Марк Твен

Боброва Мария Несторовна

Часть третья

 

 

Глава I. 90-е годы Литературно-критические статьи Марка Твена

Монополизация в сфере экономики США стала в 90-е годы самым характерным явлением, влияние которого бцло остро ощутимым во всех областях жизни страны.

Этот процесс шел столь быстрыми темпами, что вскоре охватил все отрасли промышленности и большую часть сельского хозяйства. Антитрестовское движение, в начале 90-х годов принявшее широкие размеры, не оказало сдерживающего влияния на рост монополий. Промышленные воротилы ловко обходили всякие ограничения. Разрастаясь, антитрестовское движение докатилось до конгресса, где в 1890 году были открыты дебаты по поводу пакта Шермана, направленного против «некоронованных королей» — монополистов США.

Автор этого проекта, запрещающего всякие комбинации, сдерживающие торговлю между штатами, сенатор Джон Шерман из Огайо, выступил с речью, в которой говорил:

«Если мы не потерпели короля как политическую силу, мы не потерпим и короля над производством, над транспортом, над торговлей всем необходимым для жизни. Если мы не подчинились императору, мы не подчинимся автократии торговли с ее силой… определять цены на все предметы торговли».

Несмотря на эти громкие фразы, шермановский акт был так сформулирован, что не только не препятствовал, но даже способствовал быстрому и усиленному росту трестов, которые теперь начали именоваться более неопределенно: «корпорации», но имели капиталы в биллионы долларов.

«Бароны разбоя», как называли монополистов газеты левой ориентации, овладевали всеми «тронами» в промышленности, сельском хозяйстве, в финансово-экономической и политической жизни, держали в своих руках законодательные и государственные учреждения. Власть золотого мешка становилась безграничной.

При наличии огромных прибылей и сверхприбылей американские промышленники вели активное наступление на права трудящихся.

В 1892 году сталелитейные и железоделательные заводы Карнеги в Питсбурге понизили заработную плату рабочим на 12 %. Вспыхнула стачка. Управление завода вызвало стражу из агентства Пинкертона в Чикаго. В местечке Гомстеде, у главного завода, между рабочими и вооруженной охраной разыгралось настоящее сражение, в результате которого было убито и ранено несколько десятков рабочих. Эта кровавая расправа с забастовщиками возбудила огромное волнение по всей Пенсильвании, весть о ней прокатилась по стране и повысила боевую активность рабочих. В том же году последовала стачка железнодорожных рабочих в Буффало, в штате Нью-Йорк; в штате Айдахо произошло кровавое столкновение между рудокопами серебряных рудников и штрейкбрехерами, нанятыми шахтовладельцами. Причиной, вызвавшей стачку, было понижение заработной платы на 20 %. Одновременно происходили рабочие волнения в каменноугольных копях Теннесси, где рабочие сожгли тюрьму и выпустили заключенных, вступив при этом в сражение с местной полицией.

Буржуазная печать облила грязью забастовщиков на заводах Карнеги, рабочих на шахтах в Теннесси. Им приписывались всяческие уголовные преступления: что они отравляли штрейкбрехеров, что «все поголовно» имели оружие и большие запасы динамита, которым хотели взорвать «все заводы», и т. п.

Проблема взаимоотношений труда и капитала стала самой жгучей. «Рабочий вопрос» по-прежнему, как и в 80-х годах, не сходил с уст.

Буржуазная печать настраивала население страны, особенно фермерство, против рабочих. Они якобы бунтовщики и мятежники, «подрывают принципы демократии», «равенства», «священные принципы собственности».

Деятельным помощником американской буржуазии была католическая церковь, уже в 80-х годах прочно обосновавшаяся в общественных и политических организациях.

Почти одновременно с народным антитрестовским движением возникло антикатолическое движение в стране. В 1893 году в штатах Новой Англии образовалась «Anticatholic protection association» — лига противников опеки католическими прелатами молодежи, их отцов и матерей. Лига повела энергичную работу и привлекла к себе внимание и симпатии широких общественных слоев. В 1895 году антикатолическая лига распространила свое влияние на все восточные штаты страны и многие штаты Запада. Характерно, что католические прелаты почти всегда оказывались ставленниками крупных промышленных объединений и, располагая значительными денежными средствами, вели энергичную политическую борьбу. В штатах Огайо, Индиане, Висконсине, Мичигане, Иллинойсе к середине 90-х годов они захватили в свои руки органы местного самоуправления и стали изменять законы этих штатов в пользу церкви и монополий.

Финансовый кризис 1893–1894 годов — длительный, затяжной, охвативший всю систему хозяйства страны, обесценивший имущества на 2 миллиарда долларов, породивший массовую безработицу, — еще более обострил общественно-политическую борьбу в США. В 1894 году по стране прокатилась грандиозная волна стачек и забастовок, в которых участвовали и рабочие и фермеры. Евгений Дебс — один из вождей американского пролетариата — назвал забастовки 1894 года «битвой между производительными классами и силою денег в стране». Он сам оказался руководителем одной из крупнейших забастовок железнодорожных рабочих на вагоностроительных заводах Пульмана и на железных дорогах. Она была подавлена регулярными войсками с беспощадностью и жестокостью. В ответ на это возникли многочисленные забастовки горняков в рудниках Скалистых гор, руководимые выдающимся деятелем рабочего движения Биллом Хэйвудом.

Успехам рабочего движения мешало то обстоятельство, что идеологическое развитие американских рабочих стояло на низком уровне. Реформистская АФТ проповедовала идеи классового сотрудничества, вела политику предательства интересов рабочего класса, пресекала всякие политические выступления рабочих. Лидеры ассоциации попросту торговали своим положением «вождей» и продавали предпринимателям «гарантию от забастовок», насаждали гангстерство в рабочем движении, подкупали рядовых членов организации. Все это задерживало развитие рабочего движения в политическом и организационном отношениях. АФТ, проводившая политику классового предательства, нанесла большой ущерб делу американского пролетариата. Организованная при участии Дебса в 1900 году социалистическая партия США способствовала объединению сил пролетариата, но не стала массовой организацией, не вступила в контакт с фермерской партией популистов, которая пользовалась доверием трудящихся.

Бесконтрольная власть трестов и картелей окончательно отдавала американских фермеров в руки монополистов.

Массовое и повсеместное разорение фермеров, рост недовольства в их среде привели к образованию в 1890 году партии популистов, которая требовала ограничения налогов на фермеров, защиты их земель от спекулянтов, национализации железных дорог, телеграфа, телефона и т. д. Присоединившиеся к партии популистов рабочие клубы и отдельные профсоюзы боролись за восьмичасовой рабочий день, восставали против судебных запрещений стачек. Партия популистов пользовалась большим влиянием на юге и западе страны, особенно среди негров — кропперов и пеонов. На выборах президента США в 1892 году она собрала свыше миллиона голосов.

Эксплуатация рабочего класса, ограбление фермеров сосредоточили в руках американских капиталистов такие огромные материальные ценности, что вывоз капиталов за пределы США превращался для американских финансистов в первоочередную задачу. Буржуазные идеологи громко говорили о необходимости агрессии.

Еще в 1885 году реакционный историк и социолог Джон Фиске выступил с докладом «Об очевидной исторической роли США», в котором требовал создать мировую колониальную империю. Его доклад был опубликован в буржуазном «Харперс Мэгезин» и имел шумный успех: сенаторы и генералы, президент США и члены Верховного суда слали Фиске свои поздравления и приглашали в Вашингтон. Церковники также активно и энергично вступали в строй империалистических вояк. Пастор Стронг в книге «Наша страна: наше возможное будущее и кризис в настоящем» (1885) объявил, что вся история человечества является лишь подготовкой к установлению мирового господства англосаксов.

В 90-е годы захватнические планы правящих кругов США находили отражение в речах сенаторов, в книгах профессоров, в статьях, журналистов, в высказываниях американской военщины. Сенатор Альберт Беверидж из Индианы заявлял в публичных речах, что бог создал американцев способными управлять, создал для того, чтобы они господствовали над дикими и подчиненными им народами. Расист профессор Джон Бэрджес — учитель Теодора Рузвельта — в начале 90-х годов доказывал, что арийские народы обладают наивысшей способностью к политической организации. Один из ярых идеологов американского экспансионизма, офицер военно-морских сил США, Мэхен требовал захвата колоний во всех частях света и создания многочисленных морских баз, с помощью которых США должны подчинить себе все народы и страны.

* * *

90-е годы — конец кратковременного, непрочного американского «эльдорадо»: время окончательного заселения свободных земель, массового рабочего и фермерского движения — оказались годами резкой размежевки прогрессивных и реакционных сил в области литературы, искусства, науки, обостренной идеологической борьбы. Шла «интеллектуальная битва», в процессе которой определялись общественно-политические и эстетические взгляды писателей, историков, ученых, рядовых граждан.

Рост рабочего и фермерского движения доказывал несостоятельность буржуазных идей об американской «исключительности». Десятки тысяч доверчивых американцев переживали теперь разочарование в идеалах буржуазной демократии. Уже ничего нельзя было объяснить «происками красных иммигрантов», когда с протестом выступали миллионы.

Разочарование, отчаяние, возмущение широких масс рождали волну горьких, пессимистических оценок в публицистике и художественной литературе.

Любимый американским народом престарелый Уолт Уитмен считал, что при наличии масс нищего, обездоленного бродячего люда Американская республика — «в основе — страшная неудача».

Марк Твен проклинал «убогую», «лживую», «жестокую» американскую цивилизацию и вызывающе заявлял: «Человек, который не является пессимистом, — проклятый глупец». Или: «Пессимист: оптимист, который еще не нашел себя».

В то время как прогрессивные писатели высказывали свое разочарование и недовольство общественными порядками в стране, буржуазная литература совершала быструю эволюцию в сторону реакции; активизировался и развивался декаданс.

В 90-х годах Бостон перестал существовать как центр литературной и философской мысли. — Сошли со сцены бостонские литераторы и историки, задававшие тон после смерти Эмерсона и Лонгфелло: Джеймс Лоуэлл умер в 1891 году, Уиттьер — в 1892, Холмс — в 1894. Бостон превратился в «покинутую деревню литературы» и «хоронил своих мертвых». В реакционной бостонской критике в связи с этим раздались голоса, утверждавшие, что вся американская литература «умерла, исчезла». Потеряв значение как литературный центр, Бостон превратился в центр богоискательства и богостроительства. Этот старинный американский город оказался родиной «христианской науки» миссис Эдди, критике «религии» которой Марк Твен посвятит в 1907 году целую книгу. «Учение» миссис Эдди было помесью христианского смирения с официальным американским «оптимизмом»; его реакционная сущность хорошо гармонировала с общей тенденцией буржуазной печати, прославлявшей «американский дух» и агрессию.

Теоретиком космополитического декаданса в литературе, выпестованного американским буржуазным обществом, оказался поэт Сантаяна (испанец по рождению). В 90-х годах Сантаяна читал в Гарвардском университете лекции по эстетике, привлекшие внимание декадентствующих литераторов. Эстетические воззрения Сантаяны были эклектичны; он проповедовал гедонизм, скептицизм, испанский католицизм, требовал полной изоляции поэта от реального мира.

Дилетантские, импрессионистски поданные лекции Сантаяны формировали декадентские вкусы американской буржуазной молодежи, широко популяризировались буржуазной прессой.

