Разжогин сегодня с самого утра сам не свой. Несколько раз перебил спокойный рассказ Деркулова, а потом и вовсе, зажав раздражение в кулак, выключил аппаратуру…
– Кирилл Аркадьевич, еще раз… Следствие не интересует ваши политические воззрения и личные обоснования совершенным вами преступлениям. Пожалуйста, сухо и конкретно – исключительно по обозначенным темам.
Нагубнов, с интересом погладывая на обоих, улыбается, но в ситуацию не вмешивается. Лишь чуть более сощурился, чем обычно.
– Одно от другого неотделимо, Анатолий Сергеевич. Для вас – преступления. Для меня – решение поставленных задач.
– Неправда! Вы ни разу, как свидетельствуют материалы дела, не получали прямого недвусмысленного приказа на все ваши геройства… – Разжогин выдержал неуловимую паузу… – Международный Красный Крест считает перечисленные мною деяния – преступлениями. События под населенным пунктом Новобулаховка – один из многих параграфов, предъявленных вам обвинений. В связи с этим, потрудитесь излагать – по сути и не включая в фиксируемый материал ваших личных событийных оценок и присущей вам пропаганды украинофобии.
Деркулов, как-то нехорошо улыбнулся и чуть наклонился к микрофону…
– Анатолий Сергеевич, я специально для вас попытаюсь найти понятный и, юридически, очень точный, образный ряд – чтоб позиции яснее стали… Проблема в том, что у меня с вами – базисы разнятся – до несводимого. Посему, для полковника Разжогина война – это деловая утренняя прогулка образцового и, что важно, принципиально правильного по-жизни красавца в чистеньком накрахмаленном берете, с циркуляром в зубах и пошаговой инструкцией в руке. Он бодро идет навстречу Победе, по писанному исполняет мудрые приказы и, попутно, спасает от врагов отчизну и сограждан. Утрировано, но примерно так. Для меня же война – это, когда три дня не спавший, отупевший от голода, насквозь простуженный и хрипящий ублюдок в грязных и завшивевших, вонючих обметках, выползает из ледяной ямы в промозглую зимнюю ночь и, спотыкаясь в грязи на обмороженных ногах, творит такие мерзости, что содрогаются небеса и у ближних – кровь стынет; и лишь хрипом, свистом застуженных легких, грязным матом он, харкая кровью, выполняет свое предназначение и исполняет свой собственный, запомните, уважаемый, – собственный! и ничей более! – долг солдата. И при этом – не спасая, ни себя, ни страну, ни мир. Вот это война, мать вашу! Понятно объяснил? И не надо меня грузить, блядь, всякой сопливой блевотиной о правилах боя, общечеловеческих ценностях и вселенском сострадании. Яволь?!
– Хорош, брэк! Закончили на сегодня! – Павел Андреевич, всем своим видом показывая, что пререканий не потерпит, гранитным обелиском поднялся со своего места.
Напарник, помедлив, осадил: потушил взор и перевел взгляд на свои папки. Лишь кирпичный румянец пятнами на щеках да стремительные движения, чуть быстрее обычного, выдавали бушующую внутри бурю.
Деркулов опустился глубже в стул, как бы чуть осел в себя самого и внимательно, словно перед рывком, отслеживал свертывание техники. Наверное, пожалел сейчас Анатолий Сергеевич, что с этим арестантом почему-то работают без наручников. От внезапно отяжелевшего взглядом, развалившегося в каких-то трех шагах напротив задержанного – ощутимо исходила животная угроза.
Закончив недолгие сборы, полковник встал, одернул форму и, не прощаясь, вышел на улицу…
– Полегчало?
– Да пошел он, Павел Андреевич… Он мне в последние дни Ваню-базарного из моего детства чем-то напоминает… Был у нас такой деятель в городе. Рослый и быковатый дегенерат. Каждое утро, как на работу, приходил на центральный рынок, становился на главном въезде со стороны колхозных рядов и начинал разруливать. Причем, слышно его было даже возле кинотеатра "Россия". К середине дня, гоняя кнутиком собачьи стаи, ходил по рядам и полоскал народу мозги. Как сейчас помню его вытертый и насквозь просаленный брезентовый фартук, натянутый, с ушами, беретик с пимпочкой на макушке, линялый до светлой синьки халат и кирзовые сапоги с обрезанными голенищами. К закрытию – наедался в сисю и валился тушкой под первым попавшимся бетонным столом. Только храп стоял на всю Ивановскую да ниже копчика сияла голая задница с вечно сваливающимися штанами. Базарный люд на него никакого внимания не обращали, но, видать, исправно подкармливал и "народный директор" годами неизменно командовал парадом. Вот и Разжогин – такой же: движений много, а с оргазмом – никак. Как у вас в конторе эти ходульки пластмассовые только дорастают до таких чинов?
– Не в Толике дело, Кирилл Аркадьевич, а в тебе. Захотелось отвязаться?
– Да так, спортивную злость терять не хочется. Хоть на плюшевых зайчиках порезвиться.
– Он не плюшевый… И не зайчик, вовсе. Получил бы приказ сломать – ты только крякнуть успел бы. Поверь! Нашел на ком тренироваться… – Нагубнов, словно выпустил из себя часть воздуха, сжался немного – потерял чугунной мощи, чуток… – Ты, кстати, каким спортом занимался – кроме борьбы, ясен пень.
– Чем вольняшка-то не угодила?
– Уши дулей наизнанку вывернуты. За версту видать. В середине девяностых, ваши, киевские, чуть пластырем не заклеивали свои мятые лопухи, чтоб под ментовский отстрел не попасть… Да и, знаешь, когда два потных мужика друг по дружке ползают… – Полковник военной прокуратуры нехорошо улыбнулся и тут же, погасив сарказм, серьезно продолжил: – Так, чем еще занимался?
– Целевая стрельба из СВД по лицам мусульманской национальности…
Нагубнов даже завис на мгновение. Пытаясь собраться, на полном серьезе невпопад спросил:
– И как – успешно?
– Все еще жив, если Вы заметили…
– Ха! – Павел Андреевич, откинулся на своем стуле, с веселым интересом рассматривая собеседника. – Остряк… Хорошо, давай без подколок! Пока чайку заварю, расскажи, без протокола, что ты с докторами не поделил?
***
Вздрагивая на ухабах, "шестьдесят шестой", прорезая фарами снежную завереть, двумя светящимися кругами – в толстый зад, подгоняет наш БТР. Полет в сплошном потоке белых пушинок. Никак не могу привыкнуть к езде Гусланчика. Казалось бы, всё нормально – отлично водит, аккуратно, но – не Педалик, как ни крути.
Жука отправил домой ровно на третий день после выхода из-под Родаково. Накидали пацаненку два плотных вещмешка жратвы. Собственноручно взял за кадык прижимистого Стовбура, в результате – через "не могу", отслюнявившего чуток зелени из общаковой пачки. Посадил за руль ГАЗона старшину и, прижав к себе, в голос ревущего Виталю, отпустил парнишку с Богом – к сестренке с мамкой. Это невозможно объяснить, но я, непонятно откуда, совершенно точно знал, что теперь, получив такую прививку, он в этой войне – выживет.
Сейчас за баранкой Руслан Ярусов. Из новеньких – Сутоганское подкрепление. Сам из Славяносербска. Незримый конкурс у Дяди Михася паренек выиграл, только потому, что сам – выходец из учительской семьи. Наш камазист, слов нет – крут, прост и надежен, что дедова трехлинейка, но толковать с ним – надо гороха заранее объесться. С этим же нормально – умненький, вежливый, воспитанный – семечки на ходу, вертя руль зажатыми кулаками, не лузгает и даже самогонку – не пьет. Только картавый, что Отец Нетленный да водит как-то – слишком уж правильно – иначе, чем мы привыкли, без филигранного Педаликова артистизма, что-ли.
Рядом, у двери, посапывает Жихарь. Интересно, где его и как – Судьба прививала… Из заклеенного скотчем стекла ему дует прямо в морду. На улице, двадцать градусов, Юре – хоть бы хны! Натянул капюшон поглубже на свою шерстяную тюбетейку (он её гордо, шапкой именует!) и дрыхнет, бычара, как ни в чем ни бывало.
С нами только треть состава. Василя Степаныча с отрядом оставил на базе. Всего, на двух машинах, выдвинулось два десятка бойцов. Сегодня задача на скорость, как и все наши теперешние мероприятия…
После невиданного погрома под Сутоганом – армии встали. Боевые действия, постоянно уворачиваясь от спецназёров, ведут одни полевики. СОРовцы по уши зарылись в землю на освоенных рубежах. ЦУРюки носят белым хозяевам тапки. Сечевики, легионеры и прочие "охочевики" помогают суперменам душить партизанщину. Цивилизованное мировое сообщество задорно – и в хвост, и в гриву – через презервативы СМИ, сношает Москву за помощь террористическому режиму малороссийских сепаратистов. Дипломаты – главным калибром – методично утюжат Белокаменную. Кремль – пока держится. С-300, добрым зонтиком, стоят под Антрацитом и периодически, как только переговоры заходят в тупик, возобновляют боевое дежурство.
Сегодня ночью, например – разок возобновили. Отряд тут же подняли по тревоге и теперь нас ждут – беспокойные гоцалки.
Под конец ночи, не ставя основной задачи, отправили в Лутугино – в штаб. От Врубовского, где мы пасемся второй месяц, изредка, блохами, покусывая блокпосты камрадов, до места назначения – напрямки, ножками быстрее. Но это только промежуточный этап. Да и сама задача легко просчитывается. Раз сбит самолет, то нам надо – либо поднять выживший экипаж, либо устроить засаду на месте падения, если пилотам не повезло. Сейчас – узнаем…
Подле заводской литейки, прямо на улице, уже встречает старый знакомый – Коля Воропаев. Мужик должен был получить полк, пошедшего на повышение Колодия, но по результатам битвы под Сутоганом нашего Нельсона перевели под начало Генштаба – формировать рейдовые батальоны. Не иначе Шурпалыч придумал фашикам очередную нестандартную пакость. В таком случае, Опанасенко, как всегда, поставил на нужного человека. Этот – сможет…
– Приветище, брат!
– Здорова, чемпион!
После Родаковских событий, хоть малахай собачий себе заводи – нимб скрывать! Уже, честно говоря, достало… Слишком назойливо всеобщее внимание – раз; а, главное, твои близкие, те пацаны, с которыми до этого – по самую маковку в войну окунулся, извозюкался с головой почему-то отгородились от тебя невидимым барьером – два. Геройство – тоже крест, как оказалось…
– Да, ладно, не задирай! Что тут у вас?
