Глава 1

Мертвые цветы

1

– О чем я думаю?

Оригинальный вопрос. Оригинальная манера плюхаться на стул без приглашения, грубо нарушая мое приятное уединение с куском бретонского яблочного пирога, и смотреть на меня глазами белька, над которым злодей-зверолов уже занес свою колотушку. Нет, я не претендую на какой-то запредельный комфорт: я прекрасно понимаю, что госпитальное кафе – это вовсе не шикарный ресторан, где твое уединение бдительно оберегают метрдотель, официанты и цифры в счете. Я согласна на яркий свет, отражающийся от белых столов, кафельного пола и стойки из нержавейки, на скрип ножек стульев по пресловутому кафелю, на кричаще-красные бумажные салфетки и крышки солонок и перечниц, на звон посуды с кухни, даже на крики: «Люди! У меня родился сын!» Но не согласна на такие вот вторжения в мое личное пространство – пристальным взглядом темно-карих глаз, тонким носом (кончик подергивается, когда его обладатель говорит), мокрыми взъерошенными волосами, пахнущими псиной (или псиной пахнет от его кожаной куртки?), длинными беспокойными пальцами, барабанящими по столу. Может быть, в другое время и в другом месте я была бы довольна тем, что ко мне проявляют внимание особи противоположного пола и подходящего возраста, но здесь и сейчас – здесь и сейчас! – парень, ты попал.

– Ты думаешь, что я умею читать мысли, – отвечаю я.

Он отшатывается (опять этот противный визг ножек, скребущих по кафелю), но потом снова придвигается, заглядывает мне в глаза и спрашивает:

– А еще?

– Ты не знаешь, верить в это или нет. И не знаешь, чего больше боишься – того, что это окажется правдой, или того, что это обман. От волнения у тебя пересохло во рту, и ты очень хочешь курить. У тебя болит поясница и правое запястье. И ты очень хочешь, чтобы я тебя выслушала. Ну что, достаточно?

– Хм! Серьезно.

– При этом, заметь, к чтению твоих мыслей я еще и не приступала. Это просто наблюдения.

– Объясните, – просит он. – Пожалуйста.

Вот сволочь! Каким седьмым чутьем он вынюхал мою любимую мозоль? Дело в том, что если мне задают вопрос, я тут же начинаю искать на него ответ и не успокаиваюсь, пока не нахожу. Очень помогает в работе, но в личной жизни – это скорее обуза, чем достоинство (а медитация в кафе над бретонским пирогом – это, как ни крути, личная жизнь). Хорошо еще, он спросил меня о том, что я и так знаю.

Я отхлебываю кофе.

– Насчет «чтения мыслей» – это, можно сказать, шутка. Ты подошел прямо ко мне, сел без приглашения и спросил, о чем ты думаешь. Вряд ли это твой обычный способ знакомиться с девушками. Следовательно, ты знал, к кому подошел, наводил справки обо мне. Следовательно, цель твоего вопроса – не только привлечь мое внимание, но и проверить, действительно ли я умею читать мысли. Когда я тебе ответила, ты непроизвольно отстранился и твои глаза широко открылись, а зрачки расширились – естественно, ведь ты, как и большинство нормальных людей, боишься, что о твоих мыслях будет известно посторонним. Но ты тут же придвинулся обратно – следовательно, твой интерес сильнее, чем страх, и ты, вероятно, был бы разочарован, если бы оказалось, что я – обычный человек без сверхспособностей. Ты облизывал губы, и твоя левая рука все время тянулась к карману куртки. Карман не оттянут, скорее всего, у тебя там сигареты и зажигалка. Конечно, здесь есть риск ошибиться, и, возможно, там у тебя любимая статуэтка Будды, которому ты хочешь почесать темечко, чтобы успокоиться, но я поставила на сигареты и не ошиблась. Когда ты отодвигался от меня, ты поморщился и невольно схватился за поясницу. Кроме того, у тебя след от эластичного бинта на правом запястье, и ты явно бережешь правую руку. И наконец, я обращаюсь к тебе на ты, а ты ко мне – на вы, смотришь на меня снизу вверх. То есть ты добровольно признаешь, что твой ранг ниже моего. Для мужчин такое поведение нетипично. Следовательно, ты очень заинтересован в моем внимании. Вот и всё.

– Когда вы рассказываете это, Холмс, всё кажется таким простым и очевидным. – Он впервые улыбается. – Так вы умеете читать мысли по-настоящему?

– А вот эта информация попадает под защиту закона о неприкосновенности личной жизни, – эту фразу я выучила назубок еще в школе. – Тем более что сейчас мой перерыв закончился, и мне пора на работу. А всё, что происходит у меня на работе – тоже конфиденциальная информация, и она защищена от разглашения.

Я засовываю в рот остатки пирога, встаю из-за столика, и тут он хватает меня за рукав.

– Простите, но мне действительно нужна ваша помощь. Мне… и еще одному человеку… очень хорошему человеку. И, к сожалению, я не знаю никого, кроме вас, кто мог бы помочь нам.

2

Ее зовут Лиза. Она сидит на краешке кровати, одетая в веселую ночную рубашку с розочками и медвежатами, раскачивается и поет:

Я услышала ее голос в передней, когда у меня еще были завязаны глаза. Чистый женский голос, бархатистое контральто – не профессиональное, но очень чувственное. Тем разительнее был контраст с детской ночнушкой, с длинными, наполовину обесцвеченными, наполовину пепельно-серыми, волосами и с таким же пепельно-серым осунувшимся лицом. Кажется, что вся душа этой женщины, всё, что одушевляло ее, ушло в голос и теперь с голосом уходит в воздух, в никуда. В первый момент я даже разозлилась и шикнула на Максима:

– Вы что, нормальной одежды подобрать не могли? Если она больна, это не повод ее унижать.

Но он только покачал головой и сказал:

– Ее любимая рубашка. Еще до всего.

Потом мягко тронул женщину за плечо:

– Лиза, смотри, я привел доктора.

Она повела головой – в его сторону, не в мою, и не сказать, чтобы взглянула, потому что глаза как были, так и остались без малейшего выражения, просто повернула лицо в его сторону и заговорила тем же низким, грудным, чувственным голосом:

– Пятью пять – двадцать пять, всё спокойно. А дважды два – четыре, этого мало, мало… Я хотела бы нарвать вам фиалок… А трижды три – двадцать один… Дуй ветер, дуй!.. Любви безмерной положить конец, любовь не знает убыли и тлена, любовь над бурей поднятый маяк, не кукла жалкая в руках у времени… московское время три часа сорок одна… семью семь – сорок один, и всё спокойно…

И снова запела:

Что нет невзгод, а есть одна беда –

Моей любви лишиться навсегда.

– Ну вот, вы всё видели, – говорит Максим. – Точнее, слышали…

– Вы обращались к психиатру? – интересуюсь я.

– Нет.

– Почему? Не смогли поймать?

– Нет. Он захотел бы забрать ее в больницу, а ей нельзя в больницу.

О, этот бесконечно-однообразный эгоизм родственников!

– Ей, безусловно, нужно полное обследование, постоянный прием лекарств и круглосуточное наблюдение. Проще всего это сделать в специализированном психиатрическом отделении.

– Доктор! Не надо мне рассказывать, что проще всего сделать! Поверьте, я пока в своем уме. И если я говорю, что это невозможно, то так и есть!

Стоит Максиму повысить голос, как Лиза тут же сжимается, обнимает колени и начинает раскачиваться на кровати, монотонно бормоча:

– И я уйду без поцелуя… и я уйду без поцелуя…

Максим бросает на меня сердитый взгляд и говорит тихо:

– Может быть, вы не будете давать пустых советов и что-нибудь сделаете?

– Я очень немногое могу сделать. Я не психиатр и вообще не клиницист. Я – чтец, то есть диагност, что-то вроде специалиста по УЗИ. Я не ставлю диагнозов и тем более не назначаю лечения. Я только пишу заключения для специалистов.

Максим молчит. Лиза бормочет, затихая:

– Без поцелуя… без поцелуя… пятью пять, всё спокойно…

– Хорошо, – сдаюсь я. – Расскажите, пожалуйста, как давно это с ней.

– Три дня.

– Расстройство началось неожиданно?

– Я… я не знаю. Я нашел ее три дня назад и привез сюда. Она всё время была такая.

– То есть вы познакомились три дня назад?

– Нет, что вы. Я… не ясно говорю, да? Понимаете, мы женаты уже семь лет. Будет семь… скоро. Мы познакомились в университете, в книжном магазине, представляете? Я ходил на вечерние курсы, язык, собирался ехать за границу, а она преподавала на кафедре. Шекспир… И вообще английская литература.

– Одной из общепризнанных истин является мнение, что каждому одинокому мужчине, который располагает значительным состоянием, совершенно необходима жена, – откликается Лиза.

– В общем, я влюбился, и мы поженились. И всё было хорошо. Поехали к морю… Там были такие чайки – просто звери. Стоило открыть форточку в гостинице, как они влетали и принимались шуровать по вещам. Одна утащила полпалки колбасы. Другая схватила мою мобилку, потом, правда, вернула, в смысле – уронила. Лиза так смеялась! Но потом Лиза… в общем… Детей у нас не получилось, и она увлеклась каким-то восточным учением… или западным. Они говорили, что помогают женщине осознать себя женщиной, подготовиться к материнству. Что-то такое. Я даже был рад сначала: она стала меньше плакать, чаще выходила из дома, снова появился блеск в глазах. А потом однажды она просто ушла… Туда, к ним, в их собрание. Я искал ее три месяца. Потом еще месяц разрабатывал план похищения – они серьезные ребята. Хуже чаек. Привез Лизу, а она уже была… такая… Вот почему нам нельзя в больницу. И я завязал вам глаза, когда вез сюда. Никто не должен знать, что мы здесь. И я вас прошу…

– То есть вы хотите сказать, что первые симптомы появились у вашей жены полгода назад и распад личности быстро прогрессировал?

– Постойте, с чего вы взяли?

– С ваших слов. Вы говорили, что после неудачи с беременностью она много плакала, редко выходила из дома, потом увлеклась эзотерическим учением, ушла в секту и вернулась оттуда уже такой…

– Но… вы всё так выворачиваете… Да, Лиза горевала, но она была нормальной, уверяю вас, она боролась, старалась справиться… Доктор… по-моему, вы достаточно наговорили. Сделайте уже что-нибудь!

– Ладно, я попробую. Разденьте ее.

3

Я не люблю торопиться. Я всегда начинаю с крестца и продвигаюсь вверх по позвоночному столбу, даже если сразу вижу, что у пациента нет двигательных нарушений. Мне удобно настраиваться на моторных нейронах спинного мозга – они такие симпатичные, как ивы с шаровидной кроной, узлом ветвей и длинным ровным стволом. Я очень люблю настоящие ивы – особенно в мае, когда их маслянистые зеленые листья сверкают на солнце. Но сплетения спинного мозга для меня – красные, а в каждой «корзинке» – месте, где сливаются «ветви» дендритов, – светится огненный рубин, тело нейрона. Однажды на конференции мне удалось поговорить с Тордис Бергсдоттир – чтецом первого поколения, и она рассказывала, что в детстве мать научила ее вязать коврики из ниток, и с тех пор мозг для нее – огромный сложный ковер со множеством переплетений нитей разной толщины и фактуры. Роберт Хикару уверяет, что воспринимает сплетения нейронов, как сплетения джазовых мелодий, но я ему не слишком-то верю, и не потому, что не верю в саму возможность чтения на слух, а потому что он слишком откровенно рисуется и рвется в публичные фигуры. А я банальна до невозможности – читаю работу мозга через зрительные образы.

По аксонам бегут толстые и веселые алые искры, и я невольно улыбаюсь – мне приятно, что, по крайней мере, тело пациентки здорово. Об этом я говорю Максиму:

– Что ж, она истощена, у нее гипофункция яичников и, пожалуй, развилась гипофункция щитовидной железы – позже я посмотрю внимательнее. На коже есть несколько синяков разной степени давности, но все поверхностные и незначительные. Не похоже, чтобы ее били. В общем, соматически она в хорошей форме.

…И вижу, как он выпускает воздух сквозь стиснутые зубы.

Теперь я перехожу к стволу мозга и к черепно-мозговым нервам. Проверяю все двенадцать пар, не надеясь обнаружить патологии – и не обнаруживаю ее. И зрительный, и слуховой, и обонятельный, и вкусовой анализаторы у Лизы сохранны. Выныриваю из золотых сплетений ствола и погружаюсь в искристо-синие «деревья», идущие в мозжечок и Варолиев мост. И здесь впервые замечаю небольшие отклонения. Импульсы, проходящие по нервным волокнам, слишком редкие.

– Как Лиза ходит? – спрашиваю я. – У нее нет нарушений равновесия? Ее не шатает?

– Да, шатает. Мне постоянно приходится ее поддерживать. Что это значит?

– Я не знаю. Возможно, проявление болезни. Возможно, ее держали в тесном помещении в темноте и относительной неподвижности. Возможно, она принимала какие-то препараты. Если бы мы могли взять кровь на анализ…

– Продолжайте обследование, доктор, – прерывает меня Максим.

Я ухожу глубоко под кору больших полушарий в средний мозг и ретикулярную формацию, просматриваю изумрудные вегетативные ядра и проводящие пучки и снова обнаруживаю незначительное общее угнетение активности. Осматриваю вытянутый бледно светящийся сапфир – гипофиз. Так и есть – угнетение функции щитовидной железы и – смотрю нейрогипофиз – яичников. Центрального генеза. Это действительно похоже на действие каких-то препаратов, но поскольку Максим ясно дал мне понять, что анализов не будет, бесполезно высказывать предположения. Хотя…

– Максим, а что, собственно, случилось с беременностью Лизы? Был выкидыш?

– Нет, до беременности так и не дошло. Я не знаю, не разбираюсь в этом.

Нет так нет.

Теперь – холодный изумрудный блеск гипоталамуса. Здесь я очень внимательна, памятуя о депрессивных настроениях Лизы. Я осматриваю его ядро за ядром, пучок за пучком, добираюсь до отдельных синапсов и действительно обнаруживаю пониженный уровень серотонина в синапсах, а также снижение числа дофаминовых рецепторов. Да, Лиза генетически склонна к депрессии, и, несомненно, у нее недавно была депрессия. К сожалению, недостаточно сильная для того, чтобы обратить на себя внимание, и недостаточно сильная для того, чтобы уберечь ее от саморазрушающего поведения. Но это никак не объясняет, почему бывшая профессор университета угощает любимого мужа винегретом из Шекспира и таблицы умножения. Придется смотреть кору.

4

Я последовательно просматриваю моторные зоны, осязательные, зрительные и слуховые поля, речевой центр Вернике, ассоциативные слуховые зоны, двигательный речевой центр. Обычно такой осмотр напоминает путешествие в большой индустриальный город. Сначала идут предместья, куда вынесены заводы и фабрики, затем начинаются городские кварталы, пронизанные дорогами различного значения – местными, связывающими квартал с соседним, и магистральными, ведущими к центру города или к загородным районам. На этих дорогах царит оживленное и одновременно упорядоченное движение. Электрические сигналы бегут от нейрона к нейрону, от звездчатых клеток к пирамидальным, от них – к гигантским пирамидам продолговатого мозга, расходятся по ассоциативным и комиссуральным волокнам, формируя мысли, образы, воспоминания.

На этот раз я словно попадаю в город Дрезден после сокрушительной бомбежки. Заводы в предместьях, то есть основные рефлексы, сохранены (вот почему Лиза реагирует на голос и сама говорит), а вот зоны распознавания зрительных образов и речи представляют собой пылающие развалины. Импульсы то теряются в синапсах, то, наоборот, – практически не затихают. Лиза не только не узнает всех, кто ее окружает, не только не понимает, о чем говорит, но, похоже, вообще утратила представление о том, что значит «узнавать» и «понимать». Это не разбалансировка под действием препаратов, не очаговая патологическая активность – это тотальное разрушение!

Я стискиваю зубы и «ныряю» в лимбическую систему – своего рода даунтаун головного мозга, туда, где «живут» эмоции и мотивации. Мне не хочется «открывать глаза», я заранее боюсь того, что увижу. И я не ошиблась. Снова передо мной горящие руины. Где-то еще можно различить обломки былых структур, своего рода острова, или сохранившиеся стены, которые только подчеркивают царящий вокруг хаос. Бесполезно разыскивать «выживших» – здесь ничто не могло выжить. Лишь отдельные нейроны вспыхивают, гаснут и снова вспыхивают, как поваленные и тлеющие деревья.

5

Лиза снова заводит:

А я все сижу рядом с ней на кровати, не поворачиваясь, не поднимая головы, и думаю: как мне сказать Максиму, что перед ним – не его жена и вообще не совсем человек, а помесь зомби с магнитофоном, существо без воспоминаний, без мыслей, практически без сознания. И что я не понимаю, как ей можно помочь и каким образом это с ней сделали. Но что-то говорить надо.

На секунду мне приходит в голову безумная фантазия: что если я повернусь к Максиму и запою:

То-то он удивится! И наверняка не будет больше задавать никаких вопросов!

Однако вместо этого я говорю:

– Максим, у меня плохие новости. Лизе действительно необходима госпитализация. У нее тяжелые нарушения работы головного мозга.

– Какие именно нарушения? – строго спрашивает Максим.

– Грубо говоря, у нее перепутаны все электрические импульсы в коре. Поэтому она… так странно ведет себя. Существует специальная терапия…

(Я вру, мне нужно сказать: «Кора разрушена» – так гораздо проще и ближе к истине, но смелости не хватает.)

– Электрошок?

– Нет, препараты, улучшающие кровообращение в мозге. Может быть, нейропластика…

(Нейропластика в таких объемах? Да вы оптимистка средней степени дебильности, деточка.)

– Всё равно это слишком опасно. По крайней мере сейчас. Я не хочу, чтобы о Лизе кто-то узнал. Вы помните? Вы обещали молчать.

Я не спорю, потому что совсем не уверена в успехе. Мне никогда прежде не приходилось видеть столь тяжелые повреждения.

– Спасибо вам, доктор, – тон Максима сух и официален. – Вы нам очень помогли. Теперь я по крайней мере понимаю, что происходит. Две тысячи за консультацию вас устроит?

– Устроит. Но я хотела бы попросить: у вас остались какие-то материалы по этой секте?

– Зачем это вам?

– Я хочу понять, как с Лизой произошло то, что произошло.

– Не стоит. Говорю вам: эти люди опасны.

– Я не буду попадаться им на глаза. Только соберу информацию, которая доступна всем. Поймите, работа мозга – это моя работа, моя специальность… И в этой области я хочу знать всё, что можно. Иначе… Я буду выглядеть как дура.

– А вы этого очень не любите, – улыбается Максим. – Хорошо. У Лизы остались кое-какие записи с тех пор, как она еще начинала: лекции, семинары. Вы можете их посмотреть – на свой страх и риск.

Он подходит к туалетному столику в спальне и достает набор – серьги и кулон с часами.

6

– Можете снять повязку.

Слышно, что Максиму жутко неудобно, что эти игры в конспирацию его самого смущают. И всё же без этого он, видимо, не может: ему важно создать хотя бы иллюзию, что он обезопасил меня и Лизу, что он хоть немного контролирует ситуацию. А мне что? А мне нетрудно.

И сориентироваться, куда он меня завез, тоже совсем нетрудно. Есть такое распространенное мнение, что у женщин пространственное мышление развито хуже, чем у мужчин. Если это даже так (на самом деле не так, но об этом позже), то я – не женщина. Привязать положение машины к воображаемой карте города для меня не сложнее, чем разобраться в трехмерной карте головного мозга.

– Хорошо, теперь в конце проспекта давайте под мост, и там первый поворот налево. Отлично. Теперь еще через два квартала направо и высаживайте меня.

На самом деле до моего дома еще около километра, но, во-первых, я тоже могу поиграть в конспирацию, во-вторых, хочется прогуляться.

– Прощайте, Максим, и удачи. Буду нужна, найдете.

– Спасибо. И будьте осторожнее.

– Ага, непременно.

Закатное солнце слепит глаза, на тротуарах полно луж, машины, объезжая пробки, так и норовят обдать прохожих брызгами. Холодный резкий ветер налетает порывами – в общем, классическая городская зима. Да, насчет прогулки я, кажется, погорячилась. Не самая лучшая идея. Прячусь в ближайшем цветочном магазине и попадаю из северной зимы в южную осень. Пушатся белые махровые розы, свернули тугие влажные бутоны их алые сестры, обдают ароматом из полураскрытых чашечек розы чайные, рядом золотятся и синеют ирисы, суховатые гвоздики, словно бонны-англичанки, высоко держат головы с алыми панковскими гребнями. (Бонны-панкушки? Пожалуй, слишком образно.) Но если продолжать сравнение, то лилии – их воспитанницы в белых платьях, прикидывающиеся целомудренными, но здесь и там, как бы невзначай отгибая лепесток, позволяют заглянуть в свое нутро.

А вообще весь этот «бал цветов» больше всего напоминает мне картину, которую я видела полчаса назад, – многоцветье человеческого мозга. И тут я мгновенно – вспышкой – вспоминаю, как Юлия Сергеевна, наша завотделением, ставит на стол ординаторской букет, преподнесенный ей очередными счастливыми родителями, и бормочет под нос: «Как это готично: дарить девушке трупики растений, чтобы она могла наблюдать за их разложением». Тогда еще Юлия Сергеевна была вполне вменяема по рабочим дням, не пугала родителей, и перегаром от нее несло разве что по понедельникам… И я понимаю, что на самом деле все это время думала о Лизе, что «трупики растений» в вазонах, воспоминания о Юлии и ее сложных отношениях с алкоголем, – всё это были только метафоры, которые позволяли мне обиняками обдумать простую мысль: я донельзя напугана тем, что увидела, я до сих пор не знала, что с людьми можно поступать подобным образом, и я не успокоюсь, пока не пойму, что произошло с Лизой. Конкретно и в подробностях. Моя психика устроена так, что любопытство если не заменяет, то забивает большую часть эмоций. Говорят, это характерно для чтецов. Я не уверена – слишком мала выборка. Но, по крайней мере, у меня это так. Любопытство – мой любимый порок. И сейчас я собираюсь проверить, как далеко могу зайти, если перестану сдерживать его.

Я останавливаюсь у кассы, бросаю последний взгляд на ряды выставленных на продажу мертвецов, вспоминаю Юлию, какой она была уже в самом конце, за неделю до увольнения, когда устала бороться.

И, решительно купив горшок с большим круглым и колючим кактусом, направляюсь к выходу.

 

Глава 2

Смыслообразование

1

«Когда женщины, говорят, что у них депрессия, они, как правило, врут или, в лучшем случае, обманывают себя. Депрессия – болезнь, не свойственная женщинам. Их болезнь – истерия, название которой происходит, как известно, от греческого слова «гисетрус», то есть «матка».

Я рассуждаю, как культуролог, и исхожу из того соображения, что болезни обусловлены культурно, переживаются больными внутри культуры и имеют под собой какой-то смысл. Так, шаманская болезнь позволяет ее носителю стать шаманом; камни в почках помогают мужчине узнать, что такое роды; эпилепсия нужна, чтобы пережить необходимый творческий опыт; ангина – почувствовать любовь семьи.

Депрессия – болезнь личностного роста, связанная с конструированием новых смыслов, и мне понятно, для чего она нужна мужчинам или женщинам, производящим смыслы. Женщинам, изображающим, что производят смыслы, легче это сделать через устойчивые культурные образы, одним из которых и является истерия. Причем очевидно, что некоторые этим своим истерическим синдромом просто бравируют.

Депрессию и эзотерические практики объединяет общая устремленность от этого мира, мироотреченность и гностицизм, если вам угодно.

Когда мужчины говорят о депрессии, я им верю. Когда женщины – нет».

– Ты что материшься, Душка? – спрашивает Катя. – Расслабься.

Она входит в кухню и обнимает меня за плечи, только что из душа, одетая в два розовых махровых полотенца на голове и на бедрах, свежепомытая и свежезагорелая, благоухающая шампунем и озоном. Мини-солярий, установленный в ванной, был одним из тех условий, на которых Катя согласилась стать моей соседкой по квартире. Другим условием было то, что я готовлю завтраки по выходным: Катя – актриса, она часто возвращается домой за полночь, а по утрам предпочитает отсыпаться. Меня это устраивает: я, как правило, работаю по утрам, что ограничивает мое общение с Катей до необходимого минимума и позволяет нам оставаться на приятной дистанции. Кроме того, мне нравится, приходя домой, обнаруживать в духовке теплый ужин – Катя свято блюдет принцип «ты – мне, я – тебе».

Плохо одно, она с заботливостью доброй старшей сестры следит за моей личной жизнью. Сначала она перезнакомила меня со всеми коллегами-актерами. Потом – с коллегами-актрисами. Когда ничего не получилось, она, кажется, вообразила, что я еще не осознала свою сексуальность, и теперь всячески пытается пробудить мое либидо от спячки. Отсюда и прогулки по квартире в стиле «ню», и легкие дружеские объятия, и эта «Душка» – прозвище, которое она путем каких-то загадочных филологических манипуляций извлекла из моего имени. Всё это она проделывает вполне бескорыстно, я уверена. У самой Кати сексуальная жизнь настолько насыщенна, что я удивляюсь, как у нее еще остаются время и силы на что-то другое.

