Глава 1

– Вы, Алексей Семёнович, вроде бы как и вовсе не понимаете, о чём я толковать пытаюсь. Ведь я не спрашиваю, почему они не отдают, и сколько у них мешков зерна всего-навсего. Я не пойму одного, или вы уже служить не намерены, или не знаете способов, чтобы получить причитающееся. Только вот подозрительно иногда становится относительно вашей честной службы.

– Позвольте, Иван Ильич, моё к вам отношение честнейшее. Вы и у крестьян спросите, как я для вас стараюсь. Но что могу поделать, когда у бабы детишек десяток и пять мешков пшеницы на всю зиму. Ну, скажите, что мне делать в таком случае, как поступать? – управляющий скорбно смотрел на хозяина. – Не могу я у детишек отнять последнее, не могу. Хоть прогоните, другого наймите. Только чтобы крестьянские дети от голода помирали, я не стану содействовать.

Недовольный Иван Ильич расхаживал по кабинету и чертыхался.

– В прошлом году неурожай, в этом неурожай, а мне что ложись да помирай? Крестьян вон пожалели, а меня, меня кто, по-вашему, жалеть должен? – он вздохнул.

Тусклый дневной свет сочился в окна, и в кабинете в полдень казалось, будто наступили сумерки. В доме уже давно топили печи, но Иван Ильич ёжился, кутался в турецкий халат, просил чаю. Вот и сейчас, захотелось ему горяченького чайку хлебнуть. Оттого и выглянул за дверь.

– Люба! – крикнул. – Чаю неси!

– Я вас, Иван Ильич, понимаю очень. Поверьте, все, что нужно взять с крестьян, я завсегда взять стараюсь. Сколько лет верой и правдой служу, сами знаете.

– А вот не знаю, – резко обернулся хозяин. – Откуда мне знать? Как проверить? Только если послать кого, чтобы за вами проверял.

– Тут вы неправы, Иван Ильич, ой как не правы. За столько лет я в свой карман ещё ни одного зёрнышка не положил, – глаза управляющего засуетились, забегали.

– А мне докладывают, что берёте. Мешок с избы себе оставляете, и что у вас уже амбар ломится от зерна хозяйского. А? Отрицать станете?

Управляющий встал с места и брови насупил.

– Я своё зерно на личное жалованье покупаю. Слава Богу, оно у меня достаточное, чтобы чужой кровью не подъедаться.

– А кто вас знает? – злобно сдвинул брови Иван Ильич. – Кто знает, что с телеги в куст не сбрасываете по дороге. А на обратном пути подбираете.

– Ну, знаете, Иван Ильич, не ожидал я за службу верную такие подозрения в свой адрес услыхать. Не ожидал.

– А вы думали, я буду позволять обдирать меня, как липку, и чаи с вами распивать? – прокричал барин.

В гневном порыве он вплотную приблизился к Рачкову.

Дверь открылась, Люба с подносом вошла в кабинет. Серое платье нещадно обтягивало лифом высокую грудь, и хоть сшито было из простой шерсти, но на статной фигуре служанки смотрелось почти утончённо. Рачков посмотрел на Любу и сально прищурился. Она остановилась на пороге, замешкалась.

– Чай просили, барин? – несколько смутившись взгляда управляющего, произнесла она.

– Пошла вон! – сказал Иван Ильич, глядя на Рачкова.

– Что? – удивилась такому повороту служанка.

– Пошла вон! – закричал Иван Ильич.

Девушка, будто не услышала, подошла к столу и с шумом опустила поднос. Чашки зазвенели, содержимое расплескалось, из тарелочки рассыпались печенья. Люба вскользь глянула на хозяина и гордо вышла из кабинета.

И тут стало понятно – жертва поменялась. Алексей Семёнович вздохнул с облегчением, когда хозяин с ошалелым от гнева лицом бросился вслед за нахальной служанкой.

Дальше всё происходило очень быстро. Барин нагнал Любу при выходе из дома. Откуда у него в руке появилась плеть, уж совсем непонятно. Когда он схватил служанку за волосы и та закричала, занёс над ней плеть и стегнул. Вблизи удар пришелся по юбке и почти не достиг намеченной цели. Люба изворачивалась и громко кричала. Из дальних комнат показались Катерина и Ольга Филимоновна. Кто-то из детей выскочил на шум, но нянька схватила и затащила в детскую.

Иван же Ильич только вошел в раж. Пнул сапогом входную дверь, поволок Любу на двор. Там на крики её сбежалась дворня. Барин кинул служанку в грязную жижу, которой после проливных дождей весь двор заполнен. Мелкий дождь накрапывал, но никто не замечал, все стояли и смотрели, что будет делать барин с непокорной служанкой.

А он раз за разом поднимал над головой плеть и стегал скорчившуюся в грязи девушку. Лицо его было страшным, искаженным от ярости. Он мерно наносил удар за ударом, и слышно было, как визжит плеть и лопается на спине платье Любы.

Но вдруг кто-то налетел на барина и выхватил плеть. Это был Михаил. Он бежал сюда с намерением защищать хозяина, а увидал другое. Издалека не понял, кого барин стегает, но спустя мгновенье влетел в гущу людей и кинулся на хозяина.