Коля задрав луженую глотку в снежную пасть неба – орет паровозным гудком:
– Слюсаренко!!! Слюсаренко, бес тебя дери! Быстро – сюда! Трассером!!! – увидев бегущего от машин пожилого дядьку, Воропаев разворачивает под фарой ГАЗона карту и направляет свой мегафон на меня: – Давай своих саперов за этим абортом. Получишь четыре пэ-вэ-эмки. Быстро выдвигаешься вот сюда… – он тыкает кожей перчатки в точку на километровке… – Находишь место падения Фантомаса и там же – мы тебя по связи скорректируем – катапультировавшегося пилота. Забираешь и волочешь его сюда через Успенку. Предупреждаю! – летчика не пиздить! Серьезно!!! Минируешь зону крушения и кресло. Подрываешь разведконтейнер в случае, если уцелел. Все – в ритме румбы – с Алчевска уже вышла эвакуационная группа. Не пытайся устроить с ними пятнашки. Если они тебя перестренут ближе Успенки – помочь не смогу.
– Нигде, камрадов, на подходах – нельзя тормознуть?
– Пойдут через Штеровку. Попробуем чуток пощипать, но ничего не обещаю. Нет там у меня никого из серьезных, одни самооборонщики… И перебросить – неоткуда. Хорошо, ты – рядышком оказался.
Да уж, все по-честнюге – соотношение: элита младоевропейского спецназа и селяне с дробовиками. Надо же было разведчику упасть так далеко от боевых частей. Шлепнись у Белореченки – гавкнуть бы не успели.
– Может, мост в Никитовке рвануть?
– Давно, не дрейфь. Никаких понтов от этого. Час форы у тебя точно есть, плюс-минус десять минут и не больше. Давай, родёмый! Дуй за новым орденом!!!
Вот сука…
Место падения самолета искать не пришлось. Еще на подъезде – с горы заметили горящие на краю лесочка обломки.
БТР прибавил хода и прямо по целине ломанул за мелькнувшими меж деревьями темными силуэтами. Пока мы подъехали – уже разобрались… Как обычно, по-нашенски.
– Вы откуда, военные?
Старший, вытирая разбитый нос тыльной стороной кулака, прогундосил:
– Булаховские – мы… – позади, испуганной воробьиной стайкой, сгрудилось еще трое пацанят помладше. За спиной виднелся тяжелый мотоцикл и воткнутые в снег лопаты. Наши – рассыпались цепью вокруг места крушения.
– И хрена-какого вы тут забыли?
– Затолока послав огонь снегом закидать… как пшека нашли, а твои сразу – драться… Ружжо поломали. Я им гукаю: "Обождь, свои!" – а они – биться…
– Стоять! Какого пшека? Быстро!
– Ну, лётчика, дийсно…
– Зашибитлз! – развернулся Жихарю… – труба, грохнут нашу "куропатку" – к бабке не ходи.
– Где он сейчас?… – паренек, молча, махнул головой в сторону притаившегося испуганной дворнягой в насквозь продуваемом междулесье крошечного поселка…
– Затолока – кто? Ваш главный?
– Ага! Командир! – в глазах блеснула гордость; чуть грудь не выпятил. Не иначе батя или кто-то из близкой родни… Скользнул взглядом по пятизарядной МЦшке, кочергой переломанной пополам колесом нашего БТРа.
– Тебя как звать-то, боец?
– Серёга…
Кинул усевшемуся на башне Прокопенко:
– Прокоп! Там, возле НЗ, валяется бесхозный АКМ. Тащи его сюда: тёзке твоему подаришь! И, заодно, подсумок магазинов прихвати… – выжидая, закурил из знойной желтой пачки с далекими миражами оазисов и пирамид. Тот, не веря привалившему счастью, сжимал в руках тускло мерцавший под луной старенький автомат… У меня тоже, первый раз, личный, – в восемнадцать лет появился. Помню, на торжественном вручении оружия в роте от зажимаемого восторга чуть не кончил полтора раза… Снял с пуза одну эфку… – На, держи еще! Это тебе – за нос разбитый, компенсация. Теперь – слушай меня внимательно: сейчас – летишь мухой в поселок. Скажешь старшому, что сюда идет группа СОРовского спецназа. Кого найдут в селе – вырежут. Собирайтесь и двигайте всем миром в Червону Поляну. Мы останемся – задержим фашиков. Пацанят своих забирай вместе с мотоциклом. Одного, шарящего – оставь: пусть покажет, где летчика нашли. Все понял? – Юноша просто святился от важности порученной ему миссии. Его свита (немногим младше – лет по шестнадцать, в среднем), схватив свою порцию сияющего отблеска – замерла навытяжку.
– Да… так точно!
– Отлично, боец! Повторить задание…
Пока он, безбожно мешая пополам русские и украинские слова, тараторил текст, я соображал. Осложнение – более чем серьезное: никто и никогда, по-хорошему, пленного не отдаст. Тем паче – летчика! Лучше сразу – вешайся. Уж не говоря – про национальную принадлежность: гражданин "Република Полска" само по себе – смертный приговор…
– Все! Бегом мужики – время!
Денатуратыч и без команд свое дело знает. Выбрал подходящие заснеженные горы кустов с двух сторон пожарища, вместе с Бугаем и "мышатами" зачистил, как надо, площадки да на раскрываемых квадратах лопастей выставил две мины. Вторую пару противовертолеток – поставит возле места посадки… Страшная штука. Сама засекает летательный аппарат, сама его ведет и при подходе на полторы сотни метров – взрывается, сбивая цель какой-то до конца так и не изученной хренью: то ли побочным эффектом кумулятивной струи, то ли направленным потоком плазмы. Дед говорит, что сами ученые с этим вопросом по сей день разбираются: просто используют эффект, а что – это, точно не знают. Подобного устройства есть у нас и противотанковые мины – Передерий как раз такой "прожектор" на вбитый в дерево у дороги костыль цепляет. Еще и противопехоток вокруг кинет. Как же, Старый – да без них?! Щаз!!!
– Слышь, Дед, быстрее заканчивай тут! Схватил пацаненка и – сюрпризить место посадки! Мы погнали за нашей курочкой луговой. Отделение Никольского и бэтэр – с тобой. Встречаемся в поселке. Двадцать минут – тебе! Где Гирман? Боря! Своих – на борт – поехали! Дэн – связь с "Филином"!
Крошечный поселок встретил зловещими кумачовыми отблесками, промерзшей заброшенностью и показной мертвенностью. Половина домов лежит растянутыми ледяными муравейниками – последствия бомбежки старшей сестры – соседней Малониколаевки. Ни в чем неповинная Новобулаховка выхватила свое прицепом, за компанию. Поселок, сам по себе, давно уж – даром никому не нужен. Когда, в девяносто восьмом, на металлолом порубили шахту Штеровскую – работы не стало окончательно. Так и вымирали потихоньку, пока с началом войны в села не ломанул вал городских беженцев – поближе к земле-кормилице и родным очагам. Города, в одночасье, стали слишком голодным и опасным местом. Теперь и здесь – не отсидеться…
На небольшой площади вокруг прогорающего костра – мрачная молчаливая толпа. В темноте всё – как замершие черные кусты – ни одной яркой детали. Хотя нет – одна есть… полупрозрачным восковым столбом, стоящий у самого кострища – совершенно голый парень.
Подходим…
На земле, блуждающими синими языками, бьет жаром огромная куча углей. По бокам, выедая глаза, неохотно горят огрызки бревен и толстых веток. Впереди всех, всем видом показывая – кто здесь главный, стоит рослый и квадратный мужик лет за шестьдесят с древним "сорок седьмым" за широкой спиной. Возле него, важно прижимая к груди отполированный до хромированного блеска АКМ, наш новый знакомый с разбитым носом. Тут же – рядом, словно постаревшее фото похожий, старший брат.
– Командир группы оперативного резерва, Деркулов.
Дядька перевел на меня неспешный взгляд и, редким, тяжелым басом ответил:
– Мыколай Затолока… – подумав, с расстановкой, добавил должность: – Вже никто… – развернулся и опять погрузился в дышащие жаром головешки.
Содержательная беседа. Повел взглядом на летчика…
Невысокий. Худощавый. В целом, хорошее правильное лицо. Неприятных эмоций не вызывает. Заломленные назад руки бугрят крепкие мышцы и выпирают лысую чуть конопатую грудь. Сам бесцветный, как моль – рыжеватые, очень короткие волосы; невидимые, светлые ресницы на подслеповатых невыразительных глазах. Ну и бледность у парня, разумеется, мертвецкая. Даже и без лютого мороза состояние – полный аут: для проведения очевидной параллели меж босыми ногами и пылающими углями – не нужно становиться обладателем неохватного, академического лба. Удивительно еще, что он вообще – целый стоит; пяток ссадин да подряпин с синяками – не считается. Обычно, в таких случаях, сразу возле места посадки – на куски рвут. В прямом смысле. Буквально…
– Как Вас по-батюшке, командир?
– Чё трэба, хлопэць?
Тяжелые глаза полны запредельной боли. И не дипломат. Придется – в лоб.
– Я послан командованием бригады, чтобы забрать пленного в штаб. Это – пилот истребителя-разведчика. Он – владеет важнейшей информацией. Его необходимо допросить. После – я передам его вам для последующего суда.
– Як тэбэ звать?
Блядь! Ну, чего ты, дядько, такой "упэртый"…
– Кирилл Аркадьевич.
– Так ось. Я – тридцать годкив був начальником смены на трех шахтах. Институт закончив, колы ты – ще пид стол ходыв. Два сына ось стоять. Поглянь! Доню, люба… – он внезапно искривился лицом… – Вмисти з онукамы… – из глаз, цепляя красные отблески, покатились круглые градины слез… словно кровью – плачет… – Усых…разом… – мужик, опустив голову и, больше не сдерживаясь, бредя в слух, заплакал.
Сделав шаг вперед я прижал к груди понуренную седую голову, сотрясающего в рыдании, мгновенно состарившегося деда. Он, словно теленок, ощутив мамкин бок, прижался лбом к левому плечу, в аккурат меж, подвешенным вниз рукоятью к кевларовой лямке ножу и ощетинившимся железными торцами магазинов краем лифчика.
