На кладбище я поселился не сразу, месяцев через шесть после конца света. К этому времени все, кто мог оттуда уйти, – ушли. А оставшиеся, хотели того или нет, должны были послужить моим целям.

Те, кто живёт в городе, им тоже служат, вот уже многие годы подряд. Они зовут меня Судьёй, Профессором, а за глаза называют Повелителем мух и Валетом червей. Со временем мы пришли к разумному компромиссу: я защищаю их, они снабжают меня всем необходимым. Было, правда, несколько огорчительных случаев, особенно в первые недели. Один не в меру прыткий диакон подбивал людей на глупости, собрал человек тридцать, но когда их встретили мои осы – что ж, его громогласие летел впереди паствы своей и визжал отнюдь не громогласно.

Теперь они загодя испрашивают разрешения войти в мои владения. Поэтому у меня есть время подготовиться. Я бреюсь, надеваю дорогой серый костюм и туфли в цвет костюма. Иду в приёмную комнату, тяжело опираясь на трость с чёрным набалдашником. Да, разумеется, набалдашник в виде головы пуделя – а как иначе?..

В приёмной темно и душно, я раздёргиваю шторы, морщась от дневного света: он льётся сюда потоком жидкого, звенящего золота, слепит глаза. Иногда я мечтаю о Дантовском Коците. Но теперь здесь даже зимой жара – и так будет ещё очень долго. Может быть, всегда.

Гости стучат. Я уже на троне, усмехаюсь и разрешаю им войти.

Высокие, каменные двери часовни они распахивают с трудом. Я, разумеется, не пользуюсь этим входом, он только для горожан.

– Судья! Благодарим, что нашёл время принять нас.

Это Афанасий, игумен Новоспасского монастыря. Один из тех немногих попов, с которыми можно иметь дело. Ему тридцать семь или тридцать восемь, он родился ещё до Союза Банановых Республик. Суеверен, как все горожане, однако заботится о спасении не только душ, но и тел своей паствы. Поэтому мы быстро нашли с ним общий язык.

Рядом с игуменом мужчина постарше, судя по одежде и взгляду – откуда-то из глубинки. Ну да, так и есть.

– Хочу познакомить тебя с Андреем Тарасовичем Лукомским, он привёл к нам беженцев из Костромы. Успели прорваться до Посева.

– Вам повезло, – говорю, внимательно разглядывая новоприбывшего. Густая, чёрная с проседью борода, мощное, грузное тело. Глаза широко расставленные, навыкате, нос короткий, бугристый.

Андрей Тарасович Лукомский смотрит на меня почти с вызовом, но я вижу испуг в его взгляде. Это нормально. Как и резкий запах полыни; наверняка ведь перед визитом ко мне, как и все остальные, натёр ладони, болван. Небось ещё и по карманам рассовал каких-нибудь высушенных трав, зашил под подкладку ладан. Проветривай потом после них.

В конце концов он переводит глаза на старые чёрные занавеси, обрамляющие окна. На занавесях характерный багровый знак, мой знак. Им я помечаю свои подарки – хотя вряд ли можно называть подарками то, за что в конечном счёте расплачиваются.

– Они хотят поселиться в Заречье, – говорит Афанасий. – Это разумно: там хороший район. Если его расчистить, восстановить канализацию, заняться стеной…

– К тому же, – прерываю его, – в других районах их не прокормить. Накануне Посева никто не возьмёт к себе новых людей.

– Нам нужно продержаться всего-то месяц. – У Андрея Тарасовича хриплый голос, как будто едут по гравию колёса тяжело гружённой телеги. – Больше нам некуда идти, много детей, раненых.

– Проверяли? – спрашиваю у игумена.

– Проверяли. Одержимых нет. Если на то будет воля Господня – выстоим.

Я морщусь, и они, конечно, замечают. Но никак не комментируют.

Я молчу. Размышляю, взвешиваю.

Андрей Тарасович понимает это по-своему и, шагнув вперёд, твёрдо говорит:

– Назначь цену, Повелитель. Ради спасения моих людей я готов на всё. Если тебе нужна моя душа…

Игумен смеётся, качает головой:

– Ну что вы, Андрей Тарасович! Нынче другие времена, и Судья предпочитает более материальную валюту, слава Богу!

– Сколько вас? – спрашиваю.

– Восемьдесят три, – торопливо сообщает бородач. Суёт руку в карман, выдёргивает платок, проводит по лбу. С усилием, как будто хочет разгладить морщины. – Одиннадцать раненых, но тяжелых – только семеро…

– Дети. Сколько детей, оставшихся без родителей?

Он косится на портьеру за моей спиной. Портьера, разумеется, чёрная. Разумеется, с моим знаком. За ней – дверь, и оттуда, из-за двери, доносится басовитое, мерное жужжание.

– Больше дюжины, – говорит Андрей Тарасович Лукомский. – Тринадцать душ.

Я молчу. Жужжат у меня за спиной мои верные слуги.

– Им некуда идти, – напоминает игумен. Он хмурится, сбитый с толку. – Мы заплатим за них, Судья. Всё, что ты захочешь: образцы, книги, любые детали…

Но я уже решил. С этим вообще не следовало тянуть, однако мне нужны были новички, те, кто ещё не свыкся с происходящим здесь. Со мной.

– Я обеспечу вас защитой на время Посева, – говорю Лукомскому. – Возьму под своё покровительство. Афанасий разъяснит вам, как и что.

– Он уже… Спасибо, Повелитель.

– Взамен, – отмахиваюсь, – я возьму мальчика. Десяти-двенадцати лет. Сироту. Без заметных физических дефектов.

Солнце жарит невыносимо. Лица у моих гостей красные, потные. Рубаха Лукомского вся в расплывающихся пятнах. Смрад от пота мешается с запахом полыни и ладана.

– Судья!..

– Я назвал цену.

Бородач моргает, потом шагает вперёд, вскидывая кулак:

– Побойся Бога! Слышишь! Побойся Бога, ирод! Это же невинные, чистые души! Что ты удумал с ними сотворить? С нами!

В кулаке у него по-прежнему зажат этот его скомканный, перекрученный платок. Не слишком-то чистый, но выглядит как знак капитуляции, белый флаг.

Я разглядываю Лукомского с интересом. Спрашиваю себя: уж не слишком ли я самоуверен? Тот пылкий диакон… ему ведь не пришлось тогда долго уговаривать паству.