Когда барина остановили, он обвёл мутным взглядом собравшихся дворовых. Пот струился по лицу. Застилал глаза, но Иван Ильич видел, как смотрят крестьяне. На него, на Любу. Почти ощущал кожей их ненависть. Он чувствовал, что ещё немного, и они кинутся, растерзают его на мелкие кусочки. Будут ломать и бить, и грызть зубами. Он посмотрел на Михаила, что поднимал из грязи истерзанное тело Любы. Глянул на окна и увидел, как показалось, насмешливый взгляд Рачкова. Посмотрел на мать и жену. Потом снова на крестьян.

– Чего встали? – грозно, но неуверенно сказал он. – Или, ещё кто-то хочет?

Крестьяне медленно стали расходиться. Барыни зашли в дом и скрылись в своих комнатах прежде, чем Иван Ильич поднялся на крыльцо.

Там, он обернулся на двор. Глянул на небо, что нависало над головой сплошной серой бездной. Обернулся на лужу, в которой только что лежала Люба. На островках тёмной грязи несколько пятен крови. Дождь смешивался с кровью и стекал в лужу красной струйкой. Иван подумал, эта кровь – первая кровь, какую он пролил. Кровь – Любы.

 

Глава 2

Разговаривать о случившемся в доме Петухова боялись все, и жена, и мать, и слуги. Тема о наказании Любы не обсуждалась. Зато очень даже перетиралась среди крестьян. В людской то и дело поднимался вопрос о безжалостности барина. Но все прекрасно понимали, на жестокость его не будет никакого ответа, оттого он и лютует так свободно. А с каждым годом всё хуже становится, всё злее. Разное бывало, но ещё не случалось такого, чтобы девку плетью излупить. Очень уж беспокоились дворовые, как бы не попасть под руку, когда барин опять лютовать станет.

Боялась и Груня. Оттого и не взяла к себе в дом Любу лечить, а в Мишкиной хибаре оставила. Зато каждый день ходила, показывала Мишке, как примочки ставить да где перевязывать.

Несколько рубцов глубоких пришлось по живому зашивать. Люба зубы сцепила, стонет помаленьку, не кричит. Михаил за женой хорошо ухаживает. Несколько дней прошло, худо-бедно затягиваться раны стали. А через неделю Любу горячка разбила. Да такая, аж до беспамятства. Думала Груня, думала, решила к барыне идти, может, что посоветует аль поможет чем.

В небе распогодилось, тусклое солнце показалось. После завтрака вышла Ольга Филимоновна во двор подышать. Смотрит по сторонам, сытно улыбается, под душегрейкой живот почёсывает.

Кухарка Груня тут же к ней.

– Прошения просим, барыня, дозвольте сказать?

– Говори уж, чего там, – Ольга Филимоновна губы от недовольства поджала, а может, просто для строгого виду.

– Молодка-то в горячке лежит. Раны затянулись, так теперь жар накинулся.

– А я-то чем помогу? На всё воля Божья.

– Может, лекарству какую надо бы, жаль помрёт если. Девка-то хорошая. Работящая.

Тут, конечно, задумала кухарка хитрость. Знала она, что не любит барыня, когда хорошие работники помирают. Да какому хозяину такое понравится. Уж лучше полечить больного, чем пары рабочих рук лишиться. Смолчала барыня, вздохнула.

– Так что ж, хозяюшка, поможете? Помрёт ведь.

– Ладно, подумаю, как тут быть. Иди, нечего без дела шататься. Сказала, подумаю я.

Пошла Груня, на душе стало спокойнее. Знала она, поможет барыня. Оттого как – сердобольная.

На следующий день привёл барский слуга старичка. Бородка седенькая болтается, на носу очки крепко сидят. Кафтан справный, картуз новый. Зашли в хибару, Михаил навстречу вышел.

– Чего надобно? – грозно так говорит.

– Дохтора привёл, – Митька отвечает. – Барыня лично прислали.

Отошел Михаил в сторону, гостей впустил.

Осмотрел старичок Любу, послушал, пошептал что-то. Раны на теле оглядел. Достал несколько свёрточков из саквояжика и Михаила зовёт:

– Милейший, подойдите. Вот это – на раны мазать, – коробочку подал, затем бутылочку. – А это – внутрь потреблять, Сразу дайте на дне кружки, а потом ещё ближе к вечеру.

– Жить-то она будет? Не помрёт? – Михаил спрашивает.

– Да кто его знает, миленький. Как будет, так будет. Ты тоже не особо надейся. Глядишь, может, и поправится.

Ушли они. Михаил сделал всё, как сказал старик. Потом сел рядом с Любой. Смотрит. Если бы, думает, не эта порка, какую барин затеял, не видать бы Михаилу Любы. А сейчас она снова – только его и ничья больше. Вряд ли барин после того, что сделал, снова её в служанки возьмёт.

К вечеру все мечтания Михаила разлетелись в пух и прах. Когда он почти уже заснул на тюфяке у двери, за окном послышались шаги тяжелые. Скрипнула дверь, в комнату вошли двое. От яркого света фонаря Миша прищурился и только по сапогам понял, кто перед ним стоит. Хозяин склонился над Любой. Сдёрнул дырявое одеяло. На рубахе, что надета на Любу, пятна крови. На несколько мгновений он замер.

– Забирай её, – обратился хозяин к человеку, что держал фонарь. Лицо его в тени, не разглядеть.