Черная толпа молча изрыгала на нас невидимые волны яростного гнева. Мы – помеха, препятствие долгожданной мести. Они получили козлище, на котором – здесь и сейчас! – должны быть отпущены все беды войны. Немедленно! Скорее всех нас тут в клочья топорами порубят, чем кто-то посмеет воспрепятствовать торжеству справедливости. Всякая борьба – бесполезна. Летчик – обречен. Только жестокой силой решительной крови можно вырвать эту несчастную, бледную тень из неумолимых лат расплаты. Можно! Но я не стану стрелять в этих людей…
Стоящие рядом сыновья, поправляя и дополняя друг-друга, рассказывали, как в бомбежку погибла семья их сестры, как сломался отец, как сельчане хоронили убитых: всех вместе – закатывая в покрывала, скатерти и пододеяльники, в одном из снесенных взрывом погребов…
Я – не слушал. Надо было очень быстро соображать. Еще пару минут неопределенности и кто-то, не выдержав напряга, влупит по нам картечью. Потом рубку – не остановить. Оно мне надо – из-за одного пленного?!
– Слушайте все! Мы – согласны. Лётчик – ваш!!! Нам только, прямо сейчас – у вас на глазах – быстро его допросить… – темная масса беззвучно выдохнула часть не прощающей злобы; похоже, мы в безопасности. – Далее! Через полчаса сюда придет бронетехника мазепанцев. Уходите! Ничего не берите! Налегке… Потом – вернетесь. Мы останемся – прикроем. Время – пошло!!!
На окраине рычал Прокопын БТР. Подтянулись остальные пацаны. Дэн, по моему кивку, опять вызвал Воропаева.
Доложу, что есть. Извините, товарищи! Так уж вышло. Мы – старались…
Кто и как собирался уходить из поселка – неясно. Кажется – никто и никак. Народ, застывшей тяжкой глыбой, замер плотным кольцом. Никто не торопился бежать – ждали иного.
– Серёга! Где его вещи?
Пацаненок кликнул брата:
– Дмытро?!
– А?… Та не було у него ничо. Тряпкы – ось… – он указал в сторону, где уже рылся Лёха. Мой "Королевский Мышонок" поднял глаза и отрицательно помотал головой.
– Оружие?
Юноша молча распахнул куртку. За поясом штанов темным пятном выглядывала рукоять компактного "Глока". Краем заметил, как Жихарь хищно блеснул мгновенно озаботившимся взглядом. Занялись пилотом.
– Алё, военный? Слышишь меня?!
Стоявший невдалеке Кузнецов с ходу съязвил:
– Командир, попроси – пусть "Марш Сифилитиков" исполнит – давно не слышали.
Что-то главного снайпёра разволокло… Никак поджилки трусятся – заранее? Понимаю, самому муторно…
Обреченный затравлено шарил глазами по двум, увешанным оружием, фигурам боевиков. Мы, по всему, неожиданно оказались меж полными клубящегося ужаса пустыми глазами и полыхающим морозными волнами предвкушаемого кошмара, раскидистым костром. Наконец, после очередного толчка в плечо до него дошло…
– Не розумем… – он, поэтапно включаясь, окатил меня осмысленным взглядом: – Пшэпрашам! – нашел время для вежливости, неудобно ему!
– Блядь… Кто польский знает? – понятно, мог бы и не спрашивать… – Имя? Как тебя зовут! Як тоби зваты?
– Бздышек Всесраньский! – вновь раздается сбоку.
– Антоша, рот свой драный – закрой! Понял?! Бегом, вместе с отделением, на своё место! И – за секторами присматривать, а не дрочить! – поодаль, еще трое моих бойцов, подсвечивая себе фонариками, читали какие-то, развешанные на старой вывеске поселкового магазина, бумажки.
– Жихарь! Поди, объясни щеглам, что познанье – умножает скорбь…
Пленный заглядывал мне в глаза. Видимо, предельно обострившимся на пороге неминуемой смерти сознанием он понимал, что я – его единственная соломинка. По его лицу, ветерком, пробежала незримая волна и он, чуть подтянувшись, спросил:
– Speak in English?
Я беспомощно взглянул на вновь повернувшегося к нам взводного. А – вдруг? Тот – скривился:
– Ни дую, вообще, ни разу… – и кинул в сторону бэтэра… – Денис! Иди сюда! Наш говорун по-английски ботает!
Дэн – не успел…
Стоявшие позади приговоренного две крепкие фигуры внезапно загибают его носом вниз и тащат вбок. Навстречу им, из темноты, выныривает еще три, сливающихся с толпой, тени. Последние несут старую кроватную сетку. Меня аж мурашками продрало по шкуре. Поляка, подняв, иксом растягивают в воздухе и мокрой половой тряпкой шлепают животом на ржавый панцирь. Летчик заторможено молчит и даже не дергается. Кукла… В секунды, запястья и щиколотки примотаны пучками алюминиевой проволоки к раме, а под лицо влезает, мгновенно захрустевшая ломким льдом, по-деревенски огромная, мокрая подушка. Одна из фигур, невесть откуда взявшимися граблями, быстро вытягивает пышущую адским жаром кучу – вдоль. Ни мгновения не раздумывая и ничего не говоря, немного провисающий помост поднимается и, ровно по середине вытянутого вала углей, опускается вниз.
Тело изгибается дугой и на мои уши обрушивается, вдавливающий барабанные перепонки в глубину черепа, истошный визг. Секунду погодя вверх взмывают серо-синие тошнотворные струи горелого человеческого мяса.
Толпа, качнувшись вперед, заворожено замирает. По всей длине импровизированного мангала, заходясь в каком-то кошачьем вое, корчится их собственный страх, боль и горе всей этой войны. Совершенно незаметно человеческая масса сливается в единый организм и разом поглощает, хоронит в себе всех нас. Мы становимся одним, единым целым. Уже нет никого – ни самой группы прикрытия, ни мрачного Юрки с куражливым Антошей, ни суетного Денатуратыча с задумчивым Гирманом. И командира их – тоже больше нет. Мы теперь – монолит. И имя ему – Зло. Абсолютное и бесчеловечное, лишенное даже призрачного намека на жалость и милосердие. Под ногами, внизу, на освященном кровью алтаре войны – бьется очередная жертва нового заклания. И мы, растопырив зрачки и ноздри, жадно вдыхаем, заворожено впитываем в себя фимиам нового всесожжения. Не надо больше ничего доказывать, спорить и говорить – никто ни в чем не виноват: это мы, люди – всем миром, а не отдельными народами, нациями или государствами – творим весь этот кошмар. Это мы, а не рисованные нетопыри с рожками и копытами – носители абсолютного зла. Это мы – творцы вселенского ужаса, а не низвергнутый на заре веков Князь. И мы в ответе за все сотворенное. И, впоследствии, выгребаем: каждый – по делам своим.
Сделав шаг назад, словно сбросил с себя морок. В окружающих глазах отражалось увиденное внутренним взором. Плывущие в предрассветной мгле тени, вновь выплыли с боков и сняли с костра замолкнувшее тело. Три ведра ледяной воды привели несчастного в чувство. Перевернув спиной вниз, его вновь положили на угли. Все повторилось: нечеловеческий, задыхающийся в самом себе, рвущий бездонную глубину нескончаемой ночи крик и, словно под напряжением, конвульсивно скачущее в снопах искр, обугленное тело.
– Довольно! Ёб вашу мать! Хватит!!! – толпа, приходя в себя, вздрогнула… – Вас всех сейчас – рядом положат! Бегите! Бегите, блядь, отсюда, на хер!!! – и, для закрепления сказанного, пропорол темень над головами длинной, залихватски закрученной в спираль, очередью.
Подействовало…
– Сколько мы времени потеряли, Юр?
– Да хрен его знает. Гостей пока не видно.
Мы, прикрываясь от пронизывающего ветра, стоим у полуразрушенного здания. Под окоченевшими ногами метет сухой поземкой. Из снежных наметов, обломками гнилых зубов, торчат куски стеновых блоков. Силикатный кирпич посерел и покрылся черной плесенью. Из зёва открытого полуподвала доносятся хриплые стоны – местные кинули туда полузажаренного летчика. Он еще жив. Помочь ему мне пока нечем – вокруг, в сумерках наступающего утра, мечутся серые тени. Братья Затолоки, неподалеку, уперлись лбами – о чем-то вполголоса спорят.
– Пацаны, вы какого здесь забыли? Бегом – отход своих прикрывать.
Старший, кажется – Дима, подходит поближе:
– Мы – остаемся…
– На хер – оба! И – быстро!!! – скинув свой ствол, делаю угрожающий шаг вперед. Мне еще детей-смертников сегодня не хватало. Герои, ёпырс…
Поселковые, отскочив от моей разъяренной рожи, тем не менее, явно намерены остаться. Гирман, внезапно встает с корточек и растворяется в тени. Вскоре ребятишек грозно окликают из-за соседнего проулка; следом, мы слышим звонкие оплеухи. Вынырнувший оттуда Боря, глухо, сквозь горловину свитера, поясняет:
– Стуканул папане. Надеюсь – не зашибет…
Меня уже достал весь этот, как любит ляпнуть Колода, "цирк на дроте"…
– Глушак – накрути.
– Да я сей…
– Делай, что сказано! – что за привычка грузить своей вечной готовностью…
Жихарев навернул на ствол ПББС, перекинул магазин на малошумный и отдал мне свой АКМС.
Спускаюсь в полуподвал. Юра с Борей двумя фонарями светят сверху. В огромной куче обрывков старого рубероида и обломках порыжевших от времени матрасов стекловаты, вьюном крутится, за руки привязанный собачьей цепью к крюку от батареи, сошедший с ума летчик. Пытаясь не фотографировать в сознании картинку поднимаю автомат и, не особо целясь, всаживаю короткую очередь в основание черепа. В слепящей тишине колокольным боем грохочет лязг затвора. Тело вздрагивает, прогнувшись до мерзкого хруста, вытягивается и обмякает. Вот и всё – отмучался.
На выходе из мрачного провала в лицо, обжигающей ледяной крошкой, ударил морозный порыв облегчения. Вот теперь – попустило…
Встали в проеме у самого спуска – не так заметает. Закурили. Юра выволок из-за пазухи плоскую флягу. Булькнул ею два раза в воздухе и вопросительно взглянул на меня…
– Давай. По глотку.
– Помянем?
– Лады…
Выпили за убитого пилота… Гирман перед тем как хлебнуть, отвернулся всем корпусом.
– Негоже так с солдатом. Пристрелили бы… ну, прибили на месте, что-ли…
– То, командир, им не объяснить. Видел же, что с деревней сделали.
Предпочитающий помалкивать Гирман, неожиданно выдает:
– Представляете: родители бланк получат. Потом цинкач привезут… Благополучная семья, Европа! Сынуля – на пендосской супершняге летать выучился, доллярами зарплату получает, доплаты за боевые… и тут: хрясь – получите!
– Моим старикам один раз притарабанили весточку. По мне – живому… Жаль – не попалась потом эта лыстоноша…
Настолько необычно услышать о личной жизни Жихарева, что мы оба в голос спрашиваем: "Ну"?
