Была некогда расставлена сеть на мусорной куче. И вот один воробей нашел эту расставленную сеть и сказал ей: «что ты здесь делаешь?». Сеть сказала: «я молюсь Богу».

(Хикар)

Две предыдущие главы хороши главным образом тем, что никак не утомят читателя, доползшего до них. Это их главное достоинство. Автор понимает это. Кроме того обе они освящены авторитетами и нимало не запятнаны личными опытами автора. Шутнику остается только сказать своей даме, что это самые интересные главы в повести и что жаль, что таких глав только две, — но, так как такие-то главы он и сам может сочинять в любом количестве, то и предоставим ему это приятное занятие.

Мы обращаемся к серьезным людям. Мы, правда, не осмелились сказать этого ранее пятнадцатой главы, но такова точка зрения, укоренившаяся на творчество автора в его любезном отечестве (правда, до отечества еще далеконько: более 149 миллионов с большим лишком его соотечественников никогда ничего не слыхали о его жалкой персоне: слышали о нем, ну разве что тысячи полторы человек, из коих четверть — это самый окаянный сброд, листающий все, потому что сам пыжится тоже что то писюкатъ)…. Да, так об отечестве: автор представлен, как некий зловредный, но симпатичный, пока не задевает меня, весельчак. Автор не возражает: порядок, вещь необходимая, как сказал пассажир, обнаружив пропажу и второго чемодана. — Ярлычек сей он принимает в порядке — порядка. Меньше бы он хотел он быть напыщенной свиньей, поучающей подруг по корыту манерам Вест-Энда, о которых слышала она от собственного сала. Но сало требует сообразной экипировки. — И только сало, — а блестящие дела сала начали закатываться еще с конца 1913. Автор же не имел до сей поры удовольствия носить в собственной персоне это очаровательное вещество — потому то его меньше всего и влекла к себе апология этого свиного сала. Трепеща от ужаса, автор рассматривал «мирсконца крученых хлебников», ибо его вывод был: «сала не требуется», а кругом торговались о сале, диспутировали о сале, женились на сале, любили сало, вкушали сало, молились салу, философствовали о сале, стихописали по салу, абстрагировали сало, принимали его прагматически или гносеологически, отвергали его мистически с великим, зарнице-подобным переподмигиванием и тотчас же, отвергши, успокоению погружались в оное. Волны сала утопили мир явлений, — и мир явлений базировался на том, что его съело, — тогда сало-мысль стала единственной достоверностью, а растрепанный сельский учитель в ободранном пиджачке с мочальными волосенками декламировал свою «помаду» и говорил: — «Сала больше не потребуется». А сало ехало, охало, ухало — наседало, потопляло, покачиваясь, застаиваясь, заполняло мир. И раз вечером, осенью тринадцатого года трое мы (А., Б. и П.) намекнули всем знакомым: «Сало кончается». Оно обиделось, оно плюнуло нам в глаза: «сволочь некультурная — футуристы».

Тогда было понято раз и навсегда, что сало с нами не помирится, что мы прокляты им за предсказание конца сало-царства. А за фразы: «вытащите человека из сала» — «сейчас будут вас вытаскивать из сала» — нам были обещаны все мучения, хоть мы и знали, что наши мучения не смогут превзойти того, чего придется понюхать им. Сало же колыхалось в своем могуществе. И тогда оно затеяло себе на горе пересолить весь мир аттической солью, — его уже обучили: свинья грассировала, свинья прижимала руки к сердцу, она выговаривала «мадам ля контесс, се муа», она душилась гвоздями Лоригана и сказала своей контессе: «мадам, же дуа конкерир ту ля монд — э ле метр а во пье». Контесса выпятила глаза, старая сволочь понимала, что все эти слова гроша в базарный день не стоят, а теперь…. Контеска начала было ласкать «дорогого котика-свинку» за ушами и уверять его, что она-дескать и так на все готова, что вот де к свинкиным услугам все: и ручка свинкина, и ножка свинкина, и губки свинкины и все остальное, что и более перечисленного в цене — почему в цене контеска ей-ей не знала, но продешевливать не собиралась — все и это свинкино. Но свинке контескины прелести давно уже надоели, свинка так много себе пела о своем космическом значении, что меньше чем на мировом масштабе она остановиться не могла. Контеска даже всплакнула. А свинка заработала: копытом провела она линию от Балтийского моря к Черному, от Немецкого к Средиземному, и много других и на этих линиях убивала людей. Свинка раскрыла рот, взяла в копытце патентованный штопор и, так вооружившись, пошла на мир. Гигант на миг сощурил свой солнечный глаз и протянул руку. И там, куда легла тень от его руки, люди начали есть сало и дохнуть от этого. Он потряс плечами и свита была быстро ликвидирована — остальное он предоставил нам, муравьям. И автор от нежности взбешенный с куском сала в зубах бегал и кричал (кликуша, мерзавец! — ласково отзывались о нем контескины приятели), «вот кусок сала, почему у меня никто его не отнимает?» И оплевывая контеску и ее гнусных бранлеров, мы полезли на сало. Оно оседало.

