Следующие месяцы прошли в лихорадочных приготовлениях к свадьбе и ремонте старого деревенского дома Барди, где должны были поселиться молодожены. При этом Амос много времени отдавал занятиям вокалом, игре на фортепиано и абсолютно безуспешным попыткам встретиться с Микеле, чтобы подписать с ним договор, который бы положил начало его музыкальной карьере.
Но добраться до Микеле было предприятием поистине невозможным: тот, словно угорь, ускользал всякий раз, когда Амосу уже казалось, что он поймал его. Если он пытался найти его в офисе, секретарши отвечали, что его нет или что он на совещании; если он осмеливался – что было гораздо реже – набрать личный номер и тот все-таки брал трубку, то их неизменно разъединяли либо Микеле говорил, что занят, и обещал перезвонить через пять минут; в этом случае Амос в тревоге ждал его звонка весь день, а не дождавшись, расстроенный и униженный, начинал придумывать для Микеле оправдания, найти которые было нелегко, поскольку он не слишком хорошо знал правила, царящие среди менеджеров в мире шоу-бизнеса.
Это были сложные времена для Амоса, но, по крайней мере, у него была конкретная цель, к которой он шел.
Между тем день свадьбы неумолимо приближался, и Амос все больше беспокоился о том, как будет содержать семью; эти мысли не давали ему покоя.
Он принял предложение дать концерт, организованный специально для него в маленьком, но прелестном театре неподалеку от его родных мест. Карло согласился аккомпанировать на фортепиано. Для Амоса это был первый оперный концерт: он понимал, что рискует, да и его учитель активно высказывался против, но для него настал момент считаться лишь с самим собой, чтобы наконец придать смысл своему существованию.
Оказавшись в гримерке, он впервые почувствовал, как его охватила паника. Ему хотелось сбежать, притвориться больным или заболеть на самом деле, лишь бы уклониться от выполнения своего долга. Но все уже было готово к его выходу на сцену, зал маленького театра был переполнен – его буквально атаковали местные любители музыки, которые съехались из близлежащих городков, чтобы послушать настоящий тенор – такой редкий в наши времена голос. Так что Амосу пришлось собраться с духом и предстать перед зрителями.
Он пел, а точнее, кричал, используя до последней капли всю мощь своего голоса, и к концу концерта почти потерял его. Волею Божьей он дотянул до последней арии, и наконец пытка закончилась.
Он вернулся в гримерную и присел отдохнуть, не ведая, что произойдет в следующие мгновения: его ждала пренеприятнейшая вещь, к которой, как он понял, ему придется привыкать. В дверь постучали. Карло, который был с ним, пошел открывать, и в одну секунду маленькая комната заполнилась людьми. Одни молча пожимали ему руку и выходили, другие пытались поговорить с Амосом о том о сем. Какой-то невысокий мрачный тип средних лет подошел к нему и спросил: «Ну, и каково твое мнение о своем выступлении?»
Саркастический тон, которым был задан вопрос, подсказал Амосу, что слова следует выбирать с особой осторожностью. «Мнение высказывать не мне, а тем, кто сидел в зале и слушал», – ответил он. Мужчина хлопнул его по плечу: «Тебе нужно еще много учиться, прежде чем выходить петь перед публикой. Иначе испортишь себе карьеру!» Боль и унижение отразились на лице Амоса, но он взял себя в руки и находчиво ответил: «Непременно последую твоему совету». Эмоции захлестывали его, но он все-таки услышал, как другой голос произнес: «Но тембр у него просто прекрасный!» Это был президент ассоциации любителей музыки из соседнего городка. Интересно, он говорил честно или просто хотел утешить? Амосу не было покоя. Сомнения грызли его с новой силой, и он чувствовал себя грустной собакой, которую побил палкой ее собственный хозяин.
«Нужно все исправить!» – думал он на обратном пути.
На самом деле все нужно было не исправлять, а делать заново.