Он поставил фонарь на уступ стены, в этот момент Миша узнал Сергуню – закадычного дружка. Тот подошел к девушке, хотел было уже подхватить её, но Михаил подскочил и встал между ним и постелью жены.

– Не трогай, – сказал он грозно.

– Бери её, – сказал хозяин и подошел ближе.

В свете фонаря их взгляды были настолько пугающими, что казалось, вот сейчас случится что-то страшное и непоправимое.

– Отойди, – выдавил хозяин, – если не хочешь в солдаты на двадцать пять лет.

Михаил опустил глаза и отступил. Сергей взял Любу и осторожно понес к выходу. Хозяин за ним. На пороге он обернулся, поднял фонарь, чтобы лучше разглядеть лицо Михаила, и сказал:

– Поутихни маленько. А не то – ты меня знаешь.

 

Глава 3

Утром вся семья за завтраком. Дети с замасленными ртами уплетают вареники, Ольга Филимоновна с шумом прихлёбывает чай. Катерина завозилась где-то по дороге к столовой, слышно, как даёт кому-то указания. Иван Ильич с удовольствием подъедает раковый суп, какой просит часто к завтраку. Для того и ходили мужики на ставок до самых холодов, чтобы барину к столу раков доставать.

В окна мягко светит утреннее солнце. Все довольны. Насыщаются на день.

– Это что ещё такое?! – послышалось рядом со столовой.

Катерина вошла в залу и возмущённо уставилась на мужа.

– Вы, Иван Ильич, из ума выжили совсем, что это задумали? Больную девку в дом притащили. А ну как заразная она, а тут детишки мал мала меньше. Вы, верно, батюшка, белены объелись? Детей своих под опасность подвергаете.

Медленно, с удовольствием Иван Ильич суп хлебает. Даже бровью не повёл на возмущённые слова жены.

– Нет, вы посмотрите, матушка, – обратилась Катерина к свекрови. – Совсем уже никакого внимания к моим словам нет. Разве я неправильно говорю?

Свекровь покосилась на Ивана, оценила его настроение, тут же решила, что в данный момент, когда он поглощает любимый суп, можно немного и пожурить сына.

– Правда, Ванюша, ты бы не рисковал так. Кто знает, что у неё за болезнь. Может, зараза какая, не приведи Господи, – она перекрестилась.

Иван потянулся за варениками, что в большой фаянсовой чаше источали невероятный аромат жареного лука. Он наложил себе полную тарелку, зачерпнул добрую ложку сметаны.

– Я чего-то не пойму. Вы в одной половине живёте, дети и вовсе в другой, а у меня комнаты и подавно в отдалении. В чём волнение ваше? Не будет ничего страшного. Успокойтесь.

Теперь уже и Катерина уловила благожелательный настрой мужа и не преминула этим воспользоваться.

– Несерьёзно вы, Иван Ильич, к здоровью своему относитесь. А ну как на вас болячка перекинется, что тогда? Ведь и вы не из железа кованы. Прикажите немедля унести больную из дома. Не то мне придётся вход к детям перекрыть, чтобы никто из одной половины в другую не перемещался.

Казалось, в это утро ничто не сможет нарушить душевное равновесие Ивана Ильича. Он был как-то слишком добр. К удивлению матушки и жены, не впадал в нервное состояние, в какое он в последнее время часто погружался без явных причин. А тут ровно ничего. Точно его подменили.

Но с другой стороны, так же хорошо понимали женщины, что, скорее всего, это его состояние напрямую связанно с больной служанкой, что лежит сейчас в его половине.

А ещё, от того, насколько благожелательна будет к хозяину эта служанка, зависит, сколь переменчиво будет его настроение. И конечно, влияние этого настроения на домочадцев нельзя недооценивать. От служанки зависело, испытают ли они несправедливые притязания Ивана Ильича, или его неожиданную милость.

Пришлось Екатерине уступить. Ведь понятно было с самого начала, вопрос в её пользу всё одно не решиться.

Поздно вечером в доме тихо. Слышно, как мелкими каплями стучит по стёклам дождь. Что-то грюкнуло в какой-то из дальних комнат, и снова тишина. Иван у кровати сидит, смотрит на распростёртое в забытьи тело Любы. Рядом у окна на лавке мерно посапывает Маринка, что за Любой уход ведёт. Иван Ильич приказал поспать служанке, умаялась она за день возле больной.

Обернулся к Маринке, спит.

Смотрит Иван на Любу. Встал перед кроватью на колени. Руку Любину взял, к лицу своему приложил, к губам. Прижался к ладони и отодвинуться не в силах. Потом посмотрел на больную, та крепко спит, дышит отрывисто. Положил свою руку ей на шею, по груди провёл, по ноге, смотрит на тело её в полутьме, насмотреться не может. Так и заснул у кровати, на полу сидя, к Любиной руке прижимаясь.

Утром Маринка за плечо его потрусила.

– Барин, барин.

Он вскочил на ноги, глаза протёр.

– Что такое?

– Заснули вы, – служанка говорит.

– А, да, – глянул на Любу, та спит ещё. – Как она?

– Да вроде уже не трясёт её, знать, на поправку скоро.

– Это хорошо, – развернулся и пошел к себе.