Самым популярным буржуазным писателем в 90-х годах был Фрэнсис Марион Крауфорд (1854–1909). Сын известного скульптора Томаса Крауфорда, получивший образование в европейских университетах, Крауфорд редактировал газету в Индии, несколько лет жил в Бостоне, потом в Турции, затем в Сорренто, где оставался до самой смерти, получив романтический титул «принца Сорренто». Космополит по образу жизни и характеру творчества, Крауфорд был далек от социальных проблем и вопросов теоретического порядка. Он писал романы из истории древней Персии и Аравии, из времен Филиппа II испанского, из жизни современной ему Турции, Германии, Англии, Америки. О нем говорили, что он в равной мере и с одинаковой тщательностью опишет лавки Константинополя, покои римского кардинала, охоту на тигров в Индии, быт немецкой профессуры и привидения в старинных итальянских замках. Его мелодраматический «Роман создателя папиросы» (1890); роман, напоминающий арабские сказки, — «Что это такое» (1893); итальянские романы «сарацинского цикла»: «Дон Арсино» (1892), «Пьетро Чизлери» (1895), «Корлеон» (1896) — написаны нарочито затрудненным «ученым» языком, рассчитанным на «избранных», выдержаны в духе утонченного психологизма, окрашены в тона изысканно-меланхолического раздумья или беспредметной грусти. Стиль романов Крауфорда быстро был усвоен и стандартизирован многочисленными сочинителями адюльтерных романов и рассказов, заполнявших в 90-х годах книжный рынок США. Эта бульварная литература опошляла и искажала литературные вкусы рядовых читателей, прививала им нездоровый интерес к сексуальному, скандальному, Так, например, имя Оскара Уайльда было мало известно в США в начале 90-х годов, но скандал в Англии, закончившийся для Оскара Уайльда тюремным заключением, вызвал в США повышенный интерес к английскому эстету. Газеты называли его «грешником, невиданным со времен Нерона», тысячи пасторов проклинали его с церковных кафедр, американские декаденты строчили о нем приукрашенные биографии, считали «находкой» и «королем английских интеллектуальных кругов». Основной эстетический лозунг Оскара Уайльда — «искусство выше жизни» — находил в их среде быстрое признание.

За «независимость» литературы от политики яростно боролся Амброз Бирс. С присущей ему резкостью и безапелляционностью он утверждал: «Политическое и экономическое положение, страны столь же способно влиять на литературу, как и на направление наших рек или на преобладающий у нас цвет волос». Всякое проявление общественно-политических взглядов писателя Бирс считал явлением, чужеродным литературе. Поэтому для него даже Лев Толстой был «не художник», а Роберт Берне, выражавший свои симпатии к французской революции, — «болтун».

Трудно назвать какое-либо произведение Бирса, где были бы изложены его положительные идеи; в его творчестве господствуют бесплодный скепсис и отрицание. В своем основном произведении «Словарь циника», который составлялся им свыше двадцати лет, начиная с 1881 года, он заявляет о своем «неприятии» буржуазного образа жизни, дает меткие определения. По Бирсу, «богатство — безнаказанность»; «труд — один из процессов, с помощью которых А добывает собственность для В»; «Уолл-стрит — символ греховности в пример и назидание любому дьяволу… не что иное, как разбойничий вертеп»; «воздух — хлеб для бедных»; издатель — «человек, который пьет шампанское из черепов писателей», и т. д. Питая безграничную ненависть к «миру дураков и негодяев» (так Бирс определил окружающую его действительность в очерке «Воспитание писателя»), он искажал реальный мир, когда переносил его в свои рассказы и очерки. В книгах «Середина жизни» (1891), «Может ли быть такое?» (1894) жизнь представлена как бессмысленная цепь страшных случайностей и нагромождение уродств. Амброз Бирс одним из первых американских писателей ввел в литературу и журналистику США темы об изощренных и бессмысленных убийствах и насилиях.

До 1895 года Амброз Бирс был журналистом и редактором газеты в Сан-Франциско. Свой отъезд на Восток он объяснял тем, что убийства на Дальнем Западе «потеряли качество», что за последние годы лишь несколько насильственных смертей были «замечательны». Если бы «высокое качество убийств» было прежним, то он не покинул бы Сан-Франциско.

Эстетская красивость, сексуальная и адюльтерная тематика, убийства и патологические извращения начинают определять содержание буржуазной американской литературы.

Наряду с этим в литературе американского декаданса явственно проступает еще одно качество — в художественном произведении тускнеют характеры, исчезают и сами люди или становятся масками. Таков роман Генри Джеймса «Добыча Пойнтона», где герои предстают не живыми людьми, а в качестве абстрактных, условных значков для выражения необходимых автору понятии. Джеймс, проживший двадцать лет в Англии, заявлял, что он «ничего не знает об этой стране». Оторванность писателя от реальной жизни, социальное одиночество (он сам себя называл «человеком без родины») сказывалось в том, что его романы становились все абстрактнее, превращались в огромный авторский монолог. О Генри Джеймсе много спорили в Америке, но читали мало.

Гораздо большей известностью и популярностью среди буржуазных читателей пользовался Гоуэлс. Пережив бурные 1886–1887 годы, Гоуэлс занял позицию «социалиста-эволюциониста» и начал ратовать за постепенное превращение капиталистического общества в социалистическое. Вопросы такого общественного переустройства Гоуэлс обсуждает в ряде повестей и романов, написанных им в 90-е и 900-е годы: «Достоинство милосердия» (1892), «Путешественник из Алтрурии» (1894), «Сквозь игольное ушко» (1907) и в других.

Самой интересной является социально-фантастическая повесть «Путешественник из Алтрурии». Абстрактное воплощение человеческого разума — Гомос явился в современный мир из Алтрурии — республики первых христиан. Он — воплощение авторского сознания — ведет умные и иронические разговоры с министрами, банкирами, профессорами, юристами. Гомос удивляется безделью и праздности богатых, их заносчивым и высокомерным утверждениям, что их страна — «самая прогрессивная» среди ей подобных, иронизирует над отсутствием равенства в наблюдаемом мире, поражается нищете и бесправию бедных.

Утопическая Алтрурия в обрисовке Гомоса очень напоминает Америку 2000 года в романе Беллами: в Алтрурии нет капитализма и частнособственнических интересов, всякая работа почетна, есть полное равенство женщины с мужчиной, царят справедливость и добро.

Современное же капиталистическое общество, по мнению автора и героя романа, имеет недостатки; они перечисляются. Но дальше этого Гоуэлс не идет: в повести нет указания на средства к их устранению, нет и выражения протеста против существующего порядка. В образе Гомоса и в образе Алтрурии — «республики христиан» — заложены идеи христианского социализма, представленные автором раньше; их носителем был Конрад — герой романа 1889 года «В погоне за удачей». Конрад, погибший в уличной стычке между забастовщиками и полицией, не успел осуществить своих идей. Автор как будто продолжает прерванный годами разговор с читателем и договаривает то, что было недосказано в прежнем произведении. И все же весьма характерно, что даже такой осторожный критик буржуазного правопорядка, как Гоуэлс, признает несостоятельной существующую социально-политическую систему США, видит корень зла в наличии частной собственности и неравного имущественного распределения.

До сих пор Гоуэлса знали как критика и романиста, в 90-х годах он приобретает славу теоретика и становится во главе школы «нежной традиции», просуществовавшей несколько десятилетий. Общая направленность его литературной школы была буржуазно-апологетической. В смысле социальной преемственности она была связана с бостонской группой. Центром ее оставались штаты Новой Англии с наиболее консервативной частью буржуазного населения страны.

Теоретические принципы «нежной традиции» в литературе, выраженные Гоуэлсом в ряде статей 90-х и 900-х годов, сводились к утверждению официальной идеологии американского оптимизма «гармонически развивающейся страны», то есть тех самых идей, о которых с осуждением и иронией отзывался сам Гоуэлс в «Путешественнике из Алтрурии». Создается впечатление, что Гоуэлс находится между двух притягивающих его сил. Когда симпатии к борющемуся и страдающему народу становятся сильнее, он пишет «В погоне за удачей», «Путешественник из Алтрурии», «Сквозь игольное ушко»; когда зависимость от господствующего класса становится для него ощутимее, он излагает «оптимистическую теорию» американского реализма, противопоставляя его русскому, германскому, французскому реализму и натурализму. Американский реализм, по его мнению, полон надежд, потому что надеждами богата сама американская жизнь. Вот почему, утверждает Гоуэлс в статье «Критика и художественная литература» (1891), писатель в этой — исключительно благополучной — стране должен отражать нравы, настроение народа, которые созданы процветанием демократической справедливости; «наиболее жизнерадостный взгляд на жизнь — в то же время наиболее американский взгляд».

Однако вопиющие противоречия социальной жизни США предимпериалистической эпохи не могли быть скрыты флером официального оптимизма. Наоборот, они требовали от писателя непосредственной реакции на происходящие события. Так, Гоуэлс, подхваченный волной общенародного негодования по поводу кровавых агрессий американских империалистов в колониях, протестовал против аннексии Филиппин. Утопическая повесть 1907 года «Сквозь игольное ушко» также является непосредственной (и совсем не оптимистической) реакцией Гоуэлса на глубокие противоречия империалистической эпохи.

Литературная критика была оружием борьбы в руках сторонников «нежных традиций». Все, что выходило за рамки буржуазных требований, предъявляемых к литературе, расценивалось как «дурной вкус» и «провинциализм». «Дурным вкусом» обладали, по мнению этих критиков, Брет Гарт и Марк Твен, Джо Гаррис и де Форест и другие прогрессивные демократические писатели.

Начавшийся в 70-х годах процесс образования демократической литературы, самым талантливым представителем которой оказался Марк Твен, получал теперь теоретическое осмысление.

На литературной сцене появляется новое лицо — фермер из Дакоты Гэмлин Гарленд (1860–1940). В своем трактате «Литературная эмансипация Запада» (1893) Гарленд резко выступает против засилья в литературе консервативных традиций и принципов «нежной традиции». Он пишет: «Литература, возникшая на обширных пространствах Запада и Юга, — не книжная, а реальная. Она черпает свое вдохновение из подлинной близости с народом и природой… Ее жизненная сила заключается в том, что она независима в своей манере и непохожа на литературу другой страны и другого времени; немыслимо, чтобы она когда-либо подчинилась какой-либо центральной академии, будь она в Нью-Йорке или в Чикаго».

Гарленд переоценивает сопротивляемость западных писателей. Именно к 90-м годам Брет Гарт и де Форест были окончательно сломлены господствующей критикой. Марка Твена вынуждали десятилетиями держать под спудом свои рассказы.

Но Гарленд прав в самом главном — из близости с народом возникла демократическая литература. Справедливы также упреки в консерватизме и высокомерии, которые Гарленд делает буржуазным критикам. Гарленд требует создания таких произведений, которые были бы «обращены ко всей нации в целом». Эти же и другие критические положения выражены им в статье «Рушащиеся кумиры» (1894), в которой автор представляет Запад и Юг США как место возникновения «жизненной», а не «книжной» литературы. Внимание Гарленда к Югу и Западу не было случайным: именно в этих штатах с огромной силой разрасталось фермерское движение, направленное против монополий, питавшее собою творчество целой группы оппозиционно настроенных молодых писателей: Гэмлина Гарленда, Генри Фуллера, Эдгара Хоу, Стивна Крейна.

Заняв позицию критика в романе «Мэгги — девушка с улицы» (1892), молодой Крейн (1871–1902), последователь Золя, натуралистически описал капиталистический город. Грязь, нищета нью-йоркских трущоб, описания условий каторжного труда работниц на страницах романа Крейна были вызовом защитникам «социальной гармонии». Ранний рассказ Крейна «На тему о нищете» справедливо называют «эпитафией к разбитым иллюзиям американской жизни».

В истории борьбы литературных направлений первый роман Стивна Крейна сыграл ту роль, что подчеркнул фальшиво оптимистическую манеру сторонников школы «нежной традиции». Однако сам Крейн, описывая нищету и бедность, даже не пытается дать социальные объяснения несчастьям народных масс. В его романе семья фабричной работницы по-звериному грубая. Но откуда эта грубость, озлобленность, почему девушки низших слоев американского общества становятся добычею улицы? На первый план Крейн выдвигает биологическую жизнь человека; биологическими причинами, среди которых наследственность играет первостепенную роль, он объясняет поведение людей, социальная же сторона жизни остается нераскрытой.