Этот опыт должен был послужить ему уроком: путь, которым он собирался следовать, не обещал быть ни простым, ни спокойным, – перед ним расстилалась тернистая дорога, полная козней, разочарований, неразберихи и грязных конфликтов…
Амос решил забыть об этом неудачном эпизоде и уже на следующий день возобновил свои занятия. Учитель по вокалу как следует отругал его, предупредив, что снимет с себя все обязательства, если Амос еще раз повторит подобную ошибку. Горе-певец клятвенно пообещал быть осторожнее в будущем.
Он стал чаще брать уроки у Карло, под руководством которого все лучше осваивал фортепиано и тренировал голос. Карло, будучи ненамного младше Амоса, очень любил свою работу и в особенности музыку, к которой у него был бесспорный талант. Он привязался к Амосу, и со временем они обнаружили много общего, помимо страсти к искусству: оба ценили искусную кухню и хорошее вино, были поклонниками спорта и любили весело проводить время в компании, никто из них не курил и не играл в азартные игры, и уж тем более не баловался наркотиками в поисках псевдорайских наслаждений. Оба любили жизнь и жили на полную катушку, а та радовала их в ответ. И если это была не дружба, то уж редким единством это точно можно было назвать. Они понимали друг друга с полуслова и чаще всего сходились во мнениях, но, как говорится, не делали из этого предмета для обсуждения; впрочем, со временем оба поняли, насколько права пословица, гласившая: «Кто нашел друга – нашел сокровище».
Благодаря стараниям и терпению Карло, Амос быстро прогрессировал в игре на фортепиано, и его успехи оказались выше самых оптимистичных ожиданий юного учителя. Он учился с поразительным рвением, сам не ведая, что его решимость круто замешена на подсознательном отчаянии и ярости; такое же сложное чувство испытывают иной раз спортсмены, когда в непосредственной близости от финиша вдруг обнаруживают, что чуть отстают от соперника, и их охватывает страх почти неизбежного поражения.
Как бы то ни было, учеба дарила ему удовлетворение и покой; уставая морально и физически, он чувствовал себя в ладах с собственной совестью.
Синьор Этторе поддерживал Амоса, периодически высказывая ему свое одобрение, которым тот невероятно гордился.
Но время шло, и приближался день бракосочетания.
С согласия Элены, Амос решил, что венчание пройдет в одной из церквей Лайатико, затем состоится празднование с родственниками и друзьями в большой гостиной дома Барди. С самого начала он настаивал на том, чтобы церемония была как можно более скромной и камерной, но с каждым днем список приглашенных ширился, поскольку хоть Амос и откладывал до последнего дату свадьбы, но теперь, когда дело было сделано, ему хотелось, чтобы все его друзья, все люди, которых он любил, были рядом с ним в этот торжественный момент. Он не находил этому логического объяснения и только все добавлял и добавлял новые имена в список гостей.
Тем временем из студии, где он записывал песню вместе с Дзуккеро и где его надежды получили второе дыхание, то и дело раздавались телефонные звонки, от которых у Амоса захватывало дух: то маэстро Паваротти отказывался спеть какую-то поп-композицию и рекомендовал вместо себя Амоса, то вдруг менял свое мнение. В конце концов маэстро согласился петь сам. Амосу, таким образом, оставалось лишь надеяться на то, что он будет выступать вместе с Дзуккеро в концертах, где маэстро, безусловно, не станет принимать участие.
Амос был несказанно расстроен, и единственная мысль не давала ему расклеиться: кто знает, а вдруг это тысячное по счету разочарование в конце концов обернется настоящей удачей?! Тот факт, что он будет выступать с песней, которая стала знаменитой благодаря тому, что ее исполнял сам великий маэстро Паваротти, самый прославленный тенор нашей эпохи и самый харизматичный персонаж в оперном мире, вызовет комментарии и параллели, от которых он только выиграет. Конечно, эта мысль не до конца утешала, но все-таки облегчала ему страдания.
