Во Владивостоке царило необычное оживление, толпы людей ходили с флагами и портретами императора, кричали «ура», пели «Боже, царя храни».

Было бы неточно сказать, что начавшаяся война была непопулярна среди населения Дальнего Востока, в частности среди молодежи, принадлежащей к средним слоям населения. В кают-компаниях на судах горячо обсуждались причины войны, решение русского правительства защищать Сербию от наглого нападения на нее австрийцев. Нередко, если кто-либо из пожилых людей говорил о трудностях предстоящей тяжелой и кровопролитной войны, молодежь энергично нападала на пессимиста, обвиняя его в отсутствии патриотизма. Большинство людей, включая военных, с которыми нам так или иначе приходилось встречаться, было совершенно уверено в том, что Россия, Франция, Англия и Сербия разгромят за восемь — двенадцать месяцев центральные державы, хотя они и признавали, что борьба будет нелегкой и потребует больших жертв. Немало молодежи, окончившей мореходку, пошло в армию добровольцами. На улицах замелькали золотые погоны прапорщиков и косынки медицинских сестер — это стало модой.

До нас доходили слухи о забастовках рабочих Питера. Эти выступления осуждались, многие говорили, что это, дескать, дело рук немцев, их шпионов. Молодежь, охваченная ложнопатриотическим шовинистическим угаром, стремилась принять участие в войне. Кое-где были разгромлены лавки немцев, что тоже считалось проявлением патриотизма.

В сентябре «Сишан» вторично сделал рейс на Камчатку и возвратился во Владивосток. Как это было принято, Гросберг отправился к управляющему с докладом. Возвратился он через несколько часов, к началу ужина на судне, расстроенный. Заняв свое место за столом, Гросберг что-то невнятно бормотал в ответ на наши вопросы, повторяя свое любимое ругательство «чертова два», изредка недовольно поглядывал в мою сторону. Вскоре всем в кают-компании стало ясно, что «старик» расстроен из-за меня. Я перебирал в памяти весь прошедший рейс и не мог вспомнить, чем я мог провиниться или в чем подвести капитана. Закончив ужин, отодвинув тарелку, Гросберг сказал:

— Нам, Александр Павлович, придется с вами расстаться.

Я почувствовал, что бледнею. Проплавав на «Сишане» около семи месяцев, я считал, что нес службу безукоризненно. На мой вопросительный взгляд Гросберг проворчал:

— Да не вы в этом виноваты, виноват я сам! Когда я вошел в кабинет управляющего, у него сидел какой-то важный господин с бородищей, как у адмирала Макарова. Я не обратил на него особого внимания. Думаю, делец какой-нибудь, их сейчас немало развелось. Доложил кратко о выполнении рейса и черт меня дернул похвалить при этом вас, своего третьего помощника. А этот «делец» неожиданно засмеялся и говорит управляющему: «Ну вот мы и нашли с вами подходящую кандидатуру ко мне на «Сучан». А барин, видно, петербургский, с весом… Управляющий подумал и говорит: «Бочек подойдет вам, Глеб Викторович», — и, обращаясь, ко мне: — «Придется вам, Герман Мартынович, отдать своего третьего помощника. Вы знаете, что рейс «Сучана» далекий, в Англию, капитану Анастасьеву необходимо дать хороший состав».

Я попытался протестовать, даже погорячился, сказав, что плавать на Дальнем Востоке не легче. Но управляющий не стал меня слушать и приказал перевести вас завтра на «Сучан». В другой раз умнее буду! — и неожиданно Гросберг закончил: — Ну, конечно, вы обрадовались, — наш старенький «Сишан» не чета «Сучану», да еще такой далекий рейс…

Я что-то пробормотал в свое оправдание, дескать, каждому молодому человеку сейчас хочется быть поближе к войне. Но Гросберг не стал слушать меня, с сердцем захлопнул портсигар и поднялся к себе в каюту. Все в кают-компании начали меня поздравлять с таким назначением и говорить «вам здорово повезло». Так по наивности и молодости думал тогда и я.