 

Глава 4

Пролетела неделя. Тихая, без суеты. Если, конечно, не считать детскую беготню и покрикивание Катерины. Иван с утра в кабинете работал с бумагами и счетами. Иногда приезжал управляющий, и они с хозяином подолгу о чём-то спорили. Но споры эти не были слишком жаркими.

К концу недели Люба совсем поправилась. Она уже не лежала, и пыталась прислуживать, но слабость ещё давала о себе знать. С Иваном Ильичом служанка сталкивалась иногда, но всякий раз он спокойно, порой даже равнодушно проходил мимо. Люба стала думать, что он оставил её в покое. Что после случившегося хозяин переменился и несколько охладел к ней. Но, как оказалось, это не так.

Как-то вечером, когда она укладывалась спать, послышались шаги. Осторожные, нерешительные, но было понятно, чьи они. Люба прислушалась и глянула в тёмный проём. Всё затихло. За стеной скрипнула половица и снова пара шагов.

– Иван Ильич, – Люба сказала это так тихо, как могла, но когда произнесла, он тут же вошел.

Распахнутая на груди белая рубаха, тёмные штаны и сапоги. Волосы его торчали в разные стороны, будто он взъерошил их, перед тем как входить. А может, спал одетым, потом встал и пришел сюда. На пороге он остановился, посмотрел в сторону Любы, она в ночной рубахе сидит на кровати. Подошел, сел рядом. С минуту они молчали. Потом он повернулся и осмотрел Любу. Она опустила взгляд.

– Ты на меня не серчай, – начал было он. – Я же ведь не со зла.

– Я не серчаю.

– Скажи мне, отчего ты такая упрямая? Ты же будто кость поперёк горла мне стоишь. Как вижу тебя, так всё забываю. Только тебя одну и вижу. Что ж это? Откуда такое?

– Не моя в том вина.

– А чья же, если не твоя? Тогда чья? Это ведь с того дня и длится, как тебя увидал. Разве не лучше тебе здесь? Всё сделал, чтобы тебе на тяжелой работе не трудиться. И где благодарность?

– Я к вам в служанки не напрашивалась, это вы по своей воле. Сами так захотели.

– Захотел. Отчего я так сделал? Оттого, что красота твоя на меня действует. А ты могла бы быть поласковей со мной. Неужто я тебе чего плохого желаю. Ведь со всей душой к тебе.

– А если я не желаю этого, что же, плетью меня пороть?

Барин замолчал, потёр лицо, будто снимая с него маску, и повернулся снова к Любе.

– Послушай, вот сейчас спрашиваю тебя один всего раз и больше не спрошу. Будешь ты со мной жить, в моей спальне спать? Ежели будешь делать, как я велю, станешь для меня царицей. Ежели откажешь, – он запнулся. – В общем, отвечай сейчас, что решила.

Потупила взгляд Люба. Такой вопрос не ждала она и ответила то, что сразу на ум пришло:

– Вы уж не серчайте, барин, не стану я с вами в одной кровати спать. Нехорошо это.

– Как знаешь, – он резко встал и вышел.

Рано утром проснулась Люба от шума. В комнату вошел барин с Митькой и приказал тому собрать Любины вещи. Слуга суетливо подгрёб, что лежало на лавке, и вопросительно уставился на Ивана Ильича.

– Одевайся, – обратился барин к Любе.

Она быстро встала, натянула юбку. Намотала онучи, завязала лапти. Взяла у Митьки салоп, надела его, накинула шаль и посмотрела на барина. В глазах его она не заметила ничего кроме равнодушия. Пустота.

– Пошли на двор, – произнёс он грубо.

На дворе сияющее голубизной небо выбрасывало на землю стаи снежинок. Они укрыли всё, и кое-где грязные лужи ещё были видны тёмными островками. Холодом пахнуло в лицо Любы, она сжалась от страха и неизвестности. Что ещё придумал этот человек ей в наказание? Как поступит он теперь?

Она спустилась с крыльца и остановилась. Митька следовал за ней, подтолкнул и сказал:

– Иди, иди, чего встала.

И она пошла. Обернулась на крыльцо, там в накинутом на рубаху кафтане стоял барин и смотрел ей вслед.

– Куда идти? – тихо спросила она Митьку.

– На свинарник, знамо, куда же ещё. А ты думала что, тебе тут маслом помажут? Раз такое дело, барину не угождаешь, так иди с глаз долой и работай там до скончания своих дней. Не хотела быть, как пава, перед хозяином прогибаться, так иди теперича, куда послали. Дура ты, девка. У тебя такое было в руках, что не у каждой дворовой за всю жизнь появится. А ты. Тьфу. Дура.

Он шел вслед за ней и говорил, говорил.

И тут Люба вдруг остановилась. Она повернула назад и побежала ко двору, туда, где ещё стоял на пороге барин. Подбежала к крыльцу и кинулась ему в ноги.

– Не губи, не губи, батюшка! Прости дуру окаянную, прости, не посылай! Буду служить, буду, как скажешь! Всё сделаю, всё стерплю, только не губи!

Посмотрел Иван Ильич на Любу сверху вниз, где она у ног его голову склонила.

– Будешь, значится, служить?

– Буду, хозяин! Христом Богом клянусь, буду!

