Глава I. Соединенные Штаты до и после Гражданской войны. Литературные традиции. Народный юмор

Марк Твен начал свою профессиональную литературную деятельность в 60-х годах — в тот период развития страны, который В. И. Ленин назвал прогрессивным, домонополистическим капитализмом.

В середине XIX века в Соединенных Штатах Америки основной социальной проблемой было рабство негров. Движение против рабства нарастало, как лавина, захватывало широкие слои трудящихся, принимало грозный революционный характер. Реакционные законы о беглых рабах, принятые конгрессом в 1850 и 1857 годах, фактически распространявшие рабство и на свободные Северные штаты, заставили рабочих, фермеров и негров-рабов взяться за оружие. Восстание в Виргинии, возглавленное Джоном Брауном (1859) и зверски подавленное, вызвало массовое движение рабов. Маркс определил его как одно из самых великих событий в мире. Крайнее обострение противоречий между капиталистическим Севером и рабовладельческим Югом с его плантационной системой хозяйства привело к тому, что движение народных масс против рабства было поддержано и использовано буржуазией Севера.

Перед началом Гражданской войны США уже были одной из самых мощных промышленных стран в мире; их развитие, как писал Карл Маркс в 1858 году, должно было пойти вперед семимильными шагами.

Гражданская война фактически являлась борьбой двух социальных систем — рабства и наемного труда. Войну начали южане, не желавшие добровольно уступать свои экономические и политические позиции. Этому предшествовал выход южных рабовладельческих штатов из Союза: в декабре 1860 года от Союза откололась Южная Каролина, в феврале 1861 года ее примеру последовали еще шесть рабовладельческих штатов. Отделившиеся штаты образовали Конфедерацию американских штатов (февраль 1861 г.), призванную защищать права рабовладельцев. Президентом Конфедерации был избран крупнейший плантатор Юга Джефферсон Дэвис. «Конфедераты» имели далеко идущие цели: создать рабовладельческое государство, присоединив к нему Центральную Америку. Их решительные действия объяснялись тем, что южане надеялись, и не без основания, на активную поддержку Англии, основной потребительницы хлопка, возделываемого на южных плантациях США.

В ноябре 1861 года английское правительство готово было признать южные штаты США самостоятельным государством. С таким предложением выступили в Англии «друзья хлопка», как иронически назвал К. Маркс английских хлопчатобумажных промышленников. Южноамериканские газеты открыто ликовали, утверждая, что «южные штаты пользуются в Англии большими симпатиями». Но «симпатии» были только у тех, кто был связан с американскими южными плантаторами. Ливерпуль, который, по словам К. Маркса, своим торговым могуществом обязан торговле рабами, а развитием текстильной промышленности — виргинскому хлопку, оказался центром политической агитации в защиту американских рабовладельцев. Ливерпульские магнаты требовали войны с Севером США якобы для того, чтобы «поддержать честь британского флага».

В книге «Америку стоит спасать» (1941) Теодор Драйзер так определяет политику правящих кругов Англии:

«Во время нашей Гражданской войны, радуясь, как всегда, возможности ослабить демократическое движение путем раскола, они не жалели усилий для поддержки рабовладельцев-сепаратистов. Англичане настолько были уверены в лошадке, на которую поставили, — то есть в милой их сердцу реакции, — что даже напечатали для южан марки с изображением Джефферсона Дэвиса».

Гражданская война показала огромные потенциальные силы американского народа. Приведенные в действие, они решили судьбу страны. Этот урок американской истории был столь значительным, что его воздействие на духовное развитие целой нации трудно переоценить.

Для Марка Твена, например, он был тем вечно действующим фактором, влияние которого чувствовалось на всем его творчестве — от начала до конца.

Завоевания, добытые народом, были результатом напряженной политической борьбы с правящей верхушкой. Высоко расценивая деятельность народных масс США, К. Маркс писал в 1862 году: «…Новая Англия и Северо-Запад, давшие армии основные людские резервы, решили принудить правительство к революционному ведению войны и начертать на звездном флаге в качестве боевого лозунга слова: «Уничтожение рабства». Линкольн уступает этому pressure from without медленно и с опаской, но он знает, что не сможет противиться ему долго».

Линкольн, вынужденный уступить требованиям народа, реорганизовал армию, пресек измену, перешел к наступательным формам в ведении войны, юридически отменил рабство и удовлетворил требования фермеров на землю. Это и были главные завоевания народа, итоги Гражданской войны 1861–1865 годов, прогрессивный и революционный характер которой отмечал В. И. Ленин.

Образ Авраама Линкольна остался в памяти народа символом революционно-демократических преобразований. Трагическая смерть (1865) от руки агента южных рабовладельцев (и нью-йоркских банкиров!) создала героический ореол вокруг его имени. Буржуазная пресса охотно пользовалась славой Линкольна и его сторонников, чтобы поддержать в народе миф о демократичности общественного строя в США («Линкольн был лодочником и дровосеком, президентом и законодателем…», «генерал Грант разводил картофель в Калифорнии, рубил и возил дрова в Сент-Луисе, пока не обнаружился его военный гений…»), и в то же время замалчивала тот факт, что еще при жизни Линкольна, в период Гражданской войны, правительство сделало все, чтобы воспрепятствовать углублению негритянской революции и не дать неграм то, что они сами же завоевали с оружием в руках.

Негры были освобождены без земли.

Они, отважно сражавшиеся в войсках северян, мечтали не только о личной свободе, но и о «10 акрах земли и об одном муле» для каждого работника. Ни земли, ни мулов они не получили.

Промышленники Севера не решались поднять руку на «священное право собственности» плантаторов Юга, а самое главное — им крайне необходимо было сохранить резервную армию незанятых рабочих рук. Ведь вся промышленность Юга после Гражданской войны оказалась в руках северных капиталистов. На Юге быстро возникали филиалы банков Моргана, нефтяные компании Рокфеллера, химические предприятия Дюпонов и т. д. Буржуазия достигла своей цели — нанесла южным плантаторам военное поражение, захватила в свои руки экономическую и политическую власть.

Дальнейшее же углубление революции (конфискация крупных земельных владений и распределение их среди безземельных негров, предоставление неграм таких же политических прав, как и их бывшим хозяевам) не входило в планы промышленников Севера и попросту шло вразрез с их интересами.

Вот почему, когда под нажимом народных масс негры юридически получили политические права и проявили желание немедленно воспользоваться ими (многие негры были избраны членами правительства, вице-губернаторами и т. д.), они встретили бешеное сопротивление бывших плантаторов, поддерживаемых промышленниками. Не успела закончиться Гражданская война, как быстро стали возникать разнообразные террористические организации, открывающие «охоту на негров». Негров преследовали, линчевали за любую попытку участвовать в общественной жизни страны.

Однако юридическое уничтожение рабства негров и разгром южной Конфедерации рабовладельцев сильно изменили общественно-экономический уклад в стране, а следовательно, и сознание людей.

Оценивая эти изменения, Марк Твен писал в романе «Позолоченный век»:

«Восемь лет, время от 1860 года, с корнем вырвали в Америке учреждения, существовавшие много веков, изменили политические убеждения народа, преобразовали социальную жизнь половины страны и оказали такое глубокое влияние на национальный характер, что оно не может быть признано исчерпанным в течение по крайней мере трех поколений».

Пафос справедливой революционной борьбы продолжал владеть сердцами простых американских граждан и после того, как отзвучали бои Гражданской войны. Им казалось, что понятия «справедливо», «несправедливо» стали основным мерилом демократической или антидемократической общественной практики. Народ ждал справедливой реализации своих завоеваний, в первые послевоенные годы не понимая еще того, что многое из обещанного осталось на бумаге, что плодами революционных усилий народа воспользовалась буржуазия. Оправдывались слова Герцена, сказанные еще в 1850 году, о том, что США являются «исправленным изданием» того же эксплуататорского строя, который знает Европа.

Победа промышленного Севера над рабовладельческим Югом обусловила быстрый рост промышленности. К этому времени относятся первые спекуляции Джона Рокфеллера на нефти, чудовищные барыши Хантингтона от Тихоокеанской железной дороги, проект постройки дороги Великие озера — океан, рождение банков Моргана, появление колоссальных состояний. Так, первый железнодорожный «король» Корнелиус Вандербильт за десять лет, с 1865 по 1874 год, «приобрел» состояние в 100 миллионов долларов.

Буржуазия широко пользовалась плодами побед народа. Компании первых трансконтинентальных железнодорожных линий получили от правительства 180 миллионов акров земли, не считая баснословных сумм ассигнований конгресса.

«Это был самый скандальный пример расхищения земли в истории Соединенных Штатов», — пишет Уильям Фостер в книге «Очерк политической истории Америки». Лучшие пахотные земли попали в руки банковских и железнодорожных компаний, которые держали в своих руках хлебные элеваторы, подвижной железнодорожный состав. Фермер стал зависим от железных дорог и торгово-промышленных центров. Он переставал быть хозяином своего хлеба и своего поля. Внедрение сельскохозяйственных машин освобождало большое количество прежде занятых рук. Фермеры бросали земли, продавали их за бесценок и уходили в богатеющие на их глазах города — новую обетованную землю «позолоченного века» — или устремлялись в Неваду и Калифорнию в надежде на быстрое обогащение. Там из десяти тысяч один становился «счастливчиком», остальные погибали или, переживая мучительные разочарования, пополняли собою толпы городского люмпена, прожектеров, неудачников.

В послевоенные годы объявился новый род «бизнеса»; на тысячах кораблей в США ввозилась дешевая рабочая сила — китайские кули, которые, попадая в «Новый Свет», превращались в настоящих рабов американских дельцов. Иммиграция ирландцев была не меньшей, чем ввоз китайцев. Ирландцы и китайцы работали на американских «боссов» по шестнадцать часов в сутки, выполняя самую грязную и опасную работу — подрывников, запальщиков, трубочистов, кровельщиков; при этом их ненавидели и презирали «стопроцентные американцы». Шла оголтелая дискриминация «цветного» трудового люда страны — негров, китайцев, мексиканцев и т. д. В их число попадали и белые «неамериканцы» — ирландцы, поляки, итальянцы и другие.

Оттесняя народ, конгрессмены делили, кромсали американские земли, как пирог на собственном обеденном столе. В конгрессе шла великая драка за возможность запустить руку в государственную казну. Нужно было хватать, пока не ухватили другие, и в этой лихорадочной спешке отбрасывались всякие фиговые листки обязательных приличий.

«Правительство из народа, волей народа и для народа» («of the people, by the people, for the people») — характеристика демократии в США, которая была дана Линкольном на поле битвы при Геттисбурге, — оказалась неосуществленной политической мечтой.

Расцветала бюрократия, удушавшая простого человека и угодничавшая перед денежным мешком. Суд, полиция, печать, церковь, конгресс служили дельцу и его деньгам. Становилась все более очевидной растленность общественных нравов и повсеместная коррупция. Шел ничем не прикрытый грабеж национального имущества страны, в то время как тяжесть огромнейшего национального долга, образовавшегося за время войны, была взвалена на плечи рабочего класса и фермерства.

«История Америки, — пишет Уильям Фостер, — … это долгая и страшная повесть о разграблении и уничтожении естественных богатств Западного полушария, о порабощении и эксплуатации его народов ради обогащения небольшой кучки паразитических правящих кругов землевладельцев и капиталистов. И в то же время история американских стран — это история непрерывной и неукротимой борьбы трудящихся масс против беспощадной эксплуатации, за человеческие свободы».

* * *

К тому времени, когда Марк Твен стал писателем, американская прогрессивная литература имела уже сложившиеся благородные боевые традиции. Главной ее чертой, начиная со времен Франклина и Джефферсона, была гражданственность, рождавшаяся из тесной связи этой литературы с реальной жизнью, обусловленная конкретно-историческими условиями развития США.

Основной узел общественных специфически американских противоречий в стране — наличие рабства, борьба за свободные земли и право свободного труда — определяет развитие американской литературы XVIII века и первой половины XIX века. В каждом литературном направлении-в литературе просветителей, романтиков, реалистов, при наличии разных общественных позиций писателей и их творческих индивидуальностей — эти социальные проблемы находят отзвук, а иногда определяют, все творчество.

Веньямин Франклин (1706–1790) — просветитель, государственный деятель и ученый; человек, о котором его соотечественники с гордостью говорили, что он «исторгнул молнию с небес и скипетр у тиранов», — был первоклассным памфлетистом-сатириком, восставшим против рабства негров и преследований индейцев («О работорговле», 1790, и др.).

Томас Пейн (1737–1809) связывал борьбу против рабства с борьбой против религии и церкви, которая «имеет целью устрашать и порабощать людей и присваивать власть и доходы» («Век разума», 1794).

Томас Джефферсон (1743–1826) вошел в историю американской публицистики не только как автор всемирно известного текста Декларации независимости, но и как отважный борец за включение в декларацию следующих строк: «Рабовладение — война против самой человеческой природы, война, нарушающая ее наиболее священные права». Плантаторы-работорговцы, спекулянты землей, разбогатевшие контрабандисты и морские пираты, торговцы мехами, грабившие индейцев, отклонили эту статью конституции. Но она осталась выражением благородных стремлений передовых людей США XVIII–XIX веков.

«Краска стыда выступает на лице, когда думаешь о рабстве», — писал поэт Ф. М. Френо (1752–1832).

В творчестве романтика Фенимора Купера (1789–1851) основное место занимала идея борьбы человека за право свободно жить на свободных землях. Герой романов Купера Нэтти Бемпо безуспешно ищет ускользающую от него свободу, углубляясь в девственные леса страны («в поселениях все полно противоречий, в лесах же царит во всем согласие»). В близости человека к природе писатель видит средство, исцеляющее от социальных бед. В этой идее заложена мысль о наличии безысходных противоречий в общественной жизни США. Трагедия Бемпо, объективно расчищающего дорогу буржуазной цивилизации, которая калечит его же собственную жизнь, являлась историческим конфликтом между американскими пионерами и хищнической природой капитализма. Фенимор Купер был одним из первых американских писателей, который громко заговорил о том, что господство собственнических принципов («грабить, грабить, грабить») является смертельной опасностью, что «Великий Денежный Интерес» и эгоизм, проникающий во все слои и поры американского общества, приводит его к духовной и политической деградации («Моникины», 1835 и др.).

В сложных романтических образах Германа Мельвиля (1819–1891) доминирует ясно выраженное стремление к социальной справедливости. Мельвиль, демонстративно подчеркивавший «непримиримый демократизм» своих взглядов, считал дикарей Маркизских островов гуманнейшими существами по сравнению с «волками цивилизации» (роман «Тайпи», 1846, высоко ценимый Теодором Драйзером). Мельвилю присущ взгляд на буржуазную цивилизацию как на пагубную социальную систему, растлевающую дикие народы (роман «Ому», 1847). Мысль эта, обогащенная результатами более поздних исторических событий и сатирически заостренная, характерна для творчества Марка Твена начиная с его ранних писем о Сандвичевых островах и кончая поздними антиимпериалистическими памфлетами. Подобно большинству своих современников в литературе, Мельвиль был непримиримым противником рабства и высказал это в раннем социально-романтическом трактате «Марди» (1849), в цикле поэм и стихотворений, написанных на темы Гражданской войны («Картины и виды войны», 1866). Мысль об антагонистичности американского общественного устройства присуща ранним произведениям Ральфа Эмерсона (1803–1882), возглавившего в 30-40-х годах XIX века группу американских романтиков «трансценденталистов». Выступая с позиций буржуазного индивидуализма, Эмерсон и его последователи провозглашали необходимость «стремления к интеллектуальной свободе» и защиты «естественного человека» от собственнического обесчеловечения. «Стяжательство в общественной и частной жизни создает атмосферу, в которой тяжело дышать»; «людей нет, человек — просто машина, добывающая деньги. Он — придаток к имуществу», — говорил Эмерсон в 1837 году в лекции «Американский ученый». Ральф Эмерсон, оказавший огромное влияние на современную ему американскую молодежь, восставал против губительного воздействия делячества на духовное развитие человека, против антиэстетического существования, подчиненного накопительству. Обращаясь к молодежи, он говорил: «Вам проповедуют только ходячие добродетели, учат, как добыть и сохранить собственность, воспитывают в вас капиталистов… А вокруг сияют звезды, стоят леса и горы, живут звери и люди…» Хотя Эмерсон был далек от жизни рабочего класса, но он видел антагонизм между трудом и капиталом, называл его «трещиной в здании общества».

Протест против безграничной власти собственнического принципа, естественно, привел Эмерсона в ряды аболиционистов. 1 января 1863 года, в день опубликования декрета Линкольна об освобождении негров, в Бостоне впервые были прочитаны торжественные стихи, посвященные этому событию, — знаменитый «Бостонский гимн», лучшее, что было создано Эмерсоном-поэтом.

Страстным врагом системы рабовладения, врагом войн и любого вида эксплуатации был член «трансцендентального клуба» в Конкорде Генри Торо (1817–1862). Его роман «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854) — одно из оригинальнейших и обаятельных произведений в американской литературе — был по-настоящему тенденциозным, в самом высоком смысле этого слова. Торо считал позорным «сидеть на шее у другого человека». «Слезьте с него — ведь он тоже хочет жить по-своему», — требовал писатель. Буржуазный общественный строй представлялся ему противоречивым и несправедливым. «Роскошь одного класса обусловливается нищетой другого», — писал Торо, улавливая самое существенное в структуре частнособственнического государства. Торо понимал, что свобода — это отсутствие эксплуатации человека человеком. Тем не менее это не означало, что писатель разбирался во всей сложности капиталистической организации общества; свою критику он вел с позиций защитника натуральных форм хозяйства (в «Уолдене» Торо доказывает, что человек может прожить, потребляя только то, что взрастили и добыли его собственные руки).

Среди «трансценденталистов» Торо оказался самым последовательным и самым страстным поборником аболиционистских идей. В условиях растущей перед Гражданской войной реакции на движение против рабства, когда даже в некоторых Северных штатах был признан «закон о беглых рабах», предписывавший выдачу бежавших невольников их хозяевам, Торо дал гневную отповедь сторонникам этого позорного законодательного акта. «Я потерял родину!» — громко заявлял он. Так же смело и открыто выступал он в защиту вождя восставших негров Джона Брауна.

Принятие конгрессом «закона о беглых рабах» и казнь Джона Брауна породили обширную аболиционистскую литературу протеста. Восстание Брауна воспел в стихах Стедман («Как старина Браун захватил Гарперс Ферри»), этой же теме посвятил стихи Уиттьер («Браун из Оссэватоми»); создавалось много народных песен, одна из которых — «Тело Джона Брауна» — в годы Гражданской войны стала самой популярной среди солдат Линкольна.

Джон Гринлиф Уиттьер (1807–1892) — видный поэт-аболиционист — вошел в историю американской литературы как автор памфлетов и стихов, направленных против невольничества («Голоса свободы» и др.). Пламенный пропагандист (Уиттьер сам печатал и рассылал свои памфлеты), он был однажды побит камнями бандой рабовладельцев и чуть было не подвергся суду Линча.

Гаррисону — основателю аболиционистской газеты «Либерейтор» и «обществ для борьбы с рабством» — Уиттьер посвятил строфу своего знаменитого стихотворения «Палатка на берегу», в котором назвал Гаррисона «защитником тех, кто стонет под тяжестью железной руки». Призывами к освобождению негров полны и другие произведения Уиттьера — «Поэмы против рабства», поэма «Бесчестье» (о предателе Уэбстере, переметнувшемся на сторону рабовладельцев), этим идеям подчинен его политический памфлет «Справедливость и целесообразность» и др. Характерно, что доминирующей поэтической темой Уиттьера наряду с темой свободы является и тема творческого труда («Песни труда»).

Джеймс Рассел Лоуэлл (1819–1892) — видный поэт и сатирик, примыкавший к кругу трансценденталистов, публицист, литературный критик, редактор литературных журналов «Атлантический ежемесячник» и «Североамериканское обозрение», выдающийся оратор и профессор литературы Гарвардского колледжа — приобрел литературную славу главным образом стихотворными сатирами, направленными против рабства. В середине 40-х годов Лоуэлл основал «Знамя протеста против рабства» — издание, в котором он с талантом, силой и беспощадным остроумием выступил в защиту человеческих прав негров. Его стихотворения и сатирические поэмы — «Беглый невольник», «Современный кризис» и в особенности «Записки Бигло» — пользовались большой популярностью в народе. В первой части «Записок Бигло» (1846) сатирические выпады автора адресованы жадным и самоуверенным плантаторам и их захватнической политике периода мексиканской войны; во второй части выражены освободительные и демократические тенденции аболиционистов. Жанр, введенный Лоуэллом, — сатирические и юмористические письма простого человека, чей образ мышления и живой, колоритный язык контрастируют с ученой заумью педантов, — займет прочное место в литературе, получит свое дальнейшее развитие в творчестве Марка Твена.

В американской литературе середины XIX века не было ни одного значительного писателя, который не выразил бы своего отношения к величайшей социальной проблеме — наличию рабства в США, от решения которой зависели судьбы страны. Этому посвящен знаменитый цикл «Песен о рабстве» (1842) Генри Лонгфелло, оказавший большое воздействие на умы американской молодежи того времени. Глубокая прочувствованность стихов Лонгфелло, их гуманизм и страстное негодование, вызванное злодеяниями рабовладельцев, умножили в стране ряды аболиционистов.

Большее значение в истории развития американской прогрессивной литературы середины XIX века имел прославленный роман Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» (1852). С огромной эмоциональностью и художественной выразительностью, со страстной убежденностью в своей правоте, Гарриет Бичер-Стоу (1811–1896) доказала, что рабство не может быть дальше терпимо. Она дала потрясающую по реализму и драматическому пафосу картину физических и душевных мук негров, показала могучую силу сопротивления и ненависти рабов к их мучителям. Борьбу против рабства она расценила как всенародную и справедливую, хотя облекла при этом свои мысли и образы в привычную для нее религиозную форму.

Бичер-Стоу проявила удивительную историческую прозорливость, предсказав в последней главе «Хижины дяди Тома» неизбежность революционного взрыва масс, если рабство не будет уничтожено. Она считала, что американская цивилизация глубоко повинна в «неискупленной несправедливости» по отношению к неграм; взывала к разуму, совести и чувству справедливости своих сограждан.

Бичер-Стоу оказала огромное воздействие на сознание и чувства простых людей США, чей героизм и мужество уничтожили рабовладение в стране спустя десятилетие после появления знаменитого романа. В историю общественной мысли США и историю литературы Бичер-Стоу вошла как отважный борец за освобождение негров.

Таким же пламенным стремлением служить высоким гуманистическим идеям, благородным традициям борьбы против рабства, как у Бичер-Стоу, отмечено творчество ее великого современника Уитмена.

Уолт Уитмен (1819–1892) создал свою высоко патетическую, гневную и поэтическую книгу «Листья травы» (1855) в канун больших исторических событий. Стихи, собранные в этом сборнике, рождены в предгрозовой атмосфере начинающейся революционной борьбы. «Рабство и гнет, произвол и насилие повсюду» вызывают в душе Уитмена не только «безмерный стыд» («Песни о самом себе»), но и ненависть к «шакалам»-работорговцам, презрение к их «свирепой крикливой злобе», готовность пустить в ход «кремневое ружье», которое стоит наготове в углу хижины поэта. С библейской эпичностью воспевает Уитмен раба на невольничьем рынке как «множества жизней источник», «начало многолюднейших штатов и богатейших республик» как «чудо», для создания которого «земля готовилась миллиарды веков» («Я пою электрическое тело»).

Поэзия «гордого, свободного, смелого американского гиганта» (слова Майкла Голда об Уитмене) имела огромное значение в формировании духовного облика американцев. Уитмен широко раздвигает горизонты перед человеком, показывает безграничность его творческих возможностей, славит тружеников всех профессий («Вы, рабочие и работницы наших штатов, владеете чудесной и мощной жизнью…»), воспитывает в них сознание гордого человеческого достоинства. И в то же время настойчиво и гневно требует от них энергичных революционных дел.

«…Молодые американцы, механики, фермеры! Долго ли вы намерены жить в подчинении у трехсот пятидесяти тысяч рабовладельцев, терпеть их шпионство и террор? Или вы тоже их рабы?» — саркастически спрашивает Уитмен в памфлете «Восемнадцатые выборы президента» (1856). И ставит дилемму: «Либо вы уничтожите рабство, либо рабство уничтожит вас!»

В публицистике и поэзии Уолта Уитмена объединяются и находят выражение лучшие боевые традиции прогрессивной американской литературы: органическая и неразрывная связь с реальной жизнью, защита идей социальной справедливости.

Таким было литературное наследие, которое получил молодой Марк Твен от своих предшественников и старших современников.

* * *

Купер, Уитмен, Лонгфелло, Лоуэлл были одними из первых американских художников слова, обратившихся к устному народному творчеству американцев — индейцев, белых, негров.

Середина XIX века оказалась тем временем, когда устное творчество народа, особенно юмористическое, становилось достоянием литературы. Этому процессу в большой мере способствовал Марк Твен.

В. И. Ленин определял фольклор как художественные произведения о «чаяниях и ожиданиях народных», как искусство, «важное для изучения народной психологии», «многовековое творчество масс», которое «отображает их миросозерцание в разные эпохи».

Возникновение устных сказаний в среде белого населения Америки связано с трудом трапперов (ловцов пушного зверя), лесорубов, плотовщиков, следопытов.

В поэтическом творчестве белого населения США много черт, свойственных эпическим сказаниям аборигенов американского материка.

Титаническая борьба человека с природой, древние языческие верования породили в индейском поэтическом творчестве героический эпос с присущим ему фантастическим преувеличением. Гигантские метафоры, гигантские образы становятся характерной чертой и устного творчества европейцев на американском континенте.

Первые следопыты, первые американские охотники героизируются народом как титаны, мощь которых превышает силу природы. Дэниел Бун (прообраз куперовского «следопыта», «зверобоя»), охотник-траппер Джим Бриджер, действующий в народных сказаниях еще тогда, когда на материке водились бизоны, совершают невероятные подвиги.

Постепенное развитие страны меняет характер этих сказок. В начале XIX века из героических они превращаются в герои-комические и просто комические. Процесс этот вскоре захватывает весь американский фольклор, главным художественным средством которого становится юмор. Социальной основой, рождающей юмор, является неравномерность развития США, наличие различных социальных укладов в стране, несоответствие между сознанием человека XIX века и девственной природой нетронутых земель, куда попадал пионер.

В начале XIX века города восточных штатов уже превращались в крупные промышленные центры, а Невада и Калифорния таили в своих недрах еще неведомые богатства; чопорная «цивилизация» восточных штатов и пуританизм буржуазной морали создавали «железный кодекс» общественного поведения где-либо в штате Коннектикут, а на линии фронтира все эти «законы» казались смешными и нелепыми.

Из столкновения понятий разных социальных укладов рождался юмор. Напряженная борьба с природой и победы над ней давали право на задор, на уверенность, рождали желание почувствовать себя гигантом («О-го-го! Я почесываю голову молнией и убаюкиваю себя громом!»), а привычная недавняя жизнь, проведенная где-либо в сонном провинциальном Солсбери, заставляла с опаской поглядывать на разбушевавшиеся стихии. Иногда «сын молнии и мрака» оказывался трусом. Так наряду с героическими сказаниями рождался «хвастовской жанр».

Черты экспансионизма, имеющиеся в ранних сказаниях (белый неизменно одолевает индейцев, убежден в своем превосходстве над ним), также в середине XIX века претерпевают существенные изменения.

С развитием аболиционистских идей, изменявших в народе отношение к неграм и к индейцам, в устных народных рассказах постепенно исчезают экспансионистские мотивы и все чаще встречаются пародии на них. «Всепобеждающий» белый оказывается трусом под градом стрел индейцев, являет собою жалкую фигуру растерянного человека, пересчитывающего количество дыр на своем платье. Комический образ такого «вояки», характерный для американского народного юмора 50-х годов, перенесен в его неизменном виде в раннюю книгу Марка Твена «Закаленные».

Американские буржуазные литературоведы в 30-40-х годах XIX столетия на первый план выдвигали Запад США, как место становления народной культуры, оказавшее влияние на выработку общенациональной культуры, в том числе и юмора.

«Запад в главных чертах сформировал политическую историю Америки. В основном Запад имел формирующее значение и для истории американской культуры», — утверждал Б. Де Вото в книге «Америка Марка Твена».

В книге В. Блейера «Родной американский юмор», появившейся спустя пять лет после книги Б. Де Вото, имеется обоснованный материал о влиянии восточных штатов и юмора этих территорий на развитие американской юмористической литературы, в частности на творчество Марка Твена.

Ф. Эмберсон категорически утверждает, что юмор середины XIX века получил развитие в трех местах: на реке Миссисипи, на Калифорнийском побережье и в военных лагерях периода Гражданской войны. Этот «областнический» принцип — попытка буржуазных литературоведов прикрепить юмор к определенной территориальной зоне — явно несостоятелен. Юмор жил и развивался всюду и особенно энергично там, где напряжение жизненных сил народа достигало кульминации, — это мог быть и фронтир на Западе и Севере, и фронт Гражданской войны. Уитмен, пользовавшийся гигантскими фольклорными метафорами («Водопад Ниагара — вуаль у меня на лице! Мои локти — в морских пучинах, я ладонями покрываю всю землю!»), слышал легенды о гигантах и на родном Лонг-Айленде, близ Нью-Йорка, от неграмотной матери, слышал их и от раненых солдат Гражданской войны, за которыми он ухаживал в госпиталях.

В «хвастовских» диалогах Марка Твена выступают и плотовщики Миссисипи, и горняки Невады, и журналисты Виргинии, и «пилигримы» с американского парохода «Город квакеров», путешествующие по Сирии и Палестине; у него же в излюбленных народом юмористических шутках («practical jokes») участвуют все — от конгрессменов до сирийского мула, который подавился гигантским враньем американского журналиста, сжевав его рукопись.

Английский критик и журналист Лэнг, посетивший США в 80-х годах прошлого столетия, с изумлением писал о том, что американцы неустанно рассказывают друг другу истории в барах, поездах, на пароходах. Еще больше рассказывалось «веселых и поразительных» «историй» в середине века, когда наличие свободных земель влекло десятки тысяч энергичных молодых американцев на Дальний Запад, Север, на незаселенные берега Миссисипи. Здесь ковались люди отважные, волевые, предприимчивые, уверенные в себе. Они умели покорять бескрайние прерии, оживлять мертвые песчаные степи, проходить сквозь неприступные горные хребты; ценили свою и чужую отвагу. Желтая лихорадка, малярия, холера, пыль, разъедавшая легкие, непроходимые леса и пустыни изматывали их силы. Трудную жизнь скрашивало примитивное искусство — устные легенды, баллады, анекдоты.

От Миссисипи до Огайо пели о «Цыганчонке», о «Заколдованном колодце», о «Проклятой фермерше». В большом ходу среди белых и негров были религиозные гимны негритянских поэтов — «менестрелей». Излюбленными являлись рассказы о приключениях, путешествиях и проделках. Путешествовали на луну, звезды; летали на воздушных шарах через Атлантический океан, предвосхищая то, что произойдет лишь через шестьдесят лет. Фольклорная традиция в этом отношении находилась в согласии с литературной тематикой (книги Е. Локка о путешествии на Луну, рассказы Эдгара По: «Приключение Ганса Пфаля», «Чудесный шар» и др.). Успехи науки и техники рождали желание заглянуть в будущее.

В докладе на 1-м Всесоюзном съезде советских писателей А. М. Горький говорил, что фольклору совершенно чужд пессимизм. Это обобщение оправдывается и при анализе американского устного народного творчества. Обстановка, в которой рождался юмор, была порой трагичной, но само искусство оставалось оптимистичным, пронизанным верой в могущество человеческого разума, обуздывающего природную стихию.

После Гражданской войны усилился приток переселенцев на север и запад страны. Разорившиеся фермеры восточных штатов, солдаты армии Линкольна, переселенцы из Европы, речники с берегов Миссисипи, лишившиеся работы на реке с развитием железных дорог, образовали огромные массы народа, двигавшегося на новые земли. Большинство из них было обуреваемо жаждой внезапного обогащения. Химера эта пропагандировалась газетами, конгрессменами, церковью, потому что это массовое движение приносило огромнейшие прибыли банкам, железнодорожным компаниям, прокладывающим новые линии, спекулянтам и торговцам продовольствием и т. д. Американский историк литературы Паррингтон пишет, что в многочисленных хвастливых рассказах, повторяемых переселенцами, были «бесконечная надежда и героическая выносливость», но что в них имелись «следы насилия, преступлений и трагических неудач».

Юмор был подчас грубым, безудержным; отвратительное, безобразное, трагическое становилось объектом шутки. Болезнь, смерть, убийство — явления, обычные в быту переселенцев, — обычны и в их юморе. Человек болен, у него высокая температура. Он пьет молоко и сырые яйца, и его тошнит готовой драченой (кушанье из яиц и молока). Путешественник пробирается по топкому болоту и видит касторовую шляпу, лежащую в трясине тульей кверху. Кнутом приподнимает ее, на него смотрит смеющаяся голова затянутого в болоте человека. Голова весело кричит: «Здорово, незнакомец!» Путешественник предлагает помощь, но голова отвергает ее, говоря, что под нею «добрая лошадь».

В биографии Марка Твена, написанной Альбертом Пейном, имеется один из фольклорных рассказов, которыми Сэм Клеменс в дни своего лоцманства угощал сотоварищей:

«Ребята, однажды я проявил большую храбрость. Случился пожар. На четвертом этаже старик высовывался из окна и просил о помощи. Все внизу смотрели наверх, но никто не двигался. Не было достаточно длинной лестницы. Никто не имел необходимой для этого дела храбрости, кроме меня. Я рискнул, крикнул, чтобы мне дали веревку. Когда она появилась, я бросил конец старику — он поймал. Я приказал ему опоясаться. Он это сделал, и я… дернул его вниз».

Рассказ этот весьма характерен для американского фольклора середины XIX века: описана типичная «проделка»; рассказ выдержан в псевдогероическом тоне; юмористически обыграно нелепое поведение действующего лица; печальное служит поводом для смеха.

У молодого Марка Твена есть немало таких грубоватых рассказов-анекдотов, особенно в его книге о Неваде и Калифорнии — «Закаленные». Такова же, например, и юмореска «Протест вдовы» (1870), где рассказывается о том, как услужливые друзья прислали набальзамированный труп мужа его жене, приложив счет в семьдесят пять долларов. Вдова потрясена этой цифрой, вопит и проклинает «чертей», заставивших ее платить «за чучело Дана» такую уйму денег, в то время как она и не может тратиться на столь «дорогие редкости».

В народном юмористическом рассказе слушатели ценили «чуточку нелепости» и «добрый смех». Девушка загнала себе в ногу иголку. Иголка, «слегка притупившись», вышла через голову ее внучки. Враль-охотник рассказывает старухе свое последнее приключение во время охоты на уток в Коннектикуте: «Утки, понимаете, так и летали взад и вперед… Схватил я рог с порохом, чтобы затравить ружье, а он выскользнул из рук и нырнул на дно. Вода была удивительно прозрачна, и я видел его в глубине речки. Плавать я совершенно не умею, вот я и говорю дяде Леку: «Вы же очень любезный парень, дайте ваш рог с порохом, затравить ружье». И что вы думаете, этот вонючий скот дал? «Хорошо, говорю, вы прекрасно ныряете; если вы достанете мои, я вам дам на затравку». Я думал, он оставит свой рог с порохом, а он — нет. Сунул его в карман, нырнул и остался там.

Старая леди широко открыла глаза, ожидая необычайного.

— Глянул я вниз, и, как вы думаете, — что этот скот делал?

— Господи, — воскликнула старуха, — и придумать не могу!

— Он сидел на дне и пересыпал порох из моего рога в свой».

Это образец «sky-breaking humour» (юмор, способный проломить небо).

Мокрый порох для охотника — повод для злости, ругательств и возмущения: сорвалась охота. Здесь мокрый порох «обыгран» комически: рассказчик намеренно забывает свойства вещей. Неожиданность отнесена в план этический. К удивлению рассказчика, дядя Лек под водой ведет себя так же «нормально», как и на суше: пересыпает порох в свой рог из чужого.

Американский народ умел ценить острое слово, знал, что насмешка разит лучше любого оружия. Меткое слово было свидетельством ума и поэтому рождало уважение к острослову. Оно было почти единственным источником веселья и развлечения и заменяло собою другие виды искусств, из которых в народе бытовала лишь примитивная музыка. Мастерское владение словом, даже в ругани, вызывало восхищение (достаточно вспомнить лоцмана Биксби из «Жизни на Миссисипи» или старуху колдунью из романа «Принц и нищий», сожженную на костре, со смертью которой погибло «великое искусство» ругани). Шутка, меткая фраза, крылатое словцо не заштамповывались; ценилась острота новизны, словотворчество. Каламбуры были в большом ходу.