Крейн прошел очень короткий литературный путь. Но даже в рамках его десятилетней деятельности наметилось движение в сторону декадентской манеры изображения духовной жизни человека. Его роман «Алый знак доблести» (1895) посвящен анализу переживаний и поведения человека на поле боя. Это произведение, по мысли автора, должно было быть ударом по реакционному «историческому» роману 90-х годов, прославляющему агрессии США в прошлом. Крейн восстал против «героики» захватов чужих земель, но сам при этом занял неверные позиции. Он изображал войну как стихийное, стадно-биологическое проявление трусости или храбрости, вызванное случайными причинами (впечатлениями, настроениями, ощущениями); зачеркнул роль сознательного в поведении человека на поле сражения. Изощренный психологизм, импрессионистский анализ душевных переживаний героя романа, примат субъективного над объективным в оценке действительности — такова манера Крейна в «Алом знаке доблести».

Действие в романе происходит в период Гражданской войны. Но читатель об этом может догадаться только по тому, что войска противника называются «мятежниками», — автор начисто изъял из романа все, что могло бы говорить о причинах, целях войны против южан-рабовладельцев, о свободолюбивых идеях, которыми были воодушевлены северяне. Он даже избегает называть своего героя по имени, а лишь «юноша»: Крейна интересуют эмоции потрясенного человеческого естества, а не сознание Генри Флеминга, добровольно ушедшего на войну.

Весь роман заполняют описания проявлений животного начала у людей. Полк новобранцев — это «безумная толпа», «животные, брошенные в темную яму»; беснующиеся, «как капризные дети», офицеры, которые топчут копытами лошадей своих же солдат; полк охватывает «паническое бегство, напоминающее наводнение»… до появления противника. В герое романа автор подчеркивает злобность, животную тупость; наступление противника он воспринимает, как «затравленный зверь» — «глаза его горели ненавистью, зубы были оскалены по-собачьи»; стреляет в противника он в состоянии «злобного отчаяния, с тупым стеклянным взором» (лейтенант при этом называет его «дикой кошкой»; сам лейтенант все время дрожит, дико взвизгивает и чудовищно ругается).

Крейн детально описывает физические и душевные муки труса, сбежавшего с поля боя, покинувшего смертельно раненного товарища на пустынном Месте, патологические выверты его «натуры»: первый мертвец «тянул его остаться у тела и не отрываясь смотреть»; другой, «зеленый труп» в лесу, приставленный стоймя у дерева, казалось, «пронзительно кричал ему вслед угрозы».

Ни в одном американском романе того времени нет такого нагромождения ужасов войны, как у Крейна. Битва изображена как «колоссальная, страшная машина», которая «выбрасывает трупы», причем трупы описаны во всех позах и видах. Бессмысленность, жестокость битвы подчеркнута поведением раненых, находящихся в диком состоянии: они истерически хохочут, поют песни, у них опять-таки «безумные лица».

Давши трусу наконец «алый знак доблести» — то есть рану, — юношу хватил ружьем по голове другой обезумевший трус, солдат того же полка, сделав его под конец знаменосцем полка и «мужчиной», — автор называет на последней странице романа своего героя еще раз «животным, изнемогающим и опаленным болью и пламенем боя», и объявляет читателю, что «от красной болезни войны юноша излечился».

Таким же деформированным, как в романе, предстает реальный мир и в рассказах Крейна «Маленький полк», «Три удивительных солдата», «Тайна героизма» и в других. Взявши от реализма его чисто внешние признаки, писатель-натуралист нагромождал факты без отбора, не чувствуя ответственности — правдиво ли изображаемое? Отсутствие оценки и определенных критериев приводило к тому, что в позднем творчестве Крейна становились равновеликими и равнозначными большие и малые жизненные явления. Поток фактов захлестывал писателя; изображение только темных, уродливых сторон жизни создавало диспропорцию, затемняющую истинное соотношение вещей и явлений.

«Нежная» литература и натурализм были антиподами по своему внешнему виду. По сути же своей ни та, ни другая литературная манера не в состоянии была дать правдивое отображение сложных процессов человеческой жизни.

Активной борьбой против «нежных традиций» отмечен литературный путь Гарленда, во многом отличающийся от пути, пройденного Крейном. Восстав против «розового флера» в литературе, Гарленд настойчиво стремилея к «искусству истины». В своей двухтомной книге мемуаров «Сын Среднего Запада» Гарленд рассказывает, как он долгое время был убежден, что живет в счастливейшей стране, среди счастливого народа и в самую счастливую эпоху. Но жизнь рассеяла розовый туман в голове юноши. Этому помогли книги Дарвина, книга Генри Джорджа «Прогресс и бедность».

Вот какими глазами после этого стал смотреть писатель на родную Дакоту: «Я видел красоту природы, но меня угнетала безрадостность представившейся моему взору человеческой жизни. Одинокие, походившие на ящики жилища фермеров на холмах вдруг показались мне похожими на логовища диких зверей. Серость, грубость жизни этих людей терзала меня… Я задал себе вопрос, почему эти суровые факты, о которых пишут русские и английские писатели, не находят отражения в нашей литературе?»

Из страстного желания рассказать правду родились эстетические принципы Гарленда: истина выше красоты; главное назначение художника и цель его деятельности — борьба за победу справедливости. В 1891 году Гарленд выпускает в свет книгу рассказов «Проезжие дороги». Она носит следы горестного раздумья автора над участью сотен тысяч мелких тружеников-фермеров, затерянных и заброшенных на своих фермах.

«Проезжие дороги» — печальная книга. Автор рассказывает о нищете и социальном гнете в деревне, о непосильном и невознаграждаемом труде фермеров, об их скупых радостях, о страшной системе кропперства, когда фермер потом и кровью удобряет землю, арендуемую у спекулянта, в надежде выкупить ее, а спекулянт повышает цену вдвое и снова на долгие годы приковывает фермера к земле, с которой у того нет сил расстаться: слишком много труда вложено в нее. Таково содержание рассказа с выразительным названием «Львиная лапа».

В рассказе «Возвращение солдата» описан приход в родную деревню к нищей семье демобилизованного волонтера северной армии после Гражданской войны. Действие отнесено в прошлое, но автор описывает условия существования американских фермеров 90-х годов. Будущее фермера представлено автором как борьба ожесточенная, не прекращающаяся ни на час. «Его война с Югом окончилась, а другая война, каждодневная война с природой и несправедливостью сограждан, вступила в свои права», — говорит автор.

Тягостное и безрадостное впечатление оставляет рассказ «Вверх по ложбине». В нем показана беспросветная жизнь фермера Грэнта, который разучился улыбаться. «Хотел бы я знать, — восклицает Грэнт, — стоит ли чего-нибудь такая жизнь, — какую мы ведем? Отличается ли она от того, как жили негры-рабы?»

Рассказ Гарленда перекликается с романом Марка Твена о Геке Финне. Десять лет тому назад Марк Твен расценил проблему рабства не только как негритянскую, но и как общенациональную. В начале 90-х годов Гарленд приходит к тому же выводу: кропперство — это рабство для белых и негров.

Но есть значительная качественная разница между позициями — Гарленда и Марка Твена. Герои романа Твена настойчиво и упорно ищут «свободный Каир», активно борются с рабовладельцами. Герой романа Гарленда, фермер Грэнт, — добыча отчаяния.

«Я ничего не могу поделать, я как муха, увязшая в блюдце с патокой, — говорит он. — Для нее нет спасения. Если она будет рваться, она' только искалечит себе ноги».

«…Я конченый человек. Я сделал вывод, что жизнь для девяноста девяти фермеров из каждых ста — это безнадежность и неудача».

Книга Гарленда не принималась ни одним буржуазным издательством: автору инкриминировали «извращение фактов». Гарленд, защищаясь, утверждал, что, щадя читателей, он сказал «даже не всю правду». Журнал «Арена» выпустил на свой риск сборник рассказов Гарленда. Лишь один Гоуэлс дал о нем положительную рецензию, другие же буржуазные критики завопили, что Запад «вскормил змею на своей груди».

Фермерская проблема в творчестве Гарленда представлена как узел неразрешимых и поэтому трагических противоречий. Не обладая широтой политических взглядов, не умея понять истинный смысл социальных явлений, Гарленд отображал лишь то, что видел. Изображение получалось не совсем верным: в нем не хватало самого главного — умения подметить закономерность и указать путь вперед.

Этого Гарленд сделать не мог: его идеалом было не будущее, а прошлое. Он хоронил и оплакивал фермерские вольности колонизаторского периода, был певцом исчезающего американского «эльдорадо». Вот почему у его творческой фантазии были подрезаны крылья. Старое было разрушено; прошлое становилось преданием, настоящее — медленной пыткой, будущее — только смертью.

Пессимизм без проблеска активности, негодование без желания бороться, страдание, граничащее с отчаянием, — такова эмоциональная окраска творчества Гарленда. Именно эти черты роднили его с Крейном, а не с Норрисом, чья деятельность теоретика и романиста характеризуется. активностью и волею к победе.

Фрэнка Норриса поднял тот же мощный вал фермерского антимонополистического движения, что и Гар-ленда, но не отчаяние фермера увидел писатель, а его яростное и упорное сопротивление. В американской действительности конца XIX века Норрис выделил два явления и установил связь между ними: бешено растущую силу и власть монополий и увеличивающуюся нищету фермеров. Следует, однако, отметить, что расцвет творчества Норриса, вошедшего в литературу семью-восьмью годами позже Гарленда, протекает в иной, более определенной общественно-политической обстановке: в конце XIX — начале XX века американский империализм, отбросив всякие прикрытия, выступил цинично и обнаженно, вызвав упорное сопротивление американского народа.

В литературной борьбе 90-х годов Марк Твен принял самое активное участие как публицист и художник. В это время им написан ряд литературно-критических статей, в которых он ведет неустанную борьбу, сражаясь за принципы реалистической литературы, за правдивость и независимость критических суждений в области искусства.

«Я считаю, что торговля критикой в литературе, музыке, драме, — писал он, — является самым отвратительным способом торговли вообще».

В статьях «Лечение от уныния» (1893), «Что Поль Бурже думает о нас?» (1894), «Литературные преступления Фенимора Купера» (1895), «Как рассказывать анекдоты» (1897) и других Марк Твен ведет ожесточенные литературные споры и излагает свои эстетические и литературные взгляды. И хотя он любит повторять, что основным законом повествования является не придерживаться «никакого закона», он предъявляет писателю ряд обязательных требований, без удовлетворения которых произведение не может считаться художественным.

В статье «Лечение от уныния» Марк Твен отмечает устойчивость архаических форм в американском литературном языке. Рассматривая стиль одного курьезного романа, написанного Мак-Клинтоком пятьдесят лет тому назад, Твен дает на него пространную — на 30 страниц — рецензию. Его интересует не столько «курьезная книга», сколько недостатки стиля современных ему романистов, доведших жеманную напыщенность литературной речи до гротеска. «Звезды отваги», «ураганные метеоры бессмертного духа», «мертвая полночь», вычурные имена — Амбулиния, Элфонзо, Фарсилло, Грация — так пестрят в книгах американских романистов, что их произведения превращаются в пародии.

Дурной стиль, по Твену, — это выспренняя многоречивость, скрывающая полное отсутствие мысли и чувства. Твен издевается над неестественной болтливостью героев, которые ведут долгие ученые споры с жертвой, прежде чем убить ее, над ультрарасчетливой любовью, которая не может обойтись без космических атрибутов: любовники мчатся на вспышках молний, бриллианты звезд сверкают в их волосах, одной рукой они хватают радугу, в другой держат оливковую ветвь. На эту вселенскую идиллию взирает само солнце «сквозь слезы бури». Последней фразой, выделенной курсивом, Твен заканчивает свою ироническую статью. Пошлость, разлитая в буржуазной литературе, начиная с «большой» и кончая бульварными «карманными книгами», была извечным врагом Твена-реалиста.

В этой же статье Марк Твен формулирует свои суждения о том, какими качествами должно обладать настоящее художественное произведение. В нем, по мнению Твена, должны проявиться: «мудрость, блеск, большая изобретательность, остроумная композиция, великолепная форма, правда жизни, ясность положения, человечески правдивые ситуации (естественные для человеческого существа), свободное повествование, связь и последовательность событий — или философии, или логики, или ощущения».

Это — твеновский идеал художественного стиля в широком понимании этого слова.

За плечами Марка Твена лежит сорок с лишним лет литературной деятельности, большой и разнообразный жизненный опыт, пережитое и перечувствованное. Его зрелый талант проявился не только в том, что писателем созданы лучшие романы и рассказы, но и в том, что родилось стремление осмыслить теоретически свой литературный опыт.