Пароход «Сучан (бывшая «Специя») был одним из трех крупных немецких судов (его грузоподъемность около семи тысяч тонн), захваченных в наших дальневосточных портах в начале войны. Он раньше принадлежал судоходной компании «Гамбург Америкен Линие». Вот на таком судне мне и предстояло вступить на дороги войны…

Пароход «Сучан» (“Spezia”)

Через несколько дней я распростился с друзьями и явился на «Сучан», стоявший под погрузкой военных материалов, в основном старых разряженных мин. Судно ошвартовалось в Гнилом углу на рейде, груз подавался баржами.

Так как плавание предстояло далекое и небезопасное, я, с разрешения капитана, выехал на сутки к родным, которые по-прежнему жили на станции Евгеньевка. Отец, старый солдат, дослужившийся до «высокого» звания фельдфебеля еще при Александре Третьем, был полон воинственного задора, уверял, что наша армия через три-четыре месяца наголову разгромит Вильгельма, возьмет Берлин, открыто радовался, что его сын должен участвовать в войне за веру, царя и отечество. Младший брат, учившийся в реальном училище, больше завидовал тому, что я увижу новые интересные страны. Только мать, как всякая мать, всплакнула, обнимая меня на прощанье. Как ни тяжело мне было расставаться с родными и близкими, но надо торопиться: «Сучан» заканчивал погрузку, а мне, как штурману, предстояла большая работа по подбору на рейс мореходных пособий, следовало привести все навигационное хозяйство в полный порядок…

10 октября 1914 года «Сучан» вышел в рейс на Англию. Позади остались моя юность, друзья и все, что было мило моему сердцу, впереди — тревожная и знакомая только по книгам война, которая представлялась мне далеко не такой уж страшной.

Неожиданно Япония объявила войну Германии и осадила Циндао, форпост немцев на Востоке. Немецкие крейсера бежали к берегам Южной Америки и только «Эмден» оставался в Индийском океане, пока австралийский линкор «Сидней» не настиг его у Кокосовых островов и не накрыл огнем дальнобойной артиллерии. Горящий «Эмден», спасая свой экипаж, выбросился на берег.

Капитан считал, что «Сучану» предстоит безопасное плавание по меньшей мере до выхода из Средиземного моря в Атлантику. Глеб Викторович Анастасьев, капитан первого ранга в отставке, был прислан на Дальний Восток из Петербурга. Что побудило его во время войны пойти капитаном на торговое судно — мы не знали. Это был очень образованный человек, прекрасно знающий морские науки, отлично владеющий английским и французским языками, с изящными манерами… Словом, это был человек не только эрудированный, но и светский. Говорили, что у него большие связи в столице. Несмотря на это, держался он со всеми очень просто.

Старпом и второй помощник капитана были переведены с находившихся во Владивостоке судов Черноморской конторы. Это заставляло меня вначале держаться несколько отчужденно, так как было принято считать, что суда, приписанные к Черному морю, укомплектовывались по особому подбору, главным образом, по протекции начальства. Но вскоре мои опасения рассеялись. Как и капитан, они оказались очень хорошими людьми и отлично знали свое дело. Судовые механики были дальневосточниками. Стармех, один из наиболее квалифицированных специалистов, знал английский и немецкий языки, что впоследствии принесло ему, к сожалению, большие неприятности. Команду «Сучана» подбирали с разных судов, поэтому нужно было время, пока люди привыкнут и узнают друг друга.

Жизнь на судне шла своим чередом. Однообразно проходила вахта за вахтой, погода благоприятствовала нашему рейсу, и «Сучан» ежесуточно проходил по двести сорок — двести пятьдесят миль.

У всех только и было разговоров, что о войне. Радист изредка «ухватывал» отдельные сообщения с Восточного фронта. И если там все было более или менее хорошо, то на западе дела шли хуже, но нас это как-то мало беспокоило. Мы считали, что это временные неудачи наших союзников французов и англичан и все выправит наша русская армия, когда будет полностью отмобилизована и развернется во всю богатырскую, как писали газеты, мощь. В конечной победе никто не сомневался. Но как-то капитан, бросивший мимоходом, что у русского главнокомандующего великого князя Николая Николаевича есть только одна положительная черта — «он здорово не любит немцев как своих, так и заграничных»… на наши вопросы о победе, обронил: посмотрим. Уже были известны имена генералов Брусилова, Рузского, на них возлагались большие надежды, их расхваливали на все лады. О том, что нашей армии не хватало оружия и снарядов, мы в то время ничего еще не знали и, конечно, ничего не подозревали о предательстве военного министра Сухомлинова, полковника Мясоедова, германофильского окружения царицы Александры.