– Да, нечего рассказывать… Мы завязли в окрестностях Итум-Калы. Не до писем. А тут один из бывших моих контрабасов заезжает домой. Рыдает. Ездит по ушам. Потом занимает двести баков и сваливает. Понимаешь – специально же приехал! Проездом, как в Симферополь попадешь? Я бы сам столько дал козлине, лишь бы не пугал стариков. Пидар! Рассказал им, что тащил меня в вертолет. Умер я у него на руках, у гандона… – Юра потемнел лицом и налился мраком. – За две бумажки… полупокер конченый!
– Нашел?
– Та какой там, Борян. Ищи – свищи…
– Моя матушка тоже разок получила звоночек с неба. Почти. От одного намека, за малым, инфаркт не схватила…
Мужики выжидающе на меня смотрят и ждут продолжения…
– Похоже. Как и у тебя, Юра, только – ДРА и Урочище Аргу… Мы, весной восемьдесят четвертого, ровно на три недели там загрузли. Тоже – не писал. А тут – Первомай на носу. Мы тогда на Коммунистической, в Красном Луче жили. От нашего углового дома, верх по улице, в ста пятидесяти метрах – горком партии, комсомола, горсовет и вся остальная лабудень: в новенькой пятиэтажке в конце парка с фонтаном, вечнозасыхающими туями и непокрытой лысиной Ильича. Матушка утречком, поливает себе ирисы – круглые грядки в покрашенных автомобильных покрышках по центру двора. Тут открывается калитка, и во двор вваливается серьезная до "уже не надо" толпа: военкоматовские военные, полковники менты, властные дяди в темных пиджаках и полосатых галстуках, тёти с белыми пергидролевыми пирамидами над важными развесистыми подбородками… Ну, представляете – весь этот провинциальный совдеповский зоопарк. Мама, молча открывает рот, три раза хапает утерянный воздух и, побелев, садится задом в клумбу. Народ не втыкается и молча смотрит на перепуганную до смерти пожилую женщину. Потом, у кого-то включается и над делегацией проносится шорох: "Это – Деркулова, учительница из "десятой". У нее сын – в Афганистане!" – солидные дядечки и тетечки, как-то стыдливо зажав раскормленные булки, начинают, пятясь и неуклюже разворачиваясь, топтаться на месте. Несколько баб бросаются помочь теряющей сознание Матери. Остальные трусливо сбегают. Вот так – поздравили…
– Чего приходили-то?
– Ну, как же… Возле дома – подмести. Флаг – повесить. Белье со двора – снять. Забор – покрасить. Мало ли, предпраздничных мероприятий у жителя Главной Улицы. День международной солидарности трудящихся, забыл что-ли? Вот и пришли напомнить. Потрудились солидарно, всеми ветвями власти, так сказать – ударно тряхнули… Давай, Юра, еще по глоточку – за родителей!
На улице беготня. Уходят последние жители. Наши занимают позиции. Биться, как в Сталинграде, мы не намерены, но и не тормознуть камрадов, не напомнить ребятишкам, что мы еще живы – тоже некрасиво.
Гирман, хапнув коньячку, надумал перекусить. Отошел от нас к дальнему провалу стены, поставил на кирпич консервированную кашу и малиновым пиротехническим огнем, ни разу не прожегши жесть, разогрел банку. Вытащив из кармана аккуратненький ножичек, неспешно выбрал нужное лезвие, отточенным движением – разумеется, не подставив пальцы под шипящую струю брызжущего жира – проколол дырочку и, так же размеренно, вскрыл цилиндр консервов до половины. "Гречка в соку молодого ягненка". Да-да! мы – поверили! Барашек – мой одногодка, не иначе… Надо будет подколоть Борю, узнать – кошерное ли? Ему, небось, хасидские ребе, когда выкупали из лагеря, – мозги от души прополоскали… Ухватив жестянку за отогнутый край, парнишка уселся на корточки, достал из разгрузки старинную мельхиоровую ложку и, по-собачьи, перекатывая рывками головы куски во рту, принялся есть. Кто бы представил, что отсутствие губ может превратить простейший процесс поедания банальной каши в номер прикладной эквилибристики. Вот у меня цирковая труппа подобралась: один в бане моется – в одиночку, другой – ест исподтишка…
Дэн машет с БТР – никак, Нельсон на связи? Не успел, как следует покаяться, тут за спиной, очень низко, словно предчувствие сердечного приступа, совсем негромко – ухнуло. Остатки полуразрушенной стены, похоронив под собой жертву вынужденной эвтаназии, кадрами старой кинохроники складываясь сами в себя, осели внутрь полуподвала.
– Какого хрена?! – Передерий шкодливым бурсаком, деловито насупил брови и сделал правильную рожу. Гирман с Антошей – морозятся. Юра задрав бровь, мстительно лыбится. И все – ни при чем… – Совсем малохольные?! Ну, на хрена – вы это сделали?!
– Да ладно, командир. Пес с ними. Пусть повозятся, носом пороют. Сейчас крупой заметет, хрен кого тут сыщешь. Передерий еще сюрпризов наставит…
– Юра! Мозги включите! Не найдут – пойдут за жителями, или за нами… Думать – надо!
– Та пусть прокатятся до Лутугино, тебе – жалко?!
– Блядь! Нэ злыть мэнэ, бо – покусаю! – что тут рассказывать, сейчас сами все увидят… – Дед! Прыгнул на Гусланчика – езжайте мосток минировать. Ждешь нас там. Прокоп! БТР – за промоину. Дэн – к "Корнету". Цель по команде. Антон – тоже. Все – на позиции… Бегом, мать вашу!
Через пятнадцать минут у изувеченного падением обломков лесочка хлопнул разрыв. Еще, чуток погодя – второй. Следом, через три с половиной минуты, на срезе холма нарисовалась КШМ и два "Тварды" по бокам. С двух сторон – охватывая поселок стальными клещами, задымили фланговые группы – по две БМПэшки, четыре БТРа и одному AMV со спаренной минометной установкой. Впереди и сзади каждый взвод подпирает по танку. Еще пять "крепостей" насчитал во фронтальной группе, вместе с "коробочкой" штаба и прикрывшей её своим уродливым профилем "Лоарой". В восьмикратный бинокль я отчетливо вижу на командирской машине белого кондора с молниями в лапах на смазанном наискось красном прямоугольнике… Вот кто, оказывается, миссией руководит… "Громовцы". Конкретнее волкодавов – во всем СОРе не сыскать.
С противоположной стороны – против вынырнувшей из лесочка армады – двадцать камикадзе Деркулова и старенький совдеповский БТР… Свадьбу заказывали? Не волнует – уплачено!!!
Ждать, пока замкнут кольцо, я не собираюсь. Съезжаю по насыпи вниз и начинаю сеанс активного сурдоперевода – радиосвязью мы, в подобных случаях, отродясь не пользовались.
Никольскому с пехотой – отход немедленно! Бегом к машинам, чтоб только пятки сверкали… Гирман со своей "чемоданной" командой – следом; ну, хоть ты тресни – до самой жопы! не подойдут СОРовцы к поселку на дальность гранатометного выстрела, пока здесь хотя бы один кусок щебня размером больше кулака – останется.
Теперь – наша артиллерия. Показываю Дэну на пальцах: "Миномет"! Он жестом уточняет: "Какой"? Да – любой! Что ты спрашиваешь!!! Кивает: "Понял"!
Антону – второй. У дальнобойщиков, со времен Лисичанских боев, сложилась устоявшаяся схема противодействия легкой бронетехнике. "Кончар" – не тяжелый граник и даже не противотанковое ружье времен Волоколамского шоссе: моща – не та. И пусть, мега-рульные, с синим ободком вокруг бордовой залупки, бронебойные патроны – самый последний наворот, но даже они, на внятных дистанциях, учитывая защищенность современных модульных бронетранспортеров – не панацея. Посему, никто в одиночку за "коробочками" не охотится.
Вот и сейчас – так же: как только Дэновский дальномер послушно показал дистанцию "хрен промажешь" и, глуша всех вокруг, "Корнет" рванул за своей добычей – Кузнецова гвардия, разом с трех столов, тройным залпом зацокала по борту второго "подштанника". В нашей ситуации даже "Балалайка Домбровского" – не так опасна, чем эти спаренные ухалки.
Денис, подгоняя расчет, уже тащит пусковую установку с прицелом к Прокопу в машину – там еще два транспортно-пусковых контейнера осталось – весь наш главный калибр. Следом летят снайперы.
Кузнецов – ну, как же без этого?! – задерживается…
– Тормозишь, твердолобый!
– Да здесь я, здесь!
– Не мог лишний раз не приложиться, козлячья харя?! – мы подскакиваем и больно бьемся задницами о летящую по бездорожью броню… – Сказал же по-русски: "три выстрела – отход". Антоша, ёбтать, что не понятно?!
– Так, на кураже, командир! Врезал еще пару. Пока – придымили…
От разворачивающегося противника нас пока скрывают края низины, куда БТР ныряет после первого же залпа "Корнета". Продумано заранее. Если бы не подходящий рельеф, то я бы вообще – не ввязывался. Наверху, в поселке, буйствует огненная вакханалия. При всем урагане свинцово-огненного шторма – студеного воя мин не слышно. Неужто, действительно, угомонили оба миномета? Как приплыл первый, Денискин, я сам – видел. Значит, и Антоша, не подрочить – задержался.
Снесут Новобулаховку, как пить дать – в пыль сотрут. Я ночью говорил людям: "идите налегке, потом вернетесь"… Обманул. Некуда им теперь возвращаться. Да и незачем. Тоже мне – место для жизни… Срала-мазала-лепила! Ни природы, ни работы, ни жилья – уёбок эпохи индустриализации.
Проскочили до полуразрушенного мосточка. В восьмистах метрах за рекой – лес. Взрослый. Уже не тот подлесок, что перед поселком. Дорога дугой уходит за второй выступ чащи в километре вперед и левее. Тут еще перебраться надо. Сухая Ольховатая только летом "сухая" да и берега – противотанковым рвом изгорбились. По степи брод искать – долго: нагонят – вякнуть не успеем. Времянкой, через разбитую переправу переброшены две двутавровые балки.
– Ярусов, что пялишься – пошел!
Гусланчик тронулся хорошо да руля удержать – не смог. Машина накренившись и протяжно, словно мелом по стеклу, завизжав рамой о разъезжающиеся под колесами балки, с грузным хрустом рухнула в воду. Водила, успев открыть дверь, неуклюже ломая лед и по девичьи жмурясь, грохнулся в воду.
– Пиздец "шестьдесят шестому"… – сухо подытожил Антоша.