«Видно, такова судьба, – думал он, – так тому и быть!» Ему вспомнились строки из Данте: «Того хотят – там, где исполнить властны / То, что хотят. И речи прекрати».
Однажды утром Амос вместе с отцом поехал в Болонью, чтобы предпринять попытку встретиться с Микеле. Он решил ждать до тех пор, пока тот не согласится уделить ему хотя бы несколько минут своего драгоценного времени. Когда он вошел, одна из секретарш вышла навстречу и любезно пригласила войти: Микеле – невероятно, но факт – оказался у себя в кабинете, где за закрытыми дверями проходило очень важное совещание; но потом он конечно же примет его. Амос терпеливо ждал. Он был так взволнован, что час ожидания пролетел, как одна минута. Внезапно дверь распахнулась, и Микеле решительно направился к нему.
«Как же я рад, что могу наконец встретиться с вами!» – воскликнул Амос, радостно улыбаясь. «Да, это хорошо, – ответил Микеле, – а то мы вечно в бегах, и в особенности сейчас, когда у Дзуккеро выходит новый альбом… Но ты не беспокойся, найдется время и для наших проектов; я сделаю все возможное, чтобы взять тебя в гастрольный тур. А сейчас мне, к сожалению, нужно мчаться в аэропорт, иначе я опоздаю на самолет». Микеле быстро взглянул на часы, потом взял Амоса за руку и, пожимая ее, добавил: «Было очень приятно познакомиться, мы обязательно скоро увидимся снова». Он с почтением пожал руку синьору Барди, который так и не успел вымолвить ни слова. «Прошу прощения!» – сказал он, схватил с вешалки плащ и стремительно направился к лестнице.
Амос и его отец остались стоять неподвижно, почти не веря в происходящее. Они проделали многокилометровый путь, потратили целый день – и это все?! Неужели ничего нельзя больше поделать?!
Они попрощались с секретаршами и медленно вышли, на их лицах застыло выражение побежденных. Весь обратный путь прошел в молчании; каждый думал о своем, тщетно пытаясь успокоиться.
Когда неприятные ощущения достигли апогея, Амос задумался об Элене, ждавшей его дома. Ее мало интересовал исход этого путешествия, обещания Микеле, равнодушие дискографических боссов, ведь она принимала любимого таким, какой он есть, со всеми достоинствами, которые она видела в нем, и всеми недостатками, которых не замечала.
Скоро должны были начаться подготовительные предсвадебные встречи с доном Карло, приходским священником Лайатико. Как говорится, клин клином вышибают – мысли об этом захватили Амоса без остатка, заставляя его беспокоиться и испытывать странное ощущение, сходное с болью. Элена хоть и согласилась провозгласить себя верующей, но от отца ей передался антиклерикализм – антипатия ко всем внешним проявлениям религиозного культа, – который хоть и не стал для нее доктриной, однако проявлялся достаточно явно. Во время помолвки у Элены дома Амосу пришлось принять участие в многочисленных спорах по этому поводу: разумеется, велись они с полным уважением к чужим принципам, но были при этом весьма оживленными.
Вспоминая об этом, Амос пришел к убеждению, что ему не удалось вызвать в своей невесте и тени сомнения в этом вопросе. Это было единственным белым пятном в почти абсолютном обожании, которое Элена демонстрировала по отношению к нему с самого начала.
«Как бы мне дать ей понять всю необходимость и важность, всю радость подчинения доводов разума доводам веры? Если перед верой склоняли головы самые рациональные гении, самые отборные умы человечества, то зачем же тратить свои жалкие мозги на разоблачение непоследовательности в поведении служителей культа и пустоты религиозных функций, на осмеяние легковерия простых людей – и все это вместо того, чтобы просто проявить скромность ума и исповедовать ту бедность духа, о которой говорил Иисус из Назарета в своей Нагорной проповеди?! Элена – простая девушка, она в десятки, нет, в сотни раз лучше меня! Я – человек без добродетели, и знаю это. Я гонюсь за добродетелью изо всех сил, но никак не могу ее догнать, ведь силенок у меня маловато. И страдаю от собственной неспособности быть таким, как я хочу. Возможно, в этом и заключается причина, по которой я не могу ее убедить».