Во всех своих требованиях к писателю и его стилю Марк Твен остается на четких и ясных позициях реалиста. Наилучшим изображением людей является для него возможность показать их «изнутри и снаружи, такими как они есть, и заставить их говорить так, как они должны говорить».

Марк Твен знает истинную цену эстетской красивости; он кладет резкую грань между самим собой и теми, кто смотрит на мир «сквозь слезы бури».

Слово и смысл неотделимы для Твена, он ненавидит слова-украшения, слова-пустышки. Вот почему заумный язык Генри Джеймса не вызывает у него ничего, кроме раздражения.

Большое значение для понимания эстетических воззрений Марка Твена имеет его статья «Что Поль Бурже думает о нас?» Вызвана она оценкой американской жизни, которую дал Поль Бурже, побывав в США и выступив с рассуждениями об «американской душе». В своей статье Марк Твен ведет спор о романе, избрав своими противниками французских натуралистов, с которыми был связан Поль Бурже. Твен считает, что натуралисты вообще способны лишь на описания деталей частной жизни, а они претендуют на создание истории жизни народов.

Дом Марка Твена в Хартфорде

«Когда натуралист у себя на родине наблюдает жизнь своих соотечественников, то делать это ему бывает довольно трудно: требуется немалая компетенция. Но… когда за пределами своей страны он наблюдает незнакомый ему народ — его шансы на успех уменьшаются, а трудности возрастают. Он превращается в натуралиста, описывающего клопа… Объяснить клопа самому себе он сумеет. Но он не в состоянии объяснить клопа клопу, вот в чем загвоздка.

Чужеземец может сфотографировать внешность нации, да и то снимок будет далек от совершенства, но никакой иностранец не может изобразить ее внутренний мир — ее душу, ее жизнь, ее язык, ее думы. Я полагаю, что знание подобных вещей приходит только одним путем: на протяжении многих лет — не двух, четырех или шести, а многих — идет бессознательное впитывание жизни, совершается проникновение в ее толщу; в жизни и сам, конечно, принимаешь непосредственное участие, чувствуешь позор и гордость, радость и горе, любовь и ненависть, переживаешь процветание и упадок, видишь величие и убожество, проявляешь патриотизм, кипишь в водовороте политических страстей, разделяешь пристрастия; все твое — знамя, героическая смерть, слава национального имени. Наблюдение? А в чем его реальная ценность? Народ изучают сердцем, а не глазами и разумом.

Есть только один знаток, кто может со знанием дела раскрыть душу и жизнь народа и сделать об этом содержательный отчет — отечественный романист».

Статья Марка Твена противоречива. В ней есть ошибочные утверждения. И в то же время она заставляет читателя испытывать глубокое уважение к автору: статья рождена страстной любовью и преданностью Марка Твена своему народу.

Как теоретик Твен считал, что необходимейшим условием создания реалистического произведения является полное слияние романиста с жизнью своей страны и его активнейшее участие в этой жизни. Одно это положение резко отделяет Марка Твена от декадентствующих «людей без родины» типа Генри Джеймса или Сантаяны, пропитанного эстеткой отрешенностью от реальности.

Марк Твен правильно определяет разницу между натурализмом и реализмом: натуралист погрязает в деталях частной жизни и с трудом поднимается до обобщений, даже если владеет нужным для этого материалом.

Исходя из своего огромного опыта художника слова, Твен-теоретик улавливает существенное и принципиальное отличие реалистического метода от натуралистического: реализм изображает правду жизни, натурализм дает лишь мертвую имитацию. Твен ведет полемику по конкретному поводу, но его суждения приобретают более широкий эстетический смысл. Статья — ответ Полю Бурже — превращается в выражение литературного кредо Марка Твена.

Из всех его мыслей самой значительной является та, в которой он подчеркивает общественную задачу писателя: не описывать, а объяснять жизнь. Иначе писатель становится никчемным дилетантом.

Литература может дать кристаллизацию общественного сознания народа, ей предназначено выполнение высоких социальных функций: «раскрыть душу и жизнь народа и сделать об этом содержательный отчет».

Обращает на себя внимание и то, что Твен точно определяет, какой из литературных жанров наиболее пригоден для выполнения почетной задачи. Это — роман.

«Возвратимся к построению романа, — продолжает писатель. — Должен ли отечественный романист давать общее представление о нации? Нет, он просто изображает перед вами путь, жизнь, речь нескольких людей, собранных в определенном месте — их месте, — и книга готова. Постепенно он и его собратья расскажут вам о жизни и народе целой нации… И когда тысяча романов будет написана, тогда вы будете знать душу народа, жизнь народа, речь народа; и никаким другим путем это невозможно сделать. А оттенки характеров, стиль, чувства, цели могут быть бесконечно разнообразны».

В рассматриваемой статье Твен высказывает самую заветную мечту: видеть всю американскую (национальную) литературу народной — с бесконечным разнообразием оттенков в стиле и художественных приемах. Твен намечает для прогрессивной литературы будущего обширную программу действий: «тысяча романов», которые «расскажут вам о жизни и народе целой нации». И в то же время лишь индивидуальная судьба человека, индивидуальный художественный облик небольшой группы людей, их жизнь, их язык могут создать образ нации. Твен утверждает важнейшее положение реализма: подавать общее через индивидуальное, конкретное, единичное.

Ошибочной является формула Твена: «чужеземец может сфотографировать внешность нации… но никакой иностранец не может изобразить ее внутренний мир». Достаточно вспомнить современника Марка Твена, Чарльза Диккенса, и его «Американские заметки», чтобы убедиться в обратном. Во всем произведении, в особенности в заключительной главе этой книги, Диккенс высказывает глубокое и верное «мнение об общем характере американского народа и общем характере американской социальной системы, какими они кажутся глазу иностранца».

Националистические предрассудки Марка Твена довольно ясно выражены в рассматриваемой статье. Всю жизнь Твен сам говорил о недостатках общественно-политической системы США, но стоило чужеземцу непочтительно, по мнению Твена, отозваться о его родине, как он обрушивается на него с гневными и язвительными словами, не замечая того, что его суждения необъективны. Так, например, он заявляет, что американцам вообще нечему учиться у французов.

«Железнодорожному строительству? Нет. Франция ничего ценного не знает о строительстве железных до рог. Пароходству? Нет. Французское Пароходство начинается с фультоновской даты — 1809. Связи? Нет. Франция далеко позади в этом отношении. Телеграфному делу? Нет, мы сами ее этому учим. Журнализму? Нет. Газетному делу? Нет. Мы сами специалисты в этой области. Государственному управлению? Нет. Свобода, Равенство, Братство, Аристократия, Демократия, Адюльтер — эта система слишком пестра для нашего климата. Религии? И эта пестрота не для нас. Морали? Нет, мы не можем грабить бедных, обогащая самих себя. Романистике? Нет. Мистер Бурже и другие знают лишь одну сторону, и если ее изъять, то от книги ничего не останется».

Характерно, что, даже находясь в состоянии полемического задора, Марк Твен не может похвастаться лучшим, чем во Франции, американским политическим строем, хотя и не отказывает себе в удовольствии нанести удар по правящему классу Франции, торгующему честью родины. Читая запальчивые строки Марка Твена, ясно видишь, сколь еще сильны в нем буржуазные иллюзии. Курьезно слышать от создателя образа «скаредной гадины» — Эндрью Ленгдона из «Письма ангела-хранителя», что на его родине никто не может «грабить бедных, обогащая самих себя». Зато однобокость и мелкотравчатость эпигонов французского натурализма, адюльтерные романы Поля Бурже и их социальную неполноценность Марк Твен верно определил одной уничтожающей фразой (натуралист может объяснить клопа лишь самому себе).

Статья Твена выходила за рамки обычной литературной дискуссии. Твен вел спор с присущей ему страстностью не только потому, что Поль Бурже проявил непочтение к американской «душе», но и потому, что литературные принципы Поля Бурже были органически чужды Твену-реалисту.

Изложив свои взгляды на общие задачи, стоящие перед литературой и романистом, Марк Твен обращается к стилю отдельного романиста.

Статью «Литературные преступления Фенимора Купера» он начинает цитатой из заметки профессора Йельского университета Лунсбери о том, что «Зверобой» и «Следопыт» Фенимора Купера — «произведения высокого искусства». Затем дает определение профессора Колумбийского университета Брандера Мэтьюза, говорящего о Нетти Бэмпо как о «величайшем характере в художественном произведении», приводит высказывание Уилки Коллинза о том, что «Купер — величайший художник… рожденный Америкой».

Твен утверждает, что на 24 страницах «Зверобоя» Купер совершает 114 ошибок против требований литературного искусства — из числа возможных 115 («побивает рекорд!»). Твен насчитывает 19–20 правил для создателей «романтического вымысла». «Зверобой» Купера нарушает 18 из них, устанавливает Твен.

Фенимору Куперу Марк Твен предъявляет обширный перечень литературных «обвинений». Они столь интересны, характеризуя литературные воззрения самого Твена, что заслуживают подробного рассмотрения.

«Повествование должно быть целеустремленным и содержательным, — утверждает Твен. — «Зверобой» ничего в себе не заключает и повисает в воздухе».

Твен перечисляет ошибки в композиции, языке, построении характеров. У Фенимора Купера эпизоды повествования не помогают развитию сюжета; персонажи — неживые (читатель «не отличает их от трупов»), их речь не соответствует обстоятельствам.

«Когда персонажи романа ведут диалог, — пишет Твен, — речь их должна звучать как человеческий разговор и быть такой, какой она бывает у человека при данных обстоятельствах: чтобы она имела постепенно раскрывающийся смысл и цель, была бы уместной, подчиняла бы себе объекты, находящиеся рядом, была бы интересна читателю, двигала бы вперед повествование, прерывалась бы, как только людям больше нечего сказать».

Для Твена не существует литературного языка вообще, есть язык, точно соответствующий сюжету, характеру героев, описываемой ситуации. «Когда персонаж в начале параграфа говорит, как иллюстрированный, позолоченный, раскрашенный семидолларовый экземпляр «Дружественных советов», он не должен в конце параграфа изъясняться, как негритянский певец», — иронизирует Твен по поводу языка Купера.

Характеры действующих лиц должны быть «столь ясно определены, чтобы читатель знал заранее, что каждый из них будет делать при критических обстоятельствах», — требует Твен.

Обращает на себя внимание то, что Марк Твен выставляет тенденциозность писателя как необходимейшее качество при создании художественного произведения. «Требуется, — пишет он, — чтобы автор вызвал глубокую заинтересованность читателя в изображении судьбы персонажей, чтобы читатель полюбил хороших людей в произведении и возненавидел бы плохих. Но читатель «Зверобоя» не любит хороших людей в романе, равнодушен и к плохим — желает только, чтобы все они вместе утонули».

Твен упрекает Фенимора Купера в бедности художественного вымысла, в однообразии. У Купера, дескать, шесть-восемь повторяющихся сюжетных трюков; романы Купера о Кожаном чулке — это «серия сломанных прутиков»; в каждом из них герой романа, окруженный врагами, наступает на сухую ветку и тем выдает себя. А роман Купера «Лоцман» столь неряшлив по сюжету и языку, что Твен, приведя многочисленные примеры, объявляет «Лоцмана» «литературной белой горячкой».

Правила построения художественного произведения, высказанные по поводу «литературных преступлений» Фенимора Купера, Марк Твен заключает в двенадцать основных параграфов, а к ним добавляет еще шесть — «второстепенных». Вот как звучат некоторые из них:

«Говори то, что намерен сказать, а не нечто приблизительное.

Употребляй прямое слово, а не его двоюродного брата.

Избегай лишнего.

Не опускай необходимых деталей.

Бойся неряшливости.

Заботься о грамматике.

Создавай несложный простой стиль» [400] .