– Вашу мать… – ну, что еще сказать моим абортам? – Вы, блядь, сдохнуть тут всей группой решили. Жихарь! Народ – на тот берег! Пошел-пошел-пошел!!! Передерий! Готовь радиоуправляемую засаду – десять минут тебе на всё. Край! Прокоп, давай по ГАЗоновым костям… Ты, мудак! Вылез, на хер, с речки, сука! Да не сюда, баран! На тот берег…
За полчаса снежной лежки – ничего не изменилось. Камрады трясут безлюдную Новобулаховку. Нет-нет да и доносится до нас канонада – расстреливают подозрительные участки.
Ярусов бегом, чтоб не замерзнуть, умчался в Успенку. Если СОРовцы сунутся по нашим следам, а эти – могут! то по дороге первыми, под раздачу, попадут усыпанные палатками беженцев дачи. По связи предупредили конечно, но и гонец не помешает. Тем паче, он мне здесь, насквозь мокрый, даром не нужен.
Остальные бойцы сидят в восьмистах метрах позади нас на лесистом холме через впалый луг. Машина в овражке за ними. Здесь только засада: Денатуратыч, с управляющим радиоустройством и Бугаевой тенью с неподъемным ранцем, расчет Дениса, с одним единственным пузатеньким патрончиком в "Корнете", три "Кончара" группы снайперов Кузнецова, мы, на пару с первым взводным да – за компанию, на всякий случай, прихвативший "Таволгу", Гирман.
Зимних маскхалатов в бэтэре оказалось только пять штук – снайперам и Дену с расчетом. Мы как-нибудь перетопчемся. Потерпим, пока. Кранты Стовбуру, точно! Шесть недостающих, мурло, опять на что-то променял. Дай Бог, вернуться – отдам на растерзание Жихарю. Ох, схлопочешь ты, Женя, по толстой, наглой и бордовой пачке – без всяких любовных прелюдий!
Не уж-то пронесло? Похоже на то… А Воропаев – скотина! Что не мог, урюк одноглазый, предупредить, что фашики бронекавалеристскую роту за пилотом выслали. Да еще и цвет СОРовского спецназа! И что ты ему скажешь?! Максимум – проставится… и сам все и выжрет, лосяра! Ладно, на его месте, тоже – умолчал бы, из вежливости.
Интересно, что за два разрыва, раздавшиеся до боя? Вроде спаренных хлопков небыло…
– Передерий! Слышь, Дед… Ты, случаем, не понял: там подрыв был, вначале, или то они твои мины, что тетеревов – грохнули.
– Да, я-то, Кирилл Аркадьич, откуда ж знаю! Ты ж сам все слышал…
– С меня тот еще – слушатель! Бананы б только – с ушей повытаскивать…
Моя глухота уже никого не удивляет. Да и вреда от нее особого – тоже нет.
– Расскажи, как тебя глушануло, командир? – неожиданно разворачивает ко мне свою тяжелую двустволку Жихарь
– Все началось с того, брат, что меня в детстве конкретно изуродовали писатели романтики…
– Это – как?
– Как-как… На всю жизнь, Юра… Навсегда!
***
Декабрь 1982 года. Огромный пыльный плац Термезского полигона. Стоит учебная дивизия – курсы молодого бойца перед отправкой в крайне Демократическую и, ясный пень, Республику – никак не меньше, Афганистан. Бескрайние коробки шинелей и пилоток на обожженных солнцем до ржаных корок оттопыренных курсантских ушах.
Два первых месяца после призыва, благополучно канули в небытие. Позади – немало: первые безответные пиздюлины от, познавших законы выживания, старших товарищей с широкими лычками и, по умолчанию, имеющих право на всё, узкоглазых земляков с бескрайних югов Союза; дизентерийные, ошпаривающие жопу, зелено-желтые среднеазиатские поносы на бесконечной, перекрытой бревнами и досками, траншее полевого туалета; падение внезапно побелевшим, вытянутом в напавшей вдруг зевоте ебалом – в песок, от тепловых и солнечных ударов; легкие пробежки во всё еще стирающей ноги до мяса кирзе на смешные, для новобранцев, дистанции в каких-то сраных шесть километров по утреннему холодку – всего плюс тридцать, о чем тут разговаривать; и, наконец-то, вершина познания этого всеохватывающего явления под священным и многогранным термином "армия": четыре кусочка, просвечивающего на свет, хлеба в сутки, как питательный базис под полкотелка юшки с тремя гнилыми обрывками капусты, двумя позвонками с хвостом от консервированной в томате кильки и несколькими, с трудом дрожащими на чуть теплой поверхности, полупрозрачными пятнами, якобы, жира.
Только что закончился вечерний развод. Ночью – сдача зачета. Выпускной экзамен КМБ. Лысое Братство, с чувством глубоко удовлетворения, вместо обычного киносеанса, уже прослушало занимательный полуторачасовой конкурс ритуального камлания замполитов. Победил начпо. Кто бы сомневался: шаман, однако!
Наша коробка у самого края плаца – первый батальон. Пехота. Первая рота – моя, родная – гранатометчики. Вторая – пулеметчики. Третья – снайперы.
Третью видно сразу: у каждого четвертого на брови правого глаза – полукруглый подживающий рубец. У каждого десятого – левого. Это – понятно… Войну начать на окраинах огромной страны, техники на миллиарды в топку кинуть – легко. Сто копеечных резиновых наглазников выдать на учебную часть, или штатные в туркестанском краснознаменном панамы, вместо несуразных, под сумасшедшим азиатским солнцем, пилоток – напряг. Впрочем, о чем это – я?! Наглазники, панамы – подумаешь! Через две недели я приеду в 860-й отдельный мотострелковый полк. Пункт постоянной дислокации – район города Файзабад, провинция Бадахшан. Все горные долины, как назло, раскинулись в двух-трех километрах над уровнем моря. Господствующие высоты – до шести-семи тысяч метров. Стык Памира и Гиндукуша. Рядышком Гималаи. Резко континентальный климат. В горах – сорок мороза – норма. Зимнее снаряжение: брезентовая плащ-палатка, армейский бушлат – тот самый ватник времен первой и второй мировой, и байковые портянки под кирзовый сапог. Для любителей продвинутого экстрима – резиновый ОЗК, типоразмера: зеленый верх, белый низ. Всё… Какие там перьевики, спальники, горные вибрамы и прочие навороты? О чем – стоны?! Шерстяные носки и свитеры – только в виде награбленных по кишлакам бакшишей! Да и то – пока твой "вшивник", между операциями, не найдут отцы-командиры. Попался – ищи новый! И это – в ведущей боевые действия среди высокогорья воинской части! Солдат у нас исконно – раб, зэк и скотина – в одном лице. Безмозглое животное – обязанное преданно вылизывать свою бесценную родину за освященное завываниями жрецов почетное право положить на жертвенник её очередного капища свое здоровье и саму жизнь. Вот поэтому, наверное, и Россия под большевиками – рухнула, и Союз – под партийными иудами… Никак не въедем всем миром в простую истину, что нехрен человека с ружьем – раком ставить.
Ну, это сейчас. Тогда – на полигоне – развесив еще здоровые уши, внимательно слушаем командира роты. Гвардии капитан Солебродов чёток, быстр и конкретен.
– Значит так, воины. Мы не можем провалить зачет. Не имеем морального права. Надеюсь, это понятно. Поэтому! За роту будут отстреливать лучшие стрелки. Четыре названные фамилии – шаг вперед…
Вторым по списку звучит Деркулов. Удивительно, что не первым… Нас обучают стрельбе из РПГ-7 с оптическим прицелом. Правда, наш граник в Афгане практически не используется – незаконные военизированные бандформирования на бронетехнике, как назло, не катаются, а создать осколочную гранату под существующий гранатомет – тямы, еще лет десять, не хватит. Это же вам не очередная орбитальная станция! Ну да кого это – волнует… Стреляем мы, в среднем, на двести-триста метров. Как можно промазать по искореженной махине прославленного отцами Т-34, я просто не представляю. Сам гранатомет, по сложности, занимает промежуточное положение между ломом обыкновенным и большой совковой лопатой. Ну и традиции, как без них… У меня, сына бывшего фронтовика, преподавателя ПТУ с полноценным кабинетом НВП, первая воздушка, голубая и недосягаемая мечта любого моего сверстника, появилась на период летних каникул, годика в три. Я разговаривал менее четко, чем, подходящей по калибру дробью, стабильно дырявил на импровизированной мишени бежево-пластмасовых пупсиков моей, белугой ревущей, племянницы.
Солебродов смотрит на нас, подобревшим взглядом кашалота:
– Любой может отказаться, это не просто – по восемьдесят выстрелов подряд. Уши отобьет, точно.
Мы, гордые избранники, презрительно корчим губы и снисходительно улыбаемся – раза три уже пострелять успели… волки! А ты тут, командир, со своими нюнями… Ведь уже, рогом битвы, прозвучало трепещущее в груди "Надо". Да чхали мы на уши! Тоже еще – потеря…
Называют еще двоих солдат. Зачем нужны "подстрахуи" мы пока не догадываемся – стрелять-то должны – попарно. За каждой назначенной тройкой закреплен свой сержант. За нашей – старшина Кабалия. То ли сван, то ли мингрел, я так и не понял, – ленивый и, в общем-то, безобидный переслуживший дембель. Помню он, постоянно, выделял своим гортанным акцентом: "У нас, сэвервной Грюзии… мой сэвер Грюзии… ми – на сэвере Грюзии…" – можно подумать, пол континента она занимает, его "Грюзия".
Еще два-три часа и, получив оружие, выдвигаемся в пустыню.
Кромешная узбекская ночь. Небо затянуто смогом "афганца" – неповторимой смеси из мелкой дисперсии поднятой в воздух пыли, запаха ночной пустыни и предвкушении скорой отправки "за речку". Ни звездочки. Роль освещения выполняют фары командирского уазика – сбоку от построенной в три шеренги колонны да два патронных цинка, с налитой в них солярой и жирно чадящими тряпками, подсвечивающих снизу ломаный прямоугольник мишени номер шесть "Танк".
У края директрисы стоят, приехавшие с часовым опозданием, проверяющие. В ночной тишине плывут еще не сполна познанные и покуда не полюбившиеся, богатые терпкими оттенками, пряные коньячные ароматы. Офицеры роты работают. Мы, овечьей отарой, пытаемся держать строй. Это – не просто. По любым выкрикиваемым Солебродовым фамилиям, даже бабайским, мы, отобранные пары, поочередно гаркаем полной грудью "Я!!!", и дождавшись команды: "Выйти из строя!" выскакиваем вперед. Легкая пробежка на позицию, подготовка гранат к стрельбе, изготовка, выстрел, смена номеров в паре – все под звонкие команды командиров взводом. Возвращаясь, снова расталкивая всех, лезем в глубину шеренг. Принимающие зачет офицеры рассеяно не замечают уловки.