– Нет. – Игумен касается плеча Лукомского. – Пойдёмте, Андрей Тарасович.

– Но…

– Пойдёмте. – Он поворачивается ко мне – видно, что сдерживает себя из последних сил. – До свиданья, Судья. Храни тебя Бог.

Ну, хоть не перекрестил, спасибо и на том.

Уходит, едва не выталкивая Лукомского взашей. Я сижу, опершись ладонями о трость. Провожаю их взглядом.

Уверен: завтра они пришлют голубя, испрашивая разрешения, а потом – разумеется, получив оное, – явятся. И заплатят цену.

Люди всегда платят, так или иначе. Думаю, игумен уже выучил этот урок.

* * *

Они приходят раньше. Ночью, тайком.

Этого следовало ожидать, говорю я себе, стоя на колокольне и наблюдая за крадущимися во тьме силуэтами. Вряд ли подбили местных, скорее всего, решились на свой страх и риск.

Болваны.

Кладбище пустынно, уцелевшие надгробия стоят вперемешку со вскрытыми могилами. Всё это мне напоминает древние системы телефонной коммутации: с ячейками, в которые втыкались штекера. В моих владениях большинство ячеек пусты, абоненты вне доступа. И к этому, разумеется, я в своё время приложил руку.

Если бы не количество вскрытых могил, весь этот пейзаж один в один напоминал бы те, прежние времена. Ну и, разумеется, если бы не банановые деревья, не свисающий с листьев мох, не сами листья – крупные, глянцевые, сверкающие в лунном свете.

Иногда после насыщенного дня, если всё идёт как надо, я позволяю себе минутку отдыха. Просто любуюсь этой картиной. Здесь полно живности, и всё время появляется новая, вот, например, неделю назад я видел лемура. Не мифического злокозненного ночного духа – нет, обычного лемура, крупного, наглого индри. Я уже не задаюсь вопросами, откуда они берутся. В конце концов, условия сейчас для них более чем подходящие: антропогенный фактор сведён к минимуму, температура и влажность в пределах необходимых, кормовая база есть, и весьма недурная, естественных врагов почти не осталось.

Почти – это если не считать Гарма с Фафниром.

Сейчас их не видно – и вот другие приматы (прямоходящие, как бы разумные) крадутся между надгробиями.

Пожалуй, мне следовало предусмотреть такой поворот событий и на ночь собачек не выпускать. Вопреки тому, что обо мне думают горожане, я не получаю удовольствия от бессмысленных жертв.

Впрочем, говорю я себе, в данном случае если жертвы и будут, то вполне осмысленные: это научит других новичков принимать меня всерьёз и держаться подальше от кладбища.

Фафнир вырастает перед ними, когда болваны пытаются пересечь главную аллею. За прошедшие годы она обильно заросла мхом и папоротниками, асфальтовое покрытие здесь всегда было ни к чёрту. Фафнир стоит, замерев, уши вздёрнуты, хвост чуть подрагивает. Даже отсюда мне слышно, как он приглушённо, предостерегающе рычит.

Гарма я не вижу, болваны, разумеется, тоже. Но он где-то рядом. Он бы ни за что не пропустил такое развлечение.

Беру старый громкоговоритель:

– Думаю, лучше бы вам на этом и остановиться.

Они замирают. Фафнир дёргает ухом – недоволен.

– Вы здесь новички, не знаете правил. Поэтому наказывать вас не буду. Захотите поговорить – присылайте голубя, игумен Афанасий вам одолжит. И старайтесь идти медленно, плавно; иначе собаки примут вас за инфицированных.

Болваны болванами, а лишних вопросов не задают. И не пытаются бряцать оружием, хотя к визиту подготовились как могли: кто с копьями, кто с лопатами. Ну да, классика же: пронзить и закопать. Ещё, наверное, и сухожилия бы перебили, дай им волю.

Но пока – раз уж не сложилось – разворачиваются, шагают напрямик к западным воротам, хотя те и на самой границе города, возле реки. Ну, все мои владения – за нынешними городскими пределами, прихожане Новоспасского и тамошние монахи патрулируют свой район только до улицы Энтузиастов, которая, собственно, сюда и ведёт. Это так кто-то ещё при Союзе – том, прежнем – пошутил: по Энтузиастов – и сразу на кладбище.

Болваны идут аккуратно, руками не размахивают, ступают плавно. Теперь я вижу Гарма – он мчится по главной аллее. Что-то несёт в зубах. Отсюда не разглядеть, но я замечаю, что с предмета – продолговатого, раскачивающегося при беге – на землю капает.

Нетрудно сложить два и два.

– Сколько вас сюда явилось?! – спрашиваю – и вот теперь я действительно очень зол. – Где вы оставили своих приятелей? И зачем?!

Они оборачиваются, втягивают головы в плечи. Переглядываются.

Не понимают.

И это, в свою очередь, означает только одно.

– Так, вы все – немедленно сюда! Живо! Да не бегите, болваны, идите спокойно.

Переодеться для встречи гостей не успею, впрочем, на это и времени-то нет.

Гарм подбегает к часовне, бросает оторванную руку, садится, преданно глядя наверх. Ждёт команд, хороший мальчик.

На болванов – ноль внимания, он знает, что сейчас не до забав. Фафнир тоже это сообразил и исчез в папоротниках.

– Ищи, – говорю я Гарму. – Югготы пришли! Ищи!

Он срывается с места, хотя – что их искать. Югготы уже здесь.

Я называю их югготами, иногда – грибами, но выглядят они как обычные люди. На аллею выходят сразу трое, ещё один приотстал, Гарм здорово потрепал его.

Луна освещает изорванную одежду, исцарапанные лица, сбитые в кровь ноги. Нечёсаные, слипшиеся волосы. Рожки на головах.

Двое взрослых мужчин, один подросток и девушка. И это, надо полагать, только начало. Рано явились в нынешнем году, но что ж, температура повышается, чему удивляться.

Один из них замечает моих незваных гостей и на миг замирает. Видно, как раздуваются ноздри, ходит под рваниной грудная клетка. Потом он срывается на бег.

Выглядят югготы как люди, но двигаются не по-человечески. Корпус наклонён вперёд, колени почти не гнутся, руки качаются двумя маятниками. Споткнувшись, юггот может долго идти на четвереньках или даже ползти, хотя в конце концов всё равно поднимается на ноги. Ophiocordyceps erectus как-никак. Noblesse oblige.