 

Глава 5

– Люба, Люба, что же ты, истязаешь мое сердце так жестоко? Что же мучаешь уж сколько дней?

Одинокая свеча бросала неровные тени на стены и потолок спальни. Словно призрачные создания суетились в непроглядной темноте окон.

– Люба, Люба, – повторял Иван, осыпая поцелуями нагое её тело. – Как жестоко ты поступаешь со мной. Больше не делай так. Никогда не делай.

Сумрак окутал спальню, когда последние вспышки свечи дёрнулись и погасли. Тишина окружила комнату со всех сторон, но тут – тихие звуки. Прерывистое дыхание Ивана и тихий, едва слышный стон Любы.

Всю ночь он цеплялся за неё, как за что-то последнее в его жизни. Он обнимал, укутывал и баюкал. Он вздрагивал от её сонных движений и старался рассмотреть в непроглядной темноте её черты.

– Люба, – иногда звал он, но она не просыпалась, а мерно дышала, запрокинув голову на бок.

Светлое, детское счастье в его лице. Иван будто проснулся от глубокого сна и теперь видел мир по-новому. Он прикасался ко всему словно в первый раз. Смотрел на окружающих и радовался. Почти восторженно разговаривал с женой и матерью, выполнял все их поручения и просьбы. Он играл с детьми. Стал обучать старшего некоторым секретам торгового дела. Он ездил в деревню и облагодетельствовал несколько семей.

Немудрено и то, что все вокруг понимали, все эти изменения благодаря внезапно проснувшейся благосклонности Любы. Так же понимали, что если, не дай Бог, она снова заартачится, то и барин снова впадет состояние гневное и яростное. Никто не желал этого, оттого и старались прежде всего Любе угождать.

Даже старая барыня Ольга Филимоновна непривычно мила стала:

– Ты, Любушка, ежели чего нужно, говори, не стесняйся. Может, ситчику на блузку, или на юбку шерсти, так ты говори.

Улыбалась Люба по-доброму:

– Благодарствую, барыня. Есть у меня пока.

– Так может, чего ещё надумаешь, белила или ленты. У меня этого добра – дарить не раздарить.

– Хорошо, спасибо. Ежели понадобиться, попрошу.

– И то ладно.

Сложно давалось Катерине осознание того, что муж в служанку влюблён. Она хоть и рассуждала здраво, но ревность тайную никто из сердца не вырвет. Сидит она внутри и к каждой сопернице зорко присматривается. Когда муж со служанкой Настей якшался, не было у Катерины той тревоги, какая сейчас появилась. По-другому всё. Тогда муж трезвости ума не терял и про Настю только ночью вспоминал. А то, бывало, не вспоминал вовсе.

А тут совершенно другая картина вырисовывается. Другие манеры муж позволять стал. Слишком уж непривычно и пугающе добрый.

У Ивана Ильича на уме и вправду одна доброта. Насмотреться на Любу свою никак не может. Приказал ей трудных работ не выполнять. От дома далеко не отходить. Вдруг понадобится, а её рядом нет. Не дело.

Потребность в её ласках у него теперь постоянно была. Порой даже среди дня в спальню потащит. А что? Барин на то и барин. Как охотка приходит, тут же Любу зовёт.

Она же покорно во всём подчиняется. Только вот не совсем понятно было, как она сама всё это дело воспринимает. То ли рада хозяйскому вниманию, то ли нет. Если и спрашивал Иван Ильич её о чём, то всегда односложно отвечала:

– Воля ваша, барин, как прикажете.

 

Глава 6

Примерно через месяц домашней идиллии, нарушаемой иногда шалостями детей, никто уже не ожидал перемен к худшему. Настолько всё складно в доме и хорошо. Но с недавнего времени стала замечать старая барыня грусть в глазах Любы. Обратится к ней хозяйка, а та будто из задумчивости выйдет, да ещё и переспросит, что приказывали. Обеспокоилась барыня этой Любиной печалью. Стала расспрашивать, как да чего. И докопаться сумела до самой сути.

Узнала Ольга Филимоновна, грустит Люба о матери, что у прежнего барина осталась. Мать не молодая и кто знает, жива ли она ещё. Подумала барыня, покумекала, да решила к сыну с этим вопросом подступиться. Что ж он для Любы такой мелочи не сделает, как старую мать из неволи выкупить. Тот барин-то не сильно стариков чествует. Да где их вообще чествуют. Работники с них никакие, только и всего, что даром хлеб едят. Решила она, что хлопот вовсе не будет, не станет прежний барин отпираться. Продаст старуху, и дело с концом.

Этими мыслями поделилась барыня с сыном. И, понятно, намекнула на то, что Люба по этому поводу грустит очень.

– Может, узнал бы, что там с её матерью, а, сынок? Авось жива, так попроси Хромова продать тебе старушку.

– Да сколько лет уже прошло. Там никто и не помнит наверняка ничего. Где мне искать эту старуху?

– Сынок, как же так получилось, что Люба без матери к нам попала?

Нахмурился Иван.

– Да не хотел я стариков за собой тащить. А потом, что с ними делать, только знай хоронить за деревней? Я не на то людей покупал, чтобы их по старости кормить. Работников покупал да детей. С них хоть какой прок, а со стариков что?

– Да, ты прав, – пригорюнилась Ольга Филимоновна. – Но может, всё же попытаться хоть отыскать Любину мать, а?