После первых выстрелов мы уже ничего не слышим. Теперь нами тычками и хлопком по спинам, управляют сержанты. Команды понимаем по кивкам офицерских голов – благо процедура в три шага: "готовь-с, заряжай, огонь". Я, как и остальные "зачётчики", подготовился. Оба уха глубоко забиты ватой из специально сковырнутого матраса; под откидной лопух шапки подложен обрывок поролона; тесемочки под бородой затянуты до красных полос на коже. Только все ухищрения – до одного места. При выстреле, обложенную тоненькими деревяшечками стальную трубу реактивного противотанкового гранатомета седьмой модели, надо прижимать к плечу той самой частью головы где, как назло, в самом центре – твое ухо. Причем, напротив, внутри граника, находится та самая половинка, которая перед выстрелом накручивается на гранату – обрубленный черенок стартового порохового заряда к выстрелу. Какие ватки, какие шапки и откинутые шинельные воротники?! Смешно! Надо просто представить одноствольный дробовик слоновьего калибра в сорок миллиметров, заряжаемого тридцатисантиметровым патроном, из которого надо стрелять с плеча, упираясь ушной раковиной – в казенник. Даже ассистируя второму номеру, стоя рядом, после одного единственного выхлопа – на день глохнешь.
На десятом заходе (тридцать выстрелов – лично и столько же – вторым номером) я чувствую, что со мной, что-то не так. Еще десять отстрелов, через характер – "я ведь солдат! это мой долг! товарищи смотрят!" – и меня начинает тошнить. В прямом смысле слова: согнувшись пополам позади строя роты – рыгаю слюной и слизью из пустого, прилипшего к спине желудка. Еще пять заходов и на шестом я теряю сознание прямо на позиции. Проверяющий полковник снисходительно говорит Солебродову.
– Как вы их учили, капитан? Неженки! Три выстрела сделать не в состоянии…
Меня, настучав по щекам и щедро взбрызнув из фляжек, оттаскивают за бетонную будку управления полигоном. Я – предпоследний. Только один паренек из Красноярска, уж не помню имени, достоял до конца, так и не вырубившись. Наша замена тоже, финиша не осилила – под занавес рота отстреливала в самостоятельном порядке.
Сто восемь человек. Три выстрела на рыло. Итоговая оценка "хорошо". За всё про всё – всего четыре оглохших курсанта. День-два умеренной менструации из ушей, неделя полной глухоты, недоуменные пожатия плечами, прячущего суетливые, по ватерлинию залитые спиртом, зенки, фельдшера санчасти и… пятнадцатого декабря, массовая посадка выпуска на Ми-шестые.
"Доброе утро, Афган!" – закончили упражнение!
***
– В нашей части на директрису под РПГ ставят юных офицеров. Убавить зеленой борзости. Пока бригаду пропустит, отстоит стрельбы – его словно весь день в уши пялили.
– Тю, Грыгорыч! А я думал вы тротиловые шашки им в каску, под жопу подкладываете… Юр, скажи! Как у вас в ВДВ зеленых "кадетов" инициируют?
Внезапно смешки перекрыл отдаленный шум техники.
– Вот блядь… Приготовиться!!! Боря – сползай, маякни Никольскому.
Пять минут, и на дороге показалась идущая к нам колонна: "Лёля", три танка, две БМП и четыре БТР. Внутри еще и спецуры полно – вон, бошки из десантов торчат.
Ссука! Ну, что ты будешь делать… Чем я их тормозну? Противопехотками Передерия? Да, поставил Дед "озимые"! Цельных три штуки напихал в сугробы обочины – на большее оснащения не хватило. Неплохо… да вот только спецуру надо ещё как-то из брони выманить.
За мостом, под снегом дороги, еще три "восемьдесят девятые" бесконтактки – остатки Сутоганской щедрости капитана Петренки. Старый и последние две штуки поставил бы да я не дал – вообще голыми останемся. Не густо, одним словом… если обойдут – будем мокрыми кальсонами от них отмахиваться. Упрись, попробуй – в лысом предлесье под десятью мобильными артсистемами, не считая пулеметов и прочего говна. Эх, был бы тут, вокруг дороги, махонький полуразрушенный городской квартальчик, мы бы с этим взводом поиграли в кошки-мышки… "чемоданчик" у мартышки.
Ладно, сюда они не заедут – высоковат склон лесной окраины, но огнём – просто сроют вершину вместе с нами. Ровно семьсот метров – что тут попадать! И увертливости мы лишены – по колено в снегу, по заросшему кустарником разнолесью – особо, горной козочкой не поскачешь… Но и в поселок пускать нельзя.
Жопа…
– Передать по цепи. Дэн – начинаешь. Ты – сигнал для всех. Удар по "Лоаре" – отход. Снайперы – разобрать три БТРа. Каждому – по два выстрела в моторный отсек своей "коробочки". Сваливаете по отстрелу – немедленно. Передерий, – подрыв сюрприза только по высадке десанта, или моей команде. Всем приготовиться!!!
Замерли… Мы, широко растянувшись чуть ли не на сотню метров, лежим достаточно далеко от края леса – голые ветви и подходящий наклон позволяют каждому выбрать чистый от препятствий тоннель в свой сектор дороги. Плюс, чуть смещены от моста назад, – под углом смотрим фашикам в зад. Когда камрады встанут у Ольховатой, то будут пялиться в заросли на двести метров левее нас. Там более логичная засадная точка. Вот пусть и высматривают, пока лупалки не повылазят.
Колонна встала. Броня развернув пушки елочкой, тяжко уперлась исподлобьем башен в наш лес. Из бэтэра, пригибаясь и озираясь, перебежками, к мосту скользнуло четыре фигурки. У двоих в руках палки миноискателей. Парни, вы, прям, как в вестерне: еще, по длинной кобуре – на ляжку, и вылитые ковбои, бля! Смелее! Всё, что вы ищите – позади вас!
Пока юркие коллеги Денатуратыча обследовали раздавленный Прокопом ГАЗон, головная "Тварына" чуток повела вперед длинным дулом и, мгновенно потонувши в снежном облаке, оглушительно плюнула огромным желто-оранжевым шаром. В лесном склоне в трехстах метрах по курсу низко ухнул гром разрыва. Над лесом зарокотал оскорбленный гам воронья. Мазила!!! Ну, нахрена, спрашивается – птичек беспокоить? Сразу видно – чужаки… У нас, каждый бывший пионер, с коротких синих штанишек заповедь помнит – про, мать его, природу.
Выждав минуту, головной "Тварды", добавив двести метров дальше по курсу, перднул еще разок. Ну-ну… мистер Угадай-ка. После третьего выстрела, танк докрутил ствол прямо и медленно поволок свою черепашью тушу вперед. За ним тронулись остальные машины. Пора начинать пятнашки…
– Дэн!!!
– Готов!
– Огонь!!!
За мгновения, пока "Корнет" долетает до приговоренной "Лёли", Антошины хлопцы успевают по два раза приложиться к своим AMVшкам. Жаль, эффективности – не рассмотреть. "Громовцы" – ни разу не ЦУРюки – в первую же секунду после атаки открывают шквальный огонь. И точно как лупят, паразиты – вжатой в снег морды не поднять!
Задом, раком, на карачках, гребя снег клешнями и увязая по яйца – рвем назад – отходим за спасительный склон. Даже Кузнецов ни мгновения не притормозил, по обыкновению. За всё про всё, уложились в неполные пять секунд, не считая отхода. Вовремя… Прямо за скатом, один за одним, словно глуша рыбу в озере, наши организмы встряхивают близкие разрывы тяжелых танковых орудий. Моя слышимость привычно садится до отметки "через ватный матрас". Тело вспоминает знакомые ощущения, намеком на подташнивание и легкой, отстраненной потерянностью – привет из контуженой юности. Несколько снарядов рвётся в кронах деревьев над головой. Сверху, забивая глаза и пугая ударами по спинам, сыплются деревянные ошметки, труха, обломки веток. Отметочку в блокнотик Судьбы: разик – повезло, никого осколками не покрошило. Бегом, махровые! Пока Фортуна не отвернулась!!! Мы, не озираясь, рвем по снегу к спасительному спуску вниз. Сзади, поддавая в жопу скорости, слышен гул приближающейся брони. Погоня?! Да что же вы, твари, такие упорные, а? Какие проблемы? Езжайте назад, мало вам, что ли – за сегодня?! Сейчас добавим…
– Передерий, Подрывай! – Иван Григорьевич быстро поколдовав со станцией – утвердительно кивает. Взрывов я не слышу. Ему – виднее… – Давай, сюда! Ко мне!!! – пока подгребает моя последняя надежда, я приваливаюсь спиной к развесистому дубу, и, открыв пасть толстолобиком в аквариуме супермаркета – жадно хапаю вдруг обедневший кислородом воздух… – Дед! Ставь "поминалки" по нашим следам.
Второй раз Лёху Петренко помянул благодарно за день… Тебя бы, паря, сейчас – сюда со всеми твоими прибамбасами. Вот бы где встретили чувачков – со старта!
Передерию объяснять лишнего не надо. За минуту, пока я чуток отдышался, он, по нашим следам, в редколесье перед спуском, успел засунуть под снег штук пять своих "клякс". Причем не абы где, а в наиболее удобных для прохода местах. Красавец! Жихарь тормознул в пяти шагах от меня. Просто приклеенный… Гирман у самого обрыва – замыкает начавшую спуск засадную группу.
– Всё! Всё!!! Хватит! Пошел, Дед, пошел!!!
Сломя голову, где съезжая на задах, где кубарем – летим вниз. Над головой вдруг смолкает канонада. Это – плохо… Если сейчас польский спецназ вылетит на наши позиции – станет совсем туго. У нас – всё быстро – пока вниз съезжаем. По лужку еще шагов двести, и в гору – два раза по столько же. Снегу – по самые помидорасы! Поди побегай…
Успели больше, чем боялся… На середине пути, в каких-то жалких двухстах метрах до позиции Борюсика, над головой весело зачвиркали латунные птички. Считай – местами поменялись. Только что мы их из засады расстреливали, теперь они – нас. Кранты! Приплыли…
– К бою!!! В цепь! Справа-слева, по одному… Отходим! Кузнецов – души их!
Кое-как, захлебываясь снегом, расползаемся и принимаемся отгавкиваться.
