…К спине прилипает жгучее чувство тревожности. Я ощущаю его, мелко перебирающее вдоль позвоночника, всем телом, как разряд электрического тока, рассыпающегося горячими искрами: напряженное, тяжелое, тугое, хотя это состояние не взвесить и не измерить рукой, но оно есть, так же, как есть Сны — бестелесно.
Я растерянно оглядываюсь по сторонам. Скорее, инстинктивно, непроизвольно ища опасность вокруг себя, чем надеясь ее увидеть. Мне чудится позади чей-то взгляд, пронзительно прилипший к воздуху, будто пропитавший его целиком неощутимой испариной и нераспознаваемым запахом, хотя Дина рядом, а с трех сторон вокруг — только кирпичная, обваливающаяся кладка сомкнувшихся тупиковым ответвлением стен.
Я понимаю, ЧТО это может значить.
— Пошли, — все размышления, смешанные с оцепенением, быстро сдувает и я крепче сжимаю Динину руку, откидывая бесполезный уже конспект под ступеньку лестницы, и поспешно направляюсь к выходу на оживленную улицу, увлекая ее за собой.
Цепкое, тревожащее сумрачно-сизую параллель Снов, ощущение идет от горла переулка, вытянувшись за его пределы ветвящимся длинным следом, хвост которого ориентировочно нацелен в нашу сторону, и лучше убраться отсюда раньше, чем мы окажемся на виду.
Мне не нужно объяснять, что в противном случае это будет значить.
Значить это может только одно.
От квадратной площадки в самом тупике, куда выходят заднее крыльцо с металлической дверью и ломаный зигзаг пожарной лестницы, до ближайшей улицы — шагов двадцать и один короткий излом поворота. Переулок вклинивается в нее истоком, прерывая на несколько метров длинно вытянутую по сторонам крытую галерею магазинного ряда. Внутреннее пространство здесь, под поддерживаемым внешними колоннами навесом, сплошь исполосовано желто-белым и радужным светом вывесок и витрин, разбившими окружающее на цветные освещенные секторы. Просвет между домами за нашими спинами с этой стороны мгновенно покрывается клубящей темнотой, становясь почти незаметным. Если о нем не знать.
Свет рекламы и вывесок резко после полутемноты ударяет по глазам, на мгновение напоминая о чужеродности в этой звенящей какофонии звуков и огненном мерцании. Я слышу переливающиеся отголоски играющей где-то рядом музыки, звенящее дребезжание колокольчиков на входных дверях, возвещающее о приходе новых покупателей, шуршание шагов, хруст снега, голоса, смех. Оранжевый свет гирлянд, развешенных здесь же, под арочными сводами, кидает мерцающие отсветы на все в ближайшие пять шагов вокруг, отражаясь блестящими лужами растоптанного снега под ногами, полупрозрачными акварельными мазками накладывается на одежду и лица людей, целеустремленно и рассеянно проходящих мимо.
Все так же — держа Дину за руку — я уверенно вклиниваюсь в толпу, надеясь поскорее слиться с ней, затеряться, и машинально нахожу взглядом уличные часы: на круглом, подсвеченном изнутри матовым светом выпуклом диске, две черные острогранные стрелки, похожие на пики, застыли углом около двадцати двух ноль-ноль. Достаточно позднее время, если учесть, что смеркается у нас рано и зимние ночи особенно темные. Но в предновогоднюю пору правила немного сдвигаются в своих рамках. И это нам на руку…
В движущейся и рассыпающейся по направлениям многоликой сутолоке действительно можно затеряться, но человеку без куртки, зимой, в семиградусный мороз, сложно это сделать на практике, и временами я чувствую упирающиеся мне в спину непонимающе-осуждающие косые взгляды, направленные вслед. Но все равно не снижаю темпа. Потому что где-то, среди всех этих глаз, безмятежных и нацеленных, в сущности, больше только на свои мысли и ощущения, есть и те, чья направленность яснее всех отпечатывается на наших с Диной следах. Приближается, — а я так и не имею понятия, где он.