Критические суждения Твена о Купере ценны тем, что они характеризуют литературные воззрения писателя, четко представляющего себе, каким должно быть реалистическое художественное произведение. Объективно они направлены против псевдоромантической и декадентской литературы, культивировавшей архаический заумный язык и затрудненную манеру повествования. Именно в таких произведениях исчезали характеры, зыбким становился сюжет, произвольной — композиция.

Марк Твен ратует за единство формы и содержания, за жизненно правдивые характеры, за тенденциозность писателя, сознающего свою ответственность перед читателем, чьим воспитателем он является, за богатство художественной изобразительности, за язык точный, выразительный и простой.

«Разница между единственно правильным и правильным словом огромна — это разница между светляком и молнией», — писал Марк Твен в 1890 году.

«Единственно правильному» художественному слову — не только написанному, но и устному — Марк Твен всегда придавал огромнейшее значение. Раньше он доказывал значимость устного поэтического творчества своей художественной практикой. Теперь, на склоне дней своих, Твен осмысливает это теоретически. Всегда оставаясь юмористом и сатириком (даже и тогда, когда выступал как литературный критик), Марк Твен считает юмор искусством тонким, сложным, а самое главное — незаменимым в человеческом обиходе.

«Юмор — величайшая вещь, спасительная в конце концов. Мгновенно и неожиданно все ваши трудности исчезнут, все ваши раздражения и обиды отступят, и их сменит спокойное состояние духа», — утверждал он.

Технике создания импровизированного юмористического рассказа Марк Твен посвящает одну из своих поздних статей: «Как надо рассказывать анекдот».

«Юмористический анекдот нужно рассказывать серьезно, — устанавливает Твен, — автор старается скрыть, что он подозревает в нем какой-либо намек на забавный сюжет. Рассказывая же комический анекдот, человек заранее говорит, что это одна из самых смешных историй».

Твен утверждает, что Америка — родина юмористического рассказа, Англия — комического, Франция — шутливого, и устанавливает разницу между комическим и юмористическим рассказами. Если в первом рассказчик открыто предлагает «соль» рассказа, то в последнем она подается незаметно, рассказчик даже маскирует ее; если первый имеет законченную форму, то второй может длиться бесконечно.

Именно в этой статье Твен указывает на специфическую черту американского юмора — обыгрывание нелепости, чего-либо алогичного, противоречащего здравому смыслу.

Твен представляет тип такого анекдота: рассказчик с большим оживлением и жаром начинает говорить о чем-либо удивительном, потом теряет первоначальный тон и после небольшого перерыва добавляет нелепейшее замечание. Юмор рождается из этого резкого диссонанса между началом и концом повествования. Возбужденно:

«Я знавал одного человека в Новой Зеландии с совершенно беззубым ртом…»

Затем оживление пропадает, следует задумчивая пауза. Наконец рассказчик говорит, мечтательно, обращаясь к самому себе: «А между тем он мог бить в барабан лучше всех».

В комическом рассказе, анализирует Твен, важен броский сюжет или остроумная завершающая концовка; в юмористическом — детали. С их помощью Твен обычно и рисует в своих юмористических рассказах самое главное — комический характер.

В упомянутой статье он берет для примера анекдот «Раненый солдат».

«Пересказ этого, анекдота в его комической форме занимает полторы минуты, — пишет он, — в сущности, его не стоит и рассказывать. Но облеките его в форму юмористической историки, и он обратится в самую забавную вещь, какую я когда-либо слыхивал. Вот как его рассказывает Джемс Ралей.

Он передает анекдот от лица тупого старого фермера, который незадолго до того слышал эту историю в первый раз, находит ее невыразимо смешной и старается повторить анекдот своему соседу, но плохо помнит его, все путает, беспомощно блуждает, вставляет скучные, не идущие к делу подробности, только удлиняя повествование; потом добросовестно заменяет их другими фразами, такими же ненужными, делает время от времени мелкие ошибки, останавливается, чтобы поправиться, объясняет, почему он допустил их; вспоминает забытое; возвращается назад, чтобы вставить упущенное, то и дело прерывает свою речь, стараясь вспомнить имя раненого солдата. Наконец, вспомнив, что оно не упоминалось, спокойно замечает, что имя не играет роли, что, понятно, лучше знать его, но в конце концов оно не существенно, и так далее и так далее.

Рассказчик наивен, счастлив, доволен собою; ему приходится по временам останавливаться, сдерживаться, чтобы не засмеяться; его тело колышется, как желе, от подавленного смеха.

Через десять минут слушатель хохочет до полного истощения, до слез… Простота, наивность, искренность и бессознательность старого фермера имитируются в совершенстве; в результате сценка прелестна и восхитительна.

Юмористический анекдот — настоящее произведение искусства — высокое и утонченное искусство, и только мастер может владеть им».

Твен отказывался печатать свои устные рассказы, считая, что устный юмор — особое искусство, блеск которого тускнеет и пропадает, будучи перенесенным на бумагу.

В его советах «Как рассказывать анекдот» чувствуется горячая любовь к народному юмору и такое же горячее желание сохранить типы народной юморески, ставшей достоянием рассказчиков-профессионалов.

Американская юмореска — импровизация, не имеющая определенного объема. Это не юмор ситуаций, а юмор характеров; чаще всего — детализированный комический портрет с неброскими, но выразительными нюансами. В американской юмореске может даже отсутствовать сюжет, как отсутствует «история барана» в рассказе под этим названием на страницах «Закаленных» Марка Твена. Она может сокращаться, растягиваться, прерываться в любом месте; ее композиция отличается полной непринужденностью. Но юмореска всегда реалистична: воспроизводит американскую жизнь со скрупулезной точностью (детали рассказа обычно отработаны с изумительной верностью), подводит слушателя к смелым и оригинальным обобщениям, никогда не поучает, но в итоге — наставляет.

Юмореска — не только искусство слова, но и искусство сценического воплощения. Нужно обладать незаурядным талантом актера, чтобы передать ее должным образом. И, наконец, самое характерное: юмореска экстравагантна, жива и подвижна, в ней отсутствуют штамп и повторяемость — она дает широкий простор для выражения индивидуальности рассказчика-творца.

90-е годы в литературной деятельности Марка Твена — время, когда сформировались и определились его эстетические и литературные взгляды. Он ратовал за демократическую литературу; за принципы, диаметрально противоположные тем, на которых основывалась господствовавшая литература.

Буржуазная литература 90-х годов с ее тенденциями упадка и разложения характеризовалась эстетизмом, богоискательством (Сантаяна), утонченным психологизмом, тяготением к архаике, повышенным интересом к сексуальной тематике (Генри Джеймс), романтизацией средневековья, ориентализмом (Крауфорд), введением тем и сюжетов патологического характера, изображением кровавых насилий, убийств (Амброз Бирс), бескрылой фактографичностью натуралистических описаний, приматом биологического над социальным (Стивн Крейн), идеями «христианского социализма» и «розовато-лиловатым» флером, которым «нежный» реализм прикрывал реальную жизнь.

Твену были глубоко чужды подобные тенденции. Его эстетические и литературные взгляды покоились на прочном реалистическом фундаменте. Неизменным требованием Твена-художника к самому себе было: «…оставаться верным действительным фактам, характеру явления и подавать его в деталях».

Прекрасное в искусстве Марк Твен понимал лишь как «правду жизни», «проникновение в толщу жизни». Защита этого эстетического принципа делала его непримиримым врагом буржуазных эстетов, требовавших изоляции писателя от реальной действительности.

Активное участие в жизни страны («кипишь в водовороте политических страстей»), умение слить свои интересы с интересами народа Марк Твен считал непременным условием творческой деятельности. Задачей писателя, по его мнению, было объяснить жизнь, «раскрыть душу и жизнь народа», помочь народу «стать на одну ступень выше» в его развитии.

Из этих воззрений Твена вытекают и его суждения о том, какими средствами художественной изобразительности должен пользоваться писатель. Марк Твен ратует за четко очерченные характеры («точно определенные»), которые соответствовали бы изображаемой среде и обстоятельствам («ясность положений»), требует от произведения хорошо слаженного сюжета, логического развития действия, гармоничности и соразмерности отдельных частей.

«…Создавай… простой стиль», — обращается Марк Твен к писателю. Произведение искусства должно быть понятно каждому человеку — вот один из опорных пунктов реалистической эстетики Марка Твена.

Защищая принцип народного, демократического искусства, Твен активно борется против мещанского жеманства, напыщенности и сусальной красивости в языке. «Точное слово», «единственно верное слово», «прямое слово» становится идеалом Твена-художника.

 

Глава II. «Американский претендент». «Жанна д'Арк». «По экватору»

К началу 90-х годов все яснее становилось — и Марку Твену, и миллионам трудящихся США, — что их родина отдана на разграбление плутократам и монополистам, что при существующем положении вещей 994 человека из каждой тысячи «остаются в дураках», как утверждал Твен в романе «Янки при дворе короля Артура».

Эта мысль писателя составляет зерно сюжета в романе «Американский претендент» (1892), в котором писатель ставит перед собой вопрос: чего стоит американская демократия? Что дает она простому человеку? Ничего, — отвечает Марк Твен. Ничего, кроме нужды, тяжелого труда или еще более страшного — безработицы; ничего, кроме унижений и издевательств.

Марк Твен представил в романе две антагонистические силы, разделенные взаимной ненавистью, — голодного рабочего (Бреди) и сытого наглого буржуа (Марша). Взбесившийся буржуа травит больного рабочего «по праву». Таков закон американской жизни. По мнению героя романа виконта Бэркли, он хуже средневековой деспотии.

Анализируя частные бытовые конфликты, Твен показал в романе разложение буржуазной демократии: право собственника обесценило понятия «братство», «равенство», превратив их лишь в ширму, скрывающую стяжательский облик буржуа; это свое право буржуа выдает за единственно правильный, всеобъемлющий и непререкаемый критерий во взаимоотношениях людей. Марк Твен отвергает социальные принципы буржуазной демократии. Этот правопорядок приводит трудящихся к обнищанию, навязывает людям уродливые цели жизни, заставляет впустую растрачивать силы, ум и энергию. Последнее представлено в образе Селлерса, который в этом романе получает еще большую сатирическую гротескную заостренность, чем в «Позолоченном веке». Стремление к внезапному обогащению доводит Селлерса до невменяемости; его химерические прожекты принимают характер вселенской грандиозности. Всем этим Марк Твен подчеркивает устойчивость селлерсизма в американском обществе (между двумя романами легло двадцатилетие). Селлерс — энтузиаст американского практицизма — типичен в своем рвении «достичь максимальной выгоды при минимальных затратах» и получить доходы даже с мертвецов. Обыгрывание селлерсовских выдумок дает автору возможность сатирически изобразить суть американского бизнесменства.

Собственническим жизненным принципам Твен противопоставляет идею творческого, созидательного труда; носителями этой идеи делает американских рабочих (столяра Бэрроу и других).

Невиданная активность народных масс в конце 80-х годов настойчиво требовала от Марка Твена создания высокого героического образа.

Роман о французской народной героине Жанне д'Арк, начатый в 1892 году во Флоренции, оказался детищем сердца Марка Твена («Я писал его любви ради и не намерен был его продавать»).

Создавался он в сложной для писателя обстановке. Всеобщий кризис 1893 года в США, сопровождавшийся биржевой паникой, банкротством крупных банков, промышленных и торговых предприятий, угрожал Марку Твену разорением. Писатель жил в Нью-Йорке, стараясь отдалить финансовый крах своей издательской фирмы.

Внешне он вел рассеянную жизнь вполне преуспевающего человека — балы, театры, званые обеды; у праздной нью-йоркской публики получил звание «красавца Нью-Йорка». Никогда в жизни Твен не произносил так много застольных речей — блистательных, остроумных и язвительных. Но тревога Твена не исчезала. Общее положение все ухудшалось, надвигалось разорение.

В это время у него появился новый «друг» и советчик — один из директоров «Стандарт-Ойл компани», финансист Роджерс. Сам факт этой «дружбы» знаменателен. Крупные монополии, к которым принадлежал и нефтяной трест, старались вовлечь в орбиту своего влияния интеллигенцию страны. Монополии субсидировали университеты, профессоров и студентов, газеты и журналистов, церкви и пасторов.