Болваны при виде югготов забывают и о страхе перед собаками, и о моём приказе. Ну, тоже, видимо, noblesse oblige.

Их главный вполголоса отдаёт команды, гости выстраиваются полукругом, вскидывают копья и лопаты. Я распахиваю шкафчик, в котором ежедневно меняю содержимое. Нечто вроде аварийного набора, только вместо огнетушителя, ведра, ящика с песком и что там ещё было в прежние времена – у меня хранятся особой формы самострел и контейнеры к нему. Хрупкие прозрачные цилиндрики; игумен со стеклодувов семь потов согнал, пока они научились такие производить.

Я встряхиваю цилиндрик, кладу на ложе. Прицеливаюсь и спускаю крючок.

За это время диспозиция внизу изменилась.

Гарм свалил подростка и добивает. Фафнир, судя по звукам, где-то дальше на аллее тоже нашёл чем заняться. (И это, думаю я мельком, означает, что гостей намного больше – а вот насколько?.. Ну ладно, явятся – поймём.)

Тот юггот, что побежал первым, уже почти добрался до болванов. Он мчится, отчаянно сопя, и вот наконец принимается чихать. Со стороны это должно выглядеть смешно: юггот трясёт головой, из ноздрей вылетают брызги и как будто пыль.

Болваны мигом реагируют: полукольцо разламывается, трое с одной стороны, четверо с другой – согласованно отступают, выставив перед собой оружие. Юггот пробегает мимо них, тогда его бьют в спину, наконечники входят глубоко, пробивают плоть. Он изворачивается, взмахивает руками, словно подбитая птица, хватает ближайшего к себе болвана за кисть. Тянет, ближе, ещё ближе. И чихает ему прямо в лицо.

Лопатой ему сносят полголовы.

Болвану, разумеется.

Потом добивают юггота.

Всё это происходит в пару секунд, которые мне нужны, чтобы прицелиться и выстрелить. Цилиндрик, ударившись о девушку, рассыпается крошевом осколков. Сидевшие в нём жуки цепляются за её кожу и берутся за дело.

– Уходите! – кричу болванам. – Живо в часовню!

Они на меня даже не смотрят. Не могут оторвать глаз от девушки.

Красивая, говорю я себе; когда-то, наверное, она была очень красивая. Но сейчас лицо выглядит посмертной маской, уголки рта опущены, из левого течёт струйка. Потом жуки прогрызают себе путь, и кожа приходит в движение, вспухает; но девушка всё равно продолжает бежать к болванам, а болваны – разумеется! – стоят где стояли.

Девушка бежит, чихает, встряхивает головой, потом спотыкается и падает, прямо лицом в мох. И уже не встаёт.

А жуки продолжают перегрызать сухожилия, двое или трое, думаю, уже добрались до мозга и до сердца. Юггот дрожит, пытается совладать с телом, но жуки обрубают ему каналы управления, одну за другой обрывают ниточки.

Гарм тем временем добивает четвёртого юггота и отправляется на помощь к Фафниру. Хороший мальчик.

Болваны наконец приходят в себя. Я приказываю им возвращаться в город и поднимать тревогу. Югготов вряд ли было много, однако нельзя упустить ни одного. Подозреваю, что Посев у них начался раньше обычного, а значит, нам предстоит несколько тяжёлых недель. Чёртовы новички явились не вовремя, но когда и что в этой жизни происходит вовремя?

Они уходят, оставив своего покойника в одной из пустующих могил. Их самих, конечно, продержат теперь в карантине – и пусть радуются, что легко отделались.

Гарм и Фафнир являются только под утро, я дремлю прямо здесь, на колокольне, прислушиваясь; самострел – на коленях, шкафчик под боком. Думаю рассеянно, что, конечно, в связи с Посевом придётся дать этим костромчанам зарядов, будь оно всё неладно. Придётся сделать вид, что передумал. Да и Афанасий наверняка попытается у меня выторговать защиту для них за меньшую цену.

Собаки изгвазданы с ног до головы, но довольны. Медленно иду с ними к речке, они забегают в воду, плещутся. Я смотрю на дальний берег. На фигуры, что движутся там: шагают на негнущихся ногах, размахивают руками. Многие уже в воде, видны только увенчанные рожками головы.

Мы с псами возвращаемся домой, и сегодня я не запираю их на день.

Мне нужно отоспаться, на все эти недели вперёд.

Поднимаюсь на колокольню. А там меня дожидается голубь от игумена.

* * *

Никогда не разрешал являться сюда с оружием, но теперь не до принципов. А горожане больше пока заинтересованы во мне живом-здоровом… ну, по крайней мере, живом.

Вот они являются: четверо, прямо как те югготы. Двое взрослых мужчин, девушка и мальчик лет тринадцати.

– Спасибо, что спас моих людей, Повелитель, – говорит бородатый и вспотевший Андрей Тарасович Лукомский. Кланяется в пояс, одна рука за спиной, я вижу скрещённые пальцы. И ладони же снова натёр полынью, что ты с ним будешь делать.

Ну, по крайней мере, ему хватило мозгов вчера не соваться сюда самому. Хотя ни секунды не сомневаюсь: вылазку совершали с его ведома и одобрения.

– Ты пришёл, – отвечаю ему, – в город, который находится под моей защитой. А я не бросаю слов на ветер.

На самом деле всё это говорится не для Лукомского, а для мальчика, которого они привели с собой. Чистая душа, tabula rasa. То, что мне так нужно. Он стоит рядом с девушкой и смотрит на меня во все глаза, хотя старательно делает вид, будто ничуть не удивлён, ничуть не испуган.

Но, конечно, он удивлён и, конечно, испуган. Я ведь никогда красавцем не был и с годами краше не становлюсь. Да ещё глаза косят, это врождённое, но горожане, конечно же, видят в этом знак. И боль в колене сегодня сверлит сильней, чем обычно, так что приходится изо всех сил сжимать набалдашник трости.

– Мы ценим это, – говорит Лукомский. – И мы… Его высокоблагословение рассказал нам о тебе… больше, чем прежде.

– Надеюсь, вам удалось после этого заснуть.

Он, кажется, не оценил шутку. Дёргает головой, как будто отгоняет надоедливую муху. А может, его просто смущает всё тот же гул за дверью – той, которая за чёрной портьерой с алым знаком.