Сегодня, как легко догадаться, суббота. Я встала рано, поставила вариться груши в вине и, пока готовила лимонный кёрд и пекла оладьи, от нечего делать решила посмотреть, что записано на серьгах Лизы. Ее кулон-модем легко связался с нашим квартирным уникомом. И теперь с экрана вещает дама в стильном бежевом костюме, сопровождаемая титрами: «Тамара Лайт. Культуролог». Мне немного не по себе от того, что на мне украшения другой женщины, но они питаются энергией от разницы температур между телом и окружающей средой, и надеть их проще, чем класть на батарею.

«Постродовая депрессия связана с осознанием своей смертности в результате участия в акте рождения, – сообщает культуролог. – Она базируется в конечном счете на осознании причинно-следственной связи между смертью и рождением, то есть исходная точка послеродовой депрессии в понимании смертности человека. Обычная же депрессия связана совсем с другой материей, она существует в пространстве творческой реализации versus отказа от действия. Вообще нас не должно путать одно и то же слово. Я бы сказала, что этот вид депрессии – ложная депрессия, так как, во-первых, она протекает легче и затрагивает два объекта, а не один; во-вторых, она не связана со смыслополаганием. В результате обычной депрессии рождаются новые смыслы, а постродовая депрессия – банальное средство ограничения рождаемости, ментальный контрацептив».

Ее слова производят буквально волшебное воздействие на Катю, она отстраняется, опускает руки и говорит потухшим голосом:

– Ты права… это действительно б…ское дерьмо.

– Кать, ты чего? – удивляюсь я. – У тебя же детей нет, и ты, насколько я знаю, не собираешься.

– Так-то так, да только ощущения уж больно мерзкие. Как будто тебя ни за что ни про что изваляли в дерьме. И депрессии-то у женщин быть не может, и смыслы они не рождают…

– Она говорит, рождают. Иногда.

– Угу, она наверняка себя имеет в виду. И если к ней подлизаться, она и тебя включит. Я таких людей знаю, у нас режиссер такой был…

– Кать, да это всё бред. Если бы у женщин не было депрессий – это было бы такое слава богу! Настоящая депрессия – это совсем некрасиво и неинтересно. И где уж там смыслы рожать – многие не могут собраться с силами, чтобы задницу себе подтереть. Они ведь часто не вешаются только оттого, что для этого шевелиться надо, а сил нет. Вечная болезнь гуманитариев – судить о мире по собственным фантазиям.

– А всё равно противно. Ладно, давай завтракать.

2

К счастью, пряные груши, сваренные в вине, и кисло-сладкий ароматный лимонный кёрд быстро поднимают нам настроение. Катя, успевшая накинуть короткий халатик, рассказывает о новой постановке: это будет светопредставление «Розовый» – история женщины XX века, преследуемой розовыми вещами. Кате в спектакле досталась роль Розовых Лосин, в качестве которых она будет раскачиваться на турнике, ходить колесом и читать монологи о том, что розовые лосины – это сексуально. Я заверяю ее, что она буквально рождена для этой роли. Я до сих пор не могу забыть ее предыдущую работу – роль Чувств в спектакле «Разум и чувства» по Джейн Остин, где она в радужном трико кружила в хула-хупе над своей героиней – Чувствительной Марианной и не без успеха соблазняла Разумную Элеонор. Я люблю ходить в театр – Катя всегда организует мне место в первом ряду, и я могу наблюдать, как работает мозг у актеров – как сложные цепочки, как вспыхивают в коре, подогретой эмоциями из лимбической системы, невероятной красоты огненные деревья условных рефлексов, мгновенно расширяющихся и расцветающих импровизациями под летним дождем потока информации от их сенсорных нейронов, корректирующих работу двигательных. Эта игра электрических импульсов гораздо увлекательнее того, что происходит на сцене. Порой мне жаль, что Катя не видит себя моими глазами – у нее прекрасные рефлексы, жирные нейронные пути, ее поля памяти яркие и отчетливые, словом, она – воплощенное умственное здоровье. Вот только не надо снова о Лизе, а?

Пока Катя ставит посуду в машину, я лениво перебираю записи, и разные тетки на разные голоса вещают:

«Самое важное – отношение матери к своему настоящему и будущему материнству. Жизнь с детьми должна быть априори позитивной и удовлетворяющей, ведь она соответствует самым глубинным запросам женщины. Следовательно, женщина-мать не должна тяготиться заботами с напряжением и усталостью. И дети, чувствующие, что они приносят радость, чувствующие мамино состояние, будут гораздо спокойнее. От этого всецело зависит жизнь с детьми, а не от того, помогают вам в принципе или нет. Дети, мать которых чувствует себя усталой и истощенной, ощущают напряжение и дают отдачу по психо-эмоциональным факторам. Именно эта связь, а не наличие в доме помощника. Можно с определённым настроем быть счастливой матерью радостных деток хоть в пустыне Каракумы, без нянь и без вспомогательных средств. Этот настрой вообще первостепенен, а всё остальное – нюансы».

«Кесарево сечение – нравственная катастрофа для женщины. Это значит, что женщина подсознательно ненавидела своего новорожденного и не желала его появления на свет».

«Если говорить о психологическом аспекте, то проблематичность прикладываний при грудном кормлении может быть в таком комплексе:

– болезненная автономия собственного тела (идет последствием ранних детских переживаний в отношении своего тела);

– невозможность почувствовать себя с ребенком полноценной симбиотической системой: желание отвергнуть ребенка – это следствие изначально не сформировавшейся (или сломанной) в диаде «мать плюс дитя» тесной эмоциональной связи, в которой мать не дает свое тело как бы в аренду ребенку, а чувствует период кормления грудью как период Единения с ребенком в Одно Целое;

– комплексные астеноневротические реакции внутри эндогенной депрессии (депрессии, причина которой кроется внутри организма) – последствия послеродовой депрессии, которые привели к состоянию, когда реакции на собственное материнство искажены;

– свойственные определенной категории женщин тенденции к девиантному материнству (различного происхождения) – варианты попытки оттолкнуть свое потомство при различных реакциях на оное: от страданий и стыда до абсолютного оправдания этих тенденций различными социальными факторами;

– различные заболевания эндокринной системы – гормональный уровень не имеет баланса, скачки воздействуют на чувствительность разных областей, от психики, до наружных органов.

Всё это приводит к нарушению воспитательной функции грудного вскармливания»…

– Господи, что это за ужас? – интересуется Катя. – Кампания Шибко-Умные-Задницы против матерей?

– Почти, – вздыхаю я. – Какая-то неформальная организация в поддержку истинной женственности и материнства.

– Интересно, кто их слушает? Так и свихнуться недолго.

– Находятся желающие, – вздыхаю я.

И думаю про себя: «Но это не ответ! Да, эти люди – высокообразованные хамы, которые научились оскорблять женщин псевдонаучным языком. Возможно, они в состоянии поселить в будущих матерях неуверенность и чувство вины за то, что им пришлось пройти кесарево сечение, за чувство усталости или за «безболезненную автономию собственного тела». Но это – не то, что случилось с Лизой. Никакие слова, сколь бы жестокими или глупыми они ни были, не разрушат связи в коре до такой степени, как я наблюдала вчера. Максимум появится пара новых связей полей памяти лобных долей коры с лимбической системой, с миндалиной, отвечающей за страх, или с покрышкой среднего мозга и гиппокампом, где гнездится печаль, но это – та травма, которую мозг может пережить, не развалившись на части. Следовательно, что-то там есть еще, кроме дурацких лекций. Что-то менее эффектное, но более эффективное. Интересно, как это выглядит?»

Я еще раз щелкаю по пульту, и неожиданно на экране появляется Лиза. На этот раз она не в ночной рубашке, а в зеленом вязаном свитере и темных брюках. Она откидывает за спину длинные темные волосы и произносит:

«Театр Шекспира «Глобус» был круглым зданием без крыши. Крытыми были только просцениум и галереи, предназначенные для знати и оркестра. Простой народ толпился внизу, вокруг сцены. Театры в елизаветинское время делились на частные, королевские и общенародные. «Глобус» относился к общенародным…

Он существовал на деньги меценатов, в частности, фаворита Елизаветы – графа Лейстера. В театре не было ни декораций, ни исторических костюмов. Актеры выступали в костюмах, подаренных покровителями-аристократами, то есть в одежде, которая была современной, разве что немного вышедшей из моды. Независимо от того, происходило ли действие в Древнем Риме, как в «Кориолане», в средневековой Дании, как в «Гамлете», или в Британии, как в «Хрониках».

Спектакли начинались в три часа дня. Поэтому, если действие происходило ночью, в нише, в глубине сцены, зажигали свечу, а по сцене ходили дети с факелами. При таком уровне условности основная нагрузка приходилась на сценическую речь. Для того чтобы создать зримые образы, автор старался насытить текст яркими деталями, с символикой, которая хорошо известна зрителям.

Например, на платке Дездемоны была вышита земляника. Цветок, символизирующий верность. Поэтому когда Отелло увидел этот платок в руках другого мужчины… случилось то, что случилось. Лучше бы он застал их в постели – тогда у него еще могли быть сомнения.

Еще пример: когда Офелия разговаривает с Гамлетом и видит, что у него спущены чулки, она застывает в ужасе, эти чулки лучше, чем любые слова принца, убеждают ее, что ее возлюбленный безумен. Одежда для елизаветинца была зримым образом человека. По одежде можно было определить его происхождение, семейное положение, род занятий, уровень притязаний. Если человек перестает заботиться о своей одежде, значит, он перестал заботиться о себе, а если ему безразлично, как он выглядит, он утратил свою цельность, представление о себе. Он больше не часть социума, он отщепенец, а это для елизаветинца – несомненный признак безумия. Никакого психиатра не надо».

– А это еще кто? – спрашивает Катя. – Единственная нормальная баба в этой чокнутой компашке. Не знаю, какое отношение имеет Шекспир к материнству, но вот ее я с удовольствием еще послушала бы.

– Она тут случайно. Почти случайно. Кстати, ты никогда раньше не видела ее?

– Нет, а кто это?

– Елизавета… – только тут я вспоминаю, что забыла спросить у Майкла фамилию Лизы. – Мммм…. Погоди, давай посмотрим.

Я достаю унипульт и вызываю на стеновизор поисковую систему. Но как сформулировать запрос? Пробую: «Елизавета Шекспир» – и получаю: «Эти пьесы написала королева Елизавета. Шекспир был женщиной». Набираю: «Елизавета, шекспировед» – и получаю: «…пытается доказать, что под именем Шекспира писали Роджер Мэннерс (5-й граф Рэтленд) и его жена Елизавета Рэтленд. Книга была переведена на многие языки и сделала большой переполох среди шекспироведов». Набираю: «Елизавета. Театр Глобус» – и получаю: «Я дал ей на это средства: четыре билета в театр «Глобус»… Елизавета (едва владея собой). Еще одно слово, и я своими руками начну дело…» Бернард Шоу. «Смуглая леди сонетов».

Катя хихикает:

– Не очень-то результативно.

– А будто ты можешь лучше!

– Запросто. Нужна только программа распознавания образов.

– И у тебя как раз случайно такая есть.

– У меня нет, но у нашего художника – полно, он так ищет выкройки исторических костюмов.

– И ты можешь…

– Разумеется, только с тебя бутылка.

– Да хоть две…

3

Пока Катя общается по уникому со своим другом-художником и осваивает поисковую программу, я ухожу в свою комнату. Лиза, разумная Лиза, говорящая о безумии Гамлета – это немножко слишком. Я снова спрашиваю себя: «Что должно произойти, чтобы рационально мыслящая женщина, ученый (хоть и гуманитарий) стала слушать чушь, которую несут защитники материнства, и ушла к ним? Возможно ли, что она хотела ребенка настолько, что сумела заглушить в себе голос здравого смысла? И чем эти люди ее отблагодарили? И ее ли одну?»

Нет, это бессмысленно. Слишком мало данных, чтобы строить умозаключения и делать выводы. Нужно успокоиться и отвлечься.

Я выхожу из дома и иду к ближайшей станции велометро: отсюда я каждое утро еду на работу. Но сегодня я не взяла с собой велосипед, я просто присаживаюсь на платформу, где роликобежцы надевают свои коньки, и наблюдаю за движением. Велометро – прозрачная труба, поднятая высоко над землей, по ней без препятствий мчатся велосипедисты и роликобежцы, избавленные от присутствия машин и пешеходов. Сейчас народу меньше, чем по утрам в рабочие дни, и я могу поиграть в свою любимую игру – читать работу мозга в движении. Сначала попытаться поймать импульсы на как можно большем расстоянии, затем любоваться игрой рефлексов и ответов на внешние раздражители, вспышками мозжечковых нейронов на плавных поворотах, ровным свечением довольных лимбических систем (попадаются и озабоченные лимбы, но редко – равномерное движение многих успокаивает). И потом долго провожать глазами, ловя затухающие импульсы. Проносятся иногда инвалиды-опорники, и их элегантные коляски в электрическом биении эластично шелестят (Северянин бы залюбовался!). Но за ними мне не уследить – излучение их моторов, хоть и находится выше моего порога восприятия, создает серьезные помехи. Здесь я чувствую себя спокойно и уверенно. Здесь мой тайный сад, где я могу любоваться живыми цветами и наслаждаться их ароматом.

Сигнал с портала уникома, встроенного в браслет, прерывает мою медитацию. Катя сообщает, что нашла в Сети данные о Лизе и напоминает об обещанной бутылке. Думаю, она заслужила что-то очень хорошее. Пятилетний коньяк «Магарач», не меньше. Я беру в прокате велосипед и еду в магазинчик «Крымские вина», который отыскала несколько лет назад.

 

Глава 3

Будни

1

Лизина фамилия – Муравьева. Елизавета Никифоровна Муравьева. Она была ассистентом на кафедре английского языка и литературы в нашем университете, готовилась к защите докторской на тему «Мотив трансгендерного переодевания в пьесах Шекспира». Но гораздо больше меня интересуют другие дамы на флешке, файлы с лекциями которых Лиза озаглавила почему-то «Tray», «Blanch» и «Sweetheart». Сверяюсь с английским словарем и выясняю, что эти слова означают соответственно: «Поднос», «Белянка» и «Возлюбленная». Странный набор…

Катя показывает мне, как пользоваться программой распознавания, я делаю слайды с видеофильмов, кодирую образы и запускаю поиск. Все три дамы обнаруживаются довольно быстро. «Белянка» и «Возлюбленная» работают в частном медицинском центре «Гармо-мама». Первая – перинатальный психолог (что бы это ни значило), вторая – консультант по грудному вскармливанию. Зато «Поднос», она же Тамара Лайт, она же Тамара Литовченок – коллега Лизы, также работает в Университете, только на кафедре культурологии, и также готовится к докторской. И одновременно ее лекции по «Культуре женственности и материнства» объявлены анонсом на сайте «Гармо-мамы». Что ж, картинка вырисовывается простая. Лиза и «Поднос» познакомились в Университете: в столовой, в книжном магазине или на факультетских конференциях – не суть важно. Лиза была расстроена неудачами с беременностью (кстати, надо бы как-то выяснить, в чем конкретно заключались эти неудачи). Короче, Лиза как-то не в добрый час разоткровенничалась. «Поднос» предложила ей обратиться в «Гармо-маму», обещала, что там ее научат «смыслообразованию» и «воспитательной функции кормления». Лизе, похоже, терять было уже нечего (что у нее там все-таки было со здоровьем? Как это узнать? При осмотре я не обнаружила отклонений, но работа висцеральных органов всегда плохо считывается – в конце концов она в большей степени регулируется гуморальной, а не нервной системой. Интересно, у кого Лиза обследовалась? В Университетской поликлинике? Или в каком-то центре по репродукции… Так или иначе, информацию получить будет сложно). Короче, Лизе было терять нечего, а может быть, Тамара наврала с три короба, и несчастная женщина отправилась в «Гармо-маму», где ее… А вот это как раз самое интересное. И узнать можно только одним способом – отправившись по Лизиным стопам.

2

Моя работа – самая лучшая на свете. Я ее долго выбирала.

Может показаться, что выбора у меня, по сути, не было – чтец с детства «приговорен» к неврологии. На самом деле выбор был. Я могла остаться в Университете и пойти в большую науку. Любая исследовательская группа, любая лаборатория, занимающаяся нейрофизиологией, приняла бы чтеца с распростертыми объятиями. Я могла бы пойти в хирургию. Причем даже необязательно в нейрохирургию. Трансплантологу, например, мои способности совсем не помешают. Проблема в другом – интеллект. Я недостаточно умна для ученого и недостаточно люблю резать людей для хирурга. Поэтому я даже не стала получать высшее медицинское – при моих данных это было бы лишней тратой времени и денег.

Я работаю в Городском госпитале, в отделении неврологии детей первых трех лет жизни. Массажистом. Занятие – как раз для меня, ведь я сразу вижу патологию и могу следить за тем, насколько успешно мои маленькие пациенты с нею борются. Конечно, я им помогаю. Да что там – всё отделение работает на них и даже весь госпиталь. Но главную работу они делают сами, и я не устаю этим восхищаться. Дети – специалисты по выживанию. Какой взрослый будет часами тренироваться для того, чтобы подчинить себе собственные руки и ноги? Падать, хныкать и снова подниматься – раз за разом, час за часом. Какой взрослый будет день за днем сам добровольно нагружать свое тело, чтобы восстановить разрушенные связи в мозгу? В общем, с годами мы все сильно сдаем, хотя еще на кое-что способны.

За ночь на отделении ничего не случилось. Поэтому пока доктора обсуждают свои врачебные дела (расписание дежурств на следующий месяц, темы для выступлений на госпитальных конференциях, распределение интернов), я потихоньку разогреваю руки – засовываю их в меховую муфточку и растираю пальцы. И настолько сосредотачиваюсь на этом занятии, что слышу только концовку речи Ник Саныча – нашего и.о. зав. отделением.

– Печеночная кома, – говорит он. – Четвертый день без сознания. Билирубин превышает норму в десять раз, печеночные ферменты – в пять раз. Мне очень жаль, но гепатологи не дают ей шансов.

Все молчат.

– Ладно, извините, если кого огорчил, – вздыхает Ник Саныч. – Будем надеяться, что это все плохие новости на сегодня. Приступайте к работе.

Медсестры начинают раздавать истории болезни.

– А они нужны ей… эти шансы? – спрашиваю я тихо свою муфточку.

Но слышит меня, разумеется, не она, а Витя – молодой аспирант Ник Саныча, пришедший вместе с ним на наше отделение из Универа.

– Простите, это вы мне?

– Да нет, самой себе. Вот, ознакомьтесь.

И я показываю на плакат, с незапамятных времен висящий у нас на стене:

«КРАТКИЙ КУРС

ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ НОЗОЛОГИИ

С ПРИМЕРАМИ.

Острый психоз – вы говорите с кошкой.

Острый галлюцинаторный психоз – вы говорите с несуществующей кошкой.

Паранойя – вы боитесь сболтнуть лишнего при кошке.

Шизофрения – кошка говорит внутри вас.

Неврастения – вы жалуетесь кошке, кошка молчит, вас игнорирует, и вам это кажется совершенно невыносимым.

Биполярное расстройство – вы то плачете, утираясь кошкой, то хохочете, подбрасывая кошку к потолку.

Синдром навязчивых состояний – вы не можете пройти мимо кошки, не погладив ее.

Истерия – когда кошка выгибает спинку, вы делаете «мост».

Аутизм – ваша кошка кажется вам невыносимо болтливой.

Ипохондрия – вы уже про четвертую кошку говорите, что она вас переживет.

Амнезия – вы не помните, есть у вас кошка или нет.

Ретроградная амнезия – вы не помните, была у вас раньше кошка или нет».

Ниже подписано ручкой:

«Похмелье: Все коты, как коты, а этот – топ-топ, топ-топ, топ-топ.

Алкогольный делирий: по вам ползают маленькие кошки.

Полный п-ц: ваша несуществующая кошка не помнит, есть ли у нее вы».

– У меня сегодня острый галлюцинаторный психоз, – говорю я. – Он у меня частенько. Привыкайте.

Витя читает, хихикает.

– И всё-таки, о чем вы говорили с вашей воображаемой кошкой? – интересуется он. – О Юлии Сергеевне?

– О ком же еще? Она наша большая общая психотравма. Кстати, этот плакат сюда повесила она. В Интернете нашла и распечатала.

Я не говорю, что приписку ручкой сделала тоже Юлия Сергеевна. Прежде чем пошла сдаваться гепатологам. Витя – хороший мальчик, умненький, и просто пришел сюда работать: диссертацию писать и нам помогать. Зачем окунать его в наше дерьмо?

– Вам сильно ее не хватает? – спрашивает Виктор.

– Разумеется. А еще меня вот уже три минуты сильно не хватает в массажном кабинете. Так что, извините.

– О конечно, конечно.

3

Я действительно опаздываю на три минуты. Сонечку уже раздели, и мама укрыла ее для тепла одеяльцем. И сейчас Сонечка изо всех сил пытается ухватиться за нарисованный на одеяльце цветок. Смотрит на цветочек, потом на свою правую руку, тянет, тянет ручку, наводит ее, как крановщик наводит стрелу с закрепленной на ней панелью, чтобы поставить ее точно на стену дома, но опустить не может. Для этого ей нужно плавно снизить напряжение большой грудной мышцы, удерживая при этом в тонусе разгибатели верхней конечности. Но для Сонечки это пока сродни решению уравнений квантовой механики. Поэтому она просто расслабляет ручку и колотит ею по одеялу, разражаясь плачем. При этом не замечает, что левая ручка, оставленная ею без присмотра, уже схватила вожделенный цветок.

– Сонечка, а что тут у нас? А ну-ка посмотри сюда!

Это мое самое крутое колдунство, какое только может быть: полуторалитровая бутылка из-под газировки, в которую я налила глицерин и набросала кусочки фольги. Когда бутылку переворачиваешь, блестящее конфетти начинает медленно падать на дно, закручиваясь в волшебном танце, и оторвать взгляд от этой серебристой метели трудно даже взрослому, а не только малышу.

– Здорово, да, Сонечка? Вот сейчас мама у нас бутылочку подержит, а мы с тобой поработаем. Давай я тебя на животик переверну. Вот так.

– Угу, – говорит Сонечка. – Угу… агу.

– Солнышко мое запело, – улыбается Сонечке мама. – Раз – и слезки высохли. Вот бы нам так.

И, поднимая голову, говорит мне:

– Так и не лепечет. И игрушку взять не может.

– Ничего, – обещаю я щедро. – Вы еще мечтать будете, чтобы она замолчала.

Мама только грустно улыбается. Наши мамы – настоящие специалисты по развитию детей. И Сонечкина мама прекрасно знает, что гулить и не справляться с собственными ручками для младенцев нормально. Когда им три-четыре месяца. А Сонечке уже семь. И еще мама знает, что пока Сонечка не залепечет, никто не будет уверен, что она когда-нибудь заговорит.

– Ничего, – повторяю я. – Вон зато как мы уже голову держим. Гордо и долго. А два месяца назад что было? Вот то-то.

– Вот бы Юлия Сергеевна порадовалась, – говорит Сонечкина мама. – Она скоро вернется?

– Думаю, не скоро. Ей нужно отдохнуть.

– А помните, как она нас в первый раз осматривала? – улыбается мама. – Сонечка еще как полешко была. Я тогда испугалась даже.

Я тоже тогда испугалась. Юлия была уже, что называется, на исходе. В тот день от нее несло перегаром так, что только перепуганная мать могла этого не почувствовать. И когда она вошла в палату, ее так шатнуло, что я едва не бросилась, чтобы ее подхватить. Но Юлия только мотнула головой, восстановила равновесие, подошла к лежащей на пеленальнике Сонечке и, сказав матери: «Только ничего не бойтесь», – взяла девочку за ноги и «уронила» ее на кафельный пол вниз головой. Вовремя остановила и некоторое время удерживала ее в пяти сантиметрах от пола – так, чтобы мы все видели: Сонечка выставила ручки. А это значило, что, несмотря на всю тяжесть ее нынешнего состояния, прогноз хороший. Мозг сопротивляется повреждениям, полученным во время беременности и родов. Значит, Сонечка будет бороться.

Юлия ловко вернула Сонечку на пеленальник, провела полный осмотр, продиктовала диагноз: перинатальная энцефалопатия, пирамидная недостаточность, гипоксическое поражение коры головного мозга (позже при осмотре я подтвердила: именно пирамидная недостаточность, то есть поражение пирамидных нейронов в пятом слое прецентральной извилины), синдром двигательных нарушений, задержка психомоторного развития. Назначения: доплерография, консультация чтеца (то есть меня), массаж, электрофорез, медикаментозное лечение. Пообещала маме: «Всё будет нормально, но со временем», – и вышла из палаты, слегка пошатываясь, но стараясь держаться прямо. Ей самой оставалось работать на отделении всего пару недель.

И вот сегодня, два месяца спустя, я своим «особым зрением» вижу то, что Юлия увидела, еще когда это было только в зародыше – прогресс. Я вижу, что пирамидные нейроны светятся ярче, горят, как рубины в колье, а их аксоны, напротив, стали бледнее, жемчужно-розовыми – это идет миелинизация: аксоны окутываются защитной электроизолирующей оболочкой – миелином, – которую производят глиальные клетки. В результате электрические импульсы теперь не прыгают беспорядочно с аксона на аксон, как в электросхеме с ободранной изоляцией, а идут каждый строго по своей веточке. Значит, Сонечка учится управлять своими мышцами.