Марк Твен, славившийся своей неподкупностью, не мог являться соучастником какой бы то ни было сделки. Но ему можно было оказать «дружескую услугу» и дать «деловые советы». В момент всеобщей паники и перспективы разорения подобное «внимание» должно было вызвать у писателя чувство признательности. Сделать Марка Твена обязанным по отношению к «Стандарт-Ойл компани» — значило многое. Роджерс занялся делами Марка Твена и… помог ему стать банкротом. Фактически это было неизбежно. Роджерс сделал это очевидным и тем облегчил болезненную операцию.

Твен оказался необычайным банкротом: больной и престарелый, он предпринял кругосветное лекционное путешествие и, «трясясь вокруг чертовой вселенной» (Африка, Европа, Азия, Австралия) весь 1897 год, заработал такую сумму денег, что расплатился с кредиторами «доллар за доллар».

Удивительным было самочувствие Марка Твена после разорения. Твен почти ликовал: банкротство освобождало его от всех опостылевших забот, тревог и огорчений деловой жизни. Он писал в 1894 году: «Прощайте, надолго прощайте, дела! Я никогда не коснусь вас снова. Я буду жить в литературе, я окунусь в нее, я буду упиваться ею, я буду плавать в чернилах! «Жанна д'Арк»! Но все это преждевременно; якорь еще не брошен».

Но книга уже создавалась И писалась легко («сама себя писала», «история писалась сама, я просто держал перо»), захватывала автора целиком. Читая домашним отрывки, он плакал. Подобно Бальзаку и Диккенсу, Твен относился к своим героям, как к живым людям. В письме от 29 августа 1895 года он сообщал: «В шесть минут восьмого вчера вечером Жанна д'Арк была сожжена на костре».

Роман с длинным названием, выдержанным в манере старинных рукописей: «Личные воспоминания о Жанне д'Арк сьера Луи де Конта (ее оруженосца и писца), переведенные Жаном Франсуа Альденом на английский язык с неизданного манускрипта, хранящегося в Национальном архиве Франции», появился отдельным изданием в 1895 году.

Марк Твен находился в зените славы. Для американцев он уже давно превратился в национальную реликвию, которую они берегли мало, но гордились ею много.

Американская буржуазная критика склонна была расценивать «Жанну д'Арк» как роман, имеющий мировое значение, но истинное содержание произведения не было ею понято.

Образ Жанны д'Арк в романе Марка Твена имел и для писателя и для американского читателя того времени глубокий социальный смысл. Твен отвечал на вопрос: что может возвысить человека, поднять его над узостью, ограниченностью и бессмысленностью буржуазной жизни?

В нем Твен раскрыл понятие героического как понятие человеческого в самом высоком и лучшем смысле этого слова. Героическое обрисовано как естественная потребность мыслящего и чувствующего существа и как необходимый результат сложившегося исторического развития. Это хорошо показано в начале романа, когда формируется сознание Жанны-подростка. Глухая пора в истории Франции. Три четверти века страну топчут и опустошают полчища чужеземцев, три четверти века французская армия терпит бесчисленные поражения. В роман вплетается глубоко волнующая сцена: девочка отдает свой ужин путнику, которого черствый и грубый отец Жанны гонит за порог. Оборванный, голодный странник оказался одним из солдат несчастной армии Франции. Накормленный и обласканный Жанной, он рассказывает о трагедии военных поражений, заканчивая скорбную повесть патетической песнью о непобедимом Роланде. Этот эпизод из IV главы романа поражает экономией художественных средств. Страдания целого народа воплощены в судьбе несчастного солдата; в то же время он — носитель героических традиций Франции; вся сцена воспринимается как залог славного будущего, как прелюдия тех побед, которые одержит Жанна вот с такими соратниками, чей дух жив и не сломлен.

В подвигах Жанны нет чуда — желает сказать Твен. В солдате он увидел приглушенные неудачами, но неиссякаемые народные силы, родники духовного величия и воли к победе. В этом же эпизоде показано зерно характера героини романа: любовь к людям, самоотверженность (ребенок отдает голодному свою чашку с похлебкой, несмотря на грозные окрики отца), стойкость и отвага (девочка одна защищает путника), сердечная забота, выраженная в немедленном действии (пока остальные ведут словесный спор, заслуживает ли путник пищи, — Жанна уже его накормила).

Горе, позор, военные неудачи — все это острой болью отдается в сердце юной Жанны. Несчастья родины формируют ее сознание, зовут на подвиг.

«У Жанны д'Арк, — пишет Твен, — любовь к отечеству была не только чувством, но и страстью. Жанна была гением патриотизма».

Чудесные «голоса» Жанны изображены Твеном как думы девушки.

«— Что же они говорят тебе, Жанна?

— Разное. Все о Франции».

Душевная сосредоточенность, поглощенность юного существа думами о судьбе родины представлена в «голосах». К этому психологическому чуду Твен подводит читателя после тщательной подготовки, лишая эту часть биографии героини малейшего налета мистики. «Чудесное» представлено естественным. «Сверхъестественные» знания Жанны также показаны Твеном реалистически — как опыт народа.

Центральная часть романа, посвященная военным операциям Жанны, снятию осады с Орлеана, написана в торжественных, патетических тонах. Жанна «олицетворяла собою армию», «олицетворяла Францию». Над всеми этими страницами царит «восторг народный». «Франция, привыкшая отступать, снова пойдет вперед; Франция, научившаяся пресмыкаться, повернется лицом к врагу и нанесет первый удар». Твен славит народ, рвущийся к битвам, слагает панегирик во славу народного вождя.

Вот почему он не задерживается на явлениях, которые затормозили бы этот порыв и победную поступь окрыленного народа. Так, например, Марк Твен старательно обходит все экономические вопросы, связанные с походом Жанны, оставляет их нерешенными, вернее сказать — решает по-сказочному. Общий тон романа возвышен; чтобы создать эпический колорит, Твен часто прибегает к патетической гиперболе.

Но это не единственная тональность произведения; роман богат другими оттенками словесно-интонационной выразительности. Язык автора и юмористичен, и лиричен, и патетичен. Иногда Твен многословен, иногда лапидарен — в зависимости от цели, которую он ставит перед собою. Драматическое и смешное, веселое и грустное, поставленные рядом и жизненно оправданные, действуют неотразимо и обаятельно не только потому, что контрастируют друг с другом, а вследствие того, что при этом проявляются разные грани жизни, раскрываются различные стороны характеров.

Читая чужие книги, Твен иронизировал по поводу «восковых фигур» в романах Вальтера Скотта и восхищался теми произведениями, в которых «характеры реальны, из тела и крови».

Его Жанна — реальный, живой образ. Он заставляет ее до слез хохотать над юмористическим рассказом своего дяди Ласкара о том, как тот верхом на быке ездил на похороны; по-детски радоваться ленточке, присланной в подарок матерью; горько плакать над письмом из дома.

Твен показывает Жанну в бою и в воинской среде, в гуще ликующей народной толпы и в изнурительном походе, в королевских апартаментах, в общении с придворными лицемерами и во время беседы с крестьянами. И какой бы эмоциональный подтекст ни имели эти сцены — всюду Жанна на большой человеческой высоте.

У Марка Твена есть статья «Жанна д'Арк», в которой он называет героиню «совершенно исключительной личностью, которую когда-либо создавало человечество».

В романе Твен использует эту «исключительность» особым образом. Жанна — редчайшее исключение лишь в придворной среде, но не в среде народа; она была чудом только для растленного королевского окружения, но не для масс французского народа. Все лучшие качества Жанны, так выгодно отличающие ее от жалкой придворной черни, — это качества народа.

Писатель противопоставляет пламенную уверенность в победе Жанны д'Арк трусливой нерешительности и безволию короля Карла; блестящий, ясный ум девы-полководца — трусости военного совета; страстную любовь Жанны к родине — изменнической политике двора; стойкость, мужество и верность героини — подлости короля Карла, отдавшего ее в руки изменников в священнических рясах. Эта же контрастность видна и в языковых средствах романиста. Жанна — «душа целого народа», «солнце, способное растопить целые потоки и заставить их кипеть». Карл VII — «бедный тростниковый король», ведомый изменником Тремуйлем.

Марк Твен верен своим принципам реалистической тенденциозности, которые он сформулировал в статье «Литературные преступления Фенимора Купера»: «чтобы читатель полюбил хороших людей в произведении и возненавидел бы плохих». Твен «плюет мысленно» на могилу епископа Пьера Кошона, председателя суда в Руане над Жанной д'Арк.

Вот портрет Кошона: «Когда я снова взглянул на дородного председателя, пыхтевшего и сопевшего в своем кресле, и увидел, как колышется его толстый живот, и заметил жирные складки его тройного подбородка, его шишковатое и бородавчатое лицо, покрытое багровым пятнистым румянцем, его отвратительный расплюснутый нос, его холодные и злые глаза… — то мое сердце сжалось еще больше».

Дикий кабан в образе человека! Эта жирная свирепая туша растерзает Жанну д'Арк. Именно таким зверем только и может быть «судья» Жанны. Человеку (а не зверю) не под силу было бы поднять руку на «героическое дитя Франции».

О том, что Твен обдуманно создал такой образ, свидетельствуют последующие страницы романа, где он обыгрывает каламбур: имя судьи Cauchon в устной речи звучит как cochon (свинья).

Композиционно сюжетный материал произведения расположен писателем так, как будто Жанна д'Арк все время идет на приступ, мобилизуя для этого все свои физические и духовные силы. Автор воздвигает вокруг своей героини двойной ряд препятствий: она должна одерживать победы над англичанами, от которых французы терпели поражения больше полувека, и все время сражаться с более коварным — внутренним врагом: с французскими генералами, военным советом, придворными, духовенством, с самим трусливым и безвольным королем. Это они возводили на пути Жанны стену из обманов, лжи, хитросплетений, нарочитых проволочек, клеветы и прямого предательства. На разрушение этих препятствий у Жанны уходило больше времени, чем на штурм вражеских крепостных стен.

Новая для Марка Твена героическая тема о народной войне и героизме масс появляется в его творчестве не случайно.

Роман о народной героине, о бойце и организаторе народных масс написан в те годы, когда мощный протест рабочих и фермеров США охватывал всю страну. Воспитательное воздействие такого романа трудно переоценить. Марк Твен, чутко отзывавшийся на все значительные события, шел в шеренге передовых людей своей эпохи. Он искал и находил в истории человечества сюжет, повествующий о боевой мощи народа. Если в «Янки при дворе короля Артура» Марк Твен высказался за необходимость решительного действия, направленного против тирании, то в «Жанне д'Арк» изобразил пафос народной борьбы, непобедимость народного коллектива, сплоченного и спаянного силою вождя.

В годы буржуазного террора, кровавых расправ с протестующим народом, позорных судебных процессов над рабочими вождями Марк Твен создал образ положительного героя из народа, в котором была сконденсирована духовная сила, цельность, всепоглощающая общественная активность и такое полное служение идее, когда человек и его жизнь безраздельно отданы ее осуществлению.

* * *

В 90-е годы Марк Твен выступает как разоблачитель агрессивных тенденций монополистов. Уже в «Томе Сойере за границей» (1892) немало едких выпадов против американских империалистов, посылающих в колонии миссионеров впереди солдат. В этой повести очень выразителен разговор мальчиков о крестовых походах. Том Сойер-книжник предлагает Геку Финну устроить крестовый поход: «Наш долг — захватить святую землю». Гек возражает: там же живут люди, у них нельзя отбирать землю, как нельзя отбирать ее и у фермеров. Диалог этот так построен, что в суждениях Тома Сойера дана пародия на политику правящих верхушек и буржуазной прессы, лицемерно прикрывающих агрессии, а в репликах Гека Финна воплощено отрицательное отношение американского народа к колониальным захватам.

Антиимпериалистические позиции Твена определялись его тесной связью с жизнью народа, восставшего против монополий, агрессий и насилий.

Книгой «По экватору» (1897) завершается творчество Марка Твена доимпериалистического периода. В этих очерках писатель уже выступает против того, что вскоре окажется наиболее характерным для американского и мирового империализма.