Непочтение к смерти, превращенной христианской религией в таинство, давало начало огромному количеству анекдотов на библейские и евангельские темы. Извлекались различные несуразности христианских легенд и проверялись перед лицом здравого смысла. К сожалению, буржуазные историки литературы и фольклористы не приводят антирелигиозных рассказов и анекдотов в фольклорных сборниках. Обычно лишь констатируется, что такая тематика имелась в изобилии.

Функции народного юмора были разнообразными. Прямая, эстетическая — порадовать, развлечь слушателя, развеселить его, создать бодрое, энергичное настроение, дать возможность полюбоваться красотой, силой, умом человека — была тесно связана с социально-этической функцией юмора: воспитать стойкого человека для борьбы с суровой природой.

Народный юмор послужил началом литературного анекдота, литературного юмористического рассказа, наложил свой отпечаток на творчество Марка Твена, Амброза Бирса, О. Генри, Джека Лондона и других.

Современники Марка Твена — демократические писатели, соприкасавшиеся с жизнью народа и его искусством, — стремились перенести богатство народного юмора в литературу. Но все они — Артимес Уорд, Джо Биллингс, Дан де Квилли, Кейбл и другие — чаще всего воспринимали внешние черты народного юмористического искусства, и редко кто из них поднимался над уровнем посредственности. Поэтому их искусство не переживало самих писателей.

Некоторые из них, усвоив принципы построения народной юморески, механически пользовались ими при создании литературного рассказа. Так, например, Дан де Квилли в начале 60-х годов напечатал в «Энтер-прайз» рассказ об изобретении «солнечной брони». Целью этого изобретения было уменьшить летнюю жару в пустыне. Прибор состоял из одежды, сделанной из индийского каучука, к которой был приделан компрессор. Он пускался в ход, когда было слишком жарко, и останавливался, когда достигалась нормальная температура. Желая проверить свой аппарат, изобретатель решил- пересечь Мертвую Долину, когда жара доходила до 117°. Обратно он не вернулся. Его нашли в четырех-пяти милях от города замерзшим. Компрессор все еще работал, и ледяная сосулька висела под носом у трупа.

Здесь преувеличение доведено до абсурда, хотя сюжет развивается вполне логично: изобретатель, пустив в ход компрессор, защищающий от жары, не смог остановить его и… замерз. Рассказ наделал в свое время много шума, но воспринимался не как художественное произведение, а как инцидент из реальной жизни, попавший в газетную хронику. Действительно, он так и выглядел; Дан де Квилли создал грубое подражание народной юмореске.

Молодой Твен-журналист также вначале механически переносил типичные для народного искусства юмористические приемы в свои газетные рассказы, и нередко при этом терпел неудачи. Но с литературной зрелостью к нему пришло уменье использовать народные юмористические традиции с большим тактом.

Для Марка Твена характерно, что он не взял ничего реакционного и отрицательного из того, что имелось в народном искусстве эпохи капитализма. Наоборот, он заимствовал из народного юмора пародии на экспансионистские мотивы, в изобилии включал в свои произведения сюжеты народных юморесок на антирелигиозные темы, целиком разделил с народом чувство уничтожающего презрения к буржуазным дельцам-политикам.

Твен охотно пользовался традиционными формами американского юмора: комическим преувеличением, материализацией метафоры, обыгрыванием нелепой (алогичной) ситуации, «хвастовским» диалогом, трагическими сюжетами для комических целей и т. д.

Но гораздо большее воздействие оказало на него идейное содержание народного искусства: вера в человека, уверенность в торжестве светлого, гуманного начала в жизни над темным и низменным, уважение к разуму и достоинству человека простого, веселого, свободолюбивого и остроумного.

 

Глава II. Начало литературной деятельности Марка Твена. «Простаки за границей»

Литературная деятельность Марка Твена начинается столь рано, что захватывает отроческие годы, проведенные на реке Миссисипи. Очарование этого счастливого возраста на всю жизнь сохранилось в душе писателя, многократно было отражено в его романах, книгах путешествий, в «Автобиографии», рассказах, письмах, беседах. Так, в письмах к другу Уиллу Боуэну Твен признается, что романтика детства всегда имела для него «неоценимую прелесть».

Ганнибал — город детства Твена — был молодым поселком. Лишь к середине века, когда Сэм Клеменс покидал его, Ганнибал насчитывал до трех тысяч жителей и становился одним из значительных городов, расположенных по долине Миссисипи. Поэтическая культура пионеров этого города и его окрестностей оказала огромное воздействие на сознание юного Сэма Клеменса. На ферме дяди Джона Куорлза близ Флориды, куда Клеменсы из Ганнибала отправляли детей на летние месяцы, он слышал бесчисленное множество поэтических преданий, «страшных» сказок, легенд и песен. Сама жизнь в деревне в пору короткого безмятежного детства — с «запрещенным» купаньем, ловлей змей и летучих мышей, собиранием лесных орехов и дикой ежевики, с «историями» старого негра «дяди Дэна» по вечерам — была счастливой поэтической порой, о которой с восторгом вспоминает престарелый Твен в «Автобиографии». «Бессмертные сказки» Дэна Твен хранил в памяти как сокровище, и одна из них — «Золотая рука» — прочно вошла в репертуар публичных выступлений Твена-рассказчика и вместе с ним совершила кругосветное путешествие в 1897 году, заставляла трепетать сердца слушателей в Европе, Азии, Африке и Австралии. «Дядя Дэн», ставший прототипом негра Джима, одного из самых пленительных героев произведений Твена, был для него воплощением лучших человеческих качеств.

«Именно на ферме я и полюбил его черных сородичей и научился ценить их высокие достоинства, — признавался позже Твен, — мне и теперь так же приятно видеть черное лицо, как и тогда». Это действительно были симпатии и привязанности, память о которых сохранилась у писателя на всю жизнь. «Все негры были нам друзья, — вспоминает Твен, — а с ровесниками мы играли как настоящие товарищи».

Каждый пятый человек в маленьком Ганнибале находился в неволе. «Я живо помню человек двадцать черных мужчин и женщин, — вспоминает Твен, — прикованных друг к другу цепями и лежащих кучей на панели; они ждали отправления на южный рынок. Это были самые печальные лица, которые я когда-либо видел».

Рабы в цепях и рабы-менестрели с их задушевными песнями, с драматизированными легендами-инсценировками — таковы неизгладимые впечатления детства Марка Твена.

Народно-поэтическое творчество белого населения, главным образом юмористическое, вошло в духовную жизнь Сэма Клеменса значительно позже, когда раздвинулись рамки маленького города и юноша пошел бродить по свету, слушая рассказы речников, лесорубов, горняков, сплавщиков, бродячих актеров, рыбаков, охотников. Но уже в эти детские и отроческие годы Сэм знал десятки «хвастливых» историй, в которых хвастун оказывался трусом; знал множество анекдотов, рассказываемых от лица «простака», «простака-энтузиаста» — фермера, попавшего в город. Наивный фермер, боясь вторжения железной дороги на его ранчо, думает, что скотосбрасыватель локомотива унесет его стадо в Чикаго. Старуха из Луизианы останавливает пароход, чтобы попросить капитана распродать ее яйца в Новом Орлеане, купить ей «катушку ниток, моток шелка, а на остальные — свечку…» Такого рода юмористические «скетчи» заполняли газетные листки провинциальных городов США того времени.

Народная юмористическая традиция для юноши Клеменса была органической — он родился и рос среди людей, каждый из которых был рассказчиком смешных историй. Например, мать Сэма, Джейн Клеменс, обладала большим даром рассказывания народных юморесок; от нее сын унаследовал медлительную речь и серьезную манеру повествования, что при передаче комических рассказов производило неотразимое впечатление.

Широководная, неукротимая и могучая Миссисипи также оказала большое влияние на душу Сэма Клеменса. Ее поэтическое воздействие столь огромно, что образ реки, ставши символом вольности, никогда не уходит из его творчества.

Четыре счастливых года, когда Марк Твен водил пароходы по Миссисипи, были самым отрадным временем его жизни. Позже он никогда уже не испытывал такого чувства гармонической полноты жизни и радостного удовлетворения ею. Обучаясь лоцманскому делу, С. Клеменс забросил даже журналистику, которой начал заниматься с тринадцатилетнего возраста. За годы лоцманства он написал лишь несколько заметок в речную газету «Дельта».

Ученические юморески Сэма Клеменса, появившиеся в печати в 1861 году, говорили о том, что молодой журналист талантлив, но в то же время свидетельствовали об отсутствии у автора литературных навыков, должной культуры, а главное — жизненного опыта.

Гражданская война положила конец судоходству на реке Миссисипи. Движение судов прекратилось, и Клеменс, оставив свой пароход «Дядя Сэм» вблизи Сент-Луиса, вернулся в Ганнибал. «Король реки» потерянно бродил по любимому городу. Его семья покинула город, молодые приятели уходили в армию. Южане спешно пополняли свои войска. Вскоре и Сэм Клеменс был завербован в армию конфедератов. Получив старого мула, он две недели трусил на нем рысцой среди солдат армии генерала Прайса, испытывая чувство мучительной тоски и стыда. Он не мог разделять «принципов» конфедератов, провозгласивших: «негры не равны белым», «рабство, подчинение высшей расе является естественным и нормальным состоянием негров». Армию конфедератов народ открыто называл «отступниками» и выказывал ей свое презрение. Вспоминая об этом времени в старости, Твен писал в одном из частных писем: «Я был солдатом в начале войны и был преследуем, как крыса, все это время».

О том, как простой народ относился к разгоревшейся политической и военной борьбе, свидетельствует рассказ Твена в кругу родных и друзей много лет спустя. Однажды группа солдат Сэма Клеменса (он был избран лейтенантом) постучалась в фермерский дом и попросила еды и приюта. Дверь отперла суровая женщина.

«Вы отступники! Провизии?.. Провизии для отступников, в то время как мой муж — полковник армии Соединенных Штатов? Убирайтесь отсюда!»

И, вооружившись кочергой, она стала на пороге.

Сэм Клеменс не выдержал и через две недели после своего зачисления в армию южан сбежал оттуда. Характерно, что побег Клеменса отнюдь не был единичным случаем: из армии рабовладельцев убегали многие молодые южане. И, наоборот, когда Линкольн в апреле 1861 года объявил призыв волонтеров в армию северян, то вместо 75 тысяч человек явилось в четыре раза больше- 300 тысяч добровольцев. Молодой Клеменс не был в их числе: его общественное сознание к такому акту не было готово и гражданственные настроения еще не обозначились, хотя симпатии его были на стороне борцов за уничтожение рабства и он живо интересовался судьбою тех знакомых ему людей, которые сражались против южан-рабовладельцев. Так, в письме к брату Ориону от 11 мая 1862 года Твен вспоминает своего учителя лоцмана Биксби и говорит, что тот «заслужил свой чин». Речь идет о героизме Биксби, который повел флотилию судов северян против конфедератов.

Опасаясь преследования военных властей южан, Клеменс воспользовался первым благоприятным случаем, чтобы покинуть Юг. Его брат Орион был назначен секретарем губернатора Невады. Сэм объявил себя «секретарем секретаря» и в июле 1861 года вместе с братом отправился в Неваду. Описание этого путешествия и жизнь в Неваде составят спустя одиннадцать лет содержание «Закаленных».

Невада оказалась новой ступенью жизненной школы Марка Твена. Он переболел «жаждой внезапного обогащения», попав в разгар «серебряной лихорадки», когда в Неваду устремились десятки тысяч людей, и хотя не приобрел навсегда иммунитета, но именно потому, что переболел, мог создать образ Селлерса в «Позолоченном веке». В Неваде он узнал цену товарищества в труде, лишениях и борьбе с природой, — без этого не могли бы быть созданы образы Гека Финна и негра Джима. Расширились его знания о жизни и людях, обогатилась сокровищница наблюдений над ними («Я знал шахты и шахтеров изнутри так же хорошо, как Брет Гарт извне», — писал Твен в 1891 году). Здесь, наконец, он участвовал в острой жизненной борьбе, в настоящей битве за место в «раю» удачливых собственников, и хотя вышел из нее потерпевшим поражение, но повзрослевшим, закаленным.

Дом, в котором родился Марк Твен

Будучи в Карсон-Сити и гоняясь за «миллионами» на кварцевых рудниках, он не прекращал деятельности журналиста. Журналистом Твен был всю жизнь — с ранней юности до самой смерти.

Газета «Энтерпрайз», в которой начал постоянную работу журналиста Марк Твен, была солидным изданием, с дельным редактором и хорошо подобранным коллективом сотрудников. Это была первая литературная школа Марка Твена, принесшая ему много пользы. Из кого состоял коллектив газеты? Издателем и владельцем «Энтерпрайз» был Джо Гудмен, дружбу с которым Твен сохранил на долгие годы. «Энтерпрайз» была первой печатной газетой в Неваде, основанной в Дженуа в 1858 году — за год до того, как нашли серебро в тех краях. Через два года она перекочевала в Вирджиния-Сити и стала самой популярной газетой штата. Город был большим горняцким лагерем, и газета живо откликалась на кипучую и бурную жизнь шахтеров. Джо Гудмен был в прошлом золотоискателем и наборщиком, позже — журналистом и издателем. Он имел легкое перо, увлекательную, доходчивую манеру, пользовался у читателя большим уважением, несмотря на свою молодость (в журналистском коллективе Клеменс был самым старшим). Гудмену Твен обязан многим. Это он учил его «оперировать фактами, фактами, фактами» (даже тогда, когда их не было!), чтобы завоевать доверие читателя. Он требовал от молодого журналиста определенности, а не намеков и недоговорок, требовал от языка статей яркости, красочности, от автора — энергичного способа выражения, смелости постановки вопроса, свежести материала. Чтобы добыть информацию, Твен и его друг журналист Дан де Квилли (Уильям Райт) носились по городу с такой энергией, что «трава под ногами не росла». Дан де Квилли уже был известен по всему побережью Тихого океана, его знали как талантливого юмориста, автора скетчей, рассказов, помещаемых в различных журналах и газетах Запада. Гудмен предсказывал ему блестящую карьеру и возлагал на него больше надежд, чем на Марка Твена.

Дан де Квилли тяготел к мистификациям и фантастическим сюжетам, вплетал, например, в свой репортаж сообщение о том, что в горняцком лагере появилось привидение. Была сильна у него и общественная «струнка». Он смело вставал на защиту бесправных китайцев, нападал на полицию, на правительственные учреждения. Твен любил «старика Дана» за смелость, за полет фантазии; его собственный стиль был еще угловатым, лишенным литературной тонкости. Манера, Марка Твена с ее иносказательностью приводила к тому, что читатели не всегда понимали его юморески или понимали не так, как желал автор.

Работа с Даном де Квилли заполняла пробелы журналистского воспитания Твена: он учился писать проще и яснее.

Твен охотно общался с весельчаком, забиякой и задирой Стивом Гиллисом, которому ничего не стоило ввязаться в драку, вызвать кого-либо на дуэль; с Р. Дэгеттом — одаренным журналистом, мастером газетной полемики. Дэгетт учил Твена искусству вести газетные бои с городскими промышленниками, редакторами других газет, полицейскими властями и т. д. Обладал он незаменимым качеством учитывать все слабые стороны противника и метко поражать его, целясь в самые незащищенные места. Его прямота и принципиальность высоко ценились Джо Гудменом и всеми сотрудниками газеты.

Со Стивом Гиллисом Марк Твен «упражнялся» в бесчисленных проделках, бражничал и распевал на улице им сочиненные сатирические непристойные стихи, задирающие «видных» горожан. Одну из таких песен — богохульную и дерзкую — друзья распевали уже в Сан-Франциско, куда молниеносно должны были оба переселиться: им грозило тюремное заключение за вызов на дуэль некоего Катлера. По законам Невады, дуэлянтов сажали в тюрьму. Марк Твен и Стив Гиллис — зачинщики дуэли — с первым дилижансом отправились в Сан-Франциско (в мае 1863 года). Раблезианский рассказ Марка Твена «1601» имел свой прототип в той песне, которую Твен и Гиллис распевали на улицах Сан-Франциско.

Неугомонный Стив Гиллис изувечил кабатчика в драке, был привлечен к суду; Твен взял друга на поруки, а тот сбежал и не явился на суд. Пришлось бежать и Твену. Оба скрылись у Джеймса Гиллиса — брата Стива, старого золотоискателя, жившего в горах. Знакомство с Джеймсом было приятным. Он имел много хороших книг и был большим знатоком западных юмористических сказок-небылиц. По вечерам Твен с огромным удовольствием слушал искусного рассказчика. Днем искали золото, которого так и не нашли.

Среди литературных знакомств Твена в Вирджиния-Сити интересным было общение с Артимесом Уордом (настоящее имя Чарльз Фаррар Браун).

Артимес Уорд был в зените славы, его комические лекции пользовались большой популярностью. Но и Марк Твен к тому времени уже составил себе имя; его статьи перепечатывали другие газеты с очень лестными для автора заголовками. «Дикий юморист прерий», как назвал Уорда Твен, встретился с «буйным юмористом Тихоокеанских Склонов» — титул, которым газеты одарили самого Марка Твена. Встреча удовлетворила обоих. Твен был в восторге от комической манеры Уорда-лектора, а Уорд был очарован литературным «братством» Вирджиния-Сити настолько, что прожил в городе вместо двух дней несколько недель. Позже в письме к Твену он вспоминает время, проведенное в обществе виргинских журналистов, как «яркое пятно своей жизни». Твен тоже не забыл этих дней и в письме к Олдричу в 1871 году подробно описал один из вечеров с участием Гудмена, Уорда и других, когда много было читано стихов, выпито вина и выпущено острот.

Марк Твен считал Уорда отличным артистом-рассказчиком и особенно восхищался его уменьем выдерживать паузы. Позже и сам Твен мастерски владел «искусством паузы» (его выступления с негритянской легендой «Золотая рука»). Твен очень правильно расценил обаяние комических лекций Уорда: оно заключалось в его манере, а не в материале. Манера Артимеса Уорда — подчеркнутое «простачество» рассказчика, введение комических недоразумений, использование диалектов, обыгрывание нелепых и абсурдных положений, пародирование библейских текстов — резко отличалась от канонизированных и общепринятых литературных форм. Это было замечено литературной общественностью Запада, об этом трубили газеты, предсказывая Уорду великую будущность. Но он не оправдал надежд.

В буржуазном литературоведении не раз поднимался вопрос о влиянии Уорда на Марка Твена, но решался он однобоко. Действительно, все то, что характеризовало манеру Уорда-рассказчика, войдет и в литературный обиход Марка Твена, но не потому, что Уорд влиял на Твена, а потому, что оба молодые литераторы заимствовали из одного и того же источника — из народного юмора.

В этом смысле можно говорить о литературной школе западных юмористов, первыми представителями которой были Артимес Уорд и Марк Твен. Вместе с тем, на наш взгляд, между ними существовала и качественная разница, явившаяся причиной того, что Уорд остался безвестным, а Марк Твен стал гордостью национальной литературы. Уорду не хватило таланта ввести живой народный юмор в литературу, не растеряв его очарования. Рассказы Уорда в печати выглядели бледными, худосочными, лишенными красок и юмора: он механически переносил в литературу приемы устного юмористического рассказа.

У А. М. Горького есть замечательно емкая характеристика народных и литературных форм языка:

«Деление языка на литературный и народный значит только то, что мы имеем, так сказать, «сырой» язык и обработанный мастерами».

Артимес Уорд переносил «сырой» язык в литературу, Марк Твен избежал этой ошибки.

Жизнь и работа в Сан-Франциско столкнули Марка Твена с новой группой писателей-журналистов. Это был круг литераторов, группировавшийся вокруг первого периодического калифорнийского издания «Голден эра». Марк Твен попеременно сотрудничал то в газете «Голден эра», то в «Калифорнией», но с гораздо меньшим успехом (у редакторов, зависимых от местных дельцов, — не у читателей), нежели в Виргинии. В Сан-Франциско у него оказалось больше времени заниматься техникой литературной работы, чем в шумном горняцком лагере. Он вошел в круг литераторов Сан-Франциско как журналист «с именем», хотя многие из них обладали большим литературным опытом, чем Твен. «Он никому не подражает. Он — сам школа», — почтительно отозвался о Марке Твене один из молодых писателей Сан-Франциско Фитцхьюг Людлоу.

В начале 60-х годов Сан-Франциско представлял собою литературный центр запада США: «Калифорнией», по характеристике Марка Твена, в 1864 году была «лучшей еженедельной литературной газетой в Соединенных Штатах». Главным сотрудником в ней был Брет Гарт. Он был наиболее видной фигурой и в литературном содружестве Сан-Франциско. В эти годы в «Калифорнией» сотрудничал и молодой Амброз Бирс.

Встречу с Марком Твеном Брет Гарт описывает так:

«Он имел удивительную голову: курчавые волосы, орлиный нос и орлиные глаза — такие, что даже второе веко не удивило бы меня, — необычайная натура! Брови у него были густые и кустистые, одет он был небрежно, и его главной чертой было величавое равнодушие к окружению и обстоятельствам. Барнс представил его как мистера Сэма Клеменса и сказал, что он показал необычайный талант в ряде газетных статей, подписанных «Марк Твен».

В Сан-Франциско Марк Твен провел более двух лет. Новая среда оказала заметное воздействие на формирование таланта молодого журналиста. Оно заключалось в расширении общекультурных знаний, в выработке навыков в области литературной техники, которых так недоставало Твену, в становлении литературных вкусов, в лучшем использовании фольклорных сюжетов. Учителем Марка Твена оказался Брет Гарт, более опытный литератор, чем начинающий Твен. Об этом свидетельствует письмо Марка Твена к Олдричу в январе 1871 года.

«Я не люблю быть обвиняемым в заимствовании у Брет Гарта, но он терпеливо отделывал мой слог, учил, тренировал меня, пока не превратил неуклюжего публициста с его грубой гротескностью в писателя, у которого есть параграфы, главы, который нашел определенное признание даже у некоторых хороших людей в стране. И это мое полное благодарности воспоминание имеет значение ввиду того, что Брет Гарт разорвал нашу длительную дружбу год тому назад, без всякой причины или повода с моей стороны».

Американский критик Иван Бенсон в своей книге «Годы, проведенные Марком Твеном на Западе» утверждает, что Брет Гарт выправлял скетчи Марка Твена, которые тот печатал в «Калифорнией»; однако указывает на отсутствие писем Брет Гарта к Марку Твену. Действительно, среди писем Брет Гарта нет ни одного, адресованного Твену. Это свидетельствует о том, что связь между писателями была крепкой только в период их жизни в Сан-Франциско, затем она ослабела и прекратилась совершенно.

Именно в 1871 году, когда Марк Твен писал Олдричу о Брет Гарте, в творчестве последнего начинается перелом, за которым следует увядание его таланта. Брет Гарт продолжает писать рассказы, романы, пьесы, но терпит неудачи; нужда и буржуазная критика окончательно добивают его. В 1880 году он отправляется в Германию в качестве консула, позже навсегда поселяется в Лондоне, продолжая зарабатывать на жизнь пером, но начинает ненавидеть литературный труд, превратившийся для него в ремесло. Лишенный почвы, связи с жизнью Америки, он мучается своим литературным бессилием, в то время как его бывший ученик и друг приобретает мировую известность.

В эти годы Брет Гарт горько жалуется на безрадостную жизнь и высказывает отвращение к литературному труду. к которому он прикован, как каторжник к тачке.

«Ты не в состоянии ненавидеть перо и чернила так, как ненавижу я, вынужденный жить в этом и этим», — пишет он жене.

В это же время Марк Твен признавался:

«Я равнодушен ко всему, но работа — я люблю ее, я наслаждаюсь ею. Я делаю это без какой-либо цели и без честолюбия, просто из любви к труду».

Так по-разному сложилась жизнь двух сверстников (Брет Гарт на год моложе Марка Твена). Талантливость, безграничная любовь к писательскому делу и тесная связь с жизнью родины сделали Твена выдающимся мастером, в то время как для его учителя литературный труд превратился в проклятие.

Среда, в которой формировался талант молодого Твена, была пестрой и разнообразной, и многое накладывало отпечаток на его творческий облик. Например, Твен часто изображает себя в качестве простака, неудачника, труса, подлеца, вора, идиота и т. д. Это фольклорный комический прием был столь распространенным на Западе, что стал стандартом у талантливого комического «лектора» Эдгара Вильсона Ная — современника Твена. Най-юморист «специализировался» на изображении идиота-энтузиаста.

Не проходила бесследно и дружба с Джорджем Кейблом, с которым позже Марк Твен выступал вместе на эстраде. Юмор Кейбла был иным, чем у Твена. Кейбл тяготел не к гротеску, вызывающему гомерический хохот слушателей, а к спокойной простоте тонкого юмора. Кейбл и Твен, поставленные рядом, как будто дополняли друг друга; может быть, поэтому они и любили выступать вместе. Кстати, именно Кейбл способствовал рождению замысла «Янки при дворе короля Артура».

Тонкий художественный вкус Кейбла Марк Твен высоко ценил, его лекторской манерой откровенно восхищался, его рассказы хвалил. Кейбл имел одну страсть, к которой Марк Твен относился с сочувствием и уважением: любил рыться в старых рукописях, старых газетах, собирал африкано-креольские народные песни и добытые сокровища переносил потом в свои рассказы. Вместе с Кейблом Твен ходил на молитвенные собрания в негритянские церкви слушать прославленные гимны негров. Эта привычка осталась у Твена на всю жизнь и доставляла ему много радости.

Над Петролеумом Нэсби (настоящее имя Дэвид Росс Локк) Марк Твен немало потешался; по словам Твена, Нэсби читал одну и ту же лекцию «Будь проклят Ханаан» в течение девяти месяцев, но после 225 вечеров мог запомнить одну лишь начальную фразу своей рукописи: «Мы все произошли от своих предков…» Нэсби писал драмы, был известен как поэт, но Твен описывает его как человека тупого, некультурного, имевшего, однако, бешеный успех. Твен был несправедлив в оценке Нэсби, который в своем политическом развитии стоял выше Твена. Враг рабовладения, талантливый оратор, Нэсби произносил обличительные речи, полные сатирических, политических выпадов и метких характеристик.

Далек был Твен и от «горького Бирса», как его прозвали в Сан-Франциско. Амброз Бирс писал уже тогда в специфической для него манере. Тяготение к ужасному и патологическому, бессильная ненависть к «отвратительному миру», бесплодный скепсис и злая ирония —. характерные ее черты.

Твен был полон энергии и силы; мрачные психологические и стилистические изыски Амброза Бирса его не привлекали.

Вирджиния-Сити и Сан-Франциско были отличной школой журналистской выучки для Марка Твена.

Здесь он почувствовал уверенность в своих силах — бродячий наборщик, лоцман, солдат, приисковый шахтер-старатель окончательно связывает себя с литературным трудом. Твен приучился наблюдать факты реальной жизни и давать им оценку, — журналистика «прикрепила к земле» его творчество столь крепко, что позже даже взлет в область фантастического не отрывал писателя от действительности. У молодого Твена появилось умение смело браться за животрепещущие темы, отделять личные выпады от обобщений, умело пользоваться гротеском. Журналистика приучила также Твена к непрерывной общественно-политической и литературной борьбе, дала умение ориентироваться в сложной обстановке и точно направлять свои удары. Это в свою очередь рождало сознание собственной полноценности. Об этом времени Твен позже вспоминает как о «полной до краев чаше вина жизни».

Определившиеся демократические симпатии заставили молодого Твена много и настойчиво трудиться над формой своих статей, юморесок, рассказов: он желал быть понятным для простого люда, к которому обращался. Язык его ученических скетчей был вымученным и тяжеловесным, заполнен дешевыми словесными украшениями, обилием местных речений. Постепенно изменяясь за время работы в газетах Невады и Калифорнии, он стал более свободным, непринужденным, более простым и сильным. Твен стал экономен в выборе слов, стремился к ясности и в то же время к оригинальности. Уже в Вирджинии-Сити он объявил войну фарсовой пародийности в своем стиле, хотя эта особенность еще долго будет характеризовать его литературную манеру.

Складываются типичные черты литературного стиля раннего Твена. Неоценимое значение в их формировании имел народный американский юмор-сокровищница, из которой Марк Твен всю жизнь и без устали черпал сюжеты, характеры, ситуации, образы, художественные приемы, языковые формы.

Жизнь среди народа, общение с плотовщиками, матросами, лоцманами, лесорубами, горняками, фермерами-переселенцами обогатили Марка Твена ценнейшим материалом, а главное — создали в нем ту нравственную основу, которая в годы позднейших испытаний рождала в нем стойкость и огромной силы внутреннюю сопротивляемость ханжеству и подлости буржуа, помогали в борьбе за независимость и за право говорить правду.

* * *

Буржуазное литературоведение считает Марка Твена народным юмористом, но не всегда вкладывает в это определение положительный смысл.

В начале XX века американский литературовед A. Хендерсон писал о Марке Твене: «Его стиль был богат речью, присущей простому народу». Для характеристики юмора Марка Твена А. Хендерсон обращается к классической формулировке Л. Н. Толстого: «Искусство народа — всеобщее искусство».

Президент Франклин Рузвельт отозвался о великом юмористе так: «Марк Твен был воплощением того чувства юмора, без которого немыслимо существо американской человеческой натуры. Марк Твен, конечно, не принес юмор американскому народу — он взял его от него».

Об этом же говорит и Стефан Лекок в своей книге о Твене: «Если Марк Твен и не создал американского юмора, он по крайней мере обнаружил его и кое-что сделал из этого. Он не совершил того, что сделал Шекспир для английской драмы и Мильтон для ада. Но он нанес юмор на карту».

Однако в последние годы понятие «народный писатель» буржуазные литературоведы делают двусмысленным и почти оскорбительным для Марка Твена.

В. У. Брукс вкладывает в это определение смысл: невежественный, некультурный. Почти то же звучит и у К. Эндрьюса, который подчеркивает лишь энергичную грубость языка Твена как элемент его «народности».

Буржуазные литературоведы не в состоянии определить национальное значение юмора их великого соотечественника. Даже если они и могли бы это сделать, они побоялись бы заявить о том, какие новые функции приобрело богатое народное юмористическое искусство, став достоянием талантливого мастера.

Марк Твен придал традиционным мотивам народного юмора большую идейную глубину, в его творчестве юмор позже превратился в средство сатирического изображения американской общественной системы, в могучее оружие.

Марк Твен, проведший юность на берегах Миссисипи, в горах Невады и Калифорнии, исколесивший Америку вдоль и поперек, свою работу в газете «Энтерпрайз» начал саморекомендацией в духе Дэвида Крокета — героя народных юмористических сказок: «Я потомок Великого Американского Орла и жеребенок континентальной матки». Это сразу покорило сердце редактора Джо Гудмена и читателей газеты.

Свои ранние юморески Марк Твен строил весьма примитивно: они были иллюстрациями к какой-либо сентенции общественно-бытового характера. Иллюстративность позволяла разрисовывать рассказ всякими узорами, которые подчас затемняли основной смысл. В октябре 1863 года в «Энтерпрайз» появился рассказ Марка Твена «Резня в Эмпайр-Сити».

Сюжет рассказа был таков. Некто Гопкинс был доведен до безумия одной горной калифорнийской компанией, акционером которой он был и которая его разорила. В безумии он убил семь своих детей, оскальпировал жену и, перерезав себе горло «от уха до уха», с окровавленным скальпом жены поскакал в город Карсон и замертво упал против бара «Магнолия». Вся эта преувеличенно жуткая история нужна была Твену для того, чтобы бросить упрек в адрес калифорнийских спекулянтов. Но так как молодой писатель потерял чувство меры и без толку нагромоздил кровавые детали, то в этом море крови утонул предполагаемый юмор. Наутро, к своему удивлению и огорчению, Твен узнал, что читатели газеты приняли его выдумку за чистую монету и не заметили морализующей сентенций в конце рассказа, адресованной калифорнийским дельцам. Пропала и такая «юмористическая» деталь в духе фронтира: Гопкинс, перерезав себе горло «от уха до уха», все же скакал на лошади до самого Карсона.

Все калифорнийские газеты с многочисленными комментариями перепечатали рассказ Марка Твена, приняв егоза хронику. Но вскоре соперничающие с «Энтерпрайз» газеты раскрыли это как «жестокую и идиотскую мистификацию», требуя расправы с «глупым репортером». Марк Твен был сильно удручен своей неудачей.

Как видно, в свои газетные рассказы он механически переносил юмористические приемы устного творчества — гротескное преувеличение, стремление ужасное сделать комическим. Спустя восемь лет в сборнике 1875 года «Новые и старые рассказы» Твен поместил заметку «Моя кровавая резня», в которой пояснил, что его ранний виргинский рассказ задуман «был сатирой, глубокой сатирой», но нагромождение «ужасающих» деталей погубило ее. Оказывается, «Резня» была направлена против крупных держателей горнорудных акций в Неваде. Твену в то время было известно, что велись жульнические махинации вокруг акций «Компании серебряных рудников Данея» в Сан-Франциско; газеты объявили их «лопнувшими» для того, чтобы мелкие акционеры сбыли их за бесценок. На самом деле акции были надежными, но мелкие держатели — Гопкинсы — поддавались панике и разорялись.

Марк Твен выступил против спекуляций, которые уже в то раннее время были самыми типичными в практике американской биржи, но литературная неопытность сыграла с ним злую шутку: вместо «сатиры» он написал уголовную хронику. Стремясь быть «точным», он сообщал: «В 10 часов в понедельник…» Гопкинс совершил свои злодеяния, потом столько-то миль проскакал, потом у какого-то бара упал. Твен позаботился даже о деталях, создающих зрительный образ: поломанная мебель, разбросанная одежда, — такой погром учинил Гопкинс дома. «Резня» была хорошим уроком молодому журналисту: он понял, что бессмысленная детализация, не связанная с идеей произведения, придает ему другое, неожиданное для автора, содержание.

Детективные и всякие иные мистификации занимают в истории американской журналистики весьма видное место. В провинциальных газетах того времени наблюдалось засилье детективных «историй». Юный Сэм Клеменс еще в ганнибальской газете брата Ориона угощал читателей такими «сенсациями»: «Ужасное происшествие! 500 человек убито и пропало без вести!» А потом сообщал, что «пошутил». Очень часто газетные «утки» (их была уйма!) помогали темным махинациям дельцов. Рассказ Марка Твена был выдержан в традиционном духе газетных мистификаций. Но в то же время отличался от них: Твен пытался разоблачить виргинских промышленников.

Мистификация публики юмора ради в те годы тоже была в большом ходу; позже Твен называл себя родоначальником этого «жанра». В 1873 году в одной из публичных речей, в которой он клеймил разнузданность печати, Твен признавался:

«По собственному опыту знаю, что журналисты склонны ко лжи. Несколько лет тому назад я сам ввел на Тихоокеанском побережье особый и весьма живописный вид вранья, и он не выродился там и до сих пор. Когда я читаю в газетах, что в Калифорнии прошел кровавый дождь и с неба падали лягушки, когда мне попадается сообщение о найденной в пустыне морской змее или о пещере, утыканной алмазами и изумрудами (обязательно обнаруженной индейцем, который умер, не успев досказать, где эта пещера находится), то я себе говорю: «Ты породил это детище, ты и отвечай за газетные небылицы!» И — ведь привычка вторая натура-по сей день мне приходится все время следить за собой, чтобы не отклониться от правды».

Однако мистификации — самые «живописные» — встречались у Твена и позже.

Первым рассказом, где народный американский юмор был использован Твеном с тактом и разборчивостью, была «Знаменитая прыгающая лягушка из Калавераса».

В 1867 году в Нью-Йорке вышла книга рассказов Марка Твена под названием «Знаменитая прыгающая лягушка из Калавераса и другие рассказы». Голубые, зеленые, коричневые — всех оттенков томики с золотым тиснением и с прыгающей лягушкой на обложке охотно раскупались читателями Нью-Йорка, быстро создавая славу автору. Марк Твен был приятно удивлен подобным успехом, хотя скрыл удовольствие под напускным равнодушием.

Лучшим рассказом сборника была «Прыгающая лягушка».