Я кладу ее на спинку, щекочу ей ладошки большими пальцами, и она крепко хватается за них. Я осторожно, поддерживая ее ручки четырьмя пальцами за запястья, подтягиваю ее тельце вверх до угла в сорок пять градусов, приговаривая:

– Сели, сели, сели!

Потом так же осторожно укладываю ее на массажный стол, похлопываю пальцами по ладошкам, чтобы она их разжала. И вижу, как бегут по пирамидным путям импульсы к мышцам. Сокращение – расслабление.

В конце массажа я беру яркую погремушку и держу перед Сониным личиком, чуть покачивая, чтобы привлечь внимание. Она улыбается. Смотрит на погремушку, потом на свою ручку, потом опять на погремушку и начинает медленно поднимать ручку. Все время проверяя глазами, правильно ли она нацелилась.

Мы с мамой затаили дыхание.

Наконец Сонечка легко касается погремушки тыльной стороной пальчиков, потом перемещает ручку на пару миллиметров правее, скользя пальцами по игрушке, и наконец хватает ее. Массажную комнату оглашает победный треск погремушки.

Мама ахает.

– Вот видите, а вы в пессимизм ударились, – говорю я. – Скоро залепечет так, что не остановите. А потом и поползет, и пойдет.

– Жаль Юлия Сергеевна не видит, – улыбается Сонечкина мама. – Вы ей расскажете, да?

Я киваю.

– Она и так уже знает, – шепчу я, снова «разговаривая с несуществующей кошкой». – Она еще тогда знала.

Вот почему я не стала врачом. Потому что я, со всеми своими сверхспособностями, вижу только настоящее. А врач должен уметь видеть будущее.

4

После Сонечки идут Сашенька, Коленька, Русланчик и Галочка. Потом у меня обеденный перерыв и обязательный бретонский пирог с яблоками. Потом я звоню в «Гармо-маму», говорю с секретарем и записываюсь на субботу, на первичную консультацию. «Легенду» я пока не придумала, но на это есть еще два дня. Надо сочинить что-нибудь невыносимо трогательное и трудно проверяемое. Вроде того, как злая и бесчувственная официальная медицина разлучила меня с моим собственным «я», и теперь я изо всех сил пытаюсь нащупать ускользающую связь… Да, «ускользающая связь» – это очень хорошо. Надо запомнить.

После обеда у меня амбулаторный прием дошкольников и младших школьников.

Первый – закоренелый двоечник Тимофей девяти лет от роду. Выдумщик, болтун, автор многочисленных комиксов из жизни супер-, гиперроботов. И абсолютный ноль в математике. Полнейший. Выяснилось это не сразу. В первом классе Тима старательно выучил те немногочисленные случаи сложения и вычитания, которые мог ему предложить первый десяток чисел. Механическая память у него оказалась хорошая, поэтому он держался довольно долго. На «4» и даже на «5». И таблицу умножения знал назубок, практически ее не понимая. Как стихи на иностранном языке:

Но вычислить, сколько будет, например, двадцать два плюс восемнадцать, для него оказалось непосильной задачей, не говоря уже об умножении или делении. Он легко мог представить себе двадцать два цыпленка, гуляющих во дворе, и еще восемнадцать, вылупляющихся из яиц. Мог вообразить себе все стадо, но сосчитать, сколько всего цыплят, не мог. Сбивался. Еще бы. Я таким образом сбилась бы гораздо раньше и предоставила бы цыплятам разбегаться в разные стороны.

Учительница, не мудрствуя лукаво, заявила маме Тимы, что «мальчик способный, но не старается», и задала ему на каникулы решить сто примеров на сложение и вычитание. К счастью, мама попалась ответственная и попыталась учить Тиму сама. Когда через три часа, ушедшие на совместное решение первого примера, она поняла, что сходит с ума и сейчас прибьет своего любимого сына, то обратилась к нам.

Оба приехали мрачные и со следами недавних слез. Мама сказала, что она верит своему ребенку, и тот не придуривается, но она просто не понимает, что тут можно не понимать. Тима заявил, что он к математике не способный и вообще заниматься ею не будет. Я сказала: «И отлично! Я тоже не люблю математику! Будем играть!»

У Тимы – позднее созревание коры больших полушарий. Конкретно – теменных долей. Они в норме начинают дозревать к девяти годам, а вот у Тимофея припозднились. При этом базальные ганглии, отвечающие за мелкую моторику, развиты прекрасно, оттого он так хорошо рисует. Мама говорит, что во время беременности был поздний токсикоз, потом на первом году выявляли признаки энцефалопатии, но незначительные, она не захотела пичкать ребенка лекарствами. Оно вроде и прошло. А теперь вот как вылезло. Я пожимаю плечами и советую ей не казнить себя. Тут ничего заранее сказать нельзя. Могло быть так, могло и по-другому. В любом случае очень хорошо, что она пришла. И именно сейчас. Потому что параллельно с теменными долями дозревает и зона речи, а там уже началось «прореживание», то есть мозг уничтожает лишние нейральные связи. Если мы успеем закрепить основные математические понятия – такие, как «число», «больше», «меньше», «больше во столько-то раз», «меньше во столько-то раз» и тому подобное, они войдут в словарный запас и в «область понимания». Если же нет, то Тима останется «не способным к математике». Разумеется, и тогда с этим можно будет что-то сделать, было бы желание, но придется прикладывать гораздо больше усилий.

Мы начинаем тоже с массажа, снимая усталостные зажимы, которые накопились за день, и восстанавливая кровоснабжение головного мозга. Затем прыгаем на большом мяче и лениво перекатываемся на ковре. «Потяни правую ногу и левую руку. А теперь – левую руку и правую ногу, теперь вытянись в струнку, теперь расслабься». Пару минут вдохновенно корчим друг другу рожи. Потом играем в «неправильное зеркало»: «То, что я буду делать левой рукой, ты делаешь своей левой рукой, а то, что я буду делать правой рукой, ты – правой». Потом – в «правильное зеркало»: «То, что я буду делать левой рукой, ты делаешь своей правой рукой, а то, что я буду делать правой рукой, ты – будешь делать своей левой рукой».

Потом садимся за стол и рисуем графический диктант: две клеточки влево, три вниз, одна вправо и так далее. В результате получается робот, чему Тима очень рад. Потом раскладываем в ряд карточки с изображениями машин: Lexus IS 25, Mercedes ML 320, BMW M3 CS, Lamborghini Gallardo, Ford Focus. Говорим, какая лежит правее, какая левее, сколько машин отделяют Lexus IS 25 от Lamborghini Gallardo, перекладываем еще раз, по годам выпуска, и обсуждаем, сколько лет прошло от выпуска одной до выпуска другой. Таким образом, Тима незаметно для самого себя начинает считать даже не двузначные, а сразу четырехзначные числа. Я говорю ему об этом. Он пугается и возмущается:

– Вы меня обманули! Это математика.

– Да. Но ты обманывал сам себя, что она тебе не дается. Вот мне и пришлось тебя обхитрить, чтобы вывести на чистую воду. А теперь давай проверим, как ты умеешь считать.

– Я не умею.

– Спорим, что умеешь! Это учительница думает, что ты неспособный. Но мы ей докажем, что это не так. Вот смотри. – Я достаю толстую веревку, размеченную как портновский сантиметр, каждый десяток на ней отмечен узлом. – Можешь найти здесь двадцать два?

Тима показывает.

– Правильно. Второй узел и еще две зарубки. А теперь от этого места отсчитай восемнадцать зарубок вправо.

Тима считает.

– Это сорок.

– Вот ты и сложил двадцать два и восемнадцать. А теперь вычти из сорока три.

Молчание.

– Если вычесть, число станет больше или меньше?

– Меньше.

– А где у нас числа, которые меньше?

– ?

– Справа или слева?

– Слева.

– Тогда пойдем влево. На сколько отступаем?

– На три деления.

– И что получается?

– Тридцать семь.

Конечно, теменные области у Тимы светятся еще слабо – им не подхватить сразу новую информацию, не образовать синапсы. Для этого нужна как минимум ночь, а лучше – несколько. Но зато поля, отвечающие за зрительное и пространственное восприятие, весело мерцают – они хорошо развиты и справляются с поставленной задачей легко и с удовольствием. Они помогут теменным областям превратиться в счетную машину. Какое-то время Тима будет обращаться за помощью к зрительным и кинестетическим представлениям, потом он отбросит их за ненадобностью, как младенец отпускает диван или стенку, чтобы сделать первый шаг самостоятельно.

– А теперь реши задачу. На складе пять яблок. Их привезли на склад две машины. Одна привезла три яблока. Сколько привезла вторая?

– Всего три яблока?

– Это очень большие яблоки. И очень маленькие машины.

– Два.

– Правильно. Почему?

– Потому что два плюс три – пять.

В этот момент светится только поле, отвечающее за математическую память. Но меня такой расклад не устраивает.

– Давай сделаем наши машины вместительнее. На этот раз они привезли сто двадцать шесть яблок. Причем пятьдесят шесть привезла одна машина. Сколько привезла вторая?

– Пе-ме-эн…

– Что значит «пе-ме-эн»?

– Пни меня – не знаю.

– Вот и директор склада тоже не знает. Первая машина приезжала, когда он ходил обедать. Сейчас все яблоки свалены в одну кучу, водитель второй машины знает только, что он привез пятьдесят шесть яблок. Что делать?

– Позвонить водителю первой машины.

– Он не отвечает. Наверное, слушает музыку в наушниках. А директору надо сдавать отчет…

Тима замолкает.

Потом произносит тихо:

– Надо отделить…

И я вижу, как в левой затылочной доле загорается четкий огонек. Как свет маяка или фонарь путника в ночи. Включилось логическое мышление.

– Молодец. Сможешь посчитать на шнурке?

– Попробую.

– Давай.

– Он сначала на пальцах пытался считать, – говорит мама. – Но учительница запретила. Сказала: если сразу не отучить, потом ни за что не отучите. Говорила, что знала взрослых, которые всё равно пользуются пальцами, даже с высшим техническим образованием, и не умеют считать в уме. Давала статью читать. Будто если ребенка, который считает на пальчиках, крепко держать за руку, то он всё равно дергает пальчиками, а держать еще крепче, начинает двигать глазами, как будто использует для счета даже пятна на стенах. И это влияет не только на математику, а вообще на переход детей к логическому мышлению.

– Во-первых, не просто к логическому, а к абстрактно-логическому, – говорю я. – А во-вторых, переход тормозит не счет на пальцах, а то, что к другим способам мозг не готов. Всё равно, если бы вы сказали, что шестимесячный ребенок не ходит потому, что мы разрешаем ему ползать. Пусть лучше постигает логику на пальцах, чем просто дрейфует без руля и без ветрил.

– А почему не на палочках?

– Когда будет готов, перейдет на палочки. Но это уже определенный уровень абстракции. А пальцы – они свои, родные, они к себе ближе. Он, когда ходить учился, за что предпочитал держаться – за стенку или за вашу руку? Так и здесь. Сначала за руку, потом за палочки, а потом и в уме. Не надо спешить. Абстрактное мышление хорошо тогда, когда его можно наполнить конкретными примерами. А этот запас еще надо накопить.

– Но учительница говорит, что теперь тенденция такая: если ребенку хорошо, если ему удобно, значит надо позволять. И получается поколение лентяев.

– А вот это, уже извините меня, полная чушь! Посмотрите на Тиму. Он старается, учится, хотя это ему и трудно, гораздо труднее, чем нам с вами. Но когда он решает задачу, знаете, как у него центр подкрепления в базальных ганглиях сияет! Как маленькое солнце. А спросите его: почему? Зачем? Он и сам толком не знает. Потому что это здорово, это интересно, видеть мир шире и видеть себя, расширять свои возможности. Потому что ему нравится, когда вы радуетесь, хочется для вас быть умным, знающим. Ориентировочный инстинкт животных плюс вся наша культура, которая этот инстинкт стимулирует. Дети сдаются только тогда, когда мы сами делаем для них обучение невозможным, когда даем им непосильные задачи. Но уж сдаются капитально, да. Ложатся, прикидываясь камнем, или начинают восполнять недостаток впечатлений за счет наркотиков, или убаюкивают себя ритмами и прочее. Человеческий мозг устроен так, что ему нужны свежие впечатления. И если он не может получить их по-настоящему, он будет пережевывать суррогаты. Зато когда вокруг полно настоящего, то и суррогаты не нужны.

– Семьдесят, – произносит Тима.

5

На вечер у меня есть еще одно развлечение. Где-то в Сети, на одном из сайтов, живет эмулятор искусственного интеллекта. И занимается тем, что отгадывает персонажей, которых загадывают посетители. Литературных, исторических и тому подобное. И я обожаю с ним играть. Я пытаюсь разгадать алгоритм, по которому он работает. На первый взгляд это просто: банальная игра на дихотомии. Расчленять множество возможных ответов до тех пор, пока не останется один-единственный. Но в том-то и проблема, что я не могу уловить, как конкретно он это делает.

Вот я захожу на сайт, и тут же появляется картинка – мужчина в восточном халате и чалме. Из его рта выплывает облачко со словами:

– Привет, я – Акинатор, Интернет-гений. Чтобы начать игру, нажмите «играть».

Я нажимаю.

Он предлагает:

– Задумайте реального или вымышленного персонажа. Я попытаюсь угадать его.

В честь Лизы я задумываю Шекспира.

Акинатор спрашивает:

– Ваш персонаж – женщина?

Я тыкаю:

– Нет.

– Ваш персонаж существовал в реальности?

– Да.

– Ваш персонаж – русский?

– Нет.

– Ваш персонаж снимается в кино?

– Нет.

– Ваш персонаж еще жив?

– Нет.

– Ваш персонаж – политик?

– Нет.

– Ваш персонаж говорит по-английски?

– Да.

– Ваш персонаж – певец?

– Нет.

– Ваш персонаж – ученый?

– Нет.

– Ваш персонаж – писатель?

– Да.

– Ваш персонаж – американец?

– Нет.

– Ваш персонаж жил в двадцатом веке?

– Нет.

– Ваш персонаж – поэт?

– Да.

– Одна из книг вашего персонажа была адаптирована к фильму?

– Да.

– Ваш персонаж гомосексуален?

– Я не знаю.

– Ваш персонаж писал пьесы?

– Да.

– Я думаю, что это…

Из глубины экрана медленно выплывает портрет. Широкий воротник, камзол, короткие волосы вокруг лысины. Уильям Шекспир. Драматург и поэт.

 

Глава 4

Материнский инстинкт

1

– Катя, мне нужна твоя помощь, – говорю я. – Мне надо решить, как одеться и как себя вести.

– Это зависит от того, с кем ты идешь на свидание, – с видимым равнодушием произносит Катя.

Приходится разочаровать девушку:

– Это не свидание. Просто мне надо разыграть одного человека. Чтобы он меня принял за другую.

– Не понимаю.

– Во-первых, надо, чтобы он решил, что я беременна, только срок совсем маленький.

– О! – говорит Катя. – Высокие отношения.

– Какие есть. Можно сделать так, чтобы я не говорила, что беременна, а человек об этом догадался, хотя на самом деле я не беременна?

– Легко! Выпяти живот.

– Я серьезно.

– И я. Вот, подойди к зеркалу, я объясню. Встань боком. Смотри, когда ты не беременна, центр тяжести у тебя находится вот здесь, – Катя кладет мне одну ладонь ниже поясницы, другую – над лобком. – Когда матка начинает расти, центр тяжести смещается наверх. Но он по-прежнему должен оставаться у тебя между ног, иначе ты упадешь. Тогда ты, во-первых, расставляешь ноги чуть шире; во-вторых, отклоняешь плечи назад; в-третьих, поджимаешь задницу и выносишь таз вперед. Нет, не так. Просто сделай движение вперед крестцом.

– Просто?

– Ага, напряги поясницу вот здесь. Ага, уже начинает получаться.

И действительно – мой силуэт в зеркале становится ощутимо беременным.

– Но это уже для комедии дель арте, – морщит нос Катя. – Нам нужно немного поменьше, вот так. Чтобы не бросалось в глаза, а намекало. Придется потренироваться несколько дней – удерживать тело в неестественном положении сложно без подготовки.

– А на маленьком сроке это действительно выглядит так?

– Вообще-то нет, но и женщины тогда не выглядят беременными. Но это неважно. Мы не мимикрируем, а даем образ. Показываем человеку, что он должен увидеть, и не позволяем смотреть самому. Дальше – во время разговора иногда поглаживай свой живот или просто клади на него руку, но не глядя, словно не замечаешь этого. Особенно если собеседник произносит слова «дети», «ребенок», или если речь идет о какой-то опасности. Он решит, что наблюдает воочию материнский инстинкт, и возликует. Ну и третье – не пей алкоголь, но не акцентируй на этом внимание. Он решит, что расколол тебя.

– Спасибо, – про себя я прикидываю, что алкоголя, скорее всего, не будет, и жаль, ведь это как раз самое простое, а вот походку и жесты придется тренировать.

Вообще идея мне нравится: заставить людей увидеть то, что я хочу им показать, а не то, что на самом деле, и при этом позволить им ощутить себя ужасно проницательными. Забавно! Совсем новый опыт отношений для меня. Обычно я говорю людям, что происходит с ними, и они, как правило, настолько в это вовлечены, что меня совсем не видят. Выходить на сцену, в свет, позволять, чтобы меня разглядывали, нет, заставлять себя разглядывать, при этом не показывая больше, чем я считаю нужным, – какое это, должно быть, странное ощущение!

– Ты будешь собой? – спрашивает Катя.

– Прости, что?

– На этом свидании ты будешь изображать беременную себя?

– О, да! Вообще-то нет, но да, в том смысле, что хорошо, что ты об этом заговорила. Думаю, я буду студенткой мединститута. Забеременела после вечеринки. Пьяная. Толком не помню от кого. Хочу делать аборт, но не уверена.

– Не пойдет, – твердо произносит Катя.

– Почему?

– Ты выбрала такую оторву, которую тебе в жизни не изобразить.

– Хм!

– Не «хм», а точно. Есть актеры, которые могут играть всё. Любую роль. Есть актеры одного амплуа. А ты вообще не актриса, а бревно.

– Вау!

– Постой, не завывай, как мартовская кошка. Ты не можешь изобразить кого-то в принципе. Ты можешь быть только собой. Редкий дар, между прочим. Но не в этом случае.

– И что делать?

– Если не можешь изменить исполнителя, измени роль. Ты действительно студентка мединститута. Это у тебя получится. Такая заучка. И действительно забеременела пьяная, после вечеринки. Только ты напилась, потому что очень стеснительная. Хотела расслабиться, вот и расслабилась по полной.

– Разве я стеснительная?

– Нет, но у тебя постоянно такой вид, как будто тебя бревном огрели, сойдет за стеснительность.

– Кать, ты не слишком разошлась? То я – бревно, то меня – бревном. Я же и обидеться могу.

– Так тебе обижаться надо или дело делать? Постой! – Катя внезапно застывает, хмурит брови и морщит нос, словно воспоминание щекочет ей ноздри. – Так ты хочешь к этим, к сумасшедшим мамашкам? Но зачем? Что тебе там нужно?

– Мне интересно, как у них мозги устроены.

– Да? – Катя недоверчиво хмыкает. – Ладно, говорят, чужая душа – потемки, тем более… Ладно. Аборт ты хочешь делать не потому, что надо учиться дальше, а потому, что не представляешь себя матерью. Вот это скажи обязательно. Это для них, как воробей для кошки. Они от тебя не отстанут. Если ты действительно этого хочешь.

– По крайней мере, тут врать не придется.

– Ага. Только они обязательно начнут спрашивать, что у тебя было в семье, что за родители, как они отнесутся к твоей беременности.

– Тут тоже придумывать не придется, – успокаиваю я Катю. – У моих родителей даже Мэри Поппинс выросла бы застенчивой.

2

В воскресенье я наконец иду к «гармо-мамам», в образе стеснительной «заучки», забеременевшей по пьяни. Меня принимает «Белянка». Я сижу перед ней, рассказываю свою историю и старательно щурю глаза (это еще одна идея Кати – якобы я носила контактные линзы, но теперь из-за беременности у меня отекают веки и я не могу их носить). В результате «Белянка» плавает в золотисто-радужном тумане, что помогает мне смотреть на нее с восхищением и благоговением.

– Я просто не знаю, что делать… – говорю я. – Я не представляю, что скажу родителям. Я не представляю себя матерью. Я никогда не думала об этом… Я не смогу, у меня не получится. Кому я буду нужна?

– Вы будете нужны своему ребенку. – «Белянка» добавляет в голос задушевности. – А мы поможем вам стать такой матерью, которая ему нужна. Мы можем включить вас в нашу программу «Зов природы», которая помогает женщинам разбудить дремлющий в них материнский инстинкт. Понимая ваше положение, вы можете оплатить ее в рассрочку.

«Выглядывая в окно, у меня слетела шляпа, не доехав до станции», – на автомате отмечаю я, но только щурю глаза еще больше, чтобы скрыть недовольную гримаску, и говорю:

– Нет-нет, у меня есть деньги. Я недавно взяла кредит на учебу… Думаю, я смогу оплатить сразу.

– Отлично, так будет даже дешевле. – Голос «Белянки» превращается в мед.

Я перевожу взгляд на голографическую мадонну над ее столом – иначе мне трудно удержаться от искушения взглянуть, выдает ли ее мозг физиологическую реакцию, соответствующую чувству стыда и вины. Впрочем, лицо «Белянки» сохраняет выражение участия и легкой печали, как и лицо мадонны на голографии, а по характеру нервных импульсов я едва ли смогла бы отличить стыд от жажды наживы: и в том, и в другом случае мы наблюдаем общее возбуждение коры и гиппокампа.

Я внимательно читаю договор (и для этого даже перестаю щуриться, прикрывая лицо планшеткой). «Белянка» несколько раз как бы невзначай покашливает – ей не нравится такая подозрительность, но тут уж ничего не поделаешь: я не могу подставить себя-настоящую. Но вроде ничего страшного. Меня просто хотят честно ограбить, продав сорок часов «групповой медитации и психокоррекционной работы» за нехилые деньги. Но ничего, мой счет это выдержит. Я зарабатываю неплохо, а трачу немного.

Наконец я прикладываю свой палец к планшетке и получаю от «Белянки» значок с изображением мадонны – символ причастности к «гармо-мамам». Авантюра начинается.

3

И начинается она с места в карьер. Меня приглашают на «диагностику энграмм» к «опытному тарологу». Прежде чем я успеваю спросить, что такое «энграммы» и кто такой «таролог», как мне вручают опросник – уменьшенный примерно в три раза тест Айзенка, перемежающийся фразами типа «Больше всего я ненавижу в себе…» или «Моим родителям нужно было больше…»

– Этот опросник разработали специалисты нашего центра, чтобы выявить нарушения в воспитании и окружении, которые мешали развитию в вас здорового материнского инстинкта, – говорит «Белянка», провожая меня в приемную таролога.

Ради интереса я решаю ответить на вопросы честно. Например: «Больше всего я ненавижу в себе то, что ненавижу уборку» или «Моим родителям нужно было больше читать медицинскую литературу».

Таролог неожиданно оказывается совсем молодой девочкой, с косой до пояса и огромными голубыми глазами, глядящими так испуганно, что я даже перестаю щуриться. Она раскладывает по столу карты с разноцветными картинками, смотрит в подсказку на наладоннике и наконец изрекает:

– В характере вашей матери присутствовали как женские, так и мужские черты?

– Ммммм… что вы имеете в виду? – теряюсь я.

– Она была сильной и властной, как мужчина?

– Да нет, она не была властной. Наоборот, она, как правило, соглашалась с чужим мнением.

– Она была увлечена карьерой и забывала о вас?

– Она была продавщицей в цветочном магазине. Такой карьерой трудно увлечься. Кроме того, родив меня, она бросила работу и посвятила себя моему воспитанию.

– А ваш отец? Он был подкаблучником? Мягким, покладистым человеком?

– Не сказала бы. Его сослуживцы о нем так не отзывались.

– Кем он работал?

– Он был капитаном межпланетного флота. Сейчас воспитывает молодежь в Космической Академии.

– О! У вас была замечательная семья!

И в огромных голубых глазах отражается вопрос: «Что же мне с тобой, убогой, делать?»

И пока она ищет ответ в своем уникоме, я внимательно изучаю комнату в поисках таинственных приборов, которые облучают мозги и превращают их в желе. Нет, я, конечно, не рассчитываю, что всё будет так просто, а вдруг? Но «вдруг» не получается.

– Ага, теперь я понимаю. – Девушка отрывается от уникома и быстро перемещает карты. – Вот видите, карта «Любовники» легла рядом с «Повешенным». Дело в том, что ваша мать…

– Повесила своего любовника? – не выдерживаю я. – Или была любовницей повешенного? – И, заглянув в круглые от ужаса глаза, поспешно извиняюсь: – Простите, это нервное.

– Дело в том, что ваша мать, по-видимому, имела первый сексуальный контакт с бисексуальным мужчиной, – осторожно говорит девушка.

Я решаю ее подбодрить.

– Очень может быть, – говорю я. – Она никогда не рассказывала о своем первом мужчине. Наверное, его бисексуальность произвела на нее очень сильное впечатление.

Не очень-то у меня хорошо идет общение с тарологами. Но девушка хватается за мое согласие цепкой хваткой утопающего.