– Что вы, матушка, новых хлопот ищите? Ну что так не живётся? – недовольно покривился Иван.

– Смотри сам, я тебе Любину грусть-печаль передаю, а там уже, как знаешь. Я своё слово сказала.

Подействовал разговор с матерью нескоро. Долго отмахивался от надоедливых мыслей Иван Ильич. Но, как видно, не суждено было напрочь о них забыть. А однажды как-то глянул на Любу. Он тогда за столом бумаги перебирал и случайно глаза поднял, а она у окна стоит, смотрит вдаль куда-то и слеза по щеке катится.

Но не слеза так озадачила Ивана Ильича. Совершенно для себя неожиданно он в луче света, падающего на профиль девушки, узнал ту девчонку, что когда-то бросилась на него с кочергой. Он узнал её по упрямому взгляду. И в то же почти мгновение перед глазами встала сцена, когда старая крестьянка ползала под его ногами и просила с кем-то не разлучать. Он вспомнил, как равнодушно и холодно отстранился тогда от женщины. Даже вспомнил брезгливость, с какой потом рассматривал сапоги, не испачкались ли в слезах.

Этой догадки Иван Ильич испугался. А вдруг она здесь для мести? Специально в дом втерлась, чтобы его наказать. Она что-то задумала, несомненно. Это видно по её холодности, по взглядам, порой таким отрешенным. А её поступки, это же и есть поведение преступницы, что затеяла совершить преступление. И как он раньше этого не понял, как не догадался сразу?

Ведь он сам лично забрал её со свинарника и заставил прислуживать. О, как он ошибся. Как мог проглядеть такое зло? Ведь это же – настоящее зло, которое он сам впустил в дом.

– Это ты! – он встал из-за стола, исподлобья глядя на Любу.

– Я, – кивнула она.

– Я понял, кто ты. Что тебе нужно?

– Что ты понял? – она усмехнулась.

Казалось, будто она хозяйка положения, а вовсе не он. Ивану Ильичу вдруг стало не по себе, и он машинально потянулся к шкафчику стола, где лежал нож для бумаги.

– Чего тебе нужно? – Иван достал нож и положил его перед собой на стол.

Люба посмотрела на нож.

– О чём ты? – она скрестила на груди руки, присела на подоконник.

– Ведь ты проникла сюда, чтобы убить меня? Это так?

Она усмехнулась:

– Отчего же раньше не убила?

– Ты ждёшь случая.

– У меня было много случаев. Отчего же я не воспользовалась?

– Этого я не знаю. Видно, план твой другой. И состоит он в том, чтобы я твою мать у Хромова выкупил? Так? А как выкуплю, и убьёшь сразу. Так?

– А потом на каторгу? Нет уж, увольте.

– Так ты хочешь, чтобы я мать твою выкупил?

Она подошла к столу, тронула пальцами край, глянула в глаза барина и произнесла:

– Иван Ильич, очень вас прошу матушку мою выкупить. Очень прошу.

 

Глава 7

Слова Любы, простые и искренние, как то сразу в одно мгновение остановили поток подозрений. Иван, как только услыхал её просьбу, тот час же решил сделать, как она хочет. Тот час же. И не думать ни о чём другом. Вся эта картина, что представилась ему до того, отчего-то вдруг стала неважна. Он почувствовал, если и таится в Любе где-то внутри злость на него, то она настолько старая и совсем перегоревшая, что вспоминать о ней Любе и вовсе не хочется.

Оправдываться Иван не привык, и тем более объяснять кому-то свои поступки. Он никогда не делал ничего того, что самому ему было невыгодно. Вовсе не стремился искать оправданий. Рассудив, что Люба считает его виноватым в том, что разлучил с матерью, он решил сделать наконец доброе дело и привезти Любе её мать.

Утром он отослал со слугой письмо к помещику Хромову. В письме указал фамилию крестьянки и просил уведомить, жива ли она, а если жива, то какую цену просит за неё Хромов. Посыльный должен был вручить письмо лично и получить ответ. Возвращаться сразу без промедления.

Через четыре дня посыльный вернулся, привёз весточку от Хромова. Иван Ильич распечатал письмо в кабинете и стал читать.

Хромов писал, что по просьбе Ивана Ильича женщину разыскали, что она больна и не стоит продажи, но если Петухову так понадобилась эта старая крестьянка, то не купит ли он ещё несколько стариков в придачу по полной цене молодых работников.

Такого поворота Иван Ильич никак не ждал. Он был возмущён до глубины души, весь день удивлялся такой наглости Хромова. Тот ведь сразу понял, неспроста Петухов заинтересовался крестьянкой. С чего это через столько лет вспомнить про старую, никчёмную в работе больную женщину.

Иван Ильич догадался, что сделка может быть слишком для него невыгодной, а он не привык тратить деньги впустую. Эти старики, каких предлагал в довесок Хромов, как раз и были бы покупкой бесполезной. Их нужно кормить, а толку с них никакого.

Иван Ильич даже хотел сказать Любе, что мать её умерла, но после решил, это будет слишком жестоко. Если узнает о таком обмане, так и вовсе возненавидит. Поразмышляв день другой, Иван решил поехать лично к Хромову и попробовать выторговать скидку на покупку людей такого невыгодного возраста.

