…Мне снилось, что я умер.

Впрочем, я не мог ручаться, что мне это всего лишь снилось…

Я видел себя, но словно со стороны, словно я брожу по какому-то нескончаемому коридору, ища выход, а над моей головой темными перекатами клубится мрак, и сквозь эту темноту далеким слабым отсветом просачивается ощущение чьего-то ласкового взгляда. Словно свет, который затаился на самом дне голубоватых прозрачных зрачков. Затем свет превращается в ослепительное сияние. И я открываю глаза…

— …С днем рождения!.. — эти слова становятся первыми, которые я слышу после пробуждения. Серая просторная комната. Серые предметы и скопище серых углов, на которые натыкается взгляд. Над головой что-то противно пищит, отмеряя не то секунды, не то удары сердцебиения, по кроватному одеялу, аппаратуре, кафельной белой плитке, окружающей все по сторонам, струится серый утренний стылый свет из не зашторенных квадратных окон. Как давно я не видел утреннего света…

— Доброго утра… Как ты себя чувствуешь? — с правой стороны от кровати слышится деликатное покашливание. Они все здесь: Герда, Лунный, Ди…

— Где Дина?.. — мне кажется, что мой голос громкий, пронзительный, почти оглушительный, хотя в действительности похож больше на шепот. Я не слышу себя — только то, как заходится учащенным писком темный экран над головой, и лишь потом — фразы, повторяющиеся мне, когда я гляжу на нее недоумевающе.

— Она скоро придет, Антон. Обещаю, — Герда наклоняется ко мне, скрипя ножками больничного стула по такому же больничному серому стерильному полу, слабо прикасаясь пальцами к моей руке, и смотрит мягко, ласково, почти сочувствующе, как она умела. Но это не та ласка и не та нежность, что вытащили меня из тьмы, и мне кажется, она это понимает.

На ней — серый наброшенный сверху плеч халат и под ним — красная водолазка со стоячим воротником до горла, и это ярко-алое пятно здесь самое кричаще-выделяющееся из всего, что окружает меня, а мне почему-то больно на него смотреть. Как и на саму Герду тоже, и я не замечаю ее расстроенных глаз, вспоминая, почему-то с горечью, что с ее именем было связано что-то важное. И тревожное.

Только не могу вспомнить, что.

— Дина теперь прежняя. Она вернулась. Назад. Первая из всех, кого я знал, — я перевожу взгляд, слыша знакомый, твердый голос, привыкший отдавать приказы. Но теперь слышу в интонациях Эдмунда Александровича только какие-то странные своей не свойственностью растерянность и непонимание.

— А я сам?

— Ты умер. И переродился. В своем теле. Редчайший случай. Врачи называют это клинической смертью, но кому, как ни нам, лучше знать. А девушка получила всю твою жизненную силу взамен утраченной своей. И этого хватило…

Совиные глаза на продолговатом подтянутом лице начальника пытаются сохранять спокойную серьезность и многозначительность, но в какой-то момент это у него больше не выходит. Он, в своем привычном сером костюме, за который не цепляются мои воспаленные глаза, и той же выцветшей робе для посетителей, и с его именем связано — несомненно, связано — гораздо больше неприятного, но в его глаза я смотрю, пытаясь найти в их отражении еще какие-то ответы, но не вижу больше решительно ничего, пока он не начинает говорить сам:

— Вы, ребята, перевернули тут все вверх дном!.. Так что теперь можете даже не надеяться на то, что мы оставим вас двоих в покое!.. — теперь глаза Лунного лучисто улыбаются. Впервые за все время, которое я его знаю, и мне хочется найти в этой улыбке натянутость или оскал, но опять не выходит — он всегда был умнее и свои чувства научился скрывать гораздо лучше, чем мне бы хотелось.

Увлекшись новым радостным перевоплощением, Эдмунд Александрович хлопает меня по плечу, и я вздрагиваю, впервые чувствуя боль, дремавшую все это время в моем теле. И ощутимо вздрагиваю от пронзительной вспышки в боку. Наверное, останется большой шрам…

— Так что будем на связи, Крайности!

Герда с укором стреляет в начальника своими черными льдистыми глазами Снежной Королевы, не ощущая, по-видимому, перед ним ни смущения, ни почтения, потом нежно и уже уверенно берет меня за руку, сцепляя пальцы. Я до последнего момента боюсь смотреть ей в глаза, но взглянув, не вижу в них ни обиды, ни горечи, ни злости — лишь ласковую теплую радость, что я жив и затаившуюся на дне вину, которую чувствую, как и ее ладонь, обнимающую мою.

Да, наверно, мои дела в этом мире еще не закончены…

В чуть приоткрытую дверь неожиданно просовывается незнакомая вихрастая голова какого-то молодого парня в коричневом свитере и темных брюках. Обводит взглядом присутствующих, дольше всех останавливаясь на мне и Герде, и спрашивает, уже только у нее:

— Ты скоро? Есть срочное дело.