– Вот видите! И его бисексуальность создала в ее ментальном поле энграмму, которую передала вам. Отсюда и ваша неразвившаяся женственность.

– О!

Я не знаю, что сказать. Меня хватает только на полувздох, который при желании можно счесть вздохом восхищения.

– Это очень серьезная проблема, – говорит девушка, на глазах обретая уверенность. – Но мы в состоянии ее разрешить. Думаю, к тому моменту, как придет срок ваших родов, вы будете уже совсем другим человеком. Другой женщиной.

4

У меня теперь интересная жизнь. Три раза в неделю я погружаюсь в тайны естественного родительства и чем дальше, тем больше понимаю, что это очень сложное, вычурное и трудоемкое занятие для тех, у кого много свободного времени, денег и сил. По понедельникам нам читают лекции. Или кто-то из дам, или еще одна милая женщина, которая, когда я приперла ее к стенке, созналась, что окончила Театральный институт и получила диплом балетного критика, но работать по специальности не смогла, так как билеты на балет дороги. Нам она читает «беби-йогу» и «натуральное питание» (опять-таки очень дорогой и сложный процесс), а в перерывах делится воспоминаниями о том, как в три месяца у нее кончилось молоко и она выкормила сына смесью овсяной каши с медом. Само собой, после таких рассказов я очень хотела посмотреть на ее сына. Посмотрела. Очень милый юноша, что в очередной раз убедило меня: детские способности к выживанию безграничны.

Темы лекций – как построить свою жизнь вокруг ребенка, но ни в коем случае не давать ему этого понять, а иначе он сядет на шею. Честно говоря, я не вижу, куда еще нужно садиться ребенку, которого весь день носят на себе в слинге, и едва он открывает рот, суют туда грудь, но эти дамы знают. Неправильно выношенный и выкормленный ребенок плачет, если его что-то не устраивает, не слушается маму с первого раза и вообще всячески оспаривает ее авторитет.

– Вы должны всем своим поведением показать ему, что вы альфа-самка, и он обязан вам подчиняться, не задумываясь, с первого раза, – внушает нам «Белянка». – Если вы идете по коридору, а он ползет навстречу, не уступайте дорогу. Уступить должен он, потому что вы – главнее. Когда вы садитесь перекусить, первую порцию кладите себе, вторую – ему. Только тогда дети будут понимать свое место в семье, в их маленьком мире наступит порядок, и они не будут находиться в постоянном стрессе. И поэтому ради ваших детей вы должны держать на расстоянии всех, кто сомневается в вашей правоте. Помните: мы – меньшинство, а большинство так называемых «обычных матерей» всячески стремится опорочить наши идеи, уничтожить естественных женщин в нас, как они когда-то уничтожили их в себе. Их подстрекают к этому врачи и производители смесей, прививок, детских медицинских препаратов. Посмотрите, что они пишут в своей якобы рекламе грудного вскармливания: «Грудное молоко – лучшая, идеальная еда для младенца». На что они рассчитывают? На то, что женщина подумает: «Идеальное – это то, чего не бывает в реальной жизни. Я не буду стремиться к идеалу, лучше я буду кормить простой и удобной смесью, как все».

По средам у нас практические занятия с «Подносом». Не думайте, что они касаются ухода за детьми. О нет, это не нужно! Мы всё будем понимать интуитивно после родов, если сейчас сумеем настроиться на нужную волну. А для этого мы перебираем и расчесываем шерсть, потом обматываем пучки шерсти тряпками и мастерим кукол-перевертышей. С одной стороны кукла «Девка» – «она яркая, красивая, с косой, вся на показ», потом «Девке» задирают подол (буквально), и она прячется под юбку, а с другой стороны появляется «Баба» – «скромная, сосредоточенная, не бросающаяся в глаза». И – о, конечно! – «пока вы не пробудите в себе Бабу, ваше материнство будет проблемным». Еще мы разучиваем русские народные колыбельные, чтобы «научиться паттернам поведения альфа-самки, матери-берегини».

Иногда, чтобы внести разнообразие, «Поднос» рассказывает нам о традициях ухода за детьми у народов более первобытных, чем славяне. Особенно большое впечатление на меня производит фраза: «У индейцев ипекакуана (или баракудра, точно не помню) матери всегда знают, когда их младенцы хотят пописать».

5

Еще по средам у нас «психологическая подготовка к материнству» вместе с «Возлюбленной». Она происходит так: мы садимся в круг и каемся. Рассказываем о том, какими неправильными матерями были и как обрели просветление на курсах.

«Когда моей старшей дочери исполнилось шесть месяцев, я заменила одно кормление прикормом, чтобы иметь возможность отлучаться из дома, оставляя ребенка бабушке. Теперь я понимаю, что грубо нарушила иерархию в семье и напугала мою малышку своим исчезновением, заставила ее быть самостоятельной, к чему она не была готова. Вот почему сейчас, когда ей три годика, она такая капризная и упрямая».

Однако у большинства из моих компаньонок эта беременность первая, а потому они больше рассказывают об ошибках своих родителей и – самое вкусное! – своих свекров и свекровей.

Пятницы проходят «бескровно»: мы занимаемся физкультурой и купаемся в бассейне.

Всё это очень смешно и грустно, но совершенно безопасно. То есть моим компаньонкам грозят неслабые неврозы, когда выученная ими теория столкнется с реальностью. Однако у меня нет никаких оснований полагать, что они разделят судьбу Лизы. Поэтому я изо всех ищу, где тут могут делать лоботомию на коленке. И всегда помню, что времени у меня немного. Всего какой-то месяц – и мой обман раскроется. Я уже зашла к знакомому специалисту по УЗИ и выпросила у нее картинку с десятинедельным эмбрионом, а Катя, поработав на уникоме, наложила на нее мои данные, после чего я отнесла эту фальшивку «гармо-мамам», чтобы моя «беременность» имела хоть какое-то подтверждение. Но рано или поздно они заметят, что живот у меня не растет, и мне хотелось смыться до этого.

И наконец, я вижу то, что внушает мне одновременно подозрения и надежды. Маленькую железную дверь в конце помещения, где расположен бассейн. Она обычно закрыта, но один раз я вижу «Белянку», которая выходит оттуда и запирает дверь на ключ. Что самое интересное, на плане пожарной безопасности, висящем рядом с постом охраны, этой комнаты нет. А поскольку я уже изучила все остальные помещения центра и не нашла там оружия опаснее, чем мягкие подушки, то методом исключения мы приходим к выводу, что искомая «комната Синей Бороды» находится именно там.

 

Глава 5

Взлом и проникновение

1

Ключ к успеху в планировании, и я тщательнейшим образом обдумываю свой план. Прежде всего, стараясь не привлекать к себе внимания, осматриваю подозрительную дверь и не обнаруживаю никаких ведущих к ней проводов. То есть никакой сигнализации. Очевидно, руководители «Гармо-мамы» сочли, что одного охранника на входе будет достаточно. И кстати, этому охраннику, несомненно, показалось бы подозрительным, что сигнализация проведена в помещение, которое не обозначено на плане. Так что тут мне повезло.

Поскольку охранник здесь главный, я сосредотачиваюсь на нем. Это означает, что, надевая куртку и сапоги, стараюсь оказаться поближе к нему и наблюдаю. Поначалу мне кажется, что он филонит – спит или занимается своими делами, и я радуюсь, думая, что обойти его будет несложно. Но это только до тех пор, пока я не взглянула на него. А взглянув, ясно вижу, что периодически, с частотой в две-три минуты, электрическая активность в его латеральных отделах больших полушарий головного мозга усиливается и одновременно увеличивается ритмичность и синхронизация в медиальных и базальных структурах мозга – классические признаки активации ориентировочного рефлекса. Присмотревшись к нему повнимательнее, на этот раз обычным зрением, я вижу на правом запястье узкий ремешок, от которого идет провод куда-то под стол. Итак, охранник привязан к своей будке как цепная собака, и он бдит. Больше ничего ценного мне заметить не удается.

С этой информацией я иду к Кате и прошу ее найти среди своих друзей специалиста по охранным системам, который меня проконсультирует. Говорю, что у нас собираются на работе обновить систему, и я хочу знать, чем мне это грозит. Специалист находится без труда: у театра тоже есть охрана. Я рассказываю ему о «поводке» и добавляю с нервным смешком:

– По-моему, они превратили его в киборга.

Специалист смеется:

– Нет, что вы! Это старая система, еще из прошлого века, просто сейчас нашли возможность ставить производство на поток, и она здорово подешевела. Под потолком помещаются четыре ленты, а на них в тонком слое питательного раствора слои гигантских зрительных клеток-палочек, реагирующих на перепад освещенности, то есть на движение. Если в помещении появляется человек, клетки фиксируют его, и сигнал передается на центральный компьютер, а оттуда на браслет, и охранник чувствует легкое покалывание. Дальше он смотрит на экран и решает, что делать.

– И обмануть систему сложно?

– Теоретически – не очень. Собственно, сами клетки, если они исправны, обмануть невозможно, но информация проходит обработку, а это всегда слабое место. Смотрите: клетки на разных стенах активируются попеременно. На то, чтобы просканировать комнату, им требуется определенное время. Следовательно, если вы будете двигаться вдоль стены в тот момент, когда работают клетки на этой стене, и замирать, когда вас могут просканировать остальные клетки, велика вероятность, что система сочтет вас просто частью «белого шума». Но, увы, практически это неосуществимо. Невозможно определить, когда начинается цикл возбуждения-торможения у конкретных клеток и сколько он будет длиться. Это зависит от размеров помещения и от индивидуальных особенностей лент. Биотехнологии очень трудно стандартизировать.

– Ага. Что ж, очень жаль.

Когда мы выходим из театра, Катерина говорит мне:

– Ох, Душка, что-то ты мухлюешь!

– С чего ты взяла! – возмущаюсь я.

– За последние два месяца ты уже три раза обращалась ко мне с просьбами.

– Больше не буду.

– Да я не о том. Просто до этого почти два года ты меня просила разве что купить хлеб или поливать цветы, когда ты уезжаешь.

– Я расширяю свою социальную активность.

– Оно и видно.

2

Скоро «новогодние каникулы», когда центр будет закрыт на десять дней. Учитывая этот факт, я окончательно отшлифовываю свой план и пишу Максиму. Мне кажется, будет справедливо, если он увидит все собственными глазами. Адрес его я нашла без особого труда: точнее, нашла адрес Лизы на сайте университета и бросила письмо – я была уверена, что Максим просматривает ее электронные ящики. И не ошиблась. Максим позвонил мне на следующий день с раннего утра:

– Вы с ума сошли? Я же велел вам туда не соваться.

Он мне велел! Нет, вы слышали? Я презрительно фыркаю.

– Макс! Вы идете со мной или нет?

– Иду.

– Тогда запоминайте. Адрес – Тополиная аллея, дом 5. Здание во дворе – бывшая школа. Центр на первом этаже. Подойдете двадцать четвертого декабря, к одиннадцати часам, увидите, в каком окне горит свет. Придется влезть в окно. Но там невысоко.

3

В первый день новогодних каникул, в одиннадцать часов, я прихожу в пустой и темный центр. Примерно за две недели до начала каникул я завела привычку здороваться с охранником и перебрасываться с ним парой слов, поэтому он без труда узнает меня.

– Анна Владимировна? А сегодня никого нет. Вы что-то забыли?

– Я оставила в раздевалке купальник. В прошлый раз. Можно, поищу?

– Идите.

– С наступающим вас, Виктор Сергеевич. Я вам пунша принесла, чтобы веселее было. – Я протягиваю термос.

– Что вы, Анна Владимировна! Не надо! Нам не положено.

– Берите-берите! Он безалкогольный! Только чай с пряностями и апельсиновый сок. Я всегда такой делаю на Рождество.

– Ну, если безалкогольный… Спасибо.

Я бегу в женскую раздевалку. Включаю свет. Меньше чем через минуту в стекло стучит Максим. Я открываю окно и говорю ему:

– Подождите.

Снова бегу на пост.

– Виктор Сергеевич, там сыро и воняет чем-то. Я окно открыла.

Он пожимает плечами.

– Ну ладно.

Кто же станет спорить с беременной!

Краем глаза я замечаю у него на столе мой термос. Интересно, пил он уже или нет? В пунш добавлена хорошая доза мочегонного – в качестве дополнительной страховки.

Возвращаюсь в раздевалку, впускаю Максима.

В темноте плещет вода в бассейне. Тоже дополнительное прикрытие.

Мы встаем на пороге раздевалки. Я смотрю на сенсорные ленты под потолком. Вот загорелись синие огни на противоположной стене. Вот погасли – и загорелись сбоку. А вот сейчас вспыхивают клетки вдоль «нашей стены». Я, стараясь двигаться плавно и без рывков, иду, прижимаясь к кафелю. За мной Максим.

– Раз, два, три, четыре, пять – стой!

….

– Четырнадцать… пятнадцать… пошли.

….

– Четыре, пять – стой!

….

– Четырнадцать… пятнадцать… пошли.

Так мы приходим к заветной двери. Максим достает кредитную карточку и в момент очередного «мертвого сезона» вскрывает замок. Это у него получается с первой попытки – сразу видно, что человек опытный.

За дверью лестница.

Мы спускаемся в «подвал Синей Бороды», и я решительно щелкаю выключателем.

4

Перед нами действительно около дюжины медицинских аппаратов. Некоторые прикрыты пленкой, другие стоят просто так, открытыми, на контактах еще остались следы геля. Мы с Максимом идем вдоль стен, внимательно изучая каждый прибор. Один напоминает старинную радиостанцию с огромными наушниками, другой имеет манипулятор, больше всего напоминающий пистолет, третий вообще соединен с надувным костюмом, способным надежно обездвижить пациента. И чем дольше я смотрю, тем лучше понимаю, как я опростоволосилась.

Максим мрачно созерцает всю эту средневековую пыточную камеру.

– Вы можете разобраться, что тут к чему?

Я не знаю, куда девать глаза от стыда.

– Да, могу. Я ведь медсестра по образованию. И… Максим, извините, я обманула вас. Не нарочно, но…

– Что значит обманули?

– Это не лаборатория доктора Франкенштейна. Это – кабинет аппаратной косметологии.

– Что?

– Да. Просто я не знала. Может, они не хотели регистрировать его, потому что это чертова уйма бумажек и денег, а может, просто еще не успели.

– А он так и должен выглядеть? – спрашивает Максим с подозрением. – Вот эта, например, штука. – Он тыкает пальцем в костюм. – Она безопасна? Сюда добровольно ложатся?

– Да, это аппарат для лечения целлюлита. Кавитация ультразвуком в сочетании с вибрацией. Выглядит, правда, устрашающе, но абсолютно безопасно.

– Вы точно знаете?

– Максим, у меня вторая специализация – массаж и физиотерапия. И увы – здесь совершенно стандартные конфигурации. То есть не увы, конечно, но…

– А это? – Он тычет в «радиостанцию».

– Ультразвук высокой частоты.

– А если наложить электроды на виски?

– Пожалуйста. Мы в училище так баловались. Говорили, успокаивает и помогает от отупения. Но это, скорее всего, эффект плацебо.

– А это что?

– Дарсонваль. Импульсные токи. В ходу с двадцатого века.

– И больше ничего?

– Из того, что нас интересует, ничего.

– Понятно.

Он сует руки в карманы пальто и отворачивается от меня, не в силах скрыть своего разочарования.

Я снова покаянно тяну:

– Максим, простите!

– Да ладно, – отвечает он, не поворачиваясь. – Сам виноват, дурак. Устроил тут теорию заговора, еще и вас втянул.

И выходит. Я бросаюсь следом, захлопываю дверь, хватаю Максима за плечо, прижимаю к стене. И вовремя – вбегает охранник.

– Это еще что? Что вы тут делаете?

Максим, мгновенно оценив ситуацию, взасос меня целует.

– Вот те на! Вот охальники! – Охранник так возмущен, что переходит, вероятно, на лексикон собственной бабушки. – Нашли место лизаться! А ну пошли вон, пока я полицию не вызывал.

Я судорожно извиняюсь, Максим сует ему купюру, и мы сбегам.

 

Глава 6

Тайна Лизы

1

Мы сидим в каком-то кафе, ближайшем к месту нашего позора. Я пью чай. Максим взял какой-то алкогольный коктейль, но не притронулся к нему. Только ткнул пальцем в панель голографических программ, и теперь наш столик плывет в корзине воздушного шара над полноводной мутной рекой (кажется, Амазонкой или Меконгом), полускрытой тропическими зарослями, под пронзительные крики обезьян, устроивших перепалку на вершине огромного дерева. Но Максим едва ли замечает эту экзотику – вестибулярная зона его коры почти не реагирует.

– Итак, много шума из ничего? – В его голосе столько презрения к себе, в его синапсах столько адреналиновой тоски, что меня передергивает.

– Максим, это естественная ошибка. Психологи называют это «феномен справедливого мира», мы не можем поверить, что происшествие, разрушившее нашу жизнь, беспричинно… и ищем здесь злой умысел, чью-то вину.

– По-моему, это называется паранойей.

– Знаете, говорят, что и у параноиков бывают враги.

– И одним из моих врагов будете теперь вы. После того, как я втравил вас в этот фарс…

– Что вы! Это был ценный опыт, неожиданный, конечно… но…

Он наконец поднимает глаза:

– А вы смелая… Я вас запугал до колик, наверное, своей манией преследования… Но вы всё же пошли работать под прикрытием…

Я с ужасом вижу, как в области гипоталамуса разгорается огонек сексуального возбуждения. Конечно, Лиза ему уже несколько месяцев не партнерша, а он, похоже, моногамен, и при любом намеке на «душевную близость» и мало-мальский общий опыт мозг должен просто вцепляться в образ… Вот загораются задняя инсулярная и средняя опоясывающая кора, обеспечивая легкую эйфорию, удовольствие от общения с оттенком флирта, навстречу идет поток от оптических и слуховых центров… Сейчас возбуждение доберется до наружного отдела височно-затылочной коры, где «моделируется» эротический образ, а затем придет черед орбитофронтальной, центра ожидания наград и формирования предпочтений, и премоторной – активация моторно-поведенческих реакций…

– Вы правы в одном… – быстро говорю я первое, что пришло в голову. – Причина, несомненно, была. Но она необязательно связана с людьми…

– Нет! – сексуальное возбуждение гаснет, начинает загораться гнев. – Я понимаю, на что вы намекаете, но если бы это была болезнь, она бы развивалась медленно. А Лиза изменилась в одночасье. И это произошло на даче у Тамары.

Он замолкает, и возбуждение из его гипоталамуса активирует зоны в коре. Огненные узоры невероятной сложности и красоты вспыхивают, стремительно переливаются один в другой. Миндалина. Фронто-инсулярный отдел и передний отдел опоясывающей извилины – структуры, отвечающие, в частности, за чувство вины и возмущения несправедливостью. Воспоминания. Огонек решения в опоясывающей извилине. Теперь уже я чувствую сексуальное возбуждение. Я так люблю эти моменты, когда эмоции подогревают кору и она начинает бурлить, формируя мысли и побуждения к действию! Хорошо, что Максим этого так и не узнает. Он встает из-за стола, кидает на скатерть купюру.

– Едем!

– К Тамаре?

– Да. Если заговора не было, ей нет смысла ничего скрывать от нас. А вы будете проверять, правду она говорит или нет.

Я могла бы прочесть целую лекцию о том, какой это сложный и неоднозначный процесс – верификация. Но вместо этого говорю:

– Едем.

Наверное, я действительно смелая.

2

Машина несется по главному проспекту в сторону скоростного шоссе. Деревья, как всегда на Новый год, украсили разноцветными лампочками, и они вспыхивают в темноте золотым, алым, синим так, что узор ветвей мгновенно пропечатывается на сетчатке. Вспыхивают витрины, рекламы на дверцах и багажниках машин, отражатели на одежде прохожих. Город почти не виден, только море огней. Поэтому я не удивляюсь тому, что Максим надел защитные очки, которые передают ему картинку, очищенную от посторонних сигналов: только края дороги, дорожная разметка, знаки, светофоры и контуры машин.

– А мы не слишком поздно? Она спать не ляжет?

– Ляжет – встанет, – фыркает Максим. – Не в первый раз!

Я не решаюсь спрашивать, на что он намекает, но мне это не нравится. Похоже, меня втягивают в семейную разборку.

Максим, воспользовавшись тем, что машина движется по прямому участку с постоянной скоростью, сдвигает очки на лоб и через некоторое время произносит:

– Это вы так видите мир?

– Что? – потом я понимаю, о чем он говорит. – Не весь мир и не всё время, но да, похоже. А откуда вы…

– Поискал информацию. Должен же я был знать, с чем связываюсь.

И после паузы:

– Кстати, я узнал, как приобретают такие способности.

– Узнали и хорошо, – резко обрываю я – это не моя любимая тема для разговора. – Лучше расскажите, что у вас было с Тамарой. Роман?

– Всё-таки мысли читаете?

– Скорее интонации. Больно уж по-хозяйски вы о ней говорите.

– Ну да, был. Собственно, до того, как она меня с Лизой познакомила. Я к ним на факультет зашел, у Тамары сумка была тяжелая… Оказалось, что нам по дороге, Тамара попросила Лизу подвезти… ну и…

– Старая история.

Я пропускаю фразу «Значит, про книжный магазин вы соврали?» – тут всё и так ясно.

– Думаете, Тамара до сих пор ревнует?

– Вот мы ее и спросим. И думать не надо будет. А вы бы ревновали?

– Не было случая узнать.

– Ах да, я и забыл, что вы мысли читаете! Завидую: никаких сомнений, никаких волнений. Всё как на ладони.

– Нет, вы забыли, что я их не читаю…

Мы подъезжаем к кольцевой дороге. Максим загоняет машину на платформу лифта, ее подхватывают домкраты. Максим убирает колеса, выдвигает захваты. Лифт аккуратно опускает машину на полотно монорельса, на свободное место в колонне, и колонна начинает движение. Теперь до самой пересадочной станции можно отдохнуть и не думать об управлении.

– Люблю, когда она спит… – неожиданно говорит Максим. – Кажется, что всё нормально, что всё померещилось. Кстати, спать она стала гораздо лучше. Восемь часов как по нотам, и встает свежая, румяная, сразу еду просит. А раньше мучилась бессонницей. Говорила: «Где ж ты видел преподавателя с чистой совестью? Меня призраки замученных студентов преследуют». Уходила в ванную, чтобы меня не будить. Или смотрела в гостиной сериалы.

– Классику?

– Нет, детективы про судмедэкспертов. Она рассказывала: летом ее возили к бабушке и дедушке, на Волгу, в степь. В маленький городок. Бабушка как раз была судмедэкспертом, а дедушка просто патологоанатомом в морге при больнице. «Так что когда слышу: «На этот вопрос я смогу ответить только после вскрытия», – словно возвращаюсь домой». Говорила: бабушка всё время трунила над дедушкой, что она боится настоящей крови, поэтому и вскрывает только тех, кто своей смертью умер. Говорила: они и привили мне любовь к Шекспиру, через любовь к расчлененке.

– Расчлененке?

– Да, она любила старинный жаргон. Со смаком. Никогда не забуду, как она сказала на лекции, что в девятнадцатом веке хорошая жена, дворянка, должна была не только быть хорошей хозяйкой и красавицей, но и музицировать, петь, поддерживать разговор о поэзии – словом, делать мужу интеллектуальный минет.

– Какой пассаж! – Я вспоминаю эту фразу и радуюсь: очень к месту!

– Вот именно. Скандал на всю кафедру. А она: «Простите, увлеклась!» – и улыбается. «Может быть, – говорит, – студенты, которые услышат это слово в первый раз, решат, что это фигура танца или разновидность галстука. На это вся надежда».

– Язва!

– Да уж, не зайчик пушистый. Она просто… Она считала, что выбрала английскую литературу из трусости. Подальше от «свинцовых мерзостей жизни» – тоже ее слова. Что «есть тысячи вещей, которые людям нужнее, чем анализ Шекспира». Но боялась. И всё время себя за это корила.

– Может быть, она наконец что-то узнала и решилась?..

– Стоп. Это уже опять теория заговора. Давайте не будем строить предположений, пока не поговорим с Тамарой.

3

Лифт на пересадочной станции спускает нас с кольцевой трассы. Максим бросает через плечо:

– Уже скоро!

За городом дороги темные, только светится разметка да вспыхивают при нашем приближении билборды.

Наконец Максим сворачивает с трассы. Я жду долгого и скандального разговора по дальней связи, но ворота, появившиеся в свете фар, тут же расходятся перед нами.

– Надо же, – фыркает Максим. – До сих пор не обновила мне статус доступа. Вот растяпа!

Тамара открывает нам дверь через несколько минут, выглядит сонной и испуганной. Похоже, мы всё-таки вытащили ее из постели.

– Макс? – Она щурится от света и трет глаза. – Что случилось? И кто это?

– Она со мной, – представляет меня Максим.

Тут уж мне приходится вмешаться:

– Вообще-то меня зовут не «со мной», а Анна Владимировна. И я Лизин врач.

– С Лизой что-то случилось?

– Ничего нового, но я хочу, чтобы ты рассказала правду.

– А что такое? И где сейчас Лиза? Кто с ней?

Я чувствую укол совести. Хороша врач, нечего сказать! Ни разу с начала этой истории не поинтересовалась, кто сидит с Лизой, пока Максим разъезжает по городу и лазает в окна. А между тем при его паранойе вряд ли он нанял сиделку.