– Не удалось, Повелитель. Мы отслужили за упокой души нашего убиенного брата, раба Божьего Николая.

Ага, это так, значит, звали одного из вторженцев – того, который оказался не слишком удачлив и едва не превратился в юггота.

– К тому же, Повелитель, мы размышляли. Над твоим предложением. Над… ценой, которую ты запросил.

– Мы хотим, – добавляет Афанасий, – сделать тебе другое предложение.

– Я не торгуюсь, игумен. И ты это знаешь.

Он примирительно вскидывает руки, но смотрит твёрдо:

– И всё-таки здесь особый случай.

Прежде, чем я успеваю ответить, игумен жестом подзывает мальчика:

– Миша, подойди-ка. И ты, Алёна. Познакомьтесь с Судьёй.

Девушка худенькая, ей лет шестнадцать-семнадцать, но взгляд взрослый, тяжёлый. И свежая метка на щеке, краска только-только начала просыхать.

– Поздравляю, – киваю ей. – Повезло. Остальных тоже уже отпустили из карантина?

– Мы стояли далеко, – цедит она. – Когда демон попытался подчинить себе Николая, нас не задело.

«Демон», значит. Хотя, в общем, мне следовало бы давно уже перестать удивляться.

Я смотрю на мальчика:

– Это твоя сестра?

– Она мне больше, чем сестра! – говорит он с вызовом. Смотрит мне прямо в лицо, глаз не отводит. Губы почти не дрожат. – Она спасла меня, когда мне было пять лет. И с тех пор мы всегда вместе. Мы из Кочановки, из соседних дворов. Когда пришли демоны… только мы и спаслись.

– Мне нужен, – говорю Афанасию, – сирота. Без приёмной сестры, без дальних или близких родственников. Этот мне не подходит.

– У нас нет сирот, – вмешивается Лукомский. – Тех, кто остался без родителей, берут к себе другие семьи. Так у нас заведено. Мы заботимся друг о друге.

Ах да, разумеется. Ему следовало бы добавить: «и следим друг за другом». Очень разумная стратегия, позволяет уже на ранних стадиях выявить инфицированных.

– И вот что мы решили. Твоя просьба… твоё предложение необычно, поэтому община не имеет права его принять.

– Но вряд ли вы стали бы тратить своё и моё время, чтобы сообщить только об этом. Тем более приводить сюда мальчика. Итак?

– Решить должен он сам.

– И в любом случае, – добавляет маленькая отважная Алёна, – вы позволите мне видеться с ним. Хотя бы пару раз в неделю.

Вот что ты тут поделаешь. Как будто они не на кладбище явились, а на базар.

Я встаю со своего трона и оглядываю всех четверых.

– Раз решаешь ты, – киваю мальчику, – решай, и покончим с этим.

– И если я откажусь?

Стоять больно, поэтому в голосе моём, кажется, проскальзывает раздражение:

– Значит, я найду себе кого-нибудь другого. Поумнее. И без глупой отважной сестры, которая любит ночью лазить по чужим владениям и рисковать чужими жизнями.

Мальчик оглядывается на Лукомского и Афанасия. Вздыхает, машинально стискивает кулачки.

– Извините. – Он расправляет плечи, как будто готовится к тому, что с ним будут спорить. – Я соглашусь. Сами видите: ему это нужно.

– Это что же, позволь-ка узнать, мне нужно?!

– Чтобы, – оборачивается, – кто-то приглядывал за вами. Заботился.

Сперва я хочу возразить, но затем начинаю хохотать. Просто не могу остановиться, даже боль на пару мгновений утихает.

За спиной у меня, там, за портьерой и дверью, по-прежнему жужжат мухи. И, разумеется, не только они.

Я обладаю мощью, благодаря которой способен за пару дней уничтожить всех горожан. Многие из них считают меня исчадием ада, антихристом, ловцом душ человеческих. В тихие, ясные ночи я слышу, о чём перешёптываются патрульные на Энтузиастов. Я знаю, что, собираясь ко мне, горожане обязательно кладут в левый карман щепоть монастырской земли, а некоторые просят особого благословения у Афанасия. И я помню о том, что кричал не в меру прыткий диакон прежде, чем познакомился с моими осами.

А этот мелкий нахал собрался обо мне заботиться. Приглядывать за мной.

– Ладно, – говорю я, отсмеявшись. – Довольно. Мы заключили сделку, и пора перейти к более насущным вопросам. Игумен, напомните своим людям и объясните костромчанам: мне нужны будут тела. И чтобы головы – отдельно. Вы, Андрей Тарасович, к вечеру пришлите троих парней покрепче и посообразительней, я передам им порции, на первое время хватит. А ты, девочка, придёшь сегодня после обеда, принесёшь вещи брата, тогда же договоримся о том, когда будешь его навещать. Вопросы?

О, у них, разумеется, уйма вопросов – но духу не хватает их задавать.

– Тогда прощайтесь с мальчиком и – не смею больше вас задерживать.

И здесь-то выясняется, что кое у кого духу как раз хватает. Игумен отзывает меня на пару слов, мы выходим во двор, и тут – океан солнечного света, буйство красок. На ветках старого апельсинового дерева сидит наглый, сине-жёлтый попугай и с удовольствием срывает шкурку с ближайшего плода, медленно и методично.

– Что будет дальше? – спрашивает игумен. Для такой жары лицо у него слишком бледное, под глазами мешки, и я вдруг понимаю: впервые за всё время нашего знакомства он осмелился подойти ко мне вот так близко. Боится. Не хочет, чтобы услышали остальные. – Что будет дальше, Судья? С каждым годом одержимые приходят всё раньше. Они сильнее, проворнее. Когда всё только начиналось… когда первые из них восстали из могил, мы были слишком малодушны и самонадеянны. – (Прекрасное сочетание, хмыкаю я). – Мы верили, будто скоро явится Спаситель. Ждали Страшного суда.

А получили они то, чего заслуживали: урок, который, впрочем, никак не желают выучить. Я редко злюсь – вопреки всему, что они обо мне напридумали, – но сейчас меня охватывает ледяная, слепящая ярость.