– Как у вас, Никанор Фомич, складно всё получается. Возьмите одну старуху – а к ней ещё с десяток стариков в придачу. Несправедливо цените.

– Отчего же несправедливо? Ведь вам – во как, позарез нужна эта Васильева. По глазам вижу большой интерес. Так вон и приехали лично. А я как хороший хозяин должен и про других стариков позаботиться. Ведь ежели одна у вас будет блага получать, то может, и другим кроха перепадёт. У меня они знай только с голоду пухнут. Вон гляньте, – махнул рукой на окно Хромов.

В этом он, несомненно, был прав. За годы, что прошли между первым визитом и теперешним, разница была огромная. Дворовые постройки все развалились и сгнили. Слуг нет, в доме пустота и грязь. Один только слуга ходит, да и тот, видать, нерадивый, дом в страшном запустении держит.

У самого Хромова лицо одутловатое. От беспробудного питья и постоянного лежания обрюзгшее. Во рту вместо зубов чурбачки торчат. Кафтан на нем до дыр истертый. Видно, не снимает его ни днем, ни ночью. Запах от него ничуть не лучше, чем в коровнике, да и с гнилью вдобавок.

Видал на своём веку Иван Ильич и пьяниц, и бродяг, но чтобы барин до такого опустился, впервые встретил.

– Хорошо, Никанор Фомич, раз такое дело, я ведь и не против стариков забрать, может, и встретят там своих кого.

– Вот и я говорю, забирайте.

– Но вы хотя бы цену уступите. Ладно бы за так отдавали, раз мрут. Оно ж не молодых покупаю, считай, дармоедов беру. Сами говорите, они у вас с голоду пухнут, а тут хоть какие деньги поимеете.

– Вы, Иван Ильич, меня не путайте, сказано по двадцати рублёв за голову, так и будет. А то эдак и всё добро за бесценок уйдёт, а мне что?

– Где ж добро ваше? Как я гляжу, молодых не осталось совсем у вас крестьян. Разбежались, видать, кто куда от такого-то хозяйства.

– Да что вы знаете, – плаксиво протянул Хромов. – У меня с два десятка мужиков в леса ушло. Лучше им разбоем, видать, промышлять, чем под барином землю пахать.

– А вы что же, и в управу не заявили?

– Да заявил, как же. Ответили мне, мол, крестьяне сейчас буйствуют у многих. И ловить их если и пытаются, то с опаской. Мол, собираются те в группы и налетают на имения. И знаете чего, даже говорят, уже порешили многих помещиков. Так что мне в эту петлю соваться совсем не хочется.

Слушал Иван нахмурившись. Решил непременно подробно всё разузнать при случае. Но сейчас не за тем приехал, и дело нужно бы поскорее решать.

– Значится так, даю по червонцу за брата и дело с концом. Лады?

– Что вы говорите, батюшка мой, вы же душите меня со всех сторон. Не согласен я на такую сделку, пусть хоть перемрут, мне то что.

– Тогда разговор наш считаю законченным. Приеду, скажу девке, что померла, мол, её мать. А то что же, мне из-за одной дряхлой старухи две телеги непотребного товару втридорога суют. А на том позвольте откланяться, Никанор Фомич. Жаль, что дело мы с вами взаимовыгодно так и не решили.

Он кивнул и пошел к выходу. Никанор Фомич засуетился, обеспокоился.

– Как же, Иван Ильич, нешто же вы вон и обиделись. Так дело никто не решает. Я ж ведь это так, для торгу сразу накинул. А вообще уступить собирался. Вы же мой благодетель, вам и скину. Нешто думаете, я такой скупердяй, что и цену не скину. Скину до пятнадцати рублёв. Давайте, где подпись поставить?

– Десять рублей, больше не дам. А там уж, как хотите.

– Ну что же вы меня прямо душите, прямо душите.

– Я вас спасаю. Купите хоть одежонку какую.

Никанор Фомич осмотрел себя и добро так улыбнулся.

– Так и эта пока пойдёт.

– Как хотите. Значит, по рукам?

– По рукам, – вздохнул Хромов.

 

Глава 8

На кухне у Груни тепло и уютно. Мерно урчит в горшке каша. Люба приоткрыла крышку и перемешала содержимое.

– Моя бы воля, вернулась бы к тебе, работали бы, как раньше. Неспокойно мне на душе, Груняша. Тяжко как-то.

Тесто в полных руках Груни терпело невероятное. Женщина беспощадно кидала его, лупила, мяла. При этом на лице её только удовольствие. Она потёрла тыльной стороной ладони лоб и посмотрела на Любу.

– Слыхала уже? Мишка-то убежал.

– Как убежал? – остановилась Люба.

– Вот так. Взял и убежал в леса. Видать, к разбойникам подался. Больше некуда. В городе обязательно жандармы поймают.

– А теперь что же?

– Да что теперь? Только молиться за него. Что ещё?

– Это чего ему теперь будет.

– Известно чего, если изловят – либо розги схлопочет, либо каторга.

Люба присела и задумалась. Но долго ей не пришлось обдумывать Мишкин побег, за окном кто-то пробежал и прокричал:

– Телеги едут!

Подскочила Люба и на двор.