Стовбур, гандон, выживу – никогда не прощу тебе загнанные маскхалаты! Словно насосавшимися вшами на ослепительной простыне, мы распластались грязными пятнами по белоснежной равнине. Представляю картинку в голографических прицелах наших гостей. Да сверху-вниз! Тир!!!
Сколько смог, забурился поглубже, нерпой накидывая на себя ластами сухой, сыпучий снег, закопался, и, придерживая клокочущее дыхание, осмыслено отдолбил короткими очередями по мерцающим меж кустов фиолетовым вспышкам, один магазин. С подствольника не достать – далеко. И очень хорошо! Пшеки сюда тоже не со штурмовыми пукалками, небось, прискакали.
Разбавляя буханье Антошиных пацанов, над головой раскатисто рычит "Утес". Следом, присоединяется, закашлявшийся длинным стаккато, АГС. "Громовцы" – сдают назад. Ага, камандосы! Это вам – не в Рубежное ночью вломиться… не положено, таким суперменам с тяжелым вооружением таскаться, вы – и так крутые перцы, дальше некуда. Золотые береты, мать вашу!
– Не дрочить! Отходим!!!
– Командир! Командир!
Что там еще за возня…
– Командир! Денатурат – ранен!
Пока, разрывая лёгкие, в один рывок, догреб до оторвавшейся вперед группы, думал – сдохну. Дед запрокинув в небо лицо с ошарашенными глазами, задыхаясь в кровавом кашле, утонул спиною в снег. Вокруг него сбились толпою четыре, не считая меня, бойца. Мы – слишком хорошая цель…
– Не стоять! Разбежались! Бугай – носилки! Жихарь! Два промедола и вперед – выносите… Быстро, быстро, быстро!!! Антон! Да угомони ты этих сук, наконец-то… Задрали!
Юра вбивает Передерию в бедро две ампулы обезболивающего и, просунув под него капроновые носилки, вместе с Бугаем волокут раненого вверх. Навстречу летят волчата Гридницкого.
Вырвались…
Спецназёров все же отогнали за кромку леса. Только их снайперы все еще постреливают одиночными. Тоже дальнобойщики – пули, злыми шмелями, над головами гудят. Судя по огню парными двойками, лупят с чешских "Фальконов". Надо побыстрее за скат… Спускаемся к БТРу. Впереди носилки. За вшитые в ткань обрезиненные ручки, вцепилось шестеро рук. Дед мягко плывет как на катере – только мокрые хрипы выдают состояние.
На броне мои афганцы – Прокоп, Стародум и Чапа – встречают. Глаза полнятся невысказанной виной. Расслабьтесь… Ваш поезд, братишки, давно ушел – эти гопаньки уже не для вас.
– Деда в машину?
– Подождите… – опустился на колено рядом. Передерий в сознании, но как-то сумеречно в глазах. Плывет наш Старый по реке забвения… В середине, на ладошку правее центра грудины, бронежилет вздыбился согнутой пополам пластиной. На пару с Юрой освободили место ранения. Это совсем не так просто, как кажется: броник не куртка, его не спустишь в два реза, а снимать, раздирая липучки – только раненого мучить да и осколки костей можно с места сдвинуть. По виду дыры – "двенадцать и семь". Сквозное: бронепластина задника просто вырвана из кевлара. Пропитав насквозь сложенные подушки двух перевязочных пакетов, под спину натекло кровищи. Представляю, что пуля с лёгким сделала. Лопатка, как показалось, или частично вырвана, или раздроблена. На ощупь – не понять. Ребра тоже в труху, не иначе, а ну-ка – такой удар. Общая контузия, травматический шок, пневмоторакс, внутренняя кровопотеря. Да и не мальчик. Вилы…
– Григорьевич, слышишь меня?
Наш сапёр повел по кругу заволоченным, очумелым глазом, двинулся что-то сказать или показать и опять мокро зашелся, выхаркивая алые хлопья.
– Держись, Дед! Держись, родной! Совсем чуток осталось. Сейчас – уже быстро… Сейчас поедем. Только не сдавайся – понял?! Не сдавайся! – повернулся к своим: – Плотно перевязать. Весь чай, какой есть греть и – поить. Юра посмотри, что в аптечке… Сердечное, тонизирующее – ну, ты в кусе. Мягкие анальгетики, если есть… Быстро!
Гирман, тем временем, толкает в плечо и показывает головой в небо.
Ну, что там – еще?
– Воздух, командир…
Блядь, ну, что за день! Даже я теперь слышу рокот приближающихся вертолетов. Не наши, понятно…
– Юра, Деда – в БТР. Всем – к бою! Антон – стволы на броню! Дэн – разворачивай расчет… Воздух!!!
Дэн не успел… Минуты не прошло, как из-за вершин вынырнуло два "головастика" с красными крестами над коронованной петушнёй. Ни мгновения не задумываясь, по очереди, с обеих подвесных кассет окатили наш бэтэр десятком НУРСов и, на закусь, щедро полили с пулеметов. Встречный огонь из КПВТ и "Кончаров" видимого результата не принес, но ни "карусель" завернуть, ни на второй заход выруливать – летчики не стали: развернувшись, пошли на колонну.
– Что за хрень, откуда? – Гирман с удивлением посмотрел на меня.
– Окно им открыли, сто пудов… Видал – кресты? Санитары полей, в рот им ноги! Всё – собрались! Посчитаться! Потери?!
Трое задеты осколками. Ни в счет! У нас половина людей, за сегодня, такой царапнёй покоцанна.
– На борт! Расчет "Корнета" – сверху… – наклонился к раскрытому люку – Прокоп! Наискось по лугу, вон к той прогалине!
Мигом пролетев километр – останавливаемся.
– Дэн! Машинку в зубы – за мной! Кузнецов! Давай сюда ствол!
– Я не…
– Молчать!!! Все остаются здесь. Винтовку – сюда! Рот закрыть! Выполнять!!!
– Ну, почему, Аркадьич!
– По кочану! Мое сердце – не братская могила. Вот почему! Сидеть, ждать… Всё – закончили базар!
Повел бешеным взглядом на деловито тащившего второй "Кончар" Жихарева…
– Да я так, командир, только – поссать. Вдруг зацепят кого – помочь дотащить…
Молча повернулся и пошел к примеченной прогалине… За мной, увязая в снегу и пряча глаза от колючего студеного ветра, грузно обрушая сугробы, упорно шли четыре моих волкодава. Еще не вечер, камрады, сейчас – повоюем…
На дороге по-своему весело. "Лёля", согревая сердце старого партизана, развернувшись наискось, полыхает праздничным пионерским салютом. Её даже не тушат. Народ в основном возится с понуро повесившей нос ствола БМПшкой на другой стороне Ольховатой. Что, красавица поджарая, до своей "бесконтактки" – доехала? А ты – думала, тут тебе одни пиздахахоньки со старыми "калашами" будут? Угу…Щаз!!!
У остальных машин своей суеты хватает. БТРы уже вернулись – выгружаются. Поврежденных не видно – все на ходу. Плохо, значит, отстрелялась Антошина братва. Незачёт… На носилках, и просто на снегу – люди. Неслабо мы огрызнулись, однако. Видимо, ОЗМки хорошо по открытым десантам – стальной крупой секанули. Над колонной завис "Ми-восьмой" – заходит на посадку. Второй уже садится на сигнальных дымах. Извините, пановэ. Взявшись за оружие, вы автоматически потеряли свою, обеспеченную широкими красными крестами, неприкосновенность, теперь – не обессудьте…
– Дэн. Цель – вертолет на земле. Не жди загрузки. Бей, как удобно… Юр, прицепом, по два раза второму в моторы и отход.
– Усёк, командир.
Сколько не ожидаешь рвущего череп грохота "Корнета", все равно, всегда – неожиданно. Сотрясая нутро, наполняя всего тупой болью, оглушает морозным набатом и звоном миллионов цикад. Никогда к этому, вновь и вновь напоминающему о контузиях, удару не привыкнуть.
Непроизвольно вздрогнув, я поправил прицел и один за одним, очень быстро, всадил три финика в горб зависшего над дорогой "головастика". Хоть и матерю безбожно, но понимаю моего Антошу: видя, что реально попадаешь – невозможно удержаться и не ширнуть разок-другой лишку. Взводный-один тоже – попал. Вертолет качнуло и повело вбок.
Ракета "Корнета", ринувшись алой звездочкой за целью, ярко брызнув ослепительно белым, взорвалась в центре машины. Висевший в метре над землей "восьмой", накренившись, дернулся в сторону, зацепил лопастями за землю и, утонув в белом мареве, с протяжным воем, бешено завертелся волчком. В стороны, жутковатыми осколками, полетели обломки лопастей, фрагменты обшивки и куски человеческих тел. Просто мясо…
Второй в воздухе удержался, но за нами – не пошел.
Повезло… нам.
Долетели до Успенки. Дед плохой, но держится. На брошенной времянке блокпоста – нахохлившись, сидит землисто-серый, промороженный до костного мозга, Гусланчик. Ну, что за детский сад?
– Ярусов! Какого хера ты тут делаешь?! – толку теперь слушать, этот клацающий зубами лепет… – В машину! Растереть, укутать, отпоить чемером!
Врезали со всех скоростей через Успенку – в Лутугино. Вроде, успели…
Дед в госпитале. Пока жив. Гусланчик, придурашка – теперь в другой палате. Дождался своих, называется. Мало того, что поморозился, так еще и жар ударил. Легкие у парнишки никуда не годные. Месяц, как отлежался после пневмонии.
Подтянулся остальной отряд. Кобеняка наседкой мечется, не знает за что хвататься. Зато Юра – знает: у скачущего козликом вокруг термосов с горячим Стовбура – половина хари лиловым наливается. Мотнул головой взводному:
– Полечил?
– Говорит, маскхалаты Слюсаренко за ГСМ вымутил.
– Чего, на?! Мы по лимиту генштаба горючее получаем! Какое еще, к ебеням собачьим, мутилово?! Эй ты, рожа, а ну иди сюда… Бегом, толстожопый!
Естественно! Как у нас да без говна, обойдешься. Этот хитровыебанный хохол, начальник складов бригады, если не выдурит чего сверху – жрать, гнида, не станет: кусок в глотку не пролезет. Сколько уже было вокруг складов движняка, так нет же – Колодий, какого-то хрена, держит эту паскуду. Наверняка, из куркульской солидарности…
– Прокоп, заводи шарманку! – у меня всё клокочет внутри: Дед – на волоске висит, с Русланом – жопа, а тут этот жирный клоп со своим говномутством… – Поехали, Юр, прокатимся до складов.