«По экватору» — последняя и самая печальная книга путешествий Марка Твена. Это вдумчивое созерцание и оценка всего, что проходит перед глазами писателя, отягченного житейским опытом, разочарованиями и личными утратами. Произведение создавалось в атмосфере семейного горя: в 1896 году Твен потерял старшую, самую любимую дочь Сюзанну, которую он считал талантливой и возлагал на нее большие надежды.

Твен отправился в кругосветное лекционное турне, будучи совсем больным — проводил в постели все время, кроме того, когда нужно было передвигаться или идти читать комические «лекции». Неимоверным трудом заработал Твен сумму, нужную для расплаты с кредиторами («это было просто этическим долгом», — говорил он). «Деньги разметали нас по белу свету», — горестно восклицал больной и потрясенный несчастьем Твен в Европе, в то время как его жена спешила через Атлантический океан к умирающей дочери.

«Жить значит страдать». «Жалейте живых, завидуйте мертвым». «Опыт научает нас легко переносить несчастье — чужое, я хочу сказать». Такими максимами из «Календаря Уильсона» Твен предваряет главы своей книги. Окраска каждой главы идет в унисон с эпиграфом.

Престарелый Твен оглядывается на пройденную жизнь. Она могла бы быть ярче и радостней. Могла бы… И он заносит в «Календарь Уильсона»: «Морщины должны быть лишь следами улыбок».

На первый взгляд кажется, что «По экватору» — произведение без определенного плана, без деления материала на важный и второстепенный, что автор позволяет жизненному потоку свободно струиться сквозь его сознание, задерживая в нем только что-либо его поразившее, безотносительно к тому, большое это явление или малое. Увидев, как жирный немец ударил слугу-индуса по лицу, Твен буквально потрясен. Картины далекого детства, избиение негров-рабов, встали перед его глазами. Твена поражает бедность и покорность индусов. Слуга-индус поутру чистит до блеска ботинки своего господина. «Он был босой, утро — холодное, морозное», — пишет Твен. Слуги-индусы спят на каменном полу у двери хозяина.

Случайно ли все это, что так настойчиво фиксируется Марком Твеном? Нет. Описывая Австралию, Твен сообщал друзьям из Мельбурна: «То, что интересует во время путешествия, это, во-первых, народ; затем все новое и, наконец, история тех мест и стран, которые мы осматриваем».

Твен полон глубокого участия к туземцам различных колониальных стран, жизнь которых он наблюдал во время своего кругосветного путешествия, — к этим красивым, сильным людям, придавленным «железной пятою» «цивилизации».

«В моем представлении, — писал Твен позже в одном из писем, — цветной так же уважаем, как и другой человек; между ними нет никакого существенного отличия, кроме физического строения. Я говорю — для меня нет…».

Это-то чувство и приводит Марка Твена к резкому осуждению европейских колониальных режимов в странах Азии, Австралии, Африки.

«Две трети человеческого рода, обрати внимание», — говорил Марк Твен дочери Джейн, подчеркивая численность цветных рас на земном шаре.

В книге «По экватору» Твен приводит документальные свидетельства из истории колониализма, рассказывает о том, что австралийцев белые завоеватели «истребляли, как гадин», вплоть до отравления мышьяком, считает, что «цивилизация» для туземного населения — «медленное убийство голодом и алкоголем», что отношение белых к ним было и остается «разбоем и насилием». В Австралии белые сократили численность местного населения на восемьдесят процентов! Эти страшные факты подсказывают Твену сравнение: с горькой иронией он утверждает, что способ истребления австралийцев мышьяком кажется ему «более гуманным, решительным и, пожалуй, менее жестоким, нежели другие способы, освященные обычаем». И дальше следует прямое указание на политику американской буржуазии по отношению к неграм — на работорговлю, суды Линча и т. д.

Он глубоко возмущается поведением французских колонизаторов в Каледонии, где у туземцев отнимают их кофейные плантации, какао, бананы, хлебные поля и взамен этого дают два франка на выпивку в кабаке. «Это ли еще не разбой, не насилие, не медленное убийство голодом и алкоголем!» — восклицает Твен.

В этих очерках так же, как и в романе «Янки при дворе короля Артура», писатель проявляет горячее сочувствие к тем, кто восстает против угнетателей. Каждый раз, когда он наталкивается на факт активного сопротивления народов колоний их белым притеснителям, Твен не скрывает своего одобрения и восхищения. С пафосом описывает он героическое сопротивление трехсот человек (мужчин, женщин и детей) одного из племен тасманцев, которые в течение четверти века сопротивлялись сорокатысячной армии англичан.

Писатель сожалеет, что у этих храбрых и мужественных патриотов — «спартанцев Австралии», как называет он их, — не было поэта, чтобы воспеть их отвагу и беспримерную любовь к своему отечеству.

Твен считает, что самая большая опасность для порабощенного народа — поверить в «доброту» поработителя. Он утверждает: племя тасманцев в течение десяти — двенадцати лет вымерло в неволе, потому что поверило предателям-«миротворцам», дало себя разоружить и «цивилизовать».

Твен высмеивает кичливость белых, убежденных в превосходстве своей культуры над культурой колониальных стран; описывает характер, быт, нравы, искусство «дикарей», находит в них массу качеств — моральных, физических, эстетических, возвышающих их над белыми. Претензии колонизаторов на «превосходство» их расы Твен называет наглыми и комическими.

«Есть только одна примечательная разница между средним цивилизованным человеком и средним дикарем: первый позолочен, а второй — раскрашен», — делает Твен ироническую запись в дневнике.

В книге он дает реалистические зарисовки быта белых «господ» — шалопаев и пьяниц из богатых семейств Канады и Англии. Писатель характеризует их одним словом: «негодяи».

Твен испытывает величайшее уважение к культуре и людям Востока (подчеркивает это библейской патетичностью своего языка: «Индия — колыбель человеческого рода, родина человеческого языка, мать истории, бабка легенды, прабабка предания!»), говорит, что «американцы должны позаботиться» о том, «чтобы самим с их помощью подвинуться вперед хоть немного».

Большой определенностью и резкостью отличаются суждения Марка Твена об обострившихся англо-бурских отношениях. Твен попал в Африку в то время, когда там начинался конфликт, спровоцированный Англией. Он тщательно изучает сложившуюся обстановку и с большой точностью определяет весь ход провокации, сфабрикованной английским министром Сесилем Родсом, явившимся, по определению В. И. Ленина, «главным виновником англо-бурской войны». Твен характеризует Сесиля Родса как ловкого и наглого спекулянта. «Сесиль Родс, — пишет Твен, — министр-президент Капской колонии, миллионер, основатель и директор так называемой колонии Чартред, уже много лет лелеял мысль соединить все южноафриканские земли в одно большое государство под защитой и ширмой британского флага».

Твен анализирует методы и действия провокатора Родса, который действительно посеял и взрастил междоусобицу среди представителей двух политических партий Трансвааля; недовольных трансваальским правительством он снабжал оружием, порохом и деньгами.

Входя в детали кровавой и грязной игры британских империалистов в Африке, Твен раскрыл суть английской колониальной политики: «разделяй и властвуй». Однако холодный анализ — не стиль Марка Твена. Свое политическое исследование он сопровождает страстным выражением негодования и презрения. Сесиль Роде для него «дьявол в образе человека, каким его называет весь мир». Твена возмущают диктаторские замашки империалиста Родса, считающего, что «народ его собственность»; Твен сулит Родсу «быть повешенным» и дает «обет»: «Когда его вздернут, я непременно куплю себе кусок той веревки».

Книга «По экватору» заканчивается описанием несметных богатств земли буров: алмазных копей, груд бриллиантов; эти сокровища и явились притягательной силой для алчных Родсов и Чемберленов. Спустя несколько лет Марк Твен охарактеризует поведение агрессоров, которые зарятся на богатство чужих стран, такой сатирической «заповедью»: «Любите имущество своего соседа, как свое собственное». В этой злой и меткой фразе Твен выразил суть и форму политики империалистов: грабеж, прикрытый благочестием.

«По экватору» — одно из самых искренних, смелых и обличительных произведений Марка Твена, в котором проявился его талант публициста — уменье увидеть главное и существенное, определить его смысл и значение, указать на корни явления и показать его развитие. Произведение это свидетельствует о широких общественно-политических интересах писателя. Марк Твен ратует здесь за равенство рас и народов земного шара; осуждает колониальные захваты и считает кровавую историю колониализма позором для человечества, резко протестует против политики империалистов в Африке; защищает право народов колоний на независимость; показывает их как создателей больших духовных ценностей.

Критический реализм, выражаясь словами Белинского, дал «поэтический анализ общественной жизни». Это определение может быть применимо и к Марку Твену. Он критикует отрицательное и поэтизирует то, что считает положительным. Вот почему художественными средствами Твена являются не только сатира, ирония, юмор, но и патетика, лиризм, а иногда и горячая восторженность. В любом возрасте Марк Твен сохраняет молодую пылкость чувств. Во всех его произведениях есть образ автора — человека с задором и бурным темпераментом, которые проявляются то в резком негодовании, то в горячем одобрении, то в ироническом подтексте, то в патетическом восхищении, то в язвительности и сарказме. Очень часто в своих обличениях Твен апеллирует не к рассудку, не к праву, а к человеческому чувству — благородству, мужеству. И достигает успеха именно потому, что сам проявляет подкупающую непосредственность, пылкость чувств и большую человеческую сердечность.

Для Твена глубокая эмоциональность произведения — одно из важнейших доказательств его художественности. В этом отношении его взгляды совпадают с суждениями великого русского сатирика, который считал подлинным художником лишь того, кто «рвет сердце человека».

Марк Твен при этом объективно показывает несовместимость интересов народа и правящей верхушки. Последнее и составляет основу глубокого социального конфликта в его наиболее значительных произведениях.

Драматический конфликт у Твена всегда выражает столкновение направленных друг против друга идей. Определяет он собою не только содержание самого произведения, но характеризует ту борьбу, которую с помощью этого произведения ведет автор в реальной жизни. Так, например, сделав в «Жанне д'Арк» основою драматического конфликта отношение к родине со стороны народного вождя и королевской клики, противопоставив патриотизм и героизм Жанны предательству и трусости короля, Твен тем самым создал выразительную аналогию к современности: заговорил о политической деградации правящей верхушки. В годы, когда интересы бастующих рабочих предавали все, начиная от профсоюзных «боссов» и кончая конгрессменами США, когда трудом фермеров торговали банки и железнодорожные компании, — эта тема оказалась весьма актуальной.

Нужды народа, его моральные критерии, искусство народа, его чаяния — все это было для Марка Твена объектом пристального внимания, опорой, источником вдохновения и мерилом.

В его реалистическом методе ясно проступает стремление (и умение) с помощью художественных образов отразить характерное своеобразие исторического момента.

Писатель не может изобразить конфликты, не будучи сам вовлечен в их течение — умом, сердцем. Успех книги любого писателя зависит от сопричастности к конфликту, от связи писателя с жизнью и культурой общества. Марк Твен называет этот сложный процесс воздействия жизни на художника «впитыванием», когда рисует свой идеал «отечественного романиста». Помимо этой «художнической ощупи» (выражение Добролюбова по отношению к Гоголю), есть еще и сознательное отношение писателя к создаваемым образам. Оно-то и способствует тому, что художественное изображение жизни помогает становлению самосознания читателей, привносит в искусство элементы познания.

Когда Марк Твен в своих литературно-критических статьях утверждает, что романист должен быть историком общества, хранителем национальных художественных традиций — он защищает важнейшую философскую идею: художественное творчество — одна из форм познания действительности.

Художественный стиль Марка Твена шел вразрез с эстетикой бостонских «браминов», сторонников «нежной традиции», декадентствующих писателей. Мещанским идеалам «семейного очага» в поэзии, защитникам обывательской «хорошести» в литературе, воинствующим апологетам «чистого искусства», деляческому практицизму безыдейных литераторов, утрированной гладкости, округленности, «журчащей струйности» в безликой поэзии — всему этому Марк Твен противопоставил свое идейное искусство, свой мускулистый стиль «неистового калифорнийца».