– С Лизой Маша, разумеется, – отвечает Максим. – Ты в дом нас пустишь или будешь рисковать здоровьем?

Я вхожу вслед за ними и передергиваю плечами. От бывших любовников так и бьет электричеством, только на сей раз это отнюдь не сексуальное влечение. Отпусти они тормоза, и здесь будет кошачья драка, что видно даже без способностей чтеца.

4

– Ты зря думаешь, что я могу что-то такое рассказать…

Дыхание Тамары неровное, близко слезы, она сидит в кресле, безвольно уронив руки на колени, смотрит мимо нас. Мне даже не нужно убеждаться, что ее гиппокамп горит синим огнем неподдельного горя – я помню по нашим встречам в «Гармо-маме», что Тамара не блистает актерскими способностями. Кроме того, она меня до сих пор не узнала – значит, не очень контролирует то, что происходит здесь и сейчас.

– Лиза приехала вечером, – продолжает рассказ Тамара. – Привезла бутылку коньяка, сказала: один из студентов подарил. Выпили, посидели. Лиза опьянела… немного. Смеялась. Потом пошла спать. А утром была уже такая. Я испугалась, позвонила Лене…

– Это руководительница «Гармо-мамы», – поясняю я.

Тамара пробуждается к жизни и бросает на меня тревожный взгляд.

– А вы ведь занимались у нас?

– Я шпионила, – сознаюсь я.

– Вот как…

Максим ее перебивает:

– Не отвлекайся. Позвонила Лене и что?

– Та прислала своего знакомого врача-нарколога.

– Почему нарколога?

Тамара вздыхает:

– Потому что у него была частная клиника, куда он мог взять Лизу анонимно. Кстати, заодно проверил ее на наркотики.

– И?

– Всё чисто.

– Разумеется. А что за коньяк?

– Какой коньяк?

– Который вы пили.

– «Реми Мартен».

– Нет, я имею в виду, что было в бутылке? Ты не отдавала на анализ?

– Макс, я сама пила. Даже больше, чем Лиза. И до сих пор жива.

– А почему меня не вызвала?

– Я тебя боялась…

– Меня?

– И правильно делала, между прочим! Мне Лена рассказала, как одному санитару спицу в руку вставляли, а постовой сестре зуб выбили, когда ты Лизу выкрадывал.

– Ну не прямо же я зуб выбил!

– Но за твои деньги!

– А что за студент был? За что благодарил? – Я считаю нужным вмешаться. – Всё-таки подарок дорогой.

Тамара качает головой.

– Не знаю, Лиза не рассказывала.

– А о чем вы вообще говорили?

– Да о ерунде! О прошлом в основном. Пытались вспомнить гимн нашего филфака. Лиза припомнила: «Даешь бесконечный continuous!» – Но дальше никак.

– Она не жаловалась? Не говорила, что ее кто-то преследует, угрожает?

– Да нет, нет… Я же… что ты думаешь? Я всё время тот вечер вспоминаю. Уже сколько раз перебирала – всё, как обычно.

– А утром? Может, она была еще в сознании? Может быть, что-то сказала? – То, как Максим это произносит, наклонившись вперед, сидя на краешке стула, буквально пытаясь разглядеть, что у Тамары в голове, окончательно убеждает меня, что он любит Лизу. По-настоящему. Даже сейчас.

Тамара дергает ртом и бледнеет.

– Нет. Когда я пришла, она уже была… такая. Сидела, играла пузырьком… смотрела на свет. Я, было, решила, что она дурачится… Говорю: «Славно посидели вчера…» А она… открыла рот и вот так: «А-ба-ва-ва-ба-га!»

Тамара съеживается в комок, снова переживая этот момент.

– Пузырьком? – спрашивает Максим.

– Это капли, против аллергии, успокаивающие. Она давно пользовалась. У нас на работе многие пользуются. Я отдала на анализ, ты не думай, – поспешно говорит Тамара. – Вот их как раз отдала, я же не дура.

– И что?

– Ничего. Капли против аллергии.

– Ты дура… – вздыхает Максим. – Рассказала бы сразу, кучу бы времени и нервов сэкономила. Всем.

5

Небо за окном начинает светлеть, а говорить больше не о чем. Мы уходим. Уже в прихожей Максим останавливается и берет в руки куклу, стоящую на подзеркальнике. Это Снегурочка в голубой шубке с белой меховой опушкой. У ее ног стоит елочка, на коленях сидит маленький дед-мороз. Кукла не фабричная, явно сшита руками. Глаза у снегурочки расставлены слишком широко, отчего у ее лица глупо-удивленное выражение. Когда Максим берет ее в руки, по прихожей начинают плыть волны запахов: еловые ветки и мандарины.

– Маша делала? – спрашивает Максим.

Тамара бледнеет, как будто боится заодно и таинственной Маши.

– Да, Лиза привезла в тот раз. Сказала: до Нового года еще далеко, если не забудешь – поставишь. Сказала: в горшке бактерии, ну… ген-симсы, которые запах вырабатывают. Нужно только водой полить. Я вот… не забыла.

– Получается, она к Маше заезжала до того, как к тебе ехать? Я этой куклы дома не видел.

– И что? Как будто она у нее редко бывала!

– А то, что Маша мне об этом не говорила.

– Так это же Маша!

– Не до такой же степени она Маша!

Я чувствую себя третьей лишней.

 

Глава 7

В зеркальном отражении

1

Еще в прихожей я слышу, как Катя спрашивает с кухни:

– Ты когда вчера вернулась, Душка?

На кухне играет музыка, одна из моих любимых песен, до меня долетает запах моих фирменных кексов с курагой и яблоками, и я едва успеваю удивиться, как тут же мой голос отвечает:

– Я вчера вернулась сегодня. Около шести.

– Даже так? – переспрашивает Катя с явным одобрением.

– Ну да. Вчера на работе был корпоратив, отмечали нового сотрудника, потом мы с виновником торжества посидели в баре, потом я его принимала в невропатологи до утра. С испытаниями!

– Аллилуйя! – радуется Катя.

Я открываю дверь. За столом у окна в раскладном полосатом шезлонге сижу я: в моем любимом махровом халате со звездами, изрядно помятая и растрепанная. Напротив меня Катя в сиреневом сари: в театре собираются ставить какую-то индийскую драму, и она вживается в образ.

Увидев мое «второе пришествие», Катя издает странный горловой звук, как будто дует в кувшин. Вторая «я» хихикает.

Я поспешно говорю:

– Лика, мерзавка, зачем людей пугаешь? Почему не предупредила, что приедешь? Катя, это моя сестра, и она немного чокнутая, ты извини.

Катя с шумом выпускает воздух и произносит ломающимся голосом:

– Сама ты чокнутая! Почему ничего не рассказывала?

– К слову не пришлось.

– У тебя сестра-близнец, а тебе это к слову не пришлось!

– Анечка меня немного стыдится, – лукаво улыбается Лика. – И стыдится того, что стыдится.

– Почему стыжусь? Горжусь. Только тайно, – и к Кате: – Лика у нас художница и талантливая. И печь умеет так же хорошо, как я. Так что давайте завтракать.

2

Хорошо, что Катя умеет ко всему относиться несерьезно, и вскоре она уже хохочет над тем, как мы ее разыграли, мы мирно завтракаем, и я с удовольствием отмечаю, что Лика даром время не теряла – в кексах появилась нежная прослойка заварного крема.

– Летняя школа Гастона Ленотра, – хвастается Лика. – Когда жила в Париже, заскочила.

– А к нам надолго?

– Всего три дня. Картины привезла на выставку в галерее. Пойдете, Катя?

– Обязательно. А ты, Аня?

– Наверное.

– А почему наверное?

– Да так, работы много.

Потом, уже в моей – то есть временно нашей – комнате, я спрашиваю Лику:

– Ты действительно хочешь, чтобы я пошла?

– Анька, ну брось ты свой пафос. Пафос, патос, климакс и катарсис! Я не умру от недооцененности, если ты не придешь. И с собой не покончу. Но я буду рада, если тебе понравится.

– Тогда сначала покажи репродукции, чтобы я знала, что сюрпризов не будет.

Больше никогда не поверю ей на слово! Три года назад она меня затащила смотреть свою картину: портрет женщины, сидящей спиной к зеркалу. Женщина в очках читает книгу. А ее отражение в зеркале тайком подкрашивает губы, поглядывая в маленькое зеркальце. Сходства между женщиной на портрете и мной (точнее нами) не было ни малейшего. И Анжелика уверяла, что сделала всё это ради того, чтобы нарисовать маленькое отражение этой сцены в маленьком зеркале в руках отражения; говорила о подражании «Портрету четы Арнольфини» Ван Эйка. Но я всё равно потом долго переживала: мне казалось, Анжелика выставила напоказ что-то интимное, касающееся только нас с ней. Ради смеха, ради чужого удовольствия. И ведь добилась своего – картину хвалили, одно время репродукциями пестрела вся Сеть, незнакомые мне люди выкладывали и перезаливали символическое изображение нашего с Ликой дуэта. Всё-таки никто так виртуозно не умеет причинять боль и вызывать стыд, как близкие родственники. Особенно талантливые.

Поэтому я изучаю Ликин альбом с пристрастием опытного аукциониста, который полагает, что его хотят надуть. И на этот раз остаюсь довольна. Лика привезла серию рисунков цветными мелками. Спины и затылки. Все в одинаковых позах – с опущенными плечами, поникшими головами. Обнаженные. Мужские, женские, детские, юные, старые, смуглые, светлые, с нежной молочной кожей и рыжими волосами, покрытые загаром шеи и руки выше локтя, ровно загорелые спины красоток с подчеркнутыми талиями – словом, весь спектр человеческих типов, в позе то ли скорби, то ли бесконечной усталости. Сильно.

– Приду, – решаю я. – У тебя когда будет открытие?

– Послезавтра. Ох, Анька, ты не меняешься!

– Зато ты меняешься за двоих. Ладно, рассказывай, где была, что видела…

3

Первое, что встречает меня, когда я вхожу в ординаторскую после рождественских каникул, – огромная доска памяти во всю стену. Прикидываю дату и время: Юлия умерла примерно тогда, когда мы с Максимом целовались в «Гармо-маме». Впрочем, какая разница! Это был лишь вопрос времени… А время всегда движется в одну сторону. А мне, например, нужно двигаться на работу.

Вечерних занятий у меня пока нет, а вот утренние часы забиты плотно, и снова я попадаю в ординаторскую уже в конце рабочего дня, когда все собираются по домам. Но чайник горячий, и я решаю выпить чаю – с утра ничего не ела, а у меня с собой Лизины кексики.

Доску изучает Витя – тот самый новенький аспирант. Тыкает пальцем в детскую фотографию – маленькая девочка за роялем – и получает вылетевший из нее целый рой фото: Юлия в семь лет (толстушка с косичками), в десять (толстушка со стрижкой), в пятнадцать (стройная девушка с глазами лани – куда что делось и откуда что взялось?) и неизменный рояль.

– Такое впечатление, что она из-за него не вставала, – бормочет Витя. – Так и росла.

Он начинает тыкать в фотографии и любуется на вылетающие оттуда сканы дипломов. «Лауреат конкурса юных пианистов «Звездочка», «Победитель конкурса пианистов-младшеклассников «Солнышко», «Лауреат юношеского конкурса Чайковского», «Лауреат конкурса Филдса», «Лауреат конкурса «Открытая Европа».

– Ого! – произносит Витя.

– На самом деле это очень грустная история, – откликаюсь я. – Юлия Сергеевна победила всего один раз – на том самом районном «Солнышке», после чего ее педагог и ее отец уверовали в талант и взялись за нее всерьез.

– Она вам рассказывала?

– Она много чего рассказывала – в самом начале, ее тогда словно прорвало. В первые годы, как пришла на отделение, казалась гордой, молчуньей, такой с претензиями. Потом, как избрали заведующей, все думали: теперь всё, танцкласс в Смольном институте. А она вдруг изменилась – чуть ли не всем врачам стала лучшим другом, классная тетка, всегда поможет, всегда выслушает, всегда прикроет. Мы тогда даже не подозревали, что это значит.

– Нейролептики?

– Да нет, обычное бытовое пьянство. В пятницу напьется, в субботу догонит, в воскресенье отойдет, в бассейн сходит, и всю неделю – как ангел. На праздниках один-два бокала вместе со всеми. Пила она в другой компании, так что мы были просто не в курсе. Поняли, когда ей стало не хватать, и она начала посреди недели догоняться. Но это позже, лет через пять.

Витя зябко передергивает плечами. Я приглашаю:

– Садитесь. Ко мне сестра приехала – вот, напекла. Хотела всех угостить да забегалась. Попробуйте.

– Спасибо.

Он впивается зубами в ароматную душистую розочку и, бросив на меня извиняющийся взгляд, слизывает крем с пальцев.

– Вкусно! Как в детстве, в кондитерской…

Потом снова поворачивается к доске и застывает, глядя на фотографию пятнадцатилетней Юли с темными ровными волосами до пояса, перехваченными белой лентой.

– Она, наверное, уже тогда начала пить? Когда пошли международные конкурсы…

– Нет, всё было сложнее. Из этой истории она как раз вышла победительницей. В какой-то момент ее отец развелся с матерью и выставил ту из дома, доказав, что она препятствует развитию дарования дочери. Даже алименты отсудил. Тогда у Юлии началось что-то вроде писчего спазма – перед выступлениями сводило кисть. Отец потратил кучу денег на лечение. Массажистка ее и надоумила, как быть. Юлия подала через представителя заявление в суд, прося вернуть опеку матери. Доказала как дважды два, что отец заставил ее соблюдать такой режим тренировок, который вредит ее здоровью, и забрал из школы на экстернат, лишив общения со сверстниками. Выиграла суд. Уехала к матери, доучилась два года и поступила в медицинский институт.

– Мать была врачом?

– Нет, бухгалтером. Юлия рассказывала: «Девочки, как я отдыхала на первых курсах! У меня же память тренированная. Что там? Учебник анатомии? Гистологии? Биохимии? Раз-два, и свободна. И мальчики, танцы, посиделки до утра. У меня же никогда раньше этого не было…» Нет, тогда она тоже пить не начала. Ей и без вина эндорфинов хватало.

– А как же это случилось?

– Юлия окончила институт с красным дипломом и пошла на специализацию в хирургию. Рассудила: руки пианиста – то, что нужно, буду нейрохирургом или даже сосудистым.

– Ох!

– Что «ох»?

– Я представляю. Я ведь тоже присматривался к хирургии на последних курсах. Ужасная специальность. Бесконечные дежурства, огромная нагрузка. Пока ты молодой, с тобой просто не обращаются как с человеком. Каждый считает нужным какую-нибудь хамскую шутку отпустить… И на разборах, если что случалось, так друг друга топили, лишь бы самому выйти чистеньким. А тут еще и женщина… Даже я подумал-подумал и понял: я пас. Хотя знаете, что самое странное: на гинекологии было всё нормально, хотя тоже ведь хирургия. И расписание нормальное, и помочь всегда без проблем, подменить если что. И… там же коллектив в основном женский… уходили в декретный… приходили… как-то между делом, всё в рабочем порядке. Посмотрел бы я, что было бы на хирургии в этом случае! То есть лучше не смотреть. Там ординаторы в первые пять лет даже не женились. «Да ну ее, залетит еще, а мне завотделением вместо обязательного отпуска по уходу – заявление по собственному желанию. И – прощай карьера!»

– Значит, вы легко догадаетесь, когда Юлия начала всерьез пить.

– Да уж!

Витя мрачнеет и засовывает в рот еще один кексик – целиком, чтобы прогнать мрачные воспоминания. Совсем еще мальчик!

– Тогда ее мама вышла на пенсию и переехала к родственникам на юг. Юлия сдавала мамину квартиру, а жила в аспирантском общежитии – было ближе к работе, у них на отделении была милая манера: если у больного осложнения, вызывать лечащего врача в любое время. На отделении быстро поняли, что если ты выпил, чтобы расслабиться, то на повторную операцию тебя не вызовут. Кроме того, в общежитии – вечно компании, всё время что-то празднуют. А потом, когда она поняла, что как ни паши, карьеру не сделаешь, ей просто не переждать всех мужчин-врачей на отделении, начала пить крепко. Потом в какой-то момент испугалась, как я понимаю. Завязала. Ушла из нейрохирургов в невропатологи, когда забеременела. Вышла замуж, родила ребенка, замужество оказалось неудачным, она про него ничего не рассказывала толком. Развелась. Отправила ребенка к бабушке. Снова стала пить: чтобы снять стресс. Принимала периодически курсы адаптогенов, гепатопротекторов и как-то держалась, хотя сползала. Мы всё поняли буквально в последний год. А когда поняли, то оказались в ловушке – доказать-то мы могли, у нее к тому времени уже почти не было сил скрываться, но – как же? Это же Юлия, она нам как старшая сестра. Неплохой администратор, кстати, была, заботливый. А уж диагност вообще экстра-класса. Потом она сама ушла. И – вот.

– Грустная история.

– Да.

Мы молчим.

– Слушайте, Виктор. – Я неожиданно вспоминаю о Лизе и хочу сменить тему. – Довольно об этом. Мертвые мертвы, а живые живы. Но, кстати, о диагностах. Давно хотела узнать, как вы, врачи, ставите диагноз? Я имею в виду: вы же не видите патологию, как я. Я всегда поражалась, когда Юлия говорила, где и что не в порядке, и это совпадало…

– Вообще-то принцип простой: симптомы укладываются в синдром, затем выявляем причину, если возможно, или, по крайней мере локализацию «поломки» – вот и диагноз.

– Как-то слишком общо. Но я понимаю, сейчас уже поздно…

– А где у вас тут можно хорошо провести время?

– В смысле?

– Я говорю о выходных. Я недавно в городе. Можно сходить куда-нибудь в театр или на концерт?

– Можно, наверное. А почему вы меня об этом спрашиваете?

– Потому что вы, одинокая и интеллигентная, должны быть в курсе, – улыбается Виктор. – А вообще я к вам клинья подбиваю.

– Что?

– Мне нравится говорить с вами. Хотелось бы подружиться, если вы не против.

Улыбка у него совсем мальчишеская – обезоруживающая в своей искренности. Но я смотрю глубже и с ужасом вижу полную картину эротического возбуждения. На этот раз я пропустила момент – растяпа! – и сформировались оба «обручальных кольца»: восходящее (гипоталамус-инсулярная область на дне латеральной борозды, между лобной, теменной и височной долями – средняя опоясывающая кора – орбитофронтальная и премоторная кора) и горизонтальное (оптические и слуховые центры соответственно в затылочной и височной коре – суммация импульсов в височно-затылочной доле – сборка эротического образа – и передняя опоясывающая извилина – оценка – и дальше снова орбитофронтальная и премоторная области – формирование ожиданий, поведенческие реакции). Вот уж сделала интеллектуальный минет! Спасибо Лизе за определение.

Но с другой стороны мысль, посетившая меня пару минут назад, тоже возбуждает. А она проста: случай Лизы нужно рассматривать не с точки зрения детектива, которым я никогда не была, а с точки зрения врача, к которым я имею отношение. Точнее – с которыми имею отношения. Конечно, прямо ничего нельзя рассказывать: Максим запретил, да и вряд ли поверят – но нельзя ли повести разговор так, чтобы Виктор дал мне подсказку, сам того не зная? «Эх, Юлию бы сюда, – приходит мгновенная мысль, болезненная, как ссадина. – Задачка как раз для нее».

– Выставка современных художников подойдет? – спрашиваю я Виктора.

– Конечно, подойдет. В субботу вам будет удобно?

4

Свидание получается практически идеальным. Вите нравится выставка, нравятся Ликины спины. Я знакомлю его с Ликой, и он оказывается очень галантен: «Удивительно! Вы такие разные и такие обе талантливые». Мы веселимся, глядя на картины ретроминималистов, выставляющихся вместе с Ликой, и придумываем им объяснения.

– Это зоопарк, вид сверху!

– Только звери выбрались из клеток и убежали!

– Но перед этим растерзали смотрителей!

– И растоптали их завтраки! Вот это желтое пятно явно было горчицей на хот-доге!

Потом мы вдвоем сидим в кафе (Анжелика осталась на выставке), и Виктор рассказывает мне о диагностике:

– Топическую диагностику вы себе представляете?

– Смутно. То есть не представляю, как это делают обычные люди.

– Логически рассуждая. В неврологии это просто, так как локализация функций по отделам головного мозга хорошо известна. Например, у пациента спастический паралич левой половины тела – рука приведена к телу, на ней напряжены мышцы-сгибатели, на ноге, наоборот – разгибатели. Получается, рука, как у нищего, просящего милостыню, а нога не может согнуться, пациент ходит, загребая ею. Раньше так и описывали: «рука просит, а нога косит». Где очаг поражения? Нет, не щурьте глаза. Смотреть некуда! Попробуйте рассуждать. Говорю вам, это просто. Как насчет периферических нервов?

– Нет, паралич был бы вялым, к мышцам не поступали бы импульсы. А здесь мотонейрон в передних рогах спинного мозга сохранен, импульсы поступают, а торможения нет. Это центральная нервная система.

– Верно. Но где именно? Мозжечок?

– Есть неустойчивость походки?

– Нет.

– Тогда не мозжечок.

– Пойдем с другого конца. Кора? Прецентральная извилина?

– Это каких же размеров должен быть очаг, чтобы захватить руку и ногу? Нет, были бы более локализованные поражения. Одна рука или даже кисть руки. Я такое видела.

– Тогда где?

– Пирамидные пути в стволе. Поражения на одной половине тела, так? Значит, очаг расположен в правой половине, выше перекреста в продолговатом мозге. Нет, выше ствола – иначе были бы частичные дефекты на стороне поражения.

– Правильно. Скорее всего, параличи лицевых мышц. Тогда где? Мы уже близко.

– Подождите. Основание мозга, внутренняя капсула!

– Бинго. Я же говорил, это просто.

– Сложнее, чем увидеть.

– Кто бы спорил. Теперь следующий вопрос. Характер поражения и его причины? Кажется, возможностей много, на самом деле не очень. Чаще всего – это сосудистые нарушения по типу инсульта. Из экзотики: травма, опухоль, дегенеративные процессы. У наших деток – гипоксические поражения в родах. Здесь уже нужны аппаратные средства. Что мы делаем? Входим на международный неврологический сервер, забиваем симптомы, он выдает план обследования и даже адреса ближайших клиник, которые располагают соответствующим оборудованием. И любую привходящую информацию. На исследования. Чтецы таких подробностей, как правило, не видят. Так ведь?

Я киваю.

– В самом деле, тем, кто придумал эти сервера, в ножки надо поклониться. Они превратили диагностику из высокого искусства в рутинную работу. Но вот для лечения нужен талант. В том числе и ваш, Анна.

– Я бы не назвала это талантом. Просто возможность.

– А что такое талант, по-вашему? Это и есть возможность делать то, чего не могут другие.

– Можно, конечно, и так сказать.

Мы очень мило проводим остаток вечера, и за десертом Витя, смущаясь, просит передать номер вызова его уникома Лике.

– У моей матери есть подруга, а у той – своя галерея. Она привечает талантливых молодых художниц. Я бы хотел их познакомить. Анжелика заслуживает как минимум персональной выставки. Вы ведь не против, Анна? Мы ведь можем остаться друзьями?

5

Вернувшись домой, я передаю Витино предложение Лике. Та морщится:

– Вот гаденыш! Не буду с ним говорить.

– Лика, не мели ерунды. А вдруг получится! Ты же хотела чего-то подобного.

– Но не ценой же твоего счастья!

– А кто говорит о моем счастье? Я всё, что хотела, уже от него получила.

– Вот дурочка. Ты же не старшая сестра, а вечно жертвуешь собой.

– Да с чего ты взяла, что у меня на него хоть какие-то планы?

– С того, что я не вижу здесь штабелей молодых людей.

– Вот странно, правда? И знаешь, в чем дело? В том, что я их не зову сюда.

– Аня, «плохо человеку быть одному»…

– Никогда этого не понимала. По-моему, у меня даже слишком много общения.

– Анька, ты меня пугаешь! Нет, серьезно. Мне иногда кажется, что я у тебя забрала эту возможность… Быть с кем-то… Просто радоваться жизни.

– Я этого не заметила. По-моему, я радуюсь. Как раз в меру, чтобы не выглядеть циклотимиком в маниакальной стадии. А что тогда я у тебя забрала?

– Все мозги.

– Прямо-таки все… Это похоже на правду.

– Да ну тебя! Нет, постой. Я даже не знаю. Нерушимость какую-то. Мне вот нужно, чтобы мои работы всем нравились… И я тоже. Чтобы вокруг было движение, смех, любовь. Знаешь, как теплая волна… как теплое шампанское. Хоть и гадость, а бодрит. Особенно с похмелья.

– Кто создан из глины, кто создан из камня, а я серебрюсь и сверкаю…

– Ты меня не ненавидишь порой?

– Что ты, Лика? Нет!

– А то знаешь, мама иногда говорит, что я эгоистка. Что забрала себе всю удачу… Что ты выросла такая угрюмая из-за меня.

– Что ты? Я очень рада, что ты избавила меня от этой тяжкой доли – серебриться и сверкать. И потом – разве я угрюмая? Я просто чтец. Мне не надо, чтобы на меня смотрели – мне нужно самой смотреть. И потом ты тоже смотришь – только не так глубоко. Так что ничего мы друг у друга не отняли.