Дина покорно семенит рядом, придерживаясь второй ладошкой за мой локоть, почти прижавшись ко мне вплотную, насколько позволяет ритм нашего почти бега, и ни о чем не спрашивает, и мне кажется, что она тоже каким-то образом понимает, что происходит вокруг. Может быть, тоже почувствовала преследование?..
Тугое, упершееся в спину, плотное зудящее ощущение каждую секунду медленно нарастает, захватывая тело все выше, подбираясь к плечам, окутывая их, сковывая, и мне кажется, что окружающее пространство медленно и неумолимо сжимается, превращаясь в кокон.
И, когда нематериальная давящая резь уже достигает верхней предельной точки, переходящей в болевой порог, я наконец слышу сзади, все так же — сквозь Сизую параллель:
«Отдел безопасности! Требую немедленно остановиться!..» — формулировка названия своего подразделения, — именно с нее и начинается каждый наш монолог с нарушителями, и ни к чему хорошему она априори привести не может…
Запыхавшийся, дребезжащий после бега, но твердый непререкаемый голос эхом отдается у меня в голове, разбивая беззвучную пустоту той реальности, в которой был подан. Неслышимый — и неощущаемый — больше никем, кроме меня и Дины. Точно так же, как и сам преследователь.
Я невольно оборачиваюсь назад, на ходу оглядываясь через плечо, так, чтобы различить хоть кого-то в остающейся позади толпе.
И замечаю Его…
Острое, завышенное в скулах, аристократичное молодое лицо с цепким, надменным и прицеленным взглядом узких зеленоватых глаз, виднеется среди прочих, то и дело мелькает среди толпы шагах в пятнадцати от нас.
Красный дутый пуховик. Красная вязаная шапка, красные ботинки, явно помоднее моих утепленных заношенных кед. Красные же перчатки на руках, вроде тех, в которых катаются на лыжах. Андрей Звягинцев был как раз одним из тех, с кем началось мое непреднамеренное «знакомство» с Отделом Снов и прочими.
А сейчас в его внешнем виде слишком много красного. Слишком яркого.
Агрессивного.
…Я ускоряюсь с места, утягивая Дину за собой, стараясь делать так, чтобы она все время оказывалась впереди, скрытой от преследователя моей спиной. Она тоже оборачивается, испуганно скашивая взгляд за спину — и в ее глазах появляется смесь отчаяния и ужаса.
«Все будет в порядке», — стараюсь казаться до предела спокойным, хотя сердце бешено рвется и бухает в груди, не находя уверенного ритма, и это только мешает. Потому что не может быть никакого «в порядке» и «хорошо» априори, если на тебя натравили ищейку. Они — самый вольный Отдел, если так можно сказать. Нсли им поставили задачу — они выполняют: о методах никто не спросит. Чтобы быть хорошим безопасником, надо быть хорошим отморозком, — это мое мнение…
Торговый ряд отделен от улицы крутыми арками, в верхней части которых матово отсвечивают непрозрачные стекла, а с внешней стороны его подпирает ряд припаркованных автомобилей, за которыми уже не видно ночь. Освещенная галерея кажется похожей на вытянутый замкнутый желтый коридор, растянувшийся на бесконечность.
…Которая внезапно обрывается…
Приступок галереи, протянувшийся во всю длину здания, заканчивается вместе с ним же, расступаясь по сторонам боковыми пролетами узких проездов. Улица здесь словно ломается надвое, одновременно продолжая уходить основным потоком вперед, пересеченная в поперечнике сначала нешироким, заставленным по обочине машинами проездом к магазинам, и следом за ним — хордой гигантского, двухполосного галдящего проспекта.
Я резко останавливаюсь, чувствуя, как кто-то сразу же рассеянно практически налетает на меня сзади в толпе, не заметив, но все-таки вовремя меняет курс, а Дина робко впечатывается мне в бок, но соображает она сейчас, кажется, действительно лучше меня.
— Сюда!