Я не знаю этого парня, только догадываюсь, что он из того же Отдела Информативности, а он, похоже, знает меня, потому что кидает на прощание подбадривающее «Выздоравливай, Антох», прежде чем снова исчезнуть. Он приволок с собой стандартную, положенную мне по статусу, сетку мандаринов, которую и передает Герде, а она кладет на край кровати, снова начав как-то смущенно суетиться, пытаясь накинуть на плече перекрутившийся ремешок лакированной сумочки, одновременно подхватывая за ворот упрямо сползающий халат. И снова смотрит на меня слегка виновато — кажется, этот взгляд прилипнет ко мне еще надолго. А я подбадривающе киваю ей, говоря «Все нормально». И только после этого лицо Герды наконец обретает расслабленные черты, и она кивает мне на прощание, делая шаг к двери, где ее ждут, разбивая тишину палаты звоном своих замшевых сапог.

Любительница больших каблуков…

Я провожаю ее взглядом до самого выхода, следя за движениями вплоть до того момента, как захлопывается старая пластиковая дверь с непрозрачным окошком сверху, и снова оборачиваюсь к оставшемуся недвижимым Лунному, на этот раз ожидая — действительно ожидая — услышать все ответы.

— Как?.. Как такое возможно? — мой негромкий голос даже мне самому кажется страшным. Но еще в большей степени — растерянным.

Эдмунд Александрович пожимает плечами. Коротким, отрывистым, словно переброшенным через собственные раздумья движением, пододвигается вместе со стулом ближе ко мне.

— Понимаешь, Антон… есть смерти из разряда тех, которые не должны были произойти. Но случились — по вине ли обстоятельств, времени, собранных ли вместе нелепых случайностей. Такие смерти можно было бы предотвратить.

Другой вопрос, что сделать это именно ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ усилиями становится уже невозможно, потому что данность события разрастается в прошлое. Уходит в него.

— Тогда я не понимаю… Как?..

— Энергия, Антон. Энергия. Она единственное в этом мире, что не зависит ни от пространства, ни от времени. Она обособленна и автономна. Она может все, она у нас в голове — в наших стремлениях, надеждах, желаниях. Ты когда-нибудь слышал о том, что наша мысль может стать материальна?..

— И все равно — я не понимаю. Отчего тогда никто не знает этого способа? — я пропуская вопрос Лунного мимо ушей, потому что действительно — не понимаю.

Он упреждающе качает головой, глядя мне в глаза с каким-то уловимым отблеском сочувствия:

— Цена такого возврата — жизнь за жизнь, Антон. Умирая сам, ты можешь передать всю свою энергию, все непрожитые годы кому-то другому. Как думаешь, многие ли люди в этом мире действительно способны отдать свою жизнь за любимого человека?..

Я молчу. Возможно, слишком долго, почти целую вечность, но что-то в его голосе заставляет меня задать этот вопрос:

— ВЫ бы отдали?

— Легко рассуждать об этом живым, не так ли?.. — Псовский отвечает сразу, парируя мой ответ, но теперь это «что-то» в его голосе заставляет меня по-настоящему задуматься, упустив проскользнувшую в прозвучавших словах горечь.

Я вспоминаю ее, Вику. Мою Вику, мою далеко не первую любовь, оказавшуюся настоящей. И ее глаза. До — и после той смертельной необратимой черты, перешагнуть через которую ее принудили эти нелепые «обстоятельства».

Когда какой-то обкурившийся подросток-наркоман пырнул ее ножом в темном подъезде ради пары сотен рублей, чтобы купить на них выпивки.

Обо всем этом я узнал уже гораздо позже. Гораздо позже — возвратившись несколько дней спустя из другого города, куда уезжал к родителям, после встречи с ней самой в том тенистом весеннем переулке, после всех уже выяснений, но самое главное, что я понял тогда, — меня НЕ БЫЛО с ней рядом в тот момент. Не было рядом того, кто мог защитить.

А она ждала.

Она так меня ждала…

«…Думай об этом не так, словно спасаешь себя, а как о поступках, которые ты совершаешь в части общего дела, чтобы спасти других. Предотвратить то, что произошло с тобой самим, понимаешь?..»

…Я не понимал. Но голос, терпеливо вещавший откуда-то свыше, над головой, был настойчив. Спокоен и уверен в себе, так, как бывают уверены только те, кто в полную меру познал на себе смысл своего знания. Он заставлял меня поверить, что все сказанное им — правда. Заставлял меня тем, что сам был горд собственными словами.

И я поверил. Свято, слепо и безоглядно. Поверил не потому, что сильно хотел этого, а потому, что перед глазами стояла туманно-мутная пелена. И неотрывный, подмигивающий нахально и весело искристо-улыбчивый взгляд знакомых зеленых глаз.