Твен услышал этот рассказ в декабре 1864 года в одном калифорнийском лагере горняков и сделал пометку в «Записной книжке»: «Колеман с его прыгающей лягушкой- пари с прохожим на 50 долларов — прохожий не имеет лягушки, и Колеман достает ему лягушку. В это время прохожий наполняет лягушку Колемана дробью, и она не может прыгать. Лягушка прохожего выигрывает». Эта запись — первый набросок знаменитого рассказа. Вернувшись из своего путешествия по горам Джекасса, где он вместе со Стивом Гиллисом был старателем, Твен навестил Брет Гарта и рассказал ему «Прыгающую лягушку». Экстравагантная история, переданная в особом, «твеновском», тоне — медленно, невозмутимо и с тонким юмором, — привела слушателя в восторг. Позже Брет Гарт говорил, что эта «история» никогда не была и не будет такой забавной в печати, какой была для него, рассказанная впервые самим Марком Твеном.

Нью-йоркский корреспондент журнала «Альта» в Сан-Франциско писал, что рассказ Марка Твена «…заставил хохотать весь Нью-Йорк, и Марк Твен, можно сказать, создал себе марку. Меня пятьдесят раз спрашивали об авторе и рассказе, газеты перепечатывают его повсюду. Рассказ расценивается как лучшая вещь сезона». Его читали не только горожане.

Перепечатанный десятками газет, он ходил по рукам между рудокопами на отдыхе, в лагерях между солдатами, в лесу между дровосеками. «Его слушали с восторгом, точно какую-нибудь легенду Гомера или северную сагу», — пишет в своих воспоминаниях Н. Брукс, золотоискатель, ставший позже журналистом.

Это была юмористическая «история», известная по всему Калифорнийскому побережью и на берегах Миссисипи, встречающаяся в негритянском и индейском фольклоре, трижды появившаяся в печати, прежде чем Марк Твен опубликовал свой вариант. Самым интересным предшественником «Прыгающей лягушки» Марка Твена был рассказ журналиста Лейланда «Лягушек стреляю без пороха», напечатанный в нью-йоркском журнале «Дух времени» в мае 1855 года. Он был услышан Лейландом на берегу Миссисипи, в Арканзасе. Большая часть его состояла из пейзажных и бытовых зарисовок, традиционных фольклорных острот по поводу жажды одного лесоторговца, который залпом «выпивает» штабеля леса, шесть негров и три упряжки. Рассказ был выдержан в духе юморесок «хвастовского» жанра.

Иначе обработал этот сюжет Марк Твен. Соль его рассказа — в индивидуализированной передаче «истории» от первого лица с сохранением особенностей живой речи, уснащенной тонким юмором: читатель видит юмористическую ситуацию, которой не замечает простодушный рассказчик, повествующий о происшествии со всей серьезностью. Позже эта манера речи талантливо использована в «Гекльберри Финне». Рассказ от первого лица навсегда остался излюбленным у Марка Твена. Так написаны книги: «Простаки за границей», «Гекльберри Финн», «Янки при дворе короля Артура», «Том Сойер за границей», «Жизнь на Миссисипи», «Жанна д'Арк», «За границей» — и большое количество рассказов. Такая манера не случайна. Она давала возможность сохранить в литературном произведении окраску устной речи по типу фольклорного рассказа и самую передачу сделать источником юмора.

Реальный Бен Кун, рассказавший Твену «Прыгающую лягушку», был лоцманом из Иллинойса, лениво доживавшим свой век в горах Джакасса, «околачиваясь» в гостиницах и барах. Медлительный тугодум, дремавший у печки, он мог начать рассказывать свои бесконечные «истории» во всякое время и не дожидаясь просьб со стороны слушателей. Рассказывал он их медленно, без остроты, с изнурительными подробностями. Марк Твен целиком сохранил его облик в «Прыгающей лягушке». Саймон Уилер представлен человеком без чувства юмора и поэтому — комическим персонажем.

На фоне повсеместного распространения юмористических анекдотов, среди великолепных рассказчиков из народной среды, у которых были вкус, выдумка, тонкое понимание юмора, — фигура Саймона Уилера была безудержно юмористической и тем более живой, что Уилер тоже был одержим всеобщей страстью — рассказывать «истории».

Определяя позже суть юмора, Марк Твен утверждал:

«Не бывает иного юмора, кроме того, который возникает из реальной ситуации. Быть комическим — значит иметь в основании что-то человеческое. Люди не понимают, что это требует тех же усилий для рассмотрения, анализа и понимания, как и в серьезных произведениях».

«Человеческое» у Саймона Уилера — это безудержное желание рассказывать, хотя слушатель уже изнемог. Твен тщательно подбирает детали: «загнал меня в угол, загородил своим стулом, потом усадил меня — и пошел рассказывать»; «… он ухватил меня за пуговицу и завел опять: «Так вот, у этого Смайли была рыжая корова…»

Твен строго соблюдает ритм устной юморески, хотя рассказ без конца прерывается (у слушателя иссякло терпение, рассказчик бестолков и забывчив), но фигура Саймона Уилера от этого становится только выразительнее, «зримее». Он как живой стоит перед глазами читателя: лысый, наивно-добродушный, немного растерянный, еще не очнувшийся от собственных россказней, еще полный недосказанных «историй», недоумевающий — где же слушатель, почему он сбежал?

Не менее интересен и другой образ рассказа. Уилер рассказывает о проделках некоего Джима Смайли, яростного спорщика, готового побиться об заклад на что угодно и с кем угодно. «Случалось с ним — ищет он, ищет противника, никак не может найти. Так что же вы думаете? Возьмет да против самого себя и поставит».

Нелепое и несообразное как объект юмора — излюбленный прием в американском фольклоре. Марк Твен сохраняет его в характеристике Джима Смайли.

«Прыгающая лягушка» — мастерски построенное произведение. Рассказ не обладает классическим, строго выдержанным конструктивным единством, в нем целый ворох «историй» с самостоятельными сюжетами, но выдержан он в едином «уникальном» тоне, то есть наполнен случаями из ряда вон выходящими — анекдотами. Расположены они вокруг гротескно изображенной фигуры Джима Смайли. В рассказе по меньшей мере пять анекдотов- о клопе, о пасторе Уоркере, о кобыле, о собаке Джексоне, о лягушке Дэниеле Уэбстере.

Твеновское единство композиции заключается не в сюжетной целостности анекдотов, а в той одинаковой роли, которую играет в них Джим Смайли: везде он азартный игрок, спорщик, заражающий своим азартом даже животных, ему принадлежащих.

Марк Твен наделил Смайли страстью всепоглощающей, но столь нелепой (Смайли мог держать такое пари: куда поползет клоп и как долго будет ползти), что эта черта наполнила рассказ юмором до краев. Что же делает фигуру Смайли комичной? Марк Твен, воспитавший свой вкус на произведениях Шекспира, которого «боготворил» в юности, — знал законы построения трагического характера: страсть, овладевшая человеком, обычно ведет его к достижению какой-то значительной цели («Макбет», «Ричард III»); носитель страсти — незаурядная личность, обладатель ума, таланта, воли и т. д. Все эти качества, принесенные в жертву страсти, рождают трагический эффект. Марк Твен оставил Смайли только страсть, лишив его ума, рассудительности и даже простой сметливости, и достиг, таким образом, полноты комического эффекта. Смайли недалек, простофиля. Он способен только придумывать глупейшие пари, но не в состоянии догадаться о проделке своего противника. Прохожий остроумно надувает его во время пари на лягушек: в отсутствие Смайли он наполняет его лягушку дробью, и она не может прыгать.

По словам Джеймса Лоуэлла — известного американского поэта, критика и знатока фольклора — «Прыгающая лягушка» Марка Твена является «прекраснейшим образцом юмористической литературы, который когда-либо был создан в Америке».

Марк Твен сохранил в рассказе безыскусственность юмора горняцких лагерей и речных пристаней, традиционную анекдотичность, гротескное преувеличение в характеристике Смайли и Уилера. Но его юмор имеет и свои оригинальные черты.

Фольклорная юмореска обычно основывалась на внешней комичности ситуации; таков и рассказ Лейлан-да. У Марка Твена тонкость юмора ощутима лишь при сопоставлении внешней ситуации с характером героев рассказа. Смайли — человек никчемный, чудаковатый, недалекий, недогадливый, беспокойный, всегда находящийся во власти несчастной страсти держать%.пари, — становится посмешищем окружающих благодаря своему характеру, который и рождает одну комическую ситуацию за другой.

В небольшом рассказе автор изобразил три человеческих типа: Уилера, Смайли и основного рассказчика (авторское «я») — человека любознательного, жадного до «историй» и в то же время беспощадного насмешника. Довольно сложная композиция «Прыгающей лягушки» дала возможность рассмотреть три характера один через другой и сохранить индивидуальность каждого. Перед читателем встают живые образы людей из народа с их вкусами, привычками, причудами, манерой говорить, держаться — живые, неповторимые.

Вот это-то искусство изображения и отличало Марка Твена от его предшественников, использовавших до него сюжет, «Прыгающей лягушки».

* * *

В 1869 году вышла в свет первая книга путешествий Марка Твена «Простаки за границей».

Молодой журналист и литератор, узнав о затеваемой увеселительной прогулке-путешествии из Америки в Европу на корабле «Город квакеров», включил себя в список путешественников, обязавшись писать отчеты в журналы «Альта» и «Трибюн». Это было первое путешествие Марка Твена в Европу. Позже он четырнадцать раз пересечет Атлантический океан, изъездит всю Западную Европу, побывает в Азии, Африке и Австралии.

Корреспонденции в журналы составили основание книги, изданной по возвращении на родину. Твен немало потрудился, подготовляя книгу к печати. Он добивался большей ясности изложения, делал более простой композицию, крепче связывал отдельные части, стремился к разнообразию языка, чтобы избежать монотонности повествования, изгонял слэнг и грубоватые выражения.

Необходимость зарабатывать на жизнь оставляла мало времени для создания книги. К тому же работа над нею была столь трудной для молодого писателя, что Твен порою приходил в отчаяние. После путешествия он переписывался с Эммелиной Бич — молодой девушкой, находившейся среди туристов «Города квакеров». В одном из писем к ней, от 31 января 1868 года, он рассказывает, что не отходит от письменного стола и, менее чем за два дня, написал «семь огромных корреспонденций в газету и небольшую журнальную статью», жалуется, что не может избавиться от слэнга в своей речи.

«Я знаю, я никогда, никогда не добьюсь нормальной речи. Все время я исправляюсь в одном отношении и выхожу за границы в другом. Вообще я не буду употреблять слэнга. Но я знаю, что я впаду в какую-либо другую погрешность, еще худшую, которая мне снова принесет немало хлопот», — пишет Твен.

Работа тем не менее давала свои плоды. В книге гораздо меньше, чем в «Письмах», беспредметных шуток, юмор Твена получает более точный адрес. Характерно, что в книге Твен расстается с образом своего вымышленного спутника «мистера Брауна», который в «Письмах» имел служебную роль: автор вел с ним комические диалоги, приписывал ему смешные приключения. Браун был олицетворением вульгарности, невежества, неловкости и т. д. В «Простаках за границей» вместо образа Брауна, лишенного живых черт, даны комические портреты реальных буржуа — спутников Твена по путешествию.

Новая книга оказалась самым ходким «бестселлером» за последние пятьдесят лет.

Рядовые американцы были горды Марком Твеном — талантливым юмористом, вышедшим из народной среды, благодарны ему за то, что находили в его произведении множество юмористических рассказов — родное, близкое искусство; им импонировал независимый и даже горделивый тон «простого парня», одним из первых посетившего Европу после окончания Гражданской войны и рассказавшего в газетах о своем путешествии без тени подобострастия и низкопоклонства перед Европой, наоборот — непринужденно, задорно, весело.

Буржуазная интеллигенция видела в Твене восходящее национальное дарование. Консервативная литературная критика, привыкшая к европейским эталонам, была озабочена тем, какой меркой оценить новый и несомненный талант. Бизнесмены, «восторгаясь» Твеном, спешили нажиться на его популярности, буржуазные политики — протрубить об «американизме» Марка Твена и использовать его в своих целях.

Некоторые литературоведы США до сих пор рассматривают «Простаков за границей» лишь как свидетельство невежественности Марка Твена-полудикаря; он якобы «смотрит на Европу со Скалистых гор». Такая точка зрения приводит к отождествлению Марка Твена с его комическим героем — «простаком» — рассказчиком.

На самом же деле общественные и литературные позиции Твена в «Простаках за границей» не определяются ни «простачеством», ни «фронтирсменством» автора книги.

В книге даны прекрасно выписанные, иронически обрисованные типы кичливых и невежественных американских буржуа. Автор не скрывает своего презрения к ним. Вот как он изображает американских хвастунов в Париже, Марселе, в Италии, в Дамаске.

«Я рожден независимым, сэр, и я хочу, чтобы все это знали!» — похваляется подвыпивший янки. Твен комментирует: «Он не добавил, что он был из рода ослов, но все и так это понимали».

Другая разновидность американского буржуа вызывает еще большее отвращение Твена. Он описывает «американских попугаев», которые, забыв свою национальную гордость, расписываются в книгах отелей на ломаном французском языке; возвратившись на родину, щебечут «только по-французски», здороваются «только по-французски», усы носят а ля Луи-Наполеон, забывают даже звучание собственного имени на родном языке.

«Неприятно видеть американца, который назойливо тычет всем в глаза свою национальность на чужой земле, — пишет Твен, — но жалкое зрелище представляет тот, кто добровольно делает из себя какое-то половинчатое существо… плохонького гермафродитного француза».

Уже в раннем периоде своего творчества Марк Твен вступает в борьбу с ханжеством, притворством, фальшью. Зачем восхищаться тем, что не вызывает и не может вызвать восторга, зачем притворяться культурным, если ничего не смыслишь в памятниках искусства, зачем корчить из себя святош, если единственный бог для американского буржуа — его доллары?

Твен-путешественник часто «любуется, размышляет, благоговеет» перед изумительными творениями европейского искусства и культуры. Ярость своего негодования он обрушивает на головы невежественных соотечественников, когда они в погоне за образчиками для коллекций не щадят памятников древнего искусства. Описанию египетского сфинкса Марк Твен посвящает лучшие страницы своей книги. Он не находит должных слов, чтобы выразить свой благоговейный восторг перед этим изумительным творением человеческого гения. Велика поэтому его ярость и негодование, когда он видит одного из своих спутников с молотком в руках у лица сфинкса: эта «человекообразная рептилия» пытается отбить кусочек челюсти сфинкса для своей коллекции. Американские «пилигримы» готовы «утащить даже Голгофу при отъезде из Иерусалима», — саркастически пишет Твен. Невежество, бесцеремонность, кичливость, грубость буржуа-американца возмущает и оскорбляет Марка Твена. Его соотечественники своим поведением позорят родную Америку. Они по-обезьяньи перенимают худшие привычки и манеры европейца, становясь посмешищем окружающих.

Марк Твен прилагает большие усилия, чтобы поднять среднего американца до более высокого уровня — до понимания истинной красоты. Но Твен отвергает условности. Красиво то, что действительно красиво, а не то, что принято считать красивым. Он восстает против низкопоклонства и раболепия перед европейской культурой, но отдает должное истинным памятникам европейского искусства.

Красив кружевной Миланский собор — воздушное каменное видение, прекрасен Акрополь в лунном свете, величественны и прекрасны развалины гигантского древнего сооружения в Палестине — Баальбека, красив сказочный город-оазис Дамаск, незабываем грозный Везувий, прекрасна сама природа во всех ее видах.

Твен дает превосходное описание Помпеи, мертвый город оживает на страницах книги; воссоздается его былая кипучая жизнь.

«На одной из главных улиц, — рассказывает он, — находится большой каменный водоем с краном, из которого струится вода, и в том месте, где усталые, потные поденщики из Кампаньи опирались правой рукой, когда прикладывали губы к крану, образовалось углубление в дюйм или два. Подумайте, какое несчетное число рук должно было упираться в это место, чтобы так стереть твердый, как железо, камень!»

Острый взор, наблюдательность, стремление дать свои собственные оценки — достоинства молодого писателя. При всем этом — темпераментность, патетичность и самый задушевный лиризм.

Лиризм наравне с юмором увлекал простых людей — читателей книги, делал их горячими поклонниками твеновской манеры.

О Дамаске, например, Твен говорит, что город скрючен, скомкан и грязен, но этот оазис в пустыне имеет 4000-летний возраст, и это восхищает Марка Твена. Его обычный иронический стиль уступает место патетической библейской фразе:

«Ты стар, как сама история, ты свеж, как дыхание весны, ты цветешь, как бутоны твоих роз, и благоухаешь, как цветы померанцев, о Дамаск, жемчужина Востока!»

Недаром А. Пейн назвал «Простаков» «эпической симфонией». Достаточно прочесть поэтические страницы, посвященные описанию сфинкса в Египте, чтобы оценить мастерство Твена-лирика.

Марка Твена привлекают картины мастеров Ренессанса, он восторгается полнокровным и жизнерадостным древнегреческим искусством, но его утомляют «целые мили картин старых мастеров» XIII века, в искусстве которых он плохо разбирается.

Художников Ренессанса он обвиняет в раболепии, угодливости. Они принижали свой талант, служа мелким интересам мелких властителей.

Медичи во Флоренции «заставляли изображать свои пошлые подвиги на суше и на море на огромных фресках (то же делали венецианские дожи), где Спаситель и святая дева бросают им букеты с облаков и сам бог рукоплещет со своего небесного трона. И кто же писал эти картины? Тициан, Тинторетто, Паоло Веронезе, Рафаэль!» — горячо негодует Твен.

В пылу борьбы с традиционными воззрениями Марк Твен не замечает своей основной ошибки в оценке живописи Италии: он подходит к искусству с антиисторическими мерками, требует от художников XII–XVI веков сознания людей XIX века. Но, даже совершая ошибки, Твен защищает принцип народности в искусстве, утверждая, что художник должен находить вдохновение в общественном, должен взращивать «семена своего таланта» «в сердцах и головах простых людей».

«Простаки», несомненно, являются книгой антирелигиозного содержания, хотя все выпады против религии имеют слегка приглушенный характер; нападки ведутся главным образом на духовенство и религиозную обрядность. Один исследователь насчитывал в книге 89 комических намеков на библийские и евангельские сюжеты; она является пародией на «Странствования пилигрима» Джона Беньяна (1628–1688) и на религиозную экзальтацию, характерную для этого произведения. В Англии и Америке поэма Беньяна была любимым чтением многих поколений. Беньян создал образ глубоко верующего человека, наделив его всеми положительными, с точки зрения христианства, чувствами. Марк Твен нарисовал злую карикатуру на «верующих» дельцов-американцев. Путешественники по «святым местам» не расстаются с привычной маской ханжества. Юморист без конца издевается над их лицемерным благочестием.

Сатирически описывает он сцену, в которой благочестивый экстаз пилигримов борется с соображениями о денежных расходах. Ханжи «всю жизнь мечтали» прокатиться по «священным» водам Галилейского озера, клялись, что уж за ценой они не постоят, а когда местные рыбаки попросили за перевоз восемь долларов — благоговейный восторг мигом улетучился. Твен комментирует это ханжеское хвастовство анекдотом фольклорного происхождения:

«Это было слишком похоже на «О! Пустите меня к нему!», за которым следует благоразумное: «Двое пусть держат его — один может держать меня». Юмористическая манера Твена такова, что перед глазами читателей появляются законченные миниатюрные картинки-гротески, возникает сцена комической «дуэли», так часто встречающейся в народном американском юморе.

Не менее зло издевается Твен и над «священными реликвиями». Куски креста господня, гвозди с него и терновый венец путешественники видели… в сорока местах Европы и Азии.

Твен старательно разрушает романтику библейских рассказов, подмечая в них ложь и несуразности. Пересказывая по-своему библейские легенды, он выставляет на первый план жестокость и несправедливость со стороны библейских царей и цариц. Очень смело иронизирует над библейскими сказаниями об Иисусе Навине, об израильтянке Иаиле, «гостеприимно» убившей зашедшего к ней в палатку врага.

Он юмористически обыгрывает христианский миф о Страшном суде. Монахи ордена капуцинов занимаются странным искусством: склеп для погребения монахов изукрашен человеческими костями. «Были тут и стройные своды, сложенные единственно из берцовых костей, и поразительные горки-пирамиды, сложенные только из черепов, солидные архитектурные сооружения различных сортов, возведенные из голеней, локтевых и лучевых костей».

По этому поводу Твен отпускает шуточку в духе фронтира.

«Только прогреми трубный звук в Судный день — тут поднимется такой переполох! Одни из братии могут по ошибке завладеть ногами других, и в суматохе присвоить себе чужой череп — другие…»

Много необузданного молодого задора и веселья в безбожных шутках Марка Твена. Под его обстрел попадают не только европейские «святыни», к американской религиозной обрядности он относится с тем же беспощадным юмором. В этом отношении очень показательна зарисовка посещения зоологического сада в Марселе. Молодым сорванцам — сотоварищам Твена — пришлась по нраву смешная птица. «Сколько спокойной глупости, сколько сверхъестественной важности, сколько напыщенности и невыразимого самодовольства было в ее осанке», — описывает автор. Путешественники как безумные хохотали над «этой штукой», которая «стояла, закрыв глаза, слегка выгнув вперед плечи, с таким видом, как будто заложила руки назад». Птица напоминала проповедника. Насмешники решили, что ей «недоставало только плимутского собрания гимнов».

Буржуазные историки литературы пытаются накрепко привязать Марка Твена к идеологии американского буржуа, но, как видим, автора «Простаков за границей» отделяет беспощадно критическое к ней отношение, продемонстрированное в произведении десятки раз.

Вместе с тем молодой Марк Твен жил многими из тех идей, которые были характерны для его времени и страны. Одной из них была идея общественно-политического превосходства США над Европой. Подобно многим миллионам рядовых американцев, Марк Твен был убежден, что США обладают социальными преимуществами перед Европой. «Клеменс был чрезвычайно удовлетворен результатами Гражданской войны», — утверждал его друг Гоуэлс.

От этого корня и росло у Марка Твена желание приподнять «американское» над «европейским», и это делает «Простаков» задорно полемической книгой.

Именно поэтому Марк Твен сумел многое увидеть в Европе и правильно оценить. Его зоркий глаз подмечает важные явления в общественной и политической жизни европейских стран.

Так, он рисует итальянскую нацию как «самую благочестивую»; крайнюю нищету и невежество итальянцев он ставит в прямую связь с подчинением итальянцев средневековому институту римско-католической церкви.

Италия — страна папских владений и полицейского режима, страна сказочно богатых соборов и лачуг, страна красоты, классического искусства и ужасающего убожества, страна разжиревших, упитанных священников-паразитов и нищего, голодного населения.

«Взгляните на большой собор во Флоренции — громаду, которая опустошала кошельки ее граждан в течение пятисот лет», — приглашает Твен читателя. Собор для него — олицетворение вековой жадности итальянского духовенства, систематического, узаконенного ограбления населения.

«О сыны классической Италии!.. Почему вы не ограбите вашу церковь?» — восклицает Твен.

Во Франции Твен также видит контрасты между нищетой и роскошью. Описание прекрасных версальских парков и дворцов нарочито противопоставлено картинам безрадостной жизни рабочего сент-антуанского предместья в Париже, где «нищета, нужда, порок и преступления живут рука об руку».

Твен сочувственно относится к революционному французскому народу: тот всегда готов «потребовать к ответу короля».

Всматриваясь в Наполеона III на параде, он рисует французского императора трусливым хищником, давая точный и исторически верный портрет:

«Наполеон в военной форме — человек с длинным туловищем, короткими ногами и свирепыми усами, старый, сморщенный, глаза полуприкрыты, — но какое глубокое выражение хитрости и интриганства светится в них! Наполеон, столь мило раскланивающийся на громкие аплодисменты и пристально следящий за всем и всеми своими кошачьими глазами из-под низко надвинутых полей шляпы, как будто выискивает какое-либо доказательство того, что клики не были сердечными и искренними».

Марк Твен видит Наполеона III в 1867 году и успевает заметить кое-что типичное из «сверххитроумной» (выражение К. Маркса) внутренней политики французского императора: он выпрямляет кривые улочки сент-антуанского предместья, чтобы удобнее расстреливать рабочих.

В своем труде «К жилищному вопросу» Ф. Энгельс указывает на «специфически бонапартистскую манеру… прорезать длинные, прямые и широкие улицы сквозь тесно застроенные рабочие кварталы, обрамляя эти улицы по обеим сторонам большими роскошными зданиями; наряду со стратегической целью, — затруднить баррикадную борьбу, — при этом имелось в виду образование зависящего от правительства специфически-бонапартистского строительного пролетариата, а также превращение города в город роскоши по преимуществу».

Портрет Наполеона III на параде, характерная черта его «градостроительства» — из этого Твен-художник создал запоминающийся реалистический образ бесславного правителя Франции, политического авантюриста, свергнутого народом спустя три года.

Диапазон общественных интересов Марка Твена широк. Он сумел заметить антагонизм между рабочими и императорской властью, отдал должное французскому крестьянству. Восхищаясь чудесным пейзажем страны, который расстилается перед его глазами, когда он проезжает «пятьсот миль сквозь сердце Франции», Марк Твен видит огромный человеческий труд, вложенный в симметрические, тщательно возделанные руками крестьян поля. Твена восхищает культура труда французского крестьянства.

Если помнить о том, как варварски относились к плодороднейшей земле Америки американские скваттеры, которых еще Фенимор Купер обвинял в том, что они «грабят землю», то становится понятным глубокое уважение и восхищение, с каким Марк Твен говорит о труде французских крестьян.

Свое пребывание на русском берегу, прием у русского императора Твен описал во второй части «Простаков за границей». В «Записной книжке» он дает подробности, не вошедшие в книгу. Среди них наше внимание привлекают такие записи:

«Видел Малахов курган и прочее, и горы пушечных ядер, и другие знаменитые реликвии».

О Севастополе: «Это совершенно разрушенный город — за время ужасной осады не осталось ни одного из старых домов».

Эти записи свидетельствуют о глубоком сочувствии и уважении Марка Твена к русскому народу.

В «Записной книжке» Твен подробно описывает прием в ялтинском царском дворце и встречу с русским императором, которому от имени американских путешественников был прочитан адрес, составленный Марком Твеном.

«Я написал адрес сам», — сообщал Твен в письме к родным. И хотя он издевается над своим «произведением» («удивительный документ… для вечной сохранности его опустят в спирт, как диковинную рептилию»), но втайне, видимо, гордится им: адрес носил характер вежливого приветствия, обращенного к царю, отменившему крепостную зависимость: «…американцы имеют особое право чествовать государя, свершившего столь великое дело».

Эта фраза многое раскрывает в общественно-политических позициях Марка Твена. В России он чувствует себя представителем своего народа, недавно восставшего против рабства, ставит рядом два исторических явления: уничтожение рабства в США и отмену крепостной зависимости в России.

Детали своего пребывания в Ялте Твен тщательно заносит и в «Записную книжку», и в книгу «Простаки за границей».

Для американцев был дан завтрак в царском дворце, «простаки» (в том числе и Твен) наделали уйму бестактностей, которые с удовольствием подметил юморист. Царская аудиенция длилась четыре часа, вечером гостей пригласили на бал, где Марк Твен отплясывал русскую. Глядя на удаляющиеся очертания русского берега, Твен высказывает сожаление, что не знает русского языка.

История с составлением приветственного адреса русскому царю беспощадно высмеяна самим же Твеном на страницах «Простаков за границей». Твен выступает здесь и в роли высмеиваемой жертвы и как создатель типов насмешников из среды матросов, остроумно, язвительно и зло разыгрывающих всю сцену приема у русского императора, представляя ее в виде шутовской пародии на придворную церемонию.

Обычная манера Твена — самого себя выводить в качестве объекта сатиры — дает верный и сильно действующий эффект. Твен наносит чувствительные удары американскому «демократизму», падкому до европейских титулов, орденов, до придворного этикета и церемоний. Особенно хороша история с орденской ленточкой, которую нацепил себе на сюртук «простак» Твен, чтобы не ударить в грязь лицом в толпе сиятельных придворных.

Позже эта тема — американцы млеют перед европейскими титулами, смешно и жалко подражают аристократическому стилю жизни — с уничтожающим сарказмом будет разработана Твеном в романе «Американский претендент».

По своей форме «Простаки за границей» Марка Твена не являлись новаторским произведением.

«Письма» простака о путешествии — типовая форма юмора в американских журналах («Все ехали в Европу — я тоже ехал в Европу. Все намеревались посетить парижскую выставку — я тоже намеревался посетить парижскую выставку»). Сам Марк Твен в первые годы своей журналистской деятельности (1857) посылает подобные письма в журнал «Пост». В «Простаках» он использует особенности литературы фронтира: пишет книгу в особом жанре, — соединяя рассказ с очерком (этот жанр позже станет у него излюбленным), сохраняет манеру передачи устного рассказа, делает вставки юмористического характера — анекдотические интерлюдии, не относящиеся к данному моменту, вводит любимую лоцманами на Миссисипи и калифорнийскими рудокопами юмористическую «проделку»; не считает нужным давать логическое развитие сюжета (сюжет обусловлен панорамой, проходящей перед глазами автора), широко использует преувеличение, пародию.

Журналистская манера сказывается в интригующей броскости подзаголовков в каждой главе.

Глава II.  «Великие приготовления. — Важный сановник. — Исход в Европу. — Покупка мистера Блетчера. — Каюта № 10. — Собрание племен. — Наконец в море».

Глава XI.  «Мы «привыкли». — Нет мыла. — Меню, табльдот. — «Американский сэр». — Любопытное открытие. — Птица «пилигрим». — Странное товарищество. — Место погребения заживо».

Такие подзаголовки (и более вызывающие) имелись авантюрно-приключенческих романах, которые шли приложениями к журналам или печатались серийно на их страницах.

Преувеличением Марк Твен пользуется часто и охотно, придавая своему произведению все оттенки народной юморески.

Описывает ли Твен бесконечно нудные, убийственно надоедливые речи проводников, говорит ли о бездарном поэте, угрожает ли мучительной смертью парикмахерам — всюду преувеличение. Однако каждое из них оправдано идейным содержанием книги.

Путешественников замучили рассказами о Микеланджело. Комически обессиленный автор начинает свой гротеск с легкого шаржа. Постепенно гипербола разрастается, принимая гигантские очертания. Микеланджело заполонил всю Италию.

«В Генуе, что бы ни было написано, все это он рисовал. В Милане все писал или он сам, или его ученики; он же «написал» озеро Комо. В Падуе, в Вероне, в Венеции, в Болонье о ком, как не о Микеланджело, напевали нам проводники? Во Флоренции он все написал и почти все нарисовал, а где ничего не нарисовал, то все же посидел на своем любимом камне или хоть посмотрел на него… В Пизе он написал все и повсюду, за исключением лишь Падающей башни, но и ее, конечно, приписали бы ему, если бы она не так страшно отклонилась от перпендикуляра…

Но здесь, в Риме… здесь — это нечто ужасное! Микеланджело написал собор св. Петра, он же — самого папу, Пантеон, мундир папской гвардии, и Тибр, и Ватикан, и Колизей, и Капитолий, Тарпейскую скалу, Дворец Барберини, церковь св. Иоанна Латеранского, Кампанью, Аппиеву дорогу, Семь холмов, бани Каракаллы, водостоки Клавдия…»

Вопреки утверждениям многих теоретиков о том, что спецификой комического является неожиданность, Твен представляет пример противоположного построения. Он постепенно накопляет (наращивает) комизм, подготовляет читателя к наивысшему заключительному комическому эффекту; читатель не оглушается комическим эффектом, а медленно вводится в нужную автору атмосферу, с возрастающим интересом ждет финала. И финал готов: «Довольно уж, довольно, — кричит путешественник проводнику. — Не говорите больше ничего! Валяйте заодно, — скажите, что сам бог создал мир по рисункам вашего Микеланджело».

С помощью этого гротеска, сочиненного по типу американского «хвастовского» жанра народных юморесок, Твен высмеивает не только итальянских гидов-вралей, но и тех надменных ученых, которые превозносили европейскую культуру и презрительно отзывались об американской. Как видим, «хвастовской» жанр народного юмора служит разным авторским целям.

Наиболее распространенной формой северо-западного фольклора является анекдот о проделке. Проделка- это доказательство находчивости, остроумия, дерзости героя фольклорных рассказов.

Твен, выросший в среде, где проделка в жизни немедленно превращалась в объект юмористического рассказа, слышал и рассказывал столько анекдотов, что часто, не смущаясь, приписывал себе проделки Дэвида Крокета. У писателя иногда стирались грани между тем, что он слышал, что с ним случалось, и тем, что дорисовывала его творческая фантазия. А. Пейн рассказывает, что однажды он услышал от Марка Твена историю с енотовой шкуркой. Преподнесена была эта история как случай из биографии писателя. В детстве якобы маленький Сэм со своим другом продали скорняку енотовую шкурку; затем выкрали ее из окна лавки и снова принесли. Продали вторично. Опять выкрали и продали в третий раз. Когда одуревший лавочник, весь день покупавший енотовые шкурки, заглянул туда, куда он их вешал, то нашел только ту, которую купил в последний раз. Вся эта проделка, оказывается, была известна еще до рождения Марка Твена, — в анонимном издании «Рассказы и небылицы», появившемся в 1833 году, она приписывается Дэвиду Крокету.

Свои и чужие проделки Марк Твен охотно вводил в ткань рассказов и больших книг. В «Простаках» автор или окружающие играют роль «глупца», «простофили». Автор с «детской» наивностью радуется, что все болеют морской болезнью («не я, не я, не я…»), превосходно играет роль глупца в сцене покупки лаковых перчаток, в той же роли выступает перед капитаном корабля. В проделках упражняются индивидуально (автор, доктор, Дан) и коллективно. Защищаясь от болтливости гидов, путешественники надевают на себя маски невозмутимых глупцов (пародия на путешествующих англичан) и доводят гида до полного одурения: американцы не желают удивляться даже собственноручному письму Колумба.

Основой этого комического приема является то, что автор «одевается в наивность» и глазами простака смотрит на цивилизованный мир. Если с этого мира снять одежды условности, то сколько комически-гротескного окажется под ними!

Этот прием, заимствованный из народной юморески, навсегда останется в творчестве Марка Твена.

Смеясь, Твен не только забавлял своих читателей, но и незаметно поучал.

 

Глава III. Ранние рассказы и очерки

Марк Твен был одним из тех американцев, кто глубоко впитал в себя высокие идеи эпохи Гражданской войны и болезненно переживал их профанацию. У честного литератора, каким был молодой Марк Твен, окружающая его среда рождала желание найти справедливое решение насущным вопросам — большим и малым, — которые ставила реальная жизнь. Это определяло его интересы и вкусы.

Дан де Квилли в статье 1893 года «Репортаж с Марком Твеном» дает такую характеристику молодому журналисту:

«Марк Твен-репортер относился ревностно и с энтузиазмом к той работе, которая ему нравилась, — тут он был просто неутомим… Он терпеть не мог иметь дело с цифрами, вычислениями, со всем тем, что относилось, к рудникам и машинам».

Действительно, у Твена-репортера была душа писателя. Его прежде всего интересовал человек, его общественные права, его чувства. Недаром у молодого Твена были переписаны стихи Уолта Уитмена: «Ради чего, вы думаете, я берусь за перо?» Не ради того, утверждал поэт, чтобы «прославить военный фрегат» или «чванливую гордость и блеск большого города», а «чтоб рассказать, что я видел двух скромных людей — в тесной толпе у причала, они расставались…»

Бродяга — это человек? Для Твена — Человек, а для американской полиции — «потенциальный вор».

В фельетоне «Чем занята полиция?» Твен с гневным негодованием, с язвительной насмешкой рассказывает о том, как в Сан-Франциско «лавочник Зиле проломил череп несчастному бродяге, утащившему у него мешок из-под муки, который и стоил-то всего семьдесят пять центов». Полиция арестовала не лавочника Зиле, совершившего явное преступление, а бродягу, который скончался в тюремной камере через четыре часа.

Выступая в роли «защитника» полиции, Твен восклицает: «А что здесь такого, что полисмены бросили раненого человека в камеру, не позвав даже врача, чтобы осмотреть его рану?» Для бесчеловечных «блюстителей порядка» «ничего такого».

В том, чем занимается полиция, Твен видит жестокость, равнодушие, подхалимство, расточительство государственных средств — и яростно негодует.

Но самого главного — что полиция состоит на службе не у народа, а у денежных тузов города — Твен не понимает, хотя факты, им приводимые, буквально вопиют об этом. Отсюда у него и желание заставить полицию заниматься «своим делом». Буржуазные иллюзии владеют Твеном: он верит, что Америка — страна, где человек, его жизнь, его права находятся под охраной закона. Так должно быть. И Марк Твен надеется добиться этого через печать, гласность. Этим же путем он пытается обуздать обнаглевших «отцов церкви».