Разнообразие в плавание внес заход в Гонконг. Еще до входа в порт лоцман-англичанин принес груду газет, на которые с жадностью набросились те, кто мог их читать, и, в первую очередь, стармех. Позднее выяснилось, что он не только их прочитал, но и аккуратно выписал сведения, где и когда немцы потопили торговые суда союзников или нейтральных стран. В дальнейшем он при каждом новом заходе (остров Цейлон, Суэц, Порт-Саид) проделывал эту работу и делился сведениями не только в кают-компании, но и в машинном отделении. В результате этого среди многих членов машинной команды начались панические разговоры о рейдерах, крейсерах и о том, что нас обязательно потопят.

В Гонконге я впервые встретился с Дмитрием Афанасьевичем Лухмановым, выполнявшим в этом порту обязанности агента Доброфлота. Капитан Анастасьев, сходя на берег для оформления прихода судна, взял меня с собой. Роль моя при встрече капитана с агентом выглядела весьма скромно: Анастасьев галантно представил меня Лухманову, а затем, разговорившись, они вскоре оба забыли о моем существовании. Прислушиваясь к беседе этих двух умных людей с большим жизненным опытом, я понял по некоторым намекам, что дела наши на фронте неважные, главнокомандующий Николай Николаевич — тупой солдафон и Суворова или Кутузова из него не получится.

Лухманов произвел на меня сильное впечатление. Расстались мы очень тепло.

Стоянка «Сучана» в Гонконге была кратковременной, хотя стармех всячески пытался затянуть ее из-за какого-то ремонта вспомогательных механизмов. Однако капитан приказал выйти в море.

«Сучан», пополнив запасы и получив инструкцию для плавания в Южно-Китайское море и Индийском океане, продолжал рейс.

Плавание тропиками в это время года всегда спокойно, у нас оно было таким до Суэца. В порту Суэц на «Сучан» вместе с лоцманом прибыли представители командования союзных войск, охраняющих Суэцкий канал, и предложили капитану обложить мешками с песком командный мостик и полубак по правому борту в районе брашпиля, так как иногда турки обстреливают проходящие пароходы.

Вечером в районе Исмаилии решено было стать на якорь. По носу «Сучана» стоял английский легкий крейсер «Клио», а по корме какой-то французский военный корабль. В быстро наступающих сумерках обе эти серые громады, выделявшиеся на фоне коричневых склонов берега, казалось, надежно защищали наше судно. Неожиданно силуэты кораблей словно осветились изнутри. Блеснули вспышки артиллерийских залпов. По воде прокатился гул. Мы высыпали на палубу и увидели, что на берегу яркими точками вспыхивают выстрелы.

— Да это турки! — произнес кто-то рядом.

И действительно, цепи турецкой пехоты, рассыпавшись по холмам, вели огонь по стоящим у берега кораблям союзников.

— Вот те и на, окрестили нас мусульмане!

Над стоящими на палубе, посвистывая, пролетали пули.

Было видно, как на берегу на турецкие цепи пошли в атаку охранявшие канал австралийские и индийские части.

Мне не верилось, что то, что мы видели, и есть война. Далеко, среди разрывов, мелькали малюсенькие фигурки солдат. Корабли посылали туда тонны металла. Все это напоминало скорее какой-то фильм, а не сражение и никак не укладывалось в голове, что там, на берегу, гибнут люди, льется кровь, что идет война.

Ночью наступила тишина, только изредка где-то за черными далекими холмами, как отблески зарниц, вспыхивали малиновые блики.

К утру все уже было спокойно. «Сучан» снялся с якоря и продолжал рейс.