Она уверенно тянет меня в сторону от расходящегося, точно течение, тяжелоходного потока толпы, пришедшего с галереи, к занесенной снежными ветрами пластиковой коробке на краю тротуара, туда, куда как раз в этот момент причаливал очередной тихоходный автобус со светящимся зеленым номером в желтом стекле.
Окружающий мир домов и галереи тут же мутнеет, стоит только запрыгнуть на подножку нижней ступеньки в уже закрывающуюся с хрустом и скрежетом промороженную заднюю дверь, и откатывается за спину, потому что колеса транспорта резво набирают ход.
Дина втискивается в угол, испуганно ухватив зеленый металлический поручень двери, а я пытаюсь выглянуть через царапаное стекло назад, чтобы рассмотреть на оставшейся позади остановке ярко-красную мелькающую фигуру, но ее нет. Мне хочется чувствовать, что ощущение цепенеющего мандража медленно, но все же, начинает ослабевать. «Схлынывать», оставаясь там же, где-то в мятой колее, вылетающей сзади из-под колес…
Но как бы не так…
В салоне автобуса, идущего в центр, — толкотня, толпа и чьи-то разожженные вечерней атмосферой праздника и грядущего выходного разговоры, и вряд ли кто рад всунувшимся в тесноту безбилетникам, отчего то и дело кидают косые взгляды поверх чьих-то голов: от самого недовольного до практически ненавистного.
Полнотелая дама в розовом пальто, с глазами как пуговицы, с каждой из щек — как розовый кусок колбасы, недобро вперилась глазами в Динину русую макушку, норовя проесть насквозь.
Я вижу, как она испуганно съеживается под всеми этими взглядами, пытаясь сделаться незаметной, но все равно шепчет — то ли мне, то ли просто в пустоту, — что-то, как мантру, бесслышно шевеля губами, стиснув пальцами ободранный поручень до белизны в хрупких костяшках.
Промежуточное пространство между двумя частями салона раздвигается и сжимается мехами, складываясь гармошкой на поворотах дороги, а где-то под ногами гулко гудит и чавкает в металле двигатель, и я не слышу, что она говорит и не умею читать по губам.
— Я… его… уже…
Обидела? Возненавидела? Пред…
— …видела, — автобус крупно встряхивает в колее, занесенной ощутимыми снежными заносами на повороте. Конец слова отлетает куда-то в сторону, в забитое пространство между куртками, пакетами, локтями и чьими-то мокрыми от растаявших снежинок меховыми шапками. Но я уже все равно не сомневаюсь, что слышал именно это…
Пейзаж за запотевшим оконным стеклом сменяется все новым чередом бесконечных улиц, переплетающихся она с другой, как сплетенные концами цветные шнурки детской «веревочки». Я боюсь, что они зациклились в кольцо, что мы не убегаем — а просто ездим по кругу, в вихре нескончаемой, бегающей вокруг оси карусели. Без пункта конечного назначения. Без выхода.
Но на следующем повороте сомнения мои развеиваются…
Архаичное, суровое в рамках своей эпохи, вытянувшееся вдоль набережной здание исторического музея искусств остается позади, открывая взгляду широкий мигающий огнями перекресток перед Дворцом Культуры.
Центральная площадь кажется мало изменившейся с того момента, как я был здесь последний раз, — и в то же время не похожа на саму себя, как отформатированная в фотошопе фотография:
Передвижная сцена, сконструированная несколько дней назад, здесь же — залита огнями и цветным сменяющимся светом до той степени, что начинает слепить глаза. На заднем плане блуждают лазерные дробящиеся проекции, разбивающие темноту подступающей ночи вдребезги. Из огромных колонок тут же грохочет музыка и голос ведущего, собирающие вокруг заполонившую площадь почти целиком толпу.
А те ряды, что ближе к окраине, постоянно движутся, перемещаясь с места на места, точно взвесь темных чаинок в стакане кипятка.
Дом Культуры впервые за свое существование выглядит блекло, вяло и неубедительно по сравнению с творящейся на переднем плане огненной феерией.