– Вспомни, игумен, – шепчу я ему, – вспомни, о чём я предупреждал, когда мы только познакомились. Когда ты явился ко мне извиняться за того вашего диакона. Уже тогда я сказал: югготы будут приходить раньше, и станет их намного больше. Потому что с каждым годом температура повышается. А вы роете рвы и строите стены – и думаете отсидеться. Переждать. Точнее – дождаться, верно? Скажи, ты ведь до сих пор ждёшь этого своего Страшного суда? Даже ты – у которого в голове есть хоть немного мозгов.

– Мы, кажется, сошлись на том, что не станем обсуждать вопросы веры…

– А мы их и не обсуждаем. – Я придвигаюсь вплотную, приподняв, упираю литую пёсью голову ему в грудь. – Мы обсуждаем твою самонадеянность и твоё малодушие. Если бы тогда, в самом начале, ты позволил мне поработать с живыми образцами… А теперь что ж – лаборатория сгорела, препараты большей частью непригодны.

– «Образцами»?! Они были людьми! А ты хотел погубить бессмертные души! Сделать одержимыми невинных христиан!

Он осекается. Но смотрит по-прежнему вызывающе. Болван – как и все они, все до последнего.

– Я хотел заразить тех, кого ты и так обрёк на смерть. Или, по-твоему, достаточно было освободить их из колонии и вышвырнуть из города? Прямо во время Посева? По-твоему, так ты спас их бессмертные души?

– Мы не знали!.. Мы ведь тогда ничего не знали о Посеве! Об одержимых! О том, что заразиться можно даже от одного-единственного чиха!..

Мне, пожалуй, немного жаль его. В этом моя беда, поэтому я до сих пор здесь: жалею болванов, пытаюсь о них заботиться. Не предпринимаю ничего, что по-настоящему изменило бы ситуацию.

Если задуматься, я ничем не лучше игумена: такой же малодушный и самонадеянный тупица.

Нет, даже хуже, чем он. Он верит, а я-то знаю наверняка.

– Готовьтесь к обороне города, – говорю я ему. Опускаю трость, опираюсь на неё – и понимаю: вовремя. Колено жжёт огнём. – А когда закончится Посев, мы всё-таки совершим вылазку. Поднимем старые карты, расспросим костромчан. Двинемся на запад по шоссе… по тому, что от него осталось. Я присмотрел два-три подходящих города, в которых, возможно, ещё сохранились подходящие лаборатории. А пока, – пожимаю плечами, – что ж, надеюсь, от мальчика будет какой-нибудь толк.

Он смотрит на меня странно, проводит ладонью по лицу. Говорит тихо:

– У тебя же нет препаратов, ты ведь сам только что… Зачем тогда? Только из любопытства? Ведь не может быть так, что только из любопытства! Господи! Неужели для тебя нет ничего святого, никаких преград?! Неужели ты ничего не боишься – ладно, пусть не Страшного суда, но – хоть чего-то?! Ты ведь просто погубишь его! Просто погубишь!

Я усмехаюсь – и, должно быть, усмешка у меня кривая, перекошенная.

Он не понимает, что вылазка – это то, от чего вряд ли будет много толку. Что в других городах, скорее всего, никакие лаборатории не уцелели – за столько-то лет! Что я хватаюсь за соломинку.

Что в конечном счёте без мальчика нам никого не спасти.

– Уходи, – бросаю, отворачиваясь. – Мальчик теперь – не твоя забота.

И да, он уходит. Просто уходит, не сказав больше ни слова.

Пожалуй, я даже слегка разочарован.

* * *

Мальчик ждёт в приёмной. Ну как «ждёт»: стоит в дальнем углу, делает вид, что рассматривает занавес.

– Что это, – спрашивает, – за знак? Почему сердце? И почему красное?

– Разве не знаешь, как меня зовут? – Останавливаюсь у окна, на миг выглядываю во двор. Гости уже ушли. Попугай продолжает измываться над апельсинами.

– Они говорили, у вас много имён. Повелитель мух, Судья, Валет червей…

– Ну так это и есть червы. Карточная масть. Это, – поясняю, – такая шутка. В Средние века валет был кем-то вроде личного слуги, камердинера. А валета червей в картах олицетворял один французский полководец. За крутой нрав все звали его Гнев Божий.

– Ого! И что потом с ним случилось?

– То же, что и со всеми людьми: умер, очевидно. Но я, в отличие от него, ещё жив и очень не люблю, когда подслушивают. Особенно когда подслушивают всякую чушь. Учти на будущее.

– Так разве же сразу поймёшь, где чушь?

Ну, по крайней мере, не отпирается.

– А вообще вы не переживайте. Они мне объяснили, зачем я вам нужен.

– И ты всё равно согласился?

Пожимает плечами:

– Ну да. Во-первых, все говорят, вы не такой уж и злой. Демонов ненавидите больше, чем людей.

Я хмыкаю:

– Признаю: безусловно, виновен. И несправедлив. А что там за «во-вторых»?

– Они говорят, только вы знаете, как с ними бороться. Если, по-вашему, надо так… ну, ладно. Больно не будет, да?

– Честно? Не знаю. Но сейчас тебе лучше этим голову не забивать.

Он пожимает плечами:

– Потом я вряд ли смогу вообще её чем-то забивать. А мне интересно.

Чудом удерживаюсь от того, чтобы не отвесить ему подзатыльник.

– Если будешь разговаривать подобным тоном, я вспомню, что вы называете меня Судьёй.

– А кстати, почему вас так называют? Это же не намёк на Господа, вы явно не он.

Вместо ответа (и подзатыльника) я шагаю прочь. К трону и проходу за ним.

Когда отодвигаю портьеру и распахиваю дверь, жужжание усиливается. Зажигаю фонарь, ещё один протягиваю мальчику. Шагаем по короткому тёмному коридору, затем начинаем спускаться в Чистилище.

Здесь контейнеры стоят вдоль стен, идти приходится аккуратно, но я должен использовать всё доступное пространство, а его не так-то много. Не все контейнеры прозрачны, но и тех, которые переделаны из старых аквариумов, достаточно, чтобы мальчик какое-то время шагал молча.

Пытаюсь представить себя в его возрасте и на его месте. Все эти ряды ящиков, коробок, банок, в которых роятся мухи, карабкаются друг по другу жуки, мокрицы, многоножки, ползают черви, – что он чувствует, глядя на них?

Впрочем, зачем представлять? Когда-то я оказался на его месте, и это определило мою судьбу. Что я тогда чувствовал, оказавшись в лаборатории столичного зоопарка? Пожалуй, был восхищён, и заинтригован, и, конечно, испытывал лёгкое отвращение, и любопытство. Но всё-таки в первую очередь – восхищён.