Средиземное море прошли без происшествий. Для получения необходимых инструкций «Сучан» был вынужден зайти в Гибралтар. Этим обстоятельством воспользовался стармех. Он заявил капитану, что главной машине требуется неотложный профилактический ремонт. И действительно, за последний переход от Порт-Саида скорость «Сучана» упала с десяти узлов до шести-семи. После горячего спора капитан разрешил запяться ремонтом, но чтобы он был закончен на шестые-седьмые сутки. Прошла неделя, ремонт затягивался. Стармех каждую ночь продолжал вычитывать из газет факты потопления судов, распространяя эти сведения на судне. Наконец, после десятидневной стоянки в Гибралтаре, капитан вызвал к себе стармеха для объяснения. Механик вошел бледный и какой-то отрешенный от жизни. Капитан спросил:

— Скажите точно, когда же будет готова машина?

— Не могу сказать, работы еще много. А время неспокойное.

Анастасьев постучал пальцем по столу и раздельно произнес:

— Предупреждаю, если машина не будет готова к плаванию завтра, я буду вынужден списать вас на берег, — и добавил, — за трусость.

— Ах так! Тогда я сам ухожу с парохода! Сейчас же ухожу, — истерически выкрикнул механик и вышел из каюты.

Через час стармех и десять человек команды, поддавшихся его паническому настроению, съехали на берег. Портовые власти предлагали арестовать дезертиров и вернуть их на судно, но Анастасьев на это только махнул рукой.

В конце апреля в теплый солнечный день, будучи уже в Ливерпуле, мы наблюдали выход из порта океанского лайнера «Лузитания». Белоснежный гигант медленно выводили из гавани четыре буксира. На причалах играла музыка. Большая толпа людей провожала в Америку своих близких. Мы с восхищением смотрели на этот огромный пароход и каждый думал, наступит ли такое время, когда и Россия будет иметь такие суда.

Но 7 мая весь мир облетела грустная весть: у южного побережья Ирландии, на обратном пути из США немецкой подводной лодкой «U-20» была потоплена «Лузитания», погибло около тысячи двухсот человек.

Среди нашей команды начались горячие споры. Некоторые доказывали, что командир лодки поступил по всем правилам, так как судно было неприятельское, находилось в запрещенной зоне, да и, кроме всего, числилось в списках адмиралтейства как вспомогательный крейсер. Хоть это и жестоко, но все-таки атаковать его было нужно.

Другие, и таких было большинство, утверждали, что «Лузитания», прежде всего, судно пассажирское и торпедирование его не только бесчеловечно, но и противоречит всем законам войны.

Конец спорам положило прибытие судов с места трагедии. Мы видели, как по трапам спускались оставшиеся в живых пассажиры и члены экипажа. Вид их был ужасен. Мне хорошо запомнилась одна молодая, но совершенно седая женщина с забинтованной рукой. На ней было когда-то роскошное, а теперь висящее лохмотьями, перепачканное платье. Блуждающим, почти бессмысленным взглядом она смотрела на окружающих и нервно вздрагивала при малейшем шуме.

Обожженные, обгоревшие, израненные люди. Мы все были потрясены, поняли, что война — это прежде всего страшное горе для народов воюющих стран, бедствие для всего человечества. По «правилам» или нет действовал командир немецкой лодки, но он поступил как убийца и никакого оправдания ему быть не могло…

Через некоторое время на «Сучан» явился капитан парохода «Воронеж» контр-адмирал в отставке Орановский. Правление Доброфлота поручило ему провести следствие по поводу ухода с нашего судна стармеха и десяти членов машинной команды. Мне, как единственному свидетелю сцены, происходившей между капитаном и стармехом, пришлось давать свидетельские показания.

К моему удивлению, Анастасьев не пытался опорочить стармеха. В своих показаниях он ссылался на то, что стармех потерял над собой контроль и вообще люди с такими нервами бесполезны на море во время опасности. Во всяком случае, показания капитана мне казались великодушными, он не только не требовал наказания для лиц, оставивших судно в иностранном порту во время войны, но, как мне показалось, даже в чем-то их оправдывал.