Там, где присутствует такое сосредоточение энергии, можно думать, что след, ведущий за нами, оборвется. Прицепится к кому-то другому, случайно, ошибочно, и развеется в конце концов, успев дать Дине шанс. Успев. Дать. Шанс.
Но…
…Дина жмется ко мне все крепче, обхватив за руку, пока я петляю в веренице проходящих мимо людей, шарахаясь по сторонам и интуитивно стараясь направлять нас в более оживленные места, потому что по себе знаю, каково это — пытаться угнаться за кем-то по параллели Снов среди взволнованной, стремящейся по сторонам толпы. Ответ правильный — однозначно очень тяжело. А в этой реальности выследить нас можно будет только визуально. И это опять же — козырь. Минус на минус…
Но если что-то случится с Диной за это время, если…
Маятник качается… И чем дольше он находится сейчас в одном положении, тем сильнее окажется обратная отдача, если тот возобновит прерванное движение. Если она снова вернется в состояние безматериального Сна, по своей параллели в такой толпе ей не пройти…
…Все это время, пока мы стоит посреди открытого пространства, я чувствую непрекращающееся жжение в лопатках, и мне кажется, что в спину дышит кто-то. Тот, кто преследует нас по пятам, ярко-красный, как помада на губах Герды. Тот, кто по всей логике Земли должен был хоть ненадолго отстать.
— Пошли, — я резко меняю курс, сворачивая вбок с оживленного тротуара и ведя ее за руку за собой.
Боковая улица, отходящая от окраины площади подобно звездчатому лучу, ведет изломами и поворотами переулков, зажатых между однообразных коричневых домовых стен, и остается только надеяться, что именно та, по которой следуем мы, — сквозная.
…Сзади доносятся торопливые шаги, переходящие в ускоряющийся бег, в то время как от ворот подворотни впереди отделяется тенью знакомая в очертаниях широкоплечая заросшая фигура в буро-зеленом пальто.
Попали.
Попались…
— Стоять на месте! — Звягинцев, свалившийся словно из ниоткуда, останавливает в десятке метров позади нас, перекрывая собой путь к отступлению из переулка. Слова рвутся из груди вместе с обрывистым дыханием, он весь выглядит запыхавшимся, словно бежал за нами все то время, что ехал автобус, хотя я понимаю, что такое невозможно. Но он выглядит довольным — еще более довольным от того, что сумел загнать нас двоих в мышеловку.
Дина жмется все ближе, стискивая в ладонях мои пальцы практически до боли, а я стараюсь отодвинуть ее за спину, хотя преследователи с обеих сторон.
— Отойди от Затерянной! — переводя дыхание, снова благоразумно произносит Андрей, но в выражении его лица я не вижу ни понимания, ни сочувствия. Лишь требовательную холодность. Привычную жестокость бесчувственного человека. — Дай сделать работу без лишнего марательства…
Я все еще недоумеваю, я все еще не могу понять, когда они успели все просчитать. Как предугадали все, смогли выследить нас здесь вдвоем. Каким образом? Каким?..
— …Как?!. - сам мой голос кажется мне в это мгновение полным замешательства. Растерянным. Смятенным.
И Звягинцев явно наслаждается этим, потому что на его губах вдруг расцветает самодовольная ухмылка:
— Добрые люди помогли добраться… Подвезли…
Я не понимаю, как они смогли предугадать все: дорогу, маршрут, конкретно этот переулок, — но не могу простить себе одного — просчета.
Эти двое ВСЕГДА действуют в тандеме…
— …Сны умнее, чем тебе кажется, Антон, — грузный, обманчиво неповоротливый человек — по-видимому, постоянный напарник Звягинцева, — чьего имени я не знаю, хотя самого видел достаточное количество раз, подает голос со своего места, оставаясь при этом по-прежнему неподвижным. Гулкие басы разлетаются по переулку эхом, отражаясь о стены домовых фасадов. — Думаешь, ты сам ее сюда привел?.. Нет, это ОНА тебя провела, Антон. В любом смысле сказанного провела… — суровый голос смягчается до почти отеческого наставительного укора, полного усталости.