– Почему меня называют Судьёй? – Оглядываюсь; он кивает, не сводя глаз с очередного инсектария, в котором мечутся, бьются о стекло мясные мухи. – Потому что я – он и есть. Я был судебным энтомологом. Это значит, – добавляю, – исследовал насекомых и использовал их, чтобы найти преступников.

– Да ну! Что, вот они прям прилетали и всё вам рассказывали? Кто убил или там ограбил?

– В некотором роде – прилетали и рассказывали. Ты даже не представляешь, сколько насекомых так или иначе связано с нашей смертью. С кровью, с трупами. Одни питаются ими, другие откладывают туда яйца, чтобы вывелось потомство. Если хорошо знать повадки того или иного вида, можно быстро найти преступника.

– А потом, значит, вы их приспособили для борьбы с демонами?

Я останавливаюсь и кладу руку ему на плечо:

– Вот что: с этого момента никаких «демонов».

Он стряхивает мою ладонь:

– А какой смысл врать? Зарянский вон говорил, что его батя называет их «пострадавшие». «Пострадавшие нас не найдут», «пострадавшие в последнее время совсем обнаглели». Враньё это всё! И трусость! Потому что демоны – они демоны и есть. Когда захватывают человека, у него же настоящие рожки вырастают. Да, мягкие, не такие, как у козлов или там баранов, но – рожки же! И ведут себя демоны не как люди. И убить их – пойди убей. Они же боли не чувствуют, прут и прут, хоть ты им руку оторви, хоть ногу.

– Ну-ка пойдём, кое-что покажу.

Мы спускаемся в крипту, здесь всё, конечно, уже не так, как в прежние времена: пространство разгорожено металлическими стеллажами, на полках и саркофагах – всё те же контейнеры с культурами разных видов. В дальнем углу – рабочий стол, я сажусь, выдвигаю нижний ящик, кладу перед мальчиком некий предмет в стеклянной рамке. Сувенир, памятку.

– Что это? – спрашивает.

– А ты как думаешь?

– Какой-то прозрачный камень… это янтарь, да? А в нём – листок и муравей. Только муравей странный. И почему у него из головы торчит эта красная блямба?

– Потому что муравей выполнил то, чего она – эта блямба – от него хотела. Видишь ли, это – гриб-паразит. Когда он заражает муравья, тот начинает делать ровно то, что нужно грибу. Немедленно покидает родную колонию, забирается на дерево, находит листок, впивается в него челюстями и умирает. Причём выполняет всё очень скрупулёзно: например, выбирает листья, повёрнутые именно к северу, расположенные на высоте в четверть метра – и там, где температура не ниже двадцати и не выше тридцати градусов по Цельсию. Потом сквозь тело такого муравья прорастает гриб и выбрасывает свои споры…

– А споры находят ещё одного муравья – и всё повторяется?

– Да, повторяется. Год за годом, вот уже многие и многие годы. Этому янтарю, насколько я знаю, около тридцати миллионов лет.

Мальчик внимательно рассматривает его, вертит в руках.

– Похоже на листок пальмы, – говорит наконец. – Только я таких у нас не видел. Хотя… наверное же, за столько лет они и вымереть могли, да?

– Ты удивишься, но полвека назад здесь не было и тех, к которым ты привык с детства. Представь себе: ещё мой прадед считал бананы, например, экзотическими фруктами. И мандарины, апельсины, кокосы…

– Да ладно! Ещё скажите: он их в глаза не видел.

– Почему же – видел. Только на праздники: под Новый год в основном. Эти муравьи, – киваю на рамку, – тоже ведь жили намного южнее, знаешь ли. В Таиланде, куда в своё время многие из нас любили летать на отдых.

– Так это из-за них всё началось? Хотите сказать, демоны на самом деле – обычные люди, которых захватил этот гриб?

– Не этот, но его родственник. Никто не знает, откуда он взялся: некоторые учёные подозревали, что ему тоже не одна тысяча лет. Только раньше он паразитировал на крупных обезьянах, в дебрях тропических лесов.

Мальчик возвращает мне рамку с янтарём.

– По-моему, ерунда это всё. Какая-то мошка, которой миллионы лет, у неё на голове блямба. Обезьяны? Вы правда верите, что они заражались себе спокойно и никто их не видел, ни разу?

Я откидываюсь на спинку стула и разглядываю мальчика с интересом.

– Хорошо. А какую версию предложишь ты? Только уговор: никакой мистики, ничего сверхъестественного.

– Да ладно, – пожимает он плечами. – Я вот лично считаю, что это из-за Гнева Божьего. Но вы же в Бога не верите, а может, вы с ним… в ссоре. Отец игумен меня предупреждал, не думайте. Только знайте: меня вы не обманете. Хотите превратить в демона, чтобы найти способ изгонять их из других людей, – ну и ладно. То есть не «ладно», конечно, просто если это спасёт остальных и по-другому никак – я готов, пожалуйста. Когда начнёте? Лучше бы, наверно, пораньше, а то скоро они сюда явятся. В смысле – демоны… хотя и Алёна тоже. Ну и, в общем, лучше бы так, без прощания. Не люблю девчачьих слёз и всякой такой ерунды.

Я усмехаюсь, хотя вряд ли – весело.

– Ты же сам говорил, что за мной нужно приглядывать. А теперь решил так просто отделаться? Или, может, струсил? Испугался, – обвожу рукой крипту со стеллажами, – моих приятелей?

Моргает. Закусывает губу, потом ловит себя на этом и хмурится.

– Это хитрость, да? Какой-то трюк из тех ваших, о которых все рассказывают?

– Трюки будут обязательно, иначе никак. Попробуй-ка без трюков забраться по стремянке к самым верхним полкам. У меня с некоторых пор это плохо получается. Ты, кстати, жуков не боишься? Мух, ос, мокриц?

– А чего их бояться? – спрашивает с вызовом. – Или всё-таки думаете, от них можно заразиться?

Вынимаю из верхнего ящика две маски, протягиваю одну мальчику.

– Разумеется, можно. Но югготом ты не станешь, я ведь говорил: на людях и на муравьях паразитируют разные виды. А насекомые, знаешь ли, иногда разносят всякую заразу.

– Зачем тогда вы держите их здесь, да ещё сразу так много? Пусть бы – только тех, от кого польза.