Теперь же я обращаюсь к серьезным людям. Их очередь. Мы ничего не знаем о вечности, мы не без ловкости расплевались с синими далями и прочей снастью и проч., наше существование постулируется положительными и отрицательными отступлениями от искомого плавного уровня некоей кривой. Мы не виноваты, что думаем, что он плавный.

Нам всунул это в голову Лейбниц и в сем «чудовище идеального мира» мы живем. Некоторые думают, что это и есть причина нашего несчастья, — не в этом дело. Завтра новый урод-математик, (чудак, о котором говорил Вольтер, что эта раса людей настолько неразборчива, что может любить даже лапландских девиц), вытащит, наконец, нам аналитическое выражение ломаной, — но дело не изменится. Так вот, каждого из этих отступлений хватит за глаза на жизнь не одного поколения. Наши тела обратятся в землю, а космос не будет разрушен. Человечество будет всемерно удивлять и удивлять личность. И серьезные люди это понимают. К ним-то я и обращаюсь. Им понятно содержание ужасных глав, которые я пропустил из сострадания к читателю.

Не забывши ни о чем слышанном, вспомните и узнайте: за все время с начала тринадцатой главы по конец четырнадцатой протекает восемь лет.

Четырехпроцентный, странно осунувшийся, вышел из громадной запачканной комнаты, где длилось и длилось заседание правления ВЭРОФа. В голове у него горело и шумело: заседание было международное и междуведомственное и еще какое-то между… оно продолжалось без остановки тридцать семь часов. Никто не осмеливался возражать председателям Магнусу и Квартусу (так теперь звали Четырехпроцентного), но какие-то люди разворачивали диаграммы, планы, таблицы, и книги, книги…

— Вывод, вывод!.. — досадливо отмахивался Четырехпроцентный от груд материала.

— А вот-с, будьте добры, — говорили ему подобострастно и указывали на хвост кривой, стремительно несшийся вниз.

— А это что? — говорил он с сомнением, видя рвущуюся ввысь по параболе третьего порядка кривую.

— Смертность от…. конечно, это все же пустяки, она, знаете, должна упасть…

— Где же это она падает? — вопрошал Четырехпроцентный грубо.

— Надо надеяться, имеются некоторые основания…

Но уже лез другой с такими же горами.

Тут же выступал дурак. Дурак с апломбом, и Четырехпроцентный, сквозь муть дикой усталости, вспоминал давний разговор на лужайке, — говорил: «все чепуха, ежели мы решили, все должно идти так, а не как-либо иначе, — смерть тем, кто…». Магнус устало поворачивал к нему остановленные глаза и писал на бумажке: «идиот, идиот, идиот…».

На исходе семнадцатого часа заседания секретарь почтительно наклонился к Магнусу и сказал: «Из Техасской обсерватории», и глянул на властелина вопросительно. Магнус еле кивнул головой и шепнул Четырехпроцентному. Тот встал и объявил перерыв. Через двенадцать минут на кафедре стоял седобородый старец во фраке и говорил глубоким грудным голосом:

— Таково мнение Центрального совета интерпланетных сношений. Есть основание думать, что ряд наших знаков был понят на Марсе превратно, есть основание полагать, что это произошло неслучайно: разновременность и проистекающая отсюда разница в логиках…. («в логиках» — записал лениво на бумажке Магнус, играя карандашиком) не дает возможности установить единство знаков…

Профессор передохнул и оглянулся. Громадный зал был набит народом. Человек сто слушало его, кто с улыбочкой, кто просто внимательно, кто рассматривая его, — остальные были заняты своим делом. Профессор глянул в президиум за сочувствием. Квартус мотнул ему головой, он продолжал:

— Ряд опытов, направленных к уразумению этого явления и специальная смешанная комиссия астрономов, филологов и философов, заключавшая в себе лучшие силы мира составила план изучения явления. Все мастерские мира, несмотря на ужасные условия, работали, не покладая рук, над изготовлением приборов, по изучению жизни планеты. Я попрошу позволения у собрания продемонстрировать…

К профессору подбежали несколько молодых людей, он кивнул тому и другому, и молодые люди, горя удовольствием, робея, разбежались. Сзади сняли коленкор, с какого-то заранее приготовленного громадного аппарата. Его медные трубы, круги с делениями, красное дерево и лесенки привлекли общее внимание. Шесть квадратных метров, которые он занимал на полу, обеспечивали ему всеобщее уважение. С визгом поехали по окнам занавески и в душном зале стало темно. На противоположном конце зала над головами председателей блеснул свет, выброшенный медной трубой аппарата на громадный экран. Свет выходил из трубы странной траэкторией и будто брызгами падал на экран, неожиданно свет потух, а экран начал накаляться красным калением.

— Что это у вас там? — досадливо сказал профессор.

Молодые люди и механики завозились у аппарата, послышалось ровное сопение аппарата и экран начал покрываться мелкой сетью, звездящихся голубых точек.

— Когда глаза привыкнут, — сказал профессор, — все станет ясно. Наш демонстратор соединен по радио с Техасской обсерваторией, где сейчас производятся наблюдения, — они отразятся на экране. Техас будет говорить и давать простейшие объяснения.

В аппарате что-то загудело и сдавленный голос сказал: «так называемый промышленный участок планеты».

На экране миллионы точек, наконец, соединились в плавный рисунок, который казался колоссальным окном вдаль. Аппарат шипел. На экране была громадная дорога. Неожиданно она прервалась трещиной, которая все увеличивалась и на глаз достигла километров десяти. Края горизонта дымились. Неведомые инструменты шли вкось через дорогу, проникали друг в друга, выходили из этих беззвучных свалок видоизмененными, возникали, исчезали. Как цветы под рукой фокусника выростали из земли башни, отрывались от корня и улетали ввысь, лопаясь наверху, вдруг дорога собралась змеей вместе с трещиной и стала посреди пейзажа, вертикально направясь в небо. Из одной башни фонтаном забила пенящаяся жидкость и стала подыматься вверх по вставшей ввысь дороге….

«Так называемая плирома», — сказал аппарат.

Поле зрения начало отодвигаться влево и обнаружилась странная гора, вся двигавшаяся. Улиткообразные существа карабкались, сходились, вползали друг в друга, по ним, чрез них, в них колотились еще какие-то сооружения, шары, эллипсоиды, пирамиды, мелькал свет, происходили какие-то взрывы: и все кипело, кишело…

В зале кто-то крикнул, на него зашикали. Магнус шепнул секретарю и тог побежал к профессору. Профессор наклонился к нему и закивал утвердительно головой. «Так называемые новые фьорды…» — сказал аппарат.

Постепенно в правом нижнем углу экрана начало образовываться мутное пятно, расползавшееся неправильными зигзагами по световому полю. Оно темнело и темнело, — центр его (с полметра квадратных на глаз) стал вовсе черным, тьма эта, густея, заливала экран — наконец только левый верхний угол остался светлым и на нем вертелись странные тени старших братьев человека. Тут со свирепой неожиданностью (казалось, что будто с грохотом) центр экрана мелькнул светлыми волнистыми жилами чего то, схожего с молнией, это белое, шароподобное, вертелось теперь в центре поля, разрываясь и спадаясь снова, изумляя быстротой метаморфоз) — далее ком белизны как будто бы удалился, передний план оказался занятым волнующейся поверхностью зыби. Вновь молнийный шар двинулся на зрителей, рос, рос (и невольно зрители откидывались к спинкам стульев) занял весь экран, ослепляя глаза дюжиной своих палящих центров. Затем экран перерезался очень правильными черными кривыми, которые через секунду симметрично заиграли, как в калейдоскопе Но никто уже не смотрел на экран, среди женщин раздался плач и многие стали, торопясь, выходить. Вышедши, бледные, они переглядывались. «Ну и чертовщина!…» сказал некто. Это был общий приговор. Аппарат замолк, дали свет.

Профессор заговорил:

— Эти картины мы наблюдаем уже давно. Нас они не пугают, мы к ним привыкли. Но неприятная суть дела в том, что для нас они — алогичны. Всемирная комиссия философов высказалась в этом же смысле. Есть много точек зрения, одни объясняют алогизм этот так, другие иначе, но дело не в объяснениях, а в том, что фактически мы ничего в этом все же понять не можем. Возможно, что это следствие нашего мироощущения, так толкует это немецкая часть комиссии, возможно, что содержанием этих картин являются внеопытные явления, т. е. что когда мы там видим шар, это не шар, а только привычка видеть в таком-то предмете шар, заставляет нас по случайному признаку определять его себе шаром, такова точка зрения англичан, не немыслимо наконец, и то, что предполагают наши друзья славянского происхождения: определенно развитая интуиция путает наши имагинации с сырым материалом чужого мира, наконец, вполне возможно объяснение группы американцев, которые не без основания полагают, что разница природ и времен не может быть принята, как поправка, ибо она неизвестна, а без этой поправки мы получаем абсурд. Но как бы там ни было: — для нас это непостижимо. В более узком кружке можно было бы дать более обоснованные указания… — и он сошел с кафедры.

Филь Магнус встал и глаза всего зала впились в него. Он кинул вверх тонкую смуглую руку и заговорил:

— Мы в продолжении восьми лет сражаемся с миром. Вселенная будет завоевана, какими бы страстями она нас не подчивала!.. — кругом раздался рев и громотреск аплодисментов. Магнус переждал и продолжал. Зал ревел от восторга. Ошеломленные зрители Марса увидали неиспугавшегося человека и умиление и благодарность их не имели границ. Магнус должен был остановиться.

— Да здравствует Филь Магнус!.. Магнус! Магнус! — ревел зал.

Магнус терпеливо ждал. Он знал, что он им может приказать всем повеситься и никто не замедлит исполнить приказание.

Какая-то девочка лет пятнадцати со слезами на глазах вскарабкалась на эстраду и стояла, плача на коленях у его ног. Магнус глянул на нее и хотел говорить. Но энтузиазм толпы дошел до апогея. Квартус встал, они стояли оба — владыки мира, два тоненьких бледных человека в визитках, и ждали покуда это кончится. Часть публики рыдала навзрыд. Тогда Квартус взял рупор и крикнул: «перерыв!».

Через час собрание возобновилось. На улице прошла гроза, зал проветрили, кое кого развезли по приемным покоям и стало легче.

— Я прошу внимания, а не знаков одобрения, — сказал твердо Магнус, — нам сейчас не до глупостей, кто этого не понимает — идиот и горе ему, — зал затих.

Магнус продолжал, мрачно осматривая лепные украшения потолка.

— Вы все знаете и видите положение Земли. Оно ужасно и беспримерно. Наши сигналы не восприняты Марсом. Та же участь постигла сигналы на Венеру, Юпитер и Сатурн. Но на них мы не надеялись. Все надежды наши связаны с Марсом. Поэтому помощь с Марса вероятно запоздает. Не надо думать, что сегодняшняя демонстрация афишировала нашу беспомощность, нет. Она говорит, что задача еще не разрешена, но она будет разрешена. Доклад, представленный нам Техасской обсерваторией ясно говорит, что есть основания, полагать, что наши наблюдения могут быть расчленены (тут он увидел искаженное удивлением лицо профессора, глядящее на него, но спокойно отвел глаза, а профессор вздохнул и — тоже успокоился) — и тогда не будет места алогизму. Помощь с Марса придет рано или поздно. Надо, лишь ее дождаться. И мы дождемся. Но теперь нельзя сидеть, сложа руки. Поэтому мы производим новый и совершенно блестящий порыв: — я объявляю вам, что ВЭРОФ ликвидирует часть своих функций. Золотое обращение восстанавливается. Это не уступка, а логический вывод из предыдущего.

Он замолчал, а зал молчал, словно там не было ни души.

— И на вопрос, что же вы делаете? — мы ответим: мы продолжаем. Кто не хочет этого понять — враг нам и человечеству. С ним должно поступить соответственно.

Четырехпроцентный вспоминал речь Магнуса и еще многое из этого собрания, в голове у него шумело, он устал свыше всяких сил. Он вышел вместе с Магнусом. Кабриолет принял их, и они понеслись среди опустошенных войнами полей и пожарищ.

Эти два человека выскочили, как разъяренные лисята с визгом, норовя вцепиться миру в ляжку — он позволил им это сделать. Но с ними случилось дальше нечто странное: лисенок увидал, что он победил медведя и лисенку пришлось приподнимать грузное тело на ноги и учить его вновь ходить. Лисенок вспомнил все свои хитрости и тонкости, — но они не годились для этой массы мяса. Лисенок ныне, задыхаясь, полз под тяжестью своей колоссальной жертвы, тщетно стараясь разбудить ее к жизни. Тогда лисенок придумал новую и ужасную по тем результатам, которые он ожидал от этой меры, хитрость: он решил воссоздать вкруг медведя его старую обстановку и посмотреть, что из этого выйдет. Но медведь упирался: в ужасе чуял он старые опасности, от которых давно отвык и боялся потерять эту жизнь, которая позволяла жить, закрыв глаза на будущее и предполагать, что все благополучно, поскольку истреблены те, кто были, по уверению его победителя его главными врагами, — кто они были, он не интересовался, он только знал, что они подлежат истреблению. Но лисенок хитрой рукой (т. е. лапой, хотел написать автор) тащил его да тащил — и он влекся.

— Вы философ, — прервал мысли Магнус к Квартусу, — я нет. Поэтому, мое суждение о виденном, — ну мы это им пустяки же показали, я об массе всего явления говорю…. да…. так вот, потому то я и не могу все это абсорбировать так, как хотел бы. Вы, полагаю — можете. А?

Квартус промолчал. Тот:

— Я несколько старообразен в этом, — вы же мне не раз это и говорили….

Квартус мотнул головой.

— И вот…. Ощущение оказывается недостоверным, так?

Квартус вновь кивнул.

— К этому пока еще не привык. У нас была теория иллюзий — так что это: психозаболевание миллионов или что?!

Квартус посмотрел на него и ответил:

— Мы говорили много раз. Всегда одно и то же. Мир есть мир. Вот и все, что мы знаем. И жизнь это такая же каша, как то, чем их всех до истерики напугал наш Техасский друг. Вот и все.

Они остановились. Вошли в комнаты. В их кабинете — громадной сводчатой с претензиями комнате было тихо. Секретари привскочили, один подбежал к Филю и сказал: «проект…. вы помните, я вам говорил…. об использовании энергии вращения земли вокруг собственной оси». Филь глянул на него и в глазах его прочел, что он, Филь, малое дитя, и без своего секретаря шагу ступить не может.

— Помню, — сказал Филь, — ведь я же сказал: передать Плантагенету в Техас.

Секретарь досадливо глянул:

— Уже с заключением.

— А! — сказал Магнус, — это другое дело.

Он подозвал Квартуса. Вместе они пробежали длинное заключение Техасской обсерватории: обсерватория не возражала против проекта, она считала его полезным, но тут же приводила цифры, чего могло бы стоить осуществление проекта и что бы могло принести это осуществление. Разница получалась мрачная, доходы относились к затратам, как 1 к десяти тысячам. «Однако, — говорила обсерватория, — за два столетия примерно это оправдалось бы».

— Ну как, — сказал Магнус, — отклонить, принять, два столетия!

— Посмотрим, — сказал Квартус, — успеется. И уложил в портфель громадную тетрадь. — Идем….

Они ушли во внутренние комнаты, предоставив секретарям перемигиваться и заочно их похлопывать по плечу. Их встретили слуги и собаки. — Никого, ни в каком случае, — сказал Квартус. — У нас совещание — понял?

Двери были заперты. Они легли и уснули.