В лицах их обоих я замечаю это — раздражение и усталость. Им хочется закончить начатое как можно быстрее и уйти. Куда угодно: отдыхать, пить пиво с друзьями, расслабляясь перед грядущими выходными и наступающими праздниками, смотреть телевизор. Оба не вспомнят случившегося здесь, в глухой подворотне, уже через несколько часов. Да и не захотят вспомнить.
Того, что для кого-то эти не наступившие еще праздники окажутся последними…
«Сны тянутся к людям. Неосознанно. Их привлекают оживленные места. Свет, тепло, чужие безоружные взгляды — все это дает жизнь, то самое, чего потерянным душам так отчаянно не хватает…»
— Поэтому не делай глупостей.
Этот второй не двигается с места и сам весь выглядит ненарочито спокойным, но подобная ненарочитость на самом деле — лишь уловка. Можно попасться. Можно поверить.
Но никому не известно, что тогда из этого выйдет…
Краем глаза я замечаю, как огненно-красный Звягинцев медленно отводит назад руку…
…Метательный нож появляется словно из ниоткуда, из незаметной поверхностным взглядом скрытой прорези в ткани одежды, скомканным всполохом надрезав ночное пространство по шву. Я резко отклоняюсь назад и вбок, и лезвие проскальзывает мимо, пронзительно тараня воздух, и гулко ударяется в бетонную колонну ворот, выбивая воронку и столп усеченных крошек. Знакомая техника, родная. Только моя куртка, нашпигованная металлом, осталась сейчас дома, валяться на полу спальни.
Позади коротко и испуганно вскрикивает Дина; звонкий крик взметается в стылый морозный воздух, под крыши близких домов, отскакивая от стен и множась рикошетом в гипнотизирующей сини далекого неба, путаясь в антеннах и проводах.
Второй безопасник делает короткий шаг навстречу, но Андрей внезапно рявкает: «Я сам!» — и уже ко мне:
— Чего ты добиваешься, Крайности? Она… — резкий кивок в сторону Дины, — всего лишь проекция в данном мире. Энергетический манекен, принявший образ прежнего тела… Эта девушка давно мертва!
— Души не могут быть мертвыми, — я чувствую, как цепенею. Не от страха — от этих произнесенных его слов, но не могу отступить. На этот раз точно не имею права…
— Да. Но зато они умеют УБИВАТЬ… Она все равно когда-нибудь убьет. Все. Рав-но. И тогда у нее не останется шансов против уничтожения. Никаких. Но ты хочешь для начала поплатиться за это человеческой безвинной жизнью?! — лицо Звягинцева полыхает праведным гневом, готовым спалить меня самого дотла. Но больше искажается все равно от нетерпения, злобы и раздражения собственной неудачей; я вижу, как он снова медленно отводит назад правую руку, напрягая пальцы…
— …Что здесь происходит?! — не слишком твердый, громкий голос рвет напряженную тишину и останавливает время, заставляя нас всех на мгновение застынуть каждого на своих местах.
У истока поворота узкого переулка стоит мужчина в черном пальто — пожилой, с подсушенным, интеллигентным лицом и хрящеватым носом под роговой оправой очков, с влажными, добросердечными мягкими глазами. В руках — маленькая барсетка под документы, на голове — черная кожаная кепка на меху с отворачивающимися загнутыми «ушами». Прибежал на крик, в чужие разборки, хотя сам по натуре слишком добропорядочен и мягок, чтобы лезть в драку. НО он пришел защитить…
…Я слышу короткий жалобный вскрик у своего правого плеча, а затем тусклый шепот, похожий на шелест, когда Дина изо всех сил стискивает пальцами мой рукав, боясь пошевелиться. Словно в оцепенении. Ее глаза полны блеска — того странного, неживого сияния, пропитывающего ее радужку насквозь, делая ее похожей на мутную, жирно переливающуюся нефтяную пленку. Глаза, в которых отражается черной водой ночь, но совсем нет живых человеческих эмоций.