– Но всё же парня ты себе могла бы завести. Вылезти как-нибудь из своей башни из слоновой кости и…

– Смотри, всё просто. Половина мужчин меня боится из-за моих способностей, у половины я вызываю жгучий интерес по той же причине…

– А ты, конечно, хочешь, чтобы любили именно тебя…

– Нет. Ты же знаешь, каково это: жить со мной. Мысли я, конечно, не читаю, но что с тобой происходит, мониторю автоматически. Это мало похоже на нормальные отношения.

– Я не из-за тебя ушла из дома! Это бывает и у нормальных братьев и сестер!

– Я всё пытаюсь сказать тебе главное, а ты не даешь. Моя жизнь и так полна эмоциями и событиями. Наверное, влюбленность была бы чрезмерной нагрузкой на нервную систему. Трата энергии, которую я не могу себе позволить. Короткое замыкание. Может, я начала бы пить…

– А может, лопать и трахаться? – Лика корчит гримаску.

– Сейчас я тебя трахну. Подушкой по голове…

Но Лика успевает первой…

6

Ночью мне внезапно приходит в голову идея, как можно выиграть у Акинатора. Зажигаю ночник, включаю уником. Нахожу нужную страницу.

– Ваш персонаж – девушка?

– Да.

– Вы знакомы лично с этим персонажем?

– Да.

– Ваш персонаж – ваш родственник?

– Да.

– Ваш персонаж снимался в каком-нибудь фильме?

– Нет.

– Кто-нибудь прикидывался вашим персонажем?

– Нет.

(Это она вечно прикидывается мной.)

– Ваш персонаж носил вас на руках в детстве?

– Нет.

– Ваш персонаж болел анорексией?

– Нет.

(Она вообще само психическое здоровье.)

– У вашего персонажа и у вас одно и то же имя?

– Нет.

– Ваш персонаж живет в Казани?

– Нет.

(А где это?)

– Ваш персонаж – оборотень?

– Нет.

(У Акинатора, похоже, шарики за ролики заехали, а ведь так хорошо начал.)

– У вашего персонажа и у вас общие родители?

(Упс!)

– Да.

– Ваш персонаж – хирург?

(Хм!)

– Нет.

– Ваш персонаж любит играть на гитаре?

– Да.

– Ваш персонаж известен всему миру?

– Нет.

– Ваш персонаж умеет читать?

– Да.

(Но не мысли!)

– Ваш персонаж одного возраста с вами?

– Да.

– Ваш персонаж носит кольца?

– Да.

(И не будем уточнять, где именно.)

– Вы учились вместе с вашим персонажем?

– Да.

– У вашего персонажа есть сестра-близнец?

– Да.

– Я думаю, это ваша сестра-близнец.

Интересно, а что было бы, если бы я ответила, что Лика известна всему миру? Потому что когда-нибудь она будет известна… Или что она оборотень. Потому что отчасти она оборотень…

 

Глава 8

Синдромная диагностика

1

Позже я анализирую эту сессию. Здесь уже просматривается некая логика. Прежде всего глобальное деление – на женщин и мужчин. Потом – на лично известных клиенту и всех остальных. После того, как Акинатор выяснил, что персонаж – моя родственница, у него осталось ограниченное количество вариантов, а всякие «посторонние» вопросы вроде Казани и колец – просто случайные взбрыки системы. Да. Но. Почему Акинатор именно эту сессию начал с вопросов о знакомых и родственниках? Случайность? Если так, то удачная.

С диагностикой у меня, по сути, те же проблемы. Вроде всё просто и логично, но я не знаю, с чего начать. И к Вите снова не обратишься: теперь он по понятным причинам стесняется и пытается избегать меня. Лика с ним встретилась, а потом уехала. К чему они пришли, рассказывать не стала («Чтоб не сглазить!»), но выглядела довольной. В том числе и «изнутри».

Я пытаюсь решить проблему «своим» способом, наблюдая за врачами (конкретно за Ник Санычем) на обходах. И в очередной раз убеждаюсь в своей во всех смыслах ограниченности. Читать здоровый мозг, занятый интеллектуальной деятельностью, очень сложно. Идет непрерывный поток информации от органов чувств, с анализом, начинающимся, по сути, еще на периферии. Так, в сетчатке каждого глаза у человека насчитывается 130 миллионов фоторецепторов, а в слое выходных ганглиозных клеток сетчатки нейронов в сто раз меньше. Таким образом формируется суживающаяся сенсорная воронка, отсекающая лишнюю информацию (в том числе и слабые электрические волны, которые «читаю» я). На следующих уровнях зрительной системы формируется расширяющаяся воронка: количество нейронов в первичной проекционной области зрительной коры мозга в тысячи раз больше, чем на выходе из сетчатки, что помогает параллельному анализу разных признаков сигнала. То же происходит в слуховой и тактильной системах, с той лишь разницей, что там воронки сразу расширяющиеся. Одновременно непрерывно и мозаично активируются поля памяти, подключаются автоматизмы, мозг запрашивает дополнительную информацию на уровне сознания, тихо плещутся эмоции в стволе, – словом, всё звучит как симфонический концерт, который пытается услышать глуховатый человек без музыкального слуха. Он ловит какие-то обрывки, но до понимания того, что он слышит, ему далеко, как до Луны. Всё, что я понимаю: Ник Саныч – хороший врач и справляется со своей работой, особо над этим не задумываясь. Но и об этом я сужу в основном по эмоциональному фону – его и окружающих его врачей. Утешаю себя мыслью, что мозг чтеца во время работы, вероятно, представляет собой еще более феерическое зрелище. Но тут снова могу только предполагать, мне никогда не приходилось «читать» моих коллег.

2

Наконец я понимаю, что отступать дальше некуда. Придется научиться мыслить, как все «нормальные люди».

Включаю уником, вхожу в медицинскую сеть, без особого труда преодолев тестовый вопрос: «Назовите ветви клиновидного сегмента внутренней сонной артерии» (правильный ответ: их нет). Выбираю раздел «Нервные болезни», в нем подраздел «Заболевания центральной нервной системы».

И тут же натыкаюсь на первое препятствие: не знаю с чего начать. Не могу выделить ведущий симптом. Как справедливо говорил Виктор, мозг устроен просто. Хотя в любом процессе задействованы на каком-то уровне все его структуры, в общем и целом можно выделить конкретные отделы или «поля нейронов», отвечающие за конкретные функции. Например, если человек с трудом припоминает названия предметов, которые видит, то, скорее всего, поражение локализуется в затылочно-теменных отделах коры, на границе с височной долей. А если человек «разучивается» распознавать предметы на ощупь, у него поражены нижние отделы постцентральной коры. Но ведущий симптом у Лизы лучше всего описывается словами «всё плохо». У нее не работают все высшие корковые функции.

Тут я закрываю глаза и начинаю вспоминать: что мне это напоминает. Не в такой степени, но всё же. Какую-то известную болезнь… тоже с потерей личности… про нее даже анекдоты рассказывают. Ну конечно. «Немец, который меня мучает!» Альцгеймер. Болезнь (я возвращаюсь в медицинскую сеть), описанная в 1901 году немецким психиатром Алоисом Альцгеймером. Характеризуется потерей нейронов и синаптических связей в коре головного мозга, ведущей к дегенерации и атрофии височных и теменной долей, участков фронтальной коры и поясной извилины. Ученые считают, что причина – в дефекте тау-белка, составляющего «скелет» нейрона. Но это сейчас не важно. У Лизы однозначно не болезнь Альцгеймера – та развивается очень медленно, а поражения по сравнению с Лизиными поверхностны: больные утрачивают память и когнитивные функции, но долго остаются способны на эмоциональные реакции. Нет, это совсем не то. Но главное, что мне нужно, – системность поражения. Официальное название болезни Альцгеймера – «сенильная деменция альцгеймеровского типа». Эврика! Мне нужны другие деменции.

Отчаянно чихаю. Катя входит в образ индийской девушки, поэтому из-под ее двери ползет дымок с ароматом благовоний. Волнами – то сладкий, то смолистый. Как бы я не начала ловить глюки вместо диагнозов. Кстати, спектакль называется мило и старомодно: «Узнанная Шакунтала, или Кольцо-примета». Кажется, Катя там играет роль Кольца.

Нахожу соответствующий раздел и тут же отвлекаюсь. Одна из «ветвей», предложенных в этом разделе, называется «Алкогольная энцефалопатия» – дальше в подразделах «Корсаковский психоз». Снова вспоминаю Юлию… Однажды нас вызвали вниз, на проходную. Юлия сидела в будке вахтера, растерянная, со слезами на глазах, и повторяла:

– Никак не могу понять, что я здесь делаю. Мне нужно в Университет. Наверное, заснула в автобусе и проснулась здесь. Наверное, это от усталости.

Нас она не узнала и не позволила мне осмотреть себя. Но вдруг подошла к зеркалу, взглянула на свое отражение и сказала:

– Кажется, это Корсаков. Пожалуйста, вызовите психиатров.

И заплакала. Молча, не всхлипывая, просто слезы покатились из глаз. И тут я заметила, что белки у нее совсем желтые.

3

Читаю: «Корсаковский психоз как симптом алкогольной энцефалопатии чаще бывает у женщин. Преобладает снижение и потеря памяти на текущие события при сохранении долговременной памяти на старые события. Нарушена ориентировка в месте и времени. В то же время больной помнит самого себя и знает свое имя». И тоже плачу. И перехожу дальше, к «патофизиологическим механизмам алкоголизма», в очередной раз пытаясь понять, почему Юлия подсела.

Врачу, исцелися сам! Юлия прекрасно понимала механизмы алкоголизма, любой аддикции. Метаболит энанола ацетальдегид вызывает выброс из надпочечников стрессорных медиаторов адреналина и норадреналина, и, вступая с ними в реакцию, образует опиатоподобные вещества, которые должны после стресса воздействовать на соответствующие рецепторы в мозгу и приводить его в состояние эйфории.

Это мне неожиданно понятно. В школе, на экзаменах, я тоже волновалась, а потом наслаждалась «отходняком»: когда включается парасимпатическая система, бросает в жар и становится радостно и спокойно. Просто удивительно, как нейромедиаторы способны изменить настроение и восприятие за минуту. У меня всё закончилось, когда я перестала волноваться перед экзаменами. Но с алкоголизмом всё сложнее. Способность ацетальдегида высвобождать стрессорные медиаторы из надпочечников ведет к компенсаторному возрастанию их синтеза и к увеличению содержания в крови промежуточных форм, в том числе и дофамина. Дофамин – очень важный и нужный медиатор со множеством функций, его используют в медицине для подъема сосудистого давления, улучшения кровообращения во внутренних органах и выведения организма из шока. В мозгу дофаминовые рецепторы регулируют вегетативные функции, эмоциональные и психические состояния. В частности, он отвечает за возникновение чувств удовольствия, ощущения награды и желания в лимбической системе, за процессы мотивации и эмоциональные реакции. Но организм устроен как система с отрицательной обратной связью, и он отвечает на увеличение концентрации дофамина и опиатов уменьшением количества рецепторов к ним, а значит, уменьшением чувствительности. И для того чтобы достичь «чувств удовольствия и награды», человеку требуется всё больше дофамина и опиатов, а наиболее простой путь получить их – увеличить дозу алкоголя. Пока не сожжешь вконец печень и периферические нервы.

Юлия это тоже знала. И знала, что физиологические зависимости разорвать сложно, но вполне реально. Остаются зависимости психологические. Алкоголь великолепно структурирует время, и чем дальше, тем надежнее. Чем глубже нарушения, тем больше времени занимает цикл поиска алкоголя – опьянения – похмелья. Снижается качество напитков, снижаются требования к обстановке, но усилий требуется еще больше. Больше времени на то, чтобы достать деньги, чтобы достать алкоголь. Зато награда гарантирована.

Почему она не захотела или не смогла найти себе другие занятия, другие привязанности, которые помогли бы ей скоротать освободившееся время и получить положительные эмоции, по которым так изголодалась? Мы были в ее распоряжении. И, право, мы – не худшая компания на свете. У нее был талант, а значит, у нее был авторитет, уважение, симпатии.

Или это ее не волновало? Она знала, что могла бы сделать больше, могла быть большим? И чтобы не думать об этом, пила. И всё наше теплое человеческое бульканье в болоте отношений не могло возместить ей кристального совершенства хирургии, которого ее лишили, и она предпочитала ему бульканье водки в бутылке. Работа в неврологии была лишь слабым подобием – тенями на стенах пещеры. Алкоголь помогал забыть о призвании, помогал сделать себя неспособной, чтобы не терзаться бесплодными сожалениями. Чтобы всё было позади – окончательно, без надежды.

Или наоборот: она не принимала нашего участия именно потому, что ей нужно было слишком много. Вся дружба и забота, недополученные в детстве. И она знала, что подсядет, сменит одну зависимость на другую. А зависеть от алкоголя было менее унизительно? Или лучше зависеть от бутылки, чем от людей – ведь люди непредсказуемы? Или всё вместе?

«А ты, Аня? – спросила бы меня Лика. – Ты сейчас о Юлии говорила или о себе? Тебе нравится быть выше всех? Боишься погрузиться в наше болото?»

«О нет, – возразила бы я. – Нет-нет, что ты? Я – нет. Во-первых, я не талантлива. Я просто вижу, как работает мозг. Но я тут совершенно ни при чем. Я просто такой родилась. Гордиться этим всё равно, что гордиться тем, что у тебя ноги прямые. Вот ты – талантлива. Ты. И это тебя не портит ничуть. А во-вторых, опять-таки я вижу, как работает мозг. И это не может не менять мою жизнь».

«Но ведь то же было и с Юлией, – возразила бы Лика. – Она тоже родилась с талантом. Не важно, с музыкальным или хирургическим. Талант – это всегда жадность. Жадность видеть, слышать, ощущать и понимать. И делать».

«Но я совсем не чувствую этой жадности», – нашла бы я оправдание.

«В самом деле?» – Лика хитро мне улыбнулась бы.

«Давай вернемся к Лизе и ее проблемам», – предложила бы я немного сварливо.

И я возвращаюсь.

4

Возвращаюсь на страницу поиска и набираю «деменции». Иду в раздел «Этиология». И натыкаюсь на замечательную инфосхему, понятную даже профану. В центре облачко, с надписью «Причины, вызывающие нарушения когнитивных функций», к нему прикреплены на ниточках другие облака. В них написано:

«1) Хроническая и острая цереброваскулярная недостаточность;

2) Хронические и острые интоксикации;

3) Опухоли головного мозга;

4) Травмы мозга;

5) Нейродегенеративные заболевания;

6) Тяжелые соматические и инфекционные заболевания».

Практически все пункты я могу отвергнуть по двум причинам. Или «развивается медленно» или «я увидела бы следы поражения». Остаются «Хронические и острые интоксикации». Вхожу в это облачко. В разделе «Хронические интоксикации» нахожу нашего старого знакомого – этиловый спирт. В разделе «Острые» целый столбик названий «психоактивных веществ из группы высокого риска, не имеющих принятого медицинского использования в лечебной практике и имеющих высокий потенциал для злоупотребления». Пробегаюсь по списку. Все препараты синтезируются и распространяются нелегально. Все созданы после 2020 года, когда была разработана система транспортных «адресных» белков, с пространственной памятью на конфигурацию рецептора на уровне четвертичной структуры белка. Эти белки-транспортеры позволяли доставлять лекарственные вещества в конкретные ткани и органы, в частности, в конкретные структуры головного мозга, к конкретным синапсам (так называемые «умные» или «щадящие» лекарства).

Умельцы быстро научились перенастраивать транспортные белки, в результате чего действующие вещества начали попадать туда, где им вовсе не полагалось быть, вызывая интересные психотические эффекты: эйфорию или другие эмоции (быстро выявились группы любителей «химического страха», «химический агрессии» или, напротив, «химического умиротворения»), яркие галлюцинации (например, «генетическая память», она же «системное дежавю»), нарушения восприятия (например, ощущение множественности конечностей), эффект «божественного присутствия», эффект «одержимости», эффект «надмирного сознания» и прочее. Те переживания, которые раньше были доступны только больным с опухолями мозга, стало возможным получить по своей воле, вроде бы не жертвуя своим здоровьем.

На самом деле многие из этих веществ вызывали физиологическую зависимость, некоторые – чисто психологическую «зависимость от эффекта»: так, человек, переживший «возвращение генетической памяти», стремился вновь и вновь испытать те же галлюцинации. И практически все вызывали разрушения в коре при хроническом приеме, а при передозировке – и одномоментно.

Правда, такого тотального поражения, как у Лизы, нигде описано не было, но я впервые почувствовала «привкус правдоподобия». Университет – очень хорошее место для синтеза новых психоактивных веществ: там мощные лаборатории биохимии и молекулярной биологии, полно специалистов нужного профиля, и среди них всегда можно найти недовольных своими доходами. Лиза могла случайно что-то узнать, и ее могли отравить, чтобы заставить замолчать. Подобрать время активации вещества не так уж сложно – нужно только снабдить его соответствующей белковой оболочкой с соответствующими ферментами, которые расщепят ее в точно указанный срок, ориентируясь, к примеру, на циркадные ритмы организма. Лизу могли отравить в Университете, а ночью, когда она уснула, отрава сработала… Кажется, у меня есть теория заговора, которой не стыдно будет поделиться с Максимом.

Затерроризированная внутренней Ликой, спрашиваю себя: рада ли я, что у меня есть повод связаться с ним? И получаю честный ответ: больше всего я рада, что у меня появилась хоть какая-то версия того, что произошло с его женой. Впрочем, немудрено – ведь всё, что я о нем знаю, – это то, что он любит свою жену. Глубоко и искренне. Что, конечно, внушает надежды на прочный второй брак, но сейчас это явно неактуально. Недоумение – вот что больше всего мучило меня всё время. И если я окажусь права (а сейчас я не вижу причин не доверять своей новой версии), это будет значить, что мир снова устоял: все следствия нашли свои причины, сочетались с ними законным браком и жили долго и счастливо. Сводничество такого рода умиротворяет меня, как, наверное, умиротворяют Лику ее картины.

 

Глава 9

Тупость

1

Хоть я и не принимала нелегальных психоактивных веществ – у меня острый синдром дежавю. Мы снова сидим с Максимом в кафе, хотя на этот раз оно называется «Славяночка», а потому интерьер в отдельном кабинете соответствующий: летняя ночь, между темных и прямых стволов сосен мерцает озеро, светится костер, мелькают темные силуэты танцующих, слышны крики, взвизги, смех, плеск воды. Композиция называется «Ночь накануне Ивана Купалы». Максим снова ткнул в консоль не глядя. И настроение у нас снова, как и два месяца назад, похоронное.

– Поначалу всё шло хорошо, – рассказывает Максим. – Я решил: обойдусь без самодеятельности. Обратился в частное сыскное агентство. Все подробности не стал рассказывать, сообщил им только, что хочу знать, не продавал ли кто-то в Университете наркотики моей жене. Они сказали, что стесняться тут нечего – я не первый и даже не второй. Мгновенно открыли базы данных полиции, то есть всех, кого когда-то ловили на приеме наркотиков, на продаже, на изготовлении. Солидный такой список. Начали всех проверять.

– И ничего? – догадываюсь я.

– Как сказать… Наркотики там и впрямь циркулируют довольно весело. Но не вокруг Лизы. Никаких подозрительных контактов, никаких встреч. Всё чисто.

– Но ведь нельзя быть уверенными на сто процентов… – Я пытаюсь «спасти» свою идею.

Но Максим произносит: «Можно быть уверенными, что у нас нет ни доказательств, ни даже подозрений», – и я вынуждена согласиться:

– Кажется, теперь мы квиты. Простите, я ввела вас в заблуждение. Дурацкая мысль. Тупая. Из бульварного сериала, а не из жизни.

– Вы просто хотели чем-то помочь. Я это понимаю лучше, чем кто-либо. И вы помогли на самом деле – после неудачи я стал думать, что в том, что произошло с нами… с Лизой… просто не было никакого смысла. Случайность. Похоже на то, как умер мой отец: просто маленький сосудик в мозгу лопнул. Мог раньше, мог позже. Это так… тоскливо ощущать. Никто не желал нам зла, но оно просто случилось. Вы снова помогли мне поверить в то, что у нашей беды может быть какая-то внятная причина. Кто-то, кому можно предъявить счет, и хотя бы восстановить справедливость. Мне стало легче, спасибо. Я смогу верить, что просто пока не нашел доказательств.

Но эта благодарность пугает меня еще больше. Он уже готов был смириться со случившимся, а тут я подкинула дров. Словно в ответ моим мыслям кто-то на стене бросает охапку хвороста в костер. Пламя взвивается до небес, начинаются прыжки голышом через огонь – презентация достигла кульминации.

Я произношу как можно осторожнее:

– По крайней мере вы убедились, что Лиза от вас ничего не скрывала. Как она себя чувствует?

– Да не так, чтобы очень. Это, кстати, Лизино выражение, у нее подхватил. – Максим мимолетно улыбается, но тут же снова мрачнеет. – В начале болезни она была как младенец – глупый, но любопытный. Теперь всё больше лежит – даже не спит, просто лежит, смотрит в стенку. Или принимается бродить по комнате из конца в конец. Как маятник. Только шатается. Почти не говорит. И Маша жалуется, что она всё чаще мочится в постель, даже днем…

– Маша?

– Это ее младшая сестра. Я ее попросил с Лизой сидеть, у нее как раз работы не было. Но теперь она уже не справляется. Думаю о клинике. Хотя тяжело это, даже сейчас. От себя оторвать…

Как ни странно, но когда я услышала, что болезнь Лизы прогрессирует, я увидела хоть какой-то проблеск надежды. Вспомнила, что Юлия, когда сомневалась в диагнозе, говорила: «Давайте подождем немного. Может, само пройдет, а может, расцветет так, чтобы стало видно». Вот и я сейчас думаю: может, что-то расцвело?

– Можно мне еще раз ее осмотреть? – спрашиваю я и радуюсь, что Максим не может просканировать меня.

Но он, к сожалению, ловит мои интонации и отвечает, заметно приободрившись:

– Конечно, можно. Когда вам будет удобно? Я заеду.

Видимо, решил, что я хочу проверить что-то конкретное, а это поможет Лизе и ему.

Девицы на стенках тем временем вновь оказываются в сарафанах и вновь начинают с заунывными песнями ходить вокруг костра. Ролик завершен, всё начинается сначала.

2

Первое впечатление от Маши: она так похожа на Лизу, что я пугаюсь. Потом, присмотревшись, понимаю: нет, не похожа. Вернее, похожа анатомически: чертами лица (если бы я могла сравнить их черепа, они, вероятно, оказались бы одинаковыми), еще цветом волос и глаз. Но мясо на этих черепах наросло совсем разное. Во-первых, Маша зримо моложе. У нее нет ни Лизиной морщинки между бровями, ни Лизиных «гусиных лапок» в уголках глаз. Ее морщинки (совсем тонкие) – это «скобки» у уголков губ да тончайшие линии на лбу. Лиза на единственной записи, которую я видела, была хмурой. Маша, скорее всего, хохотушка и мастерица удивленно распахивать глаза. Впрочем, меня она стесняется и держится в сторонке. Кроме того, Лиза – худышка, а Маша не то чтобы толстушка, но крепкая и осанистая. Без труда справится с сестрой, если будет такая необходимость.

На этот раз у меня есть время осмотреть квартиру, и она мне нравится. Светлая, мебель без выкрутасов, широкий нежно-серый диван для двоих в гостиной, нежно-зеленый ковер на полу, камин, над камином большое зеркало, зрительно увеличивающее комнату. Рабочий стол в нише. И по-настоящему много бумажных книг. Все стены закрыты шкафами. Книги стоят прочно, корешок к корешку, словно армия, готовая к атаке. Армия, потрепанная в боях: большинство корешков темные, с облупившейся позолотой. Несмотря на кондиционеры по углам, всё-таки чувствуется слабый запах книжной пыли, но мне это, пожалуй, нравится, как, наверное, нравилось и Лизе. В окнах – пейзажи, снятые любительской камерой. В гостиной – пляж на каком-то северном море, осень, но небо ясное, высокие облака, плоский, утрамбованный прибоем светлый песок, спокойная вода. Волны широкие-широкие и тоже плоские, почти без гребешков – из конца в конец тонкой ниткой, как вышивка по серебру. Временами на песок, с гортанным криком планируя, спускается чайка, проходит, ковыляя несколько шагов, потом, взмахнув крыльями, взлетает. В комнате Лизы, наоборот, лето. Старый деревянный дом, утонувший в зарослях травы, куст чертополоха у темного крыльца. И две бабочки на фиолетовых цветках с трудом поднимают крылья, словно не в силах преодолеть давящий на них зной. Несмотря на то что на записях нет людей, они кажутся очень личными. Места, где двое были счастливы, настолько, что захотели сохранить это счастье навсегда.

Замечаю и изменения. На окнах появились цветы, прежде их не было. Догадываюсь, что это Маша захотела принести в квартиру что-то свое.