На входе нам преграждает дорогу моложавое откормленное сурло с нулевым "калашом" сотой серии. Красавец! У нас на вооружении таких и в помине нет, а у складского отсосняка – есть. Юноша еще молод и умом незрел. Напрасно! Надо, надо знать героев в лицо и уж, тем паче, никогда не становиться у них на пути. Это – глупо, и для здоровья – накладно. Слюсаренковец только успел открыть рот и выдавить из сытого нутра первые слипшиеся слоги, как у Жихаря срывает клапан: не говоря ни слова и, кажется, даже не глядя на часового, он, одним незаметным движением, ухватывает своей лапой его за лицо и глухо тюкает затылком о бетонный угол. Продолжая движение обмякшего тела, подхватывает падающий автомат и ударом ноги открывает обитую стальным листом дверь.
Немая гоголевская сцена. Невысокий, с погонами старшего прапорщика на франтоватом цигейковом полушубке, Слюсаренко колобком завис меж тремя, угодливо тянувших лыбы, педерастичного вида шестерками. Нас он знает мельком и не вполне понимает, как эти два фронтовых придурка, посмели без звонка, приказа и, даже без доклада часового! внезапно очутиться в святая-святых – его, для всех запретной, бригадной кладовочке.
– Шо трэба?!
– Не ори, погодь. Сейчас расскажем… – я облокотившись на стальной уголок перил и закуривая очередного детеныша измученной жарой верблюдицы, пытаюсь угадать в какую извращенную форму выльется сейчас Юркина ярость…
Не угадал! Про себя, ставил бутылку – против двух, что Слюсаренко выхватит с носака промеж толстых ножек. Прогадал! Юра вцепился внезапно побелевшему кладовщику в душу, завалил кургузым тельцем на стол и ухватив, первый попавшийся под руку карандаш, в одно движение, пропорол им насквозь мясистую ушную раковину Слюсаренки. Тот, завизжав легченным кабанчиком, пытаясь попутно лягнуться, сноровисто вздрыгнул коротенькими ножками и, вырываясь, забился в визге, но за все свои старательные потуги заработал лишь оглушительную затрещину по всей толстой сопатке – плашмя.
Его вертухаи, благоразумно не вмешиваясь, стояли молча. Явно постарше, чем их внезапно прикимаривший на посту, товарищ. Прапорщик мигом потерял былую резвость и размазывая по лицу кровавую юшку, высоко, по-бабьи, заголосил.
Хороший задел для начала успешных переговоров… Совсем другое дело, а то – "Якого биса?!" Тоже мне – бесогон нашелся…
Жихарь тоже доволен походом. На обратном пути, нагло всучил мне возвращенную пачку зимних маскхалатов, и идет – в штаны кончает: новенький "Винт" тискает.
Ночью умер Передерий. Утром – Ярусов.
Большой, небритый и добрый начальник санчасти только сочувственно развел руками. Эвакуировать раненых в Луганск все равно не успели бы, а в полевом лазарете – много ли сделаешь? Обезболили хотя бы и на том – спасибо. Вскрывать тела я не разрешил – смысл?
Грохнул с пацанами со ствола по кругу бутылку конька да поехал в штаб…
Все согласования заняли не больше получаса. В семь утра выдвинулись колонной по направлению Лутугино – Красный Луч – Снежное. Дед при жизни всегда, чуть потеплев прищуренной сеточкой вокруг глаз говорил не так, как принято, а "Снежное", с ударением на первом слоге. Ну, понятно – город детства. Тебе, старый, все недосуг было смотаться – предлагал же – теперь сами привезем. Адрес нашли в документах. Неясно, кого из родни найдем – он никогда ничего о ней не рассказывал – но, по любому, похороним на родине. Я бывал там да и сам родился всего в четырнадцати километрах – ослепительно красивые места есть тут; еще не Донецкая Швейцария, но уже почти.
С Русланчиком – сложнее. Славяносербск занят СОРовцами и их верными ЦУРками. Ко всему, непонятно – кого искать. Говорил, вроде, что родители эвакуировались. Значит так тому и быть: вместе погибли, рядышком и ляжете.
Дорога стрёмная – пошли всем отрядом. Тут коммандосы фашиков уже столько людей захватили да машин побили, что и не считает никто. Мы у них – отвязываемся, по-полной, они – у нас. На дворе – "Зимнестояние". Очередное "Борыспилськэ замырэння", как и любое другое, соблюдается лишь на бумаге. Тактический прием, не более.
Мои гаврики на броне и внутри БТР. Завернутые в плащ-палатки тела – на КАМазе. Кобеняка, Антоша и Гридня – со мной в Патроле. Жихарь поехал с Дедом. Причем, остался в кузове. Вдвоем с Мыколой. Мальчишка совсем сломался, хоть и силищи, что в том однофамильце – все время плачет. Замкнулся. Просто никого не слышит.
За два часа дошли до Луча. Заехали минут на двадцать в штаб Каргалина. Место расположение – притча во всех языцех – бывшее здание городского отдела КГБ у парка возле железнодорожной станции. Два раза их уже точечно бомбили, одни подвалы остались и все равно – ностальгия сильнее.
Владимир Геннадиевич в ситуацию вник и отправил с нами своего порученца. Словно в одной пробирке с Дёмиными проктологами в штатском их клонируют – до чего похожи. И этот – такой же: "Да. Нет. Все будет пучком". Господин Эффективная Функция. Как ему бабы дают – как резиновому дружку, что ли?
Еще один рывок и, без приключений, въехали в Снежное. Все посты, при одном появлении обвешанного брониками штабного джипа, стоят навытяжку.
Нам еще, как оказалось, надо ехать до поселка "Десятая". По номеру шахты обозвали, не иначе. Прибыв, подняли на уши весь район. Из родни нашлась только младшая сестра. Мать умерла лет десять тому как. Отца никто не помнит. Пятидесятилетняя неопрятная тётка, выслушав скорбную весть, безуспешно попыталась выдавить слезу, потом махнула рукой и сказала:
– Прожив нэпутьово и помэр ни за що…
Ни переубеждать, ни доказывать я ничего не стал. На вопрос о его семье она в ответ только презрительно скривилась:
– Та розишовся вин давно, кажецься. Я, хлопци, нэ знаю. Простить мэнэ, я пиду, у мэнэ забот повэн рот.
Поди, покажи семейные могилки и вали – кто держит…
Кладбище с поэтичным названием "Овсяное". Старая часть наглухо заросла. Еле прорубились к месту. Мать лежит рядом с дедами. Оградка кустами задавлена, как и проход со всех сторон. Свободного места нет. Ничего, разберемся…
– Что же ты, сестричка, Ивана коришь, а сама на материну могилку с похорон не захаживала, а?
Та отворачивает налитый злостью взгляд и, с трудом сдерживаясь, молчит. Представляю, как такая бабища в глаза может вцепиться, но не сейчас – понимает, не дура, тут этот номер не пройдет. Муж ее, уебан небритый, выглянул разок в окно и спрятался в доме. Ссыкун! Даже на порог не вышел, чмо. Бык здоровый, моих лет примерно – и не на фронте, а сидит у жены под юбкой, в толстые ляхи клещом вцепился.
– Чего мужик твой не в армии?
Видно, как сразу испугалась: задергались глазёнки на сытой, круглой репе.
– Та больный вин, ще диты, онукы… у нас – ртив повэн двир. Кормыты, ликуваты… – затараторила на своем уродливом суржике.
– Правильно, правильно – умирают пусть другие. Даже брат родной, герой и гордость Республики, за вас всех погибнув, и тот – слезинки не удосужился… Ничего, придут твои щиры хохлы, вспорют на ваших глазах твоим "онукам" брюшины, да навернув кишки на шею, утопят, как дрысливых котят в дворовом нужнике. Вот тогда вспомните, вечно заклопотанные вы наши, про общий долг и трижды проклянете свою "ридну хату край села"… – она попыталась что-то возразить… – Иди, мать иди… по-добру, по-здорову… пока я не сорвал на твоей хребтине всего, что накипело. Да! – крикнул я спешно засеменившей прочь фигурке… – Ребят моих покорми. Пожалуются на твое гостеприимство – вешайтесь всем своим гнусным выблядком!
– Зачем ты с ней так? – укоризненно начал было Кобеняка.
– Василь Степаныч, дорогой, за могилками присмотри, а? С тротилом разберись – до вечера тут ковыряться, что ли?!
К концу дня в отрезанном с обеих сторон чужими захоронениями проходе, взрывая, долбя ломами и кирками окаменевшую глину, согреваясь костром и местным самогоном, вырубили две могилы. В разрушенных и брошенных домах нашли подходящие по размерам шкафы-пальчики.
Обмытый в санчасти Дед сурово лег в открытом дубовом корпусе – будем закапывать, сверху дверь филенчатую положим, чтобы землей – не на лицо… Голый пришел, в простыне и саване палатки – уходишь. Ведь, наверняка, Старый, у тебя за столько лет службы – вся грудь в крестах. Ничего, на том свете – твой труд и твою жертву оценят.
У небольшого Ярусова вообще получился сказочный гроб. Низ тела просунули в освобожденную от ящиков полость, а с середины корпуса оказалась дверца из светлого матового ореха с хитрым переливчатым стеклом. Пацаненка немного раскрыли от брезента, чтобы было видно лицо. У ног поставили кастрюльку с парящими, только что приготовленной хозяйкой котлетками. По утверждению Гридницкого, Руслан мечась в смертном жару, – просил у матери котлет. Вот – Лёха, вместо мамки сегодня у тебя, братишка…
Осталось дождаться батюшку. За ним еще час назад Юрка поехал.
Привез из Красного Луча, ближе никто не согласился. Да и понятно – поди, брось приход в такое время. Какие церкви уцелели – все крошечные, поселковые, а то и вовсе времянки в домах.
Отца Александра, от греха подальше, привезли на бэтэре. Вова Стародумов прихватил из храма пачку свечей. Раздали всем, зажгли. Приехавший вместе со священником молоденький парнишка с узнаваемыми признаками ДЦП, надел на наших усопших погребальные венчики, а в руки каждому вложил по иконке Богородицы. Началось отпевание. Батюшка спросив "где родня?" и получив утвердительный ответ, что наш отряд и есть самые близкие родственники "за веру и Отечество во брани живот свой положивших" мужиков – честно отчитал службу на лютом морозе.
По устоявшемуся обычаю каждый кинул в гробы по жменьке патронов.
Рубанули прощальный салют со всех стволов.
Батюшке дали два короба сухпая и отвезли назад.
Сестра так и не пришла.
Мать Григорьевича печально смотрела на всех нас с эмалированной фотографии на проржавевшем конусе со сваренным из арматуры крестиком навершия.
Всё… Вот и попрощались.