Они притягивают. Как притягивает страшное. Как притягивает самоубийцу край промерзшего насквозь моста сорваться вниз. Как притягивает смерть сделать шаг на расстояние удара ее косы. Возложить отрубленную голову на кровавый холмистый косогор.
Я знаю по себе — такому взгляду невозможно сопротивляться, невозможно развернуться, уйти, встать, даже просто пошевелить пальцами до того момента, как Сон не отпустит тебя добровольно.
Пока не выкачает из тебя всю твою Жизнь…
«Маятник покачнулся…»
— Дина! Смотри на меня!.. пожалуйста, нет…
На ее щеках слезы, но взгляд Дины глубокий, мертвый и черный, в нем плещется мгла и беспросветная липкая жижа, поглотившая под собой бирюзовый китовый океан ее глаз, он наэлектризованный и пьет, вытягивает, обжигает, засасывая внутрь всю живую энергию, необходимую — так необходимую — ее существованию.
«Само ваше существование требует постоянного, нескончаемого притока энергии…»
Оборачиваясь, я вижу, как пожилой мужчина медленно, с тихим стоном, безжизненно оседает на серый снег.
— Ну, все, тварь, ты допрыгалась!..
…Оглушительный гром разрывает и комкает тесное пространство в ничто, и я только лишь успеваю дернуться в сторону, закрывая Дину собой. Что-то врывается в меня, отдачей отбрасывая к ближайшей стене.
Темнота перед глазами перекрывает окружающее, первое мгновение не давая ничего понять…
«Но вы ничего не понимаете! Все неправда! Вы не видели ее до этого!.. Вы… не… видели…» — морозный воздух нестерпимо жжет легкие, я буквально чувствую, как они горят. Или это горит что-то во мне, что-то, что заставляет обычно других совершать немыслимое.
…А затем приходит боль. Скатывается огненной лавиной, заполоняя каждую клетку тела, рвет, вспарывает, сжигает изнутри нестерпимым адским пожаром.
Я пытаюсь вдохнуть, но внутри все сдавливает пронзительным вакуумом, в глазах рябят красные пятна вперемешку с темнотой, я вижу красное на снегу и, кажется, даже замечаю оцепенело замерших по бокам безопасников, один из которых снова промахнулся.
Огнестрельное оружие у нас не в ходу, но для нашего случая, кажется, сделали исключение…
«Антон! Боже, ты жив?! Помогите же, кто-нибудь, черт вас!..» — вновь оживший крик Дины срывается в рыдания, когда она падает передо мной на колени. Она хватает меня за пальцы и трясет, но я не ощущаю этого, только ловлю визуально мелькающие контуры.
Они в крови. И куртка Дины тоже окрашивается алым, потому что она слишком — непоправимо близко ко мне. Слишком…
Ярким.
Неистово ярким среди темноты.
Ее лицо неотвратимо расплывается у меня перед глазами, уплывая в какую-то далекую, безвозвратную пустоту, но она все еще цепляется за мою ладонь, беспомощно, безнадежно, как за последнюю надежду, — я еще слышу — моля не уходить, а я чувствую, как сквозь окровавленные пальцы вытекает струящаяся жизнь…
Если рай и ад действительно существуют, то я — убийца душ — буду гореть в последнем. Но перед смертью я хочу сделать последнее, что я должен. Что я могу.
Хочу. Ведь если есть способ сделать любимого человека хоть немного счастливее, то я сделаю это, и пусть мой жизненный путь будет выполнен.
…Сквозь притупляющий боль и холод я ощущаю, как последние капли моей жизни перетекают по пальцам к Дине, впитываются в нее, даря жизнь, которую у нее так безответно и безжалостно отобрали…
Жизнь — это дар.
Но только правда в том, что даров на самом деле не существует. Все когда-либо приходится возвращать.
И даже воздух, который ты вдыхаешь, ты должен выдохнуть…