3

Лиза спит, и мне удается осмотреть ее, не разбудив. На этот раз, бегло «пробежавшись» по стволу, я сразу ухожу в лимбическую систему и замечаю там изменения к лучшему. Всем известно, что «нервные клетки не восстанавливаются», и это почти верно. Зато восстанавливаются их отростки: они теряют миелиновую оболочку, набухают, накапливают рибосомы, синтезирующие белок, и образуют на концах булавовидные расширения – колбы роста. Затем эти колбы вырастают в отрезок нерва. Это происходит очень медленно. Настолько медленно, что раньше считали, будто бы регенерируют только волокна периферической нервной системы (они как раз «спринтеры» – целых четыре миллиметра в сутки!). В начале XXI века открыли регенерацию отростков центральных нейронов и умеренный нейрогенез с гиппокампе взрослых. Казалось бы, это вступало в противоречие с тем хорошо задокументированным фактом, что мозг пластичен и может изменяться при тренировках. Физиологи предположили, что изменения происходят на более высоком уровне: нейромедиаторы выстраивают из нейронов различных отделов мозга всё более высокофункциональные системы.

Четверть века назад Тордис Бергсдоттир сумела отследить и показать, как при протезировании нейронов зрительного центра они под воздействием нейромедиаторов формируют новые связи, новые синапсы. Свою часть Нобелевской премии она вложила в дальнейшие исследования, и, когда я с ней встречалась, она уже была бывшей слепой – ей вырастили не только сетчатку, но и новенькую кору затылочных долей, ответственную за распознавание зрительных образов. Тордис рассказывала о том, как «учила себя видеть», заново увязывая те слуховые, вкусовые и осязательные образы предметов, которые сложились у нее за всю жизнь, с тем, что видели ее глаза. «Раньше я думала, что каждый из людей имеет уникальную фактуру поверхности, которая проступает у них под кожей при разговоре. Было большое разочарование, когда я поняла, что такого нет».

Возможно, именно с регенеративными изменениями связаны приступы двигательного возбуждения у Лизы, о которых говорил Максим. Но, скорее всего, нет – процесс только начался. И уж точно я ничем не могу объяснить явный регресс – то, что Лиза перестала говорить, стала менее любопытной. В коре нет никаких изменений: ни к лучшему, ни к худшему. Или, возможно, я не обладаю наблюдательностью и феноменальной памятью Тордис Бергсдоттир и просто чего-то не замечаю. Проще говоря, я слишком тупая и зашоренная, поэтому не могу помочь Максиму и Лизе. В зоопарке есть такой зверек: белка тупайя, вроде лемура. Если бы у меня был герб, я поместила бы туда эту белку. В полный рост. Ужасно обидно.

4

Пытаюсь залить обиду чаем. Чай заваривала Маша, он без всяких фруктовых «присадок», просто крепкий, хорошо настоянный, не слишком горячий и от этого удивительно вкусный. Мне нравится такая добротная основательность, а еще нравятся тарталетки с яблоками, которыми Маша нас угощает. В кои-то веки они не приторные, а со здоровой антоновской кислинкой.

«Неужто ты влюблен в старшу́ю?» – мысленно спрашиваю я Максима.

Лиза мне очень симпатична, но такие тарталетки в моем личном рейтинге побеждают знание творчества Шекспира с разгромным счетом.

И только я решаю, что будь мужчиной, то обязательно женилась бы на Маше, как начинаю подмечать в поведении моей «суженой» некоторые странности. Она разговаривает с Максимом на нейтральные, казалось бы, темы: о погоде, о новостях – но тем не менее часто сбивается, меняет тему разговора, даже не заканчивая фраз, словно соскальзывает с одной мысли на другую. Потом видит, что в чайнике кончилась вода, встает, подходит к двери спальни. Несколько секунд стоит, растерянно озираясь, уходит на кухню, возвращается, берет чайник, снова уходит. И только через пару минут я слышу, как она включает воду.

Однако осмыслить то, что я вижу, не удается – из спальни появляется Лиза в розовом махровом халатике. Подходит к стеллажу, начинает перебирать книги, потом идет к столу и просто стоит, скрестив руки на груди, немного покачиваясь. Максим прикусывает губу, опускает глаза. Я его понимаю: Лиза несколько мгновений казалась «нормальной», просто не до конца проснувшейся и погруженной в свои мысли. Наверное, когда она готовилась к лекциям, она часто так ходила, не замечая никого.

Поэтому я снова вру:

– Вы знаете, я заметила процессы регенерации у Лизы в мозгу. Им можно помочь. Есть технология протезирования нейронов. Их выращивают из клеток, возвращенных в состояние стволовых, и подсаживают. Довольно тонкая и сложная операция, но…

Лучшая ложь – это недоговоренность.

Про процессы регенерации – чистая правда, но я умолчала, насколько они незначительны при имеющихся масштабах разрушений. И про протезирование – тоже правда, с тем лишь дополнением, что никто еще не пытался восстановить настолько пострадавший мозг. Впрочем, назвать это восстановлением будет неверным. Придется, по сути, создавать кору заново. При этом память вплоть до условных рефлексов, скорее всего, будет утрачена.

Но Максим, разумеется, хватается за идею – теперь он не боится заговора и готов показывать Лизу врачам.

– В самом деле? Интересно. Можно подробнее?

– Давайте я пришлю вам статьи из медицинских журналов. И организую консультацию у нейрохирургов, которые этим занимаются. Ничего не обещаю, но попробовать можно.

– Конечно. Спасибо большое. Я подумаю об этом.

Я замечаю Машу: она уже некоторое время стоит в дверях и смотрит на сестру. Наконец Лиза делает шаг в сторону, ее шатает, она даже не пытается ухватиться за стол, только смешно переступает мелкими шагами, стараясь сохранить равновесие. Маша поспешно ставит чайник на подставку и, обняв Лизу за плечи, уводит ее в туалет, потом ведет в спальню. Выходит. Подходит к стеллажу, начинает рассеянно вытаскивать книги до половины, после засовывает их обратно. У меня начинает ныть желудок. Но Максим ничего не замечет.

– Кажется, она сегодня поживее… – говорит он.

– Да, – кивает Маша. – Я ей клубки дала, она любит ими играть.

А сама подходит к столу, достает карандаш из карандашницы и начинает рассеянно крутить в пальцах.

Максим наливает чай.

– Ты садись, отдохни. В ногах правды нет, – говорит он как ни в чем не бывало. – Что твои куклы? Сшила что-нибудь?

– А… да нет… – Маша послушно садится. – Нет настроения. И заказов негусто.

– Я видела вашу работу, – говорю я. – С удовольствием бы сделала заказ. Для сестры. Она у меня художница. Можно сделать куклу-художницу?

Сама тем временем быстро сканирую Машу.

Когда-то мы с Ликой много спорили о том, морально ли сканировать человека, не предупреждая его об этом. По мнению Лики (как и большинства «нормальных» людей), аморально. Я с ними, наверное, согласилась бы, если бы была «нормальной», но мне очень не хотелось отказываться от своих способностей, и я старательно придумывала аргументы. «Вот у тебя художественные способности, – говорила я Лике. – Ты смотришь на человека, видишь форму его лица, переходы цвета, видишь, как ложатся тени. И вдруг тебе говорят: так нельзя. Нельзя рассматривать человека, как будто он – предмет. Слепок в мастерской. Глупо, правда? Ну вот и я так же. У меня же нет эмпатии, я не «заражаюсь» чужим настроением. Я просто анализирую: человек ведет себя так или этак, у него активны те или иные центры, значит, он чувствует то-то, и с ним надо вести себя так-то. Не буду этого делать – стану грубиянкой и вообще социопатом. Ты же не запретишь инвалиду пользоваться костылем? И потом на таком расстоянии я могу увидеть только самые общие процессы».

Но сейчас я вижу вполне достаточно. Никакой патологии, похожей на Лизину, как я подумала сначала, у Маши нет. Ее мозг вполне здоров, если не считать одной особенности, которая хорошо знакома как невропатологам, так и чтецам, и называется «синдром дефицита внимания и гиперактивности». Обычно он встречается у маленьких детей. Но иногда сохраняется и до взрослого возраста. Я вижу его признаки: большее возбуждение в стволе, очаги торможения в лобных долях и в области хвостатого ядра. В ответ на мой вопрос в лобных долях возникает кратковременная вспышка возбуждения, но сразу гаснет, и Маша отвечает рассеянно:

– Художницу? Можно, наверное. А ваша сестра старше вас? Вы вместе живете?

5

В машине по дороге домой я спрашиваю Максима, в курсе ли он о состоянии Маши.

Тот улыбается.

– Машка-то? Да, мы все в курсе. Лиза говорила: в детстве это было вообще что-то с чем-то. Никого не слушала, а говорила, не переставая. Причем молола такую чушь, что учителя быстро стали намекать на спецшколу. Кстати, Лиза не дала. Поговорила с дедушкой, тот показал ее старому неврологу у них в городке. Тайком от родителей – те отказывались от обследований, боялись «ювенальной психиатрии», что Машку «зазомбируют» и она на них возведет напраслину. Слышали такую страшилку?

– Но это же страшилка из начала века!

– Ага, но бывают и некоторые уникумы. Рецидивы, как вы, медики, говорите. Люди старых традиций, как говорят они. Нет, я Лизиных родителей очень уважаю, и они вправе верить в те глупости, которые выбрали себе. Но Лиза предпочитала с ними не общаться. Говорила: «Может быть, лет через десять, когда я забуду мой подростковый возраст. А то боюсь слишком хорошо начну понимать Гонерилью и Регану». Я, понятное дело, не настаивал.

Заметив мой недоуменный взгляд, поясняет:

– Это из «Короля Лира». Пьеса такая, шекспировская. Две неблагодарные дочери, которые выгнали своего несчастного отца. Лиза мне читала какого-то английского юмориста. Якобы письмо, которое одна неблагодарная дочь написала другой. И она рассказывает, какой дурдом устроил в ее замке взбалмошный король-отец с сотней рыцарей, которые его сопровождали, и с придурочным шутом. Смешно и достаточно узнаваемо. Лиза как раз над статьей работала в последнее время…

– О Гонерилье и Регане?

– Нет, о самом короле. Тот еще был фрукт, судя по ее рассказам.

– Ладно. А что Маша?

– А с Машей всё просто. Промучилась до совершеннолетия, школу так и не закончила. А потом Лиза забрала ее к себе и стала давать препарат, который прописал врач. Машка выправилась. Через пару лет смогла жить одна и даже зарабатывать. Сейчас всё нормально. А вам что, это видно?

– Это до конца жизни будет видно.

– Интересная у вас профессия…

– А дайте-ка вы мне унипароль вашей Маши. Я про куклу-художницу всерьез думаю. Отличный выйдет подарок.

Я не стала говорить, что, по моему мнению, хотя Маша пьет лекарство, состояние ее совсем не скомпенсировано. Мне не хочется бить тревогу, ведь с повседневными делами она справляется. Скорее всего, от нагрузки она иногда забывает принимать лекарства, а может, пора поменять дозу. Кукла – хороший предлог, чтобы встретиться с Машей и жирно ей намекнуть о необходимости визита к врачу. Потом, забирая заказ, я смогу проверить динамику, и если всё будет нормально, то не придется лишний раз беспокоить Максима.

 

Глава 10

В зеркальном отражении 2

1

Через две недели мы пьем чай у Маши, со столь же восхитительными тарталетками, на этот раз творожными, и обсуждаем мой заказ. Просматриваем портреты художниц и останавливаемся на автопортрете Лауры Найт, где она в жизнерадостно-красном пиджаке, белом шейном платке, бежевой юбке и черной войлочной шляпке с короткими загнутыми полями на пастуший манер. Решаем, что наша кукла будет одета именно так.

Маша по-прежнему рассеянна, часто «ускользает», но в общем и целом беседу поддерживает. Я замечаю у нее на руке кольцо – в том же стиле, что сережки и кулон, которые мне передал Максим при первой встрече. Интересно, что в прошлый раз, когда Максим был здесь, кольца на Машином пальце не было.

Маша отключила видовые окна, и за стеклом возникла реальность: синее февральское небо с тонкими, но уже почти кучевыми облаками, розоватые, освещенные солнцем стены зданий, еще голые ветви берез, толстые, плачущие под солнечными лучами сосульки. Только что прошла оттепель, но сегодня опять приморозило, и по дороге я вдоволь налюбовалась на людей, пытающихся сохранить равновесие. Еще один мой тайный сад.

Лиза стоит у окна, покачиваясь. Время от времени она коротко вскрикивает, срываясь на визг. Но это не от страха и не от боли, просто случайные импульсы раздражают уцелевшее поле прецентральной извилины, управляющее мышцами гортани.

Маша хочет ее увести, но я подбрасываю в разговор новую идею, и она отвлекается. И, сама того не замечая, начинает раскачиваться в такт Лизе. Что вполне логично. В ее возбужденном состоянии она не может контролировать свои зеркальные нейроны. Благодаря этим нейронам млекопитающие научились передавать информацию не только на генетическом уровне, но и путем обучения. Однако сейчас они только помогают воспроизводить болезненные и бессмысленные движения старшей сестры.

Лиза босая, большой палец правой ноги заклеен лейкопластырем.

– Прищемила вчера дверью, – вздыхает Маша. – Кричала, а открыть дверь не сообразила. Вот дурочка.

– Мне так жаль. Вам, наверное, грустно всё это видеть, – говорю я.

Маша рада сочувствию:

– Да ладно, я уже привыкла. Страшно было, а потом… это всё-таки Лиза. Просто больная. А вы с сестрой вместе живете?

– Нет, она много путешествует. Но мы дружим. А вы дружили? – спрашиваю я.

Маша озадачена вопросом.

– Да, вроде того. Сначала – да. Потом не знаю…

– Потом, это когда Лиза вышла замуж?

– Да нет… не знаю. Мне кажется, позже. Да, точно позже. Она… вдруг стала какая-то грубая, назойливая. Нехорошо так говорить, но… всё время рассказывала, как у них с Максом в постели, расспрашивала меня о моих парнях…. Это кризис среднего возраста, да?

– Не знаю, может быть.

– Раньше я хотела, чтобы она была поласковее… ну как-то ближе, что ли… Чтобы не смотрела на меня сквозь свои книги… или сквозь меня в книги… Постойте, о чем я?

– Вы хотели, чтобы она была поласковее…

– Ну да, попроще… чтобы спустилась, понимаете? Меньше умных слов говорила… Но когда она на самом деле спустилась…

– Это оказалось вовсе не так весело?

– Ну да, всё-таки Лиза – это Лиза и не должна… То есть, наоборот, должна… В смысле…

– Должна вести себя как Лиза?

– Точно. И при этом – если бы ей правда было любопытно! А она спросит – и ответа не слышит. Я спрошу: Лиза, ты о чем думаешь? А она задремала. И карандаши начала грызть, как в школе. У нее в школе весь рот был в язвах… Пахнуть от нее стало… мочой. Очень слабо, но всё же… Книги читать перестала. Пролистывала только. Оторвет уголок у страницы, скрутит козью ножку и в зубах ковыряет. И сидит в кресле, сидит, ногой болтает и молчит. Я говорю: «Лиза, тебе домой не пора?» Она: «А? Что? Да нет, не пора… А сколько времени?.. Ой, поздно как, я и не заметила…» И снова сидит. Как будто меня изображала, когда я маленькая была… Она-то вечно училась. А теперь – словно в детство играла. В мое. Да еще и украла у меня в последний раз…

– Куклу?

– Да нет, куклу я ей отдала, как мы договорились. Она, правда, вспомнила с трудом… но всё же вспомнила. А стащила… вообще глупость… Зачем она так? – У Маши из глаз начинают катиться слезы, но она этого не замечает, совсем как Юлия. – Я когда-то… когда очень обижалась… Крала… рвала… со злости… думала, вот увидят, и им будет больно… заплачут. – Первая слеза доползает до края рта, и Маша слизывает ее. – Значит, она тоже злилась на меня? Хотела сделать больно? Но за что? Почему?

Лиза хватается руками за лицо, вскидывает голову и застывает в архетипической позе плакальщицы. Ее розовый халатик распахивается, видно загорелое покатое бедро, узкое колено, уходящая вниз линия голени. Я быстро смотрю – ничего необычного, просто зеркальные нейроны отразили «сигналы горя», исходящие от Маши, но они так и не попали в кору.

Говорю Маше:

– Всё в порядке, она ничего не чувствует.

Та улыбается, виновато, гладит Лизу по спине, и когда та обмякает, уводит ее в спальню. Выходит, спрашивает меня:

– Будет еще хуже?

– Я не знаю…

– Максим сказал: вы врач и вы можете видеть.

– Я вижу только, что лучше не будет… А хуже? Всё зависит от того, в чем причина. Но этого я не могу понять…

Маша глубоко вдыхает, словно я ее ударила под дых.

– Вы… вы ведь не сказали этого Максиму.

– Нет. Я не знаю, как будет правильно, потому что не знаю, что происходит.

Машины глаза широко распахиваются.

– Как? И вы – тоже? Я думала… вы же взрослая… и врач…

– Я не совсем врач. Но взрослая, и мне некого позвать на помощь, если я не могу решить задачу. – Я улыбаюсь. – Но к этому можно привыкнуть. Маша, что именно украла у вас Лиза?

– Лекарство. Мне назначили… Сама, кстати, и покупала. Хорошо, у меня запас есть… Вот. – Она подходит к шкафу, выдвигает ящик, роется, достает рецепт. – Вы можете прочесть?

Конечно, могу. Это ретилан – мой старый добрый знакомый, так как его принимает большая часть моих «вечерних деток». Препарат нового поколения для лечения гиперактивности и патологии внимания, «умное» лекарство с транспортными молекулами, избирательно активирующее восходящий путь ретикулярной формации. Зачем он Маше – понятно. Но зачем он Лизе? Заметила у себя симптомы, напомнившие ей симптомы Маши, и решила заняться самолечением? На прежнюю Лизу не похоже. Но она изменилась, причем это произошло гораздо раньше, чем она побывала у Тамары. По крайней мере, так говорит Маша, и у меня нет оснований ей не верить.

А то, что она украла ретилан сразу перед тем, как поехать к Тамаре, – это совпадение? Но чем ретилан мог ей повредить? Даже если принять сразу весь пузырек… Плохо, конечно, будет, но не настолько. Можно загнуться от сосудистого коллапса, да. Но если выживешь, останешься в здравом уме и твердой памяти. А Лиза, наоборот: с давлением всё нормально, но по мозгам будто блендером прошлись.

Ладно, это можно обдумать позже. Что сейчас? Ах да, Шакунтала, кольцо-примета! Это очень тонкая надежда, как молодая сосулька, но я чувствую на языке ее вкус.

– Маша, помогите мне еще немного, и, может быть, мы решим задачу. Это у вас Лизино кольцо? Я видела у нее похожий комплект.

– Да. Мне Максим разрешил, я взяла на память.

– А там есть архив?

– Архив?

– База данных.

– О! Я не знаю.

– Вы дадите мне посмотреть?

– С собой?

– Да.

– А вы вернете?

– Конечно. Я хочу понять, что было с Лизой до того, как всё случилось. О чем она думала? Может быть, там есть записи…

– Вы выйдете за Макса?

– Я не Ребекка, – быстро отвечаю я.

Глаза Маши распахиваются от изумления.

– Это такой роман, – объясняю я поспешно. – То есть Ребекка была как раз первая жена, злодейка… Ладно, это неважно. Я хотела сказать: не Джейн Эйр… Знаешь, кто такая Джейн Эйр?

– Лиза мне читала давно, но я не помню…

– Ну ладно… В общем, я не из той истории, где девушка помогает вдовцу найти убийц его первой жены и… Тем более что Максим – не вдовец… И я…

– А вы ведь похожи на меня, – неожиданно говорит Маша.

– Пожалуй, – соглашаюсь я.

На самом деле всё просто: я успела подстроиться под Машу и успешно ее «отзеркаливаю», благодаря чему заговорила на ее языке. Временный эффект. Надеюсь.

2

На самом деле, идея, пришедшая мне в голову, очень умозрительна. Когда-то я читала статью в околопсихологическом и полунаучном журнале об использовании постоянных носителей. Понятно, что люди не до конца доверяют хранению файлов в облаках и предпочитают наиболее значимую информацию носить в собой. В статье автор рассматривал характер файлов, сохраняемых на различных постоянных носителях. Он писал, что можно проследить закономерности. В серьгах, как правило, сохраняли актуальную информацию, которая могла потребоваться в любой момент, в том числе, когда доступ к облаку перекрыт хакерской атакой. Поэтому буфера серег постоянно обновлялись. В браслетах и на брелоках чаще всего хранили фотографии и видео, от официальных до дружеских, а также резюме, отзывы, рекомендации, текущие статусы, виш-листы – всё, что составляет «социальное лицо» человека. На кольцах же хранили наиболее личную, интимную информацию. И когда я увидела Лизино кольцо на пальце ее сестры, то поняла, что есть хороший случай эту теорию проверить.

Кроме того, если рассказ Маши – правда, то в корне меняется расклад. Выходит, с Лизой всё случилось не в одночасье: она начала меняться задолго до того, как переночевала у Тамары. И суть этих изменений мне хорошо знакома. Нейрофизиологи называют их «лобные потери»: дефицит внимания, обеднение интересов, утрата представлений о социально-одобряемом поведении. Лиза – не Юлия и не могла столь же ясно отдавать себе отчет о своем состоянии, но тем не менее, возможно, она смогла заметить перемены и написать об этом. И, возможно, проговориться о причинах, если она о них догадывалась. И самое лучшее место для таких записей – кольцо.

И вот сейчас я дома, подключила кольцо через кулон к уникому. И обнаружила ровно один файл, озаглавленный очень интригующе: «Заметки о Л.» Пытаюсь его открыть, но он запаролен. Чего и следовало ожидать. Мат в один ход, потому что я не умею вскрывать пароли. Припоминаю то, что рассказывала мне Катя, ищу в Сети данные, ввожу день рождения Лизы, потом – день рождения Максима, потом – день рождения Маши. Эффект нулевой. Кажется, Лиза меня обыграла. Можно было бы посоветоваться с Катей, у нее всегда найдется знакомый с соответствующими навыками, но Катя в последнее время мрачна и неразговорчива – видимо, какие-то проблемы в театре, не хочу ее лишний раз беспокоить. Поэтому откидываюсь в кресле, заложив руки за голову, и начинаю искать новый взгляд на проблему.

За окном – розовый вечер, погода снова переменилась, натянуло облаков, потеплело, солнца не видно, но оно чувствуется по рассеянному розовому свету, подкрасившему серый хрупкий весенний снег. Дорожки грязные, бурые от песка, но и на них лежит всё тот же почти незаметный розовый отсвет.

Снова поворачиваюсь к экрану уникома, но в голову по-прежнему не приходит ни одной идеи. Борюсь с желанием встать к уникому спиной, голова между колен, для свежего взгляда. Останавливает лишь то, что Катя может войти на кухню. Поэтому я только зажмуриваюсь, слежу за синими змейками, которые скачут перед закрытыми глазами (остаточные импульсы в нейронах сетчатки), потом глаза открываю. И замечаю кое-что. В рабочем поле у меня стоит ограничение по умолчанию: «Только файлы в форматах, выпущенных за последние пять лет». Действительно, в старых форматах сейчас никто не работает. Но для спрятанных файлов – самое то. Переключаю поле в режим «Все файлы». И – вот он тут как тут, маленький файлик с симпатичным именем «gfhjkm». Эту шутку я знаю, мы подобным еще в школе баловались: писали друг другу письма в латинице. И «gfhjkm» как раз и означает «пароль». Что и требовалось доказать.

Открываю файл и вижу запись: «K.L. I, 5, 49–50». Радостно ввожу в поле «пароль» файла «Заметки о Л.». И… ничего. Вот черт! На всякий случай ввожу «K.L. I, 5, 49–50» в поисковую строку и получаю ссылку на Kuala Lumpur. Не эврика, конечно, но пробую и Kuala Lumpur в качестве пароля. Тщетно.

Тут самое время сдаться, но как раз этого я сделать не могу. Физически. Быть так близко от разгадки (теперь я практически уверена, что в файле – разгадка) и не узнать ее?! Или узнать, но потом, когда я найду, у кого проконсультироваться? О, горе мне! Горе! Опять ждать? Нет, по крайней мере пока я не попыталась еще раз.

Стучусь к Кате. Три коротких удара, три двойных, снова три коротких. Она открывает дверь:

– Что случилось, Аня?

От этого «Аня» и от Катиной одежды: темных брюк и свитера, словно ей холодно или она в трауре, – у меня сжимается сердце.

– Кать, что с тобой случилось?

– Да ерунда, в самом деле ерунда, – и после паузы: – Парень бросил.

– Вот дурак!

Я вовсе не собиралась шутить, но Катя криво улыбается. И объясняет:

– Ушел к Шакунтале.

– К другой актрисе?

– Ага.

– Точно дурак.

– Только он сначала ушел, потом бросил. Я, говорит, думал, что тебе это не важно, ты же сама была такая раскованная, даже на первом свидании, сама номер сняла…

– Ох, Кать… Он тебе нравился, да?