Скрип телег ещё издалека был слышен. Выбежала Люба на двор, лицо от возбуждения вспыхнуло. И думать не хотела, что сейчас увидит. Если приехали телеги с людьми, это могло означать лишь одно, что её матушка там, среди них. К горлу подкатил ком.

Люба кинулась навстречу телегам, всматривалась в измождённые лица стариков, но вдруг поняла, что совершенно не помнит, как выглядит её мать. Судорожно переводила взгляд с одного лица на другое, но ничего не могла понять. Руки дрожали, в глазах тревога и страх. А что если здесь, среди этих крестьян – нет её матери. Что если она осталась там или умерла.

– Мама! – закричала Люба в отчаянии. – Мама, где ты?

– Любушка моя! – послышался слабый голос. – Любушка!

Люба кинулась к телеге, где за спинами стариков, что сидели по краям, лежала женщина. Лицо её, иссохшее от болезни, не сразу узнала Люба. Глаза, только глаза. Женщина тянула слабые руки и звала:

– Люба, Любушка!

Телега встала, старики слезли и отошли сторону. Высокий худой старик остался рядом с Любой. Она подошла к телеге и протянула руки.

– Мама, мамочка.

Она склонилась над женщиной и увидела слёзы на измождённом лице матери. Она целовала эти слёзы и рыдания вырывались из груди.

– Доченька, кровиночка, моя, – повторяла женщина. – Кровиночка. Как я ждала, как ждала. Господи, спасибо тебе, Господи. Дал перед смертью на дитятко моё в последний раз посмотреть. Доченька, какая ты стала красавица, – ей трудно было говорить и руки почти упали от усталости. – Дай мне напиться, доченька.

В ужасе Люба вскочила и повернулась, чтобы бежать, но кто-то из крестьян, собравшихся вокруг, уже подал ковш, наполненный водой. Дрожащими от волнения и страха руками Люба поднесла к губам матери ковш и приподняла ей голову. Женщина жадно пила. Она захлёбывалась и вздыхала, но не могла оторваться. Потом она откинулась и посмотрела в небо.

– Спасибо, Господи. Ты щедро одарил меня сегодня. За всё твоё добро – спасибо, – она глянула на Любу, улыбнулась ей. – Живи правильно. Благословляю тебя.

Она с трудом подняла руку, в воздухе перекрестила, и рука её безжизненно упала. Несколько мгновений Люба смотрела на мать, а та смотрела на неё, но в глазах её уже угасал жизненный свет. На лице её застыло выражение счастья. В последние мгновения своей жизни она была счастлива.

– Вот, Люба, – сказал высокий старик, – всё ждала она тебя, всё звала. Хоть так, но свиделись.

Посмотрела Люба на старика и упала к нему на грудь в рыданиях.

 

Глава 9

В хибаре почти темно. Тусклый свет сумерек уже не попадает в дальние углы комнат. Иван Ильич поёжился и брезгливо отдёрнул руку от чего-то, стоявшего на пути. Он с трудом разглядел проём и вошел во вторую комнату, где не сразу заметил лежащую у стены Любу.

Шаги её не потревожили. Иван подошел и тронул девушку за плечо. Люба не шевелилась. Он потянул и увидал, как блеснули в темноте её глаза.

– Оставь меня, – с трудом выговорила она.

– Я не уйду. Прошу тебя, пойдём домой.

Ни движения, ни слова. Тишина и холод окутывали Ивана. Нежелание находиться здесь толкало побыстрее уйти, но оставить Любу он не мог. Он попытался поднять её, схватил за руку, но она вырвала её и сказала:

– Это всё из-за тебя. Ты виноват. Никогда больше не приду в твой дом. Слышишь? Хочешь, бей, или убей совсем. Да, лучше убей сразу. Что мне теперь? Всё ты. Ненавижу тебя. Ненавижу. Если в дом потянешь, клянусь, убью тебя, только случай будет. Не стану я жить там с тобой. Не стану больше. Хватит. Опостылело всё, и ты опостылел. Не хочу. Лучше смерть.

Уже не было видно глаз её, что источали ненависть. Теперь Иван понял, что нужно уходить. Он постоял немного, присмотрелся и вышел.

Тихий стук в окно разбудил только заснувшую Груню. Она недовольно встала и пошла отпирать. Тихо вскрикнула, когда на пороге увидала барина. Бледное его лицо и тёмные круги под глазами говорили о том, что он долго не спал и очень устал.

– Что-то вы, батюшка, по ночам бродите?

– Сходи, Груня, хоть печь у неё затопи. Замёрзнет ведь, заболеет. Худо ей. Меня вон ненавидит теперь, – он провёл ладонью по усталому лицу, кухарке даже показалось, что он растёр слезу. Или нет, померещилось.

После Груня накинула платок и вышла вместе с барином из дома. Они шагнули во мрак ночи и почти наощупь дошли до сарая. Иван Ильич набрал дров, подал кухарке и набрал ещё. Вместе дошли до хибарки Любы. У дверей Иван Ильич остановился и сказал:

– Присмотри за ней. Пусть пока с тобой будет. Чтобы чего не вышло.

Груня кивнула, он отворил ей дверь хибары. Женщина вошла. Иван постоял ещё немного. Увидал отсвет лучины, что прихватила с собой кухарка, ещё раз глянул в маленькое запылённое оконце, но там ничего не разглядел, только тусклый свет.