В язвительном рассказе «Важная переписка» (1865) рассказывается о том, как автор вздумал пригласить «на пост проповедника» в сан-францисский собор «преподобного» епископа Хокса. Рассказ состоит из письма Твена, ответа епископа Хокса и двух телеграмм — пастора Брукса и пастора Каммингса. Письмо Твена к Хоксу написано в духе фамильярной болтовни одного преуспевающего деляги к другому. Твен-рассказчик расхваливает свой «товар» — работу пастора в Сан-Франциско: «это похоже на спекуляцию землей: огромные прибыли при малых затратах», — уверяет он. Он — журналист — «катает» проповеди для пасторов; самая бессмысленная и путаная из них «выловила» 118 «ужасных грешников», прозвучав в церквях всего города и обслужив общины «всех оттенков верований»; сочинитель лишь «подкрашивал чуть-чуть основные догмы» и пускал ее дальше по церковному конвейеру.

Расписывая легкость «работы» пастора («до смешного просто»), рассказчик располагает к цинической откровенности американского обскуранта. «Преподобный» делец Хокс доверительно признается, что, торгуясь об окладе с советом сан-францисской церкви, он тем самым «набил себе цену» в Нью-Йорке, где и «подписал выгодный контракт» («десять тысяч в год»). Вообще же этот «труженик на ниве господней» выгодно торгует хлопком («сам себя прокормлю») и играет на бирже («вложил капитал в одно дельце»). Дальше оказывается, что и «преосвященный» Брукс — человек того же типа: он успешно спекулирует нефтью и немало «зарабатывает в филадельфийской церкви», а «отец» Каммингс совершает удачнейшие операции на хлебной бирже в Чикаго и получает преизрядный годовой церковный оклад.

Твен выписал выразительные портреты «темных людей»- американских «дельцов церкви», раскрыв «церковный бизнес» как доходнейшую золотую жилу, разрабатывая которую, церковники опережают в погоне за прибылями самых удачливых бизнесменов. Издевка и презрение Твена к этим «пастырям духовным» характеризуется развязным «блатным» языком, которым он наделяет пастора Каммингса. Это гангстер-делец, а не духовный пастырь — вот убийственный вывод Марка Твена.

Выразительная индивидуализация речи приводит к тому, что от «святости» пасторов не остается и следа. Перед читателем — гангстеры от религии, биржевые маклеры, привыкшие «улавливать души» не в духовные сети, а покупать их за шуршащие кредитки («даю пятьсот» отступного).

Рассказ о «святых отцах» подкрепляется публицистикой Марка Твена. Когда в 1867 году он приехал в Нью-Йорк, то одним из самых ярких впечатлений от города было посещение нью-йоркского «Дома библии»; Марк Твен его описывает в своей майской корреспонденции в журнале «Калифорнией».

Твен рассказывает, что «Американское библейское общество» имеет свои отделения в Германии, Индии, Китае, Бейруте. Это целый трест с широко разветвленной сетью «дочерних» обществ по всему земному шару. Одну из подглавок своего «письма» Твен так и называет «Бизнес миссионеров». Твен сообщает, что «Дом библии» — это крупнейшее в стране издательство, финансируемое банками Дюпонов, Морганов, имеющее огромные доходы от изданий библии, религиозных брошюр, религиозных памфлетов, книг. Оно финансирует молитвенные дома в различных городах США, содержит церковную музыкальную академию в Филадельфии, имеет свои концертные залы и хор в две тысячи человек!

Если в «Важной переписке» Твен высмеял и разоблачил церковнослужителей, в корреспонденциях из Нью-Йорка раскрыл гигантский размах «церковного» бизнеса, то в рассказе «Визит капитана Стормфилда на небеса» писатель касался уже существа самой веры в потусторонний мир: в ад — как в наказание, в рай — как в награду за праведную жизнь.

У этого рассказа сложная судьба. Начатый в 1866–1867 годах, «Визит капитана Стормфилда» появился в печати лишь в 1907 году, да и то в урезанном виде. Твен продолжал работать над рассказом почти всю жизнь. Полностью рассказ был опубликован лишь в 1952 году — спустя 86 лет после начала работы над ним.

Покинув Сан-Франциско ради Нью-Йорка, Твен оказался в 1867 году в центре общественной и политической жизни страны. Жизнь и работа в Нью-Йорке в течение нескольких месяцев (перед отъездом в Европу) имела большое значение для духовного роста Марка Твена. Из Нью-Йорка он посылал корреспонденции на Запад, в журнал «Калифорнией».

Нью-Йорк — город с миллионом жителей; «половина из них, — пишет Твен, — скучена в дырах, подвалах, берлогах, невообразимо грязных». Все эти люди — будущая добыча холеры, которая наступает на столицу (Марк Твен плыл на пароходе, большинство пассажиров которого умерло от холеры).

Твен с головой уходит в городскую жизнь. Его письма в «Калифорнией» говорят о посещении театров, картинных галерей, митингов, лекций. Твен слушает женщину-оратора (Анну Дикинсон), выступавшую в защиту женских прав, модного проповедника Генри Бичера, знакомится со знаменитой итальянской трагической актрисой Аделаидой Ристори, посещает прославленный «Сенчюри клаб» — место времяпрепровождения нью-йоркских писателей и артистов, сталкивается с «моими старыми друзьями» — с полицией, изучает Нью-Йорк фешенебельный и Нью-Йорк трущоб (Бауэри). Однажды Твен проводит ночь в полицейском участке в обществе бывших солдат, безработных, бродяг, проституток; слушает рассказ проститутки, у которой замерз голодный ребенок.

Несколько страниц своих писем Твен посвящает всевластию магнатов религиозного бизнеса, отмечает надменность нью-йоркских торговцев, владельцев баров, землевладельцев, говорит о дороговизне жизни — приводит точные цены на продукты питания, на табак, вино, театры («семейному не прожить»), называет столицу «великолепной пустыней», в которой человек «одинок среди миллиона человеческих существ».

Все это говорит о самочувствии молодого журналиста, о том, что он плохо обеспечен и одинок. И далек от тех слоев организованного рабочего класса, над чьей трудной жизнью он задумывался. Следует отметить, что в 60-х годах Нью-Йорк становится центром деятельности социалистических рабочих организаций, В 1867 году Коммунистический клуб Нью-Йорка присоединился к I Интернационалу и стал одной из его секций. «Интернациональные товарищества рабочих» образовались в других индустриальных городах, например в Вашингтоне, где поселился Марк Твен, возвратившийся из европейского путешествия в том же году.

Марк Твен стал работать в качестве секретаря сенатора У. Стюарта из Невады. Здесь и раньше, в Нью-Йорке, он имел возможность наблюдать «дела и дни» чиновников государственных учреждений, сенаторов, конгрессменов.

У Марка Твена была внутренняя сопротивляемость человека, связанного с народом; он признавался, что чувствует отвращение к пресмыкательству перед «силой, властью и деньгами». В письме 1867 года к брату Ориону из Вашингтона Твен пишет о человеке как о существе, «которому бог дал возможность заниматься своими делами и быть независимым». У него самого эта независимость суждений проявилась в целой серии рассказов с сатирическими зарисовками «государственной деятельности» тупиц, глупцов, взяточников и авантюристов, облеченных званиями сенаторов и конгрессменов.

Рассказ «Почему я подал в отставку» («The Facts Concerning the Recent Resignation») ведется от имени «Марка Твена — письмоводителя в сенатской комиссии по конхологии».

Автор надевает привычную маску фольклорного простака, который вообразил, что он принадлежит к составу правительства, и начал вмешиваться в государственные дела и подавать непрошеные советы, обнаруживая при этом здравый смысл простолюдина и злой юмор. Его «наглость» вызывает издевательства, и оскорбленный писец «подает в отставку». Этот несложный сюжет дает возможность Марку Твену с помощью героя-«простака» дать критику политических нравов, антинародных авантюр, показать продажность, царящую среди государственных чиновников.

Твен сатирически высмеивает военную экспедицию против индейцев, предпринятую генералом Ли. Рассказчик «Твен», явившись к военному министру, доказывает ему, что «лучше всего на индейца действует бойня». «Если же он считает немыслимым допустить до этого, — добавил я, — то весьма хорошее средство против индейца — мыло и просвещение. Они действуют не столь быстро, но в конечном итоге неизбежно приводят к смертельному исходу. Недорезанный индеец еще может оправиться; но если вы возьметесь просвещать и умывать его, то так или иначе вы его прикончите».

Сатирические выпады Твена напоминают читателю историю физического истребления индейцев в США: войны, водка и резервации привели к тому, что от 3,5 миллиона индейцев, населявших ранее США, в XX веке осталось меньше 250 тысяч. Современник Марка Твена — герой Гражданской войны, соратник Линкольна, генерал Грант, мемуары которого будет издавать Марк Твен в 80-х годах, — подсчитав издержки государства в войнах с индейцами 1865, 1866, 1867 годов, заявил: «Хотя бы в целях экономии денег было бы выгоднее кормить каждого взрослого индейца до конца дней его, обучать их детей умению самостоятельно заниматься сельским хозяйством, чем вести войну с индейцами в течение одного года».

Показав истинную цену «мудрости» «государственных мужей», Марк Твен в заключение язвительно пародирует в рассказе счет правительственного чиновника, запускающего руки в государственную казну: при 36-долларовом жалованье он приписывает себе 2950 (!) долларов за «консультации» и «проезд». Вот куда направлены усилия государственных чиновников, указывает Твен читателю. У правительственного руля стоят головорезы, воры, тупицы. Беспечный народ отдал им государственную власть. Этот подтекст рассказа Марка Твена получит большую определенность через несколько лет в романе «Позолоченный век».

Сходный по названию и содержанию рассказ того же времени «Как я служил секретарем у сенатора» («The Facts Concerning the Late Senatorial Secretarship») представляет собою описание лихих шуток простака, который, подобно Эйленшпигелю, все пожелания, приказания и советы понимает буквально. Благодаря этому секретарь — «простак» раскрывает плутни изворотливого сенатора, который хотел бы прослыть доброхотом в глазах своих избирателей, не считая нужным при этом хоть в чем-либо удовлетворить их справедливые требования.

Коротенькая юмористическая литота (преуменьшение) в ответе секретаря хорошо раскрывает характеры двух: сенатора — наглого, зарвавшегося чинуши, и деликатного простака из народа. Разъяренный сенатор орет: «Вон из моего дома! Убирайтесь, чтобы я не слыхал о вас больше!» Простак-рассказчик скромно комментирует: «Я понял это как осторожный намек на то, что в моих услугах больше не нуждаются…»

Твеновский юмор имеет множество оттенков. Здесь читатель не хохочет. Ему грустно, и в то же время он улыбается. Деликатный и честный простак (его давно уже любит читатель!) терпит оскорбления от грубого сенатора, но читатель и автор знают, что это все же несущественно: главное в том, что простак — человек, а сенатор — животное.

Следующие два рассказа дополняют два предыдущих, составляя как бы единый цикл произведений, в которых звучит один и тот же вопрос: кто правит страной? В названии этих четырех рассказов автор настойчиво повторяет слово «факты», не потому, что он желает подчеркнуть достоверность описываемых событий (рассказы сатиричны, и поэтому краски в них сгущены), а потому, что в них изображена правда жизни.

Ко второму изданию рассказа «По поводу смерти Джорджа Фишера» (The Facts in the Case of George Fisher, Deceased) Марк Твен дает примечание, полное горечи: «Несколько лет тому назад, когда этот рассказ впервые появился в печати, не многие поверили ему, большинство сочло его шуткой. В наши дни с трудом верится, что было время, когда плутни нашего правительства являлись новостью». Автор называет свой рассказ «правдивой историей». Это действительно история многолетнего и систематического грабежа национального достояния США ненасытными и предприимчивыми делягами вкупе с государственными чиновниками.

В начале века индейцы разграбили ферму Джорджа Фишера, рассказывает Твен. А через двадцать лет косвенный наследник Фишера (второй муж жены Фишера) предъявил иск правительству на уплату ущерба, причиненного якобы правительственными войсками, усмирявшими индейцев. Иск был удовлетворен. С этих пор «разграбленная» ферма Джорджа Фишера превратилась в курицу, несущую золотые яйца. В течение 50 лет (!), регулярно через каждые пять-шесть лет, «наследники Фишера» получали по искам «за потраву» и «за разграбление» и т. д. С помощью министров и своры жадных чиновников иски с «фермы Джорджа Фишера» разрастались и ширились, обогащая целые поколения мошенников. «Таковы факты, они исторически верны», — утверждает автор и приводит перечень архивных документов казначейства.

Мастерство Марка Твена проявилось здесь в умело созданной картине казнокрадства. Закон или только подобие законности превращается в ширму для темных дел. Сатирический гротеск раскрывает закономерности общественной жизни страны: недавно «дело Фишера» казалось скверным анекдотом; прошло пять лет — оно уже никого не удивляет и постепенно превращается в традицию, уходящую в глубь времени.

«Я совершенно уверен, — заканчивает Марк Твен свой рассказ, — что до тех пор, пока материк Америки остается на своем месте, наследники Джорджа Фишера будут предпринимать паломничества в Вашингтон… и пока они будут являться, к их услугам найдутся Гаррет Дэвисы для проведения их вампирских планов в конгрессе».

Эта мрачная перспектива пугает самого Твена. Прошло всего пять лет с тех пор, как вся страна беззлобно хохотала над его безобидной «Прыгающей лягушкой», а как все изменилось вокруг! Plunder (грабеж), plunder, plunder — этот лейтмотив звучит повсюду, и в смехе Марка Твена все чаще слышны горькие ноты.

Он видит удручающие факты, старательно подчеркивает, что это «факты», это «правда», это «наша жизнь». Правительственные учреждения превратились в гнусные торжища, где все продается и покупается. Если же попадается «дело», от которого нет выгоды чиновникам-взяточникам, то можно потратить несколько жизней, добиваясь толку, и… ничего не добиться.

«Дело о поставке мяса» представляет собою шарж, родственный по духу диккенсовскому сатирическому гротеску — «министерству околичностей» в романе «Крошка Доррит». К рассказчику попал счет на поставку мяса войскам генерала Шермана во время Гражданской войны.

Некий поставщик Мекензи пытался найти войска Шермана, гоняясь за ними 68 дней с 30 бочками мяса (Твен любит точность: цифры внушают доверие читателю, любая гипербола выглядит правдоподобной), пока не попал к индейцам, которые конфисковали 29 бочек мяса, а поставщика оскальпировали. Одна бочка все же досталась солдатам Шермана. Счет на это злополучное мясо побывал в десятках рук и через восемь лет достался рассказчику. Марк Твен не скупится на гиперболы. Оказывается, чтобы получить по этому счету, нужно доставить клерку, к которому рассказчик добрался после сотни других чиновных лиц, того самого индейца, который оскальпировал Мекензи, тот самый томагавк, которым злосчастный поставщик был «затомагавкан» (tomahawked), того свидетеля, который при сем событии присутствовал и мог бы доказать факт смерти Мекензи, и т. д. Лишь тогда, быть может, «удастся провести через конгресс билль о соответствующей ассигновке» и «дело будет — рассмотрено быстро»; даже дети рассказчика доживут до уплаты, обещает истцу американский Полип.

Ф. Энгельс писал об американских крючкотворах, что они превзошли даже знаменитых бисмарковских мастеров этого дела.

Марк Твен гротескно наделяет счет о поставке мяса смертоносной силой: к кому он попадает — все умирают. Постепенно владельцы счета превращают его в орудие мести. К «Твену»-рассказчику счет попадает от родственника, который его ненавидел; «Твен» тоже, желая отомстить клерку-волокитчику, дарит ему счет, будучи уверен, что убьет того наповал. Этот заколдованный круг рождается у Твена не случайно; он имеет свой художественный смысл: пусть ехидна погибнет от собственного яда; перед смертью клерк, наверное, передал счет другому бюрократу-взяточнику.

Ранний юмор Марка Твена почти не содержит в себе прямых и гневных обличений. Это появится позже. Рассказы этого времени часто внешне выглядят как курьезные анекдоты. Но американский читатель умел расшифровывать твеновские сатирические намеки.

Рассказом «Таинственное посещение» Твен отзывается на повсеместное в США жульничество богатых людей в выплате налогов. Система налогов в Америке такова, что человек с доходами до ста тысяч долларов платит в процентном отношении во много раз больше, чем миллионер и миллиардер, а фермер и рабочий несут всю тяжесть налогов.

В. И. Ленин, анализируя в 1913 году сущность налоговой системы в США, писал: «Если бы капиталисты платили одинаковый процент дохода, как и рабочие, то с капиталистов следовало бы взять налога не 19, а 385 миллионов долларов».

Написан рассказ «Таинственное посещение» в тот период, когда в американских деловых кругах следовали скандал за скандалом, раскрывающие преступления должностных лиц, замешанных в финансовых спекуляциях, тайных доходах и, конечно, в их сокрытии. Мошенничества эти совершались людьми, занимающими видное общественное положение.

Вот как представляет Марк Твен того, кто обучил рассказчика тайнам финансовых махинаций…

«Я знал одного очень богатого человека, который жил во дворце, ел по-царски, тратил массу денег, а между тем, судя по отчетам о сборе подоходного налога, никаких доходов не получал. Я отправился к нему за советом… Этот джентльмен пользовался высоким уважением в среде почтенных мужей города — мужей, имеющих моральный вес, репутацию, деловую добросовестность и социальную безупречность, — и я, естественно, преклонился перед его примером».

По американским законам, все, подтвержденное под присягой, считается непреложной истиной. К этому прибегают состоятельные люди США, чтобы клятвенно заверить, что их доходы меньше, нежели указано в списках налогоплательщиков, или что они вообще неправильно обложены налогом. Вот случай, типичный для американских нравов, показывающий, откуда Марк Твен черпал сюжеты для своих язвительных рассказов. Его приводит американский государственный деятель и публицист Р. Ф. Петигру в книге «Торжествующая плутократия» (1922). Петигру, который, по его словам, «знал лично десять последних президентов США», так пишет о Теодоре Рузвельте:

«Рузвельт поселился в городе Вашингтоне. Так как он унаследовал большое состояние в Нью-Йорке, то нью-йоркский податной инспектор внес его в лист плательщиков штата Нью-Йорк, и на крупную сумму. Рузвельт отклонил налог, показав под присягой, что он живет не в штате Нью-Йорк, а в городе Вашингтоне и что, не будучи гражданином Нью-Йорка, он не подлежит обложению по законам этого штата. Вскоре после случая с присягой босс Иллат явился к Рузвельту и предложил ему выступить кандидатом на должность нью-йоркского губернатора. Рузвельт живо возразил, что не может быть губернатором, так как он не гражданин Нью-Йорка, сослался на инцидент со своим отводом налогов. Иллат упрекнул его в трусости. Рузвельт ответил со свойственной ему театральностью и красноречием, что он не трус, и выставил свою кандидатуру. После выборов, когда он должен был произнести официальную присягу в качестве губернатора Нью-Йорка, ему пришлось показать под присягой, что он — гражданин штата Нью-Йорк. Но с тех пор, как он заявил под присягой, что он не гражданин этого штата, не прошло еще положенного времени для приобретения прав гражданства. Трудность была преодолена разъяснением Рута, что проживание в Вашингтоне с целью избежать уплаты налогов по штату Нью-Йорк недостаточное основание — в смысле потери прав гражданства — для отвода Рузвельта от губернаторства. Потом, когда Рузвельт сделался президентом США, он очень носился с Рутом и ценил его».

Рассказ Марка Твена имеет такую ироническую концовку: пройдя выучку у почтенного «отца города» — как скрывать от обложения свои доходы, — рассказчик является к сборщику налогов.

«Я пошел в контору сборщика и, твердо выдерживая укоризненный взор моего недавнего посетителя, подтверждал присягой ложь за ложью, обман за обманом, подлость за подлостью, пока душа моя не покрылась слоем ложных клятв в несколько дюймов толщиною и мое самоуважение не исчезло навеки.

Но что за важность? Ведь тысячи наиболее богатых и гордых, наиболее уважаемых и почитаемых людей в Америке ежегодно делают то же самое. Чего же мне беспокоиться? Мне ничуточки не стыдно».

Рассказы Марка Твена — зеркало общественной жизни Америки. Их обличительный смысл становится понятным только тогда, когда они рассматриваются в тесной связи с американскими общественными нравами. Без этого иной рассказ кажется безобидно юмористическим, и его социальная суть остается неощутимой, тем более что автор обычно маскирует свою цель. В данном случае крупным юмористическим планом в рассказе подано то обстоятельство, что наивный рассказчик расхвастался небывалыми доходами перед сборщиком налогов, не подозревая о том, с кем имеет дело. Но за этой юмористической маскировкой хорошо виден смысл поведения «почетных» и «уважаемых» лгунов, особенно для тех читателей рассказа Марка Твена, на глазах у которых клятвопреступники торговали своей совестью ради политической карьеры и возможности уклониться от уплаты налогов.

Та же тема — преступления американских богачей, только не моральные, а уголовные — составляет содержание рассказа «Новое преступление». Молодой самодур Болдвин совершил ряд насилий и преступлений над детьми и взрослыми, за которые ему нужно было бы пойти на виселицу. Но… «Болдвины были очень богаты». На суде преступнику приписали «приступ временного умопомешательства» и оправдали; он продолжал убивать людей из мести и садизма. Другой убийца — Гакетт — был «тщеславный, богатый наглый человек, чрезвычайно гордившийся своим происхождением и родством». Однажды он получил трепку от мясника Фельднера, за что убил его на глазах у жены Фельднера, заявив, что «для человека с его положением в обществе убийство какого-то ничтожного обывателя является простой эксцентричностью». С помощью ссылки на «приступ умопомешательства» Гакетт был оправдан.

Сохраняя иронический «наставительный» тон, Твен заключает, обращаясь к читателю: «…если вы, обладая влиятельными друзьями и деньгами, убьете человека, это будет очевидным доказательством того, что вы помешаны. Равным образом, если в наши дни лицо хорошей фамилии, имеющей вес в обществе, украдет что — либо, это окажется клептоманией и влечет за собою только помещение в больницу».

Твен не делает должного, с нашей точки зрения, вывода о классовой природе американского судопроизводства — он по-прежнему считает, что все эти вопиющие факты американской общественной жизни могут быть устранимы при наличии доброй воли сограждан. Его заслуга заключается в том, что он не молчит, видя эти злодеяния. Его пытливый взор вглядывается в каждый темный угол жизни буржуазного общества, и он смело вытаскивает любую нечисть на всеобщее обозрение, твердо веря в силу своего обличающего искусства. Иногда внимание Твена-очеркиста и новеллиста приковывает одно и то же общественное явление — и тогда появляются статьи, заметки, очерки, рассказы на одну и ту же, захватившую его тему.

Д. Уектер в книге «Марк Твен в трех обликах» пишет, что в бумагах Марка Твена он видел семь свернутых трубкой небольших листков, на которых написано: «Труд китайцев в 1870».

60-е и 70-е годы — время, когда Марк Твен пристально следил за положением китайцев в США. Их дешевый труд широко использовался при постройке Тихоокеанской железной дороги. Сооружение, этой гигантской трансконтинентальной железнодорожной ветви, соединившей восточные и западные области огромного материка, — «техническое чудо века», как писали американские газеты, — было вместе с тем одной из позорнейших страниц общественной истории США.

Тихоокеанскую железную дорогу строили китайцы и ирландцы, применяя динамит при полном отсутствии элементарнейших мер предосторожности. Многие гибли во время взрывов; еще большее количество умирало от истощения, недоедания и болезней. Южная линия Тихоокеанской железной дороги в Калифорнии была целиком построена руками китайских рабочих.

В одной из своих статей 1870 года Марк Твен писал о нищете и страданиях китайцев в Калифорнии, о том, что им, строящим Тихоокеанскую железную дорогу, платят «один доллар в день». Это означало нищету. Выжимая пот и кровь из китайцев и ирландцев, промышленники натравливали их друг на друга, а рабочих-американцев — на всех «неамериканцев». Это давало возможность отвести от железнодорожных компаний упреки по поводу низкой оплаты труда, свалив вину на китайцев: они, дескать, отбивают хлеб у ирландцев, работая за бесценок.

Когда на Тихоокеанском побережье весной и летом 1870 года вследствие депрессии были приостановлены многие работы и число безработных сильно возросло, реакционная буржуазная печать повела активную пропаганду, направленную против китайцев. Это дало свои плоды. Так, 4 июня 1870 года газета «Калифорнийский еженедельник» сообщала, что возбужденная толпа ирландцев побила камнями китайца. В том же номере сообщалось, что на митинге рабочих в Дешуей-Холле была принята резолюция: ввиду депрессии и безработицы в Калифорнии требовать прекращения ввоза китайских рабочих в Калифорнию. В Северном Эдамсе в Массачусетсе владельцы обувных фабрик вербовали среди китайцев штрейкбрехеров во время забастовки рабочих и тем сеяли ненависть к ним со стороны американцев.

В Сан-Франциско профессиональная организация обувщиков и «Лига восьмичасового рабочего дня» водопроводчиков и плотников устроили демонстрацию и митинг под такими лозунгами: «Американская промышленность не нуждается в труде кули», «Не допустим рабского труда в нашей стране».

Буржуазное общество натравливало рабочих-американцев на китайцев, а дельцы тем временем продолжали ввозить дешевую рабочую силу из Китая.

1870 год был наивысшей точкой в «антикулийской кампании» в Калифорнии. В этот год в конгрессе дебатировался вопрос — дать ли китайцам в США права гражданства? Реакционная буржуазная печать изощрялась во всевозможных фальсификациях. На голову китайцев обрушивались самые бредовые обвинения, появлялись протесты против ввоза в США китайских женщин. Китайцев — честный и трудолюбивый народ — смешивали с грязью. О презрительном третировании и издевательствах над «неамериканцами» свидетельствовал даже тот факт, что в американских театрах создавались своеобразные амплуа «китайца», «ирландца» как комических персонажей. Был даже особый актерский термин «профессиональный ирландец» (актер, который всю жизнь играл невежественного, бедного, наивного простака-ирландца с особым «ирландским» юмором).

Марк Твен описал жизнь китайцев в США в ряде своих произведений. В 1863 году он напечатал в нью-йоркской газете «Воскресный вестник» небольшой скетч «Вот проклятые дети!», который представлял собою разговор двух маленьких девочек — дочери губернатора Калифорнии и дочери угольного «короля», — похвалявшихся богатством своих отцов. Болтовня детей выдержана в духе «хвастовского диалога»; наивные речи девочек выдают с головой их отцов. В скетче есть такой эпизод: городские мальчишки набрасываются, как «стая чертенят», на проходящего «жалкого китайца», отнимают у него корзину с бельем, таскают испуганного китайца за косу, кричат оскорбительные слова.

Эта зарисовка уличной сцены, типичной для Сан-Франциско, — первая реакция Марка Твена на преследования китайцев в Калифорнии. Пока это лишь беглый эскиз, моментальный снимок «с натуры». Вторая зарисовка- на тему: китайцы и «местная власть». Для сан-францисской газеты «Утренний голос» Марк Твен написал в 1864 году заметку о прачке-китайце. Китайца задержал полисмен и долго рылся в тюке с бельем «с повышенным интересом», сообщает автор.

Заметка, написанная в тоне сдержанной иронии, говорящая о полном бесправии китайцев и о безнаказанности полиции, не пришлась по вкусу осторожному редактору и напечатана не была. Редактор прочел нравоучение автору, что нельзя писать о китайцах в благожелательном тоне, потому что… это может раздражить ирландцев. Скрепя сердце Твен подчинился «традициям» буржуазной прессы, горько иронизируя над собою и над обществом. В заметке 1865 года «Дух местной прессы» Твен так описывает свою работу репортера:

«Напечатал о некоторых экстраординарных происшествиях- о сбежавшей лошади 28 строк, о собачьей драке 20 строк… о неизвестном китайце, умершем на сакраментском пароходе, 5 строк…» «Пять строк» о человеке — говорят сами за себя.

В 1865 или 1866 году (точно неизвестно) Твен сделал еще одну попытку написать в сан-францисской газете о диких проявлениях расовой дискриминации. Он видел на улице города китайца, избитого камнями, истерзанного наседавшими на него собаками; окровавленный рот китайца был полон выбитых зубов и кусков кирпича. Попытка Твена не удалась — заметку не напечатали, чтобы «не задеть и не обидеть видных подписчиков». Об истории с этой заметкой Марк Твен писал позже в журнале «Плеяда» в мае 1870 года.

Сан-Франциско — главный город Калифорнии, штата, через который прокладывалась южная ветвь Тихоокеанской железной дороги, — был ареной самой безудержной и оголтелой травли китайцев, которые поистине героически трудились над сооружением жизненно важной для всей страны магистрали. В год окончания строительства дороги — 1869 — в Сан-Франциско был устроен китайский погром.

Чудовищные акты насилий над китайцами вызвали возмущение передовых людей всего штата. Брет Гарт создал в этом году превосходный рассказ «Ван Ли — язычник». Толпа мальчишек, учеников воскресной христианской школы, убила на улице Сан-Франциско китайчонка-«язычника» Ван Ли — смышленого, отзывчивого, озорного, красивого и ловкого мальчугана, чудесный реалистический портрет которого Брет Гарт нарисовал в начале произведения.

Брет Гарт пользуется различными средствами художественной выразительности — юмором, сатирическим преувеличением, прибегает к очерковой документальности, к гневному обличению. О китайском погроме 1869 года он пишет в этом рассказе так: «Толпа граждан города Сан-Франциско напала на чужестранцев и убила их — невооруженных, беззащитных — только потому, что те принадлежали к другой расе, религии и цвет кожи у них был другой, а еще потому, что они работали за плату, какую удавалось получить».

Молодой штат, всего полтора десятилетия тому назад объявивший себя «свободным», в отличие рабовладельческих южных штатов, оказался местом кровавых расправ с индейцами, китайцами, ирландцами. Буржуазная пресса всячески стремилась узаконить этот произвол. Калифорнийские газеты того времени писали об «упорстве китайцев в сохранении собственного образа жизни», о том, что это и впредь будет «порождать опасение и раздражение калифорнийского населения».

В рассказе «Ван Ли — язычник» Брет Гарт с горечью восклицает: «А не содержит ли ошибок конституция?» — намекая на то, как резко расходится общественная практика правящего класса с бумажными законами США.

Марк Твен подхватывает тему Брет Гарта и пишет очерк «Возмутительное преследование мальчика», рассказывая о том, что в Сан-Франциско полиция задержала хорошо одетого белого мальчика, который по пути в воскресную школу избил китайца камнями. Название очерка пародирует фарисейское «возмущение» городских буржуа тем, что полиция «преследует ребенка». Воспользовавшись реальным фактом повседневной жизни, Марк Твен анализирует причины, породившие его. Что заставляет юного члена общества думать так: «А, вот идет китаец! Бог не будет меня любить, если я не побью его камнями!» Откуда взялась у маленького хулигана эта формула поведения?

Твен делает обзор газетных сообщений и показывает, что дух расизма, который владеет всем обществом, обусловил и поведение ребенка. Родители, школа, улица, газеты, разговоры взрослых сделали из ребенка расиста. Твен анализирует поведение реакционной буржуазной прессы, которая науськивает население на китайцев. А что за этим скрывается? — спрашивает Марк Твен. Газеты расписывают «китайца, совершившего грошовое преступление, горемыку, чьи провинности раздуваются в нечто чудовищное, — с целью отвлечь внимание публики от настоящих мошенников», — утверждает писатель.

Обобщения Твена затрагивают также вопиющее несоответствие между конституцией США и практикой реальной жизни. Твен пишет:

«Законодательная власть, признавая, согласно конституции, Америку убежищем для бедных и угнетенных всех наций и заключая отсюда, что бедные и угнетенные, ищущие у нас приют, не должны платить пошлину за право въезда… — издала закон, согласно которому всякому китайцу тотчас по высадке должна быть привита оспа тут же, на пристани, за что он обязан уплатить десять долларов, хотя множество врачей в Сан-Франциско охотно оказали бы ему эту услугу за пятьдесят центов».

«Десять долларов» Твен выделяет курсивом не случайно. Со времен издания «гомстед-акта» Линкольна эта цифра стала символической: она означала баснословно дешевую землю в «Новом Свете», с ней ассоциировалось представление об американском «рае», о «свободной» стране и т. д.

Твен все еще полон уважения и преклонения перед законами недавнего прошлого: они для него — мерило справедливости. Его негодование направлено на последующие действия «законодательной власти». Как можно отобрать у бедного иммигранта наглым, мошенническим путем деньги, которых ему вполне бы хватило, чтобы купить себе шестьдесят акров земли и стать полезным человеком нового общества?

Марк Твен требует ответственности общества (печати, семьи, школы) за воспитание юношества, защищает бесправных китайцев.

Несколькими месяцами позже он помещает в том же журнале «Плеяда» другой очерк: «Китаец Джон в Нью-Йорке». У чайного склада в Нью-Йорке в национальном костюме стоит китаец… вместо вывески. Кучка любопытных, «рискуя свихнуть себе шею», разглядывает его со всех сторон, отпускает непристойные шутки по поводу наряда китайца и его печального лица. Твен возмущен.

«Не позорно ли для нас, так много болтающих о цивилизации и человечности, — пишет он, — ставить нашего ближнего в такое унизительное положение? Не пора ли подумать, в каком свете являемся мы сами?»

Твен наивно верит, что американскому бизнесмену есть какое-либо дело до национального престижа страны или до души оплеванного китайца. Его, Марка Твена, человека с горячим, отзывчивым сердцем, волнует и трогает китаец, выставленный на посмешище. Твен хотел бы представить, «какие мысли роятся за этим печальным лицом и какие отдаленные сцены грезятся блуждающим глазам… смуглого странника». Рисовые поля и перистые пальмы Китая, полузабытые голоса и дружеские лица встают перед его взором. Рассказчик обращается к китайцу с сердечным утешением и, намекая на его жестокого хозяина, говорит:

«Не Америка обращается с вами таким образом, а только один гражданин, в сердце которого жажда прибыли вытравила человечность. Америка оказывает широкое гостеприимство всем изгнанникам и угнетенным. Америка и американцы всегда готовы помочь несчастным».

Кажется, что автор устами рассказчика убеждает самого себя, а не утешает горемыку-китайца.

Если бы не его глубокая искренность, то можно было бы подумать, что он издевается над бедным китайцем, угощая его прописными истинами буржуазной пропаганды, которые резко дисгармонируют с действительностью.

Наивная тирада: «Америка оказывает широкое гостеприимство…»- находится в таком кричащем противоречии с оскорбительным положением, в которое поставлен китаец в рассказе, что объективный ее смысл становится сатирическим. Тем более что «изгнанник до сих пор стоит на своем посту», — сообщает автор в конце рассказа.

Положение китайцев в США продолжает по-прежнему тревожить сердце Марка Твена. Все то, что было им написано до этой поры, оформляется в единый стройный сюжет, как будто каждый элемент — уличная зарисовка, заметка, очерк — нашел свое место в едином художественном замысле. Каждый, ранее отдельно изложенный факт, в сочетании и сопоставлении с другими, породил новое качество.

Что же собою представляет расовая дискриминация в США, которую вначале писатель увидел в мальчишечьем озорстве? Твен готов ответить: у него созрели не только мысли, но и глубокие чувства.

В 1871 году он помещает в нью-йоркском журнале «Плеяда» серию «Китайских писем» под общим названием «Друг Гольдсмита снова за рубежом».

Китаец А Сон-хи радуется. Он приезжает в Америку, будет «свободным человеком среди свободных людей». Он живо представляет себе, как Америка радушно встретит его, «не спрашивая о национальности, вероисповедании, цвете кожи». Там всем иностранцам дают «хлеб, работу и свободу», там «нет места злоупотреблению и пороку». Так начинается рассказ Марка Твена.

В дальнейшей композиции рассказа славословия А Сон-хи «стране свободных и родине смелых» (Марк Твен старательно подбирает весь ассортимент стандартной фразеологии, употребляемой буржуазной печатью для расхваливания американского «рая») зазвучат горьким сатирическим припевом.

Еще до отъезда в страну, где «нет места злоупотреблению и пороку», А Сон-хи подвергается вымогательству со стороны американского консула в Китае; на пароходе, увозившем его в «обетованную» землю, американский капитан «усмиряет» горячим паром А Сон-хи и сто других китайцев, нанеся им страшные ожоги; судовой доктор требует десять долларов за прививку оспы рябому А Сон-хи.