И то, во что он в конечной степени превратился.

После окончательной смерти Вики мне дали три дня, чтобы подумать.

И я думал все эти дни, не переставая.

А потом явился в Штаб…

— …Дина Кукушина теперь связана с нами. Со всем Отделом теперь — тоже, — Эдмунд Александрович неожиданно снова подает голос, и на этот раз я слышу в нем лишь спокойную, прохладную и привычную сонную сдержанность. Только теперь подозреваю — это вранье.

— В смысле?

— А она не рассказывала тебе, что случилось? Что она ВИДЕЛА в тот вечер прежде, чем попасть под машину?.. — в его голосе звучит пауза и какое-то легкое, но вполне ожидаемое удивление моей неосведомленность.

«Есть люди, способные видеть вокруг себя нечто большее, чем просто тот слой реальности, что маячит перед носом. В этом и главная суть отбора сотрудников в любые Отделы…» — слова из забытого под железной ступенькой конспекта всплывают перед глазами словно сами собой, перефразированные в какую-то разговорную интерпретацию. А, может, кто-то просто хочет, чтобы они всплыли…

— Нет…

— Тогда сам и спросишь, — спокойная интонация, которую, кажется, невозможно вывести из себя.

— Где она?

— Ждет в коридоре. Кажется, отошла переговорить с твоим лечащим врачом, но скоро должна вернуться. Я передам, что ты ждешь ее…

— Хорошо, — первая его человеческая эмоция за все время, что я знаю начальника. В Отделе поговаривают, он тоже когда-то был Ловцом, причем своего рода гениальным, но что-то случилось после — что-то, что навсегда изменило отношение Псовского, что к окружающим, что — к сути собственного дела. Но никто не знает, что же произошло.

…Лунный встает, намереваясь уйти, но останавливается на половине пути до двери, что-то вспомнив.

— Передавай привет своей Дине, — он произносит это своим, привычно спокойным, привыкшим ко всему голосу, и мне почему-то сразу становится не по себе, хотя я не знаю, из-за чего. — Повторюсь, мы с ней переговорили накануне, выяснили все подробности ее истории и кое-что по поводу ее выяснившихся способностей…

— Но вы же понимаете, что я этого просто так не оставлю?

— Понимаю, — произносит Лунный, снова абсолютно спокойно, ни разу не дрогнув.

Эдмунд Александрович возвращается к кровати, доставая на ходу что-то из внутреннего кармана пиджака.

— Вот, чуть не забыл. Подаришь… Считай, что приглашение… и моральная компенсация…

Он вертит у меня перед глазами какой-то плоской квадратной коробочкой, другой рукой отодвигает ящик низкой и серой прикроватной тумбочки и сует подарок туда. — Не забудь. И не смей открывать раньше.

В голосе начальника я чую какую-то дрожь, желающую обратить серьезное в шутку, как будто даже после всего произошедшего от чувствует себя неудобно рядом со мной. И согласно киваю, все еще не отрывая взгляда от его рук с крупными, испещрившими кожу изнутри зеленоватыми венами. Мне кажется, что он устал.

— Бывай, — Лунный делает шаг к двери, еще на мгновение задержавшись, чтобы взглянуть мне в глаза — я знаю этот жест, у нас в Отделе им принято обозначать доверие к человеку, — и уходит, наконец, оставляя меня одного. Меня — и свет.

И только теперь, очутившись с ним наедине, я понимаю, что утро за окном вовсе не серое, а похоже на яркий свет серебристых елочных огней, заливший улицу. И смотрю на потолок — чистый, выбеленный, гладкий.

«И Смерть свою утратит власть», — произношу я одними губами, закрывая глаза.

Сияние, льющееся из большого окна, затопляет веки изнутри, подсвечивая светлым и неподвижно-монотонным, но живым, и я чувствую, явственно ощущаю, что расслабленно растворяюсь в нем, когда внезапно слышу, как негромко хлопнула дверь. И мгновенно распахиваю глаза, уже зная, кого увижу.

…В ее глазах я не замечаю переживаний последней запомнившейся мне ночи, в то время как во мне они продолжают бушевать, словно произошедшие только что, и этот диссонанс заставляет вновь усомниться в реальности. Во всей этой сумбурности.

Но она все равно здесь.

Дина робко стоит у входа, смотря на меня знакомыми, лучистыми, светлыми глазами — вся такая маленькая, стеснительная и нежная, утонувшая в голубом безразмерном халате, который явно надевала наспех, на бегу. И больше всего на свете сейчас я хочу сказать, как сильно рад ее видеть здесь такой, живой, реальной. Но вместо этого горло перехватывает, и я только завороженно улыбаюсь ей навстречу.

По ее ответной улыбке я понимаю, что она и так все видит…