«Я не знаю ни одного писателя вашего поколения, — писал Марку Твену видный американский историк Эдвин Паркер, — у которого был бы такой могучий, выразительный и колоритный язык, как у вас».

В библиотеке Калифорнийского университета в Лос-Анжелосе имеется книга, принадлежавшая Марку Твену. Это первое издание сборника рассказов Брет Гарта — «Счастье Ревущего стана и другие рассказы» (1870).

На полях книги рукою Марка Твена сделаны пометки. Они очень типичны, свидетельствуют о придирчивой требовательности писателя к языку художественного произведения, к деталям повествования, к строению образов.

Вот две из них. В первой речь идет о несообразностях в описании сцены похорон Компаньоном Теннесси своего друга. Твен подчеркивает соответствующее место у Брет Гарта и замечает: «Не желая быть сверхкритичным, я вынужден сказать, что Компаньон Теннесси проделал что-то невозможное для одного человека — разве только он опустил гроб стоймя и похоронил беднягу перпендикулярно».

Читая рассказы Брет Гарта, Марк Твен видел описываемое так, как будто сам присутствовал при похоронах «бедняги», зарытого «перпендикулярно».

Вот откуда проистекает реалистическая убедительность художественной манеры самого Твена.

Вторая пометка представляет собой развернутый вопрос писателя:

«Верно ли изображает художник человеческую натуру, когда заставляет своего героя радушно принимать человека, содеявшего против него преступление, которое никогда не может быть забыто? И не только радушно принимать, но и любить его безумной девичьей любовью, и зачахнуть, и умереть, потеряв его?».

Твен заботился не о правдоподобии деталей, но о правде жизни. В данном случае его замечание попадает, что называется, не в бровь, а в глаз: Брет Гарту свойственна мелодраматическая эксцентричность, которая отзывалась неестественностью. Поразить необычайным для него было важнее, нежели сохранить реалистический тон. Заняв неверную исходную позицию, Брет Гарт потом множил ошибки, когда пытался сгущением красок усилить эффект. У Твена наоборот — даже сатирическое заострение и гротескное преувеличение выглядят правдоподобными потому, что в их основе обычно лежит истинное жизненное явление.

Так, например, образ Эндрью Ленгдона — хищника, стяжателя, ханжи, человеконенавистника — не кажется неестественным. А между тем при его создании Марк Твен прибегает к сатирическому заострению. Достаточно обратиться к свидетельству современных историков, чтобы увидеть, насколько правдив был Марк Твен, когда выписывал образ Эндрью Ленгдона.

Вот что сообщает У. Фостер о нравах конца XIX века:

«Это была оргия «свободного предпринимательства», и над всем господствовал закон джунглей. Капиталисты грызлись меж собой, как изголодавшиеся тигры над богатой добычей; их добычей были промышленность, природные ресурсы и народ Соединенных Штатов. Без зазрения совести они крали друг у друга железные дороги и посылали вооруженные банды для уничтожения нефтеперегонных заводов конкурента».

У Твена Эндрью Ленгдон только молится «об урагане, который разрушил бы надшахтные строения и затопил бы шахты Северо-пенсильванской компании», конкурирующей с ним.

Оказывается, у Марка Твена оставался большой «запас»; образ Ленгдона мог бы быть еще более гротескным.

Природа художественного образа предполагает органическое единство трех функций искусства — познавательной, воспитательной, эстетической.

Тип, наблюденный в действительности, делается литературным типом, когда писатель-реалист показывает, какие силы породили этот тип, какая почва его питает, какие чувства он вызывает.

Так Марк Твен, сатирически определив период американской истории начала 70-х годов как «позолоченный век», изобразил начавшееся вырождение буржуазной демократии и засилие власти денег в незабываемых образах Селлерса, Дильворти. Эндрью Ленгдон — художественное воплощение американского буржуа более позднего периода. Западноевропейская литература знавала Тартюфов — маска святоши скрывала стяжателя и развратника. Твен же создал специфически американский образ ханжи и хищника. Ленгдон обладает такой наглостью, его стяжательство принимает такие поистине чудовищные размеры, что Тартюф кажется младенцем по сравнению с ним.

Определить главную отрицательную черту сатирического типа, снабдив ее локальной окраской, придающей типу яркость и убедительность, — это и значит дать законченное художественное воплощение социального явления, — то есть проявить большую зоркость и понимание происходящей общественной борьбы.

Задача сатирика заключается в том, чтобы дать «главное определение человека», как говорил Салтыков-Щедрин. Очень часто это представляет собою настоящий гражданский подвиг со стороны писателя: ему нужно иметь отвагу и решимость.

Создать тип Эндрью Ленгдона для Марка Твена означало отделить себя от класса эксплуататоров, чьим воплощением был Ленгдон; создать этот тип значило показать нравственное одичание общества эксплуататоров, загнивание господствующего класса.

Ведущее качество характера героя реалистического произведения всегда приводит к постижению общественной сущности данного типа и его социальной группы. Вместе с тем художественное изображение типа вызывает сложную гамму чувств; в данном случае сатирический образ Ленгдона вызывает ненависть, негодование, презрение. Все это — активные чувства, их можно зачислить в разряд могучих факторов общественного воспитания человека.

Примечательно, что сатирические персонажи Твена напоминают скорее сатирические маски, а не живые лица. Они неподвижны в своей карикатурности, хотя и показаны во внешнем движении (бойкий политический авантюрист Дильворти «облетал» десятки провинциальных городов в поисках популярности у избирателей). Но они внутренне инертны и духовно убоги: закостенели в одном стремлении. Вот почему Твен рисует их как маски.

Наоборот, положительные герои у Марка Твена наделены богатой духовной жизнью, способностью к энергическим действиям, захватывающим в свою орбиту и других людей.

Есть одна наиболее выразительная черта у твеновских положительных героев: они в движении, в развитии, идут навстречу жизни. У Твена нет одинокого положительного героя, его герой — всегда с людьми и для людей. Такой облик героя таит в себе огромную поэтическую силу.

В литературе тип является в виде вполне определенной — личности, со всеми чертами живого человека. Так, Гек Финн в двух романах Марка Твена показан таким же суеверным мальчиком, как и окружающие его люди. Эта черта, характеризующая среду, нравы, является типичной, но в то же время она индивидуальна: с помощью суеверий и отношения к ним Гека Финна показана эволюция его сознания и характера. Мальчик предстает вначале трепещущим существом, пугающимся потусторонних сил. Для автора это служит источником комических ситуаций. Но с каждой сценой писатель меняет тон. Он как будто идет вслед за своим героем, отмечая изменения в его духовном развитии и освобождение сознания Гека Финна (и Тома Сойера) от суеверий.

Суеверия, как своеобразная художественная антитеза, оказались необходимым фактором: преодолевая их, мальчики укрепляли волю, учились владеть собою, закаляли характер, узнавали чувство товарищества (через страх — на помощь к другу). Без всего этого не было бы в романе «Приключения Гекльберри Финна» ответственнейшей сцены в лесу, когда Гек Финн, встретив беглого негра Джима, «внезапно» решает спрятать его и встать на его защиту. Эта «внезапность» тщательно подготовлена автором. Гек Финн созрел для этого действия. Марк Твен показал процесс кристаллизации чувств, становления характера в целой гамме индивидуально окрашенных переживаний и приключений.

У героев Марка Твена всегда есть одна или несколько черточек, без которых не могло бы проявиться главное и ведущее качество их характеров. В Томе Сойере — книжность, в Селлерсе — фантазерство и мечтательность, в Уильсоне — страсть к дактилоскопии, в янки — универсальный практицизм и изобретательность, и т. д. Типы Твена живут в сознании читателя благодаря этим зримым чертам их индивидуального облика. Нельзя представить Тома Сойера без его драчливости, дерзких проделок и нежных сцен с Бекки; Селлерса — без увлекательного и вдохновенного вранья; янки — без кипучего дела и технических выдумок; Гека Финна — без любви к реке и лесу; Берроу — без горячих споров и дискуссий.

Яркие и запоминающиеся образы в произведениях Марка Твена требовали от автора разнообразия литературных форм.

Творчество зрелого Марка Твена поражает богатством художественных средств. Характерно, что каждый вновь появившийся роман Твена имеет новую, особую жанровую окраску: «Принц и нищий» — роман-сказка, «Приключения Тома Сойера» — нравоописательный роман, «Приключения Гекльберри Финна» — социальный, «Янки при дворе короля Артура» — фантастический, «Пустоголовый Уильсон» — детективный, «Жанна д'Арк» — героический. Причем каждый из них имеет не только одну жанровую тональность, но и массу дополнительных жанровых «обертонов». Так, в «Американском претенденте» — целая гамма жанровых оттенков, от бытового романа до пародийного, сатирического.

Еще большее жанровое разнообразие наблюдается в рассказах Марка Твена. В социально-политических, фантастических, бытовых, детективных, антирелигиозных, философских, в (рассказах-памфлетах, в литературных пародиях Марк Твен стремится отразить различные грани жизни, разнообразные ее явления и оттенки.

Марк Твен любил давать предисловия к романам и рассказам. Так, в предисловии к «Принцу и нищему» Твен указывает на сказочный характер повествования; к «Приключениям Гекльберри Финна» — на разнообразие фольклорного материала, использованного в романе; к «Письмам китайца» — на реалистическую достоверность рассказа; к «Позолоченному веку» — на политическую направленность романа.

В предисловиях он излагает свои взгляды на литературу и ее гражданские обязанности, истолковывает свои воззрения, указывает на своеобразие художественного раскрытия смысла произведения, на особенности жанра и т. д. Предисловия подчеркивают сознательную тенденциозность писателя, говорят о желании донести до читателя свое произведение таким, каким его задумал автор. Являются они и свидетельством той душевной тревоги, которую испытывал Твен: он боялся, что публика его недооценит, не поймет, или поймет превратно.

Марк Твен — писатель, поднимавшийся до значительных и важных обобщений, — был в то же время очень «личным» во всех своих произведениях. В его рассказах, романах, очерках и книгах путешествий можно найти черты его собственной биографии — как он написал первые юмористические стихи, как долбил киркой твердые кварцевые породы Невады, как голодал в Сан-Франциско, как обанкротился, как ненавидел президента Теодора Рузвельта, как любил жену, как дрался с издателями. Подобно Л. Н. Толстому, чьи произведения являются огромной дневниковой записью, или Гете, который называл свое творчество исповедью, — Марк Твен был субъектом и объектом собственного творчества. Рассказ от первого лица, занявший прочное место в его литературном обиходе, помогал сохранить живость и непосредственность повествования, сберечь эмоции пережитого.

В литературу при этом вовлекалось богатство и разнообразие народного американского языка, что, в свою очередь, способствовало дальнейшему развитию и демократизации литературного языка США, закрепляло бытовую характерность стиля американского реалистического романа.

Именно народные диалекты придали литературному языку Марка Твена простоту, идиоматичность, живость в диалоге, образность, медленный ритм, — подчеркивающий иронический смысл, юмористические сочетания и сравнения вроде: «festive ass» (праздничный осел), «gentile idiot» (нежный дурак), «имел не больше тревог, чем счетчик», «зевнул так широко, что задел верхней челюстью за гвоздь над дверью» и т. д.

Языку Твена чужда безликая, выутюженная правильность. Когда Оливия Клеменс, заботившаяся о сохранении буржуазных приличий в книгах мужа, вычеркивала из них резкие характерные твеновские словечки, писатель энергично протестовал. «Ты лишаешь силы английский язык!» — говорил он.

Твен часто обращался к народным идиоматическим выражениям, пословицам и поговоркам, чтобы описываемому придать большую выразительность. По словарю, составленному американскими лингвистами Р. Рамзаем и Ф. Эмберсоном, у Марка Твена насчитывается 423 таких выражения, и 161 из них создано самим писателем.

Марк Твен, вводивший народный разговорный язык в состав литературного языка, способствовал образованию национального американского языка, который в настоящее время получил название «американ инглиш». Стефан Гейм с трибуны Второго съезда советских писателей справедливо сказал об американском языке, что это «язык Джефферсона и Линкольна, Марка Твена и Теодора Драйзера».