Наконец китаец вступает на «свободную» землю, где один полисмен дает новоявленному «американцу» здоровый пинок, второй бьет его дубинкой, третий отбирает вещи. Таможенный чиновник находит опиум у друга А Сон-хи и арестовывает его. Без друзей, с огромным для бедняка долгом «хозяину», который привез его в Америку, изголодавшийся китаец ищет «хлеба, работы и свободы». Жутким сарказмом звучат его наивные речи: «Ведь я в Америке! Я в убежище угнетенных и униженных, ниспосланном мне небесами». «Убежище» он действительно получает. Два молодых американских лоботряса из «хороших семейств» натравливают на китайца собаку и хохочут, глядя, как животное рвет человеку лицо, руки, ноги, хватает за голову. Полисмены, наблюдавшие эту сцену, избивают китайца дубинками, арестовывают и вымогают взятку, грозя тюрьмой. У китайца нет ни гроша. Его бросают за тюремную решетку.

Обманутый, осмеянный, обворованный, искусанный собакой, исхлестанный резиновыми дубинками полицейских, избитый до полусмерти, брошенный за тюремную решетку, А Сон-хи в один день узнает все «свободы» «американского рая».

«Будешь гнить здесь, дьявольское отродье, пока не поймешь, что в Америке нет места для людей твоего сорта!» — говорят ему полисмены.

Сюжет рассказа Твена наполнен столь выразительными деталями, что каждая из них звучит как сатирическое обличение.

«Простак» А Сон-хи мучительно размышляет: «Зачем свободным американцам тюрьма? Ведь это изобретение деспотов…»

Даже в американской тюрьме царят неписаные законы расовой дискриминации. А Сон-хи всю ночь дрожит от холода на каменных плитах тюремного пола, не смея занять место на деревянных нарах, где развалились белые «аристократы» камеры. Две женщины из заключенных — пьяницы и скандалистки, проведшие в тюрьме по пять — девять лет, — набрасываются на труженика-китайца с бранью и упреками, кричат, что он «проклятый лентяй, приехавший из своей чертовой страны вырывать хлеб изо рта честных людей и понижать зарплату».

Оголтелое вранье реакционных газет, разжигавшее рознь между китайскими и американскими рабочими, Марк Твен вложил в уста человеческому отребью и тем самым оценил буржуазную пропаганду.

Рассказ заканчивается «открытием» законов США чужеземцем, не знающим английского языка.

В стране, где «все люди свободны и равны» (эту фразу А Сон-хи твердит как заклинание), «белые могут свидетельствовать против китайца все, что они захотят, но китаец не имеет права свидетельствовать против белых» (курсив Марка Твена).

Круг замкнулся. Напрасно А Сон-хи мечется в нем, пытается заговорить по-китайски, объяснить, что мирно шел по улице, а на него натравили собаку, что это видели четыре китайца и два полисмена… В ответ он слышит грозное: «Молчать!» Свидетели уличной сцены — китайцы — по закону не могут выступить на суде. Сон-хи, без вины виноватый, осужден. Марк Твен дает к рассказу примечание: «В этих письмах ничего не выдумано. Чтобы сделать историю китайца в нашей стране занимательной, помощь фантазии не нужна. Достаточно простых фактов». Твен-реалист создал рассказ потрясающей сатирической силы, основываясь на фактическом положении китайцев в США: они — даровая рабочая сила (китайцы трудились за плату, более низкую, нежели плата неграм) — стали здесь объектом неслыханного глумления, грабежа и насилий.

Твен показал, сколь вредоносна американская буржуазная пропаганда за океаном — крикливая и лживая, — широко рекламирующая за пределами США несуществующие в действительности идеалы отечественной «демократии». Что преследует эта реклама? Она — американский бизнес. Ее «методы» — ложь, наглый обман. «Свободы» — чистейший блеф для уловления наивных чужеземцев.

Твеновская страстность и убежденность подготовлены всем предыдущим развитием прогрессивно-демократической реалистической литературы США. Бичер-Стоу, поэты-аболиционисты, Уолт Уитмен защищали священные права человека. Победа народа в период Гражданской войны эти права узаконила. Марк Твен воспитал свой ум и свои чувства на этих революционных традициях. Эпиграфом к его рассказу об А Сон-хи можно было бы поставить уитменовские строчки:

Это было и твеновским credo. Еще в те годы, когда Марк Твен стоял за лоцманским штурвалом, Уолт Уитмен написал сатирический памфлет «Восемнадцатые выборы президента» (1856), в котором с гневом и яростью говорил о том, что в Америке «человек унижен и доведен до предела». Марк Твен — автор «Китайских писем» — соратник Уолта Уитмена и преемник его высоких идей. Интересно отметить то обстоятельство, что в 1870–1871 гг. Уолт Уитмен и Марк Твен активно сотрудничают в одном и том же нью-йоркском журнале «Плеяда». В этом журнале Твен напечатал свыше двадцати своих статей и рассказов, в том числе «Возмутительное преследование мальчика» и серию «Китайских писем».

В июне 1871 года в журнале «Плеяда» появилось стихотворение Уолта Уитмена «О! Франции звезда!» (1870–1871), в котором поэт выражает свои горячие симпатии революционной Франции («звезда борьбы», «геройская страна»), славит народные массы, которые отстаивают идеи братства всех людей.

Мы не знаем, как относился Марк Твен к Парижской коммуне, хотя свидетельством того, что делами Франции он живо интересовался, является статья «Европейская война», написанная им в июле 1870 года.

Но уитменовская «восторженная мечта о братстве» нашла у Марка Твена прямое и конкретное выражение в его общественно-литературной практике: через три месяца после появления стихов Уолта Уитмена о Франции Марк Твен начинает печатать серию своих «Китайских писем», в которых раскрывает чудовищное искажение прекрасных идей о «братстве», «равенстве», «свободе», показывает зияющую пропасть между официально признанной идеологией и реальным положением.

В рассказе «Китаец Джон в Нью-Йорке» Твен пытался обвинить в бессердечии «одного» американца, «в сердце которого жажда прибыли вытравила человечность».

Композиция же «Китайских писем» подчинена иной мысли. Китайца грабят, мучают и унижают все американцы, с которыми он сталкивается: консул, капитан корабля, судовой лекарь, таможенные чиновники, полисмены, уличные ротозеи.

Твен создает образ циничной Америки, который резко контрастирует с наивной доверчивостью китайца, ищущего «хлеба, свободы и работы». И тем самым отвечает на вопрос: что несут с собою губительные идеи расовой дискриминации? Расизм страшен не только для преследуемых, желает сказать Марк Твен, но и для самих расистов. Он растлевает их, превращает «сынов Линкольна» в тупых и бесчувственных эгоистов.

Талант Твена-памфлетиста отдан борьбе за честь нации, за душевную чистоту народа, чьи чувства и помыслы грязнит и опошляет реакционная буржуазная идеология расистов.

О вопиющем расхождении между словесными догмами и практикой правящего класса говорится и в другом, пользующемся заслуженной известностью и популярностью, рассказе Марка Твена — «Как меня выбирали в губернаторы».

Рассказ Твена «Как меня выбирали в губернаторы» стал классической сатирой на гангстерские методы буржуазной предвыборной агитации, на цинизм и продажность буржуазной прессы. По остроумию и жизненной правдивости эта превосходная политическая карикатура не уступает прославленным страницам Диккенса в «Записках Пиквикского клуба», где автор описывает выборы в Итенсуиле, или той части романа Стендаля «Красное и белое», где описаны выборы в Нанси.

«Свобода печати в капиталистическом обществе — это значит свобода торговать печатью и воздействием на народные массы», — пишет В. И. Ленин.

В рассказе Марка Твена банда продажных газетных громил бесцеремонно присваивает себе права «общественного мнения», являя при этом типичные «образцы» приемов желтой прессы в США.

Твен раскрывает один из самых распространенных, без промаха бьющих приемов политической борьбы в США. Версия о «распущенности» и «безнравственности» политического соперника — верный козырь в политической игре. Для буржуазного обывателя обвинение в «безнравственности» кандидата на выборную должность равно обвинению в политической несостоятельности.

Рассказчик у Твена наивно полагает, что репутация порядочного человека в США — «важное преимущество» для политической деятельности, а позорные преступления его противников — препятствие для их политической карьеры. Но вот пущена в ход лживая стряпня продажных газет — белое превращено в черное, и наоборот. Герой рассказа становится «бывшим порядочным человеком», не совершив ничего бесчестного. Политический бандитизм действует, как хорошо слаженная машина. Когда уничтожена репутация человека, любое насилие над ним можно изобразить «естественным» результатом «негодования» «оскорбленной и разгневанной публики». Достаточно провокационного намека в газете — и дом злосчастного кандидата разгромлен и ограблен.

«Свобода» слова, «свобода» печати существуют только для клеветников, которые свободно поносят честного человека на страницах газет. Оскорбленному же негде выразить свой протест, ему остается только молча проглотить угрозы и оскорбления и «спустить флаг» — то есть отказаться от участия в политической борьбе, в политической жизни. Это-то и является целью, к которой стремятся его противники.

Насколько точно изобразил Марк Твен в своем рассказе политические нравы США, свидетельствуют мемуары его современников. Например, видный юрист того времени, Генри Седгвик, в своей автобиографии описывает выборы в сенат одного из членов демократической партии от штата Нью-Йорк (Марк Твен написал свой рассказ в результате участия в выборах губернатора Нью-Йорка). Автор — молодой студент — был поражен цинизмом и наглостью «бизнесменов от политики». «Боссы», руководившие этой кампанией, были «зубрами» из Таммэни-Холл — центра партии демократов. Проведя публичную травлю кандидатов всех других соперничавших с демократами партий, подобную описанной в рассказе Марка Твена, «деятели» из Таммэни-Холл на глазах у всех присутствующих, при вскрытии урн, под громкий хохот заинтересованных лиц, совершили самые неприглядные махинации с бюллетенями. В результате этих наглых подтасовок почти все бюллетени «оказались поданными» за кандидата демократической партии. Когда молодой Седгвик попытался протестовать против этих нарушений избирательного права, его высмеяли — как «чистого ангела», не знающего настоящей жизни.

Тема «печать и общество» занимает видное место в ранних рассказах Марка Твена. Он — профессиональный журналист, знающий всю подноготную жизни «разбойников пера», — должен был дать оценку журналистским нравам, американским «фабрикам вранья».

«Журналистика в Теннесси» — один из лучших юмористических рассказов Марка Твена — воспринимается как шарж, рожденный необузданной фантазией автора. На самом же деле рассказ основан на реальных фактах (конечно, утрированных). Достаточно вспомнить инцидент из жизни самого Марка Твена, внезапно сбежавшего из Виргинии из-за ожесточенной распри и перестрелки (в дело грозила вмешаться еще и полиция) сотрудников и редакторов двух враждовавших между собою газет. В Виргинии Твен имел прекрасный коллектив, хорошую работу, благодарных читателей; в Сан-Франциско — голодал (об этом он рассказывает в книге «Закаленные»). Следовательно, опасность ему грозила немалая, если он покинул друзей и удачу.

В рассказе «Журналистика в Теннесси» даны шаржированные и вместе с тем характерные для США картины нравов журналистов. Журналисты обливают друг друга бранью, устраивают дуэли прямо в редакции, хлещут своих противников плетками, выбрасывают один другого в окно, подкладывают бомбы. Юмор рассказа основывается на буквальном изображении того, что употребляется в переносном смысле. Обычно конкурирующие газеты ведут словесные дуэли, хлещут друг друга словами, а не плетками (у Марка Твена то и другое), «подкладывают мины», от которых не взрываются печки. Твен вкладывает буквальный смысл в метафорические понятия, и злосчастный рассказчик после одного дня работы в теннессийской газете еле уносит оттуда ноги: противники так изрешетили его пулями, что в нем «теперь ни один принцип журналистики не удержится».

Несравненный юмор Твена имеет здесь дальний прицел. Твен показывает, что смысл происходящего в редакции газеты выходит за пределы журналистской среды. Это обрисовка общественных условий, в которых работают журналисты. Не то существенно, что редактор теннессийской газеты «Боевой клич округа Джонсон» бретёр и привык разговаривать с «этими скотами» языком площадной брани, а важно то, что за любое слово правды газетчика ждет кровавая расправа со стороны «видных подписчиков» или по меньшей мере побои, поношения и оскорбления. Журналист — лакей, с которым «принято» разговаривать с палкой в руках. От него так уж привыкли ждать угодничества и приспособленчества, что проявление независимости суждения с его стороны влечет за собой расправу. В юморе этого рассказа есть ощутимая горечь. Твену-журналисту этот привкус был хорошо знаком.

В том же году Твеном был написан превосходный рассказ «Как я редактировал сельскохозяйственную газету», в котором образ редактора-невежды приобретает обобщающий смысл.

Рассказ ведется от имени простака, описывающего свою деятельность в роли временного редактора сельскохозяйственной газеты. Простак оповестил своих читателей, что «репу никогда не следует рвать руками, потому что это ей вредно», а нужно «вместо этого велеть мальчику влезть на дерево и потрясти его».

Твен-юморист создает образ человека до идиотизма наивного, «не понимающего» ярости своих читателей, стоящего в растерянности перед бушующими подписчиками газеты.

С живым юмором рисует Твен сцены приема посетителей:

«После моих слов пожилой господин вскочил, разорвал газету в мелкие клочья, растоптал их ногами, разбил палкой несколько вещей у меня на столе, выбил стекла в окне и заявил, что всякая корова смыслит в сельском хозяйстве больше, чем я, и ушел, сильно хлопнув дверью. Вообще он вел себя таким образом, что я подумал, что ему в газете что-то не понравилось. Но так как я не знал, что именно возбудило его неудовольствие, то я никак не мог ему помочь».

Последняя фраза и комическое преуменьшение — «что-то не понравилось», — заключающие описание бурной сцены погрома, передают не только ритм действия (посетитель набедокурил и умчался), но характеризуют знакомый нам образ «деликатного», но знающего себе цену простака. В данном рассказе он играет в «скромность» при сознании своей «эрудиции».

Автор прекрасно пародирует наукообразный стиль газетчиков-невежд, выдающих себя за специалистов, их напыщенно-дидактический, самоуверенный тон и наигранную «ученость»:

«О тыкве. Эта ягода очень распространена между обитателями Северных штатов. Там тыкву предпочитают крыжовнику и, кроме того, ее употребляют в качестве корма для рогатого скота, взамен малины. Говорят, что она очень питательна и прекрасно действует на пищеварение. Тыква — единственный плод из семейства апельсинов, растущих на крайнем севере, кроме одного или двух видов зеленого горошка. В то же время замечено, что тыкву реже сажают в садах, так как опыт показал, что тыквенное дерево дает очень немного тени…»

В этой абракадабре, которую нельзя читать без хохота, есть своя пародийная логика. Твен воспроизводит стиль тогдашних лубочных изданий — календарей для фермеров, сельскохозяйственных брошюр, издаваемых безграмотными ловкачами, сельскохозяйственных газет и журналов, в которых не было ни грана науки, но их издатели из кожи лезли вон, чтобы показать, что они предлагают читателям первосортный материал. Это, так сказать, классический штамп подобных изданий. В твеновской «энциклопедической справке» обозначены: «район распространения» такой «ягоды», как тыква, ее «практическое применение», «воздействие на организм», «место в фауне страны», «научные наблюдения практиков» — все вмещено в десятке пародийных строк.

Автор довел свой рассказ до кульминации — толпа запрудила всю улицу («люди сидят даже на заборах») и намерена расправиться со злополучным простаком. Но закончить рассказ сценой юмористической расправы с редактором Твен не может, хотя бы тот и рекомендовал «стрижку коров» и уверял, что «раковины лежат неподвижно, когда около них что-либо играют». У Твена иная цель, и ей подчинена композиция рассказа.

«Деликатный» простак, доведенный до белого каления «несправедливыми» упреками вернувшегося редактора — владельца газеты, разражается гневной тирадой. В ней дана не только превосходная стилизация традиционной фольклорной перебранки типа «хвастовских диалогов» («Ах вы редька этакая, кочан салата, сын цветной капусты!»), в ней не только красочные мазки, завершающие образ простака, гордого своими познаниями и «выполненным долгом», — в ней самое главное, ради чего написан рассказ:

«А знаете ли вы, кто пишет театральные рецензии? — наступает простак на редактора. — Знаете? Их пишут безработные сапожники и выгнанные аптекарские ученики, которые в театре смыслят столько же, сколько я в сельском хозяйстве, ни на волос больше. Кто дает критические статьи о новых книгах? Люди, которые сами не написали ни одной книги».

Твен придает своему герою позу «оскорбленной невинности» и вкладывает в его уста такие «гордые» слова:

«И вы хотите учить меня редактированию! Нет, милостивый государь, я достаточно хорошо изучил это дело и могу вас уверить, что чем меньше человек знает, тем лучше для него, потому что он тем громче шумит и тем больше получает денег».

Рассказ о невежде-редакторе превращается в руках мастера слова Марка Твена в злую пародию на состояние периодической печати в США.

На протяжении пятистраничного рассказа образ простака-редактора получал все новые краски, но лишь здесь предстал в завершенном виде.

«Я говорил, что доведу тираж газеты до двадцати тысяч экземпляров, — гремит он, — и я достиг бы этого, если бы вы подождали еще недели две!.. Если с моим уходом кто-нибудь останется на бобах, так это вы — арбузное дерево!»

Простак прав. Редактор уже заметил, что «никогда еще розничная продажа у нас не шла так бойко, как сегодня», и даже решил: «придется печатать второе издание» нашумевшей газеты.

Твен вплотную подвел читателя к выводу, не считая нужным ни формулировать, ни подчеркивать его.

И уже никакая сила не заставит читателя поверить, что редактор американской газеты не раскается, потеряв своего оригинального заместителя. Невежда? Зато как умел «делать» деньги!

Из жизненного потока Твеном выхвачен курьезный анекдотический случай, доведенный им до гротеска. Но сколь типична эта гиперболизация!

«Наивный простак» знает о жизни США самое сокровенное — и вместе с тем самое простое (дураки и те знают!) — то, что приводит в движение все пружины деловой жизни в стране. В своей комико-патетической речи он выражает эту суть: само дело — ничто; те, ради кого оно делается, тоже не имеют значения; средства и пути могут быть любыми. Важен конечный результат — он выражен в деньгах.

Саркастическая фраза «чем меньше человек знает… тем больше получает денег» приобретает такой обобщающий смысл, что он выходит далеко за рамки циничной практики буржуазной прессы, высмеянной Марком Твеном.

Рассказ этот — сатира не только на нравы буржуазной американской прессы, но и на «философию жизни» тупого, невежественного и самонадеянного американского бизнесменства.

Прошло три года. В 1873 году Марк Твен снова возвращается к волнующей его теме. На этот раз — в письмах и речах. В отличие от художественных произведений, в его выступлениях звучит большая определенность, категоричность и беспощадность суждений. В них меньше юмора, но больше негодования.

Однажды издатель нью-йоркской газеты «Дейли грэфик» обратился к Марку Твену с нелепой просьбой «написать прощальное письмо в адрес американского народа».

Твен ответил с присущим ему юмором и живостью:

«Помилуйте, — протестовал он, — радость американского народа немного преждевременна: я не собираюсь исчезать».

Письмо к издателю послужило для Твена поводом поговорить о стиле американских газет и дать сатирическую подборку заголовков утренних телеграмм. Эта страница столь выразительна и малоизвестна, что стоит привести ее полностью.

«Черный конгрессмен в затруднении. Волнения в Албани. Пять лет тюрьмы. Паника на Уолл-стрит. Два банкротства… Два преступления. Арестован видный грабитель. Разгром газового коллектора. Забастовщик помогает убийце. Король убийц опасно болен. Лузичини — жена убийцы — повешена. Два предполагаемых убийцы повешены. Раздор в баптистской секте. Роковая ошибка. Размыв железной дороги. Ку-клукс-клановские убийцы. Потрясающее бедствие. Упала печь и погребла пять детей — двое уже мертвы. Способ убийства. Загадочная вражда. Отец убил своего сына. Кровавая битва в Кентукки. Восьмилетний убийца. Плавучее кладбище. Резня в Луизиане. Пожар дома и негры, которых застрелили при попытке к бегству. Двести из трехсот человек сгорели живьем! Изрядная потасовка в Индиане. Город — центр восстания. Группа горняков осаждает постоялый двор. В Индианаполис вызваны войска и полиция. Ожидаются кровавые дела. Предводительствует свирепая амазонка. Ужасная история. Преступление негра. Страдания и убийство женщины страшно отомщены. Человек, горевший 24 часа, распался на куски».

Издатель, видимо, проверил эту трагикомическую подборку Марка Твена и сделал на его рукописи пометку, что заголовки действительно взяты из газет. Твен сам указывает на это в письме: «Все эти заголовки, — продолжает он, — из вчерашних газет, за 16 апреля (1873), проверьте по вашей собственной газете, и я даю вам слово чести, что потоки этой пошлятины заполняют все полосы, отведенные в газетах под новости.

Я считаю, что это тупость, серость; ведь не появляется ничего значительного или дающего толчок к движению, наша прогрессивная нация погрузилась в спячку».

В заключение письма Марк Твен зло «приветствует» американский народ, который безропотно глотает ядовитую стряпню газет, не испытывая ни возмущения, ни отвращения.

Письмо это и по времени появления, и по духу соответствует содержанию романа «Позолоченный век». Твен здесь не только оценивает уголовную пошлятину, заполняющую газеты, но и указывает на виновника вырождения журналистики: народ позволяет отуплять и оболванивать себя; журналисты же, — Твен уже показал, что ими управляет, — потеряли стыд и совесть. «Лжет, как журналист», — определяет Твен.

В общественно-литературной деятельности Марка Твена немалое место занимают речи. Он их произносил в самых разнообразных аудиториях, при самых различных обстоятельствах. Они были адресованы калифорнийским горнякам, членам негритянской церковной общины, это были речи на предвыборных собраниях, застольные речи и т. д.

В речи «Распущенность печати», произнесенной в клубе журналистов Хартфорда («Воскресный клуб») в 1873 году, Марк Твен подводит итог своим суждениям, касающимся американской печати.

«Газеты превращаются в национальное проклятие и наверняка погубят всю страну», — заявляет он.

Признавая, что «в современном обществе печать — колоссальная сила», «подобно гласу божьему», Твен утверждает, что в США «печать давно развратила читателей, внушила любовь к непристойному, равнодушие к беззаконию», «чем больше газет — тем хуже нравы». Печать «старательно защищает преступников, занимающих официальные посты», «оправдывает воровство», «чернит неугодных ей общественных деятелей и частных лиц» и т. д..

Можно представить, с какой саркастичностью, иронией, с каким пылом и негодованием была произнесена эта речь, расцвеченная блестящим твеновским юмором (особенно вторая ее часть).

Ее содержание очень многое выявляет в общественно-политических позициях Марка Твена. Во-первых, Твен безоговорочно связывает продажную печать США с продажными членами сената Соединенных Штатов — и тем самым объективно оценивает буржуазную прессу как рупор политиканов-бизнесменов.

Во-вторых, Твен считает, что растленная печать США («банда недоучек и самодовольных невежд») узурпировала «общественное мнение нации» и развратила читателей.

В-третьих, Твен упрекает народ в том, что тот «мало думает» и поэтому верит подлым газетным вракам. «Вот где корень зла!»-восклицает Марк Твен.

Анализ Марка Твена превосходен, выводы блестящи, факты (они приведены в изобилии) — убийственны. Но кое-что поставлено с ног на голову или звучит наивно, а иное сглаживается. Так, например, Твен полагает, что печать — это нечто из самого себя растущее, распространяющее вокруг яд и тлен. Не спекуляции, хищения и взяточничество, погоня за наживой развратили сенаторов, а защищающая их печать, утверждает Твен, так что теперь сенаторы «не способны понимать, что такое преступление, что такое честь сената» (Твен еще оставляет за сенатом право на «честь», сам же показав его «скопищем грязи»).

Твен жил в то время в восточных штатах и наивно полагал, что в этих «цивилизованных» областях США у дельцов и журналистов больше честности и благородства, чем на Западе. Дескать, только «в газетах западных штатов услужливо печатают редакционную статью, выражающую самые отвратительные, вредные взгляды, если владельцу заплатить по доллару за строчку».

Чтобы «позолотить пилюлю», в конце своей яростной речи Твен и себя причисляет к «банде» («я и сам печатал злостные, клеветнические статьи… и давно заслужил, чтобы меня повесили») и тем ослабляет обличительную силу своего выступления.

Но в его характеристике американской печати 70-х годов запечатлен довольно точный образ того «чудовища порока» и «позора», который ужаснул Чарльза Диккенса во время его первой поездки в США.

«Безнравственная американская пресса», у которой «подлая клевета является ее единственным орудием», была одной и той же и в 40-х и в 70-х годах. Марк Твен предсказал, какой станет современная американская реакционная печать. Английский публицист Дерек Картен в своей книге «Такова Америка» (1952) пишет, что в мире нет прессы более безответственной, лживой, вульгарной, агрессивной, плохо осведомленной и столь явно угрожающей и опасной, чем американская.

* * *

В истории американской литературы рассказ (short story) играет значительную роль. Эдгар По вывел его из аморфного состояния, придав ему классическую форму. Математическая точность, логичность, стройность композиции, уменье с помощью картин ландшафта обрисовать психологические нюансы душевного мира героев (знаменитый «общий эффект» композиции Эдгара По), изобилие жанров рассказа — детективный, философский, «страшный», приключенческий, аллегорический, литературно-пародийный — все это обогатило американскую литературу и имело большое значение для ее дальнейшего развития. Рассказ начал занимать едва ли не главное место в американской литературе.

В 60-70-х годах XIX века рассказ являлся излюбленной и настолько распространенной формой, что стал оттеснять роман, поэму, лирическое стихотворение. Развитие американского рассказа обусловливалось спецификой общественной истории США. Страна развивалась по классическому буржуазному стандарту; это сказалось в предельном тяготении ко всему, что вело к преуспеванию, в лихорадочном и бурном стремлении к накоплению материальных ценностей, в какой-то мере определило психологию американца, проявляющего интерес к социально-экономической и бытовой стороне жизни. Форма короткого рассказа соответствовала убыстряющемуся темпу американского промышленного развития, подчиняющего себе ритм общественной жизни; сама жизнь становилась настолько динамичной, калейдоскопичной, что впечатления от нее, не успевая найти место в романе, сразу же делались достоянием короткого рассказа.

Никогда и ни в одной европейской стране периодическая печать — газета, журнал, альманах — не имела такой громадной популярности, как в Америке. Начиная с 30-х годов XIX века ни один город США не обходился без двух-трех ежедневных газет и нескольких еженедельных журналов.

Трудно найти в американской литературе видного писателя, который не был бы связан с газетой, журналом. В 40-х годах рассказы и криптограммы Эдгара По поднимали до небывалых размеров тираж журналов, в которых он сотрудничал.

Отвечая потребностям американского читателя, Марк Твен пишет рассказы в течение всей своей полувековой литературной деятельности, с очерком также не расстается: видоизменив его (соединив с анекдотом, биографическим воспоминанием, с шаржированной зарисовкой), превращает в книгу путешествий. Композиция любой твеновской книги путешествий, начиная от «Простаков за границей» и кончая «По экватору», настолько фрагментарна, что часто и сам автор и издатели печатали в виде рассказов отдельные страницы из книг путешествий, состоящих из великолепных жанровых зарисовок, курьезных фактов, казусов. Такие очерки Марка Твена всегда определенны: это крупицы жизни .

Жизнь — источник литературного творчества; эта позиция молодого писателя выявилась сразу и не была изменена Марком Твеном до конца его литературного пути. Мысль о закономерной обусловленности литературного развития потребностями жизни, постепенно углубляясь и осложняясь, превратилась в основной принцип его реалистической эстетики.

Опыт и наблюдение придавали его стилю конкретность, детализацию. Но «…жизнь не складывается из фактов и событий, — запишет престарелый Марк Твен в своей «Автобиографии». — Она состоит главным образом из бури мыслей, которая все время врывается в голову».

Реалистические тенденции раннего творчества Марка Твена обнаруживались прежде всего в том, что он умел улавливать политическую суть общественных явлений.

Уже в рассказах 70-х годов у Марка Твена исчезает идея гармоничности американской общественной жизни, типичная для официальной доктрины.

Роль критика Твен выполняет со страстью. Он строг, взыскателен и постоянен в своих устремлениях. Он хотел бы видеть мир лучше, чище и благороднее. Поэтому он настойчив, неутомимо энергичен, а главное — оптимистичен. Даже при наличии сурового юношеского критицизма и негодования мир воспринимается им поэтически. Таков он в «Простаках за границей» и во многих рассказах. Жизненные разочарования еще не настигли Марка Твена, на сердце еще не лег тяжкий груз страданий — результат неравной борьбы честного человека с американским политическим гангстерством.

Молодой Твен-юморист открывает американскому обществу истину простую, но значительную: народная культура — источник оптимизма, неиссякаемый родник ценностей духовных.

Народное юмористическое искусство, которое было «воздухом» детства и юности Марка Твена, благодаря его таланту стало достоянием мировой литературы. В этом заключается величайшая заслуга Марка Твена-художника. Он влил живительную струю народного юмора в американскую литературу и тем самым изменил самое литературу.

Смех Марка Твена — гуманный. Драгоценная способность Твена видеть комическое в поведении человека создает жизнерадостное мироощущение, — «полноту бытия», как говорил сам писатель. Твеновский смех заставляет человека почувствовать уверенность в своих силах, помогает осознать свое человеческое достоинство, развивает наблюдательность, меткость и остроту суждений — способствует рождению мыслящего человека. Самая главная функция смеха Марка Твена — смех — оружие в борьбе — выявится в процессе созревания мастерства Твена-сатирика.

Ранняя сатира Марка Твена качественно отличается от сатиры Твена-памфлетиста 80-х и 900-х годов. Молодой Твен ядовито высмеивает отрицательные явления жизни, но сам часто воспринимает их как случайные; ему еще не хватает жизненного опыта, недостает системы воззрений. Вот почему ранняя сатира Твена не обладает той силой, которая появится у писателя к концу века. Для того чтобы эта сила вызрела, он должен был вместе со своей страной, со своим народом пережить горчайшие разочарования, накопить ненависть, опыт и уверенность в своей правоте.

Свежесть и оригинальность литературной формы — главные достоинства стиля молодого Марка Твена. Мир ему кажется бесконечно разнообразным и широким, писателю хочется запечатлеть свои наблюдения в самых различных литературных формах. В заметках, зарисовках, мелких юморесках, очерках, статьях, фельетонах, «письмах», в рассказах Марком Твеном представлен противоречивый, богатый событиями мир — послевоенная Америка. Многообразие этих жанров давало Марку Твену возможность изобразить жизнь страны в различных аспектах.

Универсальной, но довольно аморфной литературной формой в то время были «письма», в которых американские журналисты передавали свои впечатления, мало заботясь об отборе материала. Под руками Марка Твена «письма» постепенно теряют свой расплывчатый характер и превращаются в полурассказ, в полустатью — в произведение, которое, с одной стороны, характеризует индивидуальную судьбу человека (в «письмах» Твена много ярких характеров), с другой — дают общую картину жизни страны. Определяется и специфика очерка. Марк Твен превращает очерк в повествование о реальных фактах, событиях и людях, поразивших воображение писателя.

Претерпел изменения и рассказ. Начиная с Эдгара По для американского рассказа было характерно конструктивное единство (отсутствие параллельных мотивов, побочных эпизодов, отступлений и т. д.), наличие основного эффекта и сильный финал. Тон главным образом серьезный. Если и была ирония, то в сочетании с лиризмом, сентиментальностью (Ирвинг).

Твен начал создание своих веселых озорных рассказов с анекдотов, пародий и мистификаций; разрушил внешнюю конструктивную целостность рассказа («Прыгающая лягушка»); сделал предметом внимания не размеренно-логический ход явлений, а нелепости, несообразности и экстравагантности.

Художественное своеобразие твеновских рассказов объяснялось их социальным содержанием, а не «эксцентрическим складом ума» писателя. Твену нужно было заставить своего читателя думать, остро чувствовать, переживать, радоваться, печалиться, хохотать, ненавидеть, отвергать, принимать.

Какое человеческое лицо мгновенно не расцветет улыбкой от фразы, которая начинается в эпически-спокойном, «повествовательном» тоне, а на самом деле комически нелепой.

«Первым делом бог сотворил идиотов. Это для практики. Затем…» Обыгрывание абсурда, нелепости у Твена не только веселит — оно создает эмоциональную близость между юмористом и читателем. Оно — залог дружеского собеседования, которое состоится между ними. Художественные средства Твен заставляет служить одной мысли, но преподносит ее с максимальным разнообразием. Так, в «Важной переписке» представлены попы с разными склонностями и характерами. Но все они — служители не бога, а мамоны.

В рассказе «Как меня выбирали в губернаторы» герой подвергается самым неожиданным, разнообразным обвинениям и злоключениям, но все они носят характер политической дискредитации, организованной партией противника.

Ранним рассказом Марка Твена еще недостает точности, четкости и экономной выразительности. Но в них есть живость и красочность языка (например, жаргон «преподобного» Хокса или патетический слог наивного китайца-иммигранта), а самое главное то, что читатель видит описываемое.

В старости, вспоминая свои ранние «комические лекции», Твен рассказывает о том, как он их готовил. Он записывал начальные фразы отдельных абзацев, но на эстраде путал последовательность этих фраз, а однажды и вовсе потерял запись, обнаружив это перед самым выходом на эстраду. Тут его осенило — он набросал шесть карандашных рисунков, соответствовавших шести начальным абзацам лекций. И все пошло прекрасно. Слов не нужно было искать, в памяти вызывалась нужная картина, а слова приходили сами. Читатель рассказов Марка Твена видит, как развеваются полы сутан «отцов церкви», устремляющихся на биржу, как китаец выплевывает на панель выбитые зубы и обломки кирпича, как кандидата в губернаторы, поднявшегося на трибуну, окружают «девять малышей всех цветов кожи» и все кричат: «Папа!»

Самой существенной частью реалистического рассказа является образ героя и его характер.

У молодого Твена гипербола занимает видное место. Она служит целям юмора и сатиры, но и в том и в другом случаях выступает как средство типизации характеров и явлений (за исключением самых ранних рассказов, где гипербола затемняла и искажала идейную сущность произведения). Так, в рассказе «Как меня выбирали в губернаторы» в характере главного героя преувеличена его застенчивая скромность, наивная надежда на авторитет своего незапятнанного имени, безынициативность. Преувеличенное подчеркивание этих черт дает многое в выявлении типического.

Типические черты политических нравов в США выявляются с предельной очевидностью и четкостью, когда наглости политических громил противопоставлен такой человек, как герой рассказа. Этот младенец советуется со своей бабушкой (!): выставлять ли ему кандидатуру в губернаторы? И та отвечает: не выставлять. Но он наивно надеется, что все «обойдется». Ошеломлен до немоты первыми наглыми наветами на него. Раздавлен лавиною клеветы. Полон негодования и презрения к методам травли, чем играет на руку своим врагам.

Рассказ этот характерен и в другом отношении — в композиции, специфичной для жанра рассказа.

В отличие от романов, с их многообразием жизненных событий, писатель берет для рассказа одно событие (выборы), но оно, так сказать, «единственное из всех возможных» — самое выразительное, с помощью которого характер героя (и его противников) обогащается с каждой сценой. Причем одна сцена несет в себе зародыш другой, и каждая из них развивает и углубляет характер, а вместе с тем трагикомический конфликт (ведь бабушка предсказала все эти унижения, зная характер внука).

И тем не менее далеко не все было определенно, устойчиво и гармонично в стиле рассказов молодого Твена.

Гипербола, иногда переходящая в гротеск, юмористическая индивидуализация речи, комические диалоги, пародийность, склонность к мистифицированию, приписывание себе всех человеческих недостатков (self-exploitation), юмористические характеристики, введение элементов фантастики — все это, взятое главным образом из народного юмора, навсегда останется в арсенале художественных средств Марка Твена.

Но исчезнет грубость языка и ситуаций, неустойчивость и беспорядочность структуры, излишняя натуралистичность отдельных сцен.

В старости, вспоминая начало своей литературной деятельности, Марк Твен писал в «Автобиографии», что его юмор был «грубым и неотесанным» (rude and crude).

Позже в языке Марка Твена исчезает размашистое «я раскроил ему череп и похоронил за свой счет», на мену этому появится сдержанность, эпиграмматическая точность и меткость, отличающая стиль позднего творчества Твена-сатирика. Но словесный изыск никогда не будет заботой Марка Твена. Рассчитанная грубоватость будет давать себя знать, отличая его от литераторов, писавших «для избранных».

На званых обедах в буржуазном кругу Марк Твен будет произносить речи в духе Дэвида Крокета.

«Меня тошнило на море только однажды… Это случилось на маленьком пароходе, на котором находились две сотни других пассажиров. Меня тошнило. Меня так вытошнило, что ничего не осталось для тех двухсот других пассажиров».

