имевшимся в отделе „А“ (то есть с приговором или решением особого совещания) и вместе с Блохиным или Яковлевым доставить осужденных в помещение, где приводятся в исполнение приговоры. При этом Герцовский сказал, чтобы к исполнению приговоров над этими тремя осужденными прокурора не привлекать».

Далее Балишанский показал, что эти трое осужденных были умерщвлены в лаборатории Могилевского.

— Правильно ли показал Балишанский об указаниях в отношении прокурора, которые ему дали вы? Если это так, то попрошу объяснить, почему вы избегали присутствия прокурора?

— Я не помню, давал ли я такое указание Балишанскому, но думаю, что необходимости в этом не было, так как Балишанский, принимая спецработу от Подобедова, был им проинструктирован о порядке ее исполнения…

Примерно в таком же ключе — сказать как можно меньше о себе и своей неприглядной роли, если возможно, спихнуть кое-что из собственного обвинения на других — вели диалог со следователями о причастности к делам лаборатории Судоплатов, Эйтингон, Наумов, Балишанский, Яковлев и другие бывшие генералы и полковники госбезопасности. Теперь эти бывшие вершители человеческих судеб, распорядители человеческих жизней ощутили себя вдруг в положении своих недавних жертв. Кажется, еще вчера они бесконтрольно повелевали и распоряжались по своему настроению каждым, кому, по несчастью, довелось попасться им на глаза. Разительный переход от полной власти к бесправию многих выбил из седла, низвел до положения самых настоящих изгоев общества. Любая щепка в неожиданно разбушевавшемся океане ими же сотворенного безбрежного зла казалась спасительным плотом, хватались за нее все. Но выбраться из кровавого водоворота суждено было очень немногим.

На закрытом судебном заседании специального судебного присутствия Верховного суда СССР по делу Берии и других 13–23 декабря 1953 года произошел примечательный разговор:

«Член суда Михайлов. Подсудимый Берия, в процессе предварительного следствия вы показывали: „Я признаю, что то, о чем свидетельствует Могилевский, является страшным, кровавым преступлением. Я давал Могилевскому задание о производстве опытов над осужденными к высшей мере наказания“. Эти показания вы подтверждаете?

Берия. Да, подтверждаю.

Член суда Михайлов. И далее, на вопрос, был ли Меркулов в курсе деятельности секретной лаборатории, вы ответили: „Безусловно, был полностью в курсе этого, так как он больше занимался этим“. Подтверждаете это показание?

Берия. Да, подтверждаю.

Председатель. Подсудимый Меркулов, вы согласны с показаниями Берии?

Меркулов. Я не знаю, что Берия подразумевает под словами „полностью в курсе“. Я только 7–8 раз давал разрешение о выдаче Могилевскому осужденных…»

Итак, эпизод с «лабораторией смерти» признан подсудимыми. Все сомнения в их причастности к творившимся в ее адских стенах злодействам развеяны. Какая разница, пять или десять раз давал Берия с Меркуловым разрешения на проведение бесчеловечных экспериментов? Это, как ни прискорбно звучит, детали, естественно влияющие на оценки и окончательное решение суда. Но самая суть в том, что они это делали.

Понятно, случаются ситуации, когда невыгодно иметь крепкую память. Вот и вроде бы находившийся в стороне от деятельности по разработке и испытаниям ядов Меркулов с трудом припомнил, например, что где-то в сентябре — октябре 1945 года по заданию Берии он командировал Могилевского, Наумова, Смыкова… в Германию со спецзаданием. Они должны были разыскать немецких специалистов, проводивших аналогичные эксперименты с ядами, наркотиками и другими химическими веществами над людьми. Искали по всей Германии — сначала по сохранившимся документам гестапо, архивов, концлагерей. Потом при помощи военной контрразведки опросили множество немцев, бывших советских военнопленных.

Но их постигло разочарование. «Захват» тогда планировался масштабным, а результаты получились довольно скромными. Странно, но, судя по докладам вернувшихся из заграничной командировки, ни серьезных документов, ни настоящих свидетелей — очевидцев экспериментов над людьми (не говоря уже о «пациентах»), ни заметных следов производства исследований по воздействию ядов на людей в их руки так и не попало. Видимо, там это дело было поставлено примерно так же, как и у нас, — никакой официальной информации. Не довелось встретиться и с экспериментаторами. Тем не менее кое-какие материалы они все же заполучили, так как Могилевский в своем докладе не преминул представить себя в более выгодном по сравнению с германскими исследователями свете. В сопроводительном письме к материалам, отправленным через управление МГБ в Германии на имя Меркулова в Москву, он указал, что результаты, которых добились гитлеровцы, «значительно ниже наших». Благо Наумов собрал кое-что, отыскал научную литературу по фармакологии, достал реактивы. Некоторые доказательства проведения в Германии аналогичных работ они нашли. К тому же одновременно с ними советские эксперты работали в концлагере Люблин, где трофеи оказались более весомыми. Потом это в обобщенном виде и было представлено в качестве свидетельства бурной поисковой деятельности в Германии. Все равно перепроверять их Меркулов не собирался.