– А ты можешь наверняка сказать, кто окажется полезным? Я, например, нет.

Киваю на стеллаж с переделанными под садки аквариумами:

– В «заряды» я сажаю обычно жуков или ос – тех, кто способен быстро нейтрализовать югготов. Гриб, конечно, перехватывает управление телом, но чтобы само тело двигалось, нужны нервы, мышцы, сухожилия… всё то, что очень легко и быстро можно разрушить. До катастрофы у меня в лаборатории было достаточно разных видов, в том числе экзотических, так что есть с чем экспериментировать. Но это, – добавляю, – конечно, не всё. Например, я вывел несколько особых видов мух. Они откладывают яйца в трупы, даже если те ещё движутся. Понимаешь, зачем я это сделал?

– Если выпустить таких мух, они будут заражать демонов! Ещё до того, как те доберутся до городов!

Замечает мой взгляд.

– Что? Ну а вы же почему-то называете их югготами – чем «демоны» хуже?!

Чёртов мальчишка.

– Когда я говорю «юггот», я не имею в виду, что они на самом деле прилетели с выдуманной планеты, о которой писал один старый фантаст. Это… это метафора. Образ.

– Ну так я тоже буду называть их демонами… э-э-э… образинно.

– Образно.

– Да! Вот! А это зачем?

– Это халат и перчатки. И вон там, в углу, корма для разных видов. Будешь помогать мне. Начнёшь с верхних полок.

Я до них уже несколько дней не добирался из-за проклятого колена. И подозреваю, вряд ли когда-нибудь доберусь. Надо будет постепенно их опустошать, всё равно – Посев, понадобится много «зарядов».

Я даю указания и, немного понаблюдав, оставляю мальчика одного.

Поднимаюсь по лестнице, размышляя – в который раз – о том, что было бы, обернись всё по-другому. Если бы, например, после эпидемии город оказался навсегда обесточен. Или наоборот – если бы заразу удалось остановить раньше.

Бесполезное, в общем-то, занятие, вроде расковыривания подзажившей раны. Достаточно съездить в ближайшие городки, в Дубровку, в Зеленополь, в Новоапельсиновку, – и сразу увидишь ответ на «что было бы, если». По крайней мере, в худшем из вариантов.

В приёмном зале присаживаюсь на трон – буквально на пару секунд, перевести дыхание. Просыпаюсь от скрежета двери и стука каблуков по паркету. Понимаю, что после визита моих дорогих гостей забыл выпустить Гарма с Фафниром.

А впрочем, и хорошо, что забыл.

– Здрасьте.

Это Алёна, принесла, стало быть, вещи мальчика. Небольшой, полупустой рюкзачок, который она с лёгкостью держит в одной руке.

– Тебя не учили стучаться перед тем, как входить?

Раздражённо поднимаюсь, догадываясь, что выгляжу не слишком внушительно. Неудачно вскидываю руку, трость выскальзывает, с грохотом перекатывается по каменным плитам. Думаю о том, что давно ведь следовало здесь подмести, хотя бы ради приличия.

Девочка замирает. Видимо, испугалась моего гнева, гнева Повелителя мух.

Это хорошо.

Выжидаю, пока она наконец придёт в себя и подаст трость, но девочка стоит как стояла, только подрагивают веки да чуть раздулись ноздри. Смотрит мимо меня, я даже оглядываюсь, хотя уже знаю: там никого нет. Разумеется.

Иду – осторожно, стараясь не ступать на больную ногу, – к трости. Когда наклоняюсь, чтобы поднять, слышу:

– Что с вами?

Неправильный вопрос.

Правильный, впрочем, лучше бы ей и не задавать.

– У тебя, – говорю, – будет по часу, каждую среду и субботу, начиная с завтрашнего дня. Недели две-три, не больше.

– Я понимаю, – кивает она. – Спасибо. Значит, вы решили после Посева… начать? Вы уже говорили ему?

Неопределённо машу рукой.

Она снова смотрит мимо меня – но теперь взгляд её более осмысленен.

– Уже закончил? – спрашиваю, не оборачиваясь. – Так быстро?

– Я там, кажется, разбил зеркало. Извините. Случайно зацепил локтем.

– То, что над саркофагом семьи Кучманских? Давно надо было перевесить, я сам виноват. Ладно, – обрываю возможные иеремиады, – сделай пока перерыв, пообщайся с сестрой. У вас есть полчаса, а если она согласится тебе помочь – дам час.

Разумеется, девочка соглашается.

– И вот что, – добавляю, – можешь приходить по средам, субботам и, пожалуй, понедельникам. Но язык держи за зубами.

Она хочет что-то спросить, но передумывает.

За окнами с восторгом орёт ара, ему вторит индри – или кто там ещё умеет так нагло и пронзительно вопить.

* * *

Полтора часа спустя я стою на колокольне и смотрю, как девочка уходит по главной аллее. Среди пышных, пёстрых зарослей она выглядит хрупкой и беззащитной.

Как и все мы. И так же, надо полагать, наивна и самонадеянна, и не знает, чего ждать от будущего.

Мальчик поднимается неслышно, как эльф, и стоит рядом, сложив руки на груди. Я, пожалуй, впервые понимаю, что меня ожидают те ещё деньки. Что моя жизнь – отлаженная, размеренная, спокойная даже при всех Посевах и прочих неожиданностях – закончилась. Что никогда уже не будет прежней.

– Ничего не получится, – говорит мальчик. – Извините. Я не могу умереть. Мне нельзя.

И тут же спрашивает, не давая мне и слова вставить:

– А бывает так, чтобы муравьи выздоравливали? В принципе – бывает?

– Поэтому я тебе и говорил: «демоны» – неудачное слово, даже как образ. Всегда считалось, что демонов можно изгнать и человек будет себе дальше жить как жил. Но ни о муравьях, ни о людях, сумевших избавиться от югготов, я не слышал.

– Тогда чего вы хотите? Смысла же нет заражать…

– Смысл заключается в том, чтобы найти средство, которое помогло бы полностью истребить гриб. Это во-первых. – Девочку уже не видно, она скрылась, затерялась среди могил и надгробий. Но я продолжаю смотреть туда, где она шла. – Во-вторых, было бы недурно повысить иммунитет к грибу. Это сложнее, но как раз здесь определённые наработки у меня есть. Благо образцами меня в период Посева снабжают, и в изобилии.