Это и есть «sky-breaking humour» (юмор, способный проломить небо) — народный, американский, несдержанно-грубоватый, тот самый, о котором Твен писал перед смертью: «…от внезапной шутки, как от землетрясения, он дрогнул с головы до пят».

Буржуазная критика определяла это как «панургообразный примитивизм» и в то же время вынуждена была признавать подобные «нелепые преувеличения» «более национальными и американскими», чем у кого-либо из литераторов США.

Но не только в этом проявлялась народность Твена-юмориста (хотя для некоторых буржуазных литературоведов — только в этом).

Народность писателя выражалась в том, что на мир он смотрел глазами народа, выражал его симпатии и антипатии, за его интересы боролся. Эта позиция писателя и определяла в стиле его ранних рассказов социальную остроту, реалистическую трактовку художественного материала, демократизм содержания, боевой тон и сатирическую обрисовку отрицательного.

* * *

Шумный успех «Простаков за границей» ввел Твена-журналиста в американскую «большую» литературу. Юморист ворвался в нее, «как бомба или чума», по выражению одной калифорнийской газеты, процитировавшей по этому поводу Бальзака. Женитьба на дочери угольного промышленника из Буффало, Оливии Ленгдон, заставила Марка Твена войти в буржуазные круги и потребовала от него соответствующего образа жизни.

Нужно было держать «открытый» дом, для чего необходимы были средства, прислушиваться к «миссис Гренди», терпеть самодовольство тупых буржуа, сносить третирование, которому «общество» подвергало бывшего лоцмана и горняка.

Теодор Драйзер в статье к столетию со дня рождения Марка Твена так говорит о судьбе писателя:

«Этот простой, непосредственный, гениальный малый с речного парома и из рудничного поселка, а затем из западноамериканской газеты растерялся и одно время был положительно ошеломлен, очутившись в том наглом, настойчивом, властном, полном условностей мире, к которому он необдуманно примкнул».

В суждении Драйзера преуменьшена сопротивляемость Марка Твена и преувеличена его растерянность. В этом отношении интересны письма писателя того времени. В одном из них, адресованном другу детства Уилу Боуэну, написанном через четыре дня после женитьбы (февраль 1870 г.), выражено столько нежного сожаления о прошлом и любви к нему, что становится ясным: Твен хорошо сознавал, чего он лишился и куда попал.

Взаимоотношения Марка Твена с представителями буржуазной литературы оказались весьма сложными.

С литературной сцены еще не сошли Эмерсон, Лонгфелло, Джон Уиттьер, Джеймс Рассел Лоуэлл, Холмс, но все они были скорее национальными реликвиями, нежели активными деятелями литературы. Америка имела парадную шеренгу писателей, которые всегда стремились войти в английскую, европейскую литературу и, лишь достигнув этого, считали себя настоящими творцами. К современной жизни они держались не ближе, чем Готорн (умерший за год до окончания Гражданской войны), абстрактные аллегорические литературные типы которого были очень далеки от реальной жизни Америки.

Ральф Эмерсон, подобно многим поэтам-аболиционистам послевоенного времени, считал, что юридическое узаконение политических прав негров оправдывает уход писателя в сферу «чистой» поэзии и теории. Эмерсон 70-х годов ограничивает круг своих интересов областью философских нравоучений — абстрактных и напыщенных.

Другие «трансценденталисты» в 70-х годах открыто примкнули к буржуазной реакции (Орест Браунсон) или прикрыли свой апологетизм буржуазной либеральной фразой (Рипли, Дана).

Лонгфелло 70-х годов проповедовал идеи нравственного совершенствования, примирения с судьбой, воспевал «радости домашнего очага». В этот период он много занимался переводами и популяризацией образцов классической итальянской, французской, немецкой литературы (перевод «Божественной комедии» Данте, 1867–1880). О его политических позициях даже консервативные критики писали, что он «не склонен к новейшему радикальному разрешению проблем жизни».

Джон Уиттьер также встал в ряды защитников «умеренности и порядка» и смягчил свой критицизм. Религиозность, замкнутый круг поэтических тем, пассивное отношение к новому отдаляло его от жизни.

Джеймс Рассел Лоуэлл хотя и требовал сделать объектами литературы «пароход, железнодорожный вагон, засеянное поле, фабрику», но «устал» (по его собственному выражению) от жизненных противоречий и в послевоенные годы почти перестал писать.

Наиболее плодовитым в 70-х годах из всех «маститых» буржуазных поэтов и писателей был Оливер Уэнделл Холмс (1809–1894), профессор медицины в Гарварде, обладатель наиболее «респектабельных» идей, писатель «для избранных». Автор лирических и юмористических стихов, поэм, застольных бесед, литературных исследований, медицинских статей, он начал печататься еще в 30-е годы и к 70-м годам имел более двух десятков томов поэтических произведений.

Выдающийся (и почти единственный) эссеист в Америке, он создал в своем «Автократе» (1892) — наиболее удачном произведении из всего им написанного — особый тип эссе, состоящего из сплошного монолога полуфилософского-полуюмористического характера, изобилующего меткими жизненными наблюдениями, точными характеристиками, тонкими психологическими замечаниями. Свободно переходя от темы к теме, «американский Монтень» реалистически точно передавал живую человеческую речь, вводя незаметные нюансы и постепенно направляя читателя к нужному выводу. Будучи противником теологического мышления, Холмс гордился своим рационализмом и точностью литературной речи. Эмерсон называл Холмса «иллюстрированным журналом с двадцатью тысячами точных гравюр».

Холмс довольно скоро был забыт даже в Америке, за пределы своей родины не вышел. Отвлеченная «проблемность», логизирующий склад поэтической речи, введение интеллектуальных, религиозных, психологических проблем в творчестве Холмса сочетались с индифферентностью к политическим вопросам.

«Литературными Афинами» США 70-х годов был Бостон, определявший суждения критиков, редакторов литературных журналов и газет. Крупный финансово-промышленный центр, место концентрации капиталов могущественных финансистов страны, имеющих разветвленную сеть банков и торговых домов за пределами США, Бостон, по утверждению Ван Уик Брукса, «был ближе к Европе, нежели другие американские города».

Действительно, здесь выходил ряд американских газет европейской ориентации вроде «Субботнего еженедельника», получались многие английские, французские и другие газеты и журналы. Здесь господствовали про — европейские интересы и настроения.

Эмерсон, Лонгфелло и Холмс — «бостонские брамины» — возглавляли группу литераторов, замкнутую, могущественную, определявшую характер литературной критики.

У «бостонцев» были непосредственные прочные связи с Европой: Холмс читал в Англии лекции студентам, Лонгфелло совершал путешествия по Европе и был профессором английских университетов, создавал свои «золотые легенды» по европейским сюжетам. Англоманами были Лоуэлл, известный переводчик Нортон, еще более известный филолог Уэбстер (умер в 1860 году).

К группе «маститых бостонцев» примыкали менее значительные литераторы: Стедман, Келер, и молодые — Олдрич, Гоуэлс.

Стедман — по выражению Уолта Уитмена, «никогда не плавал по большим глубинам»; он писал мещанские стихи с «неоромантическим ориентализмом»; Томас Олдрич — автор многочисленных лирических стихов, рассказов, романов, редактор «Субботнего ежемесячника» — писал в спокойно-холодноватой манере, «под Холмса».

Реалистические традиции его творчества сказались в книге для детей «История скверного мальчика». Вышедшая в год появления твеновских «Простаков», она рисовала портрет жизнерадостного, счастливого, любящего книги «хорошего мальчика», хотя автор и называл его «скверный мальчишка». Книга давала зарисовки быта Новой Англии, была юмористической и — на фоне ханжеской литературы для детей, которую она отчасти пародировала, — приобрела большую популярность.

Уильям Дин Гоуэлс в 70-х годах был больше известен как редактор «Атлантического ежемесячника» и критик; известность романиста и новеллиста придет к нему позже, когда он возглавит буржуазно-апологетическое направление «нежной литературы».

После окончания Гражданской войны «бостонцы» заметно поправели, быстро совершали эволюцию от аболиционистских идей, которые им казались теперь неуместными, к открытой апологетике буржуазной идеологии. Духовная неустойчивость и дряблость стала считаться здравомыслием, отступничество расценивалось как патриотическое признание успехов «национального духа».

Постепенно эта литература начала терять былые связи с народом, сделалась глухой к новым жизненным коллизиям и нарастающим социальным конфликтам. Творчество Эмерсона, Лонгфелло, Холмса, Лоуэлла, на короткий момент отразившее высокий накал народной революционной страсти, стало в 70-х и позже — в 80-х годах — литературой господствующего буржуазного класса.

Изменение содержания сказалось и на языке этих литераторов. Для них стал характерен манерный, цветистый, выспренний язык. Его охотно усваивали буржуазные ораторы в своих публичных речах, журналисты — в статьях.

Уничтожающую критику претенциозного стиля буржуазной литературы дал У. Уитмен в «Демократических далях» (1871). С презрением он отозвался о «заграничных господах» в американской литературе, которые «затопляют нас своими тонкими салонными чувствами, своими зонтиками, романсами и щелканьем рифм (в который раз их ввозят в нашу страну?)».

Неужели, негодует Уитмен, «этих жеманных карликов можно назвать поэтами Америки? Неужели эти грошовые, худосочные штучки, эти стекляшки фальшивых драгоценных камней можно назвать американским искусством, американской драмой, критикой, поэзией?».

Чем бесплоднее и консервативнее становились «брамины» и их многочисленные подражатели, тем жестче и беспощаднее были их литературные приговоры по отношению ко всему новому и прогрессивному. Журналисты и литературные критики, подхватывая суждения «маститых», легко уничтожали литературный авторитет писателя, если его взгляды шли вразрез с канонизированными буржуазными представлениями. О силе этого страшного пресса говорит трагическая судьба Брет Гарта, талантливого писателя, раздавленного буржуазной критикой и фактически изгнанного за пределы США под благовидным предлогом.

Официальная буржуазная критика встретила рассказы и «Простаков за границей» Марка Твена со сдержанным холодком и иронией. Для одних Твен был просто шутом (отзыв Хауленда), для изысканного стилиста Холмса «забавные и причудливые выдумки» Марка Твена находились вне литературы. Гоуэлс в рецензии на «Простаков», помещенной в «Атлантическом ежемесячнике», неодобрительно отозвался о пародийном тоне книги, считая его вульгарным заискиванием автора перед «вульгарным» же читателем.

Твен был объявлен «шутом», потакающим низменным вкусам публики, «парвеню» в литературе, отвергающим изысканную и узаконенную литературную манеру. Это была беспощадная дискредитация оригинального, хотя и не оформленного еще, стиля Марка Твена, в котором его литературные недруги сразу угадали чуждые им элементы — демократические и реалистические тенденции.

То обстоятельство, что «бостонцы» не признавали в Марке Твене писателя, несмотря на явный успех двух его книг среди широких читательских масс, было не только проявлением академизма, по неписаным законам которого журналист не считался писателем, но и фактом, говорящим о непримиримой литературной борьбе.

Гуманистические идеалы борющегося народа, его требования, надежды, чаяния должна была отразить новая, прогрессивная литература, центральной фигурой которой оказался Марк Твен.

Для него господствующая буржуазная литература, представленная Эмерсоном, Лонгфелло, Холмсом, Стедманом и другими, была «четырьмя тысячами критиков» — суровых и беспощадных. Между ним и «академиками» установились холодные отношения, которые по неписаному кодексу требовали почтения и уважения со стороны молодого начинающего писателя и допускали ледяную вежливость со стороны «браминов».

Но слишком ярок и самобытен был талант Марка Твена, слишком энергичен, смел и дерзок был он сам, чтобы удержаться на этой грани.

Однажды в редакции журнала «Атлантический ежемесячник» отмечалось торжественным обедом 70-летие Джона Уиттьера. Марк Твен приглашен был на празднество. Зная, что на обеде будут присутствовать бостонские светила — Лонгфелло, Эмерсон и Холмс, Марк Твен решил «превзойти самого себя», и приготовил грандиозную шутку — литературную пародию.

На обеде он произнес юмористическую речь, в которой имена «браминов» фигурировали в такой ситуации: в заброшенной хижине встречаются трое бродяг, которые представляют себя как «Уиттьер», «Эмерсон», «Холмс» и, сообразно с этим, ведут «литературный» разговор, пересыпают его остроумными словечками во время игры в покер с горняком «Лонгфелло». В речи были даны меткие шаржированные портреты («мистер Эмерсон был маленький невзрачный рыжий человечишка; мистер Холмс был столь толстым, что напоминал воздушный шар, со своими двойными цепями, свисающими с живота вниз; мистер Лонгфелло был похож на профессионального боксера: голова у него была коротко остриженной и щетинистой, как будто он надел парик, сделанный из волосяных щеток, нос его смотрел прямо вниз… Он был навеселе…») она была пересыпана стихотворными строчками и строфами, пародирующими стиль Холмса, Лонгфелло, Эмерсона (особенно удачной была пародия на «Евангелину» Лонгфелло).

Речь Твена была встречена гробовым молчанием (первый и последний раз в жизни), и обескураженный оратор «сгорел со стыда». Проведя бессонную ночь, он написал всем трем «оскорбленным» (и Уиттьеру также) извинительные письма, на которые получил «вполне благовоспитанные» ответы. Его учтиво успокаивали и советовали забыть об инциденте. Возмущенными оказались почитатели Эмерсона, Лонгфелло и Холмса. «Вы совершили преступление…» — говорил Твену Гоуэлс. Твен — щепетильно-вежливый человек в быту — был очень удручен.

Прошло много лет. Марк Твен снова отыскал копию своей задорной пародии. В статье «История речи» (1906) он писал:

«Я прочел ее дважды, и если я не идиот, то она не имеет никакого дефекта от первого до последнего слова. Она так хороша, как только возможно. Острая, насыщена юмором. Нет ни грубости, ни вульгарности ни в чем».

Ошибкой была не его речь, а его поведение, продолжал Твен. Произнес речь, а потом струсил и извинился. Доведись теперь встретиться с «бессмертными стариками», так он слово в слово повторил бы свою речь и заставил бы их сбежать с обеда.

Своей пародией Марк Твен отлично показал, что его языку совершенно чужда «изысканность» приглаженной, манерной речи «бостонцев». Если их рафинированный язык был речью верхушек буржуазного общества, то язык Марка Твена был языком народных низов в литературе, со всеми особенностями просторечья, местных диалектов, с присущей этому языку грубоватостью и красочной выразительностью.

Это не означало, что Марк Твен не ценил творчества «бессмертных стариков» или не учился у них. Он знал наизусть многие стихи Лонгфелло; будучи на Сандвичевых островах, носил с собой томики с произведениями Холмса, в беседах цитировал строфы «Бостонского гимна» Эмерсона. Но его почтение скорее относилось к деятельности «величавых» (его выражение) в прошлом, нежели к их творчеству в настоящем.

Идейное же содержание творчества молодого Марка Твена, полное пафоса движения вперед, утверждения независимости мысли и действия, было противоположностью косной и «благопристойной» инертности «бостонцев». Твен боролся за создание независимой национальной литературы США, «бостонцы» же сковывали развитие национальной литературы.

«Американизм» Марка Твена, выраженный в «Простаках за границей», фактически был направлен против литературных традиций бостонской школы, был выражением той борьбы, которую вел Марк Твен уже в 60-х годах.

Борьбу с канонизированными литературными штампами Марк Твен начал с самых первых своих шагов журналиста и продолжал ее всю жизнь. Каждый его рассказ, роман, книга путешествий содержали в себе элементы литературной критики.

Твен отстаивал право на простоту, точность, определенность собственного литературного языка и в то же время выступал против рафинированного языка «корифеев» буржуазной литературы, против дурной и плоской «романтизации», против «беллетристов», создающих низкопробное чтиво.

Ранняя юность Марка Твена была периодом господства романтических «готических» рассказов и романов, псевдонаучной фантастики, детективной романтики и т. д. В мелких провинциальных газетах все эти «романтические» штампы приобретали особенно утрированный вид и напрашивались на пародию. Особенно надоедливой была так называемая «дамская поэзия» с сентиментально-велеречивыми описаниями неразделенной любви, одинокой могилы, страданий «разбитого сердца», пересыпанными советами о домоводстве и манерах.

Позже, в «Приключениях Тома Сойера», Твен создает пародию на упражнения ганнибальских «поэтесс».

Даже самые ранние юморески Сэма Клеменса уже носят следы пародии на «кладбищенскую» поэзию, на любовно-сентиментальные баллады.

Начало 60-х годов в США — время бурного распространения всякого рода литературных пародий. Это явление само по себе — свидетельство изменяющихся вкусов. Марк Твен этого периода — автор бесчисленного количества пародийных юморесок.

Твен прекрасно пародирует стиль газетных сообщений о сенсационных событиях, высмеивая пустую цветистость, бессодержательность, красивость «со слезой» и расчетом на сенсационный бум; пародирует «Евангелину» Лонгфелло и многочисленные архисентиментальные подражания этой поэме, риторически выспреннюю нравоучительную манеру эпигонов Лонгфелло, «готический» роман, занесенный в Америку из Англии и Франции, издевается над тяготением американского буржуазного «света» к романтическому средневековью, подвергает беспощадной насмешке лжепатетику, наигранную умиленность, сюсюкающую сентиментальность, запутанность сюжетов, разорванность фабулы, потерю писателем чувства поэтической меры, хитроумную «сверхъестественность», тяготение к таинственности, отсутствие естественных психологических мотивировок, дурную изукрашенность языка.

В ряде заметок 1865 года, помещенных в газете Сан-Франциско («Факты» и др.), Твен ратует за ясность, точность, простоту стиля газетных статей и рассказов, высмеивает заумную поэзию, нападает на «таинственные и неясные намеки», затемняющие смысл.

В «Простаках за границей» Твен восхищается благородной простотой языка писателей, создавших древнееврейские книги. «Кто учил их простоте языка, крылатым выражениям, их пафосу, а главное — уменью целиком отделить себя от присутствия читателя и вести повествование так, как будто оно льется само собой?!» — восклицает Твен.

Борьба за реалистический стиль — напряженная и непрестанная — требовала соратников и друзей. Марк Твен искал их. Притягательным центром для него оказался не Бостон и не Конкорд («столица Эмерсона»), а Хартфорд, где жила Бичер-Стоу.

 

Глава IV. Литературное содружество Хартфорда. «Закаленные». «Позолоченный век»

Марк Твен поселился в Хартфорде в 1871 году. Здесь вскоре были написаны книга путешествий «Закаленные» и роман «Позолоченный век».

Прожив в этом городе семнадцать лет, Твен превратил его в новый литературный центр. Вместе с тем литературное окружение, которое нашел он здесь, оказало заметное воздействие на формирование его собственного таланта.

Основательницей хартфордской литературной колонии «Укромный уголок», где поселился Марк Твен, была Гарриет Бичер-Стоу, приехавшая сюда из Цинцинати в начале 60-х годов. Соседями Марка Твена были: Чарльз Дадли Уорнер — литератор, юрист, служивший на железных дорогах Запада; Изабелла Гукер — известная поборница женского равноправия; Джозеф Гопкинс Твичел — образованный пастор, историк, литератор.

Бичер-Стоу, прославленная «маленькая женщина большой войны» (так якобы Линкольн назвал писательницу, знакомясь с ней), старший литератор в хартфордском содружестве, пользовалась у окружающих любовью и уважением. Жива была ее довоенная литературная слава. Для Марка Твена наследие прошлого никогда не было музейной реликвией, а всегда живым звеном между исторической традицией и борьбой в настоящем. Бичер-Стоу середины века была для него выразительницей национальной общественной активности, литературным деятелем, способствовавшим росту передовых идей своего времени. Именно в ее лице Марк Твен видел тот тип писателя, который был его идеалом: непосредственный и активный участник общественно-политической жизни, чутко реагирующий на явления окружающего.

Бичер-Стоу стояла у истоков реалистической американской литературы. Ее романы «Хижина дяди Тома» и «Дред» дали социальное направление последующей демократической американской литературе. Полемика, разгоревшаяся между Бичер-Стоу и ее политическими врагами, способствовала резкому обозначению лагерей прогрессивной и реакционной литературы; зарождению политической публицистики, развитию литературной критики, перерастающей в политический спор.

Все это определяло отношение Марка Твена к Биер-Стоу. Он был горд дружбой со «знаменитой женщиной», как он называл свою соседку, и рад каждому ее приходу в «дом Клеменсов», который охотно посещали все обитатели литературной колонии в Хартфорде.

Бичер-Стоу принадлежало первенство в создании такого жанра книг, как повести о стране («Люди Олдтауна», «Олдтаунские рассказы у домашнего очага»), в которых она, по ее словам, обрисовала «дух и тело Новой Англии» начала XIX века. Серия книг Марка Твена («Приключения Тома Сойера», «Приключения Гекльберри Финна», «Жизнь на Миссисипи») ведет свое происхождение от этой литературной традиции, расширяя и углубляя ее русло. Рассказывая «старые истории», Бичер-Стоу сохраняла манеру устной их передачи, что также весьма импонировало Марку Твену.

Самым близким другом Марка Твена был Твичел — оратор, спортсмен, весельчак, неутомимый путешественник, умный собеседник, литератор, партнер во время бесчисленных турне Твена по Америке и Европе. Твичелу первому Твен прочел свой раблезианский рассказ «1601», от которого родственники Твена открещивались Даже после смерти писателя, утверждая, что этот эротический рассказ «не может принадлежать деликатному Твену».

Твичел был своеобразным историком нравов Новой Англии; написал несколько книг об эпохе английской колонизации и о периоде создания Соединенных Штатов («Джон Уинтроп», «Любовные письма пуритан»).

В «Джоне Уинтропе» Твичел воспел «дух свободы» прошлого века, периода создания Декларации независимости, утверждая, что дух этот «бессмертен в народе»; выдвинул теорию преемственности политики Линкольна с революционными традициями XVIII века (Джон Уинтроп — предшественник Линкольна). Вот это-то свободолюбие Твичела, который свои идеи защищал с оружием в руках, добровольно уйдя в армию северян во время Гражданской войны, всю жизнь связывало его и Марка Твена трогательной и прочной дружбой.

Хартфорд того времени, по словам Бичер-Стоу, был «сытым, богатым и уютным». Война сделала город одним из промышленных и торговых центров страны. Здесь было до пятисот больших и малых фабрик, вырабатывающих шелковый текстиль, инструменты, изделия из кожи; большое количество страховых компаний, действовавших во всей стране, входивших в финансовую систему банкирского дома Морганов; свыше двадцати издательских фирм, обслуживавших все штаты, среди них крупнейшее издательство — Американская издательская компания, печатавшая десятки лет книги Марка Твена, Брет Гарта, Бичер-Стоу, Олдрича, Гарриса и других писателей. Президент этой компании Элиша Блисс беззастенчиво грабил писателей. В бумагах Марка Твена сохранилось негодующее письмо Брет Гарта, из которого видно, что, выпустив в свет роман Брет Гарта «Габриэль Конрой», Американская издательская компания присвоила себе всю прибыль от продажи книги. Грабительские тенденции Элиша Блисса были столь циничными, что в 1876 году между ним и Марком Твеном возникла судебная тяжба.

Марк Твен принимал деятельное участие в жизни города. Его интересовал и рост населения города (в 60-х годах в Хартфорде было тридцать тысяч человек), и условия труда на фабриках, и открытие новых школ, библиотек.

Дом Твена превратился в литературный клуб, куда охотно съезжались писатели Бостона, Нью-Йорка, Канады, Запада США, Европы (Гоуэлс, Гаррис, Олдрич, Осгуд, Кейбл, Келлер, Брет Гарт, Киплинг, Фрэтчет), постоянно бывали соседи — Бичер-Стоу, Уорнер, Твичел. Марк Твен привлекал друзей юмором, умом, актерским мастерством. Писатели, побывавшие в Хартфорде, находили литературные круги Бостона, Конкорда, Кембриджа «бледными и бесцветными». В кругу молодых литераторов шли жаркие споры о задачах литературы, о литературной теории, о переводах, о том, как передавать народные юмористические рассказы, о «будущем романе», о «великом американском романе». Горячо толковали о принципах построения романа. За образец брались романы Тургенева, обсуждались романы Джордж Эллиот, подвергались критике романы Генри Джеймса. Иногда эти споры получали отражение на страницах хартфордских газет, бостонских журналов.

Твен много читал. Свое знакомство с классиками европейской литературы Твен начал еще в школе. В эти годы, по словам своей матери Джейн Клеменс, он читал много исторических книг. В бытность свою наборщиком семнадцатилетний Сэм Клеменс писал своей сестре Памеле из Сент-Луиса, что он проводит вечера в библиотеке печатников, насчитывающей четыре тысячи томов, усиленно занимается французским языком и старательно списывает диалоги Вольтера. В восемнадцать лет он читает Диккенса, Теккерея, В. Скотта, Дизраэли, Эдгара По. С книгой Твен-лоцман, Твен-горняк не расставался. С лоцманом Илером он вел бесконечные споры о Шекспире, а когда, охотясь за миллионами, он отправился с братом Орионом и двумя приятелями в новый горняцкий лагерь Гумбольдт на разведку, то среди провизии и горняцких инструментов были: книжка гимнов, четырнадцать колод карт и томик романа Диккенса «Домби и сын».

Тем не менее в двадцать восемь лет, будучи уже журналистом с именем, Марк Твен считал, что у него больше тщеславия («самый тщеславный осел во всей территории штата», — писал он о себе матери), чем культуры. Однако его юмореска 1865 года «Знаток литературы» свидетельствует о метких и остроумных наблюдениях в области мировой поэзии. Твен знает Гомера, Данте, Шекспира, Мильтона, Байрона, Шелли, Бернса, Мура, Томсона, Чосера, Спенсера, Драйдена, Юнга, современных американских и английских поэтов.

Поэзия шекспировских трагедий была знакома Твену с детства, когда он видел знаменитые трагедии со сцены, вслед за актерами заучивал прославленные монологи, привыкал вводить в свою речь шекспировские фразы, восклицания, которыми позже уснащал речь своих литературных персонажей. Ставши писателем, он называл Шекспира «учителем несравненным», восхищался мудростью Шекспира в «Короле Лире», «Отелло», «Ромео и Джульетте».

Когда Марк Твен впервые в 1889 году увидел линию движущегося шрифта наборной машины, он — наборщик в прошлом — был в восторге. «Первое имя, которое я набрал на этой клавиатуре, было Вильям Шекспир», — пометил он в «Записной книжке».

Упорная работа над собой, чтения, общение со сведущими людьми обогащали Марка Твена. Образ мышления был у него рационалистический, и это сказывалось на его вкусах. Он любил повторять, что тяготеет к фактам. Как-то он записал: «Я люблю историю, биографии, путешествия, курьезные факты, необычайные события и науку». Твен знал греко-римскую мифологию, увлекался Плутархом и Светонием (уже в глубокой старости он не расставался с «Жизнью двенадцати цезарей»), любил заниматься всякими астрономическими подсчетами; очень гордился тем, что сам высчитал расстояние от Земли до Солнца (следы этого увлечения видны в «Визите капитана Стормфилда»); читал «Воспоминания» Сен-Симона; наслаждался великолепным «Дневником» Пипса. В Пипсе он нашел любителя книг, музыки и острого слова, в дневнике этого юмориста-циника- откровенную до крайности картину политической коррупции и аморализма высших классов Англии времен Карла II. Его привлекали письма Томаса Гуда, теория Дарвина, встречей с которым он гордился, книги Маколея, геология и трансатлантические перелеты. Это разнообразное чтение и разнообразные интересы всегда находили отражение в тематике его рассказов, романов, книг путешествий.

«Трудиться — единственное человеческое счастье», — утверждал Марк Твен. Он всегда был целиком поглощен замыслом очередного произведения. В 1871 году Американская издательская компания предложила Твену контракт на книгу путешествий по Дальнему Западу — для Элиша Блисса это был ходкий «товар». Твен с жаром принялся за работу. «Ни о чем другом и думать не могу, только о книге», — признавался он своему редактору. Писатель начал воскрешать былые приключения, пейзажи Калифорнии и Невады, просил брата Ориона, Джо Гудмена, чтобы они «порылись в своей памяти», дали бы ему названия станций, имена, припомнили лица и события.

Домашняя обстановка не располагала к работе. Родился и вскоре умер сын Твена, заболела жена, за которой нужно было ухаживать день и ночь, умер ее отец. Твена одолевали различные заботы. И тем не менее он написал книгу менее чем за год.

Она появилась в 1872 году под заголовком: «Roughing it». Книга была принята хорошо, и ее успех достиг успеха «Простаков». По словам Гоуэлса, «Закаленные» «продавались наравне с библией».

Материалом для книги были впечатления от путешествий по Калифорнии, Неваде и Сандвичевым островам. В биографии писателя это было время гораздо более раннее, нежели путешествие в Европу.

Описания Сандвичевых островов и быта Калифорнии и Невады были присоединены к «Закаленным» под названием «Простаки дома». Если воспоминания о Дальнем Западе впервые оформлялись как литературный материал для «Закаленных», то впечатления от путешествия на Сандвичевы острова уже фигурировали в печати раньше. В 1866 году Марк Твен-репортер отправился на Гавайские (Сандвичевы) острова по поручению газеты «Юнион», издававшейся в Сакраменто. Для молодого журналиста эта поездка была первым путешествием по морю, и все вокруг живо интересовало его, начиная с корабля «Аякс», который вез его, и кончая историей королевской династии островов. В его задачу входило описание сахарных плантаций островов (развитие сахарной промышленности очень интересовало дельцов континента), описание природы, вулканов, нравов и обычаев населения. Двадцать пять «писем», посланных Твеном с Сандвичевых островов, составили через шесть лет материал пятнадцати глав «Простаков дома». Включены также были юморески, очерки, которые Твен писал в Неваде (в Карсон-Сити) для «Энтерпрайз» — еще в 1863 году.

Все это сделало книгу пестрой, неоднородной. Ранний материал дисгармонировал с более поздними суждениями и мнениями Марка Твена, — за восемь-девять лет многое изменилось в его мироощущении и взглядах.

Книга представляет собою очерки жизни США и островов Тихого океана. Твен описывает специфические нравы Запада, серебряную горячку, общественную жизнь Сан-Франциско, газетные нравы, типы старых моряков, лоцманов, дает портреты рудокопов, историю Сандвичевых островов, портреты туземцев, изображает туземный королевский двор, оценивает цивилизацию туземной знати, деятельность миссионеров и т. д. Все это подается живо, остроумно, с оптимизмом и задором, с обилием анекдотов и целым каскадом шуток.

Живость, непосредственность, эмоциональность характеризует очерки Твена о Сандвичевых островах.

Дома из кораллов и раковин, женщины в шляпах, обвитых гирляндами ярко-красных живых цветов, дети, «одетые только солнечным светом», крутые зеленые горы, глубокие холодные долины, гладь океана, изумрудная у берегов, окаймленных белой пеной, солнце, благоухание, безмятежность, ленивое блаженство, обилие фруктов, гавайские девушки-наездницы и их ярко-красные одежды, сладострастные танцы «гула-гула», гирлянды душистых цветов, обвивающие темные прекрасные тела, — все это глубоко поразило Твена, и он сумел воспроизвести эту экзотику перед взором читателя.

В описание нравов и обычаев Гонолулу, похорон «ее королевского величества Виктории Камамалу Каагуману» вкраплены и более важные для американских дельцов сведения: о плантациях сахара (Гавайские острова в характеристике Твена являются «сахарным миром»), о кофе, о бананах, об условиях труда, о дешевизне рабочих рук, о том, что свободные рабочие руки можно использовать для Калифорнии.

Но сам Твен был далек от деловитости. Эта нецивилизованная страна так пленила молодую душу журналиста своими дикими красотами, что мысль о возвращении в «цивилизованный» мир казалась ему невыносимой. В «Записной книжке» мы находим страницу, звучащую трагически:

«Тринадцатое августа. Сан-Франциско. Снова дома. Нет, не дома, а снова в тюрьме, и все мысли о свободе исчезли. Город кажется таким переполненным и таким скучным с его трудом, заботами и деловыми тревогами! Господи, помоги мне, но я хочу на море снова».

После солнечных островов и соленых брызг моря отупляющая сумятица города рождала столь мрачные настроения у молодого Твена, что он пытался однажды застрелиться, но, по его собственным словам, не нашел в себе смелости спустить курок. Трудно решить — стоит ли этому верить как факту или отнести это признание к обычным твеновским преувеличениям и издевкам над слабостью человеческой натуры.

Но контраст между жизнью Гавайских островов, еще не порабощенных США, и «американской тюрьмой» мог действительно потрясти Твена. В свои «счастливые гавайские четыре месяца» он прикоснулся к основной, глубоко конфликтной проблематике своего творчества и своей жизни — рабство и свобода.

«Прекрасная Гавайя», «сады Эдема» промелькнули «чудесным видением» и подчеркнули тяготы жизни Твена. На Гавайских островах молодой начинающий журналист познакомился с представителем высшего буржуазного общества А. Берлингеймом — послом США в Китае, который дал ему совет: «Вы имеете большие способности, и я верю в вашу гениальность, — сказал А. Берлингейм молодому Твену. — Ищите друзей среди людей высокого ума и характера. Делайте более тонким свой вкус и улучшайте свои произведения. Никогда не оставайтесь с нижестоящим, всегда пробивайтесь вверх».

Это откровенно циничное «пробивайтесь вверх» и означало для Твена «тюрьму» — бешеную капиталистическую конкуренцию, изнуряющую повседневную борьбу и бесчисленные разочарования, — все то, что действительно и вошло в жизнь Твена — писателя-профессионала.

Описывая Гавайские острова, Марк Твен все время фиксирует антиамериканские настроения коренного населения Гавайи. Это находит отражение в его «Записной книжке» 1886 года, где он точно определяет отношение гавайцев к американцам: «Первые поселившиеся белые были проклятием для них».

Марк Твен дает свое (отличающееся от общепринятых в буржуазной литературе) объяснение смерти Кука, английского путешественника, которого съели туземцы Гавайских островов в 1788 году.

«Повсюду на островах жители принимали его радушно и приветливо, и его корабли в изобилии снабжались всякого рода припасами. Он же платил за эту любезность оскорблениями и дурным обращением».

И дальше: «Нельзя порицать туземцев за убийство Кука. Они относились к нему хорошо, он же обижал их. Он и его люди подвергли в разное время телесным наказаниям многих туземцев и убили троих из них прежде, чем они ответили тем же».

Оценивая современное состояние Гавайи, Твен имеет в виду «экономическое и моральное положение масс», неодобрительно отзывается о деятельности американских чиновников и миссионеров в Гавайе, говорит об эксплуатации местного населения белыми. В «Записной книжке» того времени у него имеется нарочито дерзкая фраза: «Нет туземных воров… Множество миссионеров и много шума для спасения этих 60 тысяч человек, — столько, что можно было бы обратить в христианство сам ад». И намек на то, что миссионеры вполне заменили туземных воров.

И все же имеется некоторый оттенок высокомерия в описаниях быта гавайцев американским журналистом: Твен высмеивает историю и мифологию «канаков» (гавайцев), глубокого интереса к народу не проявляет, воспринимает все с внешней стороны. В его манере чувствуется превосходство белого над туземцами и легкая издевка над ними.

Пройдет тридцать лет. В книге «По экватору» (1897) Твен выразит свое, коренным образом изменившееся, отношение к народам колониальных стран. Белых он будет называть «негодяями», «убийцами»; мужеством, красотой, талантами туземцев будет восхищаться. Но для этого Твену понадобится огромный общественно-политический опыт, который накопит человечество к концу XIX века.

«Драчливая Невада» занимает в книге главное место. В Неваде все агрессивно. Даже тарантулы. «Они хватали солому и вонзали в нее свои челюсти, точно члены конгресса», — язвительно повествует юморист.

Твен создает художественную историю штата. В предисловии он пишет, что книга посвящена «началу, усилению и полному расцвету серебряной лихорадки в Неваде — в некоторых отношениях очень любопытному времени, единственному в своем роде, которое вряд ли когда-либо повторится».

Ухватить покрепче «счастливый случай», внезапно разбогатеть — эта идея владела в начале 60-х годов десятками тысяч людей. Твен приехал в Неваду до того, как стало известно об открытии серебряных залежей в штате, стал свидетелем безумств окружающих людей.

«Я был бы нечто большее или меньшее, чем человеческое существо, если бы не обезумел, как все остальные, — признается Твен. — Телеги, полные плотных серебряных слитков величиною со свинцовые чушки, каждый день приезжали с рудников и придавали реальность безумным россказням. Я не выдержал и потерял рассудок…»

Твен описывает обогащение извозчиков, рудокопов, владельцев ранчо, телеграфистов, узнающих тайны раньше адресатов, бесчисленных спекулянтов акциями и земельными участками; рисует мир произвола еще несформировавшегося общества. «Соление» рудников (когда бедную руду выдавали за богатую), мошенничества с акциями, насилия и убийства на каждом шагу — таковы нравы Невады.