Отсюда вырисовывается одна важная параллель. Уж если фашисты, чьи злодеяния были признаны тягчайшими преступлениями против мира и человечности, отстали от достижений лаборатории Могилевского, то как в таком случае надлежит определить его собственные деяния, поведение тех, кто инициировал и руководил ими?

Берии в такие проблемы вникать, понятное дело, было недосуг. Следователи и судьи почему-то не стали задаваться подобными вопросами, копать по-настоящему. Они просто ограничились констатацией факта.

Суд приговорил Берию к высшей мере наказания — расстрелу. Такая же участь постигла и других высокопоставленных деятелей карательного аппарата страны — Меркулова, Кобулова, Деканозова, Гоглидзе, Влодзимирского. Еще раньше были расстреляны Абакумов и Рюмин.

Итак, главные идеологи и организаторы злодеяний были наказаны. Воздадим должное Прокурору Советского Союза Роману Андреевичу Руденко. Многое сделал он и его подчиненные прокуроры и следователи для избавления страны от бериевщины. Хотя судьба Лаврентия Берии и его ближайшего окружения была предрешена не прокурором, а перепугавшимися соратниками, Руденко лишь, в отличие от своих предшественников, не стал примитивно повторять сценарии, по которым в свое время ликвидировали Ежова, Ягоду и иже с ними. Что ни говори, а Прокурор Союза затратил немало усилий для изобличения Берии, Меркулова, Кобулова и остальных бериевских окруженцев, в чем мы имели возможность убедиться.

И все же полного удовлетворения не ощущалось. Прокурор СССР отважился только на один шаг. А ведь перед ним открывалась и иная, более грандиозная перспектива. Он мог войти во всемирную историю, одетым в тогу величайшего юриста современности. Для этого требовалось лишь… нести до конца крест праведника, не останавливаться на полпути в расследовании всех совершенных Берией и его соучастниками преступлений. Если бы им, как руководителям советской карательной системы, были вменены в вину массовые репрессии, беззакония над невинными людьми, если бы тогда же была дана оценка масштабам этих злодеяний, если бы рядом с Берией на скамью подсудимых были посажены ульрихи, вышинские и прочие вершители судебного произвола, главари «особых совещаний»… А также если бы рядом с ними на скамье подсудимых оказались некоторые видные партийные и государственные деятели, военачальники в маршальских погонах, ставившие свои подписи в расстрельных разнарядках, то тогда бы имя Руденко знал сегодня каждый школьник, а по своей значимости тот процесс мог бы соперничать с судом над главными военными преступниками фашистской Германии в Нюрнберге. Карт-бланш ему был предоставлен. Скорее всего, тогда советский суд не поддержал бы свою прокуратуру и ее руководителя, но ведь для этого пришлось бы обосновывать свою позицию, мотивировать причины освобождения этих людей от ответственности. Но такой процесс заставил бы властей предержащих через годы, через десятилетия, а то и столетия думать о последствиях своих неправедных решений и действий, отбил бы охоту у политиканов мордовать собственный народ, стрелять в соотечественников. Руденко имел возможность создать невиданный правовой прецедент привлечения к ответственности людей, виновных в организации и проведении преступной внутренней политики в огромной стране. Возможно, тогда и не было бы расстрела мирного митинга рабочих в Новочеркасске в 1962 году, позорного судилища над его участниками, кстати благословленных Прокуратурой СССР и тем же Романом Руденко. В 1962 году прокуратура и ее руководитель Руденко навсегда запятнали себя причастностью к предвзятому расследованию и неправедному суду над ни в чем не повинными людьми, требовавшими от властей только хлеба и по которым за это войска открыли огонь. При энергичном вмешательстве Прокурора СССР Руденко, которого подталкивал яростный Хрущев, в августе 1962-го были приговорены к расстрелу семь человек. Семь простых работяг, осмелившихся выйти на площадь и потребовать для себя и других, таких же как они, тружеников нормальных условий жизни. Их реабилитировали через три десятилетия посмертно.

Продолжить и развить идеи Нюрнберга, возвыситься до уровня величайшего юриста современности Роман Андреевич не сумел. Ни тогда, в 1953-м, ни в 1962-м.