В мае 1915 года «Сучан» принял полный груз военного снабжения для армии и, покинув Ливерпуль, лег курсом на север. Опасную стомильную зону вдоль западных берегов Англии мы прошли под охраной британских сторожевых судов. К северу от Шетландских островов «Сучан» следовал самостоятельно. В середине июня, обогнув Скандинавию, мы успешно преодолели льды Белого моря и с открытием навигации первыми пришли в Архангельск.

На Севере отношение к войне было далеко не такое, как у нас, на Дальнем Востоке. Почти год шла война, русские отступали, австрийцам были отданы Галиция и Прикарпатская Русь, о завоевании которых в свое время громко кричали газеты.

Бурные заседания Думы, где разоблачались неподготовленность к войне России и темные махинации Распутина при дворе, постепенно раскрывали нам глаза на действительность. Уже не было уверенности, что война скоро закончится, что она нужна русскому народу. Однако мы у себя на судне все еще считали, что, пока идет сражение, наш долг участвовать в войне.

В Архангельске к нам прибыл новый капитан Николай Иванович Демкин и стармех Езерский. Анастасьеву было предложено возвратиться в Петроград. Мы не без сожаления расстались с этим спокойным и выдержанным человеком, прекрасным собеседником. Никто из нас не мог пожаловаться на него, хотя, он и был очень требователен.

18 июня, как мне казалось неожиданно, я тяжело заболел плевритом. Вечером с температурой сорок меня отправили в морской госпиталь. Мое состояние врачи признали очень тяжелым, не могло быть и речи о выходе в море. Но эта болезнь, как я узнал позже, спасла мне жизнь.

«Сучан» благополучно пришел в Нью-Йорк и принял полный груз снабжения для армии. А на обратном пути, в районе мыса Нордкап, его остановила немецкая подводная лодка. Так как на судне не было орудий для защиты от вражеского нападения, капитан Демкин выполнил требование немцев: спустил спасательные боты и со всем экипажем покинул «Сучан», рассчитывая, очевидно, что немцы потопят судно. Предположение Демкина, однако, не оправдалось. Немцы, ознакомившись с документами, признали в «Сучане» немецкое судно. Тогда они норвежскими шхерами провели его в Германию.

Весь экипаж «Сучана» пережил страшный голод в лагере для военнопленных, многие члены команды умерли от истощения и болезней.

Очевидно, Демкин допустил ошибку, не открыв кингстоны при оставлении «Сучана», дав возможность немцам поживиться ценным грузом и вернув, таким образом, ранее реквизированное у них судно.

Для меня потянулись долгие безрадостные дни, недели, а затем и месяцы. Только через три месяца я выписался из госпиталя и был отправлен по совету врачей в Балаклаву. Пребывание там мало мне помогло. Я ослабел, задыхался. Малейшая простуда укладывала меня в постель. Временами на меня находило отчаяние. Иногда мне казалось, что я уже никогда не смогу вернуться к работе. Сейчас мне кажется, что только очень сильная любовь к морю поставила меня на ноги.

Весной 1916 года я выехал на Алтай. Месячное пребывание в селе Чемал, южнее Бийска, лечение кумысом значительно подкрепили меня, и в середине 1916 года я вернулся в Петроград за назначением. Морской отдел правления предлагал мне вернуться во Владивосток по железной дороге. Но море, которое я не видел так долго, влекло меня. И я просил назначить меня на судно.

Решили определить меня третьим помощником капитана парохода «Курск», стоявшего в то время в Архангельске. На судне меня приняли хорошо, в кают-компании в основном были дальневосточники, включая капитана Василия Георгиевича Скибина, который знал меня раньше.

«Курск» совершал рейсы в порты Англии, его плавание проходило в опасных зонах. К этому времени уже было принято решение вооружить русские торговые суда.

Пароход «Курск»

Нет необходимости рассказывать о каждом рейсе «Курска». Их было много. Во время войны плавание было очень опасным. Все суда, как правило, ночью ходили без отличительных огней с полным затемнением, не подавая никаких звуковых сигналов. Это приводило иногда к столкновениям и гибели судов. Кроме того, перевозка взрывчатых средств и артиллерийских снарядов также могла привести к катастрофе.