Беспощадная и жестокая конкуренция огрубляла естественные человеческие чувства и прививала ложные представления: убийство считалось необходимым для «общественного» признания; в Неваде приобретал уважение тот, кто убил человека.

Почетом были окружены десперадо — «герои револьвера», у каждого из которых было «собственное частное кладбище» для убитых. Твен рисует целую галерею невадских десперадо: Рябой Джон, Шестипалый Пит, Джонни-Эльдорадо. Знаменитому в Неваде Следу Твен посвящает несколько десятков страниц, не скрывая своего изумления перед его отчаянной отвагой.

Описывая случаи бесчисленных кровавых расправ, беззаконий и самосудов, Твен все время употребляет в ироническом смысле выражения: «благодатные времена», «добрые старые времена», подчеркивая свой антиромантический подход к действительности. Твен рассказывает о судьях Невады того времени. Они не осуждают за убийство, иначе к суду нужно было бы привлечь весь город; сами присяжные на суде — убийцы.

Твен подчеркивает, что он, невадский журналист, был в то же время такой же, как и все. Описывая свой первый день газетчика, он комически представляет собственное отчаяние по поводу недостатка материала для двух газетных полос. А затем с «ликующей радостью» сообщает, что его «спасло» подвернувшееся убийство. Это обычный твеновский прием — наделять себя недостатками описываемой среды.

Писатель воспроизводит реальные отношения людей между собою в «драчливой Неваде», где человеческая жизнь ничего не стоила. Поиски золотоносных «карманов» (скопления золота в небольших золотоносных гнездах) красочно и драматически описаны Твеном. Люди в погоне за ними часто сходят с ума, творят чудовищные преступления.

Нравы Невады 60-х гг., запечатленные Твеном, хорошо объясняют особенности американского юмора — обилие острот по поводу трупов, смерти, убийств. Без изучения нравов Запада наличие подобной тематики может показаться бредовой выдумкой писателя.

Твен понимает, что делало в Неваде и Калифорнии людей жестокими. Там погибал цвет населения в жарких схватках за обладание богатством.

«Ни детей, ни женщин, ни седых и сгорбленных стариков, а только подвижные, прямые, здоровенные молодые великаны с блестящими глазами… А где они теперь? Рассеялись по всему свету, или преждевременно состарились и одряхлели, или погибли под пулями и ножами в уличных схватках… пропали все или почти все — жертвы на алтаре золотого тельца… грустно думать об этом», — пишет Твен.

Вместе с тем он показывает, что даже такая жизнь не в состоянии убить в душе человека добрые чувства. Великан рудокоп, встретив двухлетнего ребенка и восхищенный этой встречей, предлагает родителям на сто пятьдесят долларов золотого песку за возможность поцеловать ребенка. Женщину, едущую в фургоне, рудокопы встречают троекратным «ура», смотрят на нее с обожанием, собирают и дарят ей на две с половиною тысячи долларов золотого песку. В людях живы чувства патриотизма: Твен описывает энтузиазм населения десятков местечек и городов, соревнующихся между собою в щедрости по сбору денег в фонд раненых солдат и матросов Гражданской войны (история с мешком «санитарной муки», проданной — десятки раз — на сумму в четверть миллиона долларов).

Твен всюду ищет лучшего в человеке и находит его. Романтику Дальнего Запада он видит в подвигах людей, обслуживающих этот край. Конные почтальоны, например, скачут девятьсот миль через весь материк в любое время — в жару и холод, ночью и днем, делая на подставных лошадях по двести пятьдесят миль в сутки; доставляют письма от океана до океана (железной дороги еще нет). Твен тщательно описывает одежду почтальона — тонкую плотную фуфайку, узкие жокейские панталоны, отсутствие оружия, отсутствие седла, почтовой сумки — все для облегчения веса; лишь маленькие плоские карманчики, пришитые под ляжками, набиты множеством писем, написанных на тончайшей бумаге. Одного из этих героев Дальнего Запада путешественники встречают бурей восторга, она длится секунду: всадник промелькнул как метеор.

Все это создает в книге неповторимый колорит «любопытного времени», которое уже стало достоянием истории США; Твен воскрешает его в живых образах, ярких картинах и описаниях.

Следует сказать, что Твен ведет в книге литературную полемику с писателями и журналистами Новой Англии, которые утверждали, что люди, отправившиеся на Запад, — отбросы общества; они настолько безнравственны, что им нельзя уже оставаться дома; Запад — это резервуар для людской накипи, женщины там ведьмы или «погибшие», мужчины — отпетые негодяи.

Книга Марка Твена правдива и реалистична по сравнению с этими россказнями. Твен нарисовал картины тяжелого, изнурительного труда (описание примитивнейшего устройства кварцевой толчеи старателей), показал множество лишений и страданий, выпавших на долю людей. Но ничего «дьявольски-фантастического» в этой жизни нет. В массе своей люди сохраняют все же человеческий облик. Все лучшее в их натуре, придавленное грубой жизнью и капиталистической конкуренцией, при малейшей возможности проявляется с удесятеренной силой. Экспансивность людей доходит до крайних пределов, когда есть возможность совершить акт милосердия: не успел член санитарного комитета обратиться к горожанам с предложением собрать пожертвования для раненых воинов, как горняки буквально завалили деньгами телегу, на которой он стоял, произнося речь. Суровая жизнь Запада не до конца убила в людях чувства товарищества, благородства, человечности и воспитала в них выносливость, терпение, сметку, находчивость, отвагу, храбрость.

Что касается «подонков общества», то Твен их находит в другом месте.

«Полисмены и политиканы… самые низкие сводники и подонки общества… в Америке», — заявляет он со страниц книги.

«Правительство моей родины презирает честную простоту, — с горечью констатирует писатель, — зато бездонное артистическое мошенничество оно очень любит».

И он раскрывает одно из «артистических» мошенничеств Дальнего Запада — ввоз дешевой рабочей силы из Китая. Занявшись подсчетами и цифрами, Твен доказывает, что горнозаводские компании в Калифорнии и Неваде платят тремстам китайцам в среднем 1500 долларов в месяц, а тремстам белым рабочим — 30 000 долларов. Есть тысячи людей, которые надеются, — говорит он, — «стать скоро капиталистами», если труд кули здесь закрепится. Китайцы «спокойны, смирны, сговорчивы, не знают пьянства, работают день-деньской не покладая рук». «Белые же… обращаются с ними не хуже, чем с собаками», — с горечью пишет Твен.

Может быть, потому, что «Закаленные» наполнены восприятиями, эмоциями, суждением десятилетней давности, в книге много диссонансов. Дав правильное освещение положению китайских рабочих в США, Твен плохо отзывается об индейцах. О племени гошутов он говорит без тени сочувствия к их судьбе:

«Гошуты — молчаливые люди, крадущиеся с видом предателей… бесстыдные попрошайки». Он отмечает, что гошуты «голодны, вечно голодны», что на почтовую карету напала «толпа скелетов»; и в то же время с пренебрежением белого по отношению к дикарю говорит, что гошуты неимоверно грязны, едят падаль, цикад, кузнечиков, что сами они произошли от крысы и т. д. С каким-то холодным, несвойственным ему удивлением он рассказывает о нищете и лишениях этих несчастных. У них нет деревень, и единственной кровлей индейской семьи является «лоскут, наброшенный на кустарник, чтобы задержать часть снега. А между тем гошуты живут в одной из самых ужасных пустынь, с самой лютой зимой». Твен не задумывается над тем, кто довел гошутов до положения диких, вечно голодных зверей. Он регистрирует факты, объективистски описывает их, не сопоставляя и не делая выводов.

В «Закаленных» много наблюдений, но мало обобщений, более поверхностное восприятие мира, чем, например, в рассказах 1870–1871 годов.

Твен часто гордится точными деталями, воспроизведенными им с натуралистической добросовестностью, например описанием деталей жизни горняков, передачей особенной окраски их речи. Позже он будет сравнивать это свое качество с манерой Брет Гарта, не в пользу последнего: Брет Гарт знал арго шахтеров понаслышке. В своем очерке «Умер ли Шекспир?» (1909) Твен напишет:

«Мне пришлось быть рудокопом на серебряно-кварцевых копях. Это очень тяжелая жизнь; поэтому я знаю все, что касается этой профессии… Я отлично знаю жаргон рудокопов и потому, как только Брет Гарт вводит в рассказ эту профессию, стоит первому из его героев открыть рот, как я уже слышу по первой фразе, что Гарт научился ей не на практике, а понаслышке… Кварцевому жаргону можно научиться лишь с киркой и заступом в руке. Я работал на золотых россыпях и знаю все тайны и жаргон этого ремесла; и когда Гарт вводит его в свои рассказы, я сразу узнаю, что ни сам он, ни хоть одно из его действующих лиц никогда не занималось этой профессией».

Действительно, по сравнению с описаниями Твена Калифорния у Брет Гарта выглядит театральной. Шахтеры Брет Гарта экзотичны, их образы рассчитаны на читателей, не имеющих ни малейшего представления о жизни Дальнего Запада. У Брет Гарта много излишнего сентиментализма, бутафорности и наигранной трагичности в изображении того, что в жизни было проще, грубее и страшнее. «Он принимает железный колчедан мелодрамы и фарса за золотоносный кварц человеческой природы», — пишет о Брет Гарте американский литературовед Джон Мейси и добавляет: «Впервые могучий голос реализма в западной части Америки принадлежал Марку Твену в «Закаленных». Того же мнения и М. Д. Берлитц, который в своей «Истории английской литературы» пишет: «Закаленные» — первое реалистическое описание Западной Америки и одна из лучших работ автора». Однако эти суждения буржуазных литературоведов нельзя принимать безоговорочно; они появились спустя полстолетия после выхода в свет книги Марка Твена; в 70-х годах в «Закаленных» видели лишь «гротескное преувеличение и грубоватую иронию» (отзыв У. Д. Тоуэлса).

Несомненно, автор «Закаленных» не свободен от некоторых буржуазных предрассудков. И тем не менее — много реалистической достоверности в этой книге. Твен создал потрясающие картины, описав путь первых эмигрантов в Калифорнию и Неваду по Великой Американской пустыне. Дорога, усеянная разбитыми фургонами, костями волов и лошадей, ржавыми цепями, могильными холмами, — свидетельство страшных человеческих страданий в этой «самой проклятой стране под солнцем». «Под этим определением я охотно подпишусь», — заявляет юный Твен в письме к матери осенью 1861 года.

Твеновское описание Невады и Калифорнии вошло как классическое в книги американских историков левой ориентации.

В значительной своей части «Закаленные» состоят из рассказов о проделках, анекдотов, пародий, шахтерских преданий, приключений путешественников, курьезов, юмористических контрастов, материализованных метафор типа шуток Дэвида Крокета, шаржированных зарисовок. Книга неотделима от народного юмора.

По эмоциональной окраске «Закаленные» близки к «Простакам». Твен с юношеским энтузиазмом и восхищается и негодует. Необычайное, неповторимое в жизни этой страны его привлекает в первую очередь. Он считает, что наилучшим оформлением такого материала является излюбленный в народном юморе анекдот. Из географии Калифорнии Твен выбирает только курьезы, контрасты погоды, исключительные явления природы. Землетрясение — серия анекдотов, гроза — хвастливый рассказ, пустыня — трагическая история. Твен описывает Дальний Запад как страну, где курьезы и казусы ежеминутно встречаются на пути. Это страна жестокая, хаотическая, но какая-то бесшабашно-веселая. По крайней мере так ее воспринимает молодой Твен.

Видимо, в то время и у самого автора было безоблачное (несмотря на приисковые неудачи), неомраченное мироощущение, и его книга поэтому преисполнена юного, беззаботного юмора.

Пассажиру почтовой кареты, зазевавшемуся на погрузку серебряных слитков, роняют на ногу серебряную болванку. Потерпевший вопит благим матом и между всхлипываниями молит: «Виски, виски, виски, ради бога!» В него вливают полпинты, предлагают снять сапог с раздавленной ноги, но он отклоняет помощь и просит еще виски, чтобы утишить приступы боли. Ему дают две бутылки виски, и он тянет их весь день, развалившись в дилижансе и хихикая над соболезнующей ему толпой: нога-то у него пробковая.

Юмор, рожденный контрастом (смерть — веселое приключение, смерть — повод для смеха), много раз используется в книге. Марк Твен целиком в этих случаях сохраняет дерзкий, непочтительный тон народной юморески. Некий Робинс решил надуть назойливого гробовщика, дожидавшегося его смерти. Он покупает у гробовщика гроб за десять долларов с таким условием: если гроб ему после смерти не понравится — гробовщик платит двадцать пять долларов. «Затем Робинс умер. Но на похоронах сбросил крышку гроба, встал в саване и заявил пастору, чтобы тот прекратил представление, потому что он не намерен оставаться в таком гробу». Двадцать пять долларов по суду были взысканы в пользу Робинса.

Сногсшибательной шуткой звучит рассказ о смерти Уилера.

«Он попал в механизм на ковровой фабрике и в какие-нибудь четверть минуты был измолот в мелкие крошки; вдова купила кусок ковра, в который были вотканы его останки, и народ стекался за сотню миль на его похороны. Кусок был длиною в четырнадцать ярдов. Она не хотела его свертывать и решила так и похоронить во всю длину. Церковь была невелика, так что конец гроба высовывался в окно. Они не зарыли его, а поставили стоймя в виде памятника, опустив одним концом в могилу. И прибили на нем доску с надписью…» (пьяный рассказчик начинает засыпать) «… дай бог память — здесь покоится четырнадцать ярдов тройного коко-овра, содержащего все, что было смертного в Уильям-Уильям-се Уи-Уи…», — рассказчик окончательно засыпает.

В рассказе чувствуется легкий шарж на церковную лексику; но внимание автора привлекает не возможность пародирования, а то, что сам рассказ — дерзкий юмористический анекдот на обычную для жизни Невады тему смерти. Тема, которая требовала почтительности, серьезности и уважения, здесь обработана в бесшабашно веселом тоне. В композиции рассказа чувствуется рассчитанное нарастание комических нелепостей, резко дисгармонирующих с обычными представлениями о смерти. Что может быть невероятнее известия о такой кончине — человек воткан в ковер! Начало, так сказать, нелепо трагическое. Следующая фраза уже примешивает элементы неуловимого комизма: «Вдова купила кусок ковра, в который были вотканы его останки». Ковер из тела мужа! Да еще «купила». Ни одна вдова в мире не обладала таким ковром. Недоумение и изумление охватывает читателя (вернее, слушателя). У него расширяются глаза, он поражен, но еще не знает, что ему делать: ужасаться или разразиться хохотом. Композиция рассказа в такой стадии, как будто на чашке весов поровну положено трагического и комического и они находятся в равновесии. Последующие фразы нарушают это равновесие: каждая из них добавляет новую дозу комизма, и вся конструкция анекдота увенчивается нелепейшей могильной надписью.

В этом анекдоте Твен вспоминает начало своей литературной славы. Рассказ о смерти Уилера так же, как и «Прыгающая лягушка», рассчитан на устное звучание — в этом их «изюминка». Марк Твен придавал большое значение устному оформлению литературного анекдота: звучанию, мимике и такой композиции, когда комические нелепости следуют в нарастающем порядке.

Замечательным образцом устного юмора в рассматриваемой книге является «История барана». Юмор его заключается в том, что рассказчик никак не может добраться до темы рассказа: барана-то во всей истории и нет. Но именно поэтому слушатели задыхаются от смеха. В «Истории барана» юмор так же простодушен, как простодушны рассказчик и слушатели.

«Я исправляю диалектный материал тем-, что произношу вслух, говорю», — писал Твен. Он был превосходным чтецом, природным рассказчиком; обладал чистым, гибким, музыкальным голосом. Слушатели наслаждались его рассказами, не замечая времени.

На сцене он всегда импровизировал, объясняя это своей непрочной памятью. Речь его была непосредственной и увлекательной. Преподнося слушателям свои неистовые юмористические абсурды, он сохранял серьезное, слегка печальное лицо («как задняя сторона надгробного памятника»), когда отпускал особенно забавную шутку; утверждал, что это у него наследственное: его мать, остроумная женщина, тоже с таким видом говорила смешные вещи. В действительности же это была народная юмористическая маска, которой сам Твен восхищался у Артимеса Уорда, у артиста Рили.

Близость Марка Твена к народному юмору подтверждается богатством и разнообразием народных юмористических средств в книге. «Закаленные» в этом отношении наиболее типичное произведение из всего написанного Твеном.

Без «проделок» не обходится ни одна народная юмореска; Твен к ним прибегает охотно и часто с их помощью обрисовывает нравы, характеры людей. В реальной жизни «проделка» иногда разрасталась до геркулесовых столбов, захватывала не одного-двух, не десяток людей, а целый город. И все участники свято хранили тайну юмористического заговора и молча наблюдали разыгрываемую шутку, создавая, таким образом, одураченной «жертве» полную иллюзию естественности. Твен рассказывает, как в городе Карсоне (Невада) все горожане были участниками шутки над государственным прокурором генералом Бекомбом, ограниченным и самодовольным чиновником. Шутки ради «пострадавший» Гайдт плакал перед генералом неподдельными слезами; шутки ради судья Руп открыл форменное судебное заседание, «появился на троне посреди своих шерифов, свидетелей и зрителей», прослушал страстную и пафосную речь генерала, сопровождаемую рукоплесканиями присутствующих, изрек глубокомысленно нелепый приговор; на потеху всему Карсону позволил себя упрашивать изменить его, заставил генерала Бекомба два с половиной часа ждать, пока он, судья Руп, думал над возможным изменением; наконец «его лицо осветилось счастьем», и он… предложил еще более нелепую поправку. Два месяца понадобилось генералу, чтобы в его сознание проникла мысль, что над ним подшутили.

Жители Карсона в этой проделке играют лишь роль статистов-зрителей, но два-три лица мастерски обрисованы Твеном. Это типы людей Западной Америки середины XIX века. «Потерпевший» Гайдт разыграл свою роль с таким неподдельным волнением, возмущением и слезами, что мог «обмануть самого господа бога»; судья Руп провел все сцены затянувшейся шутки с такой серьезной торжественностью («при малейшем звуке судья замечал: «Порядок в суде!» — и шерифы мгновенно поддерживали его»), что иллюзия была полной, и несравненным было наслаждение ею; генерал Бекомб — одураченный простак среди двух тысяч шутников, невольный актер среди довольных зрителей — был столь красноречив, столь самодоволен («весь его организм приятно содрогнулся, когда прозвучали слова: «Дорогу государственному прокурору Соединенных Штатов!»), столь уверен в себе и в успехе дела, что трудно представить более целостный, законченный комический образ. Здесь полностью подтверждается теоретический принцип Твена: «Не бывает иного юмора, кроме того, который возникает из реальной ситуации».

Преувеличение как основная черта юмора молодого Марка Твена многообразно представлена в «Закаленных» в виде охотничьих рассказов о хвастунах, в виде авторских гипербол, гротесков и гиперболических «наглядных» иллюстраций. К последним относится шутка Твена во время лекций о Сандвичевых островах: лектор пообещал своей аудитории показать, как каннибалы потребляют пищу, — если только какая-либо женщина «одолжит» ему своего ребенка. А. Хендерсон в книге «Марк Твен» определяет эту манеру писателя как прием «широкой юмористической бестактности».

Хендерсон приводит образец такой же «юмористической бестактности» в американском фольклоре Запада США. Некоему Хиггинсу, простецкому парню, возчику камня, однажды было поручено перевезти тело судьи Бегли: судья упал со ступенек здания суда и свернул себе шею. Хиггинс должен был, привезя тело судьи домой, предварительно подготовить к печальному известию жену судьи, то есть изложить ей эту новость возможно мягче. Подъехав к дому судьи, Хиггинс закричал, зовя женщину к двери. Когда та вышла, он тактично справился: «Не здесь ли живет вдова Бегли? Женщина негодующе ответила: «Нет». Хиггинс мягко пожурил ее за каприз и снова осведомился: «Не живет ли здесь судья Бегли?» И когда женщина ответила утвердительно, он воскликнул, что готов биться об заклад, что это не так. Затем деликатно спросил: «Может быть, судья дома?» И, будучи уверен, что не получит утвердительного ответа, с торжеством воскликнул: «Я так и знал! Потому что…» — и Хиггинс вывернул из телеги на землю тело судьи.

Насколько распространен подобный юмористический прием в литературе различных национальностей, указывает то обстоятельство, что у А. П. Чехова имеется аналогичная ситуация в рассказе «Дипломат».

Традиционный на Западе Америки тип хвастуна представлен в книге старым бродягой Арканзасом. Он до того надоедал всем в гостинице, до того привязывался к каждому, ожидая ссоры и драк, до того вопил, хвастал, угрожал, палил из револьвера, что вывел хозяйку гостиницы из терпения, и она, защищая своего кроткого мужа, бросилась на наглеца, вооруженная… ножницами. Хвастун отступил. С тех пор он стал тише воды ниже травы. Сцена построена по традиционному плану «спора хвастунов», в которых комический эффект заключен в разоблачении хвастуна, оказавшегося трусом. К тому же типу рассказов относится и «охотничий» рассказ Бемиса, в котором буйвол, преследуя человека, влез на дерево, а человек, защищаясь, повесил буйвола на петле из ремешка и расстрелял повешенного.

Гипербола определяет не только сюжеты бесчисленных рассказов, составляющих книгу, но и конструкцию отдельных образов и фраз.

Нужно подчеркнуть скудость природы Дальнего Запада. Твен находит такой образ: животные там столь неприхотливы, что «едят шишки, уголь-антрацит, медные проволоки, свинцовые трубы, старые бутылки — все, что попадает им, а потом отходят с таким благодарным видом, точно им на обед подали устриц». Или: мормоны столь благочестивы, что даже виски у них «из огня и серы» — чертово питье по крепости; мормонская библия столь душеспасительна, что это настоящий «печатный хлороформ», и автор с удовольствием пародирует текст мормонской библии; мормоны столь семейственны, что каждый из них имеет не одну, а семьдесят две жены и сто десять детей. Твен на протяжении нескольких страниц забавляется созданной гротескной ситуацией: что должен чувствовать папаша, когда все 110 ребятишек засвистят в подаренные им 110 оловянных свистков; что будет, если муж подарит брошку только жене № 6; нужно ли строить 72 кровати или только одну в семь футов шириной; выдержит ли черепица на крыше дома храпение 72 жен и т. д. А в заключение приводит совет старого мормона автору:

«Друг мой, примите совет старика и не обременяйте себя большой семьей. Помните: не делайте этого! В маленькой семье, только в маленькой, вы найдете комфорт и душевное спокойствие… Поверьте мне, жен 10–12 совершенно достаточно; никогда не переходите за это число».

Здесь применяется гипербола редко встречающегося построения: вначале дается крайнее преувеличение, а затем относительное преуменьшение, которое вызывает тем больший юмористический эффект, что по сравнению с нормой моногамного брака «10–12» жен остается юмористическим преувеличением.

Гипербола Твена как бы подсказана условиями самой жизни, имеет «местный колорит»: калифорнийские рудокопы, не видевшие несколько лет женщины, стоят в очереди, чтобы взглянуть в дыру шалаша на живую женщину. Автор, конечно, тоже среди любопытных, — он выстаивает несколько часов и обнаруживает, что женщине в шалаше 165 лет. Комический эффект рождается из столкновения двух преувеличений: страстного любопытства рудокопов и возраста женщины.

Любовь жителей Дальнего Запада к анекдоту Марк Твен вышучивает в такой гиперболе: один старый-престарый анекдот автор повторяет в книге пять раз, вкладывая его в уста разных лиц. Один из слушателей этой истории, истощенный повторением, умирает на руках у автора, а автор, выслушав анекдот 482 раза, остается жив. Больше того, он коллекционирует анекдот. «Я собрал его на всех языках, на всем множестве языков, которое башня вавилонская подарила земле, я приправлял его виски, водкой, пивом, одеколоном, созодонтом, табаком, луком, кузнечиками… я никогда не обонял анекдота, который имел бы столько различных запахов. Баярд Тэйлор писал об этом заплесневелом анекдоте, Ричардсон напечатал его, а также Джонс, Смит, Джонсон, Рос Броун и все другие корреспондирующие существа… Я слыхал, что он встречается в талмуде. Я видел его в печати на девяти различных иностранных языках, мне говорили, что инквизиция в Риме употребляла его, и теперь слышу, что его положат на музыку».

Это образец, твеновского юмористического искусства, один из тех гротесков, которые их создателю приносили славу «от океана до океана».

Лишь Твен с его стремлением к свежести, оригинальности, новизне в литературном стиле, с его ненавистью к штампу, трафаретности, плоской невыразительности и языковой скудости мог создать эту пародию. Но и к себе самому он беспощаден.

Так, свои многочисленные профессии автор делает объектом юмористических нападок. Лоцман, горняк, журналист — Твен всегда «герой» юмористических историй. Это создает между ним и читателем какую-то особую интимность двух заговорщиков (мы-то, брат читатель, знаем с тобой человеческую натуру!). Одна из таких «историй» — образец критики собственной журналистской манеры.

Однажды в Сирии, рассказывает Твен, «верблюд взял на себя заботу о моем пальто»: начал жевать его вместе с газетными корреспонденциями, которыми были набиты карманы. Автор преподносит это так: «Он дошел до солидной мудрости в этих документах, довольно тяжелых для его желудка, и наконец проглотил шутку, от которой затрясся так, что все зубы у него расшатались; презрев опасность, полный надежды и мужества, он продолжал трудиться, пока не начал натыкаться на такие сообщения, которые даже верблюд не мог проглотить безнаказанно. Он начал закрывать и открывать рот, глаза вылезли из орбит, ноги разъехались. Через четверть минуты он упал окоченелый, как верстак плотника, и умер в неописуемой агонии. Я подошел, вынул рукопись изо рта и увидел, что высокочувствительное создание подавилось одним из самых мягких и безобидных сообщений, которые я когда-либо писал для доверчивой публики».

В этой сцене сконцентрировано многое: критика «убийственных» (в буквальном смысле слова) преувеличений западного журналиста, благодушная реакция читателя на них (читатель привык к таким фантастическим преувеличениям, что даже смертельная «верблюжья» доза ему нипочем) и, наконец, сам рассказ о верблюде, подавившемся газетной информацией, — остроумная материализованная метафора.

Наибольшей локальной колоритностью в обрисовке приисковой жизни обладает история со «слепым» свинцом- рассказ о том, как автор «в течение десяти дней был миллионером». Он типичен для Дальнего Запада, где молниеносные, почти баснословные обогащения были такой же реальностью, как и разорения. В письме Марка Твена к брату Ориону от 1862 года (точная дата неизвестна) описан случай, как несколько вооруженных револьверами золотоискателей захватили шурф на участке, принадлежащем «Клеменсу и Ко».

И тем не менее названная история — литературная гипербола, хотя автор, защищая ее реальность, дает такое посвящение к «Закаленным»:

«Кальвину Г. Хигби из Калифорнии — честному человеку, замечательному товарищу, стойкому другу посвящается автором эта книга в память того курьезного времени, когда мы двое были миллионерами в течение десяти дней».

Рассказ об этом очень типичен для характеристики юмора молодого Марка Твена. Ранний юмор Твена — чаще всего юмор ситуаций. Не тот, который блещет сентенцией, афоризмом, эпиграммой, как, например, юмор Анатоля Франса. Нет, Марк Твен часто даже не заботится об эффектной концовке: читатель наперед знает, что случится. На этом-то и строится юмор ситуации: читатель знает, предугадывает, а действующие лица (автор в качестве «героя») не знают, в какое комическое положение они попадут. В данном рассказе это дает автору право развернуть картины мечтаний «миллионеров». Вместо того чтобы немедленно начать работы на прииске и тем закрепить свои права на него, приятели мечтают о трехлетней экскурсии по Европе, о том, каким комфортабельным будет новый дом; спорят, нужно ли обивать мебель синим шелком или не следует (он быстро выгорит и испортится от пыли), где и как расположить бильярдную комнату и разбить газоны и т. д. Чем ярче цветут мечты, тем дальше ускользает их осуществление; чем беспечнее действующие лица, тем нетерпеливее читатель. Радужные мечты доведены до гигантских размеров, реальная же возможность овладеть богатством свелась к нулю.

Здесь литературная гипербола сочетается с контрастом, что лишь заостряет ситуацию — почти неправдоподобно комическую, но столь типичную для приисковой жизни.

Оттого, что Твен пишет «анекдотическую повесть очевидца» (так он говорит о своей книге в предисловии), его художественные средства обладают выразительностью пережитого, яркостью красок того непосредственного восприятия, когда прежде всего улавливается смешное. Почти все юмористические персонажи книги имеют своих реальных прототипов. Образ Бэка Фаншоу списан с Тома Писели, владельца салуна в Виргинии; портрет «старого адмирала» («ревущая и гремящая смесь ветра, грома, молнии и крепких словечек») — со старого моряка-китолова, с которым Твен плыл на пароходе «Аякс»; рассказы о кошке Дика Бейкера, об умной сойке Твен услышал вместе с сюжетом «Прыгающей лягушки» в Анджел Камп от остроумного фантазера-рудокопа Джима Гиллиса, сохранил при передаче особенности манеры повествования и характера Гиллиса. Чтобы создать великолепное описание гигантского действующего вулкана Килое, огромное пламя которого разлито на площади, равной большому городу, Твен с приятелями спускался на дно кратера. Путешествие, грозившее смертельной опасностью, описано им в юмористическом духе приключений «полупростывших чертей, только что уволенных в отпуск из пекла».

Чтобы выразить мгновенное и точное движение, Твен дает такое сравнение: «Я хлопнулся в пыль, как почтовая печать» (путешественники едут в почтовой карете, на ворохе мешков с письмами); чтобы определить невероятную быстроту — «лошадь промчалась с быстротою телеграммы». Телеграф только-только входил в обиход; сравнение отражает юношеский энтузиазм Твена, гордого временем, в какое он живет.

Невада, в определении Твена, — «магнит целой нации». Для Невады периода «серебряной лихорадки» это весьма точное определение. Невада — «страна, которая выглядела как опаленный кот». Кот, мирное домашнее ленивое существо — символ покинутой на востоке милой сердцу жизни. Но каким взъерошенным, разъяренным может быть «опаленный кот»?! Таким же, как и люди, пришедшие в далекую Неваду, исковырявшие эту землю вдоль и поперек в поисках богатства, обожженные и ослепленные завистью и жадностью, раздраженные неудачами и лишениями.

Запоминается и образ невадского волка. «Кайот — живая аллегория Желания. Он всегда голоден. Он всегда беден, без удачи и без дружбы». Целый рой ассоциаций вызывает этот образ — обобщение невадской жизни десятков тысяч безумцев — бедняков, неудачников, авантюристов, охваченных лихорадочным и страстным стремлением разбогатеть во что бы то ни стало, подчинивших в себе человеческое бесчеловечной формуле капиталистического бытия: «Человек человеку волк».

Твену действительно нужно было быть очевидцем «безумства целой нации», самому его пережить, чтобы создать свою «историю Дальнего Запада», как верно он назвал «Закаленных» в предисловии.

* * *

В холодной, нетопленной комнате, где все свидетельствует о нищете, в жалкой железной печурке горит сальная свеча — она дает отсвет через слюдяную дверцу, создавая иллюзию тепла и уюта. Это дом полковника Селлерса. Вокруг печки жмется вся его голодная семья (только что «отобедавшая» вареной репой и ключевой водой) и жадно слушает его вдохновенные речи о проектах предприятий, которые дадут бесчисленные барыши и принесут баснословное богатство.

Эта сцена из романа Марка Твена и Чарльза Дадли Уорнера «Позолоченный век» символична. Она воплощает в себе «дух времени» — те экономические химеры и начинания, эмоциональные порывы, страстное душевное напряжение, которыми были охвачены различные слои населения Америки в 70-х годах прошлого века. То, что началось в Неваде и Калифорнии, распространилось позже на всю страну.

Разбогатеть, внезапно фантастически разбогатеть! Вот та химера, которая владела и владеет миллионами людей Америки. Рожденная сказкой об «американском рае», о равных возможностях для Rcex, она заставляет неимущих людей терпеть наглую плутократию меньшинства. На ту же тему через полустолетие будет написан роман Теодора Драйзера «Американская трагедия». Это лишь доказывает, что навязчивая мысль: «все богатеют, а почему не я?» — продолжает владеть умами американцев и поныне. 70-е годы прошлого столетия впервые вырисовали эту американскую страсть во весь ее гигантский, фантастический рост.

В начале 70-х годов общественные скандалы росли в Америке как грибы после дождя. Каждый хищник старался урвать кус пожирнее и не гнушался любыми средствами. Государственный аппарат чиновников, представители законодательных собраний были насквозь коррумпированы — продавали свои, покупали чужие голоса, получали государственные ассигнования на мифические предприятия, приобретали «законные» права на тысячи акров земли и миллионные прибыли. Когда же все это раскрывалось — они ничуть не смущались: снова подкупали судей и чиновников и увиливали от суда и ответственности.

Осенью 1870 года сделалась известной скандальнейшая история Твида, нашумевшая на весь мир. Твид — глава Таммэни-Холл, организации партии демократов в Нью-Йорке — нагло грабил государственную казну; у него на содержании были все должностные лица, вплоть до губернатора Нью-Йорка. Твид наводнял финансовые и деловые круги фальшивыми документами, превратил Таммэни-Холл в центр шайки уголовных преступников. Благодаря политическому соперничеству партий демократов и республиканцев стали известны эти и другие преступления.

В 70-х годах была раскрыта целая организация взяточников в министерстве финансов, нанесшая государству миллионный ущерб сокращением налога на алкогольные напитки. В истории финансовых скандалов это дело вошло под названием «плутни пьяной шайки».

В начале же 70-х годов нашумело дело «банды газовиков»- тайной организации, которая держала на жалованье чиновников десятка крупных городов и грабила государственную казну прямо и косвенно. Тайные аферы акционерного общества «Кредит мобилер», разоблаченные в 1872 году, давали возможность пайщикам в течение семи лет тайком грабить правительственную казну. Среди пайщиков этого общества были члены конгресса, депутаты, сенаторы, даже вице-президент США, лидер республиканской партии Джеймс Блейн. В 1871 году сенатор Хор обвинял президента Гранта и его окружение в обманах и хищениях во время постройки первой трансконтинентальной железной дороги Нью-Йорк — Сан-Франциско. «Национальный триумф» по поводу самой большой в мире (по тому времени) железной дороги «превратился в сплошной позор», как писали об этом газеты. По отдельным штатам выявилась подкупность и продажность членов правительства, генералов, сенаторов, чиновников.

Эти факты, столь характерные для капиталистической Америки 70-х годов, и были обобщены в романе Марка Твена и Чарльза Д. Уорнера «Позолоченный век» (1873). Само его название стало позже нарицательным: историки считали это время «твеновским», или «позолоченным веком».

К истории создания романа имеет непосредственное отношение одна забытая статья Марка Твена, перепечатанная в 1955 году американским литературоведом Вогельбэком.

Статья появилась в сентябре 1871 года в нью-йоркской газете «Трибюн» под названием «Катехизис навыворот»; до 1955 года она не перепечатывалась и не вошла в собрание сочинений Марка Твена.

В ней Твен сатирически изображает «босса» Твида и всю его шайку. Для своих аллегорий он использовал привычные религиозные образы, представив деньги в виде бога, а Твида и его «собратьев» — в виде пророка и апостолов этого бога.

Вот отрывки из твеновского «Катехизиса»:

— Какова главная цель человека?

— Стать богатым.

— Каким путем?

— Бесчестным, если может; честным, если должен.

— Что есть бог и что есть истина?

— Деньги — бог. Золото, ассигнации и товары — бог-отец, бог-сын и бог-дух святой, один в трех лицах, единый, истинный и всемогущий, а Вильям Твид — пророк его» [163] .

Твен приводит имена членов шайки Твида — Коннолли, Свинни, Холла и других, раскрывает их мошеннические операции, с помощью которых они грабили население и государственную казну.

Вогельбек в своей статье ставит в прямую связь два факта: появление разоблачительной статьи Марка Твена и арест Твида спустя месяц (Коннолли и Свинни при этом бежали из США).

Несомненно, «Катехизис навыворот» Марка Твена свидетельствовал о его активном участии в общественной жизни, о том, что сатира журналиста Твена была весьма действенной.