– Образцами? А-а, понял. И что, вы сами не боитесь заразиться?

Конечно, боюсь. Но знать ему об этом необязательно.

– В-третьих, – продолжаю как ни в чём не бывало, – всё-таки не исключено, что отыщется способ спасать заражённых. Но чтобы найти его, мне нужны образцы, нужны наблюдения за инфицированными, нужно, в конце концов, время!

А его-то, добавляю мысленно, у всех нас и нет.

– И вот именно поэтому мне нужен ты. Однако это значит, что тебе в ближайшие месяцы придётся многому научиться. И очень тяжело работать.

– Месяцы? Но вы сказали ей: «Две-три недели»…

– Я соврал, – поворачиваюсь и смотрю ему в глаза. – Думаю, у неё есть неделя. Две, если я сумею договориться и если в Посев она сумеет сюда ходить. Бывали случаи, когда югготы прорывались на улицы, знаешь ли.

– Так вы тоже поняли!.. – вскидывается он, почти удивлённо. – Про Алёну.

– Главное, чтобы не сразу поняли другие. Я, – повторяю, – договорюсь: скажу, что она мне пригодится для наблюдений. На первой стадии, дней сорок два – сорок три, она будет неопасна, игумен это знает. Хотя его мнение в данном случае не так важно. Главное, чтобы удалось сохранить всё это в секрете от остальных. Они-то, как тебе известно, по-прежнему верят, что имеют дело с… как ты говорил? Гневом Божьим? И только святость, праведность, избранность спасает их от немедленного заражения. А те, кто греховен, – ну, вот они-то и уязвимы больше прочих.

– Но её же проверяли, она была в карантине! – мрачнеет: – Значит, это из-за меня вообще всё…

Я охотно киваю:

– Разумеется. И эта, и вообще все беды в мире – исключительно из-за тебя. Из-за кого же ещё-то!

Он фыркает, зло пинает сухие листья, скопившиеся у парапета. Спрашивает, не глядя на меня:

– Мы успеем? Есть хотя бы крошечный шанс, что мы найдём лекарство?

Что мне ему ответить? Что за все эти годы я – с моей-то подготовкой, с теми возможностями, что были сразу после катастрофы! – не продвинулся в этом ни на йоту? Или что гриб мутирует, и у нас сейчас шансов ещё меньше, чем прежде? Или, может, о том, что я похож на игумена Афанасия: он надеется на второе пришествие, а я – на призрачных спасителей откуда-нибудь с запада? Что на шеях у некоторых югготов я замечал бирки со свежими датами, а с одного снял нечто, напоминавшее сломанный, неработающий радиомаячок?

Что одни – да – ведут себя активней, но есть и другие, так и не сумевшие до конца подчинить тела людей? Что каждый вечер перед сном я включаю радиоприёмник и пытаюсь словить ещё раз ту волну, на которой пару месяцев назад слышал трансляцию на ломаном английском? Или про далёкий шум как будто бы вертолётных лопастей, под который я проснулся пару недель назад?

Правда заключается в том, что всё это неважно. Придёт ли завтра подкрепление или через пару лет город поглотят волны очередной миграции югготов – сейчас для нас это не имеет ровно никакого значения.

– Увидим, – говорю я. – Поборемся.

– Слушайте, а может, меня надо, наоборот, раньше заразить? Вдруг вам это поможет? Два этих ваших «образца» вместо одного – значит, в два раза больше шансов. А?

Так ведь я уже начал тебя заражать, думаю я. Только времени это займёт намного больше, чем ты думаешь. И нет никакой гарантии, что нам с тобой повезёт.

Я всегда был неважным учителем. А после конца света вообще отвык от людей. Хватит ли у меня времени, чтобы научить тебя хотя бы самому простому: приглядывать за моими питомцами, без которых городу не продержаться? Сумею ли я заставить тебя мыслить по-другому, не так, как остальные горожане? Не так, как большая часть граждан страны, в которой все мы жили до катастрофы.

Солнце не вращается вокруг Земли. Гриб заражает как грешников, так и праведников. Скрещённые пальцы и полынь не спасут от зла, потому что зло – это не Повелитель мух на троне, а обычный человек, не сумевший справиться со своей завистью, подлостью, со своим невежеством.

Вот то, о чём спрашивал игумен. Вот чего я боюсь: что это уже навсегда. Два-три поколения, которым с детства внушали презрение к точным наукам, – и в итоге мне пришлось обманывать взрослых, умных людей, чтобы те поверили и приняли мою помощь. Годами я разыгрываю из себя Повелителя мух, каким они представляют его благодаря даже не книгам – фильмам. И ни один не усомнился!

Ты боишься смерти, мальчик, но тебя ждёт кое-что пострашнее. Ты станешь учеником чародея. Изгоем, предателем. Они будут принимать твою помощь, но при этом – креститься, сплёвывать через плечо, проклинать тебя.

И если не прискачет из-за гор кавалерия – тебе придётся взять учеников раньше, чем мне, и закладывать основы будущего, которого сам ты никогда не увидишь. А когда чёртова хвороба лишит меня способности ходить – да, ты мне понадобишься для эксперимента. Чтобы присматривать за мной. Фиксировать все изменения после инфицирования, делать выводы.

– Пока обойдёмся тем, что есть, – бросаю ему. Беру прислонённую к парапету трость, замечаю, что от головы пуделя откололся внушительный фрагмент. Выкинуть её к чертям и велеть, чтобы из города принесли новую, попроще и понадёжней. Нынче же, когда явятся костромчане за первыми порциями снарядов, – скажу.

– Куда мы?

– Знакомиться с моими лучшими друзьями. И вот ещё, – добавляю, заметив, что он приуныл. – Привыкай к одной простой мысли, мальчик. Никто не справится с этой бедой лучше, чем мы. Просто потому, что больше некому.

– Слушайте, хватит уже называть меня «мальчиком»! У меня, между прочим, имя есть!

– Упрёк принимается, – протягиваю руку: – Будем знакомы: Николай Васильевич.

– Миша. Михаил Афанасьевич, – говорит он с неожиданной серьёзностью.

Едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться; вот ведь нарочно не придумаешь!

– Очень приятно. Пойдём, а то Фафнир с Гармом уже, наверное, обижаются, что я о них забыл.

И мы наконец-то отправляемся вниз, знакомиться с моими собаками.