Наш последний рейс из Лондона в Архангельск едва не закончился гибелью «Курска». Мы вышли из Лондона в середине октября 1916 года. Носовые трюмы были загружены солдатской обувью, каучуком, грузовыми автомашинами, кормовые — артиллерийскими снарядами разных калибров. В Лондоне мы приняли на борт экипаж погибшего около Абердина русского парохода «Киев». Крайне нервозное состояние, в котором находился экипаж «Киева», подействовало и на нас.

Утром 2 ноября, в двенадцати милях к северо-западу от маяка Святой Нос, «Курск» наткнулся на одну из якорных мин, выставленных немцами в этом районе.

Взрыв произошел на вахте старшего помощника Абельтина. От взрыва я проснулся, быстро оделся и выскочил на палубу. Все спасательные шлюпки уже готовили к спуску, за исключением второго бота.

Я побежал к нему. Там собрались люди по расписанию тревог, но они не могли ничего сделать, так как матрос второго класса Бобров, молодой парень, недавно начавший плавать, стоял с топором в руках и угрожал каждому, кто приближался к боту. Глядя на всех обезумевшими глазами, он намеревался рубить тали. Нам не без риска удалось его обезоружить и спустить на воду бот.

Когда все были в шлюпках, я поднялся к капитану на мостик. В это время на судне оставался только он и повар из моего бота. Получив приказание капитана оставить судно, я вместе с ним спустился на палубу. Сначала я приказал повару сесть в бот, затем по шторм-трапу спустился сам, отдав предварительно фалинь, так как на палубе уже никого не было. Капитан занял свое место в первом боте. Крен «Курска» почти выровнялся, но судно глубоко, до якорных клюзов, осело носом в воду, оголив винт и руль. На зыби из вентиляторов первого трюма фонтаном выбрасывались струи воды.

Сильный ветер от зюйда относил шлюпки в море. Выгрести к берегу при морозе было совершенно невозможно. Продержавшись на воде около часа, мы приняли решение возвратиться на судно. Насколько была велика пробоина от взрыва мины, можно было судить по вываливающемуся через отверстие из трюма грузу: на поверхности плавали ящики с обувью, связки каучука.

Примерно через два часа на помощь прибыли базировавшиеся в Иоканге четыре английских тральщика во главе с крейсером «Глория». Потребовалось тридцать четыре часа, чтобы доставить «Курск» в бухту, так как к ночи ветер усилился до восьми баллов.

В Иоканге водолазы осмотрели пробоину в корпусе «Курска». Она оказалась длиной сорок один фут и шириной восемнадцать футов. Разрывы днища не дошли до второй переборки всего на шесть дюймов. Если бы была нарушена эта переборка и вода проникла во второй трюм, «Курск» неизбежно бы затонул.

После разгрузки первого трюма (груз был передан на палубу крейсера «Глория») дифферент «Курска» на нос значительно уменьшился и достиг всего восьми футов. В таком положении решено было отправить судно в Архангельск своим ходом в сопровождении одного тральщика.

В Белом море льда еще не было, «Курск» благополучно прибыл в Архангельск и его поставили на Экономии, где зимой разгружали суда с военными грузами. Затем «Курск» встал в плавучий док для устранения повреждения от взрыва мины.

К сожалению, на этом не закончились злоключения парохода «Курск». 13 января 1917 года в девять часов утра на Экономии взорвался ледокольный пароход «Челюскин», прибывший из Мурманска с полным грузом взрывчатки (около двух тысяч тонн). От взрыва пострадал весь близлежащий район города. Получили значительные повреждения надстройки пароходов «Каменец-Подольск», «Красноярск», а на «Бийропии», английском пароходе, начался пожар. Одновременно с этим стали взрываться сложенные штабелями на причалах артиллерийские снаряды и ружейные патроны. Плавучий док вместе с «Курском» едва не опрокинулся. Лед вокруг него был взломан, а надстройки «Курска» получили повреждения.

Через две минуты после взрыва я выскочил на верхнюю палубу и увидел, что замерзшая Северная Двина была покрыта бегущими на противоположный берег людьми. Над всем районом Экономии стоял густой дым, многие дома были объяты огнем. Примерно за пятнадцать — двадцать минут все население покинуло Экономию. Как стало известно позже, в результате взрыва погибло около ста пятидесяти человек и шестьсот человек было ранено.

Командный состав пароходов «Курск», «Каменец-Подольск» и «Красноярск» сразу же пришел на помощь пострадавшим судам и их экипажам. Вместе с нами не оставил район военный комендант Экономии прапорщик Люц и старший помощник капитана «Бийропии», случайно ушедший с судна для переговоров по телефону с городом. Эта группа людей, несмотря на сильный мороз, вооружила пожарные машины, привела их в действие и успешно справилась с пожаром и, самое главное, спустила под лед восемьсот ящиков гремучей ртути; многих раненых эвакуировали на «Курск», где им оказали медицинскую помощь.

Около полудня в район взрыва прибыл большой отряд военных моряков во главе с контр-адмиралом Посоховым. Он горячо поблагодарил нас, переписал всех и обещал представить к награде. Только после этого мы все обмороженные, в одежде, покрытой коркой льда, оглушенные и измученные собрались в кают-компании на «Курске», чтобы хотя бы немного отогреться и отдохнуть.

В два часа дня я вместе со старшим помощником «Бийропии» вышел из кают-компании в коридор, откуда была хорошо видна палуба английского судна, и мы в бинокль начали рассматривать экипаж, укрывшийся под полубаком. Осыпаемая беспрестанным градом осколков от рвущихся на берегу снарядов, команда не могла спастись. Через несколько минут сильный взрыв потряс воздух. На наших глазах из трюмов парохода вылетел огромный огненный шар, поднялся высоко в небо, затем раздался страшный грохот. Этот взрыв снова чуть не опрокинул док.

Вечером, около шести часов, произошел третий взрыв — на этот раз на берегу взорвалось триста тонн взрывчатого вещества. Пожар на Экономии продолжался с беспрерывными взрывами в течение десяти дней.

После ликвидации пожара на борту парохода «Курск», наименее пострадавшего во время этих событий, находился некоторое время военный следователь — жандармский полковник. По вполне понятным причинам он не делился с нами результатами следствия по взрывам «Челюскина» и «Бийропии». Но так как к этому времени закончился суд над виновниками взрыва русского парохода «Барон Дризен» на Бакарице (в октябре 1916 года), то он, по-видимому, не считал необходимым скрывать результат следствия и суда.

По его словам, после взрыва «Барона Дризена», когда погибло много работавших по разгрузке судов, были арестованы оставшиеся в живых члены экипажа этого парохода, в том числе капитан, два его помощника и боцман Полько. Всех этих людей спросили, почему они оказались на берегу. С первого же допроса следователю показалось странным поведение боцмана, который заявил, что во время взрыва находился на судне, но был выброшен взрывной волной в реку. Когда ему был задан вопрос, почему же он в сухой одежде, Полько ответил, что переоделся в одежду убитого. Ответ был явно неправдоподобен. Полько сознался, что во время длительной стоянки «Барона Дризена» на ремонте в Голландии его подкупила немецкая разведка. Он получил аванс — половину обещанной суммы; вторую половину он должен был получить после выполнения диверсии. Все арестованные были освобождены, а Полько приговорен к смертной казни и повешен.

Трагические события этих январских дней потрясли меня. Нервы были напряжены до предела. Долгое время мучила бессонница, ночью я не мог оставаться в помещении без света. Очень часто, едва я закрывал глаза, возникала картина — лежащий у трапа «Бийропии» молодой, примерно, моих лет, штурман с золотыми нашивками на рукаве тужурки — вторая рука была оторвана и лежала в стороне от трупа. К ней тянулась алая дорожка ноздреватого снега. Красивое лицо перечерчено глубокой раной…

Это тоже была война… Война, которая уже всем опротивела, все чаще и чаще раздавались возгласы, что ее пора кончать. В городе и гарнизоне возникали волнения. Россия была накануне взрыва…

И взрыв этот прогремел. Произошла Февральская революция…