Амос был настолько погружен в свои мысли, что даже не заметил, что он уже дома. Он чувствовал такое отчаяние, что вместо того, чтобы сесть ужинать, стал звонить Адриано. «Я только что вернулся, – сказал он, – и мне надо с тобой поговорить. Можешь ко мне приехать?»
Адриано тут же прыгнул в машину и уже спустя полчаса был у него. Амос в двух словах поведал ему о событиях этого дня; ему казалось невыносимо скучным подробно рассказывать о своей очередной неудаче, зато он в деталях остановился на тех размышлениях, которые занимали его на последнем отрезке путешествия.
Он провел друга в гостиную и стал, как обычно, расхаживать взад-вперед по комнате, бурно объясняя что-то, словно разговаривал сам с собой. Адриано устроился на диване и принялся терпеливо слушать. «Через несколько дней я поведу к алтарю женщину, которая любит меня, – начал Амос. – В отношениях у нас все в порядке. Но в церкви она будет рядом со мной точно так же, как была в театре, куда я повел ее впервые, чтобы познакомить с оперой; она будет рассеянно слушать священника, креститься, будет читать „Верую“ и „Отче наш“, может быть, даже примет причастие, но все это без всякой веры; она станет делать это ради меня, просто чтобы доставить мне удовольствие, в то время как меня снедают сомнения, я в таком смятении, что уже не в состоянии отличить правильное от неправильного!» Он умолк. Адриано тоже молчал – вероятно, он пытался не столько развеять сомнения друга, сколько просто найти для него слова утешения. «Короче говоря, – продолжал Амос, – Элена не отрицает, что Бог существует, и, наверное, она по-своему ищет его. Может быть, она даже ближе к нему, чем я…» Потом он присел рядом с Адриано и добавил: «На все воля Божья! Самое время вспомнить об этом!»
Когда семья Барди поднялась на верхний этаж, молодые люди вышли из гостиной и проследовали на кухню, плотно закрыв за собой дверь, чтобы никому не мешать. Там Амос позабыл о плохом настроении и превратился в повара – он обожал готовить, и вскоре на тарелках уже дымилась карбонара. Он открыл бутылку красного вина, и за звоном бокалов разговор потек легко.
Когда Адриано ушел, уже стояла поздняя ночь, и Амос поспешил в спальню, где быстро разделся и нырнул под одеяло, весь во власти своих мыслей. Было в его жизни что-то, что постоянно беспокоило его, принося чувство неудовлетворенности, и это не имело никакого отношения к его профессиональным провалам. Его мучила какая-то духовная неопределенность, нерешенность его экзистенциальных проблем.
«Жизнь проходит, – думал Амос в тишине комнаты, – дни пролетают один за другим, даже не оставляя возможности понять их смысл, и вернуть их нельзя; и тебе остается лишь возможность просто любить ее, ты свободен судить о ней как тебе вздумается и задыхаться от сожалений или пустого самоедства! Зачем это все? Единственное, в чем можно быть уверенным, единственное, что никогда не покинет тебя и может помочь, если ты станешь прислушиваться к ней, – это совесть: вот что отличает человека от всех остальных живых существ и приближает его к Богу; только она придает жизни смысл, облагораживая наше существование. Она, подобно плугу, оставляет след, который сохраняется навсегда, даже в памяти наших потомков. Какое же чудо, какое удивительное счастье – иметь незапятнанную совесть, которой у меня, увы, нет!»
Так, воодушевленный поддержкой друга и слегка возбужденный добрым вином, он блуждал в лабиринтах собственных мыслей, которые постепенно растворялись в густом тумане, куда он медленно погружался, пока окончательно не уснул.