– Нравился. Говорил, как ему со мной интересно, что ему нравится со мной разговаривать, что хочет подружиться. Я же красивая, понимаешь? Да еще и актриса. То есть я держу себя так, чтобы у всех была первая мысль: ну и красавица! А тут мне казалось, что я его заинтересовала по-настоящему, а не задницей. Понимаешь? А он начал ревновать меня к моим ролям, представляешь? Ну в смысле, что я слишком много времени на репетициях провожу. И главное – ведь банально всё. Сколько раз об этом читала… А в реальности всё оказалось настолько просто и обыденно, что я не поверила. Приглашал уехать в коттедж на неделю. «Только я и ты, русская печка, снег, лыжи, пироги». Пироги, как выяснилось, должна была я печь. И на лыжах кататься. Я ему: «Милый, какие пироги, какие лыжи, я отродясь…», а он: «Ну ты же актриса, у тебя координация должна быть, быстро всему научишься». Я говорю: «Я не хочу учиться, у меня прогоны…», а он: «Ну у тебя же есть дублерша! Если ты меня любишь, то найдешь выход!» А я: «Да какой выход? Выход из себя? Я же буду уже не я, если буду работать от силы и через раз». А он: «Говорят, любовь меняет приоритеты у женщин». Обиделся. А через неделю я узнала, что он с Шакунталой гуляет.

– Теперь ее будет ревновать?

– Ее ревновать не кому!

– Подожди! Тебя не Лика с ним познакомила?

– Лика.

– И зовут его Виктор?

– Ну да…

– Вот шельма! Кажется, воспринял свое имя всерьез.

– Душка, ты чего? А ну рассказывай!

– Сейчас, сейчас…

Я пересказываю нашу с Ликой эпопею с Виктором, и вскоре уже Катя весело хохочет и зовет нашего общего ухажера не иначе как «Попрыгунчик-Стрекозел».

– И правда, Душка, чушь какая! «Я верю в чистую любовь, в доверье чистых душ». Инфантилизм, Душка, проклятый инфантилизм. Давай выпьем. У меня еще тот крымский коньяк остался.

– Давай!

Мы маленькой, но сплоченной женской ячейкой идем на кухню и разливаем коньяк.

– А ты зачем ко мне стучалась, Душка? – спрашивает Катя, пригубив рюмочку.

– Да расшифровать не могу один пароль. – Я показываю на экран. – Думала, может, у тебя есть кто знакомый…

– Зачем знакомый? Я тебе и так скажу. Это регистр пьес Шекспира. K.L. – король Лир, I – первое действие, 5 – пятая сцена, 49–50 – строчки.

– Кажется, подходит. Подожди минутку.

Нахожу текст пьесы. Ищу первый акт, пятую картину, сорок девятую строчку. И у меня перехватывает дыхание, я выпиваю свою рюмку залпом – так, что Катя восторженно ахает. Вот слова, которыми Лиза зашифровала доступ к своему тайному дневнику:

O let me don’t be mad, not mad, sweet Heaven. Keep me in temper, I would not be mad!

 

Глава 11

Беспорядочное установление истины

Психол. Маг. Ред. Сабуров А.А. – статья к 17.09

Как и «Царь Эдип» – эталонная трагедия о бессилии и величии человека, «Король Лир» начинается с того момента, когда уже всё кончено. Сражения выиграны, границы царства защищены, справедливые законы провозглашены, дети выращены, настало время почить на лаврах. И если в «Эдипе» новая напасть заявлена с самого начала (чума, необходимость найти нарушителя законов богов), то в «Лире» долгое время герою кажется, что всё в порядке, а выходка Корделии – просто каприз впечатлительной избалованной девчонки, которая, тем не менее, пристроена, ее теперь будет учить уму-разуму муж…

Лир, как и Эдип, не без оснований полагал себя мудрым королем, многого достигшим, много познавшим… Он думал, что наладил государственную машину так, что она сможет долгое время работать без его непосредственного участия, без его усилий…

Лир полагал, что всего достиг, всё знает и всё умеет, что время для него остановилось в счастливом золотом закате и так будет вечно. На самом деле ему предстояло пройти еще один трудный участок пути – из света во тьму… еще один трудный урок – научиться умирать. Понять, что умирающий не может лгать самому себе.

Ул. Славная д.7 ИМП 04.03. 17.20 Cоболева К.021

Его мир был плоским и правильно устроенным: хорошие дочери (Гонерилья, Регана – в центре, плохая дочь – на периферии, она изгнана, почти не существует). Лир планировал провести остаток жизни в равномерном ритмичном движении от двора Гонерильи к двору Реганы. Переезд – праздник – переезд – праздник. Собирался стать королем-символом, сакральным гарантом стабильности. А стал безумным королем.

10.03 14.00 ОФЭКТ к. 114, полотенце.

13.03. 18.00 к. 087 ПЭТ

Когда его мир теряет равновесие и гармонию, он рушится. Обретая объем и динамику, его мир рушится. Нарушение Гонерильей и Реганой законов почитания родителей, законов гостеприимства (гибрис, гордыня) приводит в упорядоченный средневековый плоский мир Лира неукротимые стихии, отдает его во власть стихий, отдает Лира во власть сумасшествия…

«Безумие Лира – беспорядочное установление истины». Грудин Р.

15.03 Стрижов. К. 122 12.30

16.03 Соболева 16.00

Это надо осмыслить…

Страшна не смерть, страшно умирание… Страшно раздвоение, когда теряешь себя и осознаешь это, когда помнишь, чем ты был, но уже не можешь быть… Но еще можешь помнить.

O Lear, Lear, Lear! Beat at the gate that let thy folly in. (K.L. I, 4, 294–295)

И осознавать, что близкие видят твою борьбу за остатки личности и догадываются, что она безнадежна. И им больно.

Нельзя пороть горячку! Три месяца на раздумья! Не меньше!

09.09 Стрижов. К. 122 12.30

10.09 Соболева 10.00 неоноонорм 1 капс 3 р. в день, антигипокс – 10 капельниц, проц. Кабинет

Tray, Blanch and Sweetheart – K.L. III, 6, 65–66.

Смотри, щенки и все,

Трей, Бланш и Милка, лают на меня.

Падение, обращение в «темного короля», короля изнанки мира, не спасает Лира от смерти. Возможно, делает ее еще более мучительной, поскольку он ясно осознает свою вину в гибели Корделии и в раздоре в стране, но ничего не может исправить. И в последний момент страшным усилием воли он снова пытается впасть в безумие.

….

Шекспир был помешан на бессмертии. Не для себя – себя он видел в образе вечного старика, живущего молодыми страстями, но сознающего, что сам он страстей внушить уже не может («То время года видишь ты во мне…»). Персонажа смешного, но наделенного внутренним достоинством, проистекающим из сознания своего бессилия.

Нет, бессмертия он желал лишь для своего друга – «прекрасного юноши», поэтому допускал его связь со «смуглой леди». Интересно, что для смуглой леди он, кажется, ничего не желал. Она – просто среда, пашня для посева:

Она не должна повторить себя в детях, она лишь отразит своего партнера… Это похоже на Аристотеля, на теорию Аристотеля, теорию древних греков, что женщина – лишь приемник приемник и передатчик передатчик азбуки Морзе.

Так. Стоп. Обнаружила себя сидящей и пялящейся на экран. Не знаю, минут десять или полчаса. Специально не стираю последние строчки, чтобы не забыть, как это бывает.

Куда я смотрела?

Это – оно?

Шекспир – прагматик. Он не верит в средства, продляющие жизнь, шарлатанство. Для его понимания доступен лишь один вид бессмертия – размножение. Но размножение он воспринимает не как создание новых сущностей, новых жизней, а бесконечное клонирование себя.

….

….

Как современно!

То же повторяется в комедиях – на их комедийном уровне.

Виола говорит Оливии:

Оливия отвечает:

О сударь, я не буду настолько жестокосердна; я издам всяческие перечни моей красоты; ей будет составлена опись, и каждая частица и принадлежность будут приложены к моему завещанию. Так, например: засим две губы, достаточно красные; засим два голубых глаза, с веками к ним; засим одна шея, один подбородок и так далее.

На самом деле, все быстро поняли, что клона придется выращивать как обычного ребенка, и его «начинка» всё равно будет другой, а потому старомодный способ делать детей – дешевле и эффективнее.

При этом в комедиях о близнецах (те же «Двенадцатая ночь» или «Комедия ошибок») сюжет основан на том, что близнецы, несмотря на потрясающее внешнее сходство («Мне всё сдается, право, что ты не брат, а зеркало мое»), всё же разные люди…

Как странно обнаружить в себе на четвертом десятке лет некую религиозность, похоже, унаследованную от родителей. Страх, что меня «перепрограммируют». Мама так и не позволила вырезать ей узел в щитовидной железе, хотя все говорили, что это простейшая операция. Позволяла делать себе уколы, только когда уже не было сил сопротивляться. Теперь я ее понимаю. И «гармо-мамы». Дурищи, понятно, но что-то в их словах есть. Не сами же они их придумали, чужие повторяют, старые, древние… деревни… дух животворит, плоть умирает… но если умирает дух? Жить в согласии с совой… то есть с собой. С какой совой? С какой собой? Сова Афины? Синий воздух в Афинах.

Больше всего пугает превращение. Как будто Маша возьмет нитки и превратит одну фигурку в другую. И даже если эта кукла будет знать, что когда-то была мной, она даже не поймет, что это значит… Я забуду всё, что знала, всё, чем была, и, может быть, той мне совсем не захочется учиться заново. И всё равно я, такой как я была, умру. Теперь я понимаю, почему мама боялась и ненавидела врачей. Они предлагают решение… которое ничего не решает. То, чем я дорожу, всё равно исчезнет. Меня не будет. Будет чужая, кукла. Так зачем стараться? Кого я буду развлекать? Кого буду утешать, что смерти нет? Не хочу позволять врачам ковыряться в своей душе.

Меня всё равно не будет… кто уснет, того разбудят… а если не разбудит никто… если царевна правда мертвая… не спящая а… спокойно спи здесь не разлюбят не разбудят…

На весь твой страшный мир ответ один – отказ.

В чем преимущества сумасшествия? В том, что его не осознаешь.

Это существо (мое биологическое эго) будет хотеть жить, на свой лад. У него будет своя жизнь, свои страхи и радости на уровне ему доступном, оно будет похоже на меня, и им будет иногда казаться, что это я, но этому не нужно верить, это морок, не нужно удерживать меня с собой ради этих крох. Меня не будет…

Обойдется Сабуров без статьи! Павлов занят… Я тоже занята.

Гонерилья и Регана выдавливают Лира из жизни…

Корделия самая юная, самая невинная, служит Лиру проводником в мир смерти, она своим примером учит его умирать.

http:/blekdrims.come!!!!

Он видит снег, и знает, что умрет еще до таянья его, до ледохода. Бррррр…..

 

Глава 12

Повесть о безрассудно любопытном

1

Это была одна из любимых книг моего отца. Не то, чтобы он ее читал… Просто один раз в долгом каботажном рейсе к спутникам Юпитера он от скуки перерывал корабельную библиотеку и наткнулся на этот файл. Открывать не стал, но название ему понравилось, и следующие двадцать лет он цитировал его кстати и некстати. «Смотри, Аня, напишут еще про тебя «Повесть о безрассудно любопытной»!» Может, и до сих пор цитирует, давно его не видела.

А я любила детективы. И обязательно заглядывала в конец. Где сыщик всех собирает в комнате, выходит на середину и рассказывает, как всё было на самом деле. И ты понимаешь, что значили все таинственные события, которые описаны в книге. Как будто бегемоты сидели под водой, выставив наружу только ноздри и уши. Потом сыщик щелкнул бичом, и звери полезли на сушу. Только убедившись, что хаос и на этот раз не победит, я могла читать сначала – те главы, где герои еще ничего не понимают и действуют вслепую.

А Лика больше всего любила начало. Особенно – то место, где находят труп и все начинают бегать в панике, кто-то бьется в истерике, кто-то падает в обморок, кто-то глухо рыдает в спальне… Я видела, как она наслаждается потоком эмоций, бьющим с экрана, купается в них. И совершенно не задумывается о том, что будет дальше, где скрылся убийца и как его найти.

Сегодня я глубоко осознала ту банальную идею, что безрассудное любопытство действительно опасно. Что когда ты ввязываешься в историю, ты не всегда понимаешь, чем она на самом деле окажется и готова ли ты ее пережить. Что когда бегемоты выбегают на сушу, они убивают больше людей, чем любые хищники Африки. Что, разобравшись в чем дело, я только усугубила положение. По крайней мере, для себя.

* * *

Захожу на сайт blekdrims.come (интересно, такая неграмотность – это прием или само собой получилось?) и нахожу последнее звено в цепи разгадки. Сайт посвящен комбинациям нейропрепаратов и их эффектам. Набираю в строке поиска «ретилан» и нахожу комбинацию «Взломщик синапсов». Это не галлюциноген, это оружие. Ретилан прицельно активирует восходящий путь ретикулярной формации, усиливая способность к концентрации (его четко локализованное действие выгодно отличает его от препарата предыдущего поколения риталина). Но если принять его вместе с инидианом – обычными каплями против аллергии, заодно улучшающими настроение, которые можно купить без рецепта в любой аптеке, то полученный коктейль создаст в ретикулярной формации концентрацию инидиана, намного превышающую физиологическую. Препарат «вскроет» все холинергические синапсы в ретикулярной формации и будет бомбардировать кору ацетилхолином, как из пушки, пока не разрушит систему связи между корковыми центрами. И получится именно то, что я вижу у Лизы – хаос. Потом действие препарата закончится, ретикулярная формация придет в норму, и никто ничего не поймет. А «бомбардировка» сотрет все следы лобной деменции: вернее, на фоне разрушений такого масштаба они будут просто незаметны.

Теперь я знаю, что произошло.

* * *

Я не могу оценить по достоинству Лизины идеи насчет «Короля Лира», но короткие записи между абзацами с рассуждениями понимаю без труда. Ул. Славная, д.7 – адрес Института Мозга и Поведения (ИМП) – организации, объединяющей и контролирующей всю неврологическую службу города (наше отделение также находится под их патронатом). У Института сильный консультативный центр. К.021 – это номер кабинета, Соболева – фамилия врача, 04.03. 17.20 – дата и время. Скорее всего, Лиза обратилась за консультацией, заметив те же симптомы, на которые обратила внимание Маша. И солгала Максиму, сказав, что доискивается до причин своего бесплодия? А может, и не лгала? Начала обследоваться по поводу бесплодия, а потом кто-то направил ее к неврологам. Не солгала, а промолчала. Хрен редьки не слаще!

10 марта ей сделали однофотонную эмиссионную компьютерную томографию (ОФЭКТ), 13-го – позитронную эмиссионную томографию. Исключили сосудистые изменения и объемные процессы. 15 марта ее осмотрел Стрижов – чтец, работающий в консультативном центре Института. Мы пару раз встречались на конференциях. Он хороший специалист и ответственный человек. 16 марта Лиза снова встретилась со своим лечащим врачом, та озвучила ей предварительный диагноз, назначила симптоматические препараты и посоветовала прийти для контроля через три месяца.

Узнать диагноз – не проблема. Если я устрою консультацию у Ник Саныча, он наверняка свяжется с доктором Соболевой и получит нужную информацию. Но судя по тому, что рассказывала Маша, речь может идти о деменции лобного типа.

* * *

«Деменция лобного типа – нейродегенеративное заболевание, ранними признаками которого являются расстройства познавательных функций, способности к абстрагированию, обобщению, снижение эффективности мышления и поступков. Со временем проявляются и нарастают обеднение эмоций, словарного запаса, возможны булимия, нередко злоупотребление алкоголем, возможны проявления синдрома Клювера-Бьюси (гиперсексуальность, эмоциональные нарушения, отсутствие чувства стыда и страха). Понижение способности к мышлению и двигательной активности ведет к социальной дезадаптации. Нарастающий когнитивный дефект, грубые изменения поведения и личности приводят к практически полной социальной беспомощности таких больных через несколько лет после начала заболевания. В неврологическом статусе, уже на ранних стадиях деменции лобного типа, может наблюдаться недержание мочи; постепенно походка становится шаркающей, мелкими шажками, часто с широко расставленными ногами, с трудностями начала движения, неустойчивостью при ходьбе, что характерно для так называемой лобной атаксии. Заболевание прогрессирующее, неизлечимое. Перспективы нейропротезирования исследуются».

По описанию, кажется, подходит. Но даже если я ошиблась в определении конкретного диагноза, то группу, думаю, угадала верно. У Лизы начало развиваться одно из нейродегенеративных заболеваний – проклятие любого невролога, заставляющее чувствовать себя глупым и беспомощным. Вдруг почему-то организм «решает», что высшая нервная деятельность ему ни к чему, и начинает довольно эффективно избавляться от нее. Болезнь Альцгеймера тоже из этой группы, но там очередность симптомов немного другая. Причины и механизмы развития таких болезней практически неизвестны. Иногда, в том числе и в случае деменции лобного типа, прослеживается семейный характер.

Через три месяца доктор Соболева подтвердила диагноз и предложила Лизе нейропластику. Собственно говоря, в таких случаях нейропластика – это разновидность симптоматической терапии. Подсадка нейронов не останавливает процесс дегенерации, только замедляет. Больше того, постепенно начинают разрушаться и подсаженные нейроны. И главное (тут Лиза права) – изменения памяти, изменения личности необратимы. Можно подсадить новый нейрон, но нельзя восстановить его «начинку», он будет расти и устанавливать новые синапсы, накапливать новую память, но старая исчезнет безвозвратно.

Это именно то, что я предложила Максиму – проконсультировать Лизу и провести нейропластику. Нужно ли мне теперь сказать ему, что Лиза уже один раз стояла перед таким выбором и что она приняла решение?

2

Вдруг понимаю, что сейчас мой мозг лопнет. Это один из проклятых вечных вопросов, о которые можно биться как о стену. Здесь просто не может быть решения, которое всех устраивало бы. Или может? Нужно срочно отвлечься, вдруг решение придет именно тогда, когда я перестану его искать. Немного подумав, включаю Акинатора.

– Ваш персонаж – женщина?

– Да.

– Вы знакомы лично со своим персонажем?

– Нет.

– Ваш персонаж говорит по-русски?

– Нет.

– Ваш персонаж существует на самом деле?

– Нет.

– Ваш персонаж – герой мультфильма?

– Нет.

– Ваш персонаж – герой сериала?

– Нет.

– Ваш персонаж из видеоигры?

– Нет.

– Это герой книги?

– Частично.

– У вашего персонажа есть магические способности?

– Нет.

– Ваш персонаж имеет отношение к жанру фантастики?

– Частично.

– У вашего персонажа черные волосы?

– Да.

– Ваш персонаж умер молодым?

– Нет.

– Ваш персонаж носит оружие?

– Нет.

– У вашего персонажа есть мобильный телефон?

– Нет.

– Ваш персонаж свободно говорит по-английски?

– Нет.

– Ваш персонаж – принцесса?

– Возможно.

– Ваш персонаж участвовал в военном фильме?

– Нет.

– Умеет ли ваш персонаж водить мотоцикл?

– Нет.

– У вашего персонажа странное имя?

– Да.

– Ваш персонаж пел в рок-группе?

– Нет.

– Ваш персонаж живет в лесу?

– Частично.

– Я думаю это… Белоснежка.

– Нет.

– Играем еще?

– Да.

– У вашего персонажа есть ребенок?

– Да.

– Ваш персонаж жил давным-давно?

– Да.

– Ваш персонаж герой греческих мифов?

– Нет.

– Ваш персонаж жил в Индии?

– Да.

– Я думаю, это… Драупади, жена братьев Пандавов.

– Нет.

– Поздравляю Вас, Анна. Вы обыграли меня! Обожаю играть с Вами!

3

Победа не приносит мне удовлетворения. Я победила за счет эрудиции: нашла имя, которое не знал программист «Акинатора». Но я узнала его по чистой случайности. Это Шакунтала – героиня пьесы, в которой играет Катя. Возможно, это вполне честная игра, но всё равно для написания программы, угадывающей ход мыслей большинства людей, требуется более изощренный интеллект, чем для нахождения редких диковинок. Я по-прежнему не имею представления о том, какой алгоритм использовали авторы «Акинатора», не говоря уже о том, чтобы написать его самой. Что возвращает меня к Лизе и к ее ультиматуму: либо ее собственная индивидуальность, индивидуальный стиль мышления, либо – ничто. Бессознательность. Она была не согласна не только превратиться в «собаку, лошадь, мышь», чтобы жить, но даже стать немного другой.

Покончить с собой она не захотела: возможно, было слишком страшно, возможно, она пожалела свое «биологическое эго», оно ведь тоже существует, обладает эмоциями, кое-каким сознанием и желаниями.

Она выбрала иной путь: зашла на нелегальный сайт, посвященный психоактивным наркотикам, и отыскала рецепт, решивший ее проблему быстро и радикально. Возможно, она выбрала именно «Взломщика» потому, что ингредиенты были ей доступны. Ретилан она стащила у Маши. Поэтому Маша и демонстрировала при встрече симптомы декомпенсации СДВГ: ей, видимо, пришлось сесть на половинную дозу, чтобы растянуть препарат до следующего рецепта невролога. Инидиан купила в аптеке. Отправилась на дачу к Тамаре и там… прекратила «стучаться в ворота утраченного разума».

* * *

Моя первая реакция: «Какая глупость!»

Но… может ли кукла судить о ценностях людей и о том, что они теряют, становясь куклами? Может ли «демон Франкенштейна» понять мотивы «детей природы»?

Среди чтецов нет здоровых. Тордис Бергсдоттир ослепла, получив удар по затылку от отца-алкоголика. У Роберта Хикару была гидроцефалия – водянка головного мозга. У Олега Стрижова – тяжелая родовая травма и детский церебральный паралич. А мы с Ликой родились, сросшись головами.

Нам повезло: мы еще не ведали, что у нас есть какая-то память и личность, и за нас выбирали родители. После разделения хирурги провели нейропластику. Лике понадобилось совсем немного нейронов, мне – побольше. Пересаженные нейроны, разрастаясь и выстраивая свои сети, порой находят такие соединения, которые никогда не формируются при нормальном развитии. Так я стала чтецом. Искусственным человеком, которого не могло быть, если бы мои родители принадлежали к «людям старых традиций» и подчинялись «воле природы». Нам было в тот момент около двух лет – слишком малы, чтобы что-то помнить. Может быть, и была когда-то «другая девочка», «другая Аня» и, соответственно, «другая Лика», но их уже нет. Растворились. Поглощены. Приняла бы я подобное решение, если бы могла выбирать? Да, безусловно. Я-взрослая и Я-такая-как-Я-есть просто не могу решить по-другому. Мой опыт неизбежно приводит к этому. Но согласилась бы со мной Я-изначальная? Чисто умозрительное предположение. Я не могу вообразить, какой бы я стала без подсадки нейронов.

* * *

Но сейчас речь не обо мне. Речь о Максиме. Ник Саныч наверняка предложит нейропротезирование для Лизы, и Максим наверняка согласится. В своей тоске он больше всего на свете хочет ее вернуть, и для него не имеет большого значения, вернется ли она точно такой, как была. Но для Лизы это имело значение. Мы можем подсадить нейроны и за счет управления аксональным наведением с помощью нейропептидов и управления на более высоких уровнях с помощью нейромедиаторов создать вполне функциональные структуры. Глаза будут видеть, мозг опознавать увиденное, центр речи называть то, что человек видит. Одного лишь мы не можем – воссоздать. Мы способны сделать так, чтобы Лиза заново выучила имя мужа и названия пьес Шекспира, но эти названия никогда не всколыхнут глубины ее памяти, не породят те мысли, которыми она жила, а имя не будет ассоциироваться со встречей на кафедре, с чайками и песком, обломками ракушек и запахом моря, с холодным ветром и пронзительной нежностью, от которых зуб не попадает на зуб, а на глаза наворачиваются слезы.

Так должна ли я сделать выбор Максима еще труднее, показав ему записи Лизы? Последнюю волю умерших принято выполнять. Лизина последняя воля была: никакого протезирования, никакой «новой Лизы», умерла так умерла. Выполнить ее – дань уважения к умершему или глупый предрассудок? С другой стороны, Лиза не оставила Максиму записку, в которой просила бы не пытаться вернуть ее. Почему? Я не знаю…

Зато я знаю: спасенные самоубийцы рассказывали о том, что в последний момент, когда они еще были в сознании, но уже ничего не могли сделать (например, болтались в петле или летели вниз с моста), все причины, толкнувшие их к самоубийству, становились несущественными. Им ужасно хотелось лишь одного – жить. Повернуть всё назад. Отказаться от самоубийства. Это ли не сокровенная истина истин? Или это всего лишь инстинкт, проявление животного в любом человеке? Неужели воспоминания могут быть настолько дороги, что без них жизнь не представляет ценности? И неужели нет? Разве наше сознание – это не кто-то, кто вечно смахивает пыль с воспоминаний и раскладывает по полкам новые впечатления? Разве наши поступки не определяются нашим прошлым опытом? И лишиться этой коллекции, не значит ли лишиться себя?

Я не знаю.

Зато я знаю, что Лиза кое-что упустила из виду. Ее «биологическое эго» не сможет полноценно заботиться о себе даже с посторонней помощью. Ему нужен разум, чтобы выжить. Так что, разрушив свой разум, Лиза обрекла свое тело на преждевременную смерть. От случайной инфекции, от травмы, от отравления, от несчастного случая, от пролежней – не важно. Другие люди, даже самые любящие и ответственные, не смогут заботиться о человеке так, как он делает это сам, даже не осознавая.

Какой поступок будет правильным?

Откуда мне знать?

Благодаря «заплатке», наложенной на мой мозг врачами, я способна увидеть то, чего не видит большинство людей, но это не делает меня мудрой или всевидящей. Я так же слепа и беспомощна, как любой человек. Я не вижу ответы. Я не вижу истину.

Я вижу только следы мыслей – огненные деревья.