Но не следует рассматривать статью Твена как единственную причину разоблачения Твида. В течение пяти лет прогрессивная печать США того времени помещала обильные материалы, раскрывающие хищения и мошенничества шайки Твида. Газеты Нью-Йорка были полны карикатурами на «деятелей» Таммэни-Холл. Разоблачению деятельности этой клики способствовало и обострение борьбы между двумя политическими партиями: перевес сил партии республиканцев привел к аресту Твида — главного политического «босса» демократов в Нью-Йорке.

Для «Позолоченного века» сатирическая статья Твена «Катехизис навыворот» имела первостепенное значение: Твид оказался одним из прототипов образа главного героя романа — Дильворти; в статье были высказаны мысли, получившие развитие в романе; она была столь же злободневной, каким позже оказался и роман.

Работа над романом увлекла Твена: первые пятьдесят пять страниц он написал буквально за один присест.

Между двумя соавторами материал распределился следующим образом: главы с 1 по 9, затем 24, 25, 27, 28, 30, 32, 33, 34, 36, 37, 42, 43, 45, 51, 53, 57, 59, 60, 61, 62 и частично 15, 49, 56 написаны Твеном, остальные — Уорнером.

Роман был готов через два месяца; соавторы не нашли общего тона, их творческий контакт неощутим в произведении. Роман получился слабым в композиционном отношении (вялые второстепенные сюжетные линии, ненужные главы, эпизоды, действующие лица, ослабляющие главный сюжет), противоречивым в темпе, окраске событий. Соавторы были писателями совершенно разными, хотя сами они вначале этого не понимали. Марк Твен в этом убедится позже, когда откажется от сотрудничества с Уорнером при написании пьесы по теме этого романа.

Прослеживая по главам линию сюжета, развиваемую Ч. Уорнером, можно увидеть, что этот малоодаренный писатель упорно вел серенькое ординарное повествование на тему, много раз пересказанную в тогдашних литературных журналах. Молодой, но неимущий Филипп Стерлинг собирается жениться на дочери богатого человека Руфи Болтон в пору процветания дел будущего тестя; последний терпит финансовый крах. И Филипп Стерлинг в критический момент, достигнув промышленного успеха, приходит Болтону на помощь, спасает репутацию тестя-финансиста.

Ч. Уорнер сочинил вялый стандартный буржуазный роман.

Твен же создавал произведение совершенно иного жанра — общественно-политический, обличительный роман.

«Позолоченный век» Марка Твена — роман об авантюрном периоде политической и экономической экспансии в США, последовавшей за Гражданской войной.

Предисловие к роману, написанное Твеном, раскрывает его тему и содержание:

«В Америке почти каждый человек имеет свою мечту, свой излюбленный план, благодаря которому он рассчитывает выдвинуться в смысле общественного положения или материального благополучия. Этот-то всепроникающий дух спекуляции мы и попытались изобразить в «Позолоченном веке». Твен считает, что дух спекуляции характерен «как для отдельных личностей, так и для всей нации».

Вторая тема в романе, по словам автора, — это «постыдная подкупность, за последнее время вкравшаяся в нашу политическую жизнь… этой заразой поражены почти все штаты и все области союзного государства». Твен радуется тому, что «мистер Твид» приговорен к тридцати годам тюремного заключения, и добавляет: «одна мысль об этом преисполняет сердце блаженством». В том, что Твид осужден, Марк Твен видит нечто успокоительное («мы уже начали исправляться»), но вся художественная, образная ткань романа, все его содержание объективно говорят о другом.

«Позолоченный век» Марка Твена — это показ оголтелого хищничества, спекулятивной лихорадки, маниакального прожектерства, афер, дутых предприятий, политической продажности и мошенничеств в правительственных учреждениях, лицемерно-либеральной фразеологии, лоббизма, растленности нравов конгрессменов, пошлости обывательских вкусов, нездорового острого интереса буржуазии к скандальным уголовным преступлениям.

То, что фигурировало в рассказах начала 70-х годов в виде сатирических зарисовок из различных областей общественно-политической жизни, получает в «Позолоченном веке» более общий и более заостренный смысл.

До появления романа Твена, в 1871 году, Уитмен в «Демократических далях» резко осудил убогую и жалкую буржуазную культуру, выразил свою ненависть к миру американских плутократов, к их продажности и ничтожеству.

«При беспримерном материальном прогрессе общество в Штатах испорчено, — писал Уитмен, — развращено, полно грубых суеверий и гнило. Таковы политики, таковы и частные лица…» «Нажива — вот наш нынешний дракон. И все вокруг уже съедены им. Что такое наше высшее общество? Толпа шикарно разодетых спекулянтов и пошляков самого вульгарного типа».

Демократические идеи извращены буржуазной практикой — вот объективный вывод, к которому почти одновременно приходят два крупнейших прогрессивных писателя — Уолт Уитмен и Марк Твен.

Жизнь властно требовала резких и определенных оценок, и даже «устаревший» Джеймс Рассел Лоуэлл, спустя три года после появления «Позолоченного века», создавая «Оду столетию», направленную против «правителей и грабителей», писал: «Является ли наше правительство «правительством народа, из народа, для народа» или оно новая аристократия, скорее помогающая негодяям за счет глупцов?»

«Позолоченный век» утверждает последнее. Правительство представлено в романе как услужливый лакей, дающий удобный доступ к государственной казне тем, кто обладает волчьей хваткой.

Буржуазное хищничество тесно сплелось с правительственным чиновным миром. Твен еще не в состоянии дать всему этому политическую оценку. Понадобится четверть века, чтобы родились четкие и горькие формулировки его «Автобиографии». Однако уже в 70-х годах Твен показывает то, что лишь у классиков марксизма позже получит теоретическое определение.

В письме к Ф. А. Зорге от 31 декабря 1892 года Ф. Энгельс писал:

«…Американцы с давних уже пор доказали европейскому миру, что буржуазная республика — это республика капиталистических дельцов, где политика такое же коммерческое предприятие, как и всякое другое».

Нет на свете более презренного и отвратительного существа для Марка Твена, чем американский член конгресса. Всю жизнь — от юности до старости — Твен придумывал беспощадные сатирические характеристики «деятельности» членов конгресса.

«Блох можно выдрессировать, чтобы они делали все то, что проделывает член конгресса» .

«Что такое избранники народа? Люди на государственных постах, где они делят награбленное».

«Читатель, представь себе, что ты идиот. А теперь представь, что ты член конгресса. Впрочем, я повторяюсь».

О молнии, которая не любит шутить: «Думали, что она ударила во что-то ценное, а там был член конгресса».

Когда Твена однажды пригласили присутствовать на похоронах одного из руководителей Таммэни-Холл в Нью-Йорке, он сказал:

«Я отказался пойти на похороны этого человека, но отослал учтивое письмо, где заявил, что от всей души рад приветствовать это мероприятие».

В «Позолоченном веке» показаны американские законодатели в самом отталкивающем виде; они вызывают у Твена глубочайшее негодование и презрение.

Твен восстает против засилия буржуазии в конгрессе Соединенных Штатов, как против искажения идеи народовластия.

Депутат Оливер Хиггинс «держал самый большой салун и продавал лучшее виски в главной деревушке своей пустыни и поэтому, разумеется, признавался первым человеком в общине и самым подходящим ее представителем». Популярность депутата Оливера Хиггинса основывалась на том, что «он изумительно владел даром сквернословия и убил несколько человек». «Уид украл у города тридцать миллионов долларов и внушал всем такую зависть, такое уважение и даже обожание, что когда шериф явился в его контору, чтобы арестовать его как мошенника, то шериф краснел и извинялся». Патрик Орейлье — трактирщик, вор и мошенник, избежавший наказания и выбранный депутатом. Автор комментирует последнее так: «Это было равносильно тому, как если бы ему подарили золотую россыпь».

Если бы Марку Твену была известна бичующая сатира Уолта Уитмена «Восемнадцатые выборы президента», то можно было бы подумать, что он заимствовал у своего старшего современника ее стиль и гневный обличительный тон, — столь схожи произведения двух великих реалистов.

Твен показал, как наглые и богатые жулики с помощью конгресса грабят национальные богатства страны, присваивают труд честных людей и цинично «жалуются» при этом, что «цена на сенатора Соединенных Штатов повысилась настолько, что это отражается на всем рынке».

Твен был умнее и прозорливее многих своих соотечественников, хотя и его порою ослеплял технический прогресс Америки. В «Позолоченном веке» он определяет, какой силой движим этот промышленный и технический прогресс. Сила эта — нажива, погоня за сказочно быстрым обогащением. В ней — секрет «прогресса» и «цивилизации».

Читая роман Марка Твена, вспоминаешь язвительное высказывание К. Маркса о том, как построена калифорнийская железная дорога: «…она построена благодаря тому, что буржуа через конгресс подарили самим себе громадную массу «народной земли», следовательно экспроприировали ее у рабочих».

Твен рисует верхушку буржуазного общества 70-х годов- дельцов, политиканов, крупных промышленных воротил — в состоянии спекулятивного ажиотажа. Все герои романа «Позолоченный век» бредят акциями, Доходами, государственными дотациями, которые оседают в их бездонных карманах. Сенаторы и конгрессмены, промышленники и спекулянты — строители «прогресса» и «цивилизации» — изображены Твеном как губительная антинародная сила.

Дефф Броун — «крупный железнодорожный подрядчик и, следовательно, видный член конгресса… получал от конгресса ассигновки, оплачивающие вес доставляемого им камня на вес золота».

Гарри Брайерли — молодой фатоватый железнодорожный делец — советует Филиппу Стерлингу «на первом же месте, отмеченном для склада, вбить кол, купить участок у фермера раньше, чем он узнает, что здесь будет склад».

Расхитители народного достояния особенно беззастенчиво и цинично действуют у самого источника распределения государственных средств — в конгрессе.

Твен сатирически рисует, куда ушло одно из ассигнований конгресса в 200 тысяч долларов, предназначенное на постройку участка железной дороги.

«Дело очень просто, ассигнование конгресса стоит денег. Прикинем для примера. Большинство в комиссии палаты, скажем, по 10 тысяч долларов за голос — 40 тысяч; большинство в сенатской комиссии по стольку же за голос — 40 тысяч; маленькие надбавки одному-двум председателям в одной или обеих этих комиссиях, скажем, по 10 тысяч долларов каждому, — 20 тысяч. И вот вам для начала все 100 тысяч и разошлись!»

Дальше, оказывается, нужно еще купить прессу, а главное — «высоконравственных» членов конгресса, а они стоят дороже обыкновенных продажных депутатов. Затем нужно подкупить жен, детей и слуг членов конгресса, оплатить рекламу — и так далее, без конца. Ассигнование конгресса в описываемом случае не только все было съедено взятками, но железнодорожная компания еще задолжала 25 тысяч долларов, так и не удовлетворив всех «заинтересованных лиц». В сатирической заостренности описания продажного законодательного учреждения США — конгресса — нет ни грана надуманного. Это воспроизведение реального положения вещей: Твен-журналист сам присутствовал на заседаниях конгресса в течение семи месяцев и досконально изучил все темные кулуарные махинации конгрессменов.

Своего главного героя — сенатора Дильворти — он списал с реального лица — сенатора Помери из Канзаса. Но в Дильворти заложен и Твид, и десятки, сотни ему подобных.

В образе сенатора Дильворти сконденсированы характерные черты прожженного американского дельца-политикана. Дильворти обладает теми необходимыми чертами характера, без которых нет ходу в конгрессе, — покупает и продает голоса, вопит о добродетелях и беззастенчиво грабит государственную казну, заботится о «благоденствии негров» — то есть о своей собственной выгоде, — ханжествует на публичных молитвенных собраниях, роет яму соперникам в конгрессе; прилагает максимум энергии, проявляет чудеса интриганства, чтобы добиться принятия «воровского» билля и положить миллионные ассигнования себе в карман. Об этом знают все заседающие в конгрессе, называют Дильворти и его шайку ворами и… потихоньку продают ему свои голоса.

Твен с горечью указывает, что бесчестье и продажность политического деятеля стали общепризнанной нормой общественного поведения.

«Ведь по всей стране летят телеграммы и повсюду обсуждается как что-то невиданное, если член конгресса голосует честно и бескорыстно и отказывается извлекать выгоду из своего положения и обкрадывать правительство», — возмущается писатель.

Меткий глаз художника-реалиста подмечает одну из характернейших черт типа американского политикана. Дильворти умеет получать прибыль даже с видимости честности, с видимости благочестия, с видимости трудолюбия — со всего берет свои проценты.

Ханжа и лицедей, «он являлся в церковь; принимал на себя руководящую роль на молитвенных собраниях; посещал и ободрял общества трезвости; дарил своим присутствием дамские рукодельные кружки и даже изредка брал в руки иголку и делал один или два стежка… ничто не могло его удержать от посещения воскресных школ — ни болезнь, ни ураган, ни усталость».

Его речь в воскресной школе деревушки Коровий город — образчик бесстыдной, грубой лести в адрес избирателей и не менее бесстыдного, циничного и елейного самохвальства («…бедный маленький мальчик, любивший свою воскресную школу, сделался таким великим человеком. Человек этот стоит перед вами!»)

Вот как делается политический бизнес!

Дильворти и ему подобным не нужно ума, сердца, честности — все это «устарело». Личина, которую носит ловкач Дильворти («джентльмен», «верующий» «патриот»), вполне достаточна для преуспевания при любых превратностях судьбы.

Сенатор Дильворти уличен в подкупе своих избирателей. Его яростный враг Нобл изобличает Дильворти в сенате.

«…Я являюсь представителем всего народа, — говорит Нобл, швыряя взятку Дильворти на председательский стол. — Вы знаете не хуже меня, что весь народ открыто презирает не более не менее как три пятых сената Соединенных Штатов. Три пятых из вас — Дильворти!»

Сенат терпеливо снес пощечину и… горою встал на защиту Дильворти. Сенаторы употребили всевозможные казуистические приемы, чтобы доказать, что Дильворти невинен, а Нобл… взяточник.

Роман заканчивается тем, что Дильворти, благополучно извернувшись, продолжает свою «кипучую» деятельность. Такая концовка символична. Дильворти останутся неуловимыми до тех пор, пока они будут хозяевами законодательных собраний.

Дильворти — напыщенное убожество, ничтожество в интеллектуальном отношении. Его ханжеская высокопарность в речах, обращенных к избирателям, умопомрачительная ловкость в темных аферах, совершаемых с помощью членов законодательных собраний страны, необходимы писателю для того, чтобы охарактеризовать демагогию как политический бизнес. Демагогия — дымовая завеса; она заслоняет от народа реальные дела политиканов. В то время как американский обыватель тешит свое мелкое самолюбие игрой в высокопарность, называя города и своих детей громкими именами, прославленными в истории, Дильворти делает на этом увлечении крупную политическую игру, приносящую ему огромные барыши.

Одна-две гротескно выделенные черты Дильворти — краснобайство и наглая изворотливость — дают Марку Твену возможность создать характерный для начала 70-х годов новый послевоенный тип политического дельца США.

Политика — бизнес; в этом кратком и многозначительном художественном обобщении заложено многое. Твен-реалист заметил то зерно, из которого вскоре вырастут ядовитые злаки.

В «Позолоченном веке» Твен выражает тревогу по поводу того, что народ, равнодушный и пассивный, передоверил государственную власть банде грабителей.

Нужно отдать должное прозорливости Твена: он чуял смертельную опасность в политической пассивности народа. Он внушал рядовому американцу мысль о том, что политические права народа — его суверенные и священные права. Поступившись ими, трудно будет вырвать их обратно из рук хищников-бизнесменов.

Насколько верны были позиции Твена, описавшего всеобщую продажность сенаторов и конгрессменов и преступное равнодушие народа к политическому бесчестию правительственных учреждений, говорит письмо Энгельса к Марксу от 15 ноября 1862 года. Энгельс пишет, ожидая результатов выборов в Нью-Йорке:

«Никак не могу понять, каким образом народ, поставленный перед великой исторической дилеммой, когда дело идет о его собственном существовании, может после восемнадцатимесячной борьбы стать в своей массе реакционным и голосовать за малодушную уступчивость. Хотя это и хорошо, что буржуазная республика основательно оскандалилась также и в Америке… но все же меня злит, что какая-то паршивая олигархия с населением в два раза меньшим оказывается столь же сильной, как и неуклюжая, большая, беспомощная демократия».

Политическая неразвитость масс глубоко тревожит Марка Твена. Люди не умеют понять своей беды, хотя «большинство американцев прямолинейны и честны», — утверждает Твен в предисловии к роману. В романе Твен выступает как политический воспитатель масс, учит их развивать в себе умение критиковать, обобщать, анализировать.

Рассуждая в романе о том, что народ был возмущен наглостью хищника-политикана, Твен комментирует:

«Заметьте, он был возмущен не потому, что подкуп — явление необычайное для нашей общественной жизни, а только потому, что это был еще один новый случай. Может быть, хорошим и достойным людям, составляющим народ, не приходило в голову, что, продолжая уютно сидеть по домам и передав истинный источник своей политической мощи («основные права») в руки содержателей баров, игорных домов и бесчестных спекулянтов, — словом, людей, которые не церемонятся вознаграждать себя щедрой рукой из общественной казны за время, которое они отнимают для общественного служения у своих спекуляций и ремесел, — они всегда могут ожидать «нового» случая в таком же роде и даже дюжины и сотни их…»

Народ — это великая сила, когда она в действии. Твен свято верит в политическую мощь народа и употребляет все старание писателя-публициста, чтобы расшевелить, растормошить этого ленивого великана, вызвать к жизни его политическую активность. В этом отношении «Позолоченный век» — роман, близко стоящий к публицистике.

В предисловии к роману Марк Твен пишет: «В государстве, где нет лихорадки спекуляций, не может появиться жажда внезапного обогащения».

Это жизненное наблюдение определяет внутреннюю связь художественных образов в романе: спекулянты Дильворти порождают Селлерсов. Одержимые маньяки, грезящие о богатстве, заражают весь народ несбыточными химерами и равнодушием ко всему, что не связано с наживой.

«Селлерс — колоссальное комическое создание», — писал в 1912 году Джон Мейси.

В этой гротескной фигуре сконцентрировано самое типичное для рядового американца: энергия, оптимизм и неуемная жажда обогащения.

Селлерс воплощает в себе американское легковерие к фантастическим планам обогащения. Только назойливая реклама США, изо дня в день вбивающая миллионам людей мысль о том, что разбогатеть можно, зная «способы», «рецепты», «тайны», «приемы», только бредовая, горячечная действительность «деловой» жизни страны — с биржевыми взлетами и крахами, акциями, курсами, дивидендами и прочим — могут породить фигуру Селлерса.

«Орехи с виноградом — питают мозги… Мозги — орудие для выделки денег. Кормите свой мозг научной пищей», — вопят газеты. Миллионными тиражами расходятся брошюры с рецептурой, «как разбогатеть в самый короткий срок». В столице и провинциях возникают сотни «обществ быстрой наживы». О том, насколько они популярны, говорят такие цифры. Одно из таких обществ, возникшее в Нью-Йорке в начале XX века, через неделю после его открытия и соответствующей рекламы собрало больше миллиона долларов взносов со своих многочисленных членов.

Имена героев своих произведений Марк Твен выбирал с большой тщательностью. В одном из ранних писем к сестре Памеле (апрель 1863 г.) Твен упрекает ее в том, что она не проявляет должного внимания к именам, а это важно. «Детали… не нужны, — пишет Твен, — если имя этой личности ясно названо».

Первоначально имя прожектера из «Позолоченного века» звучало так: «Эскол Селлерс» — «имя неприступное, настоящая скала», по выражению Твена. Через неделю после того, как была выпущена книга, герой вдруг материализовался: он предстал перед авторами… с иском в кармане. Он обвинял их в клевете на его доброе имя. Он бушевал в хартфордском доме Марка Твена, говорил, что не желает быть посмешищем и требует, чтобы его имя было отнято у героя «Позолоченного века», иначе он — Эскол Селлерс — подаст в суд иск на десять тысяч долларов за оскорбление его личности.

Требование реального Селлерса пришлось удовлетворить. Так как тираж книги вышел еще не весь, то Американская издательская компания вынуждена была в полосах заменить имя Эскол на Берия, а позже, в «Американском претенденте» — на Мальберри. Оказалось, что среди реальных Селлерсов имя Эскол было самым распространенным (Марк Твен приходил в комический ужас перед количеством возможных исков, в десять тысяч долларов каждый). Больше того, оказалось, что угрожавший автору Селлерс был изобретателем и прожектером, так что характеристика Селлерса из романа попадала ему не в бровь, а в глаз. Это был тот редкий случай в литературе, когда прототип является автору после того, как созданный литературный герой стал жить самостоятельной жизнью.

Но у полковника Селлерса были и другие прототипы. «Позолоченный век» был для Твена своеобразной семейной хроникой и фамильной портретной галереей: «земля в Теннесси» — этот фантом богатства в романе — была утопической мечтой семьи Клеменсов. Твен говорит о ней в «Автобиографии», в «Письмах», в «Записной книжке». Дом «сквайра» Гаукинса в начале романа («бревенчатая полуразвалившаяся хижина») — это реальный домик Клеменсов во Флориде, где родился Твен; фургон с парой лошадей, везущий нищую семью будущих миллионеров в Миссури, также «автобиографичен»; незадачливый помещик Гаукинс — это отец Марка Твена, мечтатель и неудачник, унесший в могилу веру в то, что сохранил для семьи несметное богатство — «землю в Теннесси»; полковник Эскол Селлерс — дядя Марка Твена по матери, увлекавший окружавших и самого Твена сказками о богатствах; Вашингтон Гаукинс в романе — брат Твена Орион, обладавший всеми странностями своего дяди, сосредоточенный мечтатель, автор бесчисленных проектов и экспериментов, начиная с опытов по кормлению кур и кончая изобретением летательной машины. Его знаменитый брат бесчисленное количество раз выплачивал долги Ориона, который не унывал и «всегда чувствовал себя на пороге успеха».

Твен в письмах уделяет много внимания гротескной фигуре своего брата, во многом похожего и на полковника Селлерса из «Позолоченного века». Письма Твена об Орионе очень интересны и многое раскрывают в образе Селлерса. Через шесть лет после появления «Позолоченного века» Твен вместе с Гоуэлсом решили написать пьесу, в которой был бы воплощен Орион Клеменс, но замысел не был выполнен, и Твен очень сожалел об этом.

«Не хотите ли поместить Ориона в рассказ?» — спрашивал он Гоуэлса в письмах к нему. Через месяц Твен снова пишет Гоуэлсу обширное, чрезвычайно интересное письмо о своем брате. «Вы немедленно должны поместить его в книгу или пьесу, — настаивал Твен. — Посмотрите на его жизнь…» И дальше идет разбитый по параграфам краткий перечень курьезов из биографии Ориона. Они стоят внимания. Вот главные из них:

1. Орион переменил пять вероисповеданий.

2. Будучи много лет республиканцем, вдруг попросил брата купить ему демократическую газету, которую он намерен был редактировать.

3. Задумал написать пародию на «Потерянный рай» Мильтона.

4. Узнав, что «Таймс» платит Брет Гарту сто долларов за колонку, решил и сам писать «за такую же цену».

5. Потеряв место, занялся разведением цыплят: скармливал корма на 65 центов на каждого цыпленка и продавал его за 50 центов.

6. Получая от Твена ежегодную «ренту» в 600 долларов, решил сделать карьеру юриста и в первый год «юридической практики» заработал 5 долларов, а в следующие четыре года еще 21 доллар.

7. Задумал совершить лекционное турне по Америке в качестве «брата Марка Твена» с темой лекции «Формирование характера». Брат запротестовал.

8. Принимал участие в масонских собраниях, обратился в веру Боба Ингерсола, подражал стилю Жюля Верна, написал «Автобиографию» в две тысячи страниц, и т. д. и т. п.

Твен заканчивает свое письмо мольбой, обращенной к Гоуэлсу:

«Не упускайте сокровище, которое провидение кладет у ваших ног, поднимите и используйте».

Гоуэлс отказался от Ориона: не пожелал изобразить живого человека в литературном произведении.

Но Марк Твен и сам обладал многими качествами своего брата.

В семье Твена, так же как и в семье его отца, была своя «земля в Теннесси» — наборная машина Пейджа, на субсидирование которой Твен затратил целое состояние — около трехсот тысяч долларов. В течение десяти лет Твен мечтал о том, какие доходы это изобретение может принести, намеревался, как полковник Селлерс, облагодетельствовать весь мир, восхищался Пейджем, внушал радужные надежды семье и… потерпел крах. Машина, построенная Пейджем, оказалась непригодной для дела, сложной и трудной в управлении. Заключение специалистов «как громом поразило» Твена (это разоряло его), но он тут же забросал специалистов «70 тысячами проектов» реконструкции машины.

Твена, так же как и его героя, часто увлекала идея изобретения, не только ее деловое применение. Так, например, не успел Твен расплатиться со своими кредиторами после банкротства 1894 года, как уже увлекся текстильной машиной, изготовляющей ковры. Снова к друзьям полетели письма с целыми страницами цифровых выкладок, полные восторга и нетерпения. Новая машина, повсеместно введенная, сэкономит… 75 миллионов в год!.

Селлерс в романе — концентрация этого чисто американского химерического прожектерства, вызванного к жизни жаждой внезапного обогащения.

Твен-художник типизировал в Селлерсе все то, что было в Твене-человеке, в близких и далеких ему людях, лихорадочно стремящихся «ухватить фортуну за край одежды».

Диапазон «изобретательской деятельности» Селлерса в романе очень велик: от глазной примочки до изобретения машины, с помощью которой можно осветить весь город Сент-Луис, причем свет должна излучать разложившаяся вода. Селлерс готов «выгонять из репы оливковое масло», и получать миллионы от «ускоренного разведения мулов». Пока он изобрел только игрушку «свинки в клевере» (и запатентовал ее!). Но фантазия Селлерса неиссякаема, так же как и его оптимизм. Он обладает способностью чаровать каждого своего слушателя, способен заразить своими химерами «даже глухонемого, если только тот будет видеть, как говорят его глаза и объясняют руки».

Селлерс — вдохновенный, искренний враль — относится к себе не только с уважением, но даже с благоговением, как к «высшему существу». Хвастливые речи Селлерса о том, что ему «сам Ротшильд предлагает» ему годную коммерцию, весьма характерны.

Тип фольклорного хвастуна имеет здесь весьма точную обрисовку. Так, например, Селлерс мечтает о том, как он запросто «будет сидеть на приступочке и торговать банками, как спичками». Он намерен «скупить сто тринадцать мелких банков в Огайо, Индиане, Кентукки, Иллинойсе и Миссури», «а затем сразу выпустить кота из мешка».

Интересно то обстоятельство, что Твен предсказал форму действий финансового дома Рокфеллеров, Морганов и др. именно так и было дальше — в конце XIX и в начале XX века, когда вся поистине чудовищная сеть федеральных банков и банков отдельных штатов страны стала принадлежать четырем-пяти финансовым (фамильным) группам.

Селлерс типичен и в своих химерических мечтах о мировой арене для торговли американскими товарами. Он намерен распространить американскую промышленную продукцию «на весь земной шар».

«Главный штаб наш будет в Константинополе, а арьергард в далекой Индии. Фабрики и склады в Каире, Испании, Багдаде, Дамаске, Иерусалиме, Иеддо, Пекине, Бангкоке, Дели, Бомбее, Калькутте! Ежегодный доход! Одному богу известно, сколько это составит миллионов!»

Марк Твен представляет бредни Селлерса как нечто чудовищно нелепое и глубоко комичное. Однако чутье художника было верным — именно такой в действительности была направленность «деловой агрессии», принесшая США неисчислимые бедствия в конце XIX и в начале XX веков.

Селлерс добр, но это не определяет его социального лица. Как социальный тип он характеризуется полнейшей непродуктивностью своего существования. В ожидании «счастливого случая» он всю жизнь проводит в безделье, бахвальстве, пустозвонстве, вселяя неоправданные надежды в сердца близких — жены, детей, Лоры и Вашингтона Гаукинса. Недаром Марк Твен подчеркивает ядовитое очарование, исходящее от добряка и фантазера Селлерса.

Насколько образ Селлерса казался Марку Твену важным, свидетельствует отношение писателя к переделкам романа в пьесу. В мае 1874 г. калифорнийский драматург Гильберт С. Денсмор сделал из «Позолоченного века» пьесу; главная роль в ней предоставлялась Селлерсу, которого играл Джон Раймонд (в Хартфорде). Твен был очень недоволен игрой Раймонда. В «Автобиографии» он вспоминает об этом и говорит, что Раймонд был хорош только в изображении юмористического. В остальном же был «пигмей из пигмеев». «Настоящего полковника Селлерса никогда не было на сцене. Была только половина. Раймонд не в состоянии был играть другую его половину, это было выше его уровня», — пишет Твен. По определению Твеча, у полковника Селлерса была «патетическая и прекрасная душа», которая «полностью» была взята в плен идеей обогащения. Вот эту-то «половину» натуры Селлерса Раймонд и не сумел сыграть на сцене. Твен опротестовал вариант пьесы Денсмора и предложил свой, назвав свою пьесу «Всемогущий доллар». Уорнер в переделке участия не принимал. «Всемогущий доллар» имел на сцене большой успех. Спустя несколько лет Твен захотел написать другую пьесу, «Полковник Селлерс», в сотрудничестве с Гоуэлсом. Гоуэлс для этой цели приехал на несколько недель в Хартфорд, и писатели работали вместе — «нагружали пьесу комическим».

Образ Селлерса стал более экстравагантным и даже фантастическим, так что пьесу «Полковник Селлерс» можно рассматривать как прообраз Селлерса в «Американском претенденте». Пьеса шла недолго в бостонском театре.

Дильворти-Селлерс — это двуединый лик послевоенного времени в США. Маниакальная жажда обогащения, владеющая Селлерсами, объясняет их пассивное отношение к политике и господство Дильворти в области политической жизни.

Деньги, золото — многоликий зримый или незримый персонаж многих произведений Твена. Могучая сила, развращающая и притягательная.

В «Позолоченном веке» все герои романа жаждут денег и богатства; в «Томе Сойере» мальчики ищут клад; в «Гекльберри Финне» мошенники — «король» и «герцог» — пытаются овладеть чужим золотом; в «Жизни на Миссисипи» автор подрался с приятелями из-за воображаемого клада; в «Пустоголовом Уильсоне» Том Дрисколл из-за денег продал мать в рабство; в рассказе «Банковый билет» одно призрачное присутствие денег делает нищего богачом; в рассказе «Человек, развративший Гедлиберг» мешок с поддельным золотом становится причиной позора целого города.

Не трудом добываются богатства, а жульническими махинациями.

В романе «Позолоченный век» описан типичный для 70-х годов в США «железнодорожный бизнес»: спекулянты пытаются создать видимость полезной работы, чтобы с помощью этой шумихи убить двух зайцев: привлечь внимание и сбережения наивных людей к «предполагаемой» линии железной дороги и обобрать их; получить ассигнования в конгрессе и присвоить их.

Красавец Гарри Брайерли в великолепном «инженерском» костюме позирует с рейками и нивелирами перед простодушными фермерами, устанавливая «линию», хотя сам «не смог бы отличить паровоза от телеги с углем».

Деятельность спекулянтов с их «дутыми» предприятиями и начинаниями, ажиотаж вокруг несуществующего кончаются крахом и разорением. Глава XXVI романа, повествующая о банкротстве отца Руфи мистера Болтона, заканчивается остроумным газетным анекдотом. Крупный спекулянт по рудным и земельным делам говорит: «…два года тому назад я не имел ни цента, а теперь у меня два миллиона долларов долгу».

Твен устанавливает взаимосвязь между ростом спекуляций и ухудшающимся положением рабочих в стране. В романе обрисована типичная ситуация: обманутые спекулянтами рабочие, выпрямляющие никому не нужную речушку Коломбу и не получившие ни гроша за свою работу, поднимают бунт, сжигают конторские книги и обращают в бегство самозванного инженера Гарри Брайерли.

Мысль о том, что спекуляции наносят огромный вред — экономический, идеологический, духовный, — много раз варьируется в романе.

В горячечной атмосфере повсеместных в США земельных спекуляций рожден один из выразительных твеновских образов в романе — «земля в Теннесси». Этот мираж богатства в семье Гаукинсов принес ей страдания и бедствия. Вашингтон Гаукинс стал седым стариком в тридцать лет, гоняясь за возможностью по баснословной цене продать «землю в Теннесси» железнодорожным или промышленным компаниям.

Твен настойчиво твердит, что эта химера изуродовала всю жизнь семьи Гаукинсов — лишила ума, воли, трудолюбия, принесла преждевременную старость, позор, смерть.

«Позолоченный век» — незаслуженно забытое произведение. Сотрудничество с бездарным Уорнером, сделавшее роман неполноценным в художественном отношении, дало возможность буржуазным литературоведам опорочить его и ловко сбросить со счета, как будто у Марка Твена и не существовало этого обличительного публицистического романа. Здесь нельзя было представить Марка Твена «забавником», потому что в романе почти нет Твена-юмориста, зато есть Твен-обличитель.

Нигде нет свидетельств того, как Марк Твен воспринимал Парижскую коммуну. Но примечательно, что именно «Позолоченный век», появившийся после Парижской коммуны, а не сатирические рассказы, написанные до нее, содержат наиболее прямые политические высказывания Твена: вся власть — народу, а не буржуазным спекулянтам; правительственные учреждения нужно очистить от мошенников и негодяев.

Сама идея, что политическая власть — народная суверенная власть, и то, как энергично, настойчиво, сурово Твен упрекает свой народ в равнодушном отношении к государственным делам, тоже говорят о воздействии революционной европейской мысли на сознание Марка Твена.

Ведь еще так недавно, четыре-пять лет тому назад, он задорно кичился перед «феодальной Европой» американским республиканизмом.

В «Позолоченном веке» этот задор улетучился. Во всем романе нет ни слова об американском превосходстве перед Европой. Но Марк Твен еще не отвергает идей буржуазной демократии, связывает будущее страны «с большинством прямолинейных и честных американцев».

«Лишь бы они облекали своим доверием и избирали на ответственные посты только лучших людей из своей среды!» — почти с тоской восклицает Твен в предисловии.

Русская общественность проявила большой интерес к «Позолоченному веку».

М. Туэйн и Чарльз Дадлей Уорнер, «Мишурный век» — под таким названием роман печатался в «Отечественных записках» в номерах 5–6,7,9, 10 за 1874 год. Роману была предпослана небольшая, на полторы страницы статья без подписи — «от переводчицы», имя которой осталось неизвестным. В статье говорилось: «Роман «Мишурный век» появлением своим возбудил сильное негодование в Америке и новым изданием в Англии вызвал в «Atheneum» поучение авторам о том, что грязное белье следует стирать дома. Действительно, «Мишурный век» представляет такое обличение мрачных стопой американской жизни, которое могло раздражить до исступления квасной париотизм… американцев».

Русским цензорам «Позолоченный век» пришелся не по вкусу: взяточники и грабители заседали и в русском сенате. «Позолоченный век» не вошел ни в одно из трех собраний сочинений Марка Твена, издававшихся в царской России.

Лишь спустя сорок лет, после того как роман был напечатан в «Отечественных записках», он появился отдельным изданием в переводе Жихаревой под названием «Золотой век». Это был 1916 год — канун революции и свержения царизма.

* * *

Первый период творчества Марка Твена, завершающийся романом «Позолоченный век», охватывает собою почти двадцатилетие жизни писателя и истории США. Время больших исторических и социально-политических сдвигов, проявления революционной энергии народа, созревания высоких общественных идей и — одновременно — величайшего цинизма, беззастенчивости, неуемного стремления к обогащению, безудержного роста хищничества, эксплуатации и насилий со стороны правящего класса, — такое время требовало от писателя резких и острых форм художественной выразительности.

Марк Твен, учившийся мастерству у своего народа, у своих предшественников и современников в области литературы, у европейских классиков и, наконец, у самой жизни, создавал из этого сложного сплава свою неповторимо оригинальную писательскую манеру.

Стиль молодого Марка Твена — гротескный стиль.

Говоря о стиле, мы употребляем это понятие в обобщающем смысле, включая в него единство формы и содержания, характеристику особенностей индивидуальной творческой манеры писателя — живой и изменяющейся на протяжении всей его деятельности.

Жизнь США 50-70-х годов поражала воображение художника контрастами, потрясала его искажениями того, что он считал нормальным, законным, справедливым. Кричащие социальные противоречия требовали подчеркнуто резкого художественного воплощен!

Юмористическое преувеличение, карикатура, доведенная до гигантских масштабов (гротеск), внезапное смещение трагического в плоскость смешного, обилие пародийных приемов у молодого Марка Твена были вызваны к жизни теми творческими задачами, которые